Преступление Мартына

ПРЕСТУПЛЕНИЕ　 МАРТЫНА

Родом Мартын с Волги. Отец его — рыбак. Мать — из богатой помещичьей семьи. Люди немало говорили о диковинной любви бледнолицей, изнеженной дочери помещика к нищему рыбаку Баймакову. Будто началось это у них с того случая, когда рыбак отважно спас девицу от неминуемой гибели на реке в бурю. Буря захватила помещичью дочь и ее спутников, двух баричей, в лодке, на самой речной быстрине. Лодку опрокинуло, баричи, спасаясь, бросились вплавь к ближнему островку, и тут вот Баймаков, оставив у островка свои рыбачьи снасти, поспешил на помощь несчастной. Он выхватил ее из разъяренных волн и, полумертвую, доставил на руках в усадьбу. С той поры был рыбак самым желанным гостем у барышни, а когда он долго не появлялся в усадьбе, она отправлялась к нему в поселок, уводила его к себе, а то на кряжи в лес.　

Сам Баймаков никогда не рассказывал Мартыну о его матери, а если, случалось, дед Стратон заводил о ней разговор, рыбак сурово одергивал старика на полуслове. Был он, отец Мартына, первым в поселке — что по рыбопромыслу, что по молодецким ухваткам и писаной красоте своей, но отличался смолоду самонравным характером и невесть чем объяснимой гордыней. Лишь много позже горькая рыбачья доля попримяла молодца, и стал он, как говорилось на улице, под стать всему сирому миру.　

В годы, когда Мартын подрастал, кто-то, чья пышноволосая бурая голова с зеленоватыми дремучими глазами напоминала голову старого медведя, не раз заглядывал в рыбачью избу. Суровый и властный, в темном длиннополом сюртуке с белоснежной крахмалкой на груди, незнакомец усаживался в красном углу и подолгу, пристукивая о половицу посошком, гневно кричал что-то в сторону кудлатого, угрюмо-молчаливого рыбака. Мартын, таясь на полатях, следил за гостем, и было всегда страшно, что у того на пальцах, охватывающих бронзовый набалдашник, горела смертная бледность.　

И вот в одно из посещений человек этот увез Мартына к себе в усадьбу, и здесь малец провел не одну неделю. Теперь отец, суровый и важный, приходил сюда, и опять разгорался у него жаркий спор с человеком, похожим на старого медведя.　

В усадьбе Мартын окружен был множеством красивых, ласковых вещей, но люди тут ходили за ним на цыпочках, крадучись, и напоминали конепасов в степи, подстерегающих с уздечкой в руках необъезженных стригунков. И особенно жуток был сам старик барин, который то принимался целовать мальца, то выкрикивал над понурою его головенкою злые, непонятные слова. Засыпая в голубом шелковом пуху постели, Мартын не раз видел склоненную к нему медвежью голову с влажными, страдальческими глазами человека. Дрема покидала ребенка, он вскакивал и, прижимаясь к стене, молча, в упор, глядел на старика, пока тот, пятясь, не скрывался за дверью. Тогда Мартын спускался с постели и, босой, в одной рубашонке, бродил по холодному и скользкому паркету, приникал к темным огромным окнам, слушал, затаившись, ночные шорохи пустынного барского дома.　

Позже узнал Мартын, что старый владелец усадьбы и отец вели из-за него чуть ли не со дня его рожения тяжбу. Рыбак оставался непоколебимым. Победил он и в тот раз, вернув сына в свою избу. Мальчонка справлялся уже с вертким челноком, помогал родителю устанавливать рыбачьи снасти и выгружать добычу из них, а вскоре дед Стратон, кержацкий начетчик, принялся обучать внука по священным своим книгам грамоте.　

Но тут снова в жизнь их вторгся старый барин. Это было вскоре после пожара, в котором едва не сгорел весь рыбацкий поселок; остались без крова и Баймаковы. О чем тогда беседовал с отцом гость из усадьбы, Мартын не слышал; беседа велась в стороне от шалаша. Проводив барина, отец долго перебранивался с дедом, и тут Мартын сообразил, что речь опять шла о нем. Дед Стратон настаивал уступить барину, отец колебался, а когда в разговор ввязался Мартын, твердя, что он ни за что не вернется в усадьбу, рыбак ухватил сына за шиворот и прибил его. И вот Мартын понял, что теперь-то уж его обязательно предадут.

Так оно и сталось. На той же неделе обоз из барских подвод доставил к шалашу рыбака гору свежеобтесанного леса, а наутро воскресного дня, когда дед, сидя с внуком за библией, укладывал в его память очередной божественный сказ, подкатила пара коней. Из нарядного шарабана вылез камердинер барина и покричал рыбаку, возившемуся на срубе, что прибыл за мальчонкою. Отец не спеша воткнул топор в гладко отесанное бревно, подозвал сына, сказал дрогнувшим голосом:　

— Поедешь на житье к деду, в поместье.　

На пути к усадьбе Мартын освободил руку из цепкой, тяжелой руки камердинера и, удрученный, затих. Защиты искать негде было, отныне он предоставлен самому себе, а коли так, то…　

— Ладно, ужо я всем, всем прижду!　

В этом возгласе подростка камердинер Василий расслышал угрозу.　

— Ах ты, звереныш! — сказал он с упреком. — К родному дедушке едешь, к счастливой жизни, а противишься!　

Мартын молчал. «Нет, — думал он, — дед у меня один — старый Стратон, да и тот отступился».　

С чувством обреченности и горькой обиды переступил он порог горницы, знакомой по первому подневольному житью в усадьбе: холодный, как ледяные залысины на Волге, паркет, огромные окна в глухой, сумрачный парк, галочьи гнезда у маковок лип.　

С той поры время как бы остановилось для Мартына. За окнами, в усадьбе, день сменялся ночью, ночь — утром, лето — осенью, осень — снежными поволжскими метелями, а жизнь в доме держалась, как гнилая вода в глубокой заводи: не шелохнется, не двинется. По утрам желтоволосая гувернантка в кружевной наколке и круглых очках обучала Мартына французскому языку, а попутно и хорошим манерам; позже, к полудню, из соседней деревни приезжал школьный учитель и занимался с барчуком по родной грамоте. Вечерами дежурная няня вела мальчика на половину деда. Старик допускал внука к руке, пахнущей то ли имбирем, то ли мятой, усаживал его против себя и принимался рассказывать ему о русских и нерусских городах, о морях и реках, о людях, какие жили на круглой, как арбуз, земле, и о всяких знаменитых героях и путешественниках. Кончались уроки деда тем, что внук засыпал в кресле, и его на руках уносил в постель усатый камердинер Василий. К весне первого года житья здесь Мартын уже не предавался внезапным, беспричинным слезам, не вскакивал по ночам с диким воплем в постели и не пытался бежать из дому. Последний побег его хотя и увенчался успехом — он благополучно добрался в родной поселок, — но через день, с зарею, отец увел плачущего навзрыд сына обратно в имение, и с этого времени оборвались нити, какие еще связывали отца и сына.　

Казалось, Мартын покорился судьбе. Он научился при встречах с дедом шаркать ножкою, приветствовать его на французском языке и ничем не выражать своей неприязни к этому осанистому, строгому старику, вечно облаченному в темный длиннополый сюртук. А неприязнь росла, переходя в ненависть ко всему, что окружало его в доме самозваного деда. Обычно замкнутый, молчаливый, внук иногда позволял себе всякие бесчинства, и особенно доставалось от него гувернантке. Он нарочито коверкал французскую речь и проделывал на занятиях такие вещи, что однажды француженка, не выдержав, прокричала ему по-русски: «Негодный выродок, мужлан!» — и хлестнула его по плечу линейкою. Этого было достаточно, чтобы «выродок» выказал себя полностью. Он перехватил из рук женщины линейку, сломал ее о колено и затем обеими руками вцепился в букли своей наставницы. Тут как раз в классную комнату заглянул дед. На той же неделе француженки не стало в доме.　

После этого случая все, кто услужал Мартыну, заметно избегали его, встречаясь с ним лишь по необходимости, выполняя свои обязанности. Все живое, казалось, отступило от него, он жил один на один, в пустоте, довольствуясь всегда покорными ему мертвыми вещами. Случалось, на весь день он скрывался в каком-нибудь укромном уголке запущенного парка, и ему доставляло удовольствие слушать призывные голоса слуг и не откликаться им.　

Изредка, раза два в месяц, Мартын вынужден был, обрядившись в праздничный костюм, выходить в гостиную, полную приезжих, мужчин и женщин. Впрочем, эти нечастые вечера с визитами из соседних поместий по-своему развлекали Мартына. Он подмечал обращенные на него любопытные взоры, ловил кинутые украдкою фразы о необыкновенной красоте мальчика, о «прелестном даре несчастной любви» и прочем. Не без удовольствия вставал он по просьбе деда в кресло и читал наизусть что-либо из Пушкина. У него была удивительная память, он мог, не сбиваясь, произносить большие куски　из «Руслана и Людмилы». Ему аплодировали, им восхищались, женщины осыпали его поцелуями, и это продолжалось до того часа, когда какая-то дальняя родственница деда, белокурая толстушка, усаживалась за рояль. Тут о Мартыне забывали, и он с завистью и обидой посматривал из своего угла на музыкантшу. Как бы разгадывая настроение внука, дед подзывал его к себе, клал ему на голову руку и что-то невнятно нашептывал. Может быть, и впрямь самозваный дед любил его? Да нет же, нет! Дед был и оставался чужим Мартыну. Мало того, дед и сам не скрывал порою холодного недружелюбия к внуку. В этом особенно убедился Мартын, заглянув однажды с дедом в большой и пустынный зал, что вечно стоял на замке. Дед вел его сюда с тою молитвенной торжественностью, с какою старый Стратон, начетчик, входил с внуком в свою древнюю часовню. Недоставало лишь крестного знаменья, которым обычно осенял себя Стратон при входе в молельню.　

Просторная, как каретный двор, зала была в белых колоннах, и на стене ее, противоположной ряду окон, висели в потемневших золоченых рамах портреты дам и кавалеров; иные были в париках, с голубыми лентами через плечо и звездами на груди. Пройдя к самой большой и нарядной, осыпанной розами раме, дед опустился на колени, а Мартын поднял голову и замер на месте, встретившись с темными, влажно мерцающими глазами юной женщины. Мартына поразили эти отуманенные не то обидою, не то жалобой глаза — и неожиданная улыбка на полных, ярких губах. Чудилось — глаза женщины полны слез, и ее улыбка походила на солнечный луч сквозь пелену тумана.　

— Это кто? — спросил Мартын и, не получив ответа, пролепетал: — Она умерла, да?　

— Да, — глухо откликнулся дед, — она умерла, даруя тебе жизнь.　

Похоже было, что старик плакал, но когда внук склонился к нему, из-под вскинутых пегих бровей глянуло на него что-то такое враждебное и жестокое, такое неутолимо жестокое, что, вздрогнув, внук отшатнулся. Дед протянул к нему руку, может быть с тем, чтобы опереться, подымаясь с колен, но Мартын, уже не владея собою, отпихнул старика и вдруг кинулся к выходу. И там, на пороге, услышал за собою дрожащий от гнева голос. Дед послал вслед ему бранное слово, то самое, какое сорвалось когда-то с уст гувернантки. И тут снова голову подростка пронизала мысль о бегстве… Но куда и к кому бежать, где укрыться?　

В ту ночь, выждав, когда в доме все уснуло, Мартын вылез через окно наружу, в парк, пробрался к беседке у пруда и уснул здесь на ветхой, скрипучей скамье. Ему снилось, будто он плыл с отцом по Волге в челноке и за ними, преследуя их, бежал, прыгая с волны на волну, человек с медвежьей головою. Он рычал, как и подобало зверю, а из пасти у него вырывалось розовое пламя, и все вокруг было розовое — вода, небо, дальний берег. И на берегу стояли люди, голосисто что-то кричали, но что — разобрать было невозможно.　

Проснулся Мартын от близкого говора и, открыв глаза, в просветах беседки увидел розовое небо.　

Нет, то не было утренней зарею, ночь еще таилась у ближних кустов, и там, под густым шатром старой липы, было совсем темно. Мимо, к пруду, шли люди, по голосу Мартын узнал среди них камердинера Василия. Василий объяснял кому-то, что пожар этот не иначе, как в усадьбе Алсуфьевых, и что там, пожалуй, опять мужичье орудует. И еще донеслась к Мартыну фраза, заставившая его насторожиться:　

— Ну, теперь наши, вяземские, того гляди подымутся, а подымутся — не миновать и нам беды!..　

С этой ночи все в доме насторожилось, как перед близкой опасностью, дед сделался беспокойным, не спал по ночам, бродил из конца в конец поместья, подозрительно вглядывался в лица своей челяди и на внука не обращал внимания. Забывали о Мартыне и те, кто услужал ему.　

Теперь он мог покидать постель когда хотел, идти куда хотел, заниматься чем угодно. Учитель из соседней деревни запаздывал на занятия, а однажды и вовсе не явился. Все это было ново и волновало Мартына, как если бы не сегодня, так завтра жизнь его должна была перемениться, и тогда… Он еще не представлял себе, что будет с ним дальше, как не представлял вполне и того, что происходило за границами усадьбы. Напрасно пытался он вслушиваться в разговоры, заходить чаще в дворовую. Его под каким-либо предлогом гнали прочь или в самый разгар беседы умолкали. Между тем он спал и видел ту самую беду, о которой Василий говорил в памятную ночь, при пожаре у соседей. В чем точно заключалась беда, он не знал, но догадывался, откуда она идет, кто ее несет.　Это весь тот неохватно огромный мир, что начинался за воротами усадьбы, пролегал через рыбацкий поселок и терялся в синих далях, среди деревень… Ах, если бы побыть сейчас у отца, послушать деда Стратона, потолкаться среди людей, на берегу! В эти тревожные недели у Мартына переменились как будто и мысли об отце, дрогнула, начала таять неизбывная до того обида на него. Порою Мартыну даже чудилось, что то, о чем в людской говорили как о беде, не могло быть бедою там, в рыбачьем поселке, и — кто знает? — быть может, отец Мартына, как и он, Мартын, только и ждал того, чтобы беда грянула над поместьем деда.　

Как-то под вечер в передней послышался Мартыну голос отца, прежний грозный голос, перед которым отступал старый барин… Но нет! Голос принадлежал совсем незнакомому человеку, которого Василий торопливо провел на половину барина.　

— Исправник к нам пожаловали, — сообщил камердинер встревоженному мальцу.　

Шли дни — отец не показывался. Зато в усадьбу прибыла и расположилась как дома ватага стражников с винтовками. Близилась осень, все реже полыхало деревенскими пожарами ночное небо, и снова — час в час, минута в минуту — являлся учитель, и, как раньше, гудел праздничный говор в гостиной, гремела музыка белокурой толстухи, ощупывающе приглядывались к Мартыну те, что встречали его в доме впервые. За окнами, среди сизой мглы, крутила поземка… Ночь надвигалась, жуткая, без просвета, ночь.　

Усадьбу деда Мартын покинул, когда ему шел четырнадцатый год. Воспользовавшись отъездом старика на кислые воды Кавказа, он выбрался из усадьбы, жил с неделю у отца, ухаживая за тяжко больным дедом Стратоном, похоронил его и пешим направился к ближней торговой пристани. С отцом у него все было кончено. Оставаясь в пятьдесят лет бравым, плечистым красавцем, отец сошелся с молодою вдовой из соседних хуторов и успел завести новую семью.　

Мачеха, провожая пасынка, даже не поинтересовалась, куда же, собственно, он столь внезапно, не ожидая возвращения отца с рыбалки, собрался: назад ли, в усадьбу, или еще куда? А сборы у мальчонки были короткие: уложил в суму пару белья, вынесенного из усадьбы, краюху ржаного хлеба с десятком печеных картошек да складной нож покойного деда, на память о нем, — вот и все тут.　

Потолкавшись сутки на пристани, Мартын устроился на пассажирский пароход кухонным мальчиком. Движение взад-вперед по Волге пришлось ему по душе, и он снялся с парохода лишь поздней осенью, в Нижнем. Жизнь впроголодь на побегушках у пьяницы-жестянщика понудила его перебраться в Сормово, где ему удалось поступить на судостроительный. Работая учеником в ремонтном цехе, он сошелся с заводской молодежью, посещал подпольный кружок, был с листовками местной организации большевиков захвачен, арестован и, несмотря на зеленую юность, выслан на дальний север.　

В ссылку Мартын Баймаков пошел об руку с заводским коноводом, старым партийцем по кличке Черноголовый. Кличка эта как нельзя лучше маскировала Михаила Иваныча, так как с молодых лет голова у него была седоволосою. К Мартыну присмотрелся Михаил Иваныч еще на заводе, и теперь, прибыв на место подневольного житья своего, он поселился в одной избе с ним и занялся его образованием. Ученик оказался задачливым, выказав такие успехи, что уже в конце второго года, в разгар войны с Германией, ему было разрешено выступать «затравщиком» в боях с меньшевиками-оборонцами.　

Выглядел Мартын к тому времени богатырем, однако его сила и молодость оставались обычно в тени. Он как бы прятал от людей и свои ярко-синие, брызжущие радостью существования глаза и свои развернутые упругими крыльями плечи. Только в схватках с «оборонцами» Мартын преображался и не сдерживал своего крепкого голоса, не стыдился щедрого дара волжской природы — могучих плеч своих. И тут не столько его слушали, сколько на него глядели. А женщины заглядывались.　

Но женщины для Мартына еще не существовали. Он избегал их. Их внимание не трогало Мартына. Часами просиживал он за книгой, по целым суткам пропадал в глуши тайги. Будничные беседы его с людьми были редки и скупы. Исключением являлись занятия с Черноголовым, полные жарких разговоров, а нередко и споров. Так они и жили вдвоем, далекие от повседневных людских радостей, оба сдержанные, сосредоточенные в себе: один — потому, что давно пережил свою юность, другой — благодаря ей.　

