Преисподняя

23

За недели, проведенные под землей, Джуди многое поняла. Это была особая школа, ускоренный курс. Джуди сопротивлялась, как могла: молилась, вспоминала дом, книги, друзей, работу, Голливуд, занятия спортом, свои романы, а главное — Антона, наверняка он искал ее — она была убеждена, искал, чтобы спасти.

Джуди приучила себя терпеть голод, спать на нарах, обходиться без белья, мыла и шампуня, без комфорта, к которому она привыкла. Она училась копать землю, но больше делала вид, что копает, да и вообще надо было научиться притворству, чего она никогда не умела; здесь в этом заключалась борьба за выживание. Так уж повелось, что люди, живущие под властью одной идеи, должны уметь притворяться, иначе им не выжить.

И все же Джуди не вынесла бы этого существования, не выдержала бы и двух недель, не приди ей на помощь другие узницы. Они жалели ее и учили всему, что дается долгой неволей — множеству ухищрений, которые знают опытные заключенные.

В особенности Джуди сблизилась с двумя женщинами, знающими английский язык. Впоследствии она вспоминала о них с нежностью и думала, как повезло ей на подруг: то была настоящая удача, послание небес.

Маша была молодой утонченной женщиной с изысканными манерами, филологом по образованию. Вера отличалась крупным телом, физической силой, громким голосом и грубоватым обращением. Она заведовала хозяйством в посольстве, английский язык понимала, но говорила с трудом.

Маша знала язык в совершенстве. На староанглийском она в подлиннике читала Шекспира, наизусть знала стихи Вудсворта и Китса, и она назвала Джуди многих американских писателей, о существовании которых Джуди не подозревала.

Но не это было ее особенностью. Она обладала редким талантом, который высоко ценится в России: Маша виртуозно ругалась матом.

После объяснений с ней белесая охранница, которую звали Сталена, что означало — Сталин-Ленин, приходила в бешенство и так истошно орала, что все опасались, как бы ее не хватил удар. Сама Маша никогда не повышала голоса, всегда была предельно вежлива и корректна.

— Ты, Сталена, — блядь, — говорила она тихо, но так проникновенно, как будто поверяла самое сокровенное. — А если учесть, что в твоем имени еще двое, ты блядь в кубе. Целая блядская компания. Никогда не думала, что в одном человеке может быть столько блядства. Поздравляю тебя!

— Ох, Машка, не сносить тебе головы! — ужасалась Вера и обращалась к Джуди. — Не слушай ее, девка. Ты, главное, помалкивай, держи язык за зубами, — говорила она по-русски, а по-английски могла лишь произнести. Надо молчать!

Когда Сталена особенно свирепствовала и приходила в исступление, Вера не на шутку боялась за Машу:

— Что ты на рожон лезешь? Слышала, что она тебе сулит?

— Будет приказ, нас всех прикончат. А пока нет приказа, эта стерва не посмеет, у них строго, — отвечала Маша, которая не могла отказать себе в удовольствии. — Может, мы ее раньше в говне утопим.

Пленницы давно вынашивали эту идею и постоянно размышляли, как ее осуществить. Идея возникла задолго до появления Джуди под землей.

На работу Сталена и молодой охранник-альбинос водили пленниц в дальний забой. Сюда из тоннеля вела длинная штольня, от которой отходили обширные штреки, и каждый утыкался в грунтовый забой.

Туалет для пленниц и охраны был устроен здесь же, в штреке: узницы отрыли в стене карман, а чтобы удержать породу, подвели под нее крепь и под ее защитой выкопали в грунте яму, сколотили над ней помост и соорудили досчатый скворечник, как водится на Руси.

Отхожее место оборудовали на два очка с перегородкой между ними: для пленниц и для охраны. Этим и воспользовалась Маша, сочинив искусный сюжет, хотя пленницы долго не решались осуществить затею.

Определиться им помогла сама Сталена. С помощью Джуди, правда. Заметив, что Джуди перестала копать и устроила себе передышку, охранница налетела на нее с гневным клекотом:

— А ну, работай, шпионка! Живо! — и она замахнулась на Джуди автоматом.

