Предварительный заезд

Глава 6

Лифты в гостинице "Интурист" не останавливались на двух этажах, где находились рестораны. Чтобы попасть туда, нужно было или топать по лестнице из вестибюля, или подняться на лифте выше и спуститься оттуда. Я поднялся в свой номер, оставил там пальто, а потом доехал до верхнего этажа и спустился по широкой винтовой лестнице. Так я смог увидеть присутствующих прежде, чем они заметили меня.

Наташа стояла посреди зала, поглядывая на часы. Вид у нее был обеспокоенный. Уилкинсоны из Ланкашира спокойно пили кофе. То, что Фрэнк Джонс был рассержен и взволнован, я заметил лишь потому, что ожидал этого.

– Привет, – сказал я, сойдя вниз. – Я не слишком опоздал? Что-нибудь осталось?

Наташа, сразу оживившись, подбежала ко мне.

– А мы подумали, что вы заблудились.

Я рассказал ей длинную и бесхитростную историю о приятеле, который повез меня к университету, чтобы полюбоваться огнями ночного города. Уилкинсоны слушали с интересом, с лица Фрэнка постепенно исчезала подозрительность. Они побывали на смотровой площадке во время автобусной экскурсии, а я рассказывал так подробно, что чуть не поверим сам себе.

– Боюсь, что мы пробыли там дольше, чем предполагали, – с раскаянием в голосе закончил я.

Уилкинсоны и Фрэнк решили составить мне компанию. Я ел и поддерживал типичную для туристов беседу ни о чем. На Фрэнка я теперь смотрел с гораздо большим интересом, чем прежде, пытаясь заглянуть под его маску. С виду это был просто костлявый человек лет двадцати восьми с копной курчавых нечесаных рыжеватых волос и многочисленными шрамами от давних прыщей. Его мировоззрение представляло собой выхолощенные идеи Маркса, а за непринужденными манерами скрывалось убеждение в своем превосходстве над остальным человечеством.

Ужин состоял из четырех блюд, и вопрос заключался лишь в том, есть их или не есть. Вместо мяса, точь-в-точь как накануне, была подана безвкусная резина, и я уныло уставился на еду.

– Вы не хотите есть? – спросил Фрэнк, алчно глядя на мою тарелку.

– А вы не наелись? Тогда, может быть, вы съедите это? – предложил я.

– Вы серьезно? – Поймав меня на слове, он придвинул к себе тарелку и взялся за еду, убедительно доказывая, что и аппетит, и зубы у него гораздо лучше моих.

– Знаете ли вы, – произнес он с набитым ртом, – что в этой стране очень низкая квартирная плата, электричество, транспорт и телефон очень дешевы? И когда я говорю "дешевы", то это именно так и есть. – Очевидно, это была заранее подготовленная лекция.

Мистер Уилкинсон, который был вдвое старше оратора, кивнул, показывая, насколько он восхищен такой жизнью.

– Но если вы – сварщик-пенсионер из Новосибирска, – возразил я, – вы не сможете просто из интереса поехать на экскурсию в Лондон.

– Да, папочка, – сказала миссис Уилкинсон, – это верно.

Фрэнк был занят пережевыванием мяса и не ответил.

– Разве сейчас каникулы? – невинно спросил я. Он с трудом глотал жесткое мясо, обдумывая ответ. Наконец он сообщил, что сейчас свободен. Он уволился из одной школы в июле, а в другую должен прийти только в январе.

– Что вы преподаете? – спросил я. Ответ был неопределенным:

– Да, знаете... То и это... Всего понемножку. Конечно, в младших классах.

Миссис Уилкинсон сообщила, что ее племянник, страдавший от вросшего ногтя на ноге, хотел стать учителем. Фрэнк открыл было рот, чтобы спросить, как связан вросший ноготь с профессией учителя, но потом решил промолчать.

Я с трудом сдержал смех, наклонившись над мороженым с черносмородиновым джемом.

