Предупреждение малым кораблям

Действие первое

Монк (Доку). Видишь? (Делает движение головой.) Вон там.

Док отрывается от своих мыслей и поворачивает голову. Оба пристально смотрят на Вайлет.

Вайлет (начинает напевать; она явно смущена).

Запинается.

Док (с поднесенным ко рту стаканом со спиртным). Пожалуй, в ней что-то есть. Не от мира сего. Какая-то отрешенность, я бы сказал. Задумана хорошо, но до совершенства не доведена.

Монк. Да я про чемодан. Ты только посмотри.

Док. А, ну да, чемодан. У нее такой вид, как будто сидит на станции в зале ожидания.

Монк. Нашла место.

Док. Ну да, и ты занервничал.

Монк. Какой догадливый. Я лицензию получил, чтоб в этом заведении спиртное предлагать, а не номера для бродяг. Лестницу-то видно. Ясно, что там мои апартаменты.

Док. Вот-вот, видят лестницу и сердце екает: думают, как бы улучить момент да напроситься к тебе наверх попозже, чтобы утешить по-матерински. Что там говорить, утешение и участие — не самые дешевые товары на полках дурацкого супермаркета, и мужчина моего возраста все еще может позволить себе их приобрести. Так что, обе эти добродетели идут по цене еще мне доступной. Помнишь, прошлым летом была у меня одна латиноамериканочка, пухленькая такая. Приводил я ее к тебе по вечерам. Такая маленькая, придурковатая, ноги у нее все время потели, а задница была во какая. Познакомились, когда на прием ко мне пришла.

Монк от души смеется.

Входит Билл; вид у него сверхрастерянный, как у проигравшегося вдрызг игрока. Суть его характера можно выразить одним словом: самец.

Монк заученным движением достает банку с пивом, но подать ее не торопится.

Диагноз я поставил правильный — глисты. Сидела на одной мексиканской дряни — на говядине с кукурузой и перцем. Дал ей баночку, деревянную палочку и сказал: «Принесешь мне кал на анализ». А до нее не доходит — языковой барьер. Ну я и выдал: «Синьорита, принесите завтра в этой баночке кусочек вашего дерьма».

Док и Монк заразительно смеются.

Билл замечает, что банка с пивом не вскрыта, и начинает нервничать.

Вайлет. Эй, Билл…

Док. Вот такое начало любовного романа. Выгнал я из нее глистов, а расплатиться попросил «натурой». Боже мой, ну и любовь. Имел ее все лето. А в сентябре одну толстушку смазливую подцепил. И давай она меня стыдить. Обозвала меня грязным старикашкой, ну мы и расстались.

Билл. Эй, Монк. Как насчет пива?

Монк (не обращая на него внимания). Что-то я ее не припоминаю.

Док. А мы за крайний стол садились и все торговались насчет ее задницы.

Билл. Ну-ка, Монк, скажи: больше Леона у тебя стала денег просаживать? А? (Перегибается через стойку и выхватывает у Монка банку с пивом. Монк больше раздражен его поступком, нежели словами.)

Монк. Я тебе вот что скажу: я ее счета в компьютере не держу. Она расплачивается аккуратно. Если хочешь, чтобы я вскрыл банку, дай ее сюда. (Вскрывает банку.) Из-за твоих счетов я бы, может, и занервничал, а с ее — все в порядке. Понял? Только не обижайся и не ной, а…

Вайлет. Билл.

Билл. У меня есть что рассказать.

Монк. Вот с Вайлет и поделись, уже три раза звонила, тебя спрашивала.

Билл (смотрит в сторону). Вай, привет.

Вайлет. Этот господин Мензис закатил сегодня скандал в биллиардной. (Всхлипывает.) Что делать — ума не приложу. Это все из-за Мина. Вломился вчера вечером. Мензис мне и выдал… Подсядь ко мне. И еще принеси мне пива и колбасу с острым соусом. Умираю с голоду. С голоду и с тоски.

Билл. Ну что, накормить тебя и пожалеть?

Вайлет. Да, будь так добр.

Билл (Монку). Еще банку «Миллера» и пару колбасок.

Монк. Вас понял. Ты что, ушел от Леоны?

Вайлет. А где Леона, Билл?

Билл. Ревет над кастрюлей в своем чертовом трейлере.

Монк открывает еще одну банку с пивом, и Билл семенящей походкой направляется к Вайлет; в руках у него пиво и закуска, на лице — улыбка-маска. Это лицо бесцеремонного самца, уже не молодое, но еще сохраняющее былое юношеское очарование.

Вайлет. Спасибо, Билл.

Монк крутит ручку стоящего на стойке радиоприемника.

Голос диктора. «Штормовая погода от „Пойнт Консепшн“ на юг до мексиканской границы, туман сегодня и завтра, особое предупреждение водителям на участках шоссе, проходящих вплотную к океану».

Монк (выключая радио, с иронией). На лодках в океан лучше не выходить, Док.

Док. То-то и оно, Монк. Человек — посудина тем более уязвимая, лучше всего непогоду у тебя переждать.

Вайлет (пододвигаясь к Биллу). Ты что, ушел от Леоны? Насовсем?

Билл. Пока не перестанет дурью маяться. Был у нее братец, придурок, на скрипке в церкви пиликал. Так вот, как она напьется, начинает слезы лить и каяться, что дала его арестовать за то, что он торчал без дела в мужском туалете на автобусной станции в Грейхаунде. А когда я ей говорю: «Сам напросился», начинает швырять в меня чем попало.

Вайлет (нежно прижимаясь к нему). Ты мужчина что надо.

Билл. Что надо?

Вайлет. Такой большой. Ручищи во какие. (Гладит его обнаженную руку.)

Билл. У меня еще кое-что большое есть.

Вайлет. Ты читаешь мои мысли?

Билл. Не веришь, можешь пощупать.

Вайлет опускает руку под стол и начинает ею орудовать.

Хорошо, когда тебя с полуслова понимают. Я тут на прошлой неделе от одной письмо получил. Она в Сакраменто в конторе служит. Так вот она Ригану сочувствует.

Вайлет. Да ну?

Билл. Дрянь. С шестьдесят пятого не встречались, а помнит все до мелочей; хочет затащить меня на свой водяной матрац, а на таком раз попробуешь, уже и не слезешь.

Дверь распахивается, и, подобно бычку, впервые выпущенному на арену, врывается ЛЕОНА. Это неуклюжая, крупного сложения женщина; на ней широкие брюки и розового цвета шерстяной свитер. На голове соломенная шляпа с низкой тульей и узкими полями; из-под нее свисают длинные крашеные локоны. Время от времени она сдергивает шляпу и ударяет ей то по стойке бара, то по столу, то по чье-либо спине — для большей выразительности. Билл и Вайлет резко отстраняются друг от друга. Леона обращает внимание только на Билла.

Леона. ТВОЮ-Ю… МАТЬ! Стоило мне к плите повернуться, как тебя и след простыл! Ты все телек смотришь, а я, чтобы праздничный обед приготовить, полдня на магазины и плиту угрохала.

Билл. Жаркое с овощами.

Леона (задушевно, нараспев). Жаркое из барашка со свежими овощами с «Фармерз Маркет», приправленное лавровым листом и тимьяном.

Билл. Жаркое.

Леона. Установила в трейлере маленький банкетный столик, достала бабушкино серебро, кружевную скатерть, хрустальные подсвечники с серебряным узором в виде виноградной лозы, надраила их до блеска, все как положено, свечи поставила по бокам моей единственной вазы с одной только что распустившейся розой — талисманом, ну прямо как на фото в журнале «Дом и сад». Оказывается, я сама с собой разговаривала, пока у плиты возилась. Открываю я холодильник, чтоб достать студень с томатами… «Ну вот, готово», — говорю. Вхожу я и что вижу: телевизор и настежь открытую дверь; в голове начало путаться, тут я граненый графин с бургундским и грохнула. С импортным.

Билл. За бутылочкой пошел. Ты дрянь купила, хоть и импортную. Уткнулась в свое жаркое и кричишь: «Самое дорогое покупала».

Леона. Не сказал ни слова и даже записки не оставил. Взял и исчез! Разве так поступают? Куда тебя понесло?

Вайлет. Билл сегодня что-то не в настроении, Леона. Оставь уже его в покое.

Леона. Не в настроении уже двое, и у одного оно нарочно испорчено! Это твой чемодан? Опять выгнали, то есть выселили? Уличная аристократка? Хотите анекдот про двух таких «аристократок» из Дублина? Сегодня в магазине слышала. Одна из них, вся из себя, входит в паб и говорит бармену: «Два джина для двух аристократок». Он оглядел ее с ног до головы и говорит: «А вторая где?». — «А вторая — в канаве, отдыхает».