Джуди двумя руками взялась за черенок, выставила лопату перед собой.

— Меня можно застрелить, но бить себя я не дам, — сказала она твердо, а Маша перевела и не упустила случая, добавила от себя:

— Только тронь ее, блядь подземная! Ты думаешь, у тебя автомат?!.. мы твой автомат! — со свойственным ей талантом Маша дала автомату характеристику и определила свое отношение к нему. — Я твой автомат в рот…! И тебя тоже!

Когда впоследствии Маша перевела текст на английский, Джуди ничего не поняла: получалось, что Маша то ли вступила, то ли готова была вступить с автоматом в половую связь, а кроме того, оказалось, что пленницы подвергли автомат групповому насилию и в качестве жертвы использовали его извращенным способом. В ответ охранница исступленно затрясла автоматом, задергалась, словно наступила на оголенный электрический провод, и срывающимся голосом объявила, что сейчас же, сию минуту приведет приговор в исполнение.

Она вполне могла открыть стрельбу, но Вера нашлась:

— А приказ?! — крикнула она оглушительно. — Приказ есть?!

В глазах Сталены на миг мелькнула нерешительность, злобное лицо стало озабоченным.

Молодой охранник за руку увел напарницу, а та упиралась и, выворачивая назад шею, кричала:

— Ничего, ничего, будет вам приказ! Недолго ждать. Всех в расход! Сама, своими руками!

После этого случая затею не обсуждали, все решилось без лишних слов.

Посещая сортир, они сдвигали доску в перегородке, проникали на половину охраны и день за днем разрушали настил над ямой, поддевая доски лопатой.

Никогда прежде они так не старались, не работали с таким тщанием и усердием. Каждая из них испытывала настоящее сладострастие, предвкушение, как все произойдет, каждая работала на совесть, даже для себя никто из них так никогда не старался.

Спустя день или два настил в сортире для охраны уже держался на честном слове, они всерьез опасались, чтобы он не рухнул раньше времени. Для надежности они расшатали и ослабили крепь, довольно было небольшого усилия, чтобы подпорки разъехались вкривь и вкось.

Пленницы стерегли каждый шаг Сталены, и так тщательно и скурпулезно отмечали ее большую и малую нужду, словно в этом заключалось что-то самое насущное для них.

На исходе рабочего дня, прежде чем отправить строй в казарму, Сталена опорожнялась на дорогу. Охранница строго выдерживала расписание, и все усвоили твердо: она непременно посещает сортир на посошок.

Так случилось и на этот раз. Как положено, с автоматом наперевес, Сталена распахнула дверь для охраны и бдительно проверила, не притаился ли в сортире враг; потом стукнула в соседнюю дверь и в соответствии с инструкцией громко, отчетливо спросила:

— Есть кто?

— Есть, — ответила Вера, которая загодя расположилась в кабине и уже некоторое время поджидала охранницу.

— Выходи! — зычно скомандовала Сталена в строгом соответствии с инструкцией: все знали, что инструкция запрещает совместное пребывание в сортире охраны и заключенных.

— Ну вот, только сядешь… — ворчливо и нехотя Вера освободила помещение. — Уж тут-то все равны…

— Заткнись! — отрезала Сталена, закрывая за собой дверь.

— Все начальники, все командуют, — ноюще посетовала Вера, давая охраннице возможность рассупониться и спустить комбинезон. — Конечно, ежели у тебя автомат…

— Молчать! — рявкнула из-за двери Сталена, энергично шурша комбинезоном.

— Да молчу, молчу… — вяло отозвалась Вера и крутанула похожую на пропеллер вертушку, запиравшую дверь снаружи.

Этим она не ограничилась, а подперла дверь еще и лопатой и даже загнала ее в грунт на полштыка для надежности. Не мешкая, Вера с силой рванула несущий крепежный брус, вышибла его из гнезда, следом за ним вышибла и другой, вся крепь в момент покосилась, сверху поползла и посыпалась порода.

Вера уперлась в стену скворечника, под ее слоновьим усилием он накренился, с немилосердным скрипом поехал, заваливаясь на бок, доски настила на глазах стали разъезжаться, открывая длинные черные щели.