Я обрадовался возможности посмеяться. Смех был необходим мне. Страх и напряжение, владевшие русскими, собравшимися в квартире Евгения Титова, заразили меня какой-то депрессией, своеобразной клаустрофобией. Даже наш уход был очень тщательно организован. Как я понял, ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы много народу ушло одновременно. Евгений и Ольга заставили нас с Янгом задержаться на десять минут после ухода Бориса, чтобы наблюдателям на улице не пришло в голову, что мы общались с ним.

– Здесь всегда так поступают? – спросил я Йена.

– Обычно, – спокойно ответил он. Евгений, переложивший бремя своего знания на мои плечи, на прощание обеими руками потряс мою руку. Он постарался сделать все, что мог, подумал я. Он передал мне горящий факел, и теперь, если его пламя перекинется на олимпийские события, это будет уже не его вина, а моя.

Ольга проводила нас с теми же предосторожностями, с какими встречала.

Мы пробрались под лесами – оказавшись в автомобиле, Янг объяснил, что идет реконструкция старого жилого дома, – и прошли через сад. На снегу были следы только двух пар ног – наших собственных. После нас через ворота никто не проходил. Две безмолвные темные фигуры, мы дошли по своим следам до автомобиля. Вокруг царила тишина; шум двигателя показался оглушительным.

Постоянно жить так, всего бояться... Мне это показалось ужасным. Но русские и даже Янг воспринимали этот образ жизни как нормальный, и, наверно, это было еще ужаснее.

– Что вы собираетесь делать? – спросил Йен, когда мы поехали к центру города. – Я имею в виду историю, которую рассказал Борис.

– Посмотрим, – неопределенно ответил я. – А вы?

– Ничего. Это просто игра воспаленного воображения.

Я не был согласен с ним, но спорить не стал.

– Я был бы рад, если бы вы посодействовали мне, – продолжил Янг.

– В чем же? – спросил я, пытаясь скрыть удивление.

– Не говорите о Евгении или его квартире никому из посольства. Не упоминайте о нашем визите. Я не хотел бы лишить нашего старину Оливера возможности клятвенно заверять аборигенов, что никто из его сотрудников не наносит русским частных визитов.

– Хорошо.

Он свернул на широкое, хорошо освещенное шоссе. В половине девятого вечера движение на нем было таким же, как в Англии в четыре утра.

– И не впутывайте их в неприятности, – бросил Янг, – Евгения и Бориса.

– Или вы убьете меня?

– Ну... – Он засмеялся, пытаясь скрыть неловкость. – Конечно, это звучит глупо...

Я не стал спрашивать, насколько серьезным было его предупреждение, поскольку совершенно не желал выяснять ответ на практике...

Я посмотрел через стол, мысленно сравнивая Янга с Фрэнком Джонсом.

Первый был неотличим от русского и непрерывно нарушал правила. Второй выглядел безвредным англичанином, но был готов распять на кресте любого, кто с ним не согласен.

Наташа подошла к столу и отодвинула стул. У нее были изумительные брови. На ней было элегантное розовое шерстяное платье в тон губной помаде, выгодно подчеркивавшее фигуру. В ее голосе слышалась милая картавость, на лице была озабоченная улыбка.

– Завтра, – сообщила она, – Выставка достижений народного хозяйства.

– Завтра, – ответил я с самым добродушным выражением, – я собираюсь посмотреть лошадей. Уверен, что выставка великолепна, но я намного лучше разбираюсь в лошадях и просто не имею права упустить случай увидеть самых лучших из них – тех, которых готовят к Олимпийским играм.

Уловка более или менее удалась. Фрэнк с неподдельным интересом спросил меня, куда я поеду смотреть лошадей.

– На ипподром, – ответил я. – Конюшни должны находиться рядом с ним.

Я не видел смысла скрывать цель моей поездки. Это выглядело бы странно. К тому же он всегда имел возможность проследить за мной.

