Преодоление

Возвращение

Глубокие снега укрыли деревни, дороги и землю белым саваном. Белые поля, белые болота, иссиня-белые облака… Только ель и сосна сохраняли свой первозданный зеленый цвет жизни.

Зима не баловала летчиков. Погода по нескольку дней кряду была нелетной. Но это не уменьшало интереса к тому, что делалось за линией фронта. Скорее наоборот, как только снегопады и туман ставили преграды перед группами штурмовиков и воздушных разведчиков, командование фронта и армий нервничало сильнее и во что бы то ни стало требовало новых разведывательных данных о фашистских тылах, аэродромах и войсках. И тогда командиры полков, имея указания "добыть, посмотреть, ударить, посеять у противника чувство тревоги и неуверенности при движении по дорогам", на свой страх и риск поднимали в воздух наиболее подготовленных летчиков.

Не все возвращались из таких полетов, но Сохатому, который еще с осени начал осваивать подобные рейды, пока везло. Полеты, как правило, проходили успешно и доставляли удовлетворение. Вот и сейчас его "Ил" летел над землей, захваченной немецко-фашистскими войсками… Летчик учел господство белого цвета в природе и закамуфлировал свой самолет белыми разводами по зеленому полю. Округлые линии на стыках белого и зеленого цветов ломали очертания силуэта машины, и это делало ее почти невидимой, растворяло в мелькающем под крылом ландшафте.

Низкие облака широкими полосами сеяли снег, прижимая самолет к самой земле. На высотомере стрелка показывает "О", и летчика выручает пока одно местность под крылом ниже аэродрома вылета метров на пятьдесят ― семьдесят. Молчит радио. Молчит пилот. Ровно гудит мотор. Ивану представляется даже, что, кроме снега, "Ила" и его, в мире ничего и никого нет. Уже двадцать минут с бреющего полета он осматривает дороги в назначенном ему районе разведки, но все напрасно: движения к фронту, вдоль него и от него нигде не видно. "Не утонул ли противник в снегу? А может, всем доволен: обеспечен и в подвозе не нуждается?… Нет, такого на войне, наверное, не бывает. На фронте никогда нет уверенности в завтрашнем дне и обязательно чего-то да не хватает… Скорее всего обездорожел фашист. И если у нас есть силы, то его как раз и надо сейчас бить. Тыл ему не поможет".

…Горючее подходит к концу, и пора уходить домой, а боеприпасы все целы. Бить по отдельным повозкам рискованно: не очень-то различишь, свои или немцы. Вот если бы автомобили, тогда другое дело. На них только немцы.

"Надо что-то делать… Быть над врагом и вернуться домой с боекомплектом ― позор. Выбросить его впустую ― позор вдвойне".

Проверив остаток бензина, Сохатый решает осмотреть шоссейные и грунтовые дороги около Невеля, а потом разведать железную дорогу, идущую на Великие Луки. Если и в этом варианте автомобилей и поездов не окажется, то можно сбросить бомбы хотя бы на станционные пути ― пусть малая, но польза будет.

Развернувшись курсом на юго-восток, он вновь пересекает уже осмотренную им территорию.

Облачная бахрома бьет по кабине, перегораживая путь снежной стеной. "Ил" ныряет в белую волну, и на -какое-то время Иван теряет ощущение пространства. Пробивая завесы, "Ил" летит как бы рывками, и Сохатый не знает, что ждет его за очередным метельным рубежом… Под самолетом белая пустыня ― ровное плато без сучка черноты, без крапинки зелени ― замерзшее и запорошенное озеро. До Невеля около десяти километров. Низ и верх угрожающе сливаются в своем подобии. Трудно, порой невозможно отличить облака от снега. Иван понимает, как это опасно. Все в нем настораживается. Он замечает, что правая рука, с Силой сжимающая ручку управления самолетом, напряглась до предела.

"Успокойся, Ваня, ― говорит он себе. ― Не жми так ручку управления, все равно из нее погоды не выжмешь… Надо уходить восвояси, не до автомобилей нынче, самому бы выбраться! Давай, разворачивайся блинчиком, влево, к железной дороге".

Не торопясь, с малым креном, Иван выводит "Ил" курсом на северо-восток. Через несколько секунд под самолетом промелькнул берег озера. Дальше лес, а за ним должна быть железная дорога.