— Что происходит?! — еще не понимая, а потому начальственно крикнула изнутри Сталена, пытаясь открыть дверь и выбраться наружу, но дверь не поддалась.

Между тем скворечник продолжал крениться, доски под ним расползались, обнажая темный смрадный провал, куда медленно, но неотвратимо оседал сколоченный для удобства помост с очком.

— Помогите! — не своим голосом закричала в испуге Сталена, до которой дошло, что ей грозит; зажатая падающими на нее досками и брусьями, она вместе с ними съезжала в тошнотворно смердящую черноту.

— Кто ж тебе поможет? — рассудительным, резонерским голосом осведомилась Вера, отойдя на несколько шагов и наблюдая со стороны.

Сверху на крышу скворечника неимоверным грузом давила порода, доски гнулись, скрипели, все сооружение трещало, выворачивая с тяжким стоном гвозди, и вдруг — нежданно-негаданно — с громким, наподобие выстрела треском, распахнулась дверь, будто ее и впрямь выстрелили изнутри, и она вылетела упруго, как камень из пращи; не выдержав давления, скрученный в спираль крючок болтался размашисто, как ошалевший маятник.

Изогнутый дверной проем открыл глазам Веры нутро сортира, где среди досок и жердей из провала торчали плечи и белесая голова Сталены. Они встретились взглядами — палач и жертва, поменявшиеся местами, как бы напоминая: мир устроен что песочные часы, всему на свете по прихоти случая предопределено оказаться то внизу, то наверху.

— Помоги мне, — сдавленно, с опаской и как-то скованно обратилась к Вере охранница, уже наполовину поглощенная пустотой и потому страшащаяся звуком или движением ускорить падение.

Теперь это была настоящая просьба: смирение, кротость, покорность судьбе, робкая надежда присутствовали в ней, как и страх получить отказ.

— Ой, что ты, подруга! — по-деревенски махнула на нее ладошкой Вера. — У тебя автомат, а я страсть как оружия боюсь. Да ты сама, сама… Ты ж говорила: своими руками!.. Вот и действуй. За автомат уцепись, а от меня какая подмога?

— Помоги мне! — как бы не слыша, не замечая, уже почти шепотом с мольбой твердила Сталена, обездвижив себя до полного окостенения — даже дышать боялась; и все же мелкими, едва заметными толчками она соскальзывала вниз. — Не хочу!

— Понятное дело, кто ж хочет… Я, что ль, хотела лезть сюда к вам? Или другие хотели? Да вы не спросили нас, потащили. А теперь, что ж… тебя спрашивать? Не дождешься, сука яловая! Да ты вспомни, как ты измывалась над нами. Вспомни, вспомни, моль холощеная! Ты нас что ни день смертью стращала. Вспомнила? Ну как, сладко тебе?

Из обломков на нее смотрели круглые от ужаса глаза. С отчетливой, ясной, жесткой определенностью охранница поняла, что на помощь ей рассчитывать не приходится: никто ей не поможет — никто!

Она умолкла, глаза ее расширились еще больше; не двигаясь, она смотрела с тоской из нужника, как больное животное из норы. Можно было подумать, что она там укрылась среди обломков — спряталась, затаилась в надежде отсидеться и переждать.

И такая она была бессловесная, сникшая, безответная, что казалось, и пожалеть можно. Видно, Вера сама испугалась этой мимолетной жалости и отмахнулась от нее, озлобилась, взъярила себя, чтобы не поддаться естественному движению души.

— Сгинь, тварь! — сказала она, ожесточаясь.

И тотчас, будто слово ее обрело силу, скворечник с грохотом осел, сложился плоско, стал грудой досок; настил окончательно разъехался, а помост вместе с досками, жердями и охранницей обрушился вниз, в густую, пузырящуюся, зловонную жижу, куда долго еще сыпались мелкие обломки, гвозди, древесная пыль и труха.

Вера вернулась в строй, где ее с нетерпением и жгучим интересом ждали. Джуди не понимала, о чем украдкой, но живо, без умолку перебрасываются словами пленницы, но было заметно, как любопытство катается по строю из конца в конец.

