Преподобная Синклитикия Александрийская или малая аскетика

Павел Проценко. На пути в Небесный Иерусалим. История одного бегства

Что заставляет человека оставить мир? Обыденное сознание еще может понять, когда грешник, ужаснувшись мерзости греха, в раскаянии бежит от порока к свету. Но когда юное чистое создание уходит в монастырь, начинает жить только для Бога — это вызывает недоумение и протест. Вместе с тем подобные примеры можно встретить в каждом поколении на протяжении всей истории христианского мира. Всегда находятся избранные, которые с ранних лет остро осознают, как Божественное добро хрупко, как легко можно его утратить, разбить в суетной и невнимательной жизни. Личность усыхает без постоянного обновления в доброделании. Для того чтобы обрести устойчивость среди водоворота страстей земного существования, человек уходит в монастырь, обращается к подвижничеству, начинает тяжкую борьбу за свою душу. Монашество не является сословием (хотя бы и духовным, каковым по

недоразумению оно когда — то считалось), монашество — это состояние человека, качество его личности. В каком — то смысле мы все призваны хоть в чем — то быть монахами. И прежде всего в главном: в постоянном стремлении любить Христа и открывать свое сердце навстречу Божественной любви. Пути святых таинственны и часто недоступны нашему пониманию. Ради стяжания добродетелей они терпят брань и клевету, унижения и побои. Но за внешним убожеством своего существования они открывают источники вечной жизни. Тайна подвижничества, святости диктует необычность поведения.

На заре современной цивилизации в конце III — первой половине IV веков в Египте подвизалась преп. Синклитикия Александрийская. Ей выпало жить в сложную переходную эпоху, когда последние страшные гонения Римской империи на христиан сменились после принятия Миланского эдикта (313 г.) периодом веротерпимости. Преподобная считается основательницей женского пустыннического общежития и принадлежала к тому поколению, которое положило начало широкому монашескому движению в Церкви. Биографические сведения о ней скудны, но можно предположить, что благочестивая атмосфера родительского дома (сохраненная вопреки гонениям) сыграла существенную роль в решении юной Синклитикии уйти, после смерти родителей, из мира. Животворный опыт аскетов часто нам труднодоступен, в силу того что мы живем не так, как жили святые. Раскрыть его могут только идущие таким же узким подвижническим путем. Так, в основании этой книги лежит единство в вере и подвиге двух людей, разделенных пространством в шестнадцать столетий. Лишь тот, кто постоянно жил самоотверженной любовью ко Христу, мог увидеть в изречениях святой, записанных в древности, учебник аскетики, обращенный к каждому, — мост, ведущий к доброй и милосердной жизни.

Церковный писатель, раскрывший в сохранившихся поучениях преподобной заложенное в них аскетическое учение, еп. Варнава (Беляев) — почти наш современник, он трудился для Бога в эпоху, когда, после гибели Российской империи, государство нового типа обрушило на Церковь кровавые гонения. Многие черты в судьбе епископа сближают его с преподобной Синклитикией; неудивительно, что он прочел ее наставления сквозь призму своего личного пути. Если святая является одной из основательниц женского монашества, то еп. Варнава может по праву считаться одним из устроителей церковной и подвижнической жизни среди безбожного и агрессивного государства, хранителем и продолжателем православного Предания в условиях технократической и атеистической культуры.

…Николай Никанорович Беляев, будущий епископ, блестящий писатель и юродивый Христа ради, родился в Москве в 1887 году в больничном доме при Покровской церкви, куда близкие поместили его мать из — за тяжело протекавшей беременности. Врачи запретили ей иметь детей, и то, что в сравнительно позднем возрасте, после семнадцати лет бесплодства, у нее все — таки родился первенец, воспринято было окружающими как событие необычное.

Жительство его родители имели в селе Раменском Бронницкого уезда Московской губернии. Мать происходила из духовного сословия (дочь деревенского дьякона), а отец, Никанор Матвеевич, был рабочим, старшим слесарем ткацкой фабрики («теперь это своего рода “голубая кровь”, — вспоминал его сын в двадцатые годы, — что меня спасло от смерти в ГПУ)».