На следующее утро Стивен Люс появился у гостиницы ровно в десять. Его круглое веселое лицо было самым ярким пятном под серым московским небом. Я пробежал через двойную дверь из жаркого вестибюля на холод, миновав при этом не менее шести человек, без дела стоявших около входа.

– На ипподром можно доехать на метро и автобусе, – сообщил Стивен.

– Я посмотрел по схеме.

– Такси, – твердо сказал я.

– Такси стоит дорого, а метро дешево.

– А до дальней стороны ипподрома от главного входа придется идти мили две.

В итоге мы выбрали такси – желто-зеленую машину, оснащенную счетчиком. Стивен подробно объяснил, куда нам нужно, но водитель дважды останавливался и спрашивал дорогу. Как выяснилось, ему никогда еще не приходилось подъезжать к задней части скакового круга. Я успешно преодолел две попытки высадить нас с неопределенным объяснением, что место, которое нам нужно, "совсем рядом, рукой подать". В конце концов разозленный водитель подвез нас к конюшням. Скаковой круг находятся в сотне ярдов от них.

– Вы очень упорны, – заметил Стивен, пока я рассчитывался.

– Просто не люблю ходить с мокрыми ногами.

Погода была скверная: около нуля, влажность девяносто пять процентов, с неба сыпал холодный дождь. Утрамбованные глиняные дорожки, ведущие к конюшням, раскисли от тающего снега, в колеях бежали ручьи.

По обеим сторонам тянулись бетонные конюшни, похожие на сараи. Двери были закрыты, и лошади не высовывали головы наружу. Прямо перед конюшнями находятся огороженный скаковой круг, покрытый испещренной следами серой грязью – одинаковой во всем мире.

В отдалении, на противоположной стороне, возвышались трибуны. В это время они были пусты. Все вокруг, люди и лошади, занимались своими утренними делами, не обращая на нас никакого внимания.

– Потрясающе, – сказал Стивен, оглянувшись. – В Советском Союзе вы не можете никуда попасть, не наткнувшись на какую-нибудь охрану. А сюда мы смогли спокойно въехать.

– Люди, работающие с лошадьми, не любят бюрократизма.

– И вы тоже? – спросил Стивен.

– Не переношу. Предпочитаю сам принимать решения в соответствии со своими принципами.

– И к черту комитеты?

– Вопрос лишь в том, возможно ли сейчас обходиться без них. – Я посмотрел на лошадей без седел, которых проводили мимо нас. Грязь под их копытами громко чавкала. – Вы что-нибудь понимаете? Это же не скакуны.

– Но ведь это же скаковой круг, – как ребенку или сумасшедшему, объяснил Стивен. – Это рысаки.

– Что это значит?

– Бега. Наездник сидит на маленькой повозке, она называется качалка, а лошадь рысью везет ее подругу. Вот, кстати, и она, – я указал на проезжавшую по кругу лошадь, запряженную в качалку.

Они подъехали к конюшне. Стоявшие наготове конюхи быстро распрягли лошадь и увели ее. К коляске подвели другую лошадь, наездник взял поводья и сел на место.

– Вам не кажется, что нам следует поискать мистера Кропоткина? осведомился Стивен. Он выглядел так, словно ждал от жизни одних сюрпризов, причем хороших.

– Думаю, что нет. Мы приехали немного раньше. Если мы постоим здесь, то он скорее всего сам заметит нас.

Мимо нас прошлепали по грязи еще несколько лошадей. Их вели маленькие, обветренные, небритые, кое-как одетые люди. Ни на одном не было перчаток. Никто не посмотрел в нашу сторону. Без улыбок, без всякого выражения на лицах они плелись по вязкой дорожке. Появилась еще одна кавалькада, длиннее предыдущей. Они выехали не из конюшни, а из того же входа, в который въехали мы. Наездники не вели их в поводу, а ехали верхом. Все они были одеты в аккуратные бриджи и теплые куртки. На головах у них были не кожаные кепки, а защитные шлемы, прихваченные ремнем под подбородком.