Все вдруг запросились у охранника в туалет, никто не мог дотерпеть до казармы. Охранник разрешил, а сам остался у входа в штрек; побега он не опасался — тупик, деться некуда.

Строй распался, пленницы толпой стояли у развалин сортира, могло сдаться, что скворечник подвергся налету вражеской авиации.

— Ну ты, мать, как бульдозер, — похвалила подругу Маша, а Вера засмущалась и отнекивалась стыдливо:

— Да что вы, что вы, он сам…

Узницы перешучивались, посмеивались, гомон стоял над толпой, как на рынке в базарный день. Замордованные, затравленные, изнуренные непосильным трудом, они давно не испытывали такой легкомысленной смешливости. Можно было решить, что им посулили скорую свободу, и они с легким сердцем, бездумно поверили в нее.

Но постепенно веселые голоса потухли, смех угас, вокруг установилась привычная подземная тишина. Среди беззвучия они услышали под обломками глухой утробный нечеловеческий вой, сопровождаемый тяжелым вязким плеском. Иногда вой обрывался, и сдавленный прерывистый голос приносил снизу, будто из могилы, одно слово:

— Помогите!

Мертвая тишина висела над толпой, никто слова не проронил.

— Надо ей помочь, — неожиданно предложила Джуди.

Она сказала это по-английски, но все поняли, даже те, кто не знал языка.

— Сбрендила? — повернулась к ней Вера. — Не тебя ли она больше всех мордовала? Мало тебе? Еще хочешь?

— Мы должны ей помочь, — повторила Джуди по-английски и добавила по-русски. — Помогать.

— Это с какой же стати?! — возмутился кто-то в толпе. — Уж тогда она нас точно к стенке своими руками!

— Ты сумасшедшая! — объявила Маша американке.

— Я не есть крейзи, — отказалась по-русски от диагноза Джуди и продолжала по-английски.

Она говорила, что это большой грех, она не может допустить, чтобы человека утопили в дерьме.

— Кто человек?! — рассердилась Вера. — Где человек?! Она человек?!

Голос из-под земли все реже просил о помощи. И вой слабел и прорезался иногда жалобным скулением; понятно было, что охранница теряет последние силы.

— Любой человек, даже очень плохой, есть живая душа. Бог говорит: не убивай! Мы не имеем права лишать человека жизни, — сказала Джуди и прибавила по-русски, чтобы ее поняли. — Это не есть христус.

— Какого черта?! — взорвалась одна из пленниц. — Что вы, американцы, всюду лезете со своими порядками?! Здесь Россия, понятно?! Здесь все можно!

— Мы должны ей помочь, — твердила свое Джуди, и никто не мог ее переубедить.

Все это время Маша молчала, пребывала в задумчивости, и похоже, прислушивалась к голосам, которые звучали где-то вдали. Лишь иногда переводила какие-то слова, когда считала нужным.

— Если ты ее сейчас спасешь, потом будешь очень сожалеть, предостерегла Джуди пожилая пленница, а Маша перевела.

— Я знаю, — кивнула Джуди. — Я готова. Иначе нельзя.

Она попыталась в одиночку растащить завал, но была слишком слаба. Пленницы схватили ее, чтобы помешать, но она вырвалась, побежала к выходу из штрека и привела молодого охранника, напарника Сталены; вдвоем они принялись растаскивать доски под осуждающее молчание остальных.

Никто не шевельнулся, никто слова не проронил, одна Маша вздохнула тяжело и стала оттаскивать доски в сторону. Густой смрад заполнил тесное пространство штрека.

Вскоре у ног открылась зияющая пустота, охранник посветил фонарем; толпа подалась вперед, среди досок все увидели торчащую из пузырчатой, похожей на жидкий торф гущи голову с безумными выпученными глазами. Иногда охранница уходила вниз, исчезала, и плотная зыбучая поверхность смыкалась над ее головой; потом охранница появлялась, тяжело и обессилено дыша.

Альбинос спустил в яму длинную доску, Сталена уцепилась за нее двумя руками, охранник и Джуди стали тащить ее наверх. Никто им не помогал, ни один человек, Маша помедлила и стала к ним третьей.