Впрочем, Михаил Иваныч не всегда одобрял склонность Мартына к одиночеству, а скитания парня в тайге вызывали у Михаила Иваныча даже тревогу.　

— Не забывай, Мартын: человек есть животное общественное… Эх, маловато ты побыл у нас в цехе!　

Этими словами Михаил Иваныч не раз встречал ученика, когда тот возвращался из неведомого таежного мира. Но продолжать попреки Михаилу Иванычу не удавалось, так как Мартын молча отворачивался и только краснел. Краснел он по-девичьи густо, до самых корней волос, при этом опускал глаза, а в белесой чаще его ресниц мог бы утонуть и смертный грех.　

Черноголовый прищуривался под стеклом своих очков, складывал трубочкой губы, легонько насвистывал.　

— Странный ты парень…　

У Мартына и впрямь были странности. Он, например, не выносил вовсе, когда в спорах с инакомыслящими социал-демократами Михаил Иваныч вмешивался в его, Мартына, слово, поправлял, подсказывал. Он так не выносил этого, что нередко смолкал на полуфразе и потом долго ходил темный и горестный. Но было у Мартына и еще кое-что: он делал не всегда то, что считал возможным и доступным для себя, у него была тяга к необычному, непреодолимому.　

Началось еще в раннем детстве.　

Если отец шутки ради ставил, бывало, его у весла струга, зная наперед, что такая работа мальчонке не под силу, Мартын с ожесточением накидывался на весло и злобно, в слезах, боролся до последних сил. Будучи побежден, опускался с плачем на днище и, если над ним смеялись, готов был вцепиться зубами в икры босых отцовских ног.　

Когда у Мартына являлось желание переплыть Волгу с берега на берег, а сам он в это не верил и весь холодел от предчувствия беды, никакая сила не могла уже удержать его. За безрассудные такие упражнения отец не раз бивал сына, но тот продолжал свое, уходя вверх по течению, подальше от поселка. И тут рыбак Баймаков узнавал в сыне кого-то чужого и желанного — кого-то, кто много лет назад ворвался в его жизнь и чуть не спалил ее.　

— Хоть лыком шит, да барин, — говорил он загадочно-сурово о сыне.　

И был еще случай в бурю на Волге. С утра в тот день рыбаки убрались вниз по течению, к своим снастям. В поселке оставались женщины, недужные старики да малые ребята. Когда в сумерках налетела нежданно гроза и подул долгий ветер, на берегу поднялась кутерьма.　

Был час возвращения рыбаков, женщины с трепетом вглядывались в почерневший, гремучий волжский просстор. Мартын стоял среди них, вслушивался в пушечные гулы вод и дрожал от стужи. Огромная ладья скрежетала днищем по гравию, волны ворочали ее с боку на бок. Лил черный дождь, ветер трепал воздушные потоки, бросал их пригоршнями в лицо. Порою бесшумно вспыхивала молния, и тогда заречная даль раскрывала темную пасть, оказывала тот берег и вновь его проглатывала. И вдруг в речной гул, царапая его, ворвались визгливые крики женщин. На зыбучем речном горбу обозначились рыбачьи челноки; загруженные богатым уловом, они скакали на волнах, как подшибленные птицы.　

— Наши! — закричал Мартын и бросился к воде, но люди остались равнодушными к его радостному воплю.　

При новом сполохе молнии было видно: скачут челноки на одном месте, точно кто-то привязал их там. Пролетала минута за минутой, много улетело минут, а челноки плясали на том же месте, и лил черный, густой дождь, и в зеленых зарницах широко распахивались и вновь смыкались немые заречные дали.　

Мартын понял: челнокам берега не поймать. И еще ранее его поняли это взрослые, метавшиеся теперь вокруг ладьи. Услышав глухой стук весел, Мартын с разбегу ухватился за борт у самой кормы. Ладья, шатаясь, двинулась в воду, вода захлестнула босые ножонки, Мартын кричал, но вой реки был сильнее его крика.　

До сих пор помнит Мартын этот бурный на реке вечер, свой ужас, когда повис он у кормы над черною, кипучею глубью, и тот восторг, который пред тем мгновенно ослепил его и бросил к воде, вслед за ладьею. Было такое, точно люди, снаряжавшие ладью, спешили от него, Мартына, прочь, на диковинный, одним им доступный тайный пир, и он ненавидел их, не замечавших его, прятавших от него что-то самое страшное и самое чудесное, из-за чего стоило кинуться в бешеные волны, столкнуться грудью с бурей, рискнуть головою.　

Все это, сложное, переживал Мартын не раз впоследствии, когда вспоминал о буре в тот вечер на Волге. Тогда же, бросившись за ладьею, он чувствовал только неукротимый восторг.　

Древний, позеленевший от времени дед Стратон, тот, что еще помнил тайные скиты за Жигулями, увидел мальчонку, повисшего у борта, кинулся в воду и сзывал, приложив руку к беззубому рту. Но никто не слышал его. Ладью уносило от берега; в ладье видны были людские головы, похожие на поплавки. Поплавки эти то подымало над очертаниями дальнего берега, а то втягивало вглубь, в зелено-бурую яму.　

Мартын уцелел. Об отчаянном отроке долго потом говорили, приглядывались к нему: откуда такой, с чего у него такое? Немало было в поселке рыбаков, которые знали необычную историю появления его на свет, и это подогревало внимание к нему и к его ребячьим выходкам. Будто по уговору, люди выделяли его среди сверстников, да он и сам не очень-то лепился к ребятам. Улица была чужда ему, даже в играх он оглядывался на взрослых.　

— Ну и ну! — говорили рыбаки, слушая очевидцев того, что было с мальцом в бурю на реке, и провожали его долгим взором, словно утверждая про себя: от таких, мол, всякое можно ждать. И вот еще о ту пору в сердце Мартына запала горючая капля. И чем дальше шло время, тем глубже въедалась огневая капля, тем острее становилась боль и тем нетерпеливее вглядывался он в грядущее.　

Кто скажет, почему Мартын, новый, большой, отведавший Марксовой мудрости, любил подолгу шататься в тайге? Не потому ли, что тайга пугала его и он, как всадник, почуявший под собой взбешенное животное, напрягал все силы, чтобы победить?　

— Странный ты парень! — говорил Михаил Иваныч и с нескрываемым огорчением предостерегал: — Человек в одиночку не сильнее, Мартын, мыльного пузыря…　

— Знаю, — угрюмо кидал тот.　

— А знаешь — так в чем же дело? — подхватывал Черноголовый. — Нет, дружище, надо не только знать, но и следовать в жизни тому, что стало твоим знанием, неопровержимой для тебя истиной!　

— Истиной?! — восклицал все так же хмуро Мартын и добавлял не без задора: — А кто мне внушал, что для нас, материалистов, нет вечных, обязательных для всех истин?　

— Не передергивай, друже! Истины, как правила поведения, имеют, разумеется, классовую природу, связаны с жизненным укладом, понятиями, навыками среды. Но… что такое среда? Для мещан из буржуазии — это сборище окружающих тебя одиночек, готовых в любом случае подставить тебе ножку, одурачить, поколебать самую опору твоего благосостояния… Не то, голубь, наша с тобой среда! Здесь уже не компания независимых личностей, не артель конкурирующих меж собою кустарей, не стая волков… Здесь могучий и мудрый — да, да, мудрый! — коллектив, в котором человек человеку не враг, а друг, друг до конца: в борьбе, в радостях и несчастьях. И уж тут, — прости меня, — нельзя жить и действовать в одиночку, на свой страх, не считаясь с общими интересами…　

Михаил Иваныч мог продолжать без конца, у него эта склонность к обобщениям, к выводам по всякому поводу сложилась издавна, в долгие годы тюремных заточений, когда работа мысли заменяла ему жизнь в движении, в общении с людьми.　

Теряя терпение, Мартын прерывал его:　

— Иваныч! К чему все это говорится?　

— К чему? — повышал Михаил Иваныч голос. — А хотя бы к тому, что не всем дано слушать, понимать и поступать, как следовало бы… Взять, к примеру, того же Мартына Баймакова! Дело в том…　

— Дело в том, — вновь прерывал его Мартын, — что каждый из нас — не автомат, не машина! Понятия — понятиями, а сердца со счета тоже не выбросишь.　

— Словом, ты, кажется, не прочь петь по старой погудке: разум-де разумом, а сердце — на особицу… Меж тем, для нас, последовательно мыслящих, человек един в своем многообразии, если только, конечно, он… не уподобляется судну, лишенному кормчего.　

— То есть?　

— То есть, если мы живем и действуем в согласии с разумом и не пытаемся вступать с ним, под влиянием того или иного волшебного наития, в единоборство! А что у некоторых сие случается, о том ты знаешь не хуже меня.　

— Это что… намек? — Мартын вскакивал с места и принимался шагать из угла в угол, отчего в темной, прокопченной избе становилось совсем тесно, как в клетке с запущенным в нее четвероногим царем тайги.　

— Сядь, — спокойно произносил Михаил Иваныч, — и не горячись. Я не склонен обращаться к намекам в дружеской беседе. Просто я полагал, что ты сам припомнишь, в виде примера к нашему разговору, кое-что… из своей практики.　

— А ну? — вызывающе вскидывал Мартын голову.　

— А ну, взять хотя бы это… приключение с нашими листовками!　

Мартын размашисто усаживался за стол и взбрасывал руку, зажатую в кулак, как бы собираясь грохнуть им о крышку, но вслед разжимал пальцы, и в его глазах, обращенных к Черноголовому, проступала сумеречь, а в этой сумеречи — режущие лучики обиды.　

— Эх… — вздыхал он всею грудью. — Ты говоришь об этой истории так, словно я совершил тогда что-то подлое… подвел товарищей, выдал заветное!　

Михаил Иваныч снимал очки и, устало помаргивая, улыбался.　

— Ни то, ни другое, ни третье, Мартын! Просто ты перехватил тогда через край! Решил действовать на пять с плюсом, а от тебя требовалось всего-навсего точное выполнение поручения… Припомни-ка, пожалуйста, наказ: ты идешь с листовками в свой цех, выжидаешь часа перекура, уединяешься с соседом по станку и передаешь ему свое сокровище — всю пачку! А тот, оставшись в ночное, на сверхурочную, доделывает все остальное… Не так ли? Вместо того ты отдал соседу четверть пачки, а три четверти…　

— А три четверти, — подхватывал, волнуясь, Мартын, — я сумел рассовать у себя в ремонтном, плюс — в литейном, плюс — у формовщиков. За какую-нибудь пару часов я проделал работу, какой нам хватило бы на неделю. А время-то было какое: из горячих горячее! И разве я струсил? Разве я действовал в своих интересах? Разве…　

— Стой! Стой! Никто не винит тебя в трусости, но ты отступил от наказа — и попался!.. Не так? Ну, будь умницей, голубь мой, проверь себя хорошенько и дай прямой ответ: что же, что именно побудило тебя в случае с листовками этак действовать?　

Мартын отмалчивался. Пойманный, разгаданный так вот, на лету, он стискивал крепко уста и молчал, краснея до корней волос, пряча в густой чаще ресниц своих все, что еще не было Черноголовым понято.　

О Михаиле Иваныче одни говорили, что человек он односторонний, сухой. Другие, напротив, считали его глубоким и многогранным, но скрытным, вовсе не желающим, чтобы о нем знали больше того, что следовало знать… для дела. Так или иначе, жил он несомненно без больших личных радостей, но и без особого, обычного у людей утонченно-чувствительных, страха.　

Когда-то, лет этак пятнадцать назад, Михаил Иваныч раз и навсегда отмахнулся от всего, что связано было с диким хмелем любви, с волнениями семейного очага. Может быть, в этом повинны были вечное кочевье, тюрьма, подполье. Однако знавшие Черноголового ближе говорили, что не последнее место в развитии у него свирепого аскетизма занимала женщина. Называли даже некую Розу Гринберг, слывшую одно время на юге социал-демократкой, а на поверку оказавшуюся неисправимой анархисткою. Это она, Роза Гринберг, в шестом году участвовала в столь нашумевшей на юге экспроприации, — дело, окончившееся для нее смертным приговором, а для Михаила Иваныча — потерю веры в то непорочное, что составляло по тому времени личное счастье.　

Но если радости любви были Черноголовому чужды, то как можно было предполагать, что и от других многих очарований жизни отвернется он!　

Тут вот ученик и расходился со своим учителем.　

В конце концов не диво удержаться от шумной пирушки, от медовой, слишком крепкой бражки, от восторгов спора (достаточно всегда бестолкового). Но как отказаться от белой северной ночи, когда так восхитительно мчаться на лыжах по лунным сугробам, подставлять морозному полымю щеки и думать только о том, что ты молод, силен и свободен, свободен в эту минуту, как сохатый… Право, это же все совершенно невинные вещи, и к чему тут ядовито прищуренные глаза и губы, сложенные трубочкой, готовые вытолкнуть новое, очередное поучение, вроде: «Безделье и мелочи — паутина жизни»?　

А разве упражнения, проделываемые Черноголовым по утрам, — не безделье?　

Выбраться из-под теплого одеяла на студеный пол в одном белье, размахивать чинно руками, поворачивать с видом священнодействия из стороны в сторону голову, вдыхать и выдыхать, приседать, как последний мальчишка, на карачки! От всей подобной ерунды можно или　отвернуться с досадой, или расхохотаться… Или вскочить с постели, натянуть одежонку, всунуть ноги в мокасины и удрать на весь день в заимку к Петровану Ожерелину, у кого нет на полках ни Маркса, ни Лассаля, ни Бебеля: все ведь хорошо в меру!　

Мартын многое как должное принимал в своем нареченном батьке — и поджатые его усмешечки в разговорах лирических и бесстрастные его назидания вообще. Даже эта гимнастика у постели прощалась Михаилу Иванычу. Но простить ему последние недели ссылки было невозможно.　

Просто удивительно, как мог этот еще далеко не старый человек, каких-нибудь десяток лет назад восторгавшийся по случаю разбитого носа у слишком зарвавшегося шпика, столь спокойно встретить первые вести о революции и затем, когда эти вести подтвердились, с такою неодолимой настойчивостью заняться здесь, в заброшенных к черту на кулички деревушках, организацией собраний, бесед.　

С утра до ночи возиться под сумрачным морозным небом с ватагою волосатых звероловов, когда там, в городах, поднялся весь пролетариат и зачинает небывалые бои… Нет, все что угодно, только не это!　

Однажды, потеряв терпение, Мартын сказал Черноголовому:　

— Ну, батька, я завтра ухожу.　

На дворе стояла весна. Бледный, замороженный апрель сменился солнечным маем, а дороги только что тронулись, река еще забита была льдом.　

— Ухожу! Слышишь? — повторил Мартын и полез под койку за своим сундучишком. — Завтра же!..　

Михаил Иваныч слышал, но сразу не откликнулся. Он сидел за столом над своей замызганной, в холщовом переплете тетрадью и старательно вписывал в нее дела и мысли за прожитый день (вот еще чудачество у сорокалетнего человека!).　

— Так ты уходишь? — произнес, наконец, Михаил Иваныч, приподняв голову и насторожившись.　

— Обязательно!　

— Но как же так, Мартын? Река в оковах, до ближней станции добрых полтысячи верст!　

Мартын с ожесточением двинул сундучком по полу.　

— А черт с ними, с твоими станциями, пароходами, паровозами! Пешком пойду…

Михаил Иваныч обернулся. Глядел на Баймакова из-под очков, слегка набычившись, и губы его, что-то насвистывая, складывались трубочкой. Губы у него пунцовые, щеки бритые, в прочном, заветренном румянце, без единой морщинки.　

— Хорошо, иди!　

Он сказал это так, будто и не сомневался в возможности путешествия по проклятым дорогам в оттепель, когда на каждой версте подкарауливают путника болотца и зажоры.　

Мартына взорвало:　

— А ты, конечно, останешься?　

Он сел на койку и пинком отправил сундучок на старое место.　

— А я, конечно, останусь!　

Голос у Черноголового матовый, бесстрастный. И весь он бесстрастный. Казалось, что большая белая голова его, как снежная насыпь на могиле, хоронила все порывы сердца.　

— Пишу вот и думаю! — как ни в чем не бывало говорил он. — Когда пишешь, лучше думается. Должно быть, политика убила во мне писателя…　

Мартын хмуро молчал.　

— Впрочем без политики нет и писателя! Ты хочешь знать, о чем я разрисовал тут? — Не получив ответа, все так же спокойно, как бы разговаривая с собою, Черноголовый продолжал: — Прежде всего — вглядимся в положение нашей родины… Вот уже третий год война уносит великие тысячи человеческих жизней, а поражения следуют за поражениями, измена за изменою, начиная с царских апартаментов и кончая фронтовыми штабами во главе со всякими там Сухомлиновыми и компания… Солдату капут — ни пушек, ни снарядов, ни обмундирования, а в тылу останавливаются фабрики, заводы и от весны к весне идет на убыль посевная площадь… Все это, однако, не мешает промышленникам, помещикам, банковским дельцам растить свои капиталы, растить их на крови и голоде, нужде и тяжких лишениях миллионов. И вот они, миллионы, встряхнулись, миллионы вступают на путь борьбы, перед которой, надо полагать, события пятого года поблекнут. Да, да! — воскликнул он, помолчав. — В эту революцию, друг мой, за нашей партией двинутся широчайшие массы! Необходимо только вовремя　углубить действие. Разворочать, раскорчевать жизнь… Как это по Марксу?　

У Мартына дрогнула синяя хмурь в глазах и зрачки сузились. Как это у Маркса? Он припоминал. У него была незаурядная, сметливая память — та, что по одному куску мгновенно разгадывала весь ребус. И он вспомнил и произнес вслух негромко, чуть-чуть натянутым книжным тоном:　

— «Чем глубже захватывается жизнь данным действием…»　

— «Историческим»! — подсказал Черноголовый.　

— Да, «…тем более растут размеры массы, совершающей это действие».　

Михаил Иваныч ласково глядел на Мартына, но тот все еще хмурился.　

— Эх, Мартын, посадить бы тебя годика на три за учебу!　