Родители Николая прошли испытания фабричной казармой «с плачем детей, визгом и дракой подрастающих ребят, спорами женщин — работниц из — за горшков на общей кухне, постоянной жизнью у всех на виду», однако обстоятельства закалили их волю и научили терпению, а результатом упорного труда и замечательной бережливости стал небольшой дом, выстроенный отцом на окраине села. Но достижение материального благополучия не стало основным стержнем существования, их облик всегда отличала глубокая совестливость. «Знаменитые страницы аввы Дорофея о хранении совести к вещам, — писал епископ о своих родителях, — как будто были ими выучены наизусть и тщательно применялись во всех хозяйственных случаях. Они охраняли свое добро как приставники, которым поручили беречь его больше собственных глаз, ибо оно не им принадлежит. Потому — то они и с радостью благотворили нищим…» Люди маленькие, они исполняли свой долг перед лицом вечности.

Ярким воспоминанием осталась у Николая картина ежегодного крещенского крестного хода на сельскую Иордань (шли, в основном, фабричные рабочие, у которых единственный интерес был в радении о своем храме). Он любил слушать рассказы девяностолетней бабушки о прошлом (улавливая в ее повествованиях отголоски чуть ли не библейских времен); его увлекала техника, устройство различных механизмов, восхищали паровозы. Но главное впечатление детства — мать, молящаяся ночью у иконы, дрожащий огонек лампады. Россия, которую он видел сквозь окна отчего дома, была страной веры и труда.

Родители, как и многие рабочие люди того времени, с религиозным благоговением относились к знаниям (в пореформенном обществе постоянно возникали различные просветительские школы, кружки, куда тянулись низы в поисках цельного мировоззрения). Неудивительно, что сына они смогли определить в московскую гимназию, курс которой тот окончил с золотой медалью (отсюда и знание шести языков).

Влияние матери, уже после ее смерти, оказалось решающим при очередной развилке жизненного пути. Накануне поступления в Институт инженеров путей сообщения (1909 г.; от медалиста требовалось сдать лишь один экзамен) с ним случился внутренний переворот, и он чуть не с экзамена уходит паломником в Оптину пустынь, о которой незадолго до того впервые услышал, знакомится там со старчеством как с религиозным явлением и лично со знаменитым старцем Варсонофием (Плиханковым). Уже через год Николай поступает в Московскую духовную академию, где вскоре принимает монашеский постриг с именем Варнава.

В годы учебы сближается со старцами близлежащей Зосимовской пустыни и с ректором, епископом Феодором (Поздеевским), во многом способствовавшим формированию его мировоззрения. Епископ Феодор, одна из центральных фигур русской церковной истории первой трети XX века, расстрелянный в 1937 году, тесно сотрудничал с кружком московской верующей интеллигенции, объединенной вокруг Михаила Новоселова. В этом кругу стремились сочетать погруженность в умное делание, внутреннюю молитву и широкие культурные интересы, работу по освобождению Церкви от государственного порабощения и раскрытие различных сторон православного учения для светского общества. Не без влияния епископа Феодора появились тогда в России ростки нового поколения молодых образованных людей, стремившихся к углубленной духовной жизни, знавших народную жизнь не понаслышке, умевших и любивших трудиться. Представителей этого несостоявшегося поколения воодушевляло желание переломить поверхностные настроения российского образованного сословия, создать новую культурную среду, открытую к религиозному опыту. Но им выпала другая доля. Вместо миссионерства и просветительства им пришлось принять на себя страшные удары разбушевавшейся стихии зла и человеческих страстей.

Проходя в академии курс внешних наук, о. Варнава одновременно усваивал навыки внутреннего делания, учась у современных подвижников, обитавших тогда в близлежащих к Лавре пустынях: иеросхимонаха Алексия (Соловьева), о. Варнавы Гефсиманского, игумена Германа (Гомзина), о. Серапиона Параклитского, иеромонаха Митрофана и других. Приблизил его к себе и духоносный старец схиархимандрит Гавриил (Зырянов), навещавший иногда своего духовного сына, ректора академии епископа Феодора. Уже в те студенческие годы юный монах много раздумывает над аскетической практикой и методологией древних отцов — пустынников, над их пониманием человеческой природы и ее проблематики. Один из его преподавателей, знаменитый свящ. Павел Флоренский, отмечал, что о. Варнава «немало размышлял о вопросах аскетики». В связи с тем, что тема его кандидатской диссертации была посвящена преп. Варсонофию Великому, молодой аскет изучает древнеегипетское подвижничество. Тем самым, войдя в круг идей и опытного знания древних святых, соприкасается и с наследием преп. Синклитикии, одной из основательниц не только женского монашества, но, в частности, и египетского.