Выбравшись от озер и полей к лесам, Иван облегченно вздохнул. В земной пестроте, пусть даже самой маленькой, все же видна жизнь, и летчику визуально можно определить, где низ. Теперь меньше шансов врезаться в белый бугор. Напряжение нервных струн ослабло. Самолет летит на Великие Луки. Сохатый старается держаться от железки" правее, не более полукилометра: так удобней и привычней смотреть вперед.

"Если сейчас встретишь эшелон, что будешь делать, Иван? ― ведет он диалог с самим собой. ― Что? Стрелять буду по паровозу, если эшелон идет к фронту. По крытым вагонам стрелять нельзя, могут быть боеприпасы. Сам на них подорвешься. Если эшелон от фронта ― бить вагоны, от фронта .боеприпасы не возят…"

Так разговаривал он с собой довольно часто. От этого ему всегда делалось легче. Размышления вслух снимали напряжение, позволяли видеть и полет, и себя как бы со стороны, помогали выверять планы и находить более верные решения. Таким диалогам он научился в одиночных полетах над территорией противника, которые редко проходили по-задуманному, требовали находчивости и новых решений.

Десятки километров преодолел самолет. Дорога по-прежнему была пустынна. Успокаивал Ивана только вид двух бегущих черных ниточек рельсов. Снег не засыпал их. И чем больше Сохатый смотрел на темные полоски, тем сильнее верил, что не зря сделал этот крюк перед уходом домой.

Пробив очередные снежные дебри, "Ил" выскочил на светлую воздушную полянку. Глазам открылась снежная целина, а чуть левее, на темной морщине дороги, длинная красная гусеница железнодорожного состава с пыхтящей головой ― паровозом.

Обрадовавшись долгожданной встрече, Иван довернул "Ил" на локомотив. Самолет шел низко, прицеливаться было неудобно: мешала земля, она совсем близко, неслись облака над самой кабиной. В прицеле паровоз смещался в левую сторону.

"Идет состав, торопится и меня не видит. Пора!" Сохатый дважды нажал на боевую кнопку пуска реактивных снарядов. Два залпа по четыре снаряда с визгом ушли вперед. Попал или нет, увидеть не успел. Самолет уже проскочил цель.

"Что делать? Искать новый объект для второго удара или вернуться и сбросить на состав бомбы? Лучше вернуться. На взрывателях поставлено замедление, может, пронесет. Чем журавль в небе, лучше синица в руках. Возвращаюсь!"

…Самолет летел теперь прямо над дорогой навстречу составу.

"После первой атаки прошло минуты полторы, ― думал Сохатый. ― Если есть солдаты в вагонах, то они еще не успели повыскакивать… А вот и красная змея. ― Иван заметил разбитый паровоз. ― Попал".

…Вниз пошли серией шесть осколочно-фугасных. Стокилограммовые "чушки" со скоростью восемьдесят метров в секунду бились о крыши, ломали доски и, прорвавшись внутрь вагонов, крошили и рушили все, что попадалось. Самолет шел над составом на высоте пятнадцати ― двадцати метров. Промахнуться невозможно.

…Вновь слег бил по самолету и стеклам кабины косыми, плотными струями. Чтобы не потерять из виду землю, Иван попытался снизиться. На высотометре стрелка пошла влево от нуля на минусовое деление… Земли не видно. Внутри у Сохатого все напряглось и сжалось от ожидания столкновения. "Пойду вверх. Худа без добра не бывает. Если не справлюсь с полетом в облаках ― выручит парашют… Только бы добраться до своих".

Высотометр показывал сто пятьдесят метров ― чудовищно большая, безопасная высота но сравнению с тем, что было.

Иван подвигался, насколько позволяло сиденье, расслабил мышцы спины и ног. Подышал глубоко и почувствовал ― скованность прошла.

"Ил" набрал триста метров. Иван осторожно развернул машину на нужный курс, пытаясь более точно представить свое местоположение: "При выходе из облаков над своей территорией не проскочить бы линию железной дороги, связывающей Великие Луки с Ржевом. Севернее улететь мне никак нельзя. Там местность холмистая и выше, чем на юге, поэтому пробивать облака будет намного опасней. Но опасны не только холмы. Проскочу "железку" ― и не найду нужных ориентиров, не попаду на аэродром…"

Развернувшись, он пытается удержать самолет на правильном курсе, но "Ил" самовольно уплывает в сторону. Иван доворотом вновь возвращает самолет на отметку компаса "семьдесят градусов", но как только заканчивает разворот ― все повторяется: "Ил" уходит с курса.

