Премьера

I

Мне довелось увидеть почти все пьесы В. Шкваркина в те годы, когда они были поставлены на сценах московских театров.

Всего Шкваркин написал восемнадцать пьес. Некоторые из них по сей день живут на сценах, веселят публику, с удовольствием исполняются актерами. Некоторые забыты, и для этого есть уважительные причины. Некоторые забыты напрасно.

Вспоминая драматургов, с которыми частенько приходилось встречаться, учиться у них, иногда спорить, беседовать о нашем нелегком ремесле, частенько думаю я о Василии Васильевиче Шкваркине, о его литературной судьбе и о судьбе его произведений. Вот и захотелось мне записать то, что помню, чему был свидетелем, поделиться впечатлениями о том, что давно видел и недавно перечитывал.

Но мне тут же хочется предупредить: заметки эти будут пристрастны, ибо, хотя я и не был близким другом Василия Васильевича, я весьма уважал его и любил как драматурга.

Иногда – впрочем, не слишком часто – драматургам приходится участвовать в зрительских конференциях, встречаться с постоянными посетителями театров, главным образом с молодежью.

– Откуда приходят в драматургию? – вот один из первых вопросов, которые задают на подобных встречах. – Где этому учат? Что нужно кончить, чтобы стать драматургом?

Оглядываясь на своих товарищей, сидящих тут же в президиуме, и вспоминая тех, кого на этой встрече уже нет, – обычно отвечаешь: большинство драматургов – это главным образом газетчики, поэты, бывшие актеры, беглые режиссеры, разочаровавшиеся в своих критических способностях критики.

Василий Шкваркин нарушил эту традицию. Он не учился в Литературном институте, не сотрудничал в газете, не работал в театре, не писал рецензий. К театру, журналистике, изящной словесности не имел никакого отношения. Служил в Комитете по кожевенным делам. До этого в Госбанке. Давал уроки русского языка. Заведовал отделом личного состава Главного управления коннозаводства. До этого служил в Отделе по ликвидации безграмотности в Симбирске. А перед самой революцией был вольноопределяющимся Уланского Волынского полка в городе Кирсанове. После революции служил в Красной Армии и военную свою карьеру окончил лектором на курсах красных офицеров.

Биография, как видите, яркая. Но театр и драматургия тут пока решительно ни при чем. А впрочем… Он очень любил театр, особенно музыкальный. Играл по слуху на рояле, многие оперы знал наизусть, читал, читал, читал… Ему не удалось окончить университет. Только один год проучился на филологическом факультете. Увлекался историей. Особенно новой. Главным образом русской. Главным образом концом девятнадцатого и началом двадцатого века.

Однажды прочел в газете, что в числе многочисленных литературных конкурсов Московским отделом народного образования объявлен конкурс на лучшую историческую пьесу…

II

Вторую премию, а по существу первую, ибо первая, по правилам хорошего тона, никому не была присуждена, получила историческая драма «В глухое царствование, или Предательство Дегаева» никому доселе не известного автора Василия Шкваркина. В том же 1925 году драма эта была поставлена Театром МГСПС и Студией Малого театра.

Написанная в жанре мелодрамы, пьеса «В глухое царствование» (подразумевалось царствование Александра III) рассказывает о предателе Дегаеве, деятеле «Народной воли», выдавшем своих товарищей царской охранке.

Как и в каждой пьесе талантливого, но неискушенного автора, здесь сочетаются яркие, самобытные сцены с трафаретными, примитивными. В жизненность директора департамента полиции Плеве, или жандарма Судовского, или мещанки и ничтожества жены Дегаева веришь с трудом. Уж слишком быстро выбалтывают они публике и партнерам свое «credo». A вот сам Дегаев или подполковник секретной полиции Судейкин написаны посложнее. Интересна дружба и взаимная ненависть этих людей, связанных пролитой ими кровью народовольцев. Есть и прямое подражание Достоевскому – сцены исступленного раскаяния, бреда. А вот сцена революционеров-эмигрантов в Париже – после разгрома «Народной воли», когда на мансарду к Ошаниной и Тихомирову является Дегаев и кается в своем преступлении, а старый бунтарь, революционер и поэт Петр Лавров плачет, – сделана великолепно. Проживший много лет в эмиграции Лавров плачет оттого, что столкнулся с невиданной им доселе степенью падения человека.

Есть в пьесе то, что в дальнейшем творчестве драматурга будет развито, доведено до виртуозности: парадоксальное построение реплики, обыгрывание предметов в наивысший момент напряжения сценического действия – переход в пантомиму.

Плеве спрашивает Судейкина о мерах, принятых против покушения на министра Толстого. Он обеспокоен активностью революционеров и плохой работой охранки.

«Плеве. Но может случиться, что ваши агенты опоздают предупредить злодеяние, и тогда…

Судейкин. Тогда, ваше превосходительство, вы будете министром».

Неожиданно Плеве, возмущенный дерзостью жандармского подполковника, вяло произносит, что сумеет наградить тех, кто не сможет противодействовать покушению.