Важнейшими из деланий — личными для него — стали следующие: полное послушание старцу, внутренний плач, терпение в скорбях и искушениях, упражнение в Иисусовой молитве. Пристальное внимание он уделял упорядочиванию бытовых сторон своей жизни, увязыванию так называемых «мелочей» с высшим Смыслом, с евангельским законом, очищению чувств и сердца, дисциплинированию ума. В 1914 году он писал: «Каждое дело должно носить моральную окраску, будет ли оно заключаться в изучении богословских наук или в сажании картошки… Всегда должно наблюдать за тем, чтобы извлечь духовную пользу для души». В конце жизни еп. Варнава создал книгу под названием «Тернистым путем к небу», но и в начале своего трудничества он стремился всегда руководствоваться правилом, которое можно обозначить схожим образом: от земного — к небесному (напоминание, что нельзя привязываться к праху). «Совершенно неважно, — писал он в те годы, — в каком веке живет человек; на чем он ездит (скоро можно <будет> говорить: на чем он летает), что представляет из себя его одежда — опоясание из листьев… или цветную шелковую рясу… неважно, занимается ли человек научными занятиями при электрическом освещении или при лунном… ест рукой или вилкой — все это неважно. Для спасения нужно только одно — предание себя всецело в руки и волю Божию… А предание это мы можем совершить не иначе, как вверясь беззаветно старцу».

Старцы наставляли его всегда выбирать «царский путь», избегать крайностей. Учись, но не забывай о цели всякого научения, которое предназначено делать из человека верного работника Божьего, говорили они, ревнуй о Боге, но, прежде всего, в каждый миг старайся узнать и исполнить Его волю, а значит сейчас старательно учись. Не выделяйся в обществе, но и не стушевывайся, когда требуется обозначить свою веру.

В те студенческие годы старец Алексий благословил своего послушника начать изучение умонастроений различных слоев российского общества, с тем чтобы со временем выступить с защитой церковного миропонимания. (Интересно, что, еще живя в миру, Коля Беляев остро чувствовал насущную необходимость в приобретении внутренней культуры духа, а не в устраивании собственного земного благополучия.) Поэтому юноша старался следить за периодической печатью, быть в курсе новейших литературных и научных изысканий, осмысляя направления, в которых развивается общество.

Паломничество летом 1914 года на Святую Землю и, в особенности, на Афон, где он встречался с известным схииеромонахом Алексием (Киреевским), способствовало углублению познаний о. Варнавы в подвижнической науке. С последним пароходом — начиналась первая мировая война — вернувшись на родину, он пишет и вскоре защищает дипломную работу «Св. Варсонофий Великий. Его жизнь и учение» и со степенью кандидата богословия получает назначение в Нижегородскую духовную семинарию преподавателем гомилетики. Личное обаяние и живая вера привлекают к нему молодежь, которой он старался привить понимание насущности церковного учения для современности. «Законы душевной жизни и борьбы со страстями, — говорил он, — остаются все такими же, — будет ли это век VI или XX». На страницах святоотеческих книг читатель встречает описание собственного внутреннего состояния. «Перед ним развертывается поразительная, интимнейшая картина развития и духовного роста души, стремящейся к Богу. Здесь все тайны, все грехи выставлены наружу, ничто не скрыто… Такова воля Божия, сохранившая и обнажившая души и сердца преподобных, чтобы показать, как отделывается спасение и совершенство. Тако тецыте и постигните, как бы говорит она..». По свидетельству знавших его в это время, о. Варнава мог часами рассказывать истории из «Отечника» и древних патериков. «В нынешнее время всеобщего пренебрежения своим собственным спасением, время неверия и хладности ко всему духовному», он жил опытом святых подвижников и хотел сделать его доступным для окружающих, чтоб и те в ежедневных, будничных проблемах руководствовались советами преподобных отцов и жен.