"В чем же дело? Чертовщина какая-то. Авиагоризонт показывает прямой полет, а компас вращается. Не могут же у меня компасы все время отказывать. На днях картушку компаса заело на крутом развороте, едва выбрался от фашистов. Теперь, видишь ли, она останавливаться не хочет. Пойду выше, надо выбираться за облака".

Сохатый добавил мотору мощности. "Ил" восходящей спиралью полез вверх. Но тут к непокорному компасу добавился ледяной налет ― сначала на лобовом стекле, а потом и на крыльях.

"Час от часу не легче… Пришла беда ― отворяй ворота. Теперь уж только вверх. Другого выхода нет".

На высоте тысяча восемьсот метров обледеневшему самолету удалось-таки выбраться в межоблачную прослойку. Через верхние, жиденькие облака просвечивало солнце… Оно выручило Ивана, дало ему возможность отдышаться, немного расслабиться. Спину ломило, пот заливал глаза, но выигранное сражение с облаками давало ему возможность накопить силы для дальнейшей борьбы.

Снова разворот на семьдесят градусов… Сохатый устанавливает самолет в горизонтальный полет, ориентируясь на верхнюю кромку облаков. Снова взгляд на компас: отметка картушки с цифрой "семьдесят" стояла неподвижно против курсовой черты, а на авиагоризонте силуэтик самолета показывал крен около семи градусов.

"Спокойно, Ваня! Компас исправен. Исправен и авиагоризонт. Только надо устранить в нем крен. Заарретировать его и снова включить в работу. Вот так. Теперь можно лететь, благо горючее есть".

Самолет шел в узком облачном туннеле, Сохатый отдыхал от пережитого. Теперь он замечал спокойную красивость белопенной равнины. Солнце с правого крыла праздничным потоком света пробивало облачную крышу, отчего слева на нижних облаках появилась быстро летящая тень самолета. Поток солнечных лучей дробился миллионами ледяных кристаллов, находящихся в межоблачной прослойке, и черный силуэт "Ила" от этого обрамился ярким кольцом радуги. Из озорства лейтенант откатил боковой бронированный фонарь назад и с интересом стал рассматривать на облаке свою тень со светящимся венчиком вокруг головы. Увидел ― и беззаботно, весело рассмеялся, как будто впереди ждала полная житейская ясность. "Летишь, пилот, как ангел. Как-то и где только сядешь?" Иван надвинул, захлопнул фонарь. Занялся самым важным сейчас ― курс, скорость и время полета надо было переложить на карту, определить, где он находится.

Курс… Он вспомнил недавний отказ компаса. И это воспоминание вызвало у Ивана ироническую улыбку: так неопытен был он вчера, в первые секунды даже растерялся. Сегодняшний, он смотрел на себя вчерашнего чуть-чуть свысока, может быть, даже с заоблачной высоты теперешнего полета. И все же был доволен, что не растерялся, сумел взять нужное направление и выкрутился из безвыходного, казалось бы, положения.

"Конечно, погода была получше. Без теперешней нервотрепки. Но все же поекало сердечко, поерзал, прежде чем уразумел, что к чему… Интересно устроен человек. Все было тебе ясно, пока работал компас. Не стало надежности в малюсеньком кружке с цифирками ― в голове сомнения и вопросы, а в душе растерянность. Никогда не знаешь, какие знания понадобятся через минуту. Сущая безделица, до какого-то времени ничего не значащие факты вдруг становятся отправной точкой для принятия важнейшего решения.

Как тогда ты обрадовался, найдя деревню с целой церковью. А в церквах испокон веку алтарь строго на восток, а вход с западной стороны".

Крещеный, а теперь неверующий, прежде, в детские годы, читавший вслед за прадедом молитвы перед едой, а ныне комсомолец, большевик по убеждению, он невольно вспомнил, что говорила прабабка. Это ее присказки и поучения на печи или в душной зимней тишине полатей напомнили церковную геометрию… Иван посмотрел на летящую рядом тень самолета: солнечное кольцо по-прежнему окружало его. Мысли опять вернулись к прабабушке Марфе: "Она не видела автомобиля, трактора, паровоза и электричества. А я ― пилот, летчик. В ее понятии ― чистый антихрист. Летаю, ако дьявол над миром… Добрая душа, как она ругала войны е туретчиной, японом, германцем и братоубийство гражданской. И вот твой правнук, бабуля, бьется с врагом своего народа. И не будет у этой войны середины: не они нас, а мы их!"