— Не хочу! Хватит с меня! Но… к чему мы потревожили Маркса?　

— Не мы! Он потревожил нас. Да сбудется слово писания…　

— «И да не запечатлей словес пророчества книги сия, аки время близ есть…» — засмеялся Мартын: он всегда внезапно переставал сердиться.　

— Откуда мудрость сия, Мартын?　

— Из дедовых книг, Иваныч. Старый начетчик Стратон готовил меня в помощники. Я начал, как тебе известно, с библии!　

— А кончил Марксом. Неплохой конец, Мартын! Но ты кстати напомнил о своей кержацкой учебе. В твоем желании теперь же убежать отсюда — упрямство родичей!　

— Я не упрямее тебя, Иваныч!　

— Но мое упрямство — в моем убеждении, а твое… вроде бы как всосалось в кровь!　

— Отлично!　

— Берегись, Мартын!　

— Не стращай, не маленький!　

— Я более чем вдвое старше тебя, но по сю пору нет-нет да и почувствую у себя за спиной учителя математики. Я рос под сильным его влиянием.　

Мартын насторожился. Он мало знал о прошлом Черноголового.　

— Учитель математики… Он был твоим отцом?　

— Да, Мартын! И погиб в крайней нищете, как истинный пролетарий!　

— Отец твой тоже политик?　

— Нет, только математик! Но однажды он попытался доказать своим ученикам, что дважды два не всегда означает… самодержавие! И очутился за бортом…　

Мартын шагал по избе от одного угла, где на скамье высилась куча книг, до другого, пахнувшего сладковатой жухлостью овчины.　

— Что же даст нам, по-твоему, эта революция?　

— По-моему? Моего здесь ровно столько же, сколько прилежный ученик усваивает у своих учителей…　

— Но что же? Что?　

— Боюсь сказать прямо… — Черноголовый бережно поднял тетрадь. — Но тут у меня…　

Мартын приблизился, заглянул, пробежал несколько строк.　

— Фантазия, Иваныч!　

— Нет, Мартын, оно так и будет!　

Михаил Иваныч, когда говорил этак вот, холодно, четко, весь поджимался, точно лесной еж перед псом: попробуй коснуться его — с лютым фырканьем вонзит он свои иглы в неосторожный псиный нос.　

Мартын отступил. Черноголовому нельзя было не верить. У Черноголового в прошлом — десятки больших и малых заводов, море тайно подслушанных слов, горы великого человеческого терпения, и ему ли не знать, когда слова сложатся в гимны и дрогнут, задымят горы!..　

— Но что же мы сидим тут, Иваныч? В городах пожарище! — Мартын готов был возвратиться к началу. — Ведь этак мы попадем к шапочному разбору!　

Михаил Иваныч защелкал языком.　

— Хе! Да ты понимаешь ли, парень, чем эта революция пахнет? Тут не только царь, а и царь царей, его величество капитал, может в осаде оказаться. Так что на твой век работенки хватит, да еще и отпрыскам твоим останется.　

Слова эти долго помнил Баймаков. И уж не дивился ничему, что говорил потом Михаил Иваныч. Беловолосый человек этот носил при себе чудесный какой-то ключ, отмычку ко всем большим и малым событиям.　

Выбрались они из тайги неожиданно. На имя Черноголового пришла с первым пароходом депеша, и тогда же Михаил Иваныч заявил Мартыну:　

— Собирайся, дружок. Завтра едем!　

— Куда? — Мартын вспыхнул от радости.　

— Пока — в ближайший город, а затем… воля партии!　

Еще в пути, на пароходе, Михаилу Иванычу посчастливилось добыть в котельной пачку «Правды», и он вместе с Мартыном ночь напролет не смыкал глаз, читая и перечитывая все, что касалось текущих событий: возвращение на родину после долгого изгнания вождя партии Ленина, его апрельские тезисы, седьмая партийная конференция. Каждое положение, выдвинутое конференцией, встряхивало сознание Мартына, подобно ударам близкой грозы. И было здесь такое, что испытывал бы путник среди грозовой ночи, когда сполохи молнии раз за разом выхватывают из мрака горные высоты, манящие своим величием вперед.　

Даже Черноголовый, совсем недавно поражавший воображение Мартына смелым полетом своей веры в невиданный еще марш революции, был явно взволнован: он то принимался шагать из угла в угол каюты, то вдруг замирал на месте, сбрасывал свои очки и упирался в Мартына таким настороженно-раздумчивым взором, будто впервые видел его.　

— Вон он куда нацелил нас, земляк твой! — говорил Михаил Иваныч, поталкивая Мартына в плечо. — Ильич-то — уроженец матушки Волги… Да, да, гордись, дружок мой, но… помни: земляком своим его по праву считают пролетарии всей Руси!　

— Всего света, Иваныч! — подхватывал возбужденно Мартын. — Пролетарии всего света!.. Ой, какое это счастье, должно быть, — сознавать себя земляком всего, всего передового человечества! Не какого-нибудь города, селения, даже не одной только своей родины, а всего, всего мира, черт возьми!　

— Всего, говоришь, мира? — Михаил Иваныч чуть подумал. — А знаешь что, дорогой мой: не будучи настоящим сыном своей родины, нельзя быть и «земляком» всего мира!　

Глаза Мартына наполнились движением ищущей мысли.　

— Как, как ты сказал, Иваныч?　

— Я говорю: вне деятельной любви к родному народу, вне той любви, которою велик наш Ильич, не может быть и подлинной любви к человечеству… Да и не услышит оно тебя, человечество, ежели твой голос не будет голосом твоей родины, ежели твоим голосом не заговорит вся Россия, все народы, населяющие ее!.. Вдумался ты в положения, поднятые на конференции? О братстве народов России? О праве наций на самоопределение? О слиянии рабочих всех национальностей страны в единых пролетарских организациях?.. Здесь, Мартынушка, и следует искать разгадки нашему пониманию землячества… А теперь, — прервал себя тут Михаил Иваныч, — неплохо бы переспать часок-другой… Светает уже… Ты как?　

— Укладывайся, батька, а я маленько промнусь!　

С этими словами Мартын рванулся за порог каюты.　

Озирая с палубы береговые взъемы, укрытые хвойными лесами, с пухлыми, подрумяненными туманами над ними, он переживал такое, будто ему довелось только что переступить порог в иной, чудесный мир, где явь была как сновидение, но в этом сновидении каждый взмах мысли отдавался бурей в крови.　

— Вся власть Советам! Никакой поддержки Временному правительству! Республика Советов рабочих, батрацких и крестьянских депутатов по всей стране — снизу доверху!..　

Произнеся все это про себя, Мартын продолжал вслух, с угрозою, точно перед ним был кто-то из вражеского лагеря:　

— Помещичьи земли — тем, кто их самолично обрабатывает… Над банками, над общественным производством и распределением — контроль Советов… Каждой нации — право на самоопределение, а на место Второго интернационала предателей новый, Третий, коммунистический!.. И к черту, к лешему, в преисподнюю всех этих Львовых, Милюковых, Тучковых с их нечистыми бесами-соглашателями! Ура-а-а…　

Он прокричал свое «ура» так, что сам перестал слышать бухающие удары пароходного колеса о воду, а с капитанской вышки заглянул к нему, на палубу, кто-то в фуражке с позументовыми проемами.　

Приветственно помахав рукою человеку на вышке, Мартын вдруг рассмеялся: вспомнил покойного деда Стратона с его тяжелою, в коже, книгою и такие же вот страстные выкрики старика: «Да расточатся врази его, аки дым! Да сгинет исчадие ада пред лицом твоим!»　

В туманах из-за темно-зеленого прибрежного гребня выплывало солнце, багровое, как диск накаленного металла, а за кормою бурлил алый поток брызг, напоминая огненный водопад в литейной. Мартын защурился и, песенно вскинув: «Вперед, вперед, рабочий народ!», пустился вразмах по гулкой палубе. За плечами у него как бы выросли крылья. Это было счастливое сознание своей свободы и того непереносимо радостного, чем встречала их на воле родная земля. На завороте он чуть не свалил с ног пожилого матроса в солдатской стеганке. Выбитая из рук матроса цыбарка с дребезгом покатилась вдоль палубы.　

— Сбесился ты, диколом этакий! — ворчал матрос, вглядываясь улыбчиво в пылающее под косым солнечным лучом лицо Мартына. — С чего это спозаранку-то рабочий народ шевелишь?　

— Пора, пора нам пошевеливаться, дяденька, а то на место царя-то буржуй проклятый усядется! — откликнулся Мартын, вручая матросу его цыбарку.　

— А пускай себе усаживается! — ухмыльнулся матрос. — Сегодня усядется, а назавтра мы его вот этак… — Он согнул в колене ногу и ловко поддал незримого противника. — Между прочим — слышал? — наши-то за праведный мир без всякой дани, а энти, буржуи-то в правительстве, плашмя перед союзничками: царские, мол, должишки сполна с народа выдерем, а войну до последнего солдата будем вести… Ну, только шалишь! — продолжал он, снизив голос, и потянул к себе за рукав Мартына. — Солдатики нынче ни в какую! Везли мы намедни из губернии эшелон запасных… Так уж где там воевать им! «Николку, — кричат, — сбросили, дак и всех его генералов в тартарары побросаем!..» Едут без старшего командира, при своем, вишь, полковом комитете.　

Перед вечером пароход высадил Черноголового с Мартыном по месту назначения, у дощатой пристани городка, который, как показалось вначале Мартыну, только тем и отличался от тайги, что почта из столиц приходила сюда не через долгие недели, как там, а чуть ли не на третьи сутки. Однако уже со следующего по приезде дня Михаил Иваныч включился в работу, да так, что Мартын не мог скрыть своей к нему зависти:　

— Тебя, Иваныч, на луну отправь, так ты и там дело себе сыщешь!　

— Кажется, Баймаков не отстает от меня! — откликнулся Черноголовый приветливо.　

Он был доволен своим учеником, который и впрямь старался «не отставать», хотя про себя и томился. Как ни взбаламучены были будни захолустья, а настоящая-то буря гремела в стороне, и это походило на то, как если бы где-то далеко-далеко рука истории опрокидывала в могучее половодье жизни горы всяческих происшествий, а здесь от всего этого, как на водной глади под ударами, расходились лишь круги, к тому же совсем подчас мутные: слухи, догадки, а то и явно злонамеренные выдумки.　

Так, почти все лето, начиная с провала июньского наступления на фронте и особенно после многотысячной демонстрации в Петрограде рабочих и солдат, возмущенных оголтелым обманом самозваного правительства, на базарах городка, по ларькам и лабазам, змеились всякие темные толки. А когда вскоре городок облетела весть о расправе с демонстрантами и об арестах «заправил смуты», на площади у собора собралась толпа всякой шушеры, а среди нее зашныряли людишки из бывшей полицейской своры. С соборной паперти выступил с погромным кличем не щадить красных злодеев кто-то из купечества, следом за ним — городской техник, по кличке Лопоухий, от имени местного «Революционного комитета общественной безопасности».　

Неприметно втерся в толпу и Мартын с двумя своими юными товарищами, пристанскими чернорабочими, из сколачиваемого им, Баймаковым, отряда красногвардейцев. Терпеливо выслушав бессвязные выкрики купца, Мартын утерял самообладание, едва заговорил «комитетчик»— плюгавенький человек с седыми крысиными глазками и провислыми, как лопухи, ушами. Зная, что Лопоухий примыкал в «комитете» к эсерам, Мартын не ожидал от него ничего путного. Но то, о чем распространялся этот двуногий, было еще гаже погромного слова купчика. Начав с восхваления Временного правительства, в котором несли-де тяготы представители не только класса состоятельных, но и трудящихся — в лице «социалистов», он перешел к поражениям на фронте и принялся объяснять все беды здесь злою волею большевиков во главе с их Лениным, а потому…　

— …Под суд их всех! Под суд! — проголосил Лопоухий, потрясая у себя над головою кулаком.　

Одно упоминание имени Ленина — имени, которое давно стало для Мартына тем, чем было солнце для всего живого, взорвало его нестерпимо. Не помня себя, он в несколько прыжков встал рядом с Лопоухим, ухватил его за шиворот, приподнял и так, пошатывая его взад-вперед, зычно, на всю площадь, заговорил.　

О чем и как говорил он тогда, разоблачая купеческого прихвостня, Мартын не смог потом восстановить для себя сколько-нибудь обстоятельно, но несомненно слово его было полно такой страсти и веры в свою правду, что на какое-то время толпа приглохла, как под обстрелом. Но вот из дальних рядов к паперти вьюнами пробрались какие-то молодцы в заломленных набекрень картузах. Вдвоем они с гиканьем ринулись на Мартына, и тут произошло чудо: плечистый богатырь сбросил вниз, по каменным порожкам, сначала Лопоухого, а за ним и его двух сподручных. Тогда тот, кто скатился по каменному гребню последним, выхватил из-за голенища револьвер и, запрокинув окровавленную голову, выстрелил в Мартына. Мартын пошатнулся и, возможно, упал бы, если бы на помощь ему не подоспели его юные товарищи. А из толпы с угрожающим воем уже подвигались к ним другие чубатые молодцы.　

Невесть чем окончилась бы эта история на соборной площади, не вмешайся в свалку солдаты. Были тут инвалиды, были и такие, что порешили кончать с беспутною войной «своими средствами» и пробирались из ближнего к фронту тыла в родные края. Привлеченные гамом на площади, солдаты бросились туда, а толпа к тому моменту раскололась на два враждебных друг другу крыла: зачиналась неистовая потасовка, с колокольни гудел набат.　

Солдаты вклинились в толпу и, угрожая наганами, дубинами, прихваченными по дороге, навели порядок. Мартын, раненный, как выяснилось позже, бывшим околоточным надзирателем, доставлен был на руках, в распростертой солдатской шинели, к больнице.　

Черноголового в городе не было. Вызванный в соседний, губернский, по неотложному делу, он задержался там, а при возвращении заглянул в попутные селения, где под его руководством сколачивались крестьянские комитеты, окрещенные на местах «поземельными», а то и еще проще: «Даешь землю».　

Прибыв домой и узнав о несчастье с Мартыном, Михаил Иваныч прямо с дороги отправился в больницу. По тому, что успел он услышать о происшествии на соборной　площади, настроение его сложилось не в пользу Мартына: этакая безрассудная опрометчивость! Однако, переступив порог больничной палаты, пропитанной удушливым запахом йодоформа, Михаил Иваныч при первом же взгляде на пострадавшего смягчился. Лицо Мартына осунулось и поблекло, из забинтованной груди его вырывалось прерывистое дыхание. Не откликнувшись на вопрос о самочувствии, Мартын устремил на Михаила Иваныча глаза, полные напряженной тревоги. И Михаил Иваныч понял, чего от него хотели.　

— Ну, ты молодцом держал себя с этою сволочью!　

По тому, как в мутноватых, опаленных зноем глазах　

Мартына просветлело и, не таясь, он облегченно вздохнул, было видно, в какой степени важно ему это одобрение. Все же, смиряя себя, он произнес тихонько:　

— Погорячился я, Иваныч, недоучел обстановки, а теперь вот… лежи болванкою!　

И снова Михаил Иваныч поторопился утешить его:　

— Нет, это ты напрасно! Говорили мне: отлично встряхнул ты народишко… Между собою драку даже затеяли там… И фронтовички на высоте оказались: проучили негодяев — век будут помнить.　

При упоминании о фронтовиках Мартын отвел взор в сторону. Ведь фронтовики-то явились, когда он уже расправился с врагами! Тем не менее он не стал оспаривать заслуг фронтовиков.　

— А какие новости, батька?　

В палате, похожей своими размерами на пароходную каюту, Мартын лежал в одиночку, и все же, принявшись за свои новости, Михаил Иваныч снизил голос.　

Он участвовал в губернском совещании большевиков, слушал доклад товарища, только что вернувшегося из Питера, со съезда партии. Съезд вел свои работы полулегально, кочуя с места на место. Обсуждался план ближайших действий. Положение в стране серьезное. Советы с их меньшевиками, эсерами, как и следовало ожидать, выпустили из рук своих власть. Временное правительство свирепствует, громит большевиков, разоружает «ненадежные» воинские части, душит заводские организации, снаряжает карательные отряды против крестьянства, производит, где только возможно, аресты.　

— Словом, дружок мой, дело идет к открытой борьбе! Иного выхода нет. Решения съезда сводятся к подготовке вооруженного похода: взять власть силою и тогда, очистив Советы от всякого рода мокриц, снова…　

— …снова «всю власть Советам»! — перехватил Мартын, приподнимаясь на локте и обдавая Черноголового жаркою, из самой груди, волною. — Правильно!..　

Михаил Иваныч невольно улыбнулся.　

— Одобряешь, значит?　

— Еще бы! Ленина голос… — воскликнул Мартын, все более возбуждаясь.　

— Его, его! Хотя на съезде ему и не довелось быть… — заметил Михаил Иваныч. — Скрываться пришлось Владимиру Ильичу… Временное-то правительство жаждало расправы с вождем, ареста его и… суда над ним.　

— Суда… бешеных псов?! — Мартын рванулся на койке и, обессиленный, свалился, судорожно перекосив рот.　

— Успокойся, дорогой! — Михаил Иваныч приподнялся с табурета. — И давай кончать… Не годится такое в твоем состоянии.　

— Нет, нет! — ухватил Мартын его за руку. — Сиди! Что же съезд… относительно суда?..　

— С возмущением отверг.　

Мартын облегченно передохнул.　

— Занялся съезд союзом молодежи… — продолжал Михаил Иваныч. — Признано неотложным, чтобы партийные организации на местах обратили самое серьезное внимание на дело организации молодежи… Так что придется Баймакову…　

— Готов, готов!.. Еще что там было?　

— Еще принят новый устав партии. Выборность сверху донизу!　

— Так! А по городам у нас что творится?　

