Пресс-центр

Глава 11

12.10.83 (8 часов 45 минут)

Степанов всегда останавливался здесь, на авеню Симплон, когда издатель вызывал его из Москвы править верстку. Хозяйка маленького пансиона мадам Брюн давала хороший завтрак (в отличие от других отелей и пансионов – с сыром, ветчиной и яйцами по-венски, а не один лишь джем и кофе), клиенты у нее были поэтому постоянные и цены за номера не росли так стремительно, как в других местах.

Степанов просыпался до того еще, как начинало рассветать, снотворное не помогало; он поднимался не сразу, лежал, запрокинув руки за голову, устало рассматривал потолок, оклеенный ситцевыми обоями, такими же, как на стенах и на полу; мадам Брюн любила завершенность во всем, даже в том, чтобы маленькую комнату сделать коробочкой, уют прежде всего.

«Чем старше люди, особенно женщины, – подумал Степанов, – тем больше их тянет к законченной ограниченности пространства… Неужели это врожденное стремление к тому, чтобы не было страшно ложиться в ящик? Все равно ведь страшно. На этом страхе состоялось новое качество Толстого, да одного ли его разве?»

Он повернулся на бок и стал считать до ста, раньше ему это помогало заснуть хотя бы на полчаса; день предстоял хлопотный: надо было еще раз встретиться со славным журналистом из «Суар» Бреннером (о нем много говорили после его цикла интервью с финансистами и политиками Европы и Азии), в четыре часа, сразу же после ленча, ждали на телевидении – он хотел посмотреть съемки фильма в павильоне, здесь это умели делать чуть ли не в одной декорации, очень быстро и дешево; вечером Алекс пригласил в «Гран серкль», там, помимо хорошей рыбы и вина из Прованса, было маленькое казино, играли тузы, Степанову надо было подышать тем воздухом, в голове отливалась новая книга, чувствовалась необходимость сцены в игорном доме, один раз он был в Монте-Карло, несколько раз в Баден-Бадене, но все происходившее там казалось опереттой: старухи в шиншиллах, быстрые арабы в расклешенных брючках, туго обтягивающих ляжки, алкоголики в галстуках, взятых напрокат при контроле, – в казино нельзя без бабочки или галстука, традиции прежде всего, приличие и еще раз приличие, даже стреляться разрешено лишь в туалете, только бы не портить общую картину…

Когда надоело считать и он решил было подниматься, наступил тревожный, жаркий сон; видения были отвратительные: какой-то черно-белый пес с рогами катался по траве – видимо, к перемене погоды, да и вообще, когда Степанов видел во сне собак, быть неладам.

Проснулся он, словно вскинулся, хотел отогнать видение, но оно было явственным, как назойливый визитер с рукописью, которую необходимо прочитать, дать отзыв, написать предисловие и порекомендовать в журнал. «Только б Бэмби послушала меня, – подумал он, – хоть бы не переторопилась, ведь такая упрямая, и хоть доверчива, как маленький олененок, доверчива, но и скрытна, все в себе носит, дурашка, нет чтобы рассказать, так ведь всегда недоговаривает… А ты, – спросил он себя, – разве ты не такой же?»

Сквозь жалюзи пробивалось солнце, его было много, но оно было особым, парижским, холодным, даже когда жарко; отчего-то парижское солнце сопрягалось в сознании Степанова со словом «этранже», столь распространенным во Франции; иностранцев, «этранже», здесь не очень-то жалуют, солдат Шовен, по имени которого утвердилось понятие «шовинизм», родился не где-нибудь, но именно здесь…

А потом лучи солнца стали похожими на форель, которая подолгу, недвижно затаившись, стоит в бочажинах у каменных порогов на речке, что возле Раквере, на востоке Эстонии, во время белых ночей. Форель исчезала, если ее «подшуметь», так же нереально, как и появлялась; невозможно было заметить то мгновение, когда вместо большой рыбы с синими и красными крапинками по бокам оставались медленные круги на воде. Лучи солнца на потолке исчезали так же мгновенно и возникали вновь неожиданно, словно кто-то невидимый закрывал щель на бордовой портьере.

«Голубые – для уюта, красные – для сладострастья» – так, кажется, у Маяковского, – подумал Степанов, вспомнив “Клопа”. – Или наоборот? Учителя всегда ставили мне двойки за то, что я ошибался в деталях. Я-то ладно, пережил все это, а бедная моя Ольга продолжает страдать. За что ей Зина влепила двойку? Ах да, я сказал Ольге, что Чехов написал: “подробность – сестра таланта”. А Чехов, оказывается, говорил, что “краткость – сестра таланта”. Вообще-то одно лишь подтверждает другое: подробность обязана быть краткой, иначе это и не подробность вовсе, а досужее описательство».