Курс. Время. Скорость. Время и скорость ― расстояние.

Передышка у Ивана кончилась. Облака сомкнулись. На стеклах и крыльях снова появился опасный блестящий налет ― лед!

Через некоторое время начало потряхивать мотор ― лед появился и на винте. Чтобы избавиться от новой напасти, Сохатый погонял винт на разных оборотах. Лед слетел, и тряска пропала. Иван посчитал остающиеся расчетные километры, перевел их в минуты полета и сказал себе: "Если подсчеты верны, то пора вниз". Еще раз посмотрел на каргу, чтобы запечатлеть в памяти вероятные линейные ориентиры на земле, и начал снижаться. Пошел на снижение с таким чувством, будто нырнул с вышки в воду, не зная не только дна, но и самого расстояния до воды. Будто бросился вниз с завязанными глазами.

Высота уменьшалась со скоростью десяти метров в секунду. Десять секунд ― сто .метров, тысяча пятьсот метров ― сто пятьдесят секунд. Чем ниже опускался "Ил", тем сумрачнее становилось в кабине и толще нарастал лед на крыльях. Срезы пушечных и пулеметных стволов "зачехлились" стеклянными колпачками. Стрелять из них уже нельзя.

Тысяча метров… Пятьсот метров до земли… Иван уменьшил снижение до пяти метров в секунду… Триста метров. Последние триста метров. Думая, как выйти из облаков и что делать, если они до земли, добавил мотору обороты и еще убавил снижение.

"Ил" снижался теперь по два метра. "Два метра вертикали и восемьдесят по горизонту ― это одна секунда моей жизни. Сколько еще их осталось?" Его, Ивана, конкретная жизнь, судьбой дарованная, укладывалась сейчас в цену ошибки при выходе из облаков.

"Не может быть, чтобы облака были до земли… А если до земли? Тогда как?… Дольше пяти, может быть, семи минут этим курсом лететь нельзя: заберешься на Ржевско-Вяземский плацдарм немцев. Как же быть?… Делаю так: если на пятидесяти метрах не выйду под облака, разворачиваюсь на север, набираю пятьсот метров высоты и прыгаю. Другого выхода нет".

…Двести метров. Облака. Вот уже стрелка на высотомере подходит к стометровой отметке. Облака. В кабине еще больше потемнело.

― Давай, пилот, ниже еще на пятьдесят!!

Иван с удивлением замечает, как его ноги с силой упираются в педали, придавливая тело к спинке сиденья. Одна рука на ручке управления самолетом в тревожной готовности в любое мгновение перевести самолет в набор высоты. Вторая держит сектор газа мотора, чтобы немедленно, как только он об этом подумает, дать полные обороты для ухода вверх. Глаза шмыгают взад и вперед по одному и тому же маршруту: высотомер, авиагоризонт, форточка фонаря; высотомер, авигоризонт, форточка фонаря… Ищут землю. И чем ниже, тем быстрее и нетерпеливее.

― Ну где ты там? Покажись!… Покажись!

Высотомер, авиагоризонт. Взгляд в форточку ― под самолетом лес!

― Ура!!! Молодец, "Илюха"! Вынырнул! ― Иван кричит радостно. ― Ну, а теперь поживем. Шестьдесят метров ― это же океанская глубина, все равно что у моряков ― семь футов под килем.

Разворот на север. Теперь нужно найти новую опору ― железную дорогу. Он знает, уверен ― она должна быть севернее. Все сомнения в сторону, только на север. Если первой дороги не будет, найдется вторая, которая идет от Великих Лук на Бологое. Вторая дорога ― стратегический резерв восстановления ориентировки.

Снова Сохатый гоняет винт на разных оборотах, и мотор отзывается то высокими, завывающими тонами, то ворчит басовито. Гоняет упорно, пока мотор с "булыжной мостовой" не попадает на "асфальт", очистив винт от ненужного льда. С крыльев и стекол лед сбросить нечем, приходится терпеть. Только вытерпит ли "Ил"? Через лобовое стекло, покрытое мутной синевой льда, ничего не видно. Иван открывает фонарь. По оборотам мотора и скорости, по поведению самолета ясно, что лед его кораблю ой как не безразличен. Им обоим тяжело. Устали они изрядно.