– А это кто? – спросил Стивен, когда они поравнялись с нами.

– Это не чистокровные лошади... не скаковые... Я думаю, что это должны быть многоборцы.

– А откуда вы знаете, что это не скаковые лошади?

– Кость шире, – объяснил я, – более массивная голова. И щетки более густые. * Стивен сказал: "О!", словно был восхищен открывшейся премудростью.

Тут мы заметили, что вслед за лошадьми целеустремленно шагает человек в темном пальто. Заметив нас, он сразу же повернул в нашу сторону. Стивен выступил ему навстречу.

– Николай Александрович Кропоткин? – осведомился он.

– Да, – ответил тот по-английски, – это я.

Он говорил густым, как шоколад, басом с сильным русским акцентом, тщательно выговаривая каждое слово по отдельности. Внимательно осмотрев меня, он заявил:

– А вы-Рэндолл Дрю.

– Я очень рад встрече с вами, мистер Кропоткин, – сказал я.

Он стиснул мою руку и встряхнул ее так, словно качал воду.

– Рэндолл Дрю. Пардубице. Вы были третьим.

– Третьим, – подтвердил я. На этом его знание английского оказалось исчерпано, и дальше он грохотал уже на своем родном языке.

– Он говорит, – усмехнувшись одними глазами, перевел Стивен, – что вы великий наездник, что у вас смелое сердце и мягкие, как шелк, руки и что он рад встрече с вами.

Мистер Кропоткин прервал ритуал рукопожатия, быстро сунул руку Стивену, оглядел его с головы до ног, словно рассматривал лошадь, и что-то коротко спросил. Стивен так же коротко ответил, после чего Кропоткин обращался уже только ко мне, совершенно не замечая моего спутника. Позднее Стивен объяснил мне, что он спросил: "Вы ездите?"

– Пожалуйста, скажите мистеру Кропоткину, что русская команда показала на международных соревнованиях большую смелость и опыт, а состояние, в котором я увидел лошадей сегодня, говорит о том, насколько он хороший руководитель.

Мистеру Кропоткину комплименты пришлись по душе. Он самодовольно усмехнулся. Это был крупный человек лет шестидесяти, с изрядным лишним весом, но легкой походкой. Над верхней губой нависали густые седоватые усы, которые он постоянно разглаживал большим и указательным пальцами.

– Посмотрим на лошадей, – сказал он на своем варианте английского языка. Это прозвучало наполовину приглашением, а наполовину приказом. Я сказал, что буду рад, и мы пошли к скаковому кругу.

Пятеро его подопечных ездили шагом около входа, ожидая указаний. Он решительно и коротко отдал распоряжения своим рокочущим басом. Наездники остановились и разбились на две группы.

– Один круг кентером, – объяснил мне Кропоткин, указывая на лошадей.

Мы стояли бок о бок. Точно так же люди во всем мире наблюдают за тренировкой лошадей. Мощные лошади, подумал я, и хороша, спокойно идут, но сказать сейчас, как они покажут себя на соревнованиях, невозможно: все делается очень неторопливо.

Кропоткин произнес несколько фраз и каждый раз нетерпеливо дожидался, пока Стивен переведет его слова.

Это только часть лошадей, отобранных для Олимпиады. Скоро уже будет готов окончательный список. Остальные лошади на юге, там теплее. Все лошади для равнинных скачек с ипподрома отправились на зиму на Кавказ. Там и часть лошадей, которых готовят к Олимпийским играм, но к лету они вернутся в Москву.

– Скажите ему, что это очень интересно.