В последней картине, когда Дегаев все же убивает Судейкина, желая спасти собственную шкуру, почти две страницы занимает описание немой сцены убийства. Здесь уж не нужен текст. Он только помешает. Прием, с которым мы встречаемся дальше – в «Чужом ребенке», в «Страшном суде», в «Мирных людях». Превращение Драматической пьесы в пантомиму, в мимодраму. Сценическое действие высчитано по долям секунды. Действие в его чистом, театральном виде, весьма близкое к пантомимам комедии дель арте, к буффонадам Чаплина, к гоголевской немой сцене, где «страх, испуг, недоумение, суетливость должны разом и вдруг выражаться на всей группе действующих лиц, выражаться в каждом совершенно особенно, сообразно с его характером» [4].

Очень интересно использует автор пепельницу в доме Дегаевых. На деньги, полученные от охранки, Дегаев обставляет новую квартиру.

«Зачем ты пачкаешь новую пепельницу! – возмущается мадам Дегаева, когда ее муж гасит окурок. – Такая блестящая… (Несет пепельницу к двери, выбрасывает окурок в коридор.)».

Провокатор ждет в гости жандарма. Наконец Судейкин приходит. Благодушно осматривая новую квартиру, Судейкин удаляется с хозяйкой в будуар. Дегаев нервничает, ревнует. Сейчас он взорвется, выгонит Судейкина. Он закуривает, затем хочет погасить окурок о пепельницу, но вспоминает жену и несет окурок за дверь.

В финале этой же картины, когда страх разоблачения революционерами стал у Дегаева сильнее страха перед жандармами, провокатор признается во всем сестре. Униженный Судейкиным, презираемый сестрой, ненавидимый бывшими товарищами, обманутый женой, Дегаев хочет прибить супругу. Он бросает в нее пепельницу, но не попадает. У Дегаева истерика. А супруга поднимает с пола пепельницу, внимательно рассматривает.

«Дегаева. Согнул. Прямо-таки исковеркал… Интеллигент!»

И, наконец, последняя картина. В квартире разгром. Опрокинут стол. Валяются на полу тарелки, бутылки, пепельница… Судейкин убит. Его помощник Судовский смертельно ранен. Он пытается встать, но со стоном падает. Берет лежащую на полу ту же пепельницу и бросает в окно, разбивая стекло. На этот сигнал в комнату врываются дворники, полицейские, жильцы. Они видят трупы Судейкина и Судовского.

Так через всю пьесу проходит эта самая сперва новенькая, блестящая, затем погнутая, сломанная пепельница. Маленький символ опустошенной, грязной душонки предателя.

Согласитесь, что молодые драматурги, авторы первой пьесы, не так часто балуют зрителя подобным неожиданным, я бы сказал, тонким сценическим приемом.

Следом за «Предательством Дегаева», открывая все новые и новые, великолепные тайны в искусстве драматургии, Шкваркин пишет пьесу о 1905 годе – «Годгорн». Она имела значительно меньший успех, чем «Предательство», но также была поставлена в московском театре. На этот раз в Замоскворецком, там, где ныне филиал Малого.

А там, где написаны и поставлены две пьесы, – неминуемо появится и третья.

Новая пьеса называлась странно – «Вокруг света на самом себе». История – это, конечно, интересно. Можно сидеть месяцами в архивах, в библиотеках, вновь возвращать забытый мир, глазами советского человека из двадцатых годов двадцатого века смотреть назад, чувствуя превосходство над своими героями. Великолепное занятие – посмотреть вокруг себя, увидеть то, что происходит сегодня, рядом с тобой, и чуть-чуть заглянуть в завтрашний день.

Шкваркин решил написать современную комедию-обозрение. Героем он выбрал маленького человека, совслужащего, неудачника в личной жизни. Было в нем что-то от Чарли Чаплина, и от Акакия Акакиевича, и от Бальзаминова, мечтающего о голубом плаще.

Мне не удалось перечесть эту пьесу, экземпляры ее утеряны. Но я помню, хотя и не очень четко M не во всех деталях, спектакль в театре Корша. Герой пьесы – его талантливо играл Василий Осипович Топорков – убегает из дому, путешествует по всему свету. Встречается и с хорошими людьми, и с аферистами, попадает на киносъемку, где ставится фильм о царском дворе, принимает это за действительность, бежит оттуда, опять возвращается в свой дом и убеждается, что нигде ему не будет так хорошо, как здесь.

После того как были написаны эти строки, я, вспомнив спектакль коршевцев, решил порыться в старых театральных журналах. В девятом номере «Нового зрителя» за 1927 год нашел грозную статью неизвестного критика, скрывшегося под псевдонимом «Гудаш». Он строго осуждает пьесу. «Обыватель – действующее лицо, и обывательское освещение от начала до конца. Полное непонимание основных причин «маленьких недостатков механизма», полное отсутствие исторической перспективы в оценке общественных явлений и фактов».

И статья называется «Обыватель смеется».