Напрягаясь, они втроем с трудом тянули доску с охранницей, страдая от нестерпимой вони, которая крепла и не давала дышать.

Выбравшись наверх, Сталена бездыханно распласталась у ног толпы, долго отдувалась, распространяя вокруг себя одуряющий смрад. Отдышавшись, она села, странно хихикнула, размазывая по себе грязь, потом засмеялась и принялась хохотать. Непонятно было, что ее рассмешило, все опешили, потом поняли и уже смотрели на нее без злости, даже с некоторым состраданием; лица пленниц стали одинаково задумчивыми, словно все сообща задумались об одном.

— Свихнулась, — ни к кому не обращаясь, известила в пространство Вера.

Больше Сталену не видели, молодой охранник сказал, что она больна и находится в госпитале.

Как ни странно, вскоре Джуди обвинили в диверсии. Суд состоял из трех человек, следователь, который допрашивал Джуди был одним из трех.

Молодой охранник привел пленниц в тихое помещение, украшенное портретами вождей; над столом, покрытым красной тканью, висел портрет Дзержинского и транспарант со словами «Наш суд — самый справедливый суд в мире».

Они сидели в ожидании судей, те запаздывали, видно, добирались издалека, либо были заняты важным делом; молодой охранник, не отрываясь смотрел на Джуди.

— Слушай, что он на тебя пялится? — обратила внимание Маша. По-моему, он в тебя влюбился. Все дни глазеет. Смотри, как вперился. А он ничего мужик. Нет, он точно на тебя глаз положил.

— Он следит, чтобы я не сбежала, — улыбнулась Джуди, но она и сама заметила, что альбинос смотрит на нее постоянно.

Появились судьи, три старика: все трое были в старых комбинезонах, как пилоты из одного экипажа. Один из них приказал охраннику открыть окна.

«Какие окна?» — поразилась Вера и стала с недоумением озираться.

Одна из стен оказалась зашторенной, можно было подумать, что за шторами скрыты окна. Так оно и оказалось. Охранник раздвинул шторы, за ними и впрямь обнаружились окна, три окна, все как полагается — рамы, стекла…

Окна на самом деле были устроены в стене, но с той лишь разницей, что за стеклами висели старые плакаты: в одном окне — сельский пейзаж, колхозная страда, в другом — большой дымный завод, но, видно, из давних, когда дым над трубами выражал прогресс, в третьем окне открылась Красная площадь, по которой строем шли пионеры.

Это была комната суда, здесь же располагался красный уголок, окна были устроены, чтобы посетитель не чувствовал себя взаперти и мог отдохнуть душой.

Суд был коротким и скорым. Следователь, он же один из судей, рассматривал происшествие как диверсию враждебной страны. Американская разведка для того и послала Джуди, чтобы та разрушила важный объект и нанесла гарнизону потери в живой силе и технике. Имелся ввиду утонувший автомат. Маша хотела перевести Джуди обвинение, но судьи ее остановили и сказали, что необходимости нет.

Другой судья сказал несколько слов о важности бдительности, третий призвал всех выполнять служебные инструкции и крепить могущество подземного бункера — оплота мира и социализма во всем мире.

Джуди непонимающе прислушивалась, растерянно поглядывала на Машу, но та обескураженно разводила руками: ее останавливали всякий раз, когда она хотела дать перевод.

После судей слово предоставили обвиняемой. Джуди сказала, что произошел несчастный случай, и она помогла спасти охранницу. Ее внимательно слушали, не перебивая, но к переводу так и не прибегли, сказали, нет необходимости, суду и так все ясно.

Тем и обошлось. Следователь, он же судья, прочитал написанный заранее приговор: к высшей мере наказания.

— Что? — непонимающе вертела головой Джуди. — Что они сказали?

— Вы спятили! — загалдели пленницы. — Она ее спасла!

— Заседание окончено, — объявил один из судей.

— Да вы что?! — вскинулась Вера. — Если б не эта американка, ваша охранница захлебнулась бы в говне!

— Что они сказали? — растерянно спрашивала Джуди, чувствуя, что происходит что-то ужасное.

