Преступление

Глава 1 Аллен Тэлберт

Денек этот выдался славным во всех отношениях, а потому я мот бы догадаться, что кончится он неважно. Если вы читали последние газеты, то, надо думать, знаете, что так оно и случилось. Похоже, со мной оно всегда так. Проснешься в хорошем настроении, с удовольствием позавтракаешь и, может, даже успеешь на восьмичасовой в город. Так и пойдет целый день — без забот, без хлопот. Почки не беспокоят, и в висках не бьется эта чертова боль. А потом воротишься домой — и перед сном что-нибудь обязательно произойдет и все испортит. Всегда. Во всяком случае, кажется, что всегда. То ли счет придет за очистку коллектора, то ли кроты пожрут наш последний газончик, то ли Марта сломает свои очки. Или еще что-нибудь.

Взять, к примеру, хоть позапрошлый вечер. Нормальный был день — каким, между прочим, и каждый день мог бы быть. А после ужина сел я почитать газету и — бац! — тут же вскочил. В кресле были Мартины очки или, вернее, то, что от них осталось. Стекла треснули.

— О Господи, — затрепыхалась она, подбирая осколки. — Да как же это?

— Как же это? — переспросил я. — Как же это? Ты оставила очки в моем кресле, а сейчас спрашиваешь, как это они сломались.

— Должно быть, я их оставила на подлокотнике. Ты видно, садясь, их смахнул. Да ладно, мне все равно нужны новые.

Я поглядел на нее, такую привычно спокойную, и мне вдруг как будто в голову вступило. Захотелось причинить кому-то боль, ударить, а Марта в самый раз и подвернись под руку.

— А, так тебе нужны новые, — накинулся я. — А это все, что ты можешь сказать. Выбросила на помойку пятнадцать долларов — и тебе наплевать, да? Ты ведь всегда так, правда? Не будь ты такой легкомысленной, то уследила бы за Бобом, не дала бы ему так распуститься, что он…

Она побледнела, потом покраснела.

— А ты? Ты же отец, ты… ты… — Ее рука дернулась ко рту, словно пытаясь запихнуть слова обратно. — Н-нет, — едва сумела она выговорить, — н-не нужны мне никакие очки. Я все равно не могу читать — я могу думать только про… Ох, Ал! Ал!

Я обнял ее, она попыталась отпрянуть — не слишком, правда, настойчиво, — а потом уткнулась лицом мне в грудь и заплакала навзрыд. Я не пытался ее утешать. Мне самому было впору разрыдаться. Я только стоял, гладил ее по голове и думал, как она седеет. Это очень странно. Вы слышите, что кто-то за ночь поседел, и думаете «Что за вздор!» В действительности такого не бывает, во всяком случае с нормальными людьми. И вдруг такое происходит с вашей собственной женой, а я не считаю Марту менее нормальной, чем другие.

И все это из-за Боба. Из-за его беды. Вам сообщают о каком-то пятнадцатилетнем подростке, убившем соседскую девочку, — ее изнасиловали и придушили, — и вы говорите себе: «Ну, слава Богу, ко мне это не имеет отношения. Мой мальчик, может, и немножко распущенный, но… он никогда не терял рассудка, был нормальным обычным мальчишкой… никогда мой мальчик не мог бы совершить ничего подобного. В моей семье такого никогда не могло бы произойти. Он…»

Ваша жена не может поседеть за ночь, и ваш пятнадцатилетний отпрыск не может проделать того, что сделал его сверстник. Мысль до того нелепая, что вы только рассмеетесь, представив что-нибудь подобное. А потом…

— Ал, — шепнула Марта, — давай уедем отсюда!

— Как хочешь, — ответил я. — Только поговорим об этом завтра. Уедем куда угодно, хоть на край света.

Конечно, все это было пустой болтовней, и она это знала. Нельзя начинать сначала в моем возрасте, да еще и сносную работу найти. И денег у нас нет. Мне пришлось заложить дом, чтобы оплачивать адвоката. Ничего стоящего у нас больше не осталось.