Ну что ж, такую оценку можно было бы принять на веру, согласиться с ней, занести «Вокруг света» в разряд обывательских пьес тех лет, но… Рядом с вышеприведенными строками автор статьи излагает тему и идею комедии Шкваркина. Вот что он пишет:

«Вокруг света на самом себе» выводит в герои подлинного, всамделишного обывателя, с его пьяными, по существу беззлобными выкриками по адресу Советской власти, за которую он сражается, но на которую брюзжит, завороженный наивным и детским восторгом пред европейской культурой по книжкам. А в завершение сей блудный сын, возненавидевший пошлость этой культуры, умиленно возвращается к своей матери – Советской власти».

Нет уж, извините! Если еще сорок лет тому назад драматург написал комедию на тему, которая весьма актуальна и сегодня, был первым, кто осмелился взяться за такой сюжет, – напрасно критик упрекает драматурга в «отсутствии исторической перспективы», в «мелкотравчатом понимании событий». Тут в обывательщине и близорукости можно скорее обвинить критика, а не драматурга.

«Вокруг света на самом себе», возможно, произведение наивное, во многом слабое, но им открывался цикл шкваркинских современных комедий-сатир, которые отзывались на актуальные темы дня, бичевали старое и утверждали нового человека.

В несовершенном путешествии «Вокруг света на самом себе» драматург наметил путь для самого себя.

III

Первая реплика, открывающая пьесу, всегда содержит вопрос, на который потом будет отвечать вся пьеса. Завершается пьеса последней репликой, как аккордом (классический пример, конечно, первая и последняя реплика «Ревизора»). Первая фраза – ритм всему спектаклю, тон, музыкальный ключ.

Герой водевиля «Вредный элемент», безработный старый актер Щукин, рассматривает в бинокль стенку в своей комнате и восклицает, обращаясь к соседу, начинающему писателю Травлину:

«Алексей Николаевич, а ведь это клопы. Смотрел, смотрел, кто это сидит? Взял бинокль – клопы на стене».

А потом вдруг эти клопы увеличились до огромных размеров. Они заполнили и чуть не погубили жизнь Василия Максимовича Щукина, его дочери Лиды, юного Травлина… Они обратились в нэпманов, шулеров, налетчиков, в «коммерсанта новейшей формации» Наважина, в спекулянта Столбика, сводню Матильду Ивановну, в вора Чубчика…

Узнав о бешеных кушах, срываемых в казино счастливцами, старик Щукин, для того чтобы поправить свои дела и обеспечить жизнь любимой дочери, идет в игорный дом.

Однако похождения Щукина и Травлина в подпольном казино кончаются облавой милиции. Все игроки, крупье, администратор, хозяева игорного дома оказываются в Бутырской тюрьме. Большинство из них в первый раз тут. Наважий, Чубчик, Столбик, крупье пишут письмо прокурору: «Припадая к вашим красным стопам… мы, красные жертвы советской законности… по недоразумению лишенные невинности… просим восстановить указанную невинность путем вашего вхождения в наше безвыходное положение».

Тут же, сообразив, кому грозит какое наказание, они меняются фамилиями, продают «Соловки за Нарым, а Нарым за Соловки». Щукина выдают за крупного авантюриста Наважина. Но, как и полагается в водевиле, недоразумение довольно быстро выясняется. Щукин и Травлин счастливо возвращаются к любящей их Лиде, Наважин, скрывавшийся под именем актера Щукина, разоблачен, и все поют финальные куплеты:

Наполненный злой издевкой над нэповской накипью, «Вредный элемент» был с большим успехом поставлен Студией Малого театра, а «Лира напрокат» – в Театре сатиры.

Ну как не сказать о верной дружбе драматурга с театрами, о дружбе, которая не так часто встречается! Четыре комедии Василия Васильевича поставила интереснейшая Студия Малого театра, затем названная Новым театром, которой руководил талантливый Федор Каверин.

Пять пьес Щкваркина сыграл Московский театр сатиры. Жаль, что дружба эта оборвалась…

Герой комедии «Шулер» Всеволод Безвеков совсем не был шулером. Он был легкомысленным, безвольным, но честным человеком. Так же как и актер Щукин, он попал в казино, был изгнан оттуда и по ошибке и наговору ославлен как шулер. Безвекова выслали из Москвы, и он приехал в маленький захолустный городок Твердовск к отцу. Здесь, в Твердовске, окопалась компания «бывших людей», которая старается втянуть его в свои грязные махинации. Но приходит телеграмма о том, что произошла ошибка: Безвеков ни в чем не виноват, ему открыто возвращение в Москву. С негодованием отворачиваются от Всеволода его твердовские друзья.

«Всеволод. Да, я честный человек.

Николай Николаевич (его отец). Всеволод, ты себя компрометируешь. (Гостям.) Не слушайте его, он шутит. (Отводит сына в сторону.) Ну, хорошо, ну, будь честным, только вида не показывай.

Ржевский(возмущен). Кричали: «Великий шулер», «аферист»… а он просто честная сволочь.

Елена. Но где же герой?!»

Гоголевский Хлестаков и синговский «герой» – вот литературные прообразы Всеволода Безвекова. Конечно, персонажи шкваркинского водевиля трудно сравнивать с этими бессмертными образами. Несмотря на то что обыватели Твердовска написаны зло, остроумно и метко, Шкваркину не хватает силы обличения, да и сами объекты во много раз мельче. Поэтому «Шулер» не вышел за рамки театрального анекдота, и комедия быстро сошла с репертуара.