На лице Кропоткина появилось выражение, которое я назвал бы довольным. У него, как и у всех москвичей, тоже было неподвижное лицо и мрачные глаза. Я подумал, что подвижность черт – это привычка, которую приобретают – или не приобретают – в детстве, глядя на окружающих, и то, что на лицах этих людей нельзя было прочесть ни восторга, ни презрения, вовсе не означало, что эти чувства не кипели у них внутри. Но показывать их было неблагоразумно. Непроницаемое выражение лица, возможно, было важным условием выживания.

Лошади завершили круг в милю длиной. Они дышали совершенно спокойно.

Жокеи спешились и почтительно разговаривали с Кропоткиным. Ни в седлах, ни на земле они не показались мне пригодными к таким крупным соревнованиям, как Олимпийские игры. В них не было уверенности в себе, которая явно ощущалась в Борисе. Я сказал Кропоткину о своем ощущении.

Он согласился со мной, сказав, что все это конюхи.

– А вот из Миши выйдет толк, хотя он, еще молод.

Он указал на юношу лет девятнадцати, который, как и другие, под тяжелым взглядом тренера вываживал по кругу лошадь.

Стивен перевел мне, что с Мишей тренер занимается особо, так как тот смел, у него хорошие руки и он может заставить лошадь прыгать. К конюшням за нашими спинами подъехал темнозеленый фургон. Мотор машины ревел, пугая лошадей. Кропоткин невозмутимо наблюдал, как машина с трудом сдавала назад, втискивая между рядами сараев прицеп с дрожавшими от вибраций мотора деревянными стенками. Когда автопоезд скрылся из виду, шум немного утих. Кропоткин, как только смог расслышать свой голос, обратился к Стивену с длинной речью.

– Мистер Кропоткин говорит, – сказал Стивен, – что Миша в сентябре ездил конюхом на международные соревнования, и, возможно, вы захотите поговорить с ним тоже. Мистер Кропоткин сказал, что, когда человек из британского посольства задавал ему вопросы о лорде Фаррингфорде и Гансе Крамере, он объяснил, что ничего не знает, и это было правдой. Но потом он вспомнил, что Миша что-то знает. Правда, только о Крамере, а не о лорде Фаррингфорде.

Поэтому он позаботился о том, чтобы Миша сегодня работал с лошадью и вы смогли бы с ним встретиться.

– Да, – сказал я. – Я вам очень благодарен.

Кропоткин в ответ чуть заметно наклонил голову, повернулся к конюхам, приказал им отвести лошадей в конюшню и быть поосторожнее при переходе улицы. Мише он велел остаться. Потом он вновь повернулся ко мне и погладил усы.

– Конь у Миши хорош, – заявил он. – Годится для Олимпийских игр.

Я с интересом посмотрел на лошадь, хотя она внешне ничем не отличалась от остальных. Крепкий гнедой жеребец с белой стрелкой вдоль носа и белыми носочками на передних ногах, грубая шерсть, которая как раз годилась для этого времени года, и добрые глаза.

– Хорош?! – воскликнул Кропоткин, похлопывая животное по крупу.

– На вид он смелый и крепкий, – ответил я.

Стивен перевел мои слова, а Кропоткин молча выслушал их. Четырех других лошадей увели, и Кропоткин представил нам Мишу, правда, уже без похвальных эпитетов.

– Михаил Алексеевич Таревский, – сказал он и добавил несколько слов, обращаясь к юноше. Судя по интонации, это был совет отвечать на все мои вопросы.

– Да, Николай Александрович, – ответил тот. Я подумал, что для интервью можно было бы выбрать место получше, чем открытый скаковой круг, покрытый жидкой грязью, под дождем, смешивающимся со снегом. Однако ни Кропоткин, ни Миша, казалось, не замечали непогоды. Хотя они и видели, что мы со Стивеном, пытаясь согреться, переминаемся с ноги на ногу, но не предложили пройти в теплое помещение.

– Я немного выучил английский, пока был в Англии, – сообщил Миша.

Акцент у него чувствовался меньше, чем у Кропоткина. С загорелого, обветренного лица неожиданно глянули умные яркосиние глаза. Я невольно улыбнулся ему, но он ответил лишь серьезным взглядом.