Никто, кроме нее, не смеется.

А я-то думала, рассмешу вас. (Подсаживается к Вайлет и Биллу.) Посмотри-ка на свои ногти, милая моя.

Вайлет. Сама знаю, что лак сходит.

Леона. Вот именно! Всю грязь видно.

Вайлет прячет руки под стол.

Бог ты мой, не будем, не будем больше говорить о таких пустяках. Чепуха все это.

Вайлет молчит.

Извини, я отлучусь на минутку. Пойду вон с той машиной разберусь, а тебе — вот лак для ногтей, оранжевый… Не унывай. А лучшее средство против уныния — это гильотина.

Вайлет. А я и не унываю.

Леона (смеется). Тогда извини. (Подходит к музыкальному автомату.) Надеюсь, никто не будет возражать против музыки, которую я буду проигрывать сегодня целый вечер. Понравится она кому-то или нет. (Наклоняется к автомату и ищет нужный номер на указателе «Классические мелодии».) Рок? Нет! Популяр? Нет! Классические мелодии? Да! Какой же номер? Какой же?

Вайлет. Нет у меня никакой тоски, пусть все знают. (Опускает руку под стол и начинает ею орудовать.)

Билл. Сама в тоске… И на других ее нагоняет. (Сидит на стуле, раскинувшись. Смотрит на Леону. Говорит не громко, но отчетливо.) Не дурно, а? Добро что надо. Свое.

Монк включает радио. Слышен только шум.

Леона. Выключишь, когда я… (Чувствует перемену в настроении сидящих за передним столом. Глаза ее широко раскрываются. Руки сжимаются в кулаки. Делает несколько шагов по направлению к столу, садится на корточки и заглядывает под него. Резко, как выстреливая.) ТЫ-Ы-Ы… ТВАРЬ! (Бросается на Вайлет. Та вскрикивает и подскакивает, опрокидывая стул.)

Монк. Держи ее!

Билл удерживает ее, загораживая своей массивной фигурой Вайлет. Он держит ее за плечи и ухмыляется в лицо. Следующие реплики звучат почти одновременно.

Леона. УБЕРИ РУКИ!

Монк. Не отпускай ее, ни в коем случае не отпускай!

Леона. Маккоркл, Я СЕРЬЕЗНО ТЕБЕ ГОВОРЮ!

Монк. Прижми ее к столу!

Во время этой сцены Монк выходит из-за стойки.

Ошеломленная Вайлет поворачивается кругом, затем вбегает в женский туалет.

Леона наступает Биллу на ногу. Тот вскрикивает и на секунду отпускает ее. Только Леона делает рывок, как Билл со всей силы бьет ее по заду. Она оборачивается, чтобы дать ему сдачи, и в этот момент Монк хватает ее сзади. Леона бьет его по голени, а Биллу достается удар шляпой прямо по лицу.

Билл (протирая глаза). Вот черт, прямо…

Монк. Не потерплю никаких потасовок в моем заведении! Ни при каких условиях! Кто бы тут ни находился! Кто бы тут ни был!

Неожиданно все замолкают, секундная пауза во время «корриды».

Леона (сдержанно-проникновенно, пытаясь задеть Билла за живое. Прямо ему в лицо). КАК ТЫ ПОСМЕЛ? Заниматься с ней этим! В моем присутствии?.. НА ЛЮДЯХ!.. В БАРЕ!

Билл. Подумаешь! Прямо в глаза мне попала своей…

Леона (демонстративно поворачивается и кричит). ГДЕ же она? Куда убежала? (Не получив ответа — из женского туалета не доносится ни звука — устремляется к лестнице.)

Монк. Наверху никого нет! Отойди оттуда.

Вайлет начинает хныкать.

Леона. А! В ЖЕНСКОМ туалете заперлась! Смени табличку на этой двери.

Монк. Я в своем заведении обслуживаю приличных мужчин и женщин. (Нервничает.)

Леона. Приличных мужчин и… кого?

Монк. Приличных женщин.

Леона. Да перестань. Какое может быть приличное заведение, если ты пускаешь… таких? Приличная женщина? И он? Приличный мужчина? (Указывает рукой в сторону женского туалета, потом — на Билла.) Есть же предел…

Монк. Согласен. Только отойди…

Леона направляется к женскому туалету. Монк преграждает ей путь.

Леона откидывает назад голову и разражается громкой пророческой тирадой. В ее голосе весь человеческий гнев и протест.

Хватит хулиганить…

Леона (принимая героическую позу; прямо Монку в лицо). КТО ТАКАЯ ПРИЛИЧНАЯ ЖЕНЩИНА, Я УЖ ТОЧНО ЗНАЮ! Это женщина, уважающая себя и которую уважают другие! НО УВАЖАТЬ ЕЕ? КОГДА ОНА ЗАПЕРЛАСЬ ТАМ И ПРИЧИТАЕТ? За что?.. Она ни капельки себя не уважает и правильно делает! И винить ее за это никак нельзя! (Расхаживает по бару, ударяя шляпой по чему попало.) А за что ей себя уважать? Комната у нее, как конура, даже ванной нет и прямо над увеселительным заведением, у самого пирса, да-да, прямо над бильярдной и боулингом, шары с утра до вечера катают — бум, бум, бум, да телек круглые сутки со своими вестернами орет. Тут и здоровый свихнется, а ей хоть бы что. Ни шкафа нет, ни комода с зеркалом, белье развешивает на протянутой в углу веревке, а все свои вещи держит на полу в коробках.

Билл. А тебе-то что?

Леона. Да ничего, провались все пропадом! А когда она заболела? Принесла я ей цыпленка и спрашиваю: «А посуда где твоя?». Так у нее даже посуды никакой не было: ни вилки, ни ложки, ни тарелки — ни черта. А цыпленка-то она слопала, у-у-у, еще как слопала. Взяла его в руки, как собачонка лапами, и давай грызть. Ну прямо как собачонка. Хоть одна живая душа пришла проверить, жива она или нет? Я ОДНА! ОДНА-ЕДИНСТВЕННАЯ! И комод ей достала, и нож с вилкой, и ложку, и посуду, и смену постельного белья, и каждый божий день после работы тащилась в ее чертову крысиную нору — когда с бутылью горячего мясного бульона, когда с цыпленком или куском мяса — лишь бы угодить. И вот захожу к ней в очередной раз, чтоб узнать, не надо ли чего, а этой сучки и след простыл. Господи, думаю, никак померла да уже и свезли куда положено. Сбегаю вниз, а она в боулинге — визжит от радости. В руках шар, а вокруг целая компания пьяных моряков, на меня ноль внимания.

Билл. Опротивела ты ей, наверное. Чем не причина?

Леона. Скорее она мне опротивела, но я-то боялась, что эта сучка от недоедания помирает, я-то ее человеком считала, а ведь жизнь человеческая стоит того, чтоб ее спасти, если она не дерьмо собачье. Да разве она из людской породы? Паразит она самый настоящий, и состоит она не из плоти, а из сырого теста и размягченных костей.

Билл (ударяя банкой о стол). Я ЧТО, ТВОЯ ВЕЩЬ? Я САМ СЕБЕ ХОЗЯИН, Я САМ ПО СЕБЕ.

Леона. Ну, ты, ничтожество… самонадеянное! (Ко всем присутствующим.) Пальцем о палец ни разу в жизни не ударил… И оправдание у него есть. Какой-то Джуниор. Все твердит, что Джуниор не даст ему пропасть. Ну и сколько это будет продолжаться, а? И сколько еще он думает Джуниор кормить его будет, а? А?!.. До гроба или как?.. Решил, что все золото мира у него между ног, что из-за этого в трейлере своем приютила, кормлю, на пивко подбрасываю, притворяюсь, что не замечаю, как то пятерка, то десятка из записной книжки пропадает. Ложусь спать — деньги целы, проснусь — как не бывало.

Билл. Шла бы ты на берег со своими тирадами чаек развлекать.

Вайлет (из женского туалета, визгливо). На помощь, на помощь, кто-нибудь, кто-нибудь — вызовите поли-и-цию!

Леона. Это она в окно туалета воет?

Вайлет. Сколько мне еще торчать здесь, пока вы полицию вызовете?

Леона. Если эта стукачка воет в окно, ей богу, сейчас выйду и запущу в нее кирпичом.

Монк. Ладно, Леона, остынь.

Леона. Я и убытки возмещу, и больницу оплачу.

Монк. Леона, может, лучше включишь автомат? Заиграет скрипка, присядешь за стол, а…

Леона. Какой там еще стол, когда я оскорблена до глубины души. Я ВСЯ КАК НА ИГОЛКАХ!