Такова же была судьба и «Лиры напрокат» – водевиля-капустника. Поэтому «Лира» прошла в театре всего лишь один сезон, а критики, сравнивая «Шулера» и «Лиру напрокат» с «Вредным элементом», отмечали превосходство этой более ранней, но более стройной вещи.

Нет, не подумайте, что я хочу как-нибудь неуважительно, свысока отнестись к жанру водевиля. Безусловно, это любимый народом, превосходный вид искусства. Ему мы обязаны многими часами наслаждения. Он благороден, оптимистичен, ласков, добр. Но он не силен и частенько нуждается в защите. И его возможности ограниченны.

Настал день, когда Шкваркин начал немного тяготиться своим амплуа автора-водевилиста. Ему явно надоели и свои персонажи: обыватели, жулики, крупье, шулера, роковые дамы. Их все меньше и меньше становилось в жизни. Почетное место на сценах театров, так же как и в жизни, заняли студенты, учителя, врачи – новая советская интеллигенция. Люди искренние, умеющие любить и ненавидеть, дружить и веселиться. К ним тянуло драматурга. Пора попробовать свои силы – написать о новых героях. Пусть это не будет комедией. Пусть это будет жизнь. Новая, горячая, не всегда гладкая, но всегда живая. Не укладывающаяся в закрепленные и давно изобретенные формы театральных представлений.

IV

Просто пьес не бывает. Они бывают драмами, комедиями, трагедиями, водевилями и так далее. Так нас учили старые книжки по теории драматургии, так полагали старые театральные деятели. Но на страницы драматических произведений ворвались новые, никогда доселе никем не описанные персонажи. Они принесли с собой множество историй, о которых хотели рассказать. Их взаимоотношения были сложны, многообразны. Все, что происходило теперь в драматических произведениях, не укладывалось в традиционные формы. Трагедия перепуталась с комедией. Общественные диспуты и собрания, занимавшие большое место как в жизни, так и на сцене, митинги и производственные конфликты, новые формы быта властно требовали новых форм драмы. Вот так и появились «пьесы», где было всего понемножку – и драмы, и трагедии, и общественного суда, и водевиля… Этот распространенный в те годы жанр живет и поныне.

Сейчас же могут задать вопрос:

– А как вы считаете – хорошо это или плохо?

Тут не отделаешься отметкой. Ставить отметки истории, по меньшей мере, наивно. Конечно, подобные произведения были не так уж хороши, стройны, законченны. Порой они бывали весьма слабы. Но это были пьесы-пионеры, предвестники новой драматургии.

Вот такими же и были новые пьесы Шкваркина «Кто идет?» и «Доктор Егор Кузнецов». Пьесы расстриги-водевилиста, бежавшего из райских кущ всегда улыбающегося, довольного, полненького и румяного дядюшки Водевиля. Шкваркин соскучился в условных павильонах и полотняных садах с разноцветными фонариками. Он и раньше здесь зло озорничал: вдруг в игрушечные водевильные декорации втискивал камеру Бутырской тюрьмы. И водевиль переставал быть водевилем, пропадала ласковая симметрия. Водевиль, как байдарку, застигнутую внезапным ураганом, начинало бросать на волнах. Увеселительная прогулка грозила превратиться в бурное плаванье. Но не превращалась. Так же внезапно ураган проходил, и байдарка возвращалась к деревянной пристани с разноцветными фонариками, где лодки даются напрокат и носят прелестные названия: «Ласточка», «Голубок», «Маруся», а духовой оркестр на берегу, в розовой раковине, играет вальсы Штрауса.

И называлась новая пьеса уже совсем не по-водевильному – «Кто идет?».

В ней есть все: любовь и жизнь студенческого общежития в 1930 году, похищение изобретения, выступления живой газеты, перестраивающийся старый профессор и неопытная девушка, оживающие манекены в витрине магазина и резидент иностранной разведки с акцентом, артистка мюзик-холла и бесчисленные собрания в аудиториях и коридорах института…

Увлеченный калейдоскопичностью жизни, бешеным ее ритмом, влюбленный в молодых ее героев, автор хотел вложить в пьесу все, все, что знал, о чем читал на страницах «Комсомольской правды», о чем ему рассказывали вузовцы, что хотели сыграть молодые актеры Нового театра.

В примечаниях к пьесе автор советовал постановщику:

«Умышленно не углубляя психологических моментов пьесы, я старался сделать ее легкой и бодрой. Примите это во внимание».

Почему «умышленно не углубляя психологических моментов» – автор не написал. Но после прочтения пьесы это становится ясным. Восемьдесят страниц. Три часа сценического действия. Можно не успеть рассказать все, о чем рассказать хочется, о чем нельзя рассказать в водевиле. Рассказать хотя бы торопливо, бегло, схематично, но обязательно успеть рассказать.

Публика смотрела «Кто идет?» и одобряла. Так же как и «Доктора Егора» – один из последних спектаклей на сцене театра Корша. Там тоже, как и в студенческой пьесе, были, по утверждениям очевидцев, живые, яркие сцены. Пульсировавшая в артериях кровь быстро неслась.