Да и не дал бы нам ничего переезд. Потому как люди всюду похожи, говорят и поступают одинаково — так же сплетничают и так же не доверяют друг другу.

— Ал, — шепнула Марта, — он ведь не делал этого, правда?

— Конечно нет. Даже думать смешно.

— Я знаю, он не делал этого, Ал!

— И я. Мы оба знаем.

— Но как, ведь не мог же он! То есть ну как же он мог, Ал?

— Не знаю, — сказал я, — да и не важно. Не делал он этого, и точка. Марта, пора кончать. Давай прекратим в этом копаться, и говорить об этом, и… и…

— Конечно, милый. Больше ни слова. Мы оба знаем, что он не делал этого, не мог сделать. Господи, Ал! Как же мог наш Боб…

— ЗАТКНИСЬ! — заорал я. — Прекрати!

Кончилось все как обычно. Мы повторяли друг другу тысячу раз — и что он не делал, и что не мог сделать, и что даже думать об этом дико. И пошли спать, и всю ночь мне казалось: Марта мечется, словно в бреду. А наутро я ловил на себе ее встревоженный взгляд, и она спрашивала, как я спал. Видно, я тоже бредил во сне.

Так-то вот…

Наверное, надо было начать не так. Может, подобные вещи тянутся издавна, со времен задолго до вашей женитьбы или появления сына по имени Боб. И ничего-то вы с этим не можете поделать — не в ваших это силах. Дела идут своим чередом, пока вы вдруг не остановитесь и не оглянетесь на себя с испугом. И подумаете: «Господи, да ведь это не я. Как только мог я влипнуть в такое?» Но вы продолжаете идти дальше, не важно — в страхе или в ненависти, ведь вам просто нечего сказать. Не столько вы владеете ситуацией, сколько она вами.

Не сочтите за оправдание, просто я имею в виду, что, может, надо было начать с кого-нибудь другого. Или с других. С моих родителей, к примеру. Или с ее родителей. А то и с людей вовсе посторонних. Не знаю. Трудно сказать, с чего лучше начинать. Так что буду уж продолжать как есть.

Наверное, стоит вернуться к тому дню, когда все случилось. А вдруг, начни я рассказывать все как было с самого утра, я что-нибудь и заприметил бы.

Я так делаю иной раз у себя на работе, в компании отделочных материалов Хенли. Когда у меня баланс не сходится даже на несколько центов, я подымаю все документы, относящиеся к делу, и начинаю заново сверять цифру за цифрой. И рано или поздно нахожу ошибку. Всегда. При условии, конечно, что время не слишком упущено.

Ну так вот, я уж говорил, что неплохо тогда выспался и хорошенько позавтракал. В тот день мы с Бобом завтракали вместе, я даже над ним немножко подтрунивал, на что у меня обычно не хватает ни времени, ни желания; а потом по дороге в школу часть пути до станции он прошел со мною.

Мы давненько так не делали. Собственно, я даже не могу припомнить, когда это было в последний раз. Вот раньше, когда он учился в начальных классах, мы почти каждое утро вместе ходили. Из-за этого Боб являлся в школу раньше положенного, но все равно настаивал, чтобы Марта его будила, и расстраивался, если я уходил один.

Ну ладно, это было пару лет назад. А может, и раньше. Он тогда учился классе в шестом и не только провожал меня по утрам, но и встречал вечером. Казалось, ему больше нравилось проводить время со мной, чем со своими ребятами. Многие это замечали. Помню, как-то весной приезжала мать Марты и удивлялась такому папиному сынку.

Хорошая была женщина мать Марты. Она умерла — постойте, да, в июне сравняется шестнадцать месяцев. Нет, пятнадцать. Я почему так запомнил — похоронное бюро растянуло оплату на двенадцать равных счетов. Но не станем вдаваться в подробности. Она была достойная старая женщина, и я охотно сделал все, что мог.