– Расскажите мне, пожалуйста, что вы знаете о Гансе Крамере, – попросил я. Кропоткин тут же что-то коротко прогрохотал, и Стивен перевел, что он просит Мишу говорить по-русски, чтобы понимать его ответы. И еще просит переводить ему мои вопросы.

– О'кей, – согласился я. – Спросите Мишу, что он знает о Крамере.

И ради Бога давайте начнем. Я замерзаю.

Миша стоял рядом со своим конем, держа в руке свободно свисающий повод. Время от времени он успокаивающе поглаживал лошадь по морде. Я подумал, что для лошади, готовящейся к Олимпийским играм, не слишком полезно стоять на холоде сразу же после тренировки, но это была не моя проблема.

Гнедой, казалось, не возражал.

– Михаил Алексеевич, то есть Миша, говорит, – сказал Стивен, – что он находился рядом с Гансом Крамером, когда тот умирал.

После этих слов я перестал ощущать холод.

– Насколько близко?

Ответ был длинным. Стивен переводил его частями.

– Миша говорит, что он держал лошадь одного из русских наездников, пока того взвешивали, – кстати, зачем? – и там же находился Ганс Крамер.

Он только что закончил дистанцию кросса, хорошо прошел, вокруг него столпились люди, поздравляли его. Миша то смотрел на него, то оглядывался, не идет ли его наездник.

– Понятно, – прервал я, – давайте дальше.

– Миша говорит, – переводил Стивен, – что Ганс Крамер вдруг зашатался и упал на землю. Это было недалеко от Миши, метрах в трех. На помощь бросилась английская девушка, кто-то побежал за доктором. Крамер выглядел очень больным, он задыхался, но пытался что-то сказать англичанке. Лежа на земле, он пытался говорить как можно громче. Почти кричал.

Миша дождался окончания перевода. Он хорошо понимал то, что Стивен говорил мне, и сопровождал перевод утвердительными кивками.

– Ганс Крамер говорил по-немецки? – спросил я.

– Да, ответил Миша. Тут его прервал Кропоткин, но, услышав перевод вопроса, жестом позволил продолжать.

– А Миша говорит по-немецки?

Как выяснилось, Миша учил немецкий язык в школе, бывал с командой в Восточной Германий и знал достаточно, чтобы понять.

– Отлично, – сказал я, – и что же сказал Крамер?

Миша произнес несколько слов по-немецки, потом по-русски, и в обоих вариантах повторилось одно и то же слово: "Алеша".

Стивен вспыхнул от волнения, и я подумал, что это покажется чрезмерным человеку, который привык не выдавать своих чувств. И действительно, Кропоткин беспокойно дернулся, словно решил, что дело зашло слишком далеко.

– Остыньте, – приказал я Стивену. -Вы вспугнете птиц.

Он удивленно взглянул на меня, но сразу же изменил поведение.

– Ганс Крамер сказал, – негромко доложил он, – "Я умираю. Это Алеша. Москва". Потом добавил: "Да поможет мне Бог". И с этими словами умер.

– Как он умер? – спросил я. Миша сообщил с помощью Стивена, что Ганс посинел и, казалось, перестал дышать. Затем его тело слабо вздрогнуло, а затем кто-то сказал, что у него остановилось сердце и что это был сердечный приступ. Вскоре появился доктор и согласился с этим мнением. Он попытался оживить Крамера, но безуспешно.

Четыре человека стояли под русским холодным дождем и думали о немце, который солнечным Сентябрьским днем умер в Англии.

– Спросите его, что еще он помнит, – поспросил я.

Миша пожал плечами.

Девушка-англичанка и еще несколько человек, находившихся поблизости, поняли слова Ганса. Англичанка перевела, что он умирает из-за Алеши из Москвы, другие согласились. Это было очень печально. Тут вернулся после взвешивания русский жокей, и Мише пришлось заняться им и лошадью. Уже отойдя в сторону, он увидел, как подошли санитары, положили Крамера на носилки, .закрыли его с головой накидкой и унесли.