И все-таки в этих пьесах потерялся сам Шкваркин. Автор-новатор, открыватель нового в драматургии. А старое можно посмотреть в соседних театрах.

Шкваркин не привык ходить проторенными путями и знал радость первооткрытий. К тому же он умел очень критически относиться к своему творчеству. В оценке своих работ он был прямо-таки беспощаден. В этом ему, конечно, помогали и значительный жизненный опыт, так сказать, долитературного периода, и вечно живущий в нем юмор.

Как-то давно, лет двадцать назад, гуляли мы с ним по набережной Москвы-реки. О чем говорили? Конечно же о драматургии.

– Вы понимаете, – сказал он, – с годами критические способности у человека увеличиваются, а талант-то не растет. Талант прежний, а критическая оценка во много раз увеличена.

В этих словах, мне кажется, и хранится секрет того, что он не стал больше писать «просто пьес», а вернулся к своему любимому комедийному жанру. К жанру, в котором был сильнее других, в котором был пока что незаменим. Но вернулся к комедии на несравненно более высоком уровне, чем те комедии-водевили, которые созданы им в конце двадцатых годов.

V

Когда говоришь с театралами о Шкваркине, они в первую очередь вспоминают «Чужого ребенка», «Весенний смотр», «Простую девушку», «Страшный суд». Все эти комедии до сих пор сохранились в репертуаре театров, их можно посмотреть на сцене, перечесть в книге. Они и создали В. Шкваркину славу советского комедиографа, мастера комедийной фабулы, автора острой и неожиданной реплики. Обличителя глупости, пошлости, обывательщины. Защитника маленьких, застенчивых, незлобивых людей, стесняющихся громких слов.

Так уж повелось, что с давних пор каждую удачную комедию или водевиль критики провозглашают «первой советской комедией» или «первым советским водевилем», Сколько уж прошло перед нашими глазами этих самых «первых»!

За восемь лет – с 1933 по 1940 год – Шкваркин написал четыре комедии. Все они по очереди объявлялись «первой советской». Хотя в те годы работал мощный отряд советских комедиографов. Начиная с «Землетрясения» Пантелеймона Романова, еще в начале двадцатых годов веселившего московского зрителя, в последующие годы были созданы комедии, водевили, сатиры, гротески, обозрения, памфлеты – Борисом Ромашовым, Николаем Эрдманом, Михаилом Булгаковым, Юрием Юрьиным, Валентином Катаевым, Михаилом Зощенко, Николаем Погодиным, Львом Никулиным, Виктором Ардовым, Давидом Гутманом, Виктором Типотом, Владимиром Mac-сом, Константином Финном, Леонидом Ленчем, братьями Тур, Дмитрием Угрюмовым… Уже появились романы Ильфа и Петрова и первые их инсценировки…

Во всяком случае, представлять дело так, будто Шкваркин создал свои комедии почти на пустом месте, – неправильно. У него были мощные конкуренты. И тем не менее Шкваркин был знаменит, как ни один комедиограф. Не было города, где бы не шли его пьесы.

Представлял в тот далекий сезон Московский театр сатиры и мою комедию «Вагон и Марион». Я был в этом театре «своим». Вот довелось мне присутствовать сперва на генеральной репетиции, а потом на премьере «Чужого ребенка». Спектакль па премьере шел почти на сорок минут дольше, чем на генеральной. Смех, непрерывный смех, смех на каждую реплику, аплодисменты, вызовы автора не только после последнего, но и после второго действия, посредине действия! – удлинили представление на сорок минут. Я никогда не слышал ни на одном спектакле столько смеха и аплодисментов во время действия. Постановщики Горчаков и Корф, конечно, ожидали успеха, но то, что делалось, превзошло их ожидания. Директор театра был так доволен и так улыбался, что можно было подумать, что именно он и написал эту пьесу.

Конечно, значительную, львиную долю успеха следует отнести на долю автора. Но и заслуга театра тут была велика. «Чужого ребенка» поставили действительно достоверно, серьезно, жизненно. Оттого что действующие лица верили в действительность происходившего с ними, всерьез огорчались и переживали мнимые неудачи, было смешно. Было трогательно. Было радостно.

Ведь история Мани, беременность, выдуманная молодой актрисой для того, чтобы вжиться в роль матери незаконнорожденного ребенка, явилась как бы пробой благородства всех действующих лиц комедии.

На маленьком, как бы совсем незначительном факте автор сумел построить комедию характеров, показать то новое, что принесла жизнь. Зазвучала высокая гуманистическая тема отношения к детям в нашей стране. Большинство персонажей, да, пожалуй, все, кроме пошляка и обывателя инженера Прибылева, выдержали трудный экзамен, устроенный им Маней, И вполне оправданно зазвучали в финале слова старого музыканта Караулова, отца юной актрисы:

«Дети, друзья! Жизнь многообразна, огромна… И мы, артисты, художники, первые должны находить в ней и показывать другим прекрасное. Отдадим же внукам нашу заботу, любовь, наши лучшие грустные и радостные песни».