Да, так вот Боб обычно и поступал. Между прочим, в военные годы заказы на стройматериалы так и сыпались, только выбирай. Да, тогда все было по-другому. Работал я вполовину против нынешнего, а получал почти вдвое больше. Требовалось мне уйти пораньше — я уходил. Не больно часто, но Хенли никогда насчет этого даже не пикнул.

Раз я взял целый выходной, в пятницу. Мы с Мартой и Бобом отправились в город в четверг вечером, с тем чтобы остаться там на весь уик-энд — пятницу, субботу и воскресенье. Три дня и четыре ночи. Я забронировал в приличном отеле пару смежных номеров, но мы там только спали. Во всяком случае, Боб и я. Марта сказала: «Ну, мужчины, мне с вами не по пути», так что мы ее оставляли отдыхать и гуляли сами.

Утром в субботу отправились мы позавтракать. Я поспорил с Бобом, что съем больше блинчиков, и мы умяли по три порции каждый, прежде чем согласились на ничью. По девять блинчиков, заметьте, не считая масла и сиропа. Теперь я бы этакого не осилил.

Потом мы пошатались по магазинчикам; я запасся мелкими деньгами. Когда все они были истрачены — примерно к полудню, — мы неплохо перекусили в итальянском ресторанчике, а затем забрели в тир. Там я прямо завелся. Мы с Бобом стали соревноваться, покуда я первым не спохватился, что мы уже просадили двадцать долларов. А в ту пору это были хорошие деньги, так что Боб даже немного встревожился.

— Черт, — сказал он. — Мать, наверно, с ума сойдет.

— Не сойдет, — ответил я. — Если только мыслей не читает.

Боб озадаченно на меня взглянул. Я подмигнул ему. А потом улыбнулся, и через секунду он мне улыбнулся в ответ. И делу конец. И не надо мне было просить его помалкивать о деньгах. Он это вмиг понял. Может, и не стоит об этом говорить, но такого сообразительного парнишки я не видывал.

Короче, мы там славно провели время. В понедельник утром отвез я их на станцию, мы там позавтракали перед поездом. Марта меня спросила, не боюсь ли я опоздать на работу.

— Ну опоздаю. И что?

— А вдруг мистер Хенли что-нибудь скажет?

— Хорошо бы. Пусть только попробует, я его живо пошлю куда надо.

У Боба глаза стали как блюдца. Он смотрел на меня так, словно я Джон Салливан[1] или что-то вроде.

Не скажу точно, когда он стал меняться, но где-то после войны. Вначале не сильно — так, вроде начал меня избегать и больше помалкивать, если я рядом. А когда я с ним заговаривал, все принимал в штыки. Стоило мне сказать, чтобы он получше занимался или не забыл причесаться, — он сразу ерепенился. И все мои просьбы были как об стенку горох.

Так все и шло — он рос и становился все упрямее, а как-то пару лет назад — когда ему исполнилось тринадцать и он переходил в среднюю школу — он изменился совершенно.

Для меня то было довольно тяжелое время. Вы, верно, думаете, что после войны много строили, — да, так оно и было. Но большей частью строили дома, а на них особых денег не заработаешь. Нет, ну, разумеется, зарабатывали, но совсем не так, как раньше. Даже нынешнее коммерческое строительство сильно отличается от работы по государственным контрактам. Теперь вы приходите и говорите: я для вас делаю вот это и вот то — с вас стоимость плюс десять процентов. Скажете это, и лучше сразу сматываться, пока в вас чем-нибудь не запустили.

Ну вот, дела тогда шли не так, как в войну, — да и сейчас идут не так, поверьте, и не только в моем деле — и работать с Хенли было все равно что прогуливаться с медведем, страдающим зубной болью. Он придирался ко мне по любому поводу. И если в данный момент он не наводил критику, то уж точно присматривался, стараясь к чему-нибудь прицепиться. Я не преувеличиваю, так было, так и осталось.