Революция 1917 года возбудила в обществе невиданное дотоле ожесточение, зажгла неугасимую ненависть друг к другу. Отныне Церковь обрекалась на уничтожение, верующие объявлены людьми третьего сорта, несознательными, а духовной жизни отказано в праве на существование. Человеку предписано было исходить в своих действиях не из евангельского закона, а из классового сознания. В частном письме от 16 ноября 1917 года о. Варнава высказал свой взгляд на происшедшее: «…сатана обозлился на христиан и хочет вытравить всю веру». Ему лично приходилось нелегко, довелось бедствовать, вести полуголодное существование, быть на волоске от отправки в дисциплинарный батальон, куда новая власть сплавляла всех бывших» и уже непригодных для светлого будущего людей. Но многим пришлось тогда гораздо хуже; епископа Лаврентия (Князева), временно управлявшего Нижегородской епархией (с ним иеромонах Варнава состоял в духовной дружбе), в октябре 1918 года коммунисты расстреляли за ревностное служение Богу и отстаивание интересов Церкви.

Тридцати трех лет от роду, 16 (29) февраля 1920 года, по представлению правящего архиерея и решением патриарха Тихона и Священного Синода, архимандрит Варнава хиротонисан в сан епископа Васильсурского, викария Нижегородской епархии. В его служении Христу открывалась новая глава — апостольская, как он называл ее позже. Но не успев развернуться, она вскоре была прервана чрезвычайными обстоятельствами.

Важнейшим достижением новой государственной Системы в страшном, голодном и предательском 1922 году стала организация Красной Церкви (прозванной так народом, иначе — обновленческой, Живой Церкви, а официально — ВЦУ и т. д.). Для победы на духовном фронте требовалось расколоть

православие изнутри, чтоб глаза, обращенные к небу, и там встречали идейно выдержанные лозунги. В считанные месяцы чуть ли не все храмы и большинство духовенства оказались в рядах религиозных реформаторов. Последние дерзновенно брали на себя освящение нового государственного строя — вместе с классовой борьбой, расстрелами заложников, толпами иуд, работавших для установления земного рая.

Краткому торжеству движения на первых порах способствовали не только приспособленчество или страх, но и тревога верующих за судьбу Церкви, широко разлитые ожидания положительных перемен в отношениях между пролетарской властью и религией. Эти призрачные чаяния стали опасным соблазном для молодого нижегородского викария, когда в июле 1922 года он подписал письмо епархиального духовенства о признании обновленческого руководства. И хотя подписал с разумными оговорками (которые, конечно, опустили, пропечатав одну только подпись), но тут же увидел, что обманут и всего лишь использован врагами Церкви. Режим требовал идолопоклонства от всех, кто попал в его тенеты, кто только соприкасался с ним, всячески — хитростью и угрозами — втягивая в отступничество. По — человечески понятные идеи возможных компромиссов с Системой были обманом и самообманом в то время, когда от верующих и пастырей требовался поиск новых путей доброделания и верности Христу в условиях беспощадной диктатуры.

Положение молодого викария осложнялось конфликтом с его непосредственным начальником, архиепископом Нижегородским Евдокимом (Мещерским). Евдоким, вместе с двумя другими высокопоставленными священнослужителями, в июне 1922 года стал первым православным епископом, перешедшим на сторону красноцерковников (а вскоре и номинально их возглавил). Для подобного шага он давно созрел, ибо своей главной целью ставил комфортное существование. Еще в канун революции, будучи главой североамериканской епархии Русской Православной Церкви, он прославился скандальным поведением: завел любовницу, растратил церковное имущество. Однако был прощен на Соборе 1917–1918 годов и в самый тяжелый и ответственный момент назначен патриархом Тихоном руководителем важнейшей кафедры в центре России. Годом раньше Варнава имел острое столкновение со своим архипастырем, чье аморальное поведение вынужден был обличить; однако по — прежнему архиепископ являлся его законным, каноническим, начальством, которому по совести должно оказывать послушание. История старая, как мир, когда в очередной раз верующий, в желании служить Христу, сталкивается не с разбойником или открытыми гонителями, а с маститым церковным администратором, облаченным правом руководить паствой.