Пока Вайлет всхлипывает и причитает, появляется СТИВ. На нем цветастая спортивная майка, желтовато-коричневая куртка и в сальных пятнах поварские штаны.

Стив. Это Вайлет там?

Леона. А кто же еще, кроме нее, может завывать перед окошком женского туалета? Только ты в это дело не лезь, мы сами разберемся.

Стив. Что произошло? Ты что, ударила ее?

Леона. Вот прямо в точку попал: прямо по пасти этой грязной сучке врезала. Только пусть из туалета выйдет, пусть только нос высунет, я ей опять по пасти вмажу, заставлю задницу себе поцеловать. Уж я постараюсь! МОНК! НАЛЕЙ МНЕ ВИСКИ!

Монк. Ты уже прилично набралась, в таком состоянии я спиртным никого не обслуживаю.

Леона. Ну, могу и тебе задницу для поцелуя подставить, образина. (Ударяет шляпой по стойке бара.)

Стив. Эй, так ты ударила ее?

Вопрос задан явно невпопад, и Билл смеется.

Леона. Ты что, оглох, уши тебе, что ли, заложило? Не слышишь, как она там воет? Двинула я ей разок? Так вот я отвечаю: да, и еще она от меня получит. (Леона подходит к двери женского туалета.) А НУ, ВАЙЛЕТ, ВЫХОДИ, А НЕ ТО Я ДВЕРЬ ВЫШИБУ! (Стучит кулаком в дверь, затем с презрительным видом бьет по ней шляпой и снова расхаживает по авансцене.)

Билл ухмыляется и хихикает.

Стив. За что она Вайлет ударила?

Леона. А почему ты меня не спрашиваешь?

Стив. За что ты ее ударила?

Леона. А за то, что эта сучка, которую я полгода кормила, неприлично себя ведет.

Стив. Что значит «неприлично»?

Леона. Бог ты мой, ты что, не понял, с кем имеешь дело? Ты что, до потери памяти каждый вечер напиваешься? Сначала здесь, в баре, а потом в ее крысиной норе, а? Сунула свои грязные лапы под стол и начала ими орудовать — вот что значит «неприлично». Когда я вошла сегодня, она руки на столе держала. Красный лак на ногтях почти весь облупился, а под самими ногтями — грязь черная-пречерная. Как будто целый месяц, забыв про воду, лепила куличи из грязи с мерзкими беспризорниками. Это же ужасно, она на глазах деградирует. Ну, я ей и говорю: «Вайлет, пожалуйста, посмотри на свои руки, посмотри на свои ногти. Пожалуйста, Вайлет».

Стив. И поэтому ты ей наподдала?

Леона. Черт возьми, НЕТ! Ты будешь меня слушать? Я сказала, чтоб она на ногти свои посмотрела. А она: «Ну и что, подумаешь, лак сходит». Я и говорю — как лак облезает, она заметила, а что под ногтями грязища — нет.

Стив. Вот поэтому ты ей и врезала?

Леона. Тьфу, да заткнись ты, дай по порядку все рассказать. Я бы ее пальцем не тронула за эту грязь и антисанитарию. Это ее дело, тут драку затевать не из-за чего. А сейчас, если будешь слушать меня внимательно, я скажу, за что ей врезала. Встала я из-за стола, чтобы «Сувенир» прокрутить.

Стив. О чем это она? Ты что мелешь?

Леона. Возвращаюсь и вижу — руки под столом спрятала. Ну, думаю, пристыдила я ее слишком, вот она руки и убрала.

Стив. Поэтому ты ей врезала?

Леона. Ты что, в бар все время пьяный приходишь? ДА НЕТ ЖЕ! СЛУШАЙ ДАЛЬШЕ! Она их спрятала под стол не из стыда за грязные ногти, а по старой привычке — такой же отвратительной. Свои мерзкие руки она сунула под стол, чтобы заниматься неприличным делом между ног у этой вот обезьяны. Пожил в моем трейлере и хватит, сегодня же пулей из него вылетит. Теперь понял, почему я ей врезала? Имей ты между ног, что положено иметь мужчине, ты бы сам ей врезал, а не заставлял меня руки пачкать. Но, похоже, ты не мужчина.

Стив. Я ничего не видел, меня здесь не было. Но почему ты ей все-таки врезала?

Леона. Вижу, у тебя в голове туман такой же густой, как над океаном.

Из туалета доносятся причитания Вайлет.

Стив. Я ей не муж, не был и никогда не буду. Просто хотел выяснить, кто и за что ей врезал.

Леона (бьет его шляпой). А-а-а!

Стив. Убери шляпу. Я за нее не отвечаю, причем тут я?

Леона. Значит, не отвечаешь? И чувств к ней никаких нет? Даже жалости? Стоишь там, слушаешь, как она в туалете причитает, и еще говоришь, что между вами ничего нет? Ладно, тогда мне ее просто жаль. Зря я ее поколотила. Пусть выходит, я ее и пальцем не трону. Я ее раскусила. Как же это омерзительно: прятать руки под стол, шарить по привычке между ног у кого попало и пытаться ухватиться за мужское добро. Пусть выходит из туалета, я к ней больше не притронусь. Уж слишком мне ее жалко. Выйду-ка я для начала, свежим воздухом подышу, затем найду бармена посговорчивее, чтоб налил мне, а уж потом вернусь — рассчитаюсь сполна и сделаю ручкой покрытой шеллаком и реющей как флаг рыбине, подвешенной над… над… людишками, которые и понятия не имеют, что такое идти под парусом…

Последнюю фразу Леона произносит с паузами: ее внимание привлекают вошедшие в бар молодой человек и мальчик. Не отрываясь, смотрит на них, пока они подходят к переднему столу. Продолжает говорить, но как бы сама с собой.

Исчезну прямо сегодня же, только вы меня и видели. Доберусь до магазина, открою дверь отмычкой, наберу всего, чтоб хватило свой магазинчик открыть, чиркну записку Фло, все-таки она еще не последняя тварь; пока я ей помогала, у нее дела в гору пошли — ведь скучать по мне будет, бедняжка Фло; потом положу отмычку на видное место и назад — в трейлер; одну секунду соберусь и вперед…

Билл. …и куда же?

Леона. Куда надо. Тебе знать необязательно, уж на газ я буду нажимать как следует, будь уверен. (Тут же расстается со своим намерением и направляется к сидящим за столом молодому человеку и мальчику.)

Мальчик, его зовут БОББИ, одет в выцветшие джинсы и потник, на задней стороне которого выведены слова: «От Айовы до Мексики». Молодой человек, КВЕНТИН, одет небрежно, но с претензией: на нем ветровка, темно-бордовые слаксы и шелковый шарф. Несмотря на свой костюм, выглядит он как бы бесполым, но не женоподобным. Несколько лет назад он, наверное, был очень хорош собой. Сейчас же на его худом лице лежит отпечаток душевного недуга.

Леона (неожиданно, очень дружелюбно). Привет, мальчики!

Квентин. А, привет. Добрый вечер.

Бобби (застенчиво-дружелюбно). Привет.

Билл усмехается, потом хихикает. На доносящиеся из туалета причитания Вайлет никто, похоже, не обращает внимания.

Леона (Бобби). Ну и как у вас с кукурузой, растет как положено?

Бобби. Ну да, как положено.

Леона. И пусть растет. А из какого ты города в Айове?

Бобби. Голденфилда. Это рядом с Дюбюком.

Леона. С Дюбюком, ты не шутишь? Да я всю телефонную книгу Дюбюка наизусть знаю. Сейчас я отойду на минутку поставить свою любимую мелодию, потом подойду к вам опять и поговорим о Дюбюке. Ладно? (Умиротворенная, направляется к музыкальному автомату и достает из кармана несколько монет. Роняет их на пол. Нагибается, чтобы подобрать монеты, передумывает, слегка поддевает их ногой, достает из кармана долларовую банкноту и выкрикивает.) Монк, ну-ка разменяй мне доллар. (Леона идет к стоящему за стойкой Монку, размахивая банкнотой.)

Квентин. Бармен… Бармен, вы меня слышите?.. Интересно, он вообще меня слышит?

Леона подходит к стоящему с правой стороны сцены музыкальному автомату. Бобби, подобрав с пола мелочь, передает ее Леоне. Леона ищет нужную кнопку.

Монк. Слышу я вас. Только вот заведением вы ошиблись. Вам нужен «Джангл Бар», он тоже на побережье, в полумиле отсюда.

Квентин. Значит, вы обслуживать нас не собираетесь?

Монк. Пусть мальчуган удостоверение личности предъявит.

Бобби. Мне только кока-колы.

Квентин. Ему чистой кока-колы, а мне водки с тоником.