Я приготовил контракт и предложил снизить цену на четыре цента за квадратный фут, чтобы не упустить подряд. Но Хенли это не понравилось: по его словам, компания терпела убыток в 3,9 %; а вот если бы я работал как следует, тогда мы бы не досчитались всего лишь 0,1 %. Ну хорошо, в следующий раз я уперся и не сбросил ни цента. Думаю, вы понимаете, чем это закончилось: меня обвинили, что я сорвал выгодный контракт из-за отсутствия здравого смысла.

Вот почему я дергался и нервничал. Мало ел и спал, только хлестал кофе. Прямо до ручки доходил. Хенли, если не ругал меня, мог просто уставиться мне в спину и смотреть. Я терпел, сколько мог, но потом почки у меня не выдерживали, и мне приходилось бежать в туалет. Я знаю, у других бывает как раз наоборот — их словно клинит, а у меня всякий раз срабатывали почки.

В тот день, о котором я говорю, я меньше чем за три часа бегал в туалет трижды. На третий раз Хенли вскинулся на меня. Когда я шел к нему в кабинет, все поджилки у меня тряслись.

— Что с тобой? — спросил он.

— Что вы имеете в виду? — уточнил я. Честно говоря, мне ничего не оставалось, кроме как сгорать от стыда.

— Что ты все бродишь? Как ты можешь что-то делать, если тебя вечно нет за столом?

— Я все, что положено, выполняю.

— Я тебе задал вопрос, — взъелся он. — Ты ходил в туалет, кажется, шесть раз за последние полчаса.

Я знал, что спорить с ним бесполезно. Надо было срочно что-нибудь придумать, иначе огребу я себе неприятности. А для этого сейчас самое неподходящее время. У матери — матери Марты то есть — копились огромные медицинские счета; Марте, казалось, каждый день требовалась новая посуда, как будто она выбрасывала ее с очистками; и Боб переходил в среднюю школу Кентон-Хиллз. С самого начала учебы он переходил из класса в класс со своими же ребятами, и мне становилось тошно от одной мысли, что, если я потеряю работу, нам придется переезжать, а Бобу — заниматься в какой-то новой школе совсем с другими одноклассниками. Да и учился он последнее время что-то не очень, так что всякие перемены были бы ему совершенно некстати.

Хенли все ждал моей реакции. Он надеялся, что я занервничаю, начну путаться и дам ему повод со мной расправиться. Так я думал, во всяком случае.

— Ну, — сказал он. — Так что же? Или ты, прости Господи, глухонемой?

И тут внезапно на меня снизошло озарение.

— Нет, не глухонемой, — я взглянул ему в глаза, — а также не слепой.

— О чем ты?

— О том, что курилка стала каким-то клубом. Народ там слоняется взад и вперед, все курят да над анекдотами ржут, вместо того чтобы работать. Я хочу это прекратить.

— Так, ну-ну. — Он откинулся в кресле. — Верно, Ал! Надо им задать жару!

— Они живо выметаются, когда видят, как я туда вхожу, — сказал я.

— И кто же, Ал, самые злостные? Назови-ка мне их.

— Ну… — Я заколебался. Я подумал о Джеффе Уинтере и Гарри Эйнсли и других, интриговавших против меня. Их излюбленным методом было бездельничать, пока на меня не сваливалось какое-нибудь срочное дело, и вот тут-то и лезть ко мне со своими вопросами, пытаясь создать видимость, что только я их задерживаю и из-за меня они не могут выполнить работу.

Но ни за что на свете я не собирался опускаться до их уровня.

— Да все они хороши, — сказал я. — Мне бы не хотелось кого-то выделять.

Мой собеседник пожевал губами.

— Вот что тебе надо сделать, Ал. Запри-ка туалет и ключ положи себе на стол. И когда кому-то захочется туда пойти, пускай подходит к тебе.

Так я и сделал, тем самым избежав грозивших мне неприятностей. Разве это неправильно? В конце концов, руководство офисом входило в мои обязанности. И люди должны были испрашивать у меня разрешения, прежде чем прекратить работу.

Больше до конца дня Хенли меня не беспокоил и перестал за мной надзирать. А вечером, перед уходом, опять позвал меня в свой кабинет.