А вот и дорога, идущая перпендикулярно полету. Это ― ржевская. Только какой ее участок? "Чем восточнее я сейчас, тем дальше от нее второй линейный ориентир, который может привести меня домой. Летим, Илюша, дальше!"

Лед "съел" уже пятьдесят километров скорости. Самолет делает теперь всего четыре километра в минуту. Кончаются горючее, терпение и способность самолета держаться в воздухе. Часы бесстрастно отсчитывают время: оно мучительно растягивается и никак не стыкуется с желанием Сохатого. И снова Иван борется с тряской мотора: то уменьшает, то наращивает обороты. Увеличение оборотов вовсе не желательно. Увеличивается и расход топлива. Но иного выхода нет. Если "запустить" винт, рухнет последняя надежда добраться до аэродрома.

Самолет и человек держатся. С трудом, но летят… Наконец показалась долгожданная дорога на лесной просеке. По затраченному времени на полет от первого до второго ориентиров Иван определяет, что аэродром ― справа в двенадцати, ну, может быть, в пятнадцати километрах. Это еще три-четыре минуты полета. Теперь он уже почти спокоен. Горючего ― хватит. Только бы хватило сил у самолета. "Ил" похож сейчас на заезженную ломовую лошадь.

После небольшого доворота самолет никак не хочет успокаиваться и летит, пошатываясь с крыла на крыло, задрав вверх мотор, ревущий почти на полных оборотах… Лед "съел" еще двадцать километров.

"Придется садиться с ходу. На круг, да и нужен ли круг в такой обстановке? Сил у машины не хватит. Свалится на крыло, сам погибнет и меня с собою прихватит. Смотри, Ваня, мощности мотора может оказаться мало для полета с выпущенными шасси. Что думаешь делать? Сажать исправный самолет на фюзеляж после таких передряг ― сумасшествие. Никто не поверит в беду. Скажут, обалдел Иван от радости, что домой добрался, забыл колеса выпустить. Выход один: рассчитать время и выпустить шасси перед самой землей".

В любом деле важно решение. Пусть даже не очень: хорошее, но своевременно принятое и настойчиво выполняемое. Оно лучше бесчисленных "идеальных" вариантов, составленных на бумаге или в голове.

"Будем садиться, "Илюха", так, чтобы еще вместе не раз полетать".

Впереди аэродром.

Сохатый развернул машину носом на полосу укатанного снега, и она скрылась от его глаз за матовыми лобовыми стеклами. Эта "игра в прятки" ему не нравится: приходится высовываться из кабины то в правую, то в левую сторону, чтобы увериться: "Ил" летит прямо на полосу.

"Перед опушкой леса буду выпускать колеса. Должно хватить времени на их выход…"

Кран шасси на выпуск. Шипит воздух. Красные лампы погасли. "Хорошо!"

Самолет, почувствовав под крыльями дополнительное сопротивление, качнулся вниз… Сохатый дал мотору полные обороты… Ждет… На приборной доске вспыхивают две зеленые лампы.

"Порядок!"

Мотор ревет, "Ил" снижается… Вот она, полоса. Колеса цепляются за землю. Дома!

После шума ветра в кабине, рева мотора перед посадкой руление успокаивает. Мотор добродушно ворчит тихим басом, попыхивая дымком выхлопа.

…Иван спрыгнул на землю. И как всегда, первый однополчанин, узнающий о победе или поражении, ― техник самолета ― тут как тут, готовый помочь, порадоваться с тобой вместе или разделить печаль. Если надо ― успокоить.

― С возвращением, командир! Как дела?

― Все хорошо, Володя! Мы сегодня все трое именинники. Досталось и мне, и самолету… Смотри, какую ледяную броню наш боевой "конь" надел! Был бы лошадью, за такую работу дали бы кусочек сахара, цветок к уздечке прикололи, праздничной попоной укрыли… А "Илюхе" помочь надо, устал он, наверное, держать на себе этот ледяной панцирь. После доклада о вылете будем снимать это украшение. Давай грей воду!

― Понял, командир!

Сохатый шел на доклад… Спина, руки и ноги ныли от усталости, а сердце, наполненное до краев благодарностью к Володе и самолету, неторопливо разносило по телу успокоительное тепло.