— Вы должны были опросить свидетелей. Меня! Его! — Вера показала на молодого альбиноса. — Спросите! Мы там были! Мы все видели!

— Нет необходимости, — ответил один из судей, другой приказал охраннику закрыть окна, и тот одну за другой задернул шторы.

— Что?! Что?! Что они сказали?! Что происходит?! — чуть не плача, спрашивала Джуди, уже догадываясь, но еще не веря.

— Где защита?! Где свидетели?! — кричала Вера.

— Это буржуазные предрассудки, мы в них не нуждаемся, — ответил один из судей и объявил, что приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

С присущим ей даром Маша застенчиво поведала, что она думает о суде и о каждом судье в отдельности, как она к ним относится и что их ждет впереди.

— Карцер! — объявил один из стариков. — На месяц! За неуважение к суду!

Мягко, не повышая голоса, хрупкая женщина известила суд о своем отношении к карцеру — на английский это было непереводимо, как, впрочем, и на любой другой язык; Маша намекнула на мужские достоинства судей, при этом она утверждала, что между ног у них так пусто и печально, словно она сама в этом убедилась или, по крайней мере, ей это доподлинно известно.

Суд удалился, охранник повел узниц в тюрьму.

— Died? — тихо спросила Джуди, вокруг нее все подавленно молчали, и она повторила вопрос. — Died? But why?[12]

Ей не ответили, она как-то сразу отстранилась от всех, отделилась, в ней появилось что-то нездешнее, какая-то отрешенность, и Джуди удалялась, удалялась, хотя оставалась рядом, и ее можно было коснуться рукой.

— Когда? — спросила Маша у охранника.

— Сегодня, — ответил он хмуро.

— Кто?

— Кому прикажут.

— Любой?! — не поверили пленницы. — Неужели любой?! А если кто-то откажется?

— Его казнят.

В гарнизоне не было палача, назначить могли любого, никто не вправе был отказаться. Да, исполнить приговор обязан был всякий, кем бы ни приходился ему осужденный. Такие поручения даже поощрялись как свидетельство преданности идее. Если у осужденного были в гарнизоне родственники или друзья, казнь старались поручить именно им.

Появился конвой, Джуди поставили перед строем и объявили приказ: исполнить приговор поручалось охраннику, который стерег пленниц. Все тут же — весь строй — повернули головы к нему, словно им дали команду «ровняйсь!»: молодой охранник окаменел и стоял ни жив, ни мертв.

Понятно было, почему выбор пал на него: в своих доносах Сталена, видно указала на его интерес к американке.

Конвой повел пленниц в тюрьму, охранник вместе с Джуди и двумя сопровождающими направился в дальний штрек, где исполнялись приговоры.

Бледная, обливаясь слезами, Джуди рассказывала, что с ней произошло вчера. Одной рукой Бирс обнимал ее за плечи, другой гладил ей волосы. Сейчас она переживала все заново — тот страх, то отчаяние и ту слабость, которые одолевали ее вчера.

Ее долго вели длинными бетонными коридорами, спускали все ниже с горизонта на горизонт. Наконец они пришли в нижний коридор, Джуди увидела стальную тяжелую дверь, один из сопровождающих долго вращал штурвал герметичного запора, пока ее открыл. За дверью оказался глухой тупик с низким земляным полом; дальняя стена, возле которой поставили Джуди, оказалась щербатой, Джуди поняла, что это следы пуль. Пахло свежей землей, мягкий пол пружинил под ногами, вероятно, казненных здесь же хоронили, и пол был копан-перекопан, став общей могилой.

На стене при входе висел тусклый фонарь — стеклянная колба в проволочной оплетке; стоя у стены, Джуди подумала — это последнее, что она видит в своей жизни: тусклый фонарь в проволочной оплетке.

Она не переставая молилась и была как во сне, но обостренное ужасом зрение цепко выхватило из сумрака окостеневшее от напряжения лицо конвоира и деловито-озабоченные равнодушные лица сопровождающих.

Джуди оцепенело стояла у стены. Беспомощная, покинутая всеми, беззащитная, она покорно ждала конца. Тоскливая черная пустота окружала ее в этот скорбный час: ни близких, ни родных, ни единой души; тюремщики и конвой были не в счет.