Леона опускает монетку и автомат освещается. Она нажимает нужную кнопку — начинает звучать исполняемая на скрипке мелодия «Сувенир». При первых же звуках музыки лицо ее расплывается в блаженной улыбке.

Билл. Да ничем ты их не проймешь, им как об стенку горох, двинуть бы им как следует да выгнать отсюда в шею.

Бар едва освещен. Специальный прожектор освещает фигуру Билла. Звучит нежная мелодия.

Смотрю, стоит он у самой двери — собрался выходить и тут меня заметил. И не уходит. Такой весь из себя — явно напрашивается. Ну, думаю, подожду еще минут пятнадцать, потом зайду в мужской туалет, он за мной, как миленький, и готов — на крючке. Начнет петь, чтоб я к его машине шел или ехал в «Уайт Касл» и ждал там. Время терпело, дай, думаю, припугну его и все. Я до мордобоя дело не довожу. Они над собой не властны. А кто властен? Я, например, нет. Из дома сбежал в пятнадцать и, как говорит Леона, пальцем о палец в жизни не ударил да и не собираюсь, во всяком случае, пока Джуниор везет на себе весь дом, но с Леоной теперь все кончено. Она наверняка уедет, а я останусь, тоже наверняка…

Бар снова освещается. Леона стоит, прислонившись к автомату, и не отрываясь слушает музыку.

Монк (стуча в дверь женского туалета). Эй, Вайлет, выходи, она свою любимую скрипку слушает.

Билл и Стив смеются. Бар опять погружается в полумрак, прожектор направлен на Стива. Скрипка все звучит.

Стив. Свинья-свиньей эта Вайлет, мне б стыдиться, что связался с ней. А привередничать смысла нет: мне уже сорок семь, неженатый, работаю поваром в буфете, еле-еле свожу концы с концами. Вот и приходится довольствоваться одними объедками, черт бы их подрал, а эта Вайлет — доходяга — к ним в придачу… (Горестно опускает плечи и подносит ко рту банку с пивом.) И все-таки лучше она, чем никто — одному еще хуже. Подцепил я от нее гонорею, а она мне: «Ты ее в туалете заработал, когда на унитазе сидел». Пошел я к врачу и спрашиваю: «Можно на унитазе гонорею подцепить?». (Печально улыбается и, потягивая пиво, качается из стороны в сторону.) …Эх, жизнь моя убогая, цена ей грош. Как будто собаке кость бросили! Только собака — это я, а кость — она. Черт, уж я-то знаю, что она за фрукт. Как ни приду за ней, все в боулинге торчит, к какому-нибудь матросику прилипнет и вот одной рукой орудует. Шлюха? Вроде того. Мне-то ее не прокормить, это уж точно; ну пивком ее угощу, а когда провожаю — сосисками! Что это она вдруг с Биллом спуталась? Как-то раз он своим добром хвастал: «Смотри, какой большой», — говорит. — «Только брюки в обтяжку надеть да на улицу, и уж на пропитание я себе заработаю». Эх, дела… Такую бы жизнь — да псу под хвост. Ну, уж нет. Буду держаться. Пусть выходит, плевать я на нее хотел, как сидел, так и буду сидеть…

Бар освещается, прожектор меркнет. Спустя некоторое время из туалета медленно выходит Вайлет. Вид у нее жалкий. Клочком туалетной бумаги вытирает нос. Губы сложены так скорбно — будто она святая мученица. Заметив Леону, делает шаг назад и тяжело дышит, потом, время от времени всхлипывая, садится на краешек высокого стула у стойки бара. Монк подает ей пиво. Стив во все глаза смотрит на нее. Вайлет старается избежать его взгляда. Билл, сидя за столом, ухмыляется и хихикает.

Леона не обращает никакого внимания на Вайлет; поглощенная музыкой, она расхаживает по бару.

Леона. Боже мой, что за инструмент, прямо сердце щемит от тоски, только сладкой… пьянит и одурманивает…

Вайлет (жалобно). Не знаю: пить — не пить. Живот так болит.

Леона. Да ну тебя, Вайлет. Кому ты сказки рассказываешь? До чего своими лапами дотянешься, все вылакаешь. (Ударяет себя по бедру шляпой и смеется.)

Вайлет. Правда, живот болит.

Леона. Хорошо, что живот, — стошнило тебя и все, а вот когда душа заболит — хуже не бывает: душу от прошлого, как желудок, не очистишь. А как хочется. Выплеснуть бы все горе, я в жизни много натерпелась. А радости у меня какие? Салон красоты да мой трейлер. Сесть бы в него прямо сейчас и махнуть в Саузалито. Одной… (Смотрит на Билла, тот ухмыляется и хихикает. Вайлет снова жалобно всхлипывает. Леона сильно бьет ее шляпой по спине. Та наиграно вскрикивает.) Да заткнись ты, не трону я тебя. Стив, оттащи ты ее от стойки и усади за стол, а то мне ее истерика на нервы действует.

Стив (Вайлет). Слезай и садись за мой стол, а то свалишься еще.

Леона. Да на ней ни одного синяка нет, ни единого, а ревет как корова, будто я ее прибила. И та вот обезьяна тоже хороша. Связалась с ним на свою голову, приютила в трейлере. А какая в машине жизнь: мотаешься туда-сюда, а попутчик только один — ветер, дует-дует и тоску нагоняет. Но больше я такой дурой не буду… постучу по дереву! (Стучит по столу.)

Стив (пытаясь разрядить атмосферу). А знаешь, что это значит — стучать по дереву? Это значит коснуться дерева истинного креста, Леона. (Близоруко всматривается в ее лицо. Вид у него серьезный.)

Леона. Ну да, чтоб все обошлось, так принято.

Монк (Вайлет). Это мое! Твое — вот. (Вайлет нацелилась на пиво Монка.)

Стив. Слезай оттуда, Вайлет, садись за стол.

Леона. Пересади ее. Ее надо пересадить.

Стив подчиняется. Он поддерживает обмякшую Вайлет за хрупкую талию и ведет к стоящему на авансцене столу. В последний момент Вайлет незаметным движением руки удается сцапать со стойки бара банку, которую Монк приготовил для себя. Звонит телефон. Монк поднимает трубку.

Монк. «У Монка»… Док, это тебя.

Док (идет с другого конца бара). Благодарю, Монк.

Монк. А старина Док неплохой клиентурой обзавелся, если учесть, что он на пенсии.

Леона. Это твоя задница на пенсии — вышибли его из медицины. Он когда хирургом работал, так надирался, что не мог аппендикс от кишок отличить.

Монк. Хватит бродить, Леона, сядь на место.

Леона. А ты пробовал за человеческую жизнь отвечать, а?

Монк. Билл, по-моему, ей пора домой.

Леона. Это уж я сама решу, не надо мне советов.

Билл. Был я как-то в цирке и видел, как белый медведь на трехколесном велосипеде катался. Смотрю на тебя — а у меня этот самый медведь перед глазами.

Леона. Нарываешься, Маккоркл, да? Я же из тебя душу вытрясу.

Билл. Сядь и заткнись.

Леона. У меня к тебе предложение. Вот тебе на такси… (Швыряет на стол горсть мелочи). Поезжай и собери свои шмотки; все собери, чтоб, когда я вернулась, все было упаковано как следует. Я их вышвырну, а дверь на засов закрою. Это я серьезно тебе говорю.

Билл. У меня сердце разрывается.

Леона. Какое еще сердце? Мы в трейлере полгода вместе прожили, а помощи от тебя было — ноль.

Билл. Черт, зато эти полгода я тебя как женщину удовлетворял. В твоем дурацком трейлере.

Леона. Ты мой материнский комплекс удовлетворял, только и всего. Ладно, неважно, не будем об этом, что было — то было. Сделай-ка вот что. Возьми эту монетку, брось ее в автомат и нажми три раза кнопку К-6.

Билл. Да твоя скрипка у всех в печенках сидит.

Леона. А мне-то что, хочу и слушаю. Мой братик, мой младший братик так здорово эту мелодию играл — не хуже Хейфеца на этой пластинке. Знаешь что, смотрю я на тебя и задаюсь вопросом: как можно жить и не замечать красоты жизни? Даже не подозревать о том, сколько прекрасных мгновений упущено? (Идет к автомату.) Сколько раз я тебе говорила, когда мы домой возвращались: «Билл, взгляни на небо, да ты только посмотри на него». Ни разу глаз не поднял, только под нос себе что-то бормотал. Не было в твоей жизни ярких перевижаний — тьфу, — переживаний! Не дано тебе восхищаться божественной красотой неба: вместо души у тебя не то бутылка, не то банка, не то стакан неизвестно с чем… раз, два, три! (Три раза нажимает на кнопку.)

Монк. Док же еще по телефону говорит.