— По городам — стачки, митинги! Между прочим, искорки-то от нашего пожарища летят и на Запад: в Германии неспокойно, во Франции, слышно, солдатики просыпаются… Да что там Европа! Побывал я проездом в нашей Ясычанской волости: заваруха в деревнях… ай-яй-яй! У тамошнего князя беднота пастбища захватила, а рядом деревенские подмяли под себя монастырские угодья…　

Прощаясь, Михаил Иваныч в нерешительности окунул руку в карман.　

— Манифест съездом выпущен, в губернии его размножили…　

— Давай, давай! — Мартын вцепился в карман Черноголового.　

— Ладно, передохнешь — прочитаешь.　

С этим Михаил Иваныч сунул сложенный вчетверо серый бумажный лист под подушку Мартына и поспешил к выходу, но едва он с осторожностью больничного посетителя прикрыл за собою дверь, как Мартын выхватил из-под подушки бумагу.　

Строки прыгали перед его взором, лучились, расплывались. Все же он до конца осилил призыв съезда к рабочим, солдатам, крестьянам и только после того плотно сомкнул ресницы. Однако в мозгу его долго еще звучало: «Готовьтесь же к новым битвам, наши боевые товарищи! Под знамя партии, пролетарии и солдаты! Под наше знамя, угнетенные деревни!»　

В ушах нарастал странный басовитый гул — то ли шел сверху, то ли из-под самой койки. И затем слышалась мерная поступь многих, многих ног за стеною… «Ага, двинулись!»— подумал вслух Мартын и открыл глаза, но никакого гула вокруг уже не было, не было и этого тяжкого, в тысячу ног, марша. Кто-то, большеголовый, с бурою бородкой на белоснежной груди, склонился к самой койке, протянул костлявую руку, вцепился в подвернутый конец марлевого бинта у плеча. «Не смей!» — прохрипел Мартын и оттолкнул руку деда-помещика… Да, это был он: медвежеподобная голова, зеленоватые глазки! Зачем бы ему сюда?.. А за спиною деда вдруг возникли рыжеволосая француженка и этот Лопоухий с ножом в руке!.. Нет, то вовсе и не Лопоухий, а камердинер деда Василий: приник к изголовью, держит Мартына за подбородок, что-то сует в рот металлическое. «К новым битвам, к новым битвам, товарищи!» — вскинул Мартын голос и приподнял голову. Трое — старенький доктор, сестра с рыжими кудельками под белой косынкою, скуластый, пучеглазый фельдшер — возились у его койки. Вслед все вокруг померкло, и опять за стеною начал нарастать гул, слышалась тысяченогая поступь. «Наши, вяземские, двинулись! — произнес над самым ухом камердинер Василий и добавил скрипуче: — Не миновать теперь и нам беды!» — «Так вам и надо!» — хотел крикнуть Мартын и не мог: кто-то грузный навалился ему на грудь, придавил, дышал в лицо удушливо-горячим, как из печи.　

К утру следующего дня Мартын пришел в себя, весь взмокший от пота, с ледяным пузырем на темени, а перед　сумерками сознание его снова раскололось, как в тисках, между действительностью и бредовыми видениями, и в этом тряском, душном, гремучем потоке образов, голосов, песенных звучаний потекли дни и ночи: множество дней и ночей, без конца, без связи… Впрочем, в какие-то моменты Мартыну удавалось нащупать в однообразной цепи жарких сумерек отдельные, ощутимо воспринимаемые звенья, и тогда вдруг он различал у своей койки, на фоне белесого оконного пятна, то сизую голову Михаила Иваныча, то радужную, в улыбках, голову кого-либо из юных пристанских товарищей. И он ловил их голоса, торопливые, сторожкие, но всегда бодрые, такие бодрые, что и он, Мартын, выкарабкиваясь из небытия, улыбался, задавал шепотком вопросы.　

Из сбивчивых ответов гостей складывалось кое-какое представление о больших и малых событиях.　

На фронте полевые суды, смертные казни, а в полках барабаны бьют, летят вверх тормашками подзолоченные командиры… Война войне!　

В Москве на совещание собрались банкиры, заводчики, помещики, генералы с ползучими, летучими своими прихвостнями, именующими себя социалистами. А Москва рабочая, по призыву большевиков, устроила «всеобщую», и делегатам-заговорщикам довелось брести с вокзалов пешечком, на своих на двоих, руки в брюки, голову под мышку!　

А там вскоре генерал Корнилов со своею снятой с фронта «дикой дивизией» двинулся на Петроград, и Петроград рабочих, солдат, матросов, встретив генерала огнем, разбил его наголову! И опять какое-то совещание под заношенным, замызганным стягом демократии: земские зубры, офицерье, промышленники вкупе с эсерами, меньшевиками… Сборище озлобленных тузов, готовых на любое преступление у своих денежных мешков, выделило, в чаянии сломить, одурачить, подсечь, задушить мятежные миллионы, некий предпарламент: засаду в окопах, в колючей проволоке, с алым флажком для отвода глаз… Но все напрасно! Ни закулисные переговоры с кайзеровскою свитою: открыть ворота столицы, ни вывод из нее сочувствующих народу войск, ни подвоз к ней отборных казачьих частей, ни спешная стройка ударных бригад из георгиевских кавалеров — ничто не могло противостоять великому народному девятому валу.　

В полях, степях пылали помещичьи усадьбы, голь деревенская делила «миром» барские земли, скот, полевой инвентарь, а по городам заводы, фабрики строились в боевые колонны, и огненное помело в могучей мозолистой руке воскресшего Ильи Муромца взмах за взмахом выметало за порог Советов алчное отродье измены, лицемерия, соглашательства. И уже перекрашивались с перепугу, чуя близкое возмездие, летуны из стана лжесоциалистов: у меньшевиков выпорхнули, защебетали «интернационалисты», у эсеров — «левые». И вновь из края в край зазвучали неуемные голоса: «Вся власть Советам!»　

Стояло погожее солнечное утро глубокой осени. Юность, нутряные силы Мартына, как бы перекликаясь с тем целительным, что происходило в народе, брали верх над недугом. Рана его закрылась, мышцы рук и ног крепли с каждым днем, он уже присаживался за столик у койки, бродил в больничном коридорчике, заглядывал оттуда на балкон — и вот, пробужденный в то удивительное осеннее утро стрельчатым лучом солнца из окна, услышал знакомый, не раз в бреду чудившийся ему уличный гул: дробный, густой топот, голосистые выкрики. Теперь это была явь, полная солнечной бури — там, за окном, и тут, у него, в самой крови! Он рванулся с постели, сунул ноги в разлатые чоботы, натянул старенький, не по плечам, халат и пошагал коридорчиком на балкон.　

С балкона вся площадь как на ладони: у собора вьюжится, усыпанная небесным золотом, краснокрылая толпа, и новые, новые вливаются в нее людские потоки… Горластые крики, блеск белозубых улыбок, стайки ребятишек у заборов и на заборах, синее бездонное небо с курчавыми облачками над грядами дощатых кровель, над темными, оголенными садами среди них. И вдруг, подобно сигнальному запеву горниста, над разливом волосатых голов, вскинутых рук, тесно сцепленных плеч поднялся упругий, звонкий голос:　

И площадь, живые ее ряды подхватили тот голос множеством своих голосов, в которых не было строя, но была дружная, ликующая, всепокоряющая радость… Случается такое вешней порою, когда нежданно над необозримыми полями первой зелени осядет тучка, выронит ядреную каплю, другую — и вот опрокинулся ливень: гудит, хлещет, весь в блеске, захлебывается избытком сил, неуемною страстью напоить, напитать, взрастить новое, невиданное, небывалое еще под солнцем…　

подхватил Мартын всею грудью и, как был, в халате, на босу ногу, перемахнул через решетку балкона.　

Бежал прямиком к собору, чувствуя, как при каждом взмахе тела наливаются силою мышцы и бухает молотом сердце, а в голове одна догадка сменяется другою. В последнее время товарищи, занятые по горло, заглядывали к нему редко, давно не было и Черноголового. Что же произошло?!　

С этим вопросом он обращался на бегу к запоздалым одиночкам: к женщинам с малыми ребятами на руках, к старикам с посошками, и лишь один из них, сивобородый, рослый, при кожаном фартуке, подвернутом у пояса, выкрикнул в ответ вразумительное:　

— Временных правителей Питер посшибал, народушко коронуется!　

На паперти, обнажив белоснежную голову, стоял Черноголовый, помахивая в воздухе кепкою. Он собирался говорить, и это поняли там, в передних рядах: смолкли, обернулись, замахали руками к тылу, и толпа медленно, скатами, заглохла, а еще посверкивали зажженные песней взоры, еще играл на лицах румянец возбуждения и слышалось там и сям частое дыхание, как после бега.　

— Граждане! Товарищи! — начал Черноголовый, весь вытягиваясь, будто пытаясь захватить в поле своего зрения всех, всех, кто был на площади, до самых дальних в толпе. — Только что получены важные сведения… Временное правительство, правительство капиталистов, помещиков, царских генералов, низвергнуто! Государственная власть перешла в руки Советов рабочих и солдатских депутатов… Отныне трудящиеся, без различия пола, национальности, вероисповедания, — хозяева своей родины!..　

Мартын замер на месте, слыша, как набатом колотится сердце. Недвижимою осталась и толпа, будто ступив на порог чего-то огромного, небывалого, неизведанного. Мартын невольно вспомнил эту же площадь, полную диких шумов, вспомнил Лопоухого в своих руках, блеск выстрела у паперти… Но Лопоухого нет уже, Лопоухий бежал, скрылись из городка его сподручные, иными выглядели теперь и люди — вот эти, что, как примагниченные, впились взорами в Черноголового.

— В Петрограде состоялся Всероссийский съезд Советов, — продолжал тот, до предела напрягши голос. — На съезде создано первое в мире советское правительство — Совет Народных Комиссаров во главе с великим борцом за свободу и счастье народа — Лениным! Съезд принял обращение ко всем воюющим странам о прекращении беспутной, разбойной войны…　

Толпа слушала жадно, перехватывая на лету каждое слово седоволосого человека, вторя ему, но еще сдержанно, несмело, гулом одобрения, и это было так хорошо, такое будило чувство доверия к людям, что не было сил молчать… И когда Михаил Иваныч к концу своего слова заговорил о переходе помещичьих имений и всех удельных, монастырских, церковных земель в безвозмездное пользование трудящихся, Мартын не выдержал.　

— Ура-а-а! — закричал он что было силы, и многие из стоящих впереди него обернулись к нему: украшенные кумачом фуражки, кепки, солдатские бескозырки.　

Красногвардейцы! Отряд красногвардейцев, начало которому положено им, Баймаковым! Узнавая тут своих, пристанских, Мартын еще пуще натужил голос.　

— Да здравствует советская власть!　

— Ура! — грянули в отряде и, смешав строй, гурьбою бросились к нему, зажали его в круг, подняли на руки, двинулись вперед, в самую гущу толпы.　

Цепляясь руками за чужие плечи, пьянея от восторга, Мартын продолжал:　

— Да здравствует наша защитница, наша сила, наше счастье — партия большевиков!　

— Ура! — вопили ответно красногвардейцы.　

— Да здравствует наш Ленин! Ура-а-а!..　

— А-а-а! — ревела вместе с красногвардейцами, распахиваясь перед ними, толпа.　

Мартына внесли на площадку паперти, спустили его рядом с Черноголовым, и тот, вскинув на плечо ему руку, другую, с зажатою в ней кепкою, вознес у себя над головою.　

— Граждане! Братья! Товарищи!　

Он говорил о юноше, которого гнали, преследовали, держали в тюрьме, в таежной ссылке царские сатрапы, а когда гнев народный испепелил многовековую власть короны и принялся за царя царей, за владыку владык — капиталиста, — здесь вот, на этой самой площади, под крестами этого вот дворца царя небесного, укротителя　сирых и порабощенных, сыскался слуга самодержавия, который…　

Закончить ему не дали. Кто же не знал в городке о случае с Мартыном? Кому не известна была вылазка недобитой змеи, чей укус едва не лишил жизни вот этого белокурого синеглазого молодого человека?..　

Подобно волнам на Волге в бурю, ринулись люди к Мартыну, подняли его вновь на руки и, обессиленного пережитым, бледнолицего, с поникшими полами больничного халата, понесли… Куда? Это знал только Черноголовый. Видя, как выцвела вдруг краска на щеках Мартына и увяли его глаза, он первым, увлекая за собою необычную процессию, направился в сторону решетчатого палисадника больницы. Шел, размахивая руками в такт давней боевой песне, какую затянули красногвардейцы:　

Давно уже не было такого с Черноголовым: он пел, не слыша себя, слыша лишь могучий гул голосов тех, кто маршировал за ним, с ним, и… украдкою смахивал непрошенные слезы.　

Нет, эти слезы не были слезами слабого сердца! Это были слезы солдата в поводе, гордого первыми победами, отважною решимостью в рядах победителей, готовностью их идти вперед, только вперед! И он знал, что предстоят еще нелегкие схватки с «вихрями враждебными, силами черными», что не раз еще они, господствующие над миром, агонизируя, обрушат огонь и меч на родную землю… А если так, то пусть же это солнце — октябрьское солнце — светит еще ярче, осеняя дали, размыкая перед людьми славное грядущее, крепя в них мужество, стойкость, отвагу!

В начале следующего года Черноголовый побывал в Петрограде, на съезде Советов, который принял предложенную большевиками «Декларацию прав трудящихся», ту самую, что вместе с декретами о земле и мире была отвергнута контрреволюционным большинством Учредительного собрания.

Возвратившись со съезда, Михаил Иваныч сообщил Мартыну, что ему, Черноголовому, предстоит безотлагательно перебраться на работу в губернский город.

— Ты как будто не очень доволен, Иваныч? — заметил Мартын, всматриваясь в озабоченное лицо Черноголового.　

— А ты, кажется, доволен… в надежде примкнуть ко мне? — откликнулся тот сурово. — Да ладно уж, едем! Перехватить у тебя здешнюю работку есть кому. Что же касается меня, то… Видишь ли, я как-то быстро врастаю в любом месте!　

О том, что Михаил Иваныч обладал способностью вживаться в любом месте, Мартын знал отлично. Ведь даже покидая ссылку, Михаил Иваныч жалел, что не мог продолжать свою работу с таежниками в новых условиях. Разумеется, это его постоянство заслуживало одобрения. Однако человек должен думать и о том, где и на какой работе он может более полно выявить, применить свои силы.　

Что-то в этом роде Мартын и высказал Черноголовому по поводу переезда в губернский город. Он полагал, что Михаил Иваныч с его обширным жизненным опытом и всем прочим мог бы принять даже более крупную работу, — например, в той же столице. В ответ, как и следовало ожидать, Михаил Иваныч снисходительно прищурил глаза.　

— Вон ты о чем! Да ведь крупное-то, друг мой, из крупиц замешивается… Без малого, как говорится, не бывает и великого… Станешь спорить, нет?　

Конечно, Мартын не стал спорить, но про себя до самого выезда из городка отдавался смутному ожиданию чего-то, что не походило, не могло походить на все пережитое здесь. Правда, с октябрьского митинга у собора, когда его, Баймакова, на руках, с революционными песнями, пронесли через всю площадь, он пользовался всеобщим вниманием. Тем не менее он не жалел, что покидал городок.　

В первый же день по приезде в новый город Михаил Иваныч выступал на общегородской партийной конференции с докладом о съезде Советов. Доклад прошел в оживленной обстановке. Каждое положение оглашенной докладчиком «Декларации прав трудящихся» встречалось взрывами аплодисментов.　

— Советская Российская республика — на основе свободного союза свободных наций! Полное устранение деления общества на классы, установление социалистической организации общества! Весь земельный фонд —　общенародное достояние! Рабочий контроль на фабриках, заводах, рудниках, железных дорогах! Всеобщая трудовая повинность! Образование Красной Армии рабочих и крестьян, при полном разоружении имущих классов.　

Люди на скамьях, в проходах, у стен без удержу били в ладоши, топотали о половицы, а когда Черноголовый сообщил попутно о поведении на съезде меньшевика Мартова и его фракции, привел затем выдержки из отповеди Ленина ораторам справа, до сих пор не научившимся ничему и забывшим все, что всуе называют они марксизмом, — собрание разразилось таким шумным одобрением, что Михаил Иваныч вынужден был надолго умолкнуть. А когда, наконец, в зале позатихло, он извлек из кармана памятную книжечку и принялся оглашать выдержки из заключительного слова Ленина перед закрытием съезда — о новом государственном строе — как федерации республик разных наций России, о неразрывном единении рабочих и крестьян, о предстоящем им великом труде по восстановлению разрушенного в войне мировыми разбойниками народного хозяйства.　

Каждое слово Ленина полно было веры в победоносное движение пролетариата к высотам социализма.　

— «Раньше, — голосисто читал Черноголовый, — весь человеческий ум, весь его гений творил только для того, чтобы дать одним все блага техники и культуры, а других лишить самого необходимого — просвещения и развития. Теперь же все чудеса техники, все завоевания культуры станут общенародным достоянием, и отныне никогда человеческий ум и гений не будут обращены в средства насилия, в средства эксплуатации. Мы это знаем, — и разве во имя этой величайшей исторической задачи не стоит работать, не стоит отдать всех сил? И трудящиеся совершат эту титаническую историческую работу, ибо в них заложены дремлющие великие силы революции, возрождения и обновления…»　

Бурей аплодисментов сопровождали в зале докладчика, когда он, вскинув ответно обе руки, спускался с трибуны.　

Многое из того, что Черноголовый дал в своем докладе, Мартын слышал от него еще раньше, но тут, на людях, всякое слово из той же «Декларации» воспринималось с обостренною силою, увлекало, манило вперед, в завтрашний день!　

По окончании собрания, дома, невзирая на поздний час, Мартын делился с Черноголовым своими мыслями и при этом то вскидывал на него сияющие глаза, то отводил их, краснея, в сторону.　

Речь шла о предстоящей работе. Михаил Иваныч достаточно знаком был с особенностями города, рабочие кадры которого состояли из железнодорожников и целой рати ремесленников: кузнецов, жестянщиков, бондарей, плотников.　