Невероятное одиночество, от которого сжималось все внутри, охватило ее, тугая горестная печаль щемила сердце и закладывала дыхание.

Джуди ждала выстрела, как вдруг произошло что-то странное, непостижимое. Охранник обратился к сопровождающим, те ужасно рассердились, стали на него кричать, она поняла, что они ему угрожают, и вдруг он навел на них автомат, обезоружил и жестом приказал Джуди идти за ним.

Она медлила, решив, что чего-то не поняла, а он нетерпеливо поторопил ее, открыв дверь и держа сопровождающих под прицелом. Недоверчиво глядя на охранника, Джуди медленно и оцепенело, вышла, он тотчас закрыл тяжелую стальную дверь и второпях закрутил штурвал герметичности до отказа.

Конвоир жестом показал Джуди, чтобы она поспешила, и пока они шли, он то и дело тревожно оглядывался и рукой подгонял ее — быстрей, быстрей!..

Иногда он приказывал ей остановиться, а сам пробирался вперед и проверял, можно ли пройти, и они шли дальше, замирая, когда слышали чужие шаги и голоса, — любой звук заставлял их таиться.

Был момент, когда охранник приказал ей лечь и лег сам, погасив фонарь. Тесно прижавшись друг к другу, они неподвижно лежали в темноте, кто-то прошел совсем рядом — вооруженные люди, посвечивающие перед собой фонарями.

Иногда Джуди и охранник почти бежали, иногда осторожно крались. Джуди задыхалась и едва могла двигаться, но терпела, понимая, что иначе нельзя.

Он привел ее в какой-то подвал, показал лестницу, которая уходила наверх и сказал одно слово: «Иди». Джуди поняла: он отпускает ее, а сам остается. Она сказала, что ему нельзя возвращаться, но он не понял, тогда она взяла его руку и потянула его за собой.

— Let's go, let's go…[13] — повторяла она, показывая жестами, чтобы он шел за ней, но он покачал головой, отказался.

Джуди настаивала, вновь и вновь повторяя, что ему нельзя возвращаться, он должен пойти с ней, он не двигался, лишь печально качал головой и повторял одно слово:

— Иди, иди…

Она заплакала, понимая, на что он решился ради нее и что его ждет.

— Let's go! — твердила она, и тянула его, тормошила, стараясь увести и отчаиваясь от своего бессилия.

— Прощай, — сказал он — одно из немногих слов, которые она знала.

Джуди стала медленно подниматься по лестнице, брела, оглядываясь, он стоял внизу, глядя вслед, а потом вдруг исчез: когда она в очередной раз обернулась, его уже не было. Она даже не узнала его имени, чтобы помянуть в молитве.

Плача, Джуди выбралась из подвала и, не видя ничего от слез, как слепая, пошатываясь, брела по улице под удивленными взглядами прохожих, пока не догадалась взять такси.

Бирс ухаживал за ней, словно за ребенком. Он понимал, как ей досталось, и делал все, чтобы она поскорее забыла и пришла в себя. Он не покидал ее ни на минуту: она боялась оставаться одна, страх, что за ней явятся вновь, не давал ей покоя.

Хартмана после ранения отвезли в госпиталь. Ему предложили отдельную палату, но он отказался и попросил, чтобы его поместили вместе с раненым альбиносом, которого он вытащил из воды.

Хартмана прооперировали. Бирс справился по телефону, узнал, что операция прошла удачно, но еще раньше Джуди известила Аню, та помчалась в больницу и, не раздумывая, стала исправной сиделкой.

Спустя несколько дней Бирс и Джуди навестили Хартмана в палате.

— Хай! — приветствовал их Стэн и, бледный, обессиленный, улыбался кротко, сидя на хирургической кровати и опираясь спиной на подушки.

— Здравствуй, Стэн, — ответила Джуди, и вдруг ее словно током ударило: она вздрогнула и уставилась на лежащего у другой стены альбиноса.

— Это он! — прошептала она чуть слышно и всплакнула слегка — на радостях, что он жив, и в горести, что он ранен.