Уже позже Варнава объяснял появление своей подписи следствием неправильно понимаемого послушания, молодежного разума. «Я не видел, — писал он, — что настали времена первохристианские…»

Понимание пришло позже, а тогда — летом 1922 года — в нем созрела решимость уйти от щупальцев вездесущей Системы, дотянувшейся до души и сквозь ограду видимой Церкви. Дорога к желанной свободе лежала… через сумасшествие, точнее через его искусное изображение, своего рода розыгрыш. Первого ноября епископ Варнава превратился в классического дурачка. В этот день (связанный с памятью Иоанна Кронштадтского) он вышел к изумленным посетителям без бороды, с волосами, остриженными лестницей, с широко распахнутыми глазами, в расстегнутом пальто, из — под которого виднелась подрезанная выше колен ряса. В таком виде направился через весь город на Тихоновскую улицу в помещение Епархиального совета. «Здесь владыка, — со злорадством описывала городская газета, — начал настаивать на выдаче ему мандата на проезд в Астрахань, откуда он по новому пути направится с докладом в Небесный Иерусалим — к богу. Как ни старались члены совета доказать несуразность его заявления, Варнава стоял на своем:

Билет до Астрахани, а там по новому небесному пути к богу…»

В тот же день епископа поместили в психиатрическую больницу, откуда через несколько суток выписали на поруки паствы с неутешительным диагнозом — «хроническое душевное расстройство в форме параноического слабоумия».

Местная печать смаковала подробности, подчеркивая, что сумасшествие Варнавы явилось неизбежной расплатой за «религиозный фанатизм». Правда, те же атеистические газеты невольно отразили и противоположную точку зрения на происшедшее. «Не с ума епископ сошел, — доказывала рабкору одна из православных “бабушек”, — а самим господом богом обласкан, в святой град Иерусалим отозван! Туда вот и поехал». Пониманию народа оказался доступен сокровенный смысл происшедшего, промыслительно скрытый и от могущественных органов, и от церковного начальства, и от газетчиков.

Позорище, устроенное епископом на улицах города, свидетельствовало не о его ненормальности, а о тяжком кресте юродства, взятом им на себя. В тысячелетней истории русской святости юродству принадлежит особое место. Этот вид подвижничества, благодаря добровольному самоуничижению и отказу от социального положения, неожиданным образом освобождал человека от тисков невыносимой реальности, от необходимости жить по лжи. Юродивые, балансируя на грани позора и шутовства, жизни и смерти, избавлялись от компромисса с жестокими законами мира.

Через двести лет после царствования Петра Первого власть вновь разорвала с национальными традициями. Творцы нового порядка предназначали верующим роль жертв или отступников, но в светлом завтра для них не было места. Пушкинский Евгений, бедный житель призрачной столицы, в отчаянии бежал от Медного всадника навстречу гибели; служитель Христа Варнава уходил от возрождавшегося крепостного строя, от обезумевшей цивилизации, веря, что во мраке исторического обвала не заглохнет христианская надежда.

Уходя на волю от вездесущей Системы, Варнава в дальнейшем мог сохранять свободу лишь в затворе: занимаясь молитвой и творчеством. Убежище епископу предоставил художник Рафаил Карелин, сын европейски известного фотографа (чье знакомство с Горьким послужило своего рода охранной грамотой для его потомков). Рафаил Андреевич (1885–1942), человек тонкой культуры, сторонник чистого искусства (жил в художественной обстановке отцовского дома, среди коллекций старинной одежды и предметов народного быта) в предреволюционные годы, остро чувствуя шаткость и недостаточность идейных устоев российской интеллигенции, погрузился в занятия оккультизмом, пережил острый духовный кризис и с помощью епископа Варнавы вернулся в Православие. В его доме на Большой Печерке «сумасшедший» священнослужитель пишет свою главную книгу — «Основы искусства святости. Опыт изложения православной аскетики», фундаментальный труд, изучающий практику и методологию восточно-христианского подвижничества.