– Н-да, – задумчиво протянул я. – Попросите его повторить слова Ганса Крамера.

– Ганс Крамер сказал: "Я умираю. Это Алеша. Москва. Да поможет мне Бот". А больше он сказать ничего не успел, хотя Миша считает, что пытался.

– Миша уверен, что Ганс Крамер не сказал: "Я умираю из-за Алеши из Москвы"?

Мише показалось, что он мог иметь в виду именно это, хотя ни "из-за", ни просто "из" не прозвучало. Только: "Я умираю. Это Алеша. Москва. Да поможет мне Бог". Миша очень хорошо все это запомнил, потому что Алеша – имя его отца.

– Вот как? – заинтересовался я. Миша объяснил, что его полное имя Михаил Алексеевич Таревский означает: Михаил, сын Алексея. А Алеша уменьшительная форма от имени Алексей. Миша был уверен, что Ганс Крамер сказал: "Это Алеша". "Es ist Alyosha".

– Спросите Мишу, – медленно начал я, – не может ли он описать кого-нибудь из людей, окружавших Крамера перед тем, как тот закачался и упал.

Спросите его, может быть, кто-то что-то держал или делал что-то неестественное. Может быть, Крамеру дали что-нибудь съесть или выпить?

Стивен уставился на меня:

– Но ведь это был сердечный приступ.

– Что-нибудь могло его спровоцировать, – мягко сказал я. – Потрясение. Спор. Случайный удар. Аллергия.

– А, понятно.

Он задал самые опасные вопросы так, что они выглядели совершенно невинными. Миша, придерживаясь того же самого стиля, откровенно ответил на них.

– Миша говорит, – сообщил Стивен, – что он не знал никого из людей, стоявших рядом с Гансом Крамером. Он только видел их на соревнованиях в тот же день и накануне. Русским не позволяют общаться с другими конюхами и участниками, так что он не разговаривал с ними. Сам же он не видел ничего такого, что могло бы вызвать сердечный приступ, но он все-таки смотрел со стороны. Он не помнит ни спора, ни удара. И насчет еды и питья он не может ничего сказать с уверенностью. Хотя ему кажется, что Крамер в это время ничего не ел и не пил.

– Что ж, – продолжая напряженно думать, сказал я, – а не было ли там кого-нибудь, кто, по его мнению, мог бы быть этим самым Алешей?

Миша так не думал, поскольку когда Крамер произнес это имя, рядом с ним была только девушка-англичанка, но она никак не могла быть Алешей, поскольку это мужское имя.

Я опять начал замерзать. Если Миша и знал что-нибудь еще, я не представлял себе, как добраться до этого знания. Я сказал:

– Пожалуйста, поблагодарите Мишу за его чрезвычайно любезную помощь и скажите мистеру Кропоткину, насколько я признателен ему за то, что он предоставил мне возможность свободно поговорить с Мишей.

Благодарности были приняты как должное. Кропоткин, Стивен и я отошли от скакового круга и направились к конюшням. Миша с лошадью в поводу шел в нескольких шагах сзади. Когда мы вышли на дорожку между двумя рядами конюшен, зеленый деревянный фургон, приглушенно рычавший все время, пока мы разговаривали, неожиданно взревел.

Испуганная лошадь вскинулась на дыбы, и Миша вскрикнул. Я автоматически обернулся, чтобы помочь ему. Миша всем весом повис на уздечке. Гнедой снова вскинулся; его копыта, фигурально выражаясь, смотрели мне прямо в лицо.

Когда я бежал к ним, то успел заметить, что взгляд Миши упал на что-то у меня за спиной. Его глаза округлились от страха. Он что-то закричал по-русски, отпустил поводья и бросился бежать.