Степанов услыхал шаги в коридоре. Шаги были мягкие и быстрые – мадам Брюн, сама убиравшая эти три комнаты на мансарде, ходила в тапочках, подшитых войлоком, чтобы не тревожить гостей маленького пансиона; ее друг и сожитель месье Рабефф любил повторять: «Мы не можем предоставить постояльцам телефонный аппарат в клозете, как это принято сейчас в “Жорж Санк”, но мы гарантируем каждому восемь часов сна в любое время суток».

Степанов вылез из-под толстого, нереально легкого пухового одеяла, подошел к окну, захлопнул форточку – комнату за ночь выстудило, месье Рабефф экономил на отоплении, радиаторы были обычно нагреты лишь наполовину – и снова лег.

Кровать еще хранила тепло его тела; Степанов натянул одеяло до подбородка, взял со столика «Голуаз», глубоко затянулся и снова стал наблюдать за солнечными лучами, которые, казалось, замерли недвижно лишь для того, чтобы спружиниться, набрать побольше силы и исчезнуть – точно как форель.

«Мы стареем незаметно, – подумал Степанов, – и отмечаем вехи времени, лишь когда исчезают фамилии фаворитов от футбола. Был в ЦЦКА Григорий Федотов – умер. А потом играл его сын. Ага, значит, отстучало двадцать лет. Или восемнадцать – футболисты в отличие от дипломатов рано начинают и так же рано заканчивают… Я очень постарел. Даже страшно подумать, как я постарел. Если бы мне кто-то сказал десять лет назад, что я стану нежиться под одеялом на мансарде в Париже в девять утра, я бы даже не рассвирепел, хотя свирепею, когда за меня решают или придумывают мои поступки… Что я снова свожу счеты с Надей? – усмехнулся он. – Зря. Сводить счеты надо с врагами; с женщиной, которую любил, нельзя – это трусость. Подстраховка мужской гордости – сводить счеты в мыслях, чтобы, упаси бог, не вернуться в один прекрасный день. А может, это противоядие против ревности. Ладно. Хватит об этом. Как говорят наши классовые враги: “Но коммент…” Если бы я приехал в Париж десять лет назад или даже пять, я ложился бы в три, а просыпался в пять и был бы все время на улицах. Париж относится к тем городам, которые сначала понимаешь через улицу, а потом уже через людей. Впрочем, люди здесь похожи на массовку в декорации, сделанной Леонардо; не они определяют лицо Парижа, скорее Париж милостиво дает им право называть себя парижанами. Как мы, русские, прячемся в литературе под шатер, поставленный Пушкиным и Толстым, так и здешние горожане несут на себе отблеск величия своего города. Это точно… Я заметил, как вчера Бреннер знакомил меня с Шарлем Бисо. Он не смог скрыть презрения: “Бисо из Вандеи”. Зачем, между прочим, Джордж Мельцер так накачивал меня виски? Вообще-то он напился первым. Хотел, чтобы я, напившись, признался ему, что мой кодовый номер в КГБ “007”? Но боятся нас только не очень умные люди. Особенно те, которые в детстве не успевали по литературе и увлекались спортом. Они знакомы с Гоголем по “Золотой библиотечке”, издаваемой в “Оксфорд пресс”; те “Мертвые души” умещаются на двадцати страничках, и про Собакевича там сказано, что он “жадный и негостеприимный старик”. Как, между прочим, доехал Джордж? Он же был на машине. Хотя у него дипломатический номер. Журналист с дипломатическим номером. Сам он шпион, сукин сын. А девка с ним была славная. Сам шпион, поэтому и считает, что вокруг тоже одни шпионы. У него глаза вечно испуганные. И только когда напивается и снимает свои дымчатые очки, видно, что его глаза какие-то молочные, и вообще он, наверное, в детстве любил ловить бабочек большим сачком».