— Поразмыслил я о тебе, Ал, — сказал он. — И сдается мне, ты потолковее, чем я думал. Ты справляешься, и, наверное, мы тебе поднимем зарплату до трехсот пятидесяти.

— Это замечательно! — вырвалось у меня. Зарплата моя была — и есть — триста двадцать семь пятьдесят в месяц. — Безусловно, я сделаю все, чтобы ее заслужить.

— Триста пятьдесят, — повторил Хенли, и его глаза затуманились, словно бы в них проскочила смешинка, объяснить которую я не мог. — Хорошие деньжата для человека твоего возраста.

— Ну, — я усмехнулся, — я еще не Мафусаил, мистер Хенли. Мне только будет сорок девять в…

— Что? Так ты не согласен, что это приличная сумма?

— Да, сэр. То есть, ну, в общем, я хотел сказать, что… да, сэр.

— Так ты согласен, что человек твоего возраста был бы счастлив их получать?

— Я был бы… очень рад получить их, — выдавил я, — человек моего возраста.

Я шел домой с тяжелым сердцем, хотя к тому вроде не было причин. Я поступил правильно, выбрав единственно возможную линию поведения. Никому я не повредил и себя вроде бы возвысил, так что все было нормально. Но в глубине души мне хотелось, чтобы мне это подтвердил еще кто-нибудь.

В тот вечер на ужин у нас была маринованная свекла, горошек и сладкий картофель. Кажется, Марта содрала этикетки с консервных банок, чтобы украсить подсвечники, и не могла узнать, что в них, пока не открыла.

Я сказал, что это чудный ужин, совсем в моем вкусе. Иногда я забываюсь и начинаю переругиваться с ней, но быстро спохватываюсь. Она здесь не виновата, если верить докторам.

Просто Марта стала немножко рассеянной с тех пор, как ее организм начал перестраиваться. Может, даже и раньше.

Итак, мы принялись за еду, и я упомянул о повышении, а от него плавно перешел к курилке и прочему.

Марта восхитилась и минуты две распространялась, какой же я умник.

— Ну, ты им показал, — сказала она. — Им бы надо по утрам подыматься много раньше, чтобы опередить нашего Ала.

Боб уткнулся в тарелку. Он ничего не ел.

Марта нахмурилась:

— А ты что отца не слушаешь? Все те люди на него нападали, а теперь он их умыл. Да еще и получит, наверное, повышение!

— Спорим — не получит, — заявил Боб.

— Ну ладно, — вмешался я. — Тебя не спросили. Просто я… А почему, Боб, ты думаешь, что меня не повысят?

— Нипочему, — буркнул он. — И вообще, я не голоден.

— Видали? — Я усмехнулся. — Не можешь ответить, да? Ну, так и не выступай без повода.

— Прости, — отвечал Боб. — Я больше не хочу есть.

Он подвинул стул, собираясь встать, но я его не пустил. Марта занервничала.

— Ал, ну если он не хочет есть… — встревожилась Марта.

— Мы с этим разберемся. Я все-таки еще отец семейства. Он так себя ведет, словно хочет что-то высказать. Пусть объяснится или сидит и ест.

Боб нерешительно склонился над тарелкой, потом взял вилку и стал есть. Я продолжил:

— Я думал, все и так понятно. Да Боже мой, если б я захотел делать то же, что другие, мне бы нечего было тревожиться о работе. Я бы разбогател. Вот что я тебе скажу, молодой человек: свались на тебя хоть часть тех проблем, о которых я даже и не говорил ни разу, ты бы…

Я все продолжал втолковывать ему, в чем он не прав. А он и был не прав. Меня можно было понять. Но я не Хенли. Я не стал принуждать его говорить то, чего он не хотел говорить, чтобы успокоить свою совесть. И я не сделал ничего постыдного.

— Ты понял, Боб? — наконец спросил я. — Ответь же!

Он промолчал. Засунул в рот кусок картошки и стал жевать. И вдруг побледнел, и его стошнило.

…Вот тогда он действительно изменился. И никогда уже не был прежним.