На кровати лежал молодой альбинос, который ее спас. Он же спас Хартмана, и выходило, что Бирс ошибся: он надеялся, их двое в подземном гарнизоне — один спас Джуди, другой — Хартмана, но оказалось, это один человек — один на всех.

Наверное, его можно было определить в безумцы. Таящийся от всех, окруженный смертельной опасностью, без проблеска надежды, замкнувшийся в себе, рискующий на каждом шагу, а главное — немыслимо одинокий, он не поддался стаду, его богам, и один — один! — противостоял тупой удушающей силе.

— Спасибо тебе, — Бирс пожал ему руку. — Ты сделал что-то невероятное!

— What is your name?[14] — спросила Джуди, а Бирс перевел.

— Марксэн, — ответил альбинос.

«О Боже! — подумал Бирс. — Маркс-Энгельс! Никуда от них не скрыться!»

Джуди поцеловала раненого, было заметно, как он оробел и смутился.

— Что с ним? — спросил Хартман, а Джуди растерялась и не знала, как быть.

— Что-нибудь случилось? — неуверенно спросила она.

Бирс перевел альбиносу вопрос, тот молчал, как бы колеблясь, стоит ли говорить, а сам покраснел, его белая кожа просто загорелась от прихлынувшей крови.

— Не смущайте его. Это первый поцелуй в его жизни, — сказал Бирс по-английски.

— На самом деле? — не поверил Хартман, а Джуди села к раненому на кровать и погладила по голове: от смущения тот не знал, куда деться.

Аня навещала раненых каждый день, Хартман уже не мог без нее и злился, если она не приходила.

Молодой альбинос целые дни смотрел в окно, за которым в тепле и тиши бабьего лета дремали старые клены, липы и тополя. В воздухе плавали желтые и красные листья, иногда переулком пробегал мимолетный дождь, по вечерам сквозь опадающую листву уютно светились разноцветные окна, и раненый часами неотрывно смотрел на чужую жизнь, о которой он ничего не знал и которая была для него тайной за семью печатями.

Он не знал ничего, что окружает человека с рождения, и теперь открывал для себя новый мир, которого был лишен, — все то, что человек узнает в младенчестве, — открывал и старался постичь.

Отряд готовился к последнему штурму. Изо дня в день штурмовые группы отрабатывали маневр под землей. Першин надеялся обойтись малой кровью, хотя понятно было, что за главный бункер альбиносы будут стоять до конца весь гарнизон.

В один из дней Першин наведался в госпиталь, навестил Хартмана и раненого альбиноса, которого все называли Марк.

С американцем капитан перекинулся несколькими словами, узнал, как идет лечение, нужна ли помощь и пожелал скорее подняться, — Аня помогла им с переводом. Першин подсел к альбиносу, который, не отрываясь, смотрел в окно.

— Я знаю, что ты сделал, мне рассказали. Неужели ты был один? спросил Першин.

— Один, — подтвердил Марк.

— И никто тебе не помогал?

— Я никого не просил.

— Не доверял?

— Да, это было опасно.

— Как же ты решился?

— Слишком много крови. Я не хотел.

— Мы все тобой восхищены! Я бы тоже не хотел крови. Как ты думаешь: это возможно?

Марк подумал и покачал головой.

— Они не сдадутся. Детей уведут, спрячут где-нибудь, сами будут драться.

— И нельзя им ничего объяснить?

— Нельзя.

— А ты бы мог?

— Это бесполезно. Меня не послушают. Будет еще хуже.

— Врачи говорят, что тебя скоро выпишут. Что дальше?

— Не знаю.

— Если хочешь, я могу взять тебя в отряд, — предложил Першин.

— Воевать? — он глянул на Першина и покачал головой. — Я не хочу.

— Ты все знаешь внизу, нам было бы легче. Меньше крови.

Марк подумал и спросил:

— Вы действительно не будете никого убивать?

— Не будем, обещаю. Надо поскорее закончить. Ты себе не представляешь, как нам это надоело. Всем надоело, не только мне.

— Хорошо, — согласился Марк. — Если будет нужно, я помогу.

— Я на тебя надеюсь, — пожал ему руку Першин и поднялся. Поправляйся скорее.