Леона. «Сувенир» — музыка тихая. (Снова звучит скрипка.)

Док (возвращаясь к своему столу). Роды принимать еду. Надо виски глотнуть.

Леона (подходит к Биллу). Можно и так: прийти в этот мир и покинуть его, так и не поняв, что такое по-настоящему чувствовать, переживать, не сохранить в памяти ни одного прекрасного мгновения. А у меня они были: как вспомнишь личико и скрипку моего братика…

Билл. Ты же сама мне говорила, что он был педиком.

Леона. Я же по секрету тебе сказала, зачем же при всех-то об этом, да еще так грубо. У моего братика в тринадцать лет злокачественную анемию обнаружили. Любому дураку понятно, что это за болезнь и как она протекает, при такой слабости какие могут быть женщины, а любовь, как и музыка, просто переполняла его душу. Вот эта самая музыка. Я-то сама по профессии косметичка и сколько работала, ни у кого такого личика не встречала — даже близко не было. Волосы у него были русые-русые, а в глазах небеса отражались, а на скрипке он играл так, будто отдавался ей, как женщине. Сейчас разревусь! Уже реву! Прямо не волосы, а ангельский ореол, отражающий божественный свет. У всех глаза были мокрые, как у меня сейчас, когда он играл, даже священник покашливал через каждое слово. «Ангелы света» мелодия называлась, которую он на той Пасхе играл. Точно помню… (Напевает эту мелодию.) Есть переживания, принижающие людей, а есть, да-да, есть возвышающие, они делают их лучше. Так вот, у Хейли был дар пробуждать в душах все доброе и прекрасное. А потом он стал слабеть — слабеть и худеть, и в одно из воскресений ему стало плохо прямо на хорах. С этого дня он начал просто таять на глазах. Анемия — злокачественная анемия… Надо взять себя в руки, не раскисать!.. Были в моей жизни прекрасные мгновения, до конца дней своих буду о них вспоминать, и это замечательно… (Вайлет тихонько всхлипывает.) А когда начинали обходить церковь с блюдом для пожертвований, он уже стоял на хорах и играл, и свет через витражи падал прямо на его ангельское личико. Да-да. (С упоением.) Скрипка пела, и прихожане, даже прихожане-скупердяи, бумажные деньги в блюдо бросали. И еще вот что: перед каждой службой я ему шампунем волосы промывала, они такими шелковистыми становились, ну такими шелковистыми, в жизни таких ни у кого не видела, а ведь я косметичкой сколько лет проработала.

Вайлет (всхлипывая). У меня тоже анемия!

Леона. Да как ты смеешь, как у тебя только язык поворачивается сравнивать себя с моим братиком. Он был слишком прекрасен и потому обречен. А то бы мы с ним в трейлере жили. Я бы приобщила его к тайнам своего ремесла, научила дарить людям чувство домашнего уюта… То есть… я хочу сказать… (Какое-то мгновение чувствует себя смущенной. Нетвердой походкой направляется к стулу у стойки и опрокидывает его.) Вернее, научила бы работать с наложением рук. Приходят к нам люди озабоченные, с унылым видом, а он накладывает им на голову руки, и в душах рождается радость, хоть на один-единственный вечер, хотя бы на час. Мы бы свой салон открыли, а может, даже два, а мне бы не пришлось растрачивать на тебя… (Направляется к Биллу.) …свою душевную энергию. Я бы тебя знать не знала, не пришлось бы мне терпеть тебя из жалости, нет уж. Н-е-е-ет! (Подходит к Биллу, широко расставив руки, опирается о стол — прямо ему в лицо.) Мы с братиком, да его скрипочка — вот и все, что мне для счастья нужно, до гробовой доски хватило бы! И запомни это раз и навсегда, Билл, если тебе память совсем не отшибло. Счастье нужно всем! Хоть малая его крупица! И на всю жизнь! Спасать надо душу от пестроты!

Билл. От какой такой пестроты, толстуха?

Леона. Ну, пустоты!.. Нужно хоть немного счастья, без него мы просто живые трупы. Стоит женщине с тупицей связаться, как она сама тупеть начинает. Как я, например…

Билл (прерывает ее). Тебе бы с педиком жить…

Леона. НЕ СМЕЙ ГОВОРИТЬ ТАК! НЕ СМЕЙ! (Хватает стул и замахивается им. Вайлет пронзительно кричит. Леона швыряет стул на пол.) Тварь, стула на тебя жалко!

Неожиданно Леона разражается хохотом, который настолько не вяжется с охватившей ее яростью, что кажется каким-то сверхъестественным. Кое-кто из присутствующих невольно заражается ее хохотом. Хохот прерывается так же неожиданно, как и начинается. Воцаряется абсолютная тишина, доносится только шум океана.

Вайлет. Стив, дорогой, угостишь меня сосисками с перчиком и луком, а? Или большим-большим гамбургером?

Стив. Ну вот, гамбургер ей подавай, да еще и большой-большой, ничего себе. Лишь бы клянчить.

Вайлет. Это ужасно несправедливо. (Всхлипывает.)

Стив. Прекрати реветь!

Вайлет. У меня все боли-и-ит!

Леона. Болит у нее все, ну надо же, а ведь ни одного синяка не видно. Да еще сосиски ей подавай в лучшем виде. Тут по телеку сообщили, что саннадзор в сосисках местных обнаружил крысиный помет. (Расхаживает по бару.) Вот бы такими ее угостить.

Док (поднимаясь). Ладно, я пошел. В Треже-Айленде младенец вот-вот на свет появится.

Леона. Уж не на моей ли стоянке? Там, где я свой трейлер ставлю?

Билл. Не-е-е, какой там ребенок, свидание у него там. Поэтому и глотнул пару раз бренди.

Док (поворачиваясь, со стаканом в руке). Рождение и смерть — неподходящий предмет для шуток. Это ведь таинства, ниспосланные свыше, да-да, хотя в наше время оба они сводятся к отработанной процедуре, лишающей эти таинства величия. Что такое роды? Резиновые перчатки, кипяченая вода, щипцы, хирургические ножницы. А смерть?.. Прерывистый шум установки по искусственному дыханию, шприц для подкожного впрыскивания — игла вонзается в тело, и в глазах умирающего застывает ужас — трубки на руках и в почках, засунутая в прямую кишку гигроскопическая вата, чтоб кишки не вываливались наружу, и вот… существование прекращается.

Бар погружается в полумрак, освещена только фигура Дока.

…Сопутствующие таинству предметы… умаляют его величие… И все-таки это святые таинства… жизнь и смерть. Смысл их темен, как лицо чернокожего, да-да, именно так — лицо негра. Я всегда представлял себе Господа чернокожим, с абсолютно черным лицом и пребывающего в кромешной тьме, подобно негру-шахтеру в лишенной света угольной шахте; он навечно отдален от толпы так называемых верующих, лишенных почтительности притворщиков… хоть они и ходят в церковь: поют там; стоя на коленях, молятся; слушают, рассевшись, зануду-священника… Монк, я тебе не оставлял свою?..

Прожектор выключается, в баре снова светло.

Монк. Сумку? Да, вот она. (Передает ему через стойку сумку с набором медицинских инструментов.)

Леона. Он что, в таком вот виде поедет роды принимать? И вы его отпустите? Хотела бы я знать. Отвечайте быстро, лично я его не отпущу.

Док. Благодарю. И еще бренди глотну, чтоб запить таблеточку амфетамина, а то руки дрожат.

Леона. ОТПУСТИТЕ, ДА?

Док. Когда я сегодня вечером проезжал по Кэньен-Роуд, я увидел в небе яркую-яркую звезду, и взошла она прямо над трейлерной стоянкой в Треже-Айленде — как раз там я и буду роды принимать. Сегодня вечером я помогу появиться на свет новому Мессии.

Леона. Черт, шарлатан, убийца, отпусти сумку!

Леона подскакивает к Доку и хватает сумку. Бросается к двери, но один из мужчин загораживает ей дорогу. Бросается в другую сторону, но результат оказывается тот же. Монк, Док, Билл и Стив потихоньку окружают ее, как дрессировщики — разъяренного хищника. Строгой очередности в последующих репликах нет, а реплики Монка, Леоны и Дока просто накладываются друг на друга. Стив успокаивающим тоном твердит две фразы. А Вайлет говорит: «Леона, выпьем пивка». Должен создаться эффект оперного квартета: голоса переплетаются, но звучат отчетливо.

Монк. Не выпускай ее…

Док. Моя сумка! В ней же инструменты…

Монк. Стив, Билл, держите ее, а то у меня…

Док. …ДОРОГИЕ И ЗАСТРАХОВАНЫ… БОЛЬШЕ, ЧЕМ НА ДВЕ ТЫСЯЧИ! Если что-нибудь сломается… Я за ущерб и клевету в суд на тебя подам!