Аскетика — дисциплина, исследующая приемы, с помощью которых человеческая воля укрепляется в доброделании, своего рода наука, изучающая поведение человека, законы, определяющие поступки, их направленность к свету или тьме. Под углом аскетического опыта автор рассматривает устои современной цивилизации, жизнь ее вождей и наставников, определяя стремительное и опасное нарастание в культуре нового времени моральной безответственности и всеядности. Об искусстве быть свободным рассказывает эта книга, о том, как сохранять свободу в условиях земного странствия, в тяжких путах мирских обстоятельств и катаклизмов, средь рабства и насилия.

Скажем и об опыте построения им свободной жизни, о его педагогической деятельности.

Еще в бытность преподавателем Нижегородской семинарии иеромонах Варнава сумел мягкостью, доверительностью обращения наладить добрые отношения с учащимися, пользовался среди них популярностью. В 1919 году в Нижнем Новгороде образовался православный христианский кружок, куда входило около двухсот юношей и девушек. Из-за давления властей просуществовал он недолго, а перед закрытием часть его участников ушла под окормление епископа Варнавы. Так пришла к нему шестнадцатилетняя Вера Ловзанская, которая впоследствии помогла своему наставнику выжить в этом мире, хранила его рукописи. Разными путями собирались вокруг епископа дети «бывших» людей, обреченные на изгойство. Семнадцатилетний Коля Давыдов, обуреваемый тоской, посещает Макарьевский монастырь, где впервые видит владыку (сам юноша вместе с матерью и сестрой бежал из Москвы от надвигавшегося голода). Судьба и внутреннее состояние этого молодого человека характерны для российской молодежи той эпохи. Трех лет он остался без отца, служившего офицером на Кавказе и зверски убитого повстанцами в Пятом году. Слезы матери над трупом мужа — первое воспоминание детства. Постоянное переживание — чувство одиночества. Хотя одиннадцати лет его отдали в московский кадетский корпус, он ощущал себя чужаком среди сверстников. Даже во сне Николай помнит свою главную боль: «Как тяжело жить здесь, на земле». Позже писал духовному отцу: «Я страдал душой. Неужели нет никого, кто пожалел бы меня? Ведь и я человек, и мне хочется ласки и участия». Епископ Варнава понял его состояние, душевную потерянность. Сделал своим иподиаконом, позволил пожить в монастыре. Брал с собой в лес, на прогулки по берегу Волги; дорогой беседовал, рассказывал о цели христианской жизни, назначал послушание; советовал, как молиться, что читать, как жить. И конечно же — исповедь в ее первоначальной, древней форме: постоянное откровение помыслов, вникание во внутренний мир другого, врачевание воли. Николай писал в тогдашних дневниковых записях, что нашел в епископе искреннее участие. «Впервые в жизни я встречаю ласку от постороннего…»

Так, в необычных встречах на перекрестках судеб прибивалась к нему зеленая поросль, юные прекрасные ростки старого мира, обреченные революцией на прозябание, а то и на прямую гибель.

Примечательно, что после принятия юродства возле подвижника осталась одна молодежь. Он возвращал им смысл жизни, разрывал путы времени, показывая, что от каждого, как в эпоху гонений на первых христиан в Римской империи, зависит судьба Церкви.

В 1925 году епископ покупает полдома на Сенной площади и переезжает туда от Карелиных. За окнами сгущался мрак, но спустя годы владыка тепло вспоминал о жизни их тогдашнего сообщества: «Мы жили, не думая о завтрашнем дне». И им было светло в их надеждах и труде.

Послабления, допущенные режимом в годы НЭПа, сворачивались, атмосфера сгущалась; чтоб сохранить духовное горение, надо было вновь уходить от политической непогоды, пытаясь сберечь церковный строй жизни.

Сам епископ не поддерживал контакты с официальной иерархией, считая, что та слишком подобострастна перед земной властью, однако парадоксальным образом Константина Нелидова (в монашестве Киприана), своего духовного сына, в начале тридцатых годов благословляет работать в канцелярии митрополита Сергия (Страгородского), будущего патриарха, и тот весьма выделял молодого священнослужителя за доброе настроение. В 1928 году о. Киприан получает назначение служить в Кзыл — Орде. Это было знаком судьбы, и епископ принимает решение переезжать в Среднюю Азию и под покровом официального прихода строить невидимый миру тайный монастырь.