Степанов вдруг увидел – явственно, будто кадр из цветного фильма, – громадный луг, поросший жесткой желтой травой, и синих кузнечиков, которые летали, издавая странное жужжание, будто далекий треск вертолета. Но тогда, в известинском пионерском лагере, ребята еще не знали, что скоро вертолеты сделаются бытом, и не знали они, что их будут увозить оттуда под бомбежкой, никто еще ничего не знал, потому что было лето тридцать восьмого года. Степанов вспомнил, как тогда, бегая с большим сачком за кузнечиками, он вдруг испугался чего-то неведомого, остановился, а потом лег на жесткую траву, ощутил ее тяжелый солнечный запах и вдруг заплакал неудержимо, как женщина, которую обидели, совсем не по-детски, долго не мог понять, отчего же он так плачет, и, только когда семилетняя Алка Блат стала гладить его по плечам и успокаивать, вдруг понял, что испугался смерти, представив себе, что когда-нибудь исчезнет этот желтый, иссушенный луг, и синие кузнечики, и солнце, и все вокруг исчезнет, потому что умрет он сам…

«Все-таки курить натощак, – подумал Степанов, – типично русская манера. Американцы пьют стакан сырой воды, французы торопятся получить свой кофе, а мы тянемся за сигаретой. Жаль, что у нас исчезли маленькие пачки “Дуката” по семь копеек. Самые были хорошие сигареты. Они появились году в сорок шестом – первые наши сигареты. До этого были папиросы “Норд”, “Беломор” и “Казбек”. Отец, правда, курил «Северную Пальмиру», пока не перешел на “Герцеговину Флор”. Его восстановили в партии и на работе в первые дни войны; в четыре часа утра к нам домой позвонил Поскребышев, помощник Сталина, и сказал отцу, что сегодня же надо выехать в Смоленск – готовить загодя партизанские типографии… Да, лет пять назад я бы, конечно, не предавался в Париже воспоминаниям, а ездил в метро – утренние поезда в любом городе мира похожи на социальную анкету, успевай только анализировать информацию: кто во что одет, что читают, как говорят друг с другом, много ли смеются, толкаются ли в дверях. Говорят, у нас толкаются. Черта с два. Это здесь толкаются, а у нас верх галантности, чудо что за пассажиры. Только у наших старух особые локти, словно у них не кости, а деревянные протезы. “Советские старухи – самые старые старухи в мире!” А что, с точки зрения социологии, в этом тоже есть свой прекрасный смысл…»

– Месье Степанофф! – пропела мадам Брюн, чуть прикоснувшись к двери подушечками своих толстых пальцев. – Месье Степанофф! Вам звонят!

Стучать она не решилась – слишком резкий звук, постоялец может вздрогнуть от неожиданности; мягкость, во всем мягкость, гостя нужно холить. Степанов тем не менее вздрогнул. Он никому не давал номер телефона, предпочитал звонить сам.

– Я сплю.

– Я знаю, месье Степанофф, я сказала об этом абоненту, но он срочно требует вас к аппарату.

«Наверное, Джордж. Он мог узнать, где я остановился».

– Кто звонит?

– Какой-то советский господин.

Степанов накинул халат и попросил:

– Мадам Брюн, не смотрите на меня, я голый.

Брюн рассмеялась, словно рассыпала по столу пуговицы.

«В моем варварском французском она поняла лишь то, что я голый, – подумал Степанов. – Наш самоучитель ни к черту не годится».

Телефонный аппарат стоял в маленьком коридоре, оклеенном ситцевыми, в цветочках – на немецкий манер – обоями.

Мадам Брюн стояла возле телефона и держала в руке трубку.

– Я думала, вы действительно голый, – сказала она, – мне было бы так интересно увидеть голого красного.

– Еще увидите, – пообещал Степанов, и мадам Брюн ушла по винтовой лестнице вниз, раскачивая задницей, необъятной, как аэродром. – Слушаю, – сказал Степанов, провожая взглядом мощные телеса мадам Брюн.

– Дмитрий Юрьевич, посол просит вас приехать к нему в десять.

– А сколько сейчас?

– Спали еще?

– С чего это вы?

– Мадам сказала, что вы голый.

– Вот как… Когда же это она успела?..

– Они проворные… Сейчас девять пятнадцать…

– Хорошо, я буду к десяти.

Степанов наскоро принял холодный душ, бросил в стакан воды таблетку аспирина – французы утверждают, что аспирин надо пить профилактически каждый день, чтобы разжижать кровь, а после пьянки три раза в день; заел кислую воду жестким красным безвкусным яблоком и, только спустившись вниз, недоумевающе подумал: зачем он, приехавший на этот раз править корректуру своей книги, а не по журналистскому мандату, мог понадобиться столь неожиданно?