— Взяться бы тебе за кустарей, — предлагал он Мартыну. — Нелегкая, конечно, среда, но зато какая благодарная задача здесь: преодолеть навыки мелких хозяйчиков, сколотить артели, мастерские! Кстати, тот, кто занимался этим, оказался опытным унтер-офицером и переброшен на военную работу.　

— Вот и я бы…　

— На военную? Э, брат, ты уже повоевал! — не без горечи откликался Михаил Иваныч, явно намекая на перенесенное Мартыном ранение. — И потом — на военном деле тебе, помимо всего прочего, довелось бы не учить, а учиться. У парторганизации же на счету все сколько-нибудь подкованные работники!.. Итак?　

Не давая прямого ответа, Мартын неожиданно заговорил о деревне и о своем желании теперь же поехать в уезд.　

— Что ж, отлично! Поезжай! — одобрил Михаил Иваныч, и уже через сутки Мартын отправился вместе с пожилым плотником, знающим местные деревни, в близлежащую волость. Они собирали по деревням сходы, зачитывали «Декларацию прав трудящихся», объясняли ее, разбирались сообща в земельных нуждах бедноты, и всюду беседы проходили успешно, а там, где, случалось, подымал голос кто-нибудь из крикунов-богатеев, угрожая «самовольцам» всякими бедами, сход разражался улюлюканьем, свистом, воплями:　

«Попили нашей кровушки! Хватит!»　

Или:　

«Стращай того, кто не смыслит ничего!»　

— Капут паукам деревенским! — говорил Мартын, докладывая Черноголовому о своей поездке. — Мушки-то не желают к ним в паутинку, рвут и мечут!　

— Ну, дружище, с пауками нам еще придется повозиться, — замечал Михаил Иваныч строго. — Ржавчина, да такая, что ее и рашпилем не враз возьмешь… А новости слышал?　

— О немцах?　

— Прервали, дьяволы, перемирие, взяли прицел на Петроград, наши полчишки старые на попятную…　

Потекли напряженно-тревожные дни. Вскоре, однако, начали приходить вести о выступлении свежих красных отрядов, о разящем отпоре врагу, а затем и о подписании в Бресте мирного договора с Германией.　

Спешно созванный съезд партии одобрил заключение мира, как ни тягостны были его условия: необходимо было выиграть время, обеспечить народу передышку, подготовиться к новым битвам.　

Слово Ленина: «Будущее, несмотря ни на какие испытания, — за нами», — стало путеводным кличем партии, а новое, принятое съездом название ее — «Российская коммунистическая» — говорило всем и каждому о великой немеркнущей цели борьбы за это будущее.　

— Теперь примемся за свое, советское хозяйство… старое-то, можно сказать, еле дышит… Главное теперь — труд и хлеб! Договориться с деревней, наладить учет и нашу, советскую, дисциплинку в рабочей семье.　

Так высказывался Черноголовый о ближайших задачах времени, направляя Мартына Баймакова на работу среди городских кустарей, а уже через короткий срок в стенах губкома толковали о высадке на Дальнем Востоке то ли японского, то ли английского десанта, о провозглашении генерала Скоропадского в полоненной немцами Украине всеукраинским гетманом, о столкновениях на Сибирской железной дороге с чехословаками.　

И Михаил Иваныч озабоченно предостерегал:　

— Похоже, Мартын, сорвут нам гнусы передышку… Как у тебя с кустарями? Торопись!　

Мартын и без того не терял времени, проводя целые дни в слободах, убеждая здесь молодежь записываться в ряды комсомола и кружки по военному обучению, агитируя пожилых открывать артельные мастерские. В помощниках и сочувствующих у него не было недостатка, но было немало и помех: кустари раскачивались туго, учет своих изделий принимали неохотно, а всякое вмешательство в сношения их с деревнями по обмену изделий на хлеб встречалось не без враждебности. А тут еще подкидывали палки в колеса мелкие бесы, как обзывал Мартын, выражаясь языком покойного деда Стратона, эсеров, меньшевиков да и кое-кого из своих. На одном, например, собрании жестянщиков выскочил такой «свой»　со словом и окрестил артельную затею «игрою в дурачки», заявив при этом, что хотя он и состоит в рядах большевиков, но не согласен с некоторыми их «заскоками».　

Сопровождая Мартына из слободы, тот же человек, бледнолицый, бритый, с большими, медлительно-тяжелыми, маслянистыми глазами, ворчал всю дорогу на «увлечения Москвы» и закончил:　

— Неплохо бы посадить в Кремле парочку опытных бухгалтеров!　

— Это для чего же? — Мартын невольно задержал шаг.　

— Да хотя бы для того, чтоб подвести балансик! — вымолвил спутник, подняв на Мартына свои круглые, как бы только что густо навакшенные глаза. — Да, да, балансик: «за» и «против» проводимых социалистических порядков в нашей разнесчастной Россиюшке! Глядишь, балансик-то и отрезвил бы кое-кого из наших партийных верхов…　

Уловив угрожающее движение в лице Мартына, человек отпрянул в сторону и завосклицал:　

— Поймите, поймите меня, товарищ, как надо! Я за, за и за! Но… нельзя же не считаться с нашей вековой отсталостью… нельзя же скакать сломя голову от царизма прямо в социализм… даже не пройдя уроков демократии!　

Рассказывая о рассуждениях «балансиста» Черноголовому, Мартын сам был не свой:　

— Гнусь какая! Ну чем этакие краше Мартова?! Ему, видите ли, дай-подай демократию… ту самую, где народ голосует, а миллиардер Рокфеллер управляет… как в Америке!　

— Партийный, говоришь? — проворчал Михаил Иваныч. — Что ж, успел, видно, подслушать отголоски мнений кое-кого покрупнее… в наших рядах. Не удалось вот мне быть на последнем партийном съезде, а там, передают, господа «балансисты» достаточно обнаружили себя со своим противодействием Ильичу по Брестскому миру!　

— Так чего же мы терпим их, батька? — вскричал Мартын.　

— А кто сказал тебе, что терпим? — повысил Михаил Иваныч голос. — Кому-кому, а «баланснстам», большим и малым, достается от Ильича и… доставалось… с самого августовского их блока двенадцатого года. Помнишь нашу беседу на эту тему? Вот! А как его имя, твоего «балансиста»? Где он работает?　

Мартын смутился:　

— Не интересовался я! И не встречал его что-то раньше.　

Михаил Иваныч покачал головою, но ничего не сказал, а потом оба они вовсе забыли об этой случайной встрече с кем-то из колеблющихся, вернее — примазавшихся к большевикам. Да и не до того было им в ту пору!　

Стремительно развертывались события, указывающие на то, что вчерашние хозяева жизни, выронив из рук власть над нею, не собирались сложить оружие: они крепили тайные связи с иноземными собратьями на поприще грабежа и стяжательства, продолжали сколачивать банды под командою своих верноподданных в генеральских мундирах, стягивали в свой лагерь с развалин старого общества всякого рода отщепенцев народа в масках социалистов.　

Там и тут вспыхивали кулацкие восстания, юнкера с эсерами подняли у стен Кремля мятеж, рука предателей замахнулась на жизнь того, кто встал во главе первого под солнцем рабоче-крестьянского правительства! А к Царицыну ползли белогвардейские полки Краснова, стаями собирались на юге «добровольцы», рыскали в Поволжье и за Уралом, расчищая дорогу Колчаку, «учредиловцьг», просунул с севера свой бронированный кулак заплечных дел мастер Британии Черчилль.　

Еще позже, сломив сопротивление Германии, подручные Антанты уселись на Украине, втолкнули свой флот в Черное море, заклещили Одессу, проникли на Кавказ и принялись готовить «правителей России», снабжая их оружием, обмундированием, шпиками, диверсантами; только бы затоптать, угасить, залить кровью всероссийское пожарище, спасти из огня, вернуть сторицею свои капиталы и, главное, не допустить «красной заразы» к себе, за рубеж, к своим пробуждающимся народам.　

Шел тысяча девятьсот девятнадцатый год. В марте Черноголовый провел с неделю в Москве, на Восьмом съезде партии, а в середине апреля задрызганный, набитый людьми вагон уносил его и Мартына на юг, в прифронтовую полосу, — то была одна из первых крупных партийных мобилизаций.

В новом городе, третьем по счету после ссылки, ожидала их такая жаркая работа, что у Михаила Иваныча глаза припухли и зарозовели: дни лихорадочные, ночи бессонные!　

К городу, окруженному полями, сто лет не слыхавшими голоса пушек, накатывали, то отливая, то вновь вздымаясь, неистовые волны огня и крови… Кто же в состоянии был оставаться тут спокойным, думать терпеливо о завтрашнем дне населения, изыскивать меры по добыче для него хлеба, снаряжать помощь фронтовым базам, держать живую связь с окружными деревнями?　

И вот — были такие. И среди них стоял Черноголовый, верный себе всюду, в любой обстановке. Он даже в тетрадь свою успевал записывать и каждый новый день ошеломлял Мартына откровением.　

— Надо обратить внимание на этот уезд! — назидал он, постукивая пальцем о карту губернии. — Здесь, того гляди, кутерьма начнется!　

Или:　

— Из этого района гнать продовольствие экстрой! Пусть казачок локти себе гложет!　

И все было так, как говорил Михаил Иваныч: «кутерьма» в уезде заваривалась, прифронтовой район и впрямь занимали белоказаки, но запасы продовольствия вовремя вывозились.　

Михаил Иваныч стоял во главе губкома и нес обязанности председателя губисполкома. У председателя много, очень много забот. Тут и повседневная связь с уисполкомами, и налаживание потребительской кооперации, и помощь работникам Чусоснабармии, и борьба с эпидемией тифа, с мешочниками, с саботажниками, и снабжение топливом предприятий, и досмотр за школами, за беспризорниками… Кажется, не было такого участка хозяйственной и культурной жизни, где работа проходила бы вне связи с Черноголовым. Но особое внимание уделял он крестьянству, пожалуй, не меньше, чем нуждам войсковых штабов, где далеко не всё, по его мнению, было в порядке. Но штаб штабом, а без хлеба и штаб — как без рук! Штык штыком, а без гостеприимства родной деревни, без ее помощи и солдат — как без штыка!　

И Михаил Иваныч не жалел ни времени, ни сил на заседания, посвященные вопросам не только продовольствия, но и обсеменения, не только конской мобилизации, но и заготовки земледельческого инвентаря.　

Мартына удивляло и смущало, когда Михаил Иваныч, сидя на председательском месте, часами держал исполком в глубоком напряжении по поводу отдельных мер, связанных с запашкой в уездах. Дело, конечно, важное, но нельзя же было толковать так много о доставке, например, трех десятков плугов в Волокушинскую волость (именно в нее), отлично зная, что этот крайний южный клок губернии уже второй месяц под белыми.　

Мартын с каждым новым днем убеждался, что там, в ссылке, и позже, выезжая из города в уезд, Михаил Иваныч не впустую проводил время с крестьянами: именно там добыл он навык разговаривать с деревенскими ходоками, как со старыми знакомыми. Там приобрел он опыт, который научил его теперь ценить всю мудрую простоту и силу наказа Ильича им, делегатам последнего партийного съезда: опираться на бедноту, держать союз с середняком, бороться с кулаком и наистрожайше различать середняка от кулака! Самые горячие споры возникали у Михаила Иваныча с продкомиссаром и земотдельшиками как раз на почве того или иного нарушения этого наказа. «Соблюдать без всяких отступлений!» — требовал он от своих работников.　

С рабочими Михаил Иваныч держался строже, был к ним взыскательнее. Этих он знал с юных лет. Их слабости были открыты ему, как иному — слабости друзей, с которыми он, по стародавней пословице, съел пуд соли. Он даже покрикивал на рабочих, когда речь заходила о дисциплине за станком, о лодырях-ослушниках, о спорах месткомовцев с цеховыми начальниками… Однако Мартын не видел ни одного, кто ушел бы от предисполкома с обидой.　

В городе частенько происходили недоразумения — то на чугунолитейном, то на паровых мельницах, то в железнодорожном депо или в наборной газетной типографии. Причиною неувязок являлись всюду пайки, продкарточки, сдельная зарплата. И в исполкоме знали, что обо всем этом прежде других должен быть оповещен сам председатель. И к председателю шли и ехали, звонили днем и ночью по телефону, и сам он, невзирая на поздний час, покидая заседания, срывая наполовину повестку дня, шел, летел в автомобиле или звонил.　

Но тут, в мастерских, на мельнице, в типографии, Михаил Иваныч не нравился Мартыну. Мартын представлял лицом к лицу с рабочими себя и видел, что он, Баймаков, был бы здесь мягче, теплее и, пожалуй, более глубок, чем предисполкома.　

А когда все же, невзирая ни на что, Михаилу Иванычу удавалось «разговорить» рабочих и установить среди них единогласие, Мартын чувствовал себя так, будто его обманули, а люди казались новыми, непонятными.　

Однажды, возвращаясь с паровой мельницы, Мартын заметил Михаилу Иванычу:　

— Будь я на месте рабочих, обязательно провалил бы тебя сегодня!　

Михаил Иваныч насторожил белоснежный висок:　

— Очень хорошо, что ты не на их месте… — И заглянул искоса в глаза Мартына: — А как, парень, ты себя чувствуешь… вообще?　

По душам они, из-за обилия забот и хлопот, говорили в последнее время редко.　

Поймав на себе испытующий взгляд Черноголового, Мартын, как всегда в таких случаях, сочно, с испаринкой на лбу, покраснел:　

— Я чувствую себя ничего!　

Он не смолчал, как было раньше, когда к нему обращались с таким вопросом, но сказал нечто, что не могло быть ни ложью, ни правдою.　

А правда была такая: выполняя точно все задания, ему поручаемые, выказывая себя при этом жадным и ревностным, Мартын Баймаков был как бы только наполовину в здешнем мире. Он выступал агитатором на митингах, проводил среди сотен людей нужные резолюции, заседал часами в президиуме губпрофсовета, писал ночью пламенные передовицы в газету, терпеливо составлял вместе с губпродкомиссаром Синицыным разверстки на зерно и сам, во главе рабочего отряда, проникал в отдаленные местечки губернии — собирал то самое зерно, которое питало революцию. Но что-то выходящее за пределы обыденного сознания все время неведомою музыкою звучало в сердце Мартына, а его двадцать один год, все двадцать один были как туго натянутые струны.　

Только Мартын (а может быть, еще и другие тысячи с ним молодых, сильных сердцем) мог, сидя в санях, под ударами снежных буранов, верить, что эти сани, взятые по ордеру в сельсовете, влекут сейчас в глубину страны, в неуемные снежные просторы, что-то очень ценное, небывало важное для революции.

Мартын Баймаков знал крепко об огромном, ни с чем не сравнимом значении малых цифр, выводимых им, Мартыном, совместно с губпродкомиссаром Синицыным в бумагах. И он знал, что такое для революции сам губпродкомиссар Синицын! У Синицына все лицо исклевано оспой, его голос шуршит, как наждак по стали, — но не этот ли человек держит в своих руках судьбу края, не тот ли это человек, чья ошибка может нанести поражение целой армии? И вот он, удивительный этот Синицын, подолгу просиживал с Мартыном, совещался с ним и терпеливо выводил под его диктовку цифру за цифрой… И об этом, рано или поздно, должны узнать все его, Мартына, друзья и товарищи!　

Мартын Баймаков — отличный, признанный оратор, но кто бы ему поверил, если бы он взял да и открыл всего себя на одном из митингов! Оказывается, Мартын мог горячо говорить, подкреплять себя выдержками из Маркса и Ленина, строить в боевые колонны цифры, а в то же время какою-то частицею своего сознания парить над людьми, скученными в чадном, прокуренном зале, слушать свой рокочущий голос и глядеть сверху вниз на весь этот зал, на людей и на себя в центре всего. И не только глядеть, но и восхищаться до слез, — скрытых, конечно, — величием и неповторимостью минуты.　

Черные силы, те, что веками держали в рабстве народы мира, раздавили когда-то Парижскую коммуну, опрокинули недавно Баварскую республику, смяли рабочую власть в Венгрии, отняли жизнь у вождей немецкого народа, — сегодня бушевали по родным советским полям! И он, Мартын, был одним из тех, кто противостоял этим силам, верил в неизбежность их поражения, готов был схватиться с ними и звал за собою окружающих, звал к мужеству, подвижничеству, к работе во имя победы…　

А люди расходились, толкуя о своих повседневных, будничных нуждах, и… забывали о Мартыне, и у него самого начинали ворочаться странные мысли… О том, например, как непостижимо трудно разгадать себя, использовать же свои силы до конца, чтобы ни капли не утаить при себе, еще труднее!..　

Михаила Иваныча обмануть невозможно, Мартын убеждался в этом не раз. Михаил Иваныч и теперь, задав ему вопрос о том, как он себя чувствовал, поймал его:　

— Что такое чувствовать себя «ничего»? Ты кисло отвечаешь, Мартын! В наши дни ни в чем не должно быть половинчатости… А еще лучше — вообще поменьше бы нам заниматься собою, вслушиваться в себя!　

Конечно, Михаил Иваныч не мог обойтись без поучения, но на этот раз тут был какой-то смысл. Можно ли, в самом деле, в дни великие, жертвенные следить за своей особой, за своим самочувствием, ловить свои настроения?　

Михаил Иваныч протянул руку Мартыну. Михаил Иваныч спешил. Ему еще надо попасть на заседание исполкома. На повестке дня — вопрос о коммунхозе. Сидят в коммунхозе отличные ребята, но мозги у них набекрень. У города — кто этого не знает? — ветхий водопровод, его трубы со дня на день могут опрокинуть в дома, в подвалы реку, а ребята из коммунхоза затеяли оборудование первоклассного сквера — в центре города, с нимфами из мрамора, с фонтанами на манер петергофских, с цветниками эдемскими.　

— Пока, Мартын! Ты, батенька, много с себя не спрашивай. У тебя впереди тысяча верст!　