Снова зазвучала тема благородного актера Щукина из «Вредного элемента». Но тут уже она зазвучала в полную силу. Безнадежно влюбленный Сенечка Перчаткин, пылкий Юсуф, ревнивый Костя, Ольга Павловна, «коварная» Маня и ее подруга Рая – уже не условные водевильные персонажи первых пьес Шкваркина. Это образы сложные, с недостатками, с шероховатостями, постигающие жизнь постепенно, но преданные ей бесконечно.

Зрители, пресса, артисты – все с восторгом приняли «Чужого ребенка». Живет он и сегодня и будет жить. Правда, краски несколько потускнели, кое-что кажется наивным, да это и естественно. Все движется вперед, даже театр и драматургия. Для советской комедиографии «Чужой ребенок» явился важным этапом.

Многие комедии, родившиеся в последующие двадцать пять лет, одни в большей, другие в меньшей степени, обязаны «Чужому ребенку», который действительно явился первой зрелой советской комедией-водевилем.

Несколько лет назад, привлеченный афишей одного периферийного театра, приехавшего на гастроли в Москву, я отправился в летний сад Центрального парка культуры и отдыха. Шел «Страшный суд».

Публики было мало, спектакль плох, посредственные актеры усердно комиковали. Видимо, боясь, что юмор Шкваркина не дойдет до зрителя, украшали спектакль фортелями и трюками, столетиями живущими на сцене. Грубо сделанные парики, шаржированный грим, неестественные интонации вдруг превратили советскую комедию в буффонаду семнадцатого века в современных костюмах.

Многие думают, что хорошая, так называемая «репертуарная» пьеса, независимо от игры актеров, все равно будет нравиться зрителю. Поэтому, дескать, она и репертуарная.

На примере «Страшного суда» можно было убедиться, как это глубоко неверно.

На сцене делалось все для того, чтобы заставить зрителя не верить, ни за что не верить тому, что написал драматург. Цель была достигнута.

Начисто были забыты слова гениального русского комедиографа:

«Больше всего надобно опасаться, чтобы не впасть в карикатуру. Ничего не должно быть преувеличенного или тривиального даже в последних ролях. Напротив, нужно особенно стараться актеру быть скромней, проще я как бы благородней, чем как в самом деле есть то лицо, которое представляется. Чем меньше будет думать актер о том, чтобы смешить и быть смешным, тем более обнаружится смешное взятой им роли. Смешное обнаружится само собою именно в той серьезности, с какою занято своим делом каждое из лиц, выводимых в комедии» '.

Все, от чего предостерегал Гоголь, было в этом спектакле. И спектакль скукожился, завял.

Рассказ о том, как некий Изнанкин, для того чтобы не ехать на периферию, дал взятку секретарю одного учреждения, превратился в несмешной и маловероятный анекдот. Хотя что тут маловероятного?

Мне кажется, что «Страшный суд» – последняя комедия Шкваркина, написанная перед войной, – самая острая и сатиричная его пьеса.

Секретаря Блажевича и взяткодателя Изнанкина суд оправдал «за недоказанностью преступления». Но тут-то и началось самое трудное для этих людей – суд их совести. Все летит к черту, все рушится в их жизни – и старые привязанности, и дружба, и любовь. Решили свалить взятку на Анну Павловну Блажевич, жену секретаря: дескать, это ей поднес золотой портсигар ее поклонник Изнанкин, а муж ничего не знал. Но тут начинает ревновать, и в данном случае без всякого основания, жена Изнанкина. А Блажевич, знающий, что это была именно взятка и жена его благородно приняла вину на себя, начинает ненавидеть жену.

Не в силах вытерпеть домашнего ада, терзаемый угрызениями совести, Изнанкин решается пойти в суд и рассказать там всю правду. Как он, Изнанкин, дал взятку, как Блажевич принял ее. Как взвалили они всю тяжесть на невинного человека.

«Идем, Варя, собирай меня в честную дорогу!»

«Неужели опять жизнь налаживается?» – говорит Варвара Ивановна, провожая мужа в тюрьму.

Я мечтаю посмотреть «Суд» в серьезной постановке. Без шаржа, гротеска, в реалистических декорациях. Ну как будто идут «Три сестры». Пожалуй, только тогда эта пьеса будет вызывать сострадание к положительным ее героям, ненависть к лгунам, взяточникам, презрение к слабодушным. Тогда зазвучит по-настоящему сатиричность ее.

VI

Я сознательно назвал эти комедии лирическими. Ибо, несмотря на большое количество комедийных ситуаций, веселых столкновений, сатирических красок, главное в этих четырех комедиях – светлая лирическая струя, любовь. То, что в прежних произведениях Шкваркина иногда излагалось скороговоркой, не раскрывалось, а обозначалось, – здесь сделалось главным…

Всегда корректный, чуть даже чопорный, внимательный в разговоре, с резким мефистофельским профилем и едва заметной усмешкой, Василий Васильевич Шквар-кин мало был похож на старого музыканта Караулова или на его двадцатилетнюю дочь Маню. Он совсем не похож и на учителя Страхова, на измученного угрызениями совести Изнанкина, на пытливую девушку Олю или на безнадежно влюбленного Перчаткина. Но в каждом из этих персонажей живет сам автор. Живет, – значит, придает каждому из них какую-нибудь черту своего характера, симпатизирует, ставит себя на их место.