Леона кладет сумку на стоящий посередине сцены стол и садится на нее.

Леона. Только через суд свою сумку и получишь!

Док. Очень дорогие, очень-очень дорогие.

Стив. Глядите, прямо на сумку уселась. Вайлет говорит, что она — нет, Леона, ты только послушай, послушай, да послушай же, Леона — она хочет пивка с нами выпить! Сам слышал…

Вайлет. Только не за этим столом, ни за что, ни за что, я ее боюсь, она…

Стив. Да заткнись ты. Эй, Леона, Вайлет выпить тебе предлагает! Давай-ка выпьем вместе!

Леона. Так и буду сидеть, пока не отговорите его от незаконных….

Билл набирает в рот пива и прыскает на Леону. Та моментально вскакивает и начинает колотить его шляпой. Монк хватает со стола сумку и бросает ее Доку. Док ловит ее и стремглав выбегает.

Все под суд пойдете… Если он мать с младенцем на тот свет отправит! Неужели жизнь для вас уже гроша ломаного не стоит? Сейчас пойду и позвоню, куда следует.

Билл пытается ее остановить.

Только тронь меня! Только попробуй!

Монк. Ты кому звонить собираешься?

Стив. И кому это она звонить собирается?

Леона (Монку). А уж это мое дело, личное. Тебя не спрошу.

Рывком открывает дверь и выбегает.

Дверь так и остается открытой. Доносится шум набегающей волны.

Монк. Что она задумала?

Стив. Билл, ты знаешь, что она там задумала?

Билл (ухмыляясь и передергивая плечами). Знаю. Будет звонить в Треже-Айленд и сообщит, что Док собирается там роды принимать.

Монк. Ну так задержите ее, бегите и задержите!

Стив. Ага, вот сам и беги.

Билл (равнодушно). В тумане растворилась.

Монк. У Дока из-за нее будут большие неприятности, не меньше моего наглотался…

Билл. Ерунда, они как облупленную ее знают, будут они ее слушать.

Монк. Плевать мне на всех с высокой башни. Я здесь хозяином шесть лет и ни разу на такую крайнюю меру не шел, но, клянусь богом, я решусь на нее, чтоб… избежать… неприятностей.

Вайлет (жалобно). На прошлой неделе краску для волос подарила, а сегодня весь вечер на меня бросается и убить грозится.

Билл. Она такая: то тихая, то буйная, смотря как алкоголь на нее подействует.

Вайлет. В ней два разных человека уживаются. То она сама доброта, то…

Монк (набирает номер). Помолчите. Это «Треже-Айленд»? Говорит Монк, я из своего бара вам звоню… Да. Так вот, если вам позвонит Леона Доусон, вы знаете ее, у нее на вашей стоянке трейлер стоит, не слушайте ее: она вдребезги пьяная и собирается оговорить одного хорошего доктора, его как раз в ваш район срочно вызвали, ну вот, я вас и предупредил, благодарю. (Вешает трубку.)

На авансцену выходит Вайлет, на нее направлен прожектор.

Вайлет. Да, у меня действительно есть комната у пирса, прямо над боулингом. Но она совсем не такая, как ее Леона расписывает. Ну, мне понадобилось время, чтобы в порядок ее привести — сбережения-то у меня были скромные, когда я сюда перебралась. Но я прибрала ее и украсила. Комната не шикарная, но чистая. Красивая и уютная. Ну и что с того, что я живу у пирса, а подо мной боулинг? Ну, нет у меня ванной и туалета, зато обтираюсь мокрой губкой над раковиной, а туалетом внизу пользуюсь. Это же временное жилище, всего лишь временное…

Леона возвращается. Билл быстро встает и направляется к стойке.

Леона. Раз, два — голова, три, четыре — прицепили, пять, шесть — овсянку есть…

Все молчат.

Почему так тихо? Меня что, остракизму подвергли? (Подходит к столу, за которым сидят Квентин и Бобби.) Ну, мальчики, в чем дело?

Квентин. Я вас что-то не очень понимаю.

Леона. Еще как понимаете. Что-то вы оба примолкли, глаз не поднимаете. Похоже, у вас не клеится. И почему же? Из-за чувства вины? Смущение пополам с чувством вины?

Бобби. Я тоже не понимаю, к чему вы клоните, только вот…

Леона. «Только вот» что?

Квентин. А не кажется ли вам, что вы не очень тактичны?

Леона. Не-е, я знаю «голубых» как облупленных. Братик меня просветил. А начал он еще раньше, чем вот этот мальчуган. Уж я-то знаю, как «голубые» при свидании себя ведут, знаю, сколько боли и печали в их речах и глазах, да-да, настоящей боли и печали. Может, это и к лучшему, что мой братик отдал богу душу, и эти боль и печаль не успели поселиться в его уже надломленной душе. Вот этот мальчуган из Айовы напоминает мне немножко моего братика, а если бы он стал взрослым, то был бы похож на тебя.

Квентин. Наверное, его смерть все-таки принесла вам облегчение.

Леона неуклюже плюхается на стул.

(Раздраженно.) Простите, может, вы присядете?

Леона. А я что, по-твоему, стою?

Квентин. Может, мы ваш столик заняли?

Леона. Я вообще без столика. Брожу из угла в угол, как зверь в клетке, потому что сегодня вечером годовщина смерти моего братика и… Слушай, бармен думает, что я надралась и ни за что не нальет мне больше, так что сделай одолжение, возьми для меня двойное виски, а закажи как бы для себя. Ну, пожалуйста, я была бы так тебе благодарна. Я заплачу, само собой.

Квентин (громко). Эй, бармен! Двойное виски мне, пожалуйста.

Монк. Если заказываете для нее, обслуживать не буду.

Сидящий за соседним столиком Бил громко смеется.

Квентин. Я не для нее, я для себя.

Леона. Ну и дерьмо же он. (Пожимает плечами.) Ну, так что же вы, еще войти не успели, а уже друг на друга дуетесь? Расскажите, может, советом каким помогу. Что-нибудь посоветую, я ведь на самом деле шлюха при «голубых». По-моему, это так называется.

Квентин. Да ну, неужели?

Леона. Да, именно. В какой город ни приеду, так обязательно на денек — в бар для «голубых». Я же в доме на колесах живу, в трейлере, так что много где побывала. И еще побываю. Ну, пока они друг другом заняты и нас не слушают… Что-то не так?

Квентин. Ничего, ровным счетом. Просто я обманулся, и он тоже.

Леона. А, понятно, обманулись. И как же это получилось? Никто не слушает, рассказывайте.

Квентин. Он ехал на велосипеде по Кэньон Роуд, я обогнал его, потом остановился, дал задний ход, поравнялся с ним и… заговорил с ним.

Леона. И что же ты ему сказал?

Бобби. Ты что, обязан ей рассказывать?

Квентин. А почему бы нет? Я сказал: «Ты что, от Айовы до Тихого океана на одном этом велосипеде и доехал?». А он с гордостью ответил: «Да», — и заулыбался. Я ему: «Устал, наверное?». — «Да», — говорит. Я ему: «Положи веник на заднее сиденье и поехали ко мне, угощать тебя буду».

Леона. И когда же все поломалось? За едой? Ты что, не угостил его как положено?

Квентин. Да нет, для начала я ему напитки предложил, а то, думаю, подзаправится как следует и сделает ручкой.

Бобби. Об этом ни слова больше. Я хорошо поел — после…

Леона. После чего?

Квентин. После…

Бобби. Вам-то это что, вы здесь живете и уже к нему привыкли и внимания на него не обращаете. Я имею в виду океан, вон он, Тихий океан. Вы не переживаете его близость так, как я. Для вас он Тихий океан, а для меня ТИХИЙ ОКЕАН!

Квентин. В твоем, Бобби, возрасте все с большой буквы.

Леона (Квентину). В кино работаешь?

Квентин. Само собой, где же еще?

Леона. Играешь? Ты актер?

Квентин. Нет. Сценарии пишу.

Леона (нерешительно). Тексты к кино, да?

Квентин. В основном, переписываю. Переделываю. С первым заказом заминка вышла: слишком грамотно получилось… сюжет был исторический, а у актрисы, любовницы продюсера, с грамматикой плохо, пришлось текст упрощать. А сейчас с меня требуют мелодрамы, такой, ну… с примесью эротики… не грубой.

Леона смеется.

Леона. А зовут тебя как?

Квентин. Квентин… А вас, мисс? (Встает.)

Леона. Леона Доусон. А его как?

Квентин. Бобби.