Михаил Иваныч как бы подслушал мысли Мартына. Но почему же дано Черноголовому слышать тайное у своего ближнего, а умения утешить, упрочить, выпрямить не дано? Для него все, кто окружал его, были дороги и ценны, но… не сами по себе, не своими особенностями, достоинствами, а своим прежде всего участием в общем потоке жизни. Он был как старший рабочий в артели, для кого главное — это дело и участие каждого в нем. Он и сам давно уж не принадлежал себе и был несомненно доволен и счастлив этою возможностью дышать, горевать и радоваться заодно со всеми.　

Ох, эти бессонные ночи в залах исполкома — в мрачных старинных залах губернского присутствия! Толпы народа, отряды особого назначения, бряцающие оружием, караулы со сменами по-военному, непрерывные заседания Совета с голосистым эхом в коридорах… Жизнь неслась вскачь, напрямки, целиною. Только кручи да пропасти, вихрясь, вставали по сторонам, и несгибаемая чудесная сила всем этим, грохочущим и донельзя буйным, управляла. И притом — более искусно, чем машинист многосильным своим паровозом. Не было ни рельсов, ни будок стрелочника, ни семафоров. Были залы с темными колоннами времен наполеоновского нашествия, а в залах — просаленные пиджаки, солдатские шинели, лихо заломленные фуражки и от зари до зари гул набухших страстью голосов. И тут же, за колоннами, под метелками задрызганных пальм, в чадных облаках махорки, крутые теснились спины, шелестели, ярились приказы, и белоснежная голова Михаила Иваныча несменно высилась над всем, подобно лунному лику в знойном мареве.　

Тот, кто не видел Черноголового в эти часы за полотнами зала, у стола, похожего на буфет, многого вообще не видел.　

Сидел Михаил Иваныч в древнем губернаторском кресле, поджав под себя левую ногу, от чего весь несколько возвышался над дубовым грузным столом, и его голова, остриженная под бобрик, разливая вокруг лунный свет, казалась больше и величавее всех прочих голов. Он смотрел в бумаги, слушал докладчиков, притыкал телефонную трубку к уху и был неуязвимо спокоен, будто за его спиной не дрожали рамы от проезжавшей по мостовой артиллерии, а все эти ребята, пахнущие бензином, конским потом и порохом, не грудились над ним грозовою тучею. Деловито и тщательно, с застуженным напряжением, подписывал Михаил Иваныч бумаги, откладывал, не глядя, перо, слушал одно за другим голосистых, как бы стремившихся перекричать эхо у лепного потолка, посетителей и веско, уверенно кидал:　

— Можно! Нажимай!　

Заглядывал в какую-то затрепанную, как портянка, бумажку и живо, почти весело произносил свое «можно». И всегда казалось, что предлагали ему как раз то, что значилось в замызганной его бумажонке. И мало кто подозревал, что эта бумажонка хранила факты, цифры, беглые примерки к завтрашнему дню, своим появлением обязанные тем же посетителям. Он складывал в целое разрозненные сообщения, наматывал на ус каждое прозорливое, взвешенное опытом чужое слово и спокойно чеканил свое:　

— Можно!　

И тотчас же докладчики, подымаясь от стола, бежали куда следовало, и уж ничто не в состоянии было переубедить или задержать их.

А снежная голова с широким лбом, орошенным капельками пота, склонялась к новым посетителям, и те дивились про себя контрасту в лице предисполкома: лунная седина — и свежие, юношеские щеки без единой морщинки, поджатые в узел крепкие губы, чуть прикрытые бурой бахромою усов, неугасимый зеленоватый лучик за массивным стеклом очков.　

— Можно! Нажимай!　

Эта фраза была знакома каждому партийцу, она стала общепринятой, ее можно было слышать всюду, и была она излюбленной среди рабочих в моменты новых дерзких затей, новых напряжений силы.　

Когда отдыхал Михаил Иваныч, и отдыхал ли вообще этот человек?　

Занимал он крошечный номер в бывшей гостинице «Европа» (теперь советское общежитие), но здесь предисполкома только спал и не всегда ел (ел где приходилось). Мартын жил в том же доме, этажом выше. Близко — а встреч у них почти не было: один возвращался поздно, другой вовсе не возвращался иной раз по целым суткам.　

Как-то, встревоженный слухами с фронта, заглянул Мартын к Черноголовому далеко за полночь. Но вместо хозяина застал в комнате Зину Кудрявцеву — секретаря губкома: сидела чинно у стола, накинув на плечи старенькое пальтишко, и казалось — готова была сидеть так до утра. Мартын мало знал Кудрявцеву, эту ближайшую помощницу Михаила Иваныча по губкому, но на заседаниях не раз встречал на себе серые, в узком разрезе, глаза девушки и ловил в них затаенный огонек стыдливого любопытства.　

Поднявшись навстречу, Зина торопливо заговорила:　

— Вот, пришла за подписью… Протокол экстренного заседания… Но, кажется, не дождусь!　

Мартын равнодушно, слишком равнодушно, взглянул на нее:　

— Да, Михаила Иваныча добыть трудно!　

И по каким-то неясным для самого себя мотивам добавил с раздражением:　

— Михаил Иваныч вообще не отвечает за себя! Его может задержать любой…　

Это было не совсем справедливо по отношению к Михаилу Ивановичу, — но разве Кудрявцева не могла сообразить сама, что ради какого-то протокола не следовало ловить в ночь-полночь председателя губкома?　

Она с недоумением подняла глаза. Смуглая кожа на овальных, совсем овальных щеках ее загорелась. Кажется, она хотела что-то сказать в защиту Михаила Иваныча, но Мартын оборвал ее: можно и без того не сомневаться, что эта молокососка глядит в рот Черноголовому!　

— Михаил Иваныч не умеет считаться с временем, — подтвердил он. — Я знаю его не один год. — И перевел разговор на другое — Что нового на фронте? Мне нe удалось видеть последней сводки.　

Тонкими красноватыми, как у подростка, пальцами Зина плотнее натянула на плечи пальтишко. Она не садилась.　

— На фронте благополучно, товарищ.　

— Благополучно? — Он едко усмехнулся. — Подозреваю, что ты говоришь с чужих слов. У Черноголового всегда и все благополучно!　

Почуяв неладное в его голосе, Кудрявцева насторожилась, и вдруг он встретил ее глаза, чуть-чуть насмешливые и, как показалось ему, согретые той особой, снисходительной ласкою, с какою женщины пытаются успокоить своих близких, ими же взволнованных. Но это выражение блеснуло в ее глазах, как просвет первого, еще не изведанного чувства, и в следующий момент смущение, растерянность, почти испуг заметались в ее лице. Она подняла с пола портфель (стоял у ножки кресла) и, присев за стол, принялась рыться в нем, низко склонившись. Теперь был виден лишь ее круглый лоб в радужно светящейся паутине мягких волос.　

— Хочешь, Баймаков, сводку?　

Она говорила с ним на «тыз», как со всеми товарищами. Он взял из ее рук аккуратно сложенный лист, развернул и внимательно ознакомился с содержанием сводки. Кончив, снова взглянул на нее, встретил спокойные глаза и умную, чуть-чуть шаловливую усмешечку в тонких уголках рта.　

Неожиданно Мартын вспомнил Кудрявцеву в другой обстановке. В саду губкома обучались метать гранаты заводские ребята из Союза молодежи. Она была среди них. Стояла, выставив левую ногу и широко, по-женски, откинув в сторону руку с болванкою. Раз, два, три! Бросила, не дошвырнула и, нагнувшись, зажав ладони в коленях, долго, дико и визгливо, до красноты на шее, хохотала. А потом дурачилась, толкала чужую, вооруженную болванкой руку, прыгала через скамью, показывая силу своих мускулов. Она была чересчур вольна, здорова, сильна, — и странно, это действовало на Мартына отталкивающе.　

И теперь, как бы желая отомстить ей за тогдашнее оставленное ею неприятное впечатление, Мартын сказал:　

— Конечно, ты так и не научилась метать бомбы?　

В этом вопросе не было никакой связи с разговором, но Зина не удивилась.　

— Нет, я кое-чему научилась!　

Он, помолчав, отвернулся.　

— А знаешь, я видел, как ты впервые бросала болванки… там, в саду, весною!..　

— Да?　

Он хотел смутить ее. Но она как бы вовсе забыла о своих неудачах в бомбометании. Она оставалась спокойною. И, не сдерживая себя, он угрюмо проговорил:　

— Не женское это дело — бомбы метать!　

— Что такое? — Давешняя насмешливая ласка проступила в ее глазах. — Баймаков! Неужели и ты за женщину у печки?　

— Не у печки, а у люльки!　

Это вырвалось у него камнем. Он и не хотел бы так сказать, но уже не владел собою: она положительно раздражала его.　

— Вот так коммунист! — проговорила она и презрительно свистнула, но уши у нее вспыхнули.　

Oн не хотел оставаться в долгу:　

— Коммунистическое общество не собирается покончить с продолжением человеческого рода…　

Сказал и рассердился на себя: длинно, коряво! Поправился:　

— Человечество утверждает себя в этом мире, оно не может отказаться от женщины — производительницы потомства…　

Она соображала недолго:　

— Чем же в таком случае твое человечество выше любого животного? — Засмеялась. — А я до сих пор думала, что женщина вправе не только пополнять общество, но и… устраивать его!　

Он не смог скрыть одобрения по поводу быстроты и легкости, с какими она отвела удар.

— Товарищ Зина, сколько тебе лет?　

— Разве это имеет отношение к нашей дискуссии? Не скажу!　

— Нет, право!　

— Но ты подымешь кампанию против секретаря губкома: во-первых, зачем она женщина, а во-вторых, зачем слишком молода!　

— Двадцать? — высказал ом предположение.　

— Девятнадцать с гаком. Но это пустяки! Через какой-нибудь десяток лет…　

— Тебе стукнет все тридцать?　

Засмеялись оба.　

— В партии я чуть ли не с пятнадцати лет, Баймаков, — заметила она. — Еще в школе работала… Руководил нами один из старшеклассников, большевик… Теперь он в Москве. Об Алексее Рашине слышал?　

Нет, он не слышал о Рашине: мало ли людей на свете, да и чем, собственно, популярен Алексей Рашин?　

— Как? Но ведь он там, у Ильича…　

Мартын опять готов был прихмуриться. Что ж из того, что у Ильича? Работают люди не только у Ильича, но и здесь, под самым фронтом, и эти ему не менее интересны.　

Зина замахала рукою, а была она у нее совсем ребячья, с царапинами на пальцах:　

— Хорошо, бросим! Но мне пора. Михаила Иваныча и впрямь не дождешься.　

Поднялась, принялась в сторонке одеваться. Торопилась, как бы опасаясь, что кто-то мог вмешаться со своей помощью. Он стоял, ждал и чувствовал себя неловко оттого, что она, будучи роста не маленького, все же вынуждена была глядеть на него снизу вверх.　

Застегнув проворно все пуговки, все до одной, она надвинула кепку на стриженую (пушистую, как ковыль) голову, сунула под мышку портфель, а калоши забыла. Он подхватил их, выбежал вслед на площадку лестницы.　

— Эй, товарищ! — прокричал, перегнувшись через перила. — На дворе дождь… Держи!　

— Спасибо!　

И ловко поймала одну из калош на лету.　

— Фокусница.　

Он шел к себе наверх в легком возбуждении, как после морозного вечера, проведенного в поле на лыжах. Но в номере с неубранною постелью и оборванными обоями почувствовал досаду, а из-за пасмури этой досады выглянуло лицо неведомого Алексея Рашина: оно было бритое, скуластое и глуповатое, такое, каким не могло быть у Алексея Рашина, — но иного лица Мартын не хотел и не мог представить себе у человека, о котором с несомненным восхищением говорила Зина Кудрявцева.　

Мир стар. Люди приходят в него и уходят, но кровь их — как вино в погребах: время бежит, события меняются, а чувства, а навыки густеют и крепнут. Впрочем, ересь! Все течет и меняется, даже любовь и ее спутница— ревность. И потом… какое вообще право имел он, Баймаков, на особое внимание секретаря губкома?!　

В ожидании командировки с продотрядом в уезд Мартын не принимался ни за что сколько-нибудь серьезное. Он выступал вечерами на летучих собраниях в железнодорожных мастерских (все то же: враг близок, надо быть начеку, трудиться по-военному), а днем готовил в губпродкоме материалы.　

Раза два ему удалось выбраться за город, в глубь, в тишину степей. Тут, лежа в травах, под августовским спелым солнцем, глядел он в небо и слушал, как бурлит, ноет в теле древняя кержацкая кровь. И тогда в голубой над ним яме проступало кудлатое лицо рыбака: обомшелая глыба с жигулевских скал. Крадучись, выползала мысль о том смутном и волнующем, что слышал когда-то про мать, про ее любовь, про тайну чужой и загадочной, выращенной в барской усадьбе женщины. Крадучись, выползала мысль и, хмелея в своей дерзости, нашептывала жуткую и сладостную правду о силе объятий, о мускулах, властных и порабощающих, о мужичьей крови, смешанной в нем, Мартыне, с чужою, ярою и дерзкою, пропитанной отчаянием.　

Мартын почитал себя достаточно образованным, его голова хранила увесистый клад всяческих, больших и малых, выловленных из книг истин. А за этим миром, построенным в пору короткой, но напряженной сознательной жизни, был, как ему чудилось, другой мир, уходящий корнями в глубокое прошлое. И в этом другом мире Мартын видел себя иным, безликим, но неизбывным, как степь и небо над нею. И в этом другом мире октавой пела свою песню старобытная жизнь, и непрестанный, пенящийся, летучий звон вторил ей: так гудят по степи дикие ветры, и плещут, звенят в тугом их гуле темные дурманы трав.

Революция продолжала свой путь. Коваными ободьями колес своих попирала она прошлое, рушила, равняла с придорожною пылью храмы вчерашних правд. И новые, неслыханно чудесные слова срывались с уст много молчавших: неслыханные слова о человеке, о жизни, о вселенной. И каждое слово, как семя цветения, сорванное бурей, летело и жадно никло к земле, и там, где земля принимала, зачиналась борьба на жизнь и смерть… Борьба за нового человека, за гармонию в нем высокого сознания и чувства!　

Борьба на годы… А пока… пока Мартыну Баймакову не нравилось, что Зина Кудрявцева все дни и часы свои проводит в губкоме и невозможно было рассчитывать не только на прогулку с нею в полях, но и на самый короткий разговор с глазу на глаз.　

Меж тем Мартыну так хотелось и этой прогулки и этой беседы в уединении! Пусть бы послушала, о чем поет его сердце… Пусть бы отведала вольной степной радости и помогла ему… разгадать сказку о женщине, ставшей его матерью.　

Дикие, несуразные желания, от которых даже в одиночку краснеешь! К счастью, никто о них не расскажет людям. Желания же нерассказанные — ветер в степи: велика степь, мгновенна и бесследна ветровая удаль.　

И все же Мартыну удалось повидать до своего отъезда Зину Кудрявцеву.　

Потом он выехал. Долог и труден был путь, полон опасности. По степям рыскали бандиты, в хуторах скрывались вражеские шпики, иные деревни, где были еще в силе кулаки, походили на потревоженные волчьи логовища.　

Не один раз смерть проходила совсем близко. Мартын слышал сторожкую ее поступь, ощущал в солнечном зное холодное ее дыхание, но всякий раз кто-то властный, в сермяге и онучах, неторопливо расчесывая бороду, становился между ним и ею.　

Смерть подстерегала в оврагах, в березняке, за околицами селений, на вызорье полей. И она упорно следила за Мартыном в селениях, стоя за костистыми мужичьими спинами. Ненавидящий ее взор он встречал в глазах старости, изувеченной отчаяньем, и даже из бабьих уст, алых как вишневый сок, слышал Мартын студеный голос смерти. Но… появлялся в толпе безыменный друг, запускал лапу в сивую бороду, говорил со вздохом:　

— Так худо и сяк худо!..　

И отступала смерть, и человечьей простотой наливались глаза, складывались уста в улыбку.　

Что может быть надежнее улыбки: весь день, суровый, утыканный заботами, собиралась она по искорке — и вот вспыхнула, осветила, заиграла надеждою!　

— Так худо и сяк худо. Надо потерпеть!　

Еще в городе, а затем в пути не одну историю переслушал Мартын о жестоких расправах с продотрядчиками. Было тут все: и ночные нападения (с топорами, с вилами), и предательские выстрелы за околицей (волчьими зарядами): враг не дремал.　

Про всякую всячину, одно страшнее другого, рассказывали Мартыну. Но никто не обмолвился о вековой деревенской мудрости, добытой под розгами, в тюрьмах, в гиблых сибирских ссылках. Никто не вспомнил об улыбке, светлой и прочной, напоминающей библейскую радугу.　

Был Мартын силен телом, его сердце безупречно работало, и еще ни разу, пока себя помнит, не думал он о смерти. Даже там, в городке, томясь в жару на больничной койке после ранения. И теперь, окруженный порою хмурой враждою, он также не помышлял о смерти. Все его юное, упрямо и буйно цветущее тело не могло даже отдаленно представить себя обреченным праху. И потому не верил Мартын ни в топоры, ни в вилы, ни в волчьи заряды. Он знал, что Мартын Баймаков должен жить еще много, так много, что на его жизнь не хватит, пожалуй, ни этих фронтовых битв, ни тем более всех этих топоров и вил деревенского кулачья.　

Товарищи по отряду, — тринадцать их: семеро рабочих, пятеро пожилых фронтовиков и матрос-балтиец, — все тринадцать ворчали на Мартына за непоседливость, за желание быть всюду, откуда доходил слух об укрытых хлебных излишках, за вызывающую прямоту с народом, за равнодушие к опасностям.　

— Шею с тобой сломаешь! — говорили в отряде.　

А он только краснел, отворачивался и краснел — с досады ли, от гордости ли за себя?.. Ведь так говорили о нем не какие-нибудь: говорили ребята прожженные, обстрелянные, которым и пуля нипочем! А за их спинами виделись Мартыну и те, далекие: Черноголовый, губпродкомиссар Синицын, Зина из губкома.　