Там, где автор очень далек от своих персонажей, появляются на сцене вынутые из старого сундука драматургии благородные папаши, испытанные мещанки. Это не больше чем рудименты старых водевилей с их совпадениями, несмешными каламбурами, условными недоразумениями (принимают одного за другого или думают, что она это не она, а он это не он), нарочитыми фамилиями (Застрелихин, мадам Самозванцева)…

Я снова перечитал «Весенний смотр», и снова он мне понравился. Нет, раньше в комедиях Шкваркина не было таких сцен, как, например, беседа у глобуса учителя Страхова, соседа его Василия Максимовича и учеников-десятиклассников.

«Василий Максимович(над глобусом). Мальчики, девочки! Вы вступаете в мир. А мир сделан из разных кусков. Так вот, если на вашем пути попадается пыль, мусор, грязь, не ругайте за это землю. В глубине ее – золото, самоцветы, руда. И если осенью вам придется идти по скучным стоячим лужам, вспомните, что в мире бушуют реки, озера, моря…»

Молодые люди, глядя на модель земного шара, мечтают о будущей работе, о путешествиях.

«Люба. Я научусь быть счастливой и постараюсь объяснить детям, что значит это слово».

В комедиях Шкваркина прежде не было сцен, подобных ночной встрече на мосту над Москвой-рекой.

Весна. Половодье. В жизни каждого из действующих лиц происходит нечто весьма важное.

«Сегодня ночью виднее, чем днем», – говорит Василий Максимович, отец Любы, друг Страхова, старик поэт, сочиняющий поэмы и новеллы.

Смешное и грустное, как оно часто и бывает, здесь рядом. Девушка-хромоножка Люба, решившая в эту ночь распроститься с жизнью, вдруг понимает прелесть этой ночи, радость существования, красоту окружающих ее людей.

«Весенний смотр» (в первой редакции комедия была названа «Ночной смотр», что больше определяет сюжет и фабулу пьесы) самая светлая, одухотворенная лирикой и молодостью комедия В. Шкваркина.

Не только в «Весеннем смотре», но и в «Простой девушке», и в «Женихах», и в последних двух героических комедиях очень сильно лирическое звучание. Именно оно делает человечными эксцентрические замыслы пьес. Оттеняет комедийность. Показывает, ради чего и ради кого автор так беспощадно высмеивает все, «что в нас ушедшим рабьим вбито».

Па дворе старого дома, где стоят урны с мусором, среди штабелей дров, ночью встречаются влюбленные.

«Николай выступает из-за дерева. Несколько секунд Николай и Оля неподвижно смотрят друг на друга. Он берет ее за руки. Они медленно входят под арку ворот. Николай резким движением прижимает Олю к груди. Так они стоят неподвижно».

На этом заканчивается первый акт «Простой девушки». Снова любимый автором прием пантомимы. Здесь слова уже не нужны, они лишние…

Маленький эпизод, без которого скучна была бы жизнь простой девушки. И без которой бессмысленно было бы существование на сцене жильцов дома помер восемь.

VII

Кончилась война, и Шкваркин принес в театр имени Вахтангова только что написанную комедию «Проклятое кафе» (называлась она также «Последний день» и «Последний город»).

Доблестные советские войска один за другим освобождают от гитлеровских захватчиков русские города. К воротам последнего, не освобожденного еще города приближаются наши танки. В городе зверствуют фашисты, но часы их уже сочтены. В маленьком кафе на Ивановской улице собираются в ожидании освободителей советские граждане. Они хотят достойно встретить победителей, помочь им поскорее войти в город.

«Что вы теперь делать собираетесь?» – спрашивает у девушки, работавшей в кафе официанткой, старший лейтенант.

«Жить, – отвечает Нюра. – Мы по человеческой жизни вот так истосковались! Зеленой земли хочу, ясного неба… И работать хочу… и работать хочу, и танцевать, и чтобы мне цветы дарили… Ох, я жадная!»

Тема человеческого достоинства всегда занимала Шкваркина. В «Страшном суде» оправданный судом, но измученный послесудебными обстоятельствами Блажевич кричит своему начальнику Пружинину и его супруге:

«Вы что тут людьми прикидываетесь?»

Пружинин пятится к двери, а его супруга, указывая на Пружинина, говорит:

«Это он человеком прикидывался, а я никогда».

В «Проклятом кафе» служит швейцаром бывший куплетист, старик Василий Максимович Градусов. Он говорит буфетчице:

«День, с большой буквы День приближается, Ольга Павловна! Потом это число во всех календарях золотой краской выкрасят. И мы снова людьми станем».

Василий Максимович мечтает:

«…я опять на эстраду вернусь. Ведь обо мне даже в газете писали. Замечательные отзывы были. (Вынимает истлевшую по сгибам вырезку.) Вот! (Читает.) «Все номера прошли с успехом (восторженно), если не считать выступления автора-куплетиста Градусова, которое заставило желать лучшего»…Вы понимаете, какой концерт был, если мое выступление заставило желать лучшего?!