Леона. Не отбивайся от компании, Бобби. Иди сюда, мой золотой. Вот твое место. (Кладет руку на плечо застывшего в напряженной позе мальчика.) …Ты прямо настоящий джентльмен — обувка замшевая, как у ковбоя в кино, и спортивная куртка с медными пуговицами и… (Играет его шарфом.)

Билл (хитро). Спроси, он три доллара мне разменяет?

Квентин. Да, если у вас есть такие деньги.

Леона. Не будем обращать внимания на хамов. Эта образина точно нам виски не нальет… А я ведь всегда перед уходом доллар ему на столе оставляла — и вот благодарность за это. Сегодня же годовщина смерти моего братика, могла же я немного дать волю чувствам. Ну, так какая муха укусила тебя и этого мальчика из Айовы, где кукуруза «во» какая вылезает, я хотела сказать — вырастает.

Квентин. Я с партнером всегда сначала договариваюсь. А он что?.. Вы только посмотрите на него! Разве он похож на «голубого»? Нет, но я это предполагал. Я положил ему руку на колено, а он сверху свою руку кладет, а это уже никуда не годится.

Бобби. «Голубой» — не понимаю я таких словечек, для меня они пустой звук.

Леона. Ничего, у тебя вся жизнь впереди, поживешь — поймешь, что почем. У него глаза прямо как у моего братика, ей богу. Ты ему заплатил?

Квентин. За разочарование?

Леона. Да хватит дуться. Дай ему пятерку, десятку. Раз сам набился, а потом раздумал, сам и виноват, надо раскошелиться.

Бобби. Не нужны мне его деньги. Я-то думал, он хороший — он ведь понравился мне.

Леона. И ты тоже хорош. (Поворачивается к Квентину.) Дай-ка бумажник. (Квентин дает ей свой бумажник.)

Бобби. Ему не я был нужен. Не хочу ничего от него брать.

Леона. Дурачок, так ведь принято, не глупи. (Достает из бумажника банкноту и засовывает ее в карман рубашки Бобби. Тот пытается вернуть деньги.) Ладно, пусть у меня пока побудут, потом все равно тебе достанутся. А у него одно на уме: как бы поскорей улизнуть и успеть еще кого-нибудь подцепить.

Билл (громко). Монк, ты все понял?

Монк. Нет, Билл, абсолютно ничего.

Квентин (Биллу, с легкой улыбкой). А жаль.

Леона (повернувшись к Квентину). А когда пороку не предаешься, в одиночестве пребываешь? Чем его скрашиваешь? Если я поняла тебя правильно… Ты что-то не в себе… По глазам вижу! Сколько в них тревоги. Что ты там рассматриваешь?

Квентин. Рыбину на потолке.

Леона. Уклоняешься от ответа.

Квентин. Нет, нет же, вовсе нет… Теперь представьте себе такую картину: просыпаюсь я ночью, а эта странная рыбина… как ее?

Леона. Парусник. И что она?

Квентин. Так вот, просыпаюсь я среди ночи, а эта самая штуковина плавает по моей спине. Представляете себе?

Леона. В круглом аквариуме? Или в обычном?

Квентин. Нет, ни в том, ни в другом. Свободно, сама по себе.

Леона. Невероятно.

Квентин. Невероятно. Согласен. И тем не менее, это случилось, ведь в жизни действительно происходит много невероятного. Ну и вот, просыпаюсь я, вокруг темень, а эта рыбина ходит кругами над моей постелью, выпученные глазища ее источают неяркий свет, плавники и хвост переливаются всеми цветами радуги и со свистом рассекают воздух, и она все кружит и кружит прямо над изголовьем.

Леона. Ха-ха!

Квентин. А теперь представьте себе, что подобное заведомо невероятное событие имело место. Что я скажу, как думаете?

Леона. Рыбине?

Квентин. Себе и рыбине.

Леона. …Скорее меня горилла изнасилует, чем я угадаю, что в такой момент сказать можно.

Квентин. А я бы так отреагировал: «Подумаешь…»

Леона. …«Подумаешь» — и все?

Квентин. «Подумаешь» — и снова на боковую.

Леона. А я бы ей выдала: «Ну, ты, образина пучеглазая, вали отсюда». Только так.

Монк. Полегче, Леона, полегче.

Квентин. Понятно, к чему я клоню?

Леона. Не-е.

Квентин (Бобби). А ты понимаешь?

Бобби мотает головой.

Леона. Доканчивай — раз начал.

Квентин. С чем в этой жизни нельзя ни в коем случае расставаться, даже когда ты у края могилы? Ни при каких обстоятельствах?

Леона. С любовью.

Квентин смеется.

Бобби. С любопытством?

Квентин. Почти угадал, почти угадал. Почти в самую точку попал. А имел я в виду удивление. Способность удивляться. Я эту способность потерял, потерял окончательно; так что, стоило бы мне проснуться посреди ночи и обнаружить эту самую рыбину, делавшую круги у меня над головой, я бы посчитал, что это в порядке вещей.

Леона. Ты бы решил, что это сон?

Квентин. Нет-нет. Я бы проснулся. Сама картина меня не удивит.

Бар погружается в полумрак, специальный прожектор направлен на Квентина, от парусника исходит жутковатый свет.

Наедине друг с другом гомосексуалисты ужасно грубы. Физическая близость — это спешка, и грубость, и жестокость, и однообразие. Любовный акт для них как укол иглой, они как наркоманы не могут без него обойтись, но ощущения с каждым разом притупляются все больше и больше. Недостаток разнообразия и новизны в их любовных отношениях… (криво улыбается) …восполняется обостренным восприятием других сторон жизни. (Снова улыбается.) …Ну так вот, в свое время я был поражен фактом собственного существования, самости того, что я живу! По какой-то совершенно загадочной причине я существую здесь, на земле, во плоти, сам по себе, отдельно от других, с ясным сознанием, я — живой!.. И всякий раз, когда меня пронзало чувство… чувство… скажем так… самости… Оно меня потрясало, ошеломляло. Мысль о присутствии в мире всего сущего пронзала мозг и изумляла… Это было больше, чем изумление, это было чувство панического страха… как во время эпилептического припадка. Разница только в том, что я не падал на землю в конвульсиях, нет-нет, я старался поскорее затеряться в уличной толпе, пока меня не отпускало… Один раз такое состояние чуть к трагедии не привело. Как-то раз я заехал в горы и врезался в дерево, намеренно или нет, сам не знаю. Иногда в лесу попадается огромное, старое-престарое дерево, с глубокими царапинами, со следами от ударов молнии, и тем не менее пораженные места упрямо обрастают корой; и я задавался вопросом: а что если это самое дерево, как и я, научилось уму-разуму, перестало удивляться, а решило жить, как жило, и протянуть еще две-три сотни лет?.. А вот мальчуган, которого я сегодня подцепил, этот мальчишка из краев, где кукуруза «во» какая, еще способен удивляться тому, что видит, слышит и чувствует в этом мире. И пока мы ехали по каньону к моему дому, он все твердил: «Невероятно, я здесь, добрался до Тихого океана, самого большого в мире!..». Как будто ни Магеллан, ни Бальбоа, ни даже индейцы в глаза его не видели, и именно он открыл этот океан, самый большой в мире, он его открыл сам, удостоверился в его существовании, и никого до него и не было… Его восторженность передалась мне, и в памяти всплыло забытое «о, господи!» вместо привычного «подумаешь». Я вопрошал глухое к мольбам небо до хрипоты, изнеможения и не получал ответа, даже едва различимого, никакого вообще, а солнце по утрам все восходит, а по вечерам заходит, и галактики в ночном небе выстраиваются в ряд, подобно хористкам на сцене, только не живым, а вроде автоматов. Первая, вторая, третья — встали; еще одна, вторая. Третья — встали… Ну, задаешь себе без конца один и тот же вопрос: и что ты имеешь в результате?.. Огромное каменное изваяние в пустыне… величественный символ собственной иссушенной страсти и душевной смуты, каменного сфинкса, недвижно лежащего на собственном брюхе с глупым видом, который, как и ты сам, не знает ответа, но строит из себя прорицателя на все времена, поджидающего удобного момента, чтобы прокричать во всеуслышание извечную житейскую мудрость; а доведись ему проснуться посреди ночи в своей пустыне и увидеть странную рыбину, плавающую у него над головой… и чтобы он сказал, как вы думаете? Он бы сказал: «Подумаешь»… — и погрузился в сон еще на добрые пять тысяч лет.

Оборачивается. Бар снова освещен. Возвращается к столу и поправляет шарф. Обращается к Бобби.

….Велосипед в машине. Вытащить на тротуар?

Бобби. Я сам.

Квентин. Давай я. Около двери поставлю. (Делает вид, что Бобби его больше не интересует.)

Леона (Бобби). Побудь еще… Присядь. Ему нужен предлог, чтобы улизнуть.