Нет, он не тщеславен! Продвигаться ночью в степи, не ведая, кто тебя встретит — друг или враг, и думать　втихомолку, что сказал бы теперь о нем, Мартыне, Черноголовый. Или стоять лицом к лицу с насупленной, как грозовая туча, толпой и ожидать, что вот-вот из-за мшистых голов выглянут и улыбнутся знакомые, серые, пушистые, как вербочное цветение, глаза! Право, упрекать во всем этом не следовало его, Мартына.　

Хотелось написать в город. Напомнить о себе Михаилу Иванычу, Синицыну, Зине. Но не решался: еще упрекнут в ребяческом легкомыслии… Давно ли расстался!　

Надо прямо сказать — он скучал по своим друзьям. Скучал по городу, по всей той упрямой, осмысленной, рассчитанной из часа в час толкотне, которая была там и которой еще не было тут, в глухомани.　

Только однажды, на третьей неделе пути, пробираясь ночью в степях, услышал Мартын голос города. Где-то поблизости пролегал железный путь, и был слышен далекий рев паровоза.　

После двух недель неуемных деревенских шумов, после непролазной, казалось, темноты вокруг и отчаянной с нею борьбы, а в борьбе — малодушного порою сознания своей беспомощности вдруг услышать могучий, мелодичный рев железа, — что может быть чудеснее?　

Четырнадцать верховых, как по команде, натянули повода. Четырнадцать голов, насторожившись, влипли слухом, зрением в густой мрак предосенней ночи.　

Весь в пламени, в шуме, в грохоте, величаво и неустрашимо подминая под себя поля, мчался поезд. Вез ли он эшелон бойцов к фронту, спешил ли с ометами свежих, прямо из-под рук еще горячих снарядов, или, выполняя чью-то неукротимую волю, нес на своих стальных крыльях новые, богатырские, еще не разрешенные здесь, в степи, загадки?.. Что бы ни таил в себе этот стремительный караван из железа и стали, все они, все четырнадцать, были его соучастниками!　

Чувство благодарности, гордости, восторга охватило Мартына. И, как бы откликаясь ему, матрос-балтиец с забористым хохотком, с упоением путника, учуявшего по ветру жилье, выглотнул:　

— Эх, разъять твою ять!..　

А вскоре случилась новая радость: опять дохнул на них город, протянул им руку, заговорил голосом самого Михаила Иваныча.　

На границе участка, что второй месяц находился под белыми, в логах, под буераками, в деревушке из полуторасот едоков, почти с физическою ощутимостью пережил Мартын близость Черноголового: был Черноголовый где-то там, за сотню верст, и… был здесь.　

Ватага мужиков, расположившись на артельной завалинке, щупала по очереди непослушными пальцами полулист печатной бумаги. Бумага была читана и перечитана, и теперь люди брали ее на ощупь, как бы удостоверяясь в вящей реальности ее.　

А заключала бумага извещение губисполкома о распределении земледельческого инвентаря.　

И тридцать плужков значилось в оповещении, тридцать плужков для Волокушинской волости!　

А мужики были из Волокуш. Завтра они переберутся за вражью черту и будут рассказывать там сватьям и кумовьям своим о плужках… И тридцать плужков, желанных, но невозможных здесь, под пятою врага, здесь, где деревне уже угрожала давняя жуткая кабала помещика, поведают о себе, о Михаиле Иваныче, о городах, о Кремле и Ленине больше, чем триста лучших агитаторов.　

И об этих плужках Волокушинская волость сочинит горячую, от самого сердца частушку, и, ухмыляясь мягонько в бороды, старики будут вспоминать много и долго о славных молодых бойцах, о сыновьях и внуках своих, быть может уже сложивших за волю буйные головы.　

Взял Мартын бумагу у крайнего на завалинке, пощупал, как тот, заглянул: да, Черноголовый!　

И так же, как тогда ночью, в степи, слушая далекий рев паровоза, матрос-балтиец с удалым хохотком выкрикнул из-за спины Мартына:　

— Эх, разъять твою ять!.. В самый срок бумага!..　

В том-то все великолепие и заключалось, что это, подписанное Черноголовым три месяца назад оповещение попало сюда как раз к прибытию отряда. Будто еще три месяца назад знал Черноголовый, что явится он, Мартын, сюда, под Волокуши, со своими ребятами, и позаботился расчистить им путь.　

Случилось нежданное, жуткое: город готовился к эвакуации. За городом, в каких-нибудь десяти верстах на восток от него, гудела артиллерия. По улицам тарахтели двуколки с лазаретным имуществом и ранеными. Проходили сумрачные, в повязках, в бинтах, изнуренные, как после тяжелой болезни, красноармейцы.

Еще когда приближался Мартын к городу, стали нарастать тревожные слухи: прорыв ближнего фронтового сектора, какие-то конные полки белых обрушились на тыл, какой-то во главе их генерал рвался на север к Москве.　

Сдав свой отряд куда следовало, Баймаков бросился в исполком. В старых, замызганных залах пусто, глухо, бесприютно. За колоннами, у пальмовых метелок, высился знакомый стол, крытый зеленым, в чернильных пятнах сукном, но за столом никого не было.　

Из полуоткрытой в коридор двери врывался шум. Мартын заглянул: люди, все в военной форме, незнакомые. Армеец с винтовкой преградил путь у порога:　

— Совещание штаба… Не велено!　

Мартын повернул в глубь коридора, к крайней двери: угловая комната, бывшая губернаторская приемная, с окнами на две стороны, — любимое место Черноголового. Не тут ли он сам?　

— Можно?　

Вошел. Михаил Иваныч стоял у стены, подле телефона, и кричал в трубку. Сбоку, ожидая и волнуясь, топтался Жбанов из коммунхоза, человек с недужным лицом, цвета лимонной корки. У стола сидел Губарев, предгубпрофсовета, дюжий, скуластый, лохматый. Сторонне, невидящими глазами встретил он Мартына, ничего не сказал, лишь кивнул головою.　

— Нет, этот номер не пройдет! — сказал, опуская телефонную трубку, Михаил Иваныч в сторону тех двух. — Попробуйте сами, лично!　

Губарев поднялся, стул под ним крякнул. Жбанов боком, козырьком к виску, напялил на голову серое кепи.　

— Идем!　

— Надо позвонить до автомобиля…　

— К черту! Провозимся…　

И вышли оба торопливо, не глядя на Мартына: Жбанов— долговязый и легкий, с темными, горящими изнутри глазами, Губарев — грузный, тяжелый, в бурых лохмах, свисавших на лоб, на виски, на уши. Год назад он, слесарь первой руки, ходил мастером в ремонтных мастерских чугунолитейного и тогда брился, носил манишку. Теперь ему было не до того, чтобы следить, как он выражался, за своим обличьем. С порога крикнул:　

— В ответе ты, Иваныч!　

Черноголовый не откликнулся. Дверь захлопнулась.　

— Проходи, Мартын.　

Михаил Иваныч говорил обычным своим глуховатым голосом, но глаза его под толстым стеклом не светились, как всегда, лучистой зеленью, а вяло, недвижно и покорно мутнели в глубоких впадинах.　

— Давно прибыл?　

— Три четверти часа назад…　

— Благополучно?　

— У меня — да!　

Встретив тревожный, выспрашивающий взгляд, Михаил Иваныч свистнул.　

— А у нас тут, как видишь, сверхнеблагополучно!　

Он подошел к дивану и, не владея собой, опустился на него. Мартын видел, как вдруг все тело Черноголового обмякло в дремотном томлении и под стеклом очков померк, замер последний отблеск жизни.　

— Иваныч, что же случилось?　

За стеклом пошевелилось, глянуло и опустело снова.　

— Случилась гадость, Мартын… Но ты… прости меня… Эти дни-ночи я почти не смыкал глаз… А, что?..　

Мартын молчал.　

Голова Михаила Иваныча, как подтаявший снежный ком, склонилась на грудь, а грудь, прикрытая линючим ситчиком, знакомым Мартыну еще по ссылке, вдруг поднялась, глубоко всхлипнула и замерла. Медовая ребячья истома разлилась на розовых щеках, губы отпали и взмокли, и в правом уголку их вспыхнул крошечный пузырик.　

Мартын на цыпочках прошел к окну, распахнул обе створки, вобрал полную грудь воздуха и опять обернулся к Черноголовому. И вдруг, глядя на неподвижную фигуру Михаила Иваныча, почувствовал страх. Это колючее, тошнотное ощущение, прилившее к самому сердцу, продолжалось одно мгновение. Но и того было достаточно. Мартын опустился в кресло. Вязкий озноб пробежал у него по спине. Потом стало жарко; ноги казались чужими, тяжелыми.　

«Кажется, у меня лихорадка, — подумал он. — Очень кстати!»　

В раскрытое окно глухо, но мощно, вздувая воздух, ворвался пушечный гул. Еще и еще! Будто кто-то огромный, подмятый тяжестью, вздыхал густо и отдувался.　

— Ты здесь?　

Михаил Иваныч глядел со своего дивана на Мартына, прежний, невозмутимый, и в глазах его уже не было ничего, что напоминало жухлые, осенние, изжеванные травы.　

Он потянулся, сдержал позевоту. На темно-пунцовых губах его заиграла улыбка.　

— Мартын, ты что-то бледен… Не болен?　

— С дороги я.　

— А, понятно. Ну как в деревнях?　

— Кулачье — на дыбах, а масса за нами тянется. В общем, терпимо!　

— Середняк?　

— Как будто набирается разума.　

— Вот это хорошо! Без середняка нам и Денику не свалить, а Деника, проклятый, как видишь, покою не дает: прет и прет!　

— Но что же произошло у нас, Иваныч?　

Черноголовый вздохнул.　

— Мы просчитались, Мартын! — Он произнес это со стыдливой горечью, тоном, какого еще ни разу Мартын не слышал. — Глупо, досадно… Все величины были в наших руках, но некоего икса мы не учли в полной мере.　

— А икс оказался генералом с кавалерийским корпусом?　

— Нет, не то! Икс был у нас под носом — в нашем нищем интендантстве, в пустых боевых складах…　

— И это… все?　

Михаил Иваныч перехватил нотку недоверия в голосе Мартына и, помолчав, продолжал хмуро:　

— Было и еще кое-что, но об этом не время распространяться!　

— А все же — что именно? — не унимался Мартын.　

— Что, что! — уже с досадой откликнулся Михаил Иваныч и без нужды, рывком, оправил очки. — Помнишь, о «балансисте» рассказывал ты… Ну, так встречаются вот этакие «балансисты» и на военном деле! Послушаешь иного на вышке: звон, треск, безудержное красноречие… истый Демосфен! А на деле — бестолочь, растерянность, развал всюду… И ничьих советов слушать не желает! На старые кадры партийцев с высокой горки плюет, а со спецами подозрительными — печки да лавочки… Ты смотри, — поднял он голос. — Колчака мы гоним? Гоним! Юденича в августе отбросили? Еще как! Вверх тормашками!.. Почему же, спрашивается, у нас, на южном, беда за бедой?!　

Видимо, Михаил Иваныч задел свое наболевшее место и разволновался, но, заметив ответную взволнованность Мартына, сдержал себя.　

— Ладно, нечего об этом! — произнес он резко. — В конечном счете — всяких неувязок достаточно, Мартын! Взять хотя бы опять-таки боевое оснащение, — вернулся он к затронутой теме. — Отряды наши кое-как одеты, не лучше обуты, не всегда досыта наедаются… Эх, да чего уж там!　

Он махнул рукою, понурился, вслед встряхнулся.　

— Ничего, справимся! Слышишь, как палят?.. Обстреливаем железнодорожный мост на Семилуки!　

— Так то… наша артиллерия? — Мартын снова потянулся к окну.　

— А чья же! Мост мы подорвали, но банды налетом захватили его и теперь торопятся восстановить, открыть дорогу своему броневому. Мы и жарим по ним! Ясно? Нет?　

— Ясно, Иваныч… Что за люди в штабе? Я хотел бы включиться в действие…　

— Поздно, друг мой! Штабу не до отдельных стрелков. — Он встал с дивана, заглянул на часы в простенке, прихмурился. — Вот Губарев предлагал тут ударить тревогу по предприятиям… Гудками! Я отговорил.　

— Ты?　

— Чему удивляешься? Силы, какие можно было взять, взяты и находятся там, за городом, в песках. Концерт гудков ничего уж не даст нам.　

В глазах Мартына проступило сомнение, но Михаил Иваныч вдруг оживился, повысил голос:　

— Кладу голову на отсечение: эти налетчики не смогут просидеть у нас более суток!　

— Ого! Но за сутки бандиты натворят столько бед…　

— Этого мы им не позволим!　

Мартын, недоумевая, приподнял брови, но в эту минуту зазвенел телефон.　

Михаил Иваныч взял трубку.　

— Слушаю! Кудрявцева? Так, так… Очень хорошо… Отлично… С кем?.. М-м… Сейчас решим… Ожидай на вокзале… Держи всех своих начеку… Ладно… Пока!　

Услышав имя Зины, Мартын поднял глаза на аппарат. Он как бы ожидал увидеть девушку где-то тут, близко.　

Но ни особого любопытства, ни, тем более, радости не почувствовал и удивился этому сам. Там, в степи, встреча с Кудрявцевой казалась ему целым событием, но сейчас имя ее, только что произнесенное, прозвучало в сознании как что-то полузабытое, далекое.　

Михаил Иваныч заторопился:　

— Слушай, Мартын. На вокзале снаряжен эшелон с эвакуированными. Женщины, дети, старики… Семьи ответработников! С этим же составом отправляем наличие наших касс, все наши ценности… При ценностях Туляков! Полная его ответственность… Но нужен комендант поезда… Охраны, кроме одного-другого штыка, дать не можем, а путь… чреват всякими неожиданностями! Мы даже не знаем, удастся ли эшелону проскочить через станцию Боровики. Словом, я прошу тебя, Мартын, стать во главе поезда! Туляков — надежный товарищ, потомственный пролетарий… Ты его знаешь… Но одному ему не справиться.　

Из глаз Мартына глянула пасмурь.　

— Что ж! — произнес он сдержанно. — Я готов… Но мне кажется, что Баймаков заслужил… более ответственную роль, чем эта: комендант женского поезда!..　

Михаил Иваныч перебил его:　

— Оставь, пожалуйста! В минуту опасности всякая роль значима… Кроме того, ты недооцениваешь ответственности! Тут требуются чрезвычайная сметка, находчивость, мужество… Может быть, поезд придется остановить в степи… Может быть, обстоятельства вынудят свернуть к Дону… Итак?　

— Ты знаешь, я не откажусь! Но…　

— И отлично, отлично!　

Черноголовый подсел к столу, заскрипел пером.　

— А что будете делать вы здесь? — спросил Мартын, не трогаясь с места.　

— Возможно, нам придется также выехать, но сутками позже. Кое-кто, впрочем, останется. Со смирительными рубашками для гостей!　

Михаил Иваныч многозначительно улыбался. Мартын умоляюще поднял на него глаза…　

— Иваныч! Я бы тоже остался…　

— Верю, но ты не останешься!　

Мартын хорошо знал Черноголового. Спорить с ним было бесполезно.　

— Подчиняюсь, — выронил он и протянул руку. — Прощай, Иваныч!　

— Торопись! И… не «прощай», а до скорого свидания!.. Вот мандат… Подробные инструкции у Кудрявцевой, на вокзале.　

Они наскоро обнялись.　

Уже взявшись за скобу двери, Мартын оглянулся и увидел чье-то обрюзгшее, вялогубое, с полузакрытыми глазами лицо. Это не было лицо Черноголового. Это было бесконечно измученное лицо старика.　

Он открыл дверь. Из коридора навстречу шел человек в военном.　

— Черноголовый здесь?　

— Здесь.　

У самого плеча Мартына проплыла изжеванная папироса, бездымная, давно остывшая. И глянули (небрежно, вкось) круглые, крупные, бархатные глаза. Мартын поморщился: он узнал Клепикова из совнархоза. Он не любил этого товарища за надменность, за постоянное какое-то любование собою: человек как бы держал перед собой вечно зеркало. И почему он сейчас в военной форме?　

В коридоре, как и прежде, было пусто. Под белым потолком что-то невидимое с грохотом падало, но у двери в комнату штаба недвижно и спокойно стоял часовой с винтовкой.　

«Зачем они держат этот штык при себе, когда он так нужен за городом?»　

Эта мысль метнулась в сознании Мартына, как соломинка, вырванная из омета ветром: поднялась, описала дугу и пала. Мартын поймал себя: похоже, что он не доверял штабу, хотя и не имел к тому оснований. Правда, этот Клепиков… Но ведь Клепиков мог постигнуть военное искусство в старой армии. И притом Михаил Иваныч считался с ним как с довольно дельным человеком. Нет, он, Мартын, явно несправедлив к товарищам, и в этом ничего нет путного… Впрочем, не было справедливости и у них к Мартыну! Разве, в самом деле, Мартын — последняя спица в колеснице, чтобы встречать его сторожевым штыком у порога? «Не велено пущать…» А сам Черноголовый? Не считал ли он Мартына, усылая его в эвакуацию, все еще нуждающимся в своей опеке?!　

На улице светило солнце. Горячие его лучи коснулись лица и рук Мартына, и опять он ощутил озноб и опять подумал с тревогой: неужели подхватил лихорадку? Нет, тут что-то иное! Покалывало в верхней доле груди, там, где лежал узелок зажившей раны, и как будто спирало дыхание… Он еще ускорил шаг, — надо было спешить. Поровнявшись с пыльным, пожелтевшим от зноя сквером, остановился в раздумье:　

«Этак, пожалуй, мне и через час не попасть к месту!»　

Вокруг было пустынно, немо. Только глубокие вздохи пушки там, за городом, тугими волнами прокатывались среди домов, и всякий раз казалось, что окна в домах на мгновение беззвучно защуривали свой остекленело вытаращенный зрак.　

Солнце светило покойно и ровно, и в этом спокойствии была невозмутимая радость земли, теперь ненужная и оттого жестокая.　