Ольга Павловна. Но вас-то обругали?

Василий Максимович. Пускай ругают. Хоть каждый день, из номера в номер, только бы то время вернулось! Я это сочувственное ругательство как святыню храню».

Так неожиданно, чисто комедийным приемом говорит автор о весьма важных вещах.

Через двенадцать лет – только через двенадцать! – появились на сцене «Мирные люди». Написана пьеса была в 1946 году. Поставлена Ленинградским театром комедии под руководством Н. П. Акимова к сорокалетию Октября.

Объединенные в одном отряде Сопротивления флейтист Левшин, заведующий библиотекой Чистяков, священник Державин, студентка Тоня, кузнец Петр, сержант Фомин, девчонка Зоя решают приблизить день освобождения родного города. И приближают…

В «Мирных людях» и «Проклятом кафе» появилось то, чего не было еще у Шкваркина: рассказ об испытании чувств под высоким давлением исторических событий. Каждый день, каждый час в жизни героев стал испытанием. Высокая нота патриотизма, смущение от взятой на себя высокой миссии, удивление собою и своими товарищами, скрытые в человеке неисчерпаемые резервы благородства – вот что одухотворяет эти две во многом несовершенные, но весьма примечательные комедии.

А еще через несколько лет по пути, предсказанному Шкваркиным, пошли веселые, эксцентрические и при этом весьма патриотические кинокомедии типа английской «Мистер Питкин в тылу врага», французской «Бабетта идет на войну», итальянской «Все по домам!».

VIII

«Историческая традиция породила мистическую веру французских крестьян в то, что человек по имени Наполеон возвратит им все утраченные блага. И вот нашелся некто, выдающий себя за этого человека только потому, что – на основании статьи Наполеоновского кодекса: «Розыск отца воспрещается» – он носит имя Наполеона. После двадцатилетнего бродяжничества и целого ряда нелепых приключений сбывается предсказание и человек становится императором французов. Навязчивая идея племянника осуществилась, потому что совпала с навязчивой идеей самого многочисленного класса французского общества» [5].

История превращения этого «НЕКТО», люмпена, картежного шулера и сутенера, сперва в принца Наполеона, а затем в императора Бонапарта III, «короля шутов» в «правлении альфонсов», посвящена последняя пьеса-фарс В. Шкваркина «Принц Наполеон».

Начатая еще до войны, после войны завершенная, комедия «Принц Наполеон» звучит.сегодня современно и своевременно.

С присущим Шкваркину комедийным блеском, но в совсем новом для него жанре политического памфлета, зло и остроумно рассказана история неожиданного возвышения, падения и достижения власти авантюристом Луи Наполеоном.

Кукла в руках политиканов и плутократов, ловкий спекулянт Луи Наполеон, пользуясь политической ситуацией, воцаряется на престоле Франции.

Он обманывает обманщиков, обжуливает жуликов. Цена ему известна. Парламент видел в нем не больше чем клопа. «Но Бонапарт ответил партии порядка, как Агесилай царю Агису: «Я кажусь тебе муравьем, но придет время, когда я буду львом».

Уверен, что наш зритель с удовольствием посмотрит в театре талантливую комедию В. Шкваркина и вспомнит слова Маркса о том, что великие события истории повторяются дважды: первый раз в виде трагедии, второй – в виде фарса. Повторение восемнадцатого брюмера Бонапарта его ничтожным племянником было фарсом. Однако и фарс может многому научить.

Комедия-фарс В. Шкваркина «Принц Наполеон» весела и поучительна. В подобном жанре автор еще не работал. Очевидно, мир, избранный Шкваркиным в данном случае, потребовал такой формы, именно такой, и никакой другой. Значит, писатель чуток к голосам своих героев. Значит, писатель в каждой своей новой вещи старается найти новое для себя, неизведанное. Первая его пьеса посвящена истории. Последняя тоже. Но какая разница между ними! Как усовершенствовалось мастерство драматурга. Какое изящество обрело его перо. Нигде не фальсифицируя истории, не считая, что «история – это современность, опрокинутая в прошлое», и нигде вольно с ней не обращаясь, он находит то, что неразрывно связывает историю с сегодняшним днем.

В 1950 году Шкваркин перевел, обработал и создал новую сценическую редакцию комедии осетинского драматурга Токаева «Женихи».

Это была его последняя работа.

Через несколько лет на телевидении режиссер А. Белинский осуществил постановку «Принца Наполеона».

Но автор уже ее не видел.

Он еще жил, но уже ничего не видел, ничего не читал, почти не выходил из комнаты. Более десяти лет он был болен тяжелой мозговой болезнью.

Ничто и никто не мог ему помочь…

Он молчал. Дни, месяцы, годы. Молчал.

Мы не любим грустных финалов в наших пьесах. Особенно в комедиях. Но они ведь бывают в жизни.

Очень горько, что в списке действующих комедиографов, в списке, который возглавляла фамилия Шкваркина, нет больше этой фамилии.

Но все равно она есть.