Бобби. От меня? (В голосе недоумение.)

Леона (в восторге от Бобби, напоминающего ей покойного брата). Скорее от самого себя. Побудь еще.

Бобби. …Темно… на дороге. (Присаживается.)

Леона. Для велосипедиста даже слишком, если учесть, сколько страшных и непонятных личностей вокруг. Знаешь, а у меня есть предложение. Прямо сейчас додумалась, тебе понравится. (Наклоняется к столу, настойчиво.) Поставь-ка велосипед в мой трейлер. В нем две койки.

Бобби. Благодарю, но…

Леона. Денег не надо, а вдвоем нам не скучно будет. У меня трейлер непростой, «Фонда де люкс», стереоаппаратура с двумя колонками, цветной телек с нормальным экраном, кнопочный, и подкормить тебя не мешает, вот так, малыш. А готовлю я — пальчики оближешь, большой мастак, не хуже любого профессионала.

Билл (Стиву). Ишь как уговаривает. Ей нормальный мужик не нужен. Ее вонючий трейлер только для «голубых».

Леона. Никакой он не вонючий, а тебя я раскусила… Тебе не дано понять, что такое бескорыстная помощь, у тебя для этого извилин не хватает. (Бобби.) Куда ты рвешься, видимость-то нулевая?

Бобби (растягивая слова, с воодушевлением). Я переполнен новыми впечатлениями. Мне надо побыть одному и привести мысли в порядок. В моей душе все перевернулось. Поеду я. Так надо.

Леона. Для таких, как ты, Мексика — место опасное, дороги там пустынные… (Задумывается.)

Бобби (твердо, но с теплотой в голосе). Вам видней… но я все равно поеду.

Леона. Малыш, ты что, боишься, что я к тебе приставать стану?

Билл презрительно ворчит, сознавая, что его вывели на «чистую воду».

Я не налегаю, как говорится. Всей тяжестью…. Никогда… (Слегка касается его руки.) Вот что такое мое прикосновение! Тяжелая у меня рука?

Бобби встает. Квентин приставляет велосипед к двери, его фигура едва различима.

Бобби. Вон тот не давил на меня. (Следит за действиями Квентина.) Он чисто по-дружески положил руку на мое колено, а я само собой ответил ему тем же.

Леона. Малыш, он ее положил… с определенным намерением. О, господи, да у тебя кожа и волосы прямо как у моего братика, даже глаза почти того цвета!

Билл. А на скрипке пиликать он умеет?

Бобби. В Голденфилде, в Айове, жил один человек, владелец цветочного магазина, в задней его комнате, отделанной в китайском стиле, пахло ладаном, а на стенах были развешаны картинки с изображениями обнаженных тел. В нее он мальчиков и зазывал. Я был в курсе. Ну, а штучки, вроде этого, в таком городке, как Голденфилд, не проходят. Подозрения и сплетни переросли в возмущение и соответствующие действия, так что ему пришлось быстро сматываться. Он толком и собраться не успел.

Бар погружается в полумрак, специальный прожектор освещает фигуру Бобби.

Однажды вечером я и еще несколько ребят зашли в его магазин. Шелестели усыхающие цветы, на дверях звенели колокольчики, а… в картинках с обнаженными телами было что-то… трогательное, представьте себе. А особенно мне понравилась репродукция с наброска Давида Микеланджело. Я незаметно содрал ее со стены и засунул в карман. Мечты… видения… звездные ночи… Как-то раз пришлось мне заночевать со сбежавшими из дома мальчишками и девчонками одного со мной возраста. А на равнинах Небраски после захода солнца становится холодно. И одна девчонка, такая симпатичная и горячая, улыбнулась мне и жестом пригласила к себе под одеяло, с другой стороны мальчишка какой-то пристроился, так что я оказался между ними. И вот оба они всю ночь шептали мне слово «любовь», один в одно ухо, другая в другое. В конце концов оба голоса слились в один… и прикосновения… Лежащая высоко равнина, пьянящий ночной воздух, легкие прикосновения… А этот-то, нервный, велосипед к двери поставил.

Протягивает Леоне руку. Бар снова освещается.

Рад был познакомиться с такой замечательной женщиной, как вы. Ух, сколько новых приключений и впечатлений, есть о чем подумать, пока буду педали крутить. Всю ночь буду их накручивать, пока совсем не выдохнусь.

Бобби открывает дверь, улыбается и кивает головой в знак прощания с заведением Монка.

Леона. Эй, «из Айовы в Мексику», деньги… вот деньги! (Бросается к двери, но Бобби уже уехал.)

Билл. Больно ему нужны твои вшивые пять долларов, ему целиком бумажник подавай. Обчистит своего педика, вскочит на велик и вперед — как ни в чем не бывало; вид у него смазливый и невинный, как у ее братца, когда он в церкви на скрипочке пиликал.

Леона выбегает из бара и кричит Бобби вдогонку.

Стив. Да таких на Побережье пруд пруди, бегут сюда как звери от лесного пожара.

Монк (с большим подносом обходит столы, ставит на него пустые банки, бутылки; стряхивает на него пепел из пепельницы). С моральной стороны я против них ничего не имею, они часть рода людского, но у себя в заведении я бы их видеть не хотел. Сначала один, за ним другие. Ты вдруг обнаруживаешь, что твое заведение окрестили «баром для голубых». Это уже приманка, и вот они кучкуются в глубине бара и выстраиваются в очередь в мужской туалет. Первые несколько месяцев заведение процветает. Но вот заявляются стражи порядка. Начинаются облавы, мальчишек затаскивают в полицейскую машину, а твое заведение закрывают на висячий замок. Потом у твоей двери вновь вырастает полицейский или гангстер — улыбка во весь рот и прямо ест глазами. «Заведение у тебя», — говорит, — «что надо, прямо класс. Только без покровительства тебе никак не обойтись». Платишь ему деньги, и вот он становится твоим покровителем. Заведение снова открывается, и следующие несколько месяцев от клиентов отбоя нет. И что потом? Опять облавы, а когда в очередной раз открываешься, с тебя уже три шкуры сдирают. Кому это надо? Лично мне — нет. Пусть у меня будет небольшое солидное заведение, и доход пусть будет скромный, но стабильный, а я уж как-нибудь один управлюсь. Никакого панибратства ни с гангстером, ни с полицией. И чтобы всех клиентов своих я изучил настолько, что стоит любому из них появиться на пороге, а я уже знаю, что ему предложить — пива или чего покрепче. И чем они живут, тоже хорошо знать.

Вайлет, словно водоросль, покачивается из стороны в сторону и тихонько, не открывая рта, напевает. Монк заканчивает уборку и возвращается за стойку бара. Воцаряется полумрак; специальный прожектор освещает Монка.

Я своих постоянных посетителей люблю, я к ним искренне привязан, мне интересно знать, чем они живут. Стоит им куда-нибудь уехать, вот уже и открытка приходит, пишут о своем житье-бытье — и это же здорово. Вот в прошлом месяце получил уведомление от одного моего клиента. Он пять лет как уехал и умер в Нью-Мехико. Так вот, он завещал мне все, чем владел в этом мире: личное обаяние да банковский счет на две с половиной сотни долларов. Такое отношение — как бальзам на душу. Такие люди — как родные, они заменяют мне семью. Как это здорово: выйти вечерком из своей комнаты, спуститься вниз по этим вот ступенькам и открыть заведение, потом поздно-поздно закрыть его, подняться к себе с баночкой пива и посмаковать впечатления, и рассказы, и анекдоты, и секретные разговоры, и откровенные признания. И чувствуешь себя не таким одиноким… Я ведь пережил несколько сердечных приступов, и, честно говоря, мне было страшно, страшно и сейчас. А однажды ночью я возьму да помру у себя наверху, помру в одиночестве, и дай мне бог не проснуться и тихо отойти в лучший мир.

Возвращается Леона. В баре становится чуть светлее.

Леона. …А это что еще за шум? Кто-нибудь на паровозе сюда прикатил, пока я отлучалась?

Монк (как бы очнувшись). …что-что?

Леона. Доносятся до меня «пафф-пафф», как будто старый паровозик к станции подходит.

Леона оборачивается на звук. Он исходит от Билла: тот сидит за неосвещенным столом — рядом с ним Вайлет, за ней Стив — и, как собака, часто и тяжело дышит.

А, глаза б мои его не видели… Монк, виски мне.

Монк. Хватит с тебя, Леона.

Леона. Уже первый час, Монк, годовщина смерти моего братика позади, не волнуйся, со мной проблем не будет. (Подходит к стойке.) …Ужасно жалко себя было.

Специальный прожектор освещает отрешенное и заплаканное лицо Вайлет.

…У нее какая-то магия в руках.