Лишь на краю социалистического рая, в пустыне, можно было попытаться наладить сокровенную жизнь христианской общины. Кзыл — Орда — недавняя столица Казахстана, небольшой азиатский городок, затерявшийся среди золотых барханов. В старой части города женщины в парандже скользили по узким улочкам из глиняных хибарок.

Советская власть превратила этот край в место ссылки; с половины двадцатых годов из Центральной России сюда направляли политически неблагонадежных; многие приезжали по собственной воле, в надежде, что здесь их забудут вездесущие органы. Удаленность от центра, бедность, крайняя нужда в культурных и научных кадрах и впрямь способствовали некоторому смягчению режима.

О. Киприан служил в местном храме; в воскресный день все общинники (приехало их с епископом семь человек) приходили на службу, читали на клиросе. Владыка — здесь его уже называли дядей Колей — без бороды, в обычной светской одежде стоял среди мирян. В будни девчонки уходили на работу, вечером и по ночам работали в саду, поддерживая домашнее хозяйство.

По улицам города постоянно гнали партии раскулаченных (общинницы носили им на пересыльный пункт, расположенный в бывшей мечети, еду). И хозяин дома, который снял дядя Коля, рассказывал об устройстве на острове в Аральском море лагеря для многосемейных раскулаченных крестьян, присылаемых сюда на поселение — на скорое переселение в жизнь вечную: ведь в одной из самых жарких точек Средней Азии в сутки давали по кружке воды.

Окружающая пустыня (на этот раз не только нравственная, но и географическая), тягучий восточный быт и давящая тягостная атмосфера надвигавшейся из далекого центра грозы, омрачавшая лица занесенных сюда трагической судьбой русских людей, — все воскрешало и делало особенно близкими фигуры древних монахов из патериков и житий. Он пишет на темы раннехристианской истории и, в частности, жизнеописания преп. Синклитикии Александрийской (III–IV вв.) и святителя Григория Акрагантийского (VI–VII вв.). Оба святых в юном возрасте по зову совести ушли из мира, но Синклитикия ни разу не выходила за ограду монастыря, а Григорий, после воспитания, полученного в пустыне у одного из тогдашних старцев, избирается народом на епископскую кафедру и, оберегая свою паству, претерпевает многие страдания, неправедный суд и заключение. Оба, пройдя долгий жизненный путь, достойно переносили выпадавшие им испытания (тяжкую болезнь у одной; клевету, гонения у другого).

Чтобы воля устояла в добре, «надо при любых искушениях терпеть и молиться», — записывал владыка уже свой опыт. Несмотря на многочисленные опасности, коварные ловушки, устраиваемые князем мира сего, еп. Варнава старался не сойти со своего — Богом определенного — места и, хотя и немощными малыми силами (и помощью немногих оставшихся верными духовных чад), старался освящать эту землю, увязывать, соединять ее со Христом.

Так прожили здесь около трех лет. Но однажды в храме на дядю Колю наткнулся бывший нижегородский священник, узнав в нем епископа. Пошли слухи, сплетни; вскоре о. Киприана перевели на дальний приход в поселок на Аральском море. Обнажились бесплодность и опасность дальнейшего здесь пребывания. В августе 1931 года выехали в Москву.

Дядя Коля поселился в Останкино, в квартире Виктора Ивановича Долганова, главного архитектора по озеленению столицы, в маленькой комнатке, почти кладовке, при нем остались сестры Долгановы (остальные девушки уехали в Нижний). О. Киприан вновь устроился в канцелярию митрополита Сергия. Почти два года прошли в городской каменной пустыне, охваченной страхом и тоской. Владыка искал указания Божьего о дальнейшем пути. Он все ждал, что за ним придут. И пришли. В марте 1933 года нагрянули с обыском, арестовали Валентину и Фаину Долгановых, но епископа, лежавшего с высокой температурой, не тронули. Через несколько дней владыка сам отправился на Лубянку узнать о судьбе духовных дочерей, при этом разминувшись с воронком, мчавшимся за ним.

Обвиняли его по знаменитой 58-й статье (пункты 10, 11) в создании контрреволюционной организации (то бишь монастыря). Следователи, обнаружив в своих сетях епископа, пытались раздуть дело, подвергнув узника воздействию знаменитой «мельницы» — цепи непрерывных допросов, угроз, оскорблений при одновременном помещении в одиночку, пол которой периодически нагревался, создавая в камере нехватку воздуха (позже и до самой смерти владыка страдал тяжелой формой стенокардии). «Вспоминаю, как на Лубянке меня вызывали к современным Закревским, — писал владыка десятилетия спустя. — Разговор на пятьдесят процентов прерывался страшным криком и, по выражению Пушкина, чисто “русскими словами”». Система вновь пыталась его сломить, но епископ, по слову пророка Давида, защищался броней кротости и юродства. Он отказался от всякого участия в следствии. Его подписи нет в деле (эту высокую норму поведения вновь открывало для себя подсоветское общество послесталинской эпохи). От сестер Долгановых пытались добиться признаний, что их духовник разыгрывает сумасшедшего, но это чекистам не удалось. Разматывание нерядового дела (с расстрельными приговорами жертвам и наградами палачам) провалилось…

«Тройка» приговорила Беляева Николая Никаноровича и Нелидова Константина Алексеевича к трем годам концлагеря, а сестер Долгановых к трем годам ссылки. Срок епископ и его ученик отбывали в алтайских лагерях, созданных для могущественного ведомства «Шосдорстрой», прокладывавшего Чуйский тракт, автомобильную дорогу в Монголию. Огненные печи заключения владыка прошел во всеоружии аскетического подвига, и они, опалив, не смогли уничтожить его, выпустив невредимым. Почти всегда молчал, при контактах с администрацией чудил (на вопрос о специальности, например, отвечал: кормчий), из — за матерщины и адского быта, царившего в бараке, весь день проводил под открытым небом, блуждая в белой длинной сатиновой рубашке по зоне, от работы отказывался, получая штрафной паек; его помещали то в слабосильную команду, то в психушку (в Томске). Несколько лагерных медработников, также отбывавших срок за религию, приметив в этом шизофренике прозорливый ум и духовный опыт, прониклись к нему уважением и стали помогать. Сохранились свидетельства солагерников о случаях поразительного предвидения им будущего: предсказал смерть любимого ученика (о. Киприана) средь лета и в расцвете сил; неожиданное освобождение Татьяны Шураковой, только начавшей отбывать нескончаемый десятилетний срок…

В 1934 году, оставив родителей, в Сибирь уехала Вера Васильевна Ловзанская, решив посвятить жизнь спасению духовного отца (о том, что будет именно так, ей заранее предсказала дивеевская блаженная Мария Ивановна). По окончании срока дядя Коля отправился к ней в Томск.

При получении паспорта он изменил отчество и год рождения, однако все равно попадал в работоспособную категорию граждан и по советским законам должен был отбывать трудовую повинность где — нибудь на предприятии или в учреждении. Соприкосновение с зараженным ненавистью и страхом обществом грозило новым арестом, да и очутиться в трудовом коллективе подвижнику представлялось духовно бессмысленным. И следующие почти три десятилетия дядя Коля живет в полуподполье, в пустыне безбожия, удивительно незаметный для соглядатаев, хотя его необычный облик неизменно привлекал внимание посторонних. Он постоянно за работой: пишет книги, записные книжки, много фотографирует, создавая своеобразную летопись эпохи, раздумывает над судьбами своего народа и, конечно, непрестанно молится — о Церкви, о родине, о путях ее нравственного выздоровления. В 1948 году, предчувствуя политические перемены в стране и надеясь издать свои труды, переезжает в Киев, поближе к западной границе. Осуществления многих из своих прозрений (в том числе выхода в свет своих книг) он уже не увидел телесными глазами: умер 6 мая 1963 года.

Он жил в страшное время и ушел из мира обманов не для того, чтобы спрятаться от проблем общества, а, напротив, чтобы решать их по — христиански. Вместе с горсткой ближних он был, как пророк Иона во чреве кита, внутри современной жизни и одновременно вне ее аморальности и человеконенавистнического мировоззрения. Он был одним из тех подвижников, кто во мраке искал пути для преображения жизни, направляя ее в русло положительного созидания. Этого искусства он достиг с помощью сокровищницы православного опыта. Его цельная светлая личность, его творчество и молитва были, несомненно, одной из тех невидимых глазу реалий, которые изменяли духовный климат в стране и смогут еще послужить возрождению России.