Ломовой извозчик вывернулся из-за угла. Его жилистые руки, вцепившиеся в вожжи, казались слепыми; вожжи бестолково трепались, и взмыленный жеребец, оскалив зубы, топтался на месте.　

— К вокзалу! Нажимай! — прокричал Мартын, вскакивая на грядушку.　

Неожиданный окрик этот возвратил рукам извозчика разум. Он еще соображал про себя, как быть, но его руки сами собою колыхнули вожжи, хлесткий шлепок по крупу заставил жеребца рвануться вперед, телега с грохотом двинулась.　

На кровле большого каменного дома (бывший окружной суд) Мартын увидел людей. Похожие снизу на карликов, они осторожно пробирались от трубы к трубе и что-то там устраивали. У крайнего карниза, из темной дыры слухового окна, высовывался пулемет.　

Извозчик также заметил людей на кровле. Он огляделся и вдруг натянул вожжи.　

— Слезай… ты! — закричал он, обдав Мартына мутным взглядом ненависти и страха.　

— Ну-ну! — огрызнулся Мартын.　

— Слезай, тебе говорят! Ишь, фря какая… Вот я тебе рас…　

Он не успел закончить: Мартын круто повернулся к нему и взмахнул руками.　

— Прохладись!　

Сброшенный на мостовую, извозчик остолбенело глядел вслед удаляющейся телеге. Затем он молча сорвался с места. Бежал набычившись, терпеливо и емко, на бегу подвязывая у живота полы армяка. Это был высокий,　широкоплечий детина с непомерно маленькой головою. В бегу он напоминал верблюда.　

На вокзале было безлюдно. Армеец, вооруженный винтовкою (держал ее на ремне за спиной), с лениво-мрачным видом вышагивал по перрону. Пожилой тучный кондуктор, рыжеусый, с тугим багровым загривком, выкатился из двери комендантской и, путаясь в полах шинели, направился в сторону путей. Мартын крикнул вслед, но кондуктор даже не обернулся, и это задело Мартына. Перед его глазами снова всплыли — человек со штыком у порога штаба, чужие, холодные лица самих штабников, невидящие глаза предгубпрофсовета Губарева.　

На путях рядами громоздились товарные вагоны. Где-то среди серого потока вагонных крыш с гулом подвигался паровоз. Другой, высунув из-за вороха клади черную, как бы осмоленную трубу, нетерпеливо отфыркивал в мутное, знойное небо клубы дыма.　

Где же эшелон с эвакуируемыми и почему не видно Кудрявцевой?　

Армеец с винтовкой поравнялся с Мартыном. Мартын раскрыл было рот, но сдержался. А вдруг и от этого услышишь бесцеремонный, равнодушный возглас, вроде: «Не знаю, проходи!»　

Чувствуя себя сиротливо, Мартын направился в комендантскую. В сумрачной комнате с огромным, но слепым от пыли окном было шумно и дымно. С первого же взгляда на людей Мартын понял, что собрались мастеровые: темные, засаленные распашонки, сажа и масло на потных лицах, широкие, вольные жесты и какой-то особенно крепкий, как лязг буферных цепей, говор. И еще понял, вернее — почувствовал Мартын, что здесь он может занять любое за столом место, говорить, кричать и вообще делать все, что подскажет ему сердце. Он снял кепку, встряхнул пшеничными своими кудрями и спросил у стоявшего ближе к нему рабочего, не видал ли тот Кудрявцеву из губкома, губкомовского секретаря. Рабочий, нетерпеливо слушая кого-то за столом, ответил не сразу. Он зычно прокричал свое, жаркое, торопливое, и уже потом повернулся к Мартыну:　

— Какую тебе Кудрявцеву? Видишь, заседаем!　

И тотчас же, напружив темную матерую шею, двинулся к столу:　

— Молодец, Сухоруков… Правильно!　

И только теперь Мартын увидел за столом Сухорукова в новенькой кожанке.　

Сухоруков Илья Ильич был комендантом станции. Всего лишь полгода назад он покинул станок в железнодорожных мастерских, но и за этот срок имя его успело стать самым известным не только на станции, но и далеко за ее пределами.　

Илья Ильич стоял, отмахнув на затылок фуражку, выпятив из распахнутой кожаной тужурки грудь, и шлепал ладонью о стол: к порядку!　

Постепенно, подбирая в себя крики, комендантская затихла. Илья Ильич молча, вразвалку направился к телефонному аппарату. Глаза всех следили за ним.　

— Станция? Давай губком… Губком?.. Давай самого!..　

Илья Ильич, не отрывая от уха трубки, взглянул на товарищей и даже подмигнул кому-то: послушаем, мол, как там запоют.　

Вдруг широкое, начисто выбритое лицо его подтянулось, напряглось. Он переступил с ноги на ногу и, приставив к трубке ладонь ковшиком, закричал:　

— Здорово, Иваныч! Это я, Сухоруков! У нас экстренное заседание делегатов… Единодушно принято решение… Ну да, об том об самом!.. Чего? Лично?! Где там, к чертям, лично!..　

Илья Ильич оторвался от трубки:　

— Личный доклад требует!.. Опасается, не подслушали бы…　

Комендантская вспыхнула возгласами:　

— Кому слухать?..　

— Свои кругом!..　

— Валяй, Сухоруков!..　

Комендант стукнул каблуком о каблук по-военному: «Есть», — и снова во все легкие в трубку:　

— Некогда докладываться, Иваныч! Прими по трубке… Дело проще пареной репы: раз-два — и капут! Десяток вагонов с балластом, паровоз сзади на полном ходу — и валяй в самое пекло!.. Чего?.. Любой броневик под насыпь спустим… Чего?　

Сухоруков смолк, слушал, скорчив хмуро лицо. Вокруг нетерпеливо придвинулись к телефону. Дышали тяжело и порывисто, со свистом, как одно большое тело кого-то насторожившегося, готового к прыжку. Сухоруков отвел трубку, прикрыл рожок ладонью.　

— Он говорит — не годится! Тс-с… Надо, говорит, подобную операцию ночью, а до ночи, говорит, моготы у нас не хватит… Как же теперь?　

Рабочие молчали. Илья Ильич махнул рукою.　

— Алло!.. — поднял он снова трубку. — Ужели не продержимся до ночи?.. Да что ты говоришь!.. Ах, так их, этаж… Мы-м… Чего? Шрапнелью?!　

Он покинул аппарат и поднял, прислушиваясь, голову.　

— Ребята! Слышь, шрапнелью белые жарят!　

Люди шарахнулись к двери. Над перроном стояло гремучее эхо. По перрону все с тем же ленивым, равнодушным видом расхаживал армеец с винтовкою.　

— Так и есть! — крикнул Сухоруков. — Значит, «он», гадюка, через мост перебрался. Куда?! — внезапно взвыл он в сторону рабочих, бросившихся по панели врассыпную. — Забыли, где вы, матери вашей красно яблочко… Айда к депо!..　

И в эту минуту Мартын увидел Кудрявцеву. Она бежала от вагонов через рельсы, что-то кричала, взмахивая рукою. На ней была короткая коричневая юбка, как у подростка, и суконная тужурка по колена, и эта юбка делала ее похожей на школьницу. Увидел Зину и Сухоруков. Он стукнул себя ладонью в лоб и разразился ругательствами.　

— Сидоров! — заревел он. — Сидоров… будь ты проклят… Давай сигнал номер пятому!..　

Зина взобралась на перрон. Смуглое лицо ее пылало, тонкие ноздри вздрагивали, как бы принюхиваясь.　

— Баймаков! — кинулась она, порывисто дыша, к Мартыну. — Что же ты? Сидим тут полный час… У нас женщины, дети!..　

Мартын поморщился.　

— Не вопи, пожалуйста… И… здравствуй!　

— Нельзя же держать эшелон в таком положении!　

— Слышу!.. Где поезд?　

— Идем!　

Голос у нее был хрипловатый. Не оглядываясь, она побежала. Мартын в два прыжка нагнал ее:　

— У вас все готово?　

— Все! Эшелон на пятом пути. — Она задержала шаг. — Ну, а как твоя поездка? Что по деревням?　

— Э, чего там!.. Полный успех! Главное было — втолковать мужику: по пути ему — только с нами.　

Они пробирались среди вагонов, порою вскакивая на площадки и перемахивая через них, а вверху, над самыми, казалось, головами их, с гулким звоном рвалась шрапнель, и эхо взрывов катилось по рядам вагонов, как по заброшенным пустым залам. Зина то и дело останавливалась, приседала, возбужденно смеялась над собою.　

— Ты бледен, Мартын! — крикнула она на одном из поворотов. — Что с тобою?　

— Меня… того… лихорадит маленько.　

Она подхватила его руку, пожала, приткнула к своей щеке.　

— Рука — как огонь… В поезде есть аптечка, Мартын!　

— Не понадобится, Зина!　

Теперь она бежала и все поглядывала на него и уже не приседала под треск рвущейся шрапнели.　

Перебравшись через площадку крайнего вагона, они оказались возле самого паровоза. Паровоз пыхтел, кашлял, дрожал.　

— Слушай, Мартын! Маршрут: Боровики — Давыдовка — Лиски… Путь пока свободен… Думаю, что в наставлениях Баймаков не нуждается?　

Она заглянула ему в лицо смеющимися, в узком разрезе, глазами и вслед прихмурилась:　

— Фу, какой ты! Гляди не свались в дороге…　

В этой ее заботливости что-то начинало раздражать Мартына. Он отвел ее руку и направился к вагонам. Она следовала за ним. Первый от паровоза вагон оказался новеньким, пассажирским, за ним тянулись товарные. Из товарных выглядывали перепуганные лица женщин, слышался детский плач. Подросток бежал вдоль вагонов, и ему вслед неслись женские крики:　

— Пашенька! Убьют! Пашенька, Пашенька!　

С площадки пассажирского окликнул Мартына глухой голос:　

— Баймаков, лезь! Трогаем.　

Мартын поднял голову. На площадке, свесившись с нее, стоял Туляков. В глазах его было бело, водянисто.　

— Ну, прощай!　

Зина взяла руку Мартына. Он торопко заглянул ей в лицо:　

— Как! Разве ты… не с нами?..　

— Он еще спрашивает! Мое ли место среди матерей и чад?　

Мартын смешался. Ее ответ, сухо-снисходительный, уколол его.　

— М-да… А я вот еду! — произнес он с нескрываемой горечью.　

— О, ты — статья иная! Ты ведь единственный оплот здесь…　

Но ее слова не согнали с его лица тени. Он рассеянно держал ее руку в своей. Вдруг она потянула его в сторону, к паровозу.　

— Мартын!　

Голос ее дрогнул.　

— Мартын… может быть, не увидимся… Прощай, Мартын!..　

Он уловил, как она стремительно подалась к нему, но не понял ее желания.　

— Будь здорова, Зина! Как жаль, что нам не удалось поговорить… Я долго не видел тебя!..　

Она выпустила его руку. Он не двигался, не догадывался.　

— Садись! — кинула она. — Сейчас поезд тронется…　

Он ступил на подножку вагона.　

— Береги свою кладь! — крикнула она деланно беззаботно. — Не раструси дорогой!　

— Постараюсь! Уходи, Зина… Тут небезопасно!　

Взрывы шрапнели становились непрерывными. Небо,　

как стеклянный полог, ломалось там и сям на части, и осколки с глухим звоном осыпали пути. В соседнем вагоне кто-то, кого Мартын не видел, тянул тоненьким, протяжным воем:　

— Пашенька, Пашенька, Пашенька!　

С вокзала, как со дна глубокого колодца, донеслись удары колокола: три! Паровоз взревел. Мартын вздрогнул (так странен был этот крик паровоза в звонах шрапнели), вагоны тронулись.　

— Уходи, пожалуйста! — Мартын замахал в сторону Зины руками.　

Но она не сошла с места до тех пор, пока мимо нее не проплыл последний вагон.　

Высунувшись с площадки, Мартын видел затем, как она бежала к вокзалу. И только тут ощутил волнение, будто навсегда прощался с девушкой. Постояв с минуту в проходе, он с силою отдернул дверь и тут встретился с глазами Тулякова, бесцветными и холодными, как северное небо.　

Миновав вереницу вагонов, Зина перебежала платформу, обогнула желтый, опаленный зноем станционный сквер и огляделась.　

За сквером она оставила мотоциклетку. Мотоциклетка стояла на месте, но шофера подле не было.　

— Ивлев! — голосисто позвала она и увидела своего шофера.　

Он прижался к стене в каменной нише амбара. Глазами, крылатыми от страха, озирался по сторонам.　

Это был молодой сухощавый парень с бритыми, глубоко впавшими щеками.　

— Ивлев! Живо!　

Крадучись, втянув голову в плечи, Ивлев отделился от стены, но, сделав несколько шагов, бросился обратно: над сквером с сухим кашлем разорвалась шрапнель.　

Зина расхохоталась. Шофер хмуро взглянул на нее, скраснел и перебежал от стены к своей машине. Руки его прыгали, но все же ему удалось завести мотоциклетку. Зина вскочила в люльку. Шум машины на минуту приглушил глухое эхо снарядов. Люлька рванулась вперед, как большая быстрокрылая птица перед взлетом.　

Скорость была предельная, мостовая метелицей вилась по обе стороны. Дома, ворота, тополя у ворот скакали, шатаясь, мимо. С упругим свистом бил в лицо воздух.　

Зина вспомнила, — какой это жуткий, жуткий и… торжественный день в ее жизни! Сердце замерло, напряглось и с силой вытолкнуло к голове горячий хмель.　

— Мартын! Мартын!　

Захлебываясь в воздушной буре и приподымаясь на сиденье, как бы готовясь выпорхнуть из люльки, она выкрикивала это единственное слово, и шофер, вцепившись в руль, посматривал на нее через плечо потемневшими от страха глазами.　

Мотоциклетка летела, отделяясь моментами от булыжника, и все вокруг прыгало, шаталось, присвистывал сквозной, почти снежный воздух, и солнце, рыжее, похожее на огромного степного паука, тревожно перебирало в высотах огненными своими лапами.　

Да, отныне Зина Кудрявцева знает, что такое борьба, баррикады! Ведь это так же замечательно и так же просто, как то, что она, Зина, не боится смерти и готова　на все самое страшное и самое героическое… Никто не скажет, что до сих пор она мало работала для победы! Но она сделает еще больше. Она не будет спать ночи, она отмахнется от всего на свете ради работы, и она уже теперь, сейчас, сию минуту готова умереть за дело революции.　

Жгучие видения, согретые необычайной музыкой крови, вставали из глубин ее сердца. Вот она перед толпою вооруженных рабочих, с уст ее срываются вдохновенные, незабываемые слова, и тысячи голосов вторят ей. Вот она, изнемогая от жажды и голода, идет в боевой цепи товарищей, идет по степи, по холмам, перелесками… Вот она впереди всех выбегает на поляну, кричит: «Да здравствует пролетариат!»— и… падает, пораженная пулей. Но нет, это не смерть! У ее постели дежурят товарищи, ее ночи — ночи в муках, в бреду — сторожат милые, родные товарищи… И, наконец, первый, после долгого недуга, проблеск сознания… Она поднимает тяжелые веки и видит над собою в золотистой чаще чьих-то ресниц восторг, преданность: Мартын! Он долго молчит. Ему ли говорить о личном счастье, о какой-то любви, о долгом совместном веке? «Ты молодец!»— говорит он, и его голос звучит как гимн. «Я готова на все! — шепчет она в ответ. — Я готова умереть… Мое сердце никогда не замрет от страха за свое крошечное счастье!..»　

Мотоциклетка неслась, прыгала, прыгали, отступали по сторонам белые оглохшие дома. Там, за камнем, за железными жалюзи, прячутся перепуганные насмерть люди, те самые, что, как мыши, сыты жалкими крохами жизни и не знают иной радости, кроме радости пищеварения да ползучей любви. Возможно ли здесь пробуждение, и кто пробудит их? Завтра, если над зданием исполкома уже не будет развеваться красное знамя, завтра, обманутые молчанием улиц, эти люди выползут из своих щелей, будут улыбаться солнцу и своим белым «спасителям»… Завтра! Но за этой гранью, за этими двадцатью четырьми часами, в грозе, в буре, следуют тысячи, миллионы часов, и все они принадлежат людям иным, жизни иной: бесстрашным, бесстрашной жизни.　

— Стоп!　

Шофер соскочил первый и, не оглядываясь, побежал к каменному подъезду, а она, сдерживая каждое свое движение, встала в люльке, оглянулась, выпрыгнула. И, отойдя несколько шагов, увидела: что-то вихрем обрушилась на мотоциклетку, перевернуло ее, бросило каретку в одну сторону, колесо с рулем — в другую.　

Зина не спеша вошла в вестибюль.　

А в этот самый час Мартын сидел в вагоне у откидного столика и тянул из щербатой чашки горячую жижу. Против — Туляков, за ним — дверь в решетке, у двери, на лавке, человек в рубахе цвета хаки, с винтовкою между колен.　

Туляков пристально всматривался в Мартына, так бесцеремонно пристально, будто перед ним находился не живой человек, а зеркало, в которое он разглядывал себя.　

— Едем к черту на кулички да еще семьи тащим! — проговорил глухо Мартын, глотая горячую жижу, глуша, заливая томительный озноб в теле.　

Туляков, не откликаясь, встал от стола.　

Был он сутул, летнее пальто на нем, туго перехваченное ремнем у пояса, топорщилось на широких костистых бедрах пышными складками.　

«Будто барыня в клинолине», — подумал Мартын и косо улыбнулся, вспомнив галерею портретов в усадьбе деда-помещика. Это там видел он изображения женщин в кринолинах, мужчин в париках… Точно сон — эта его жизнь в усадьбе, дурной сон! И, однако, угасить его в памяти было трудно: там — его, Мартына, детство, пусть горькое, пусть обидное, но оно ведь единственное у каждого человека!　

За окном проплывали бурые, зыбучие в закатном солнце степи. Мартын хотел встать, чтобы заглянуть наружу, но почувствовал вяжущую тяжесть в теле и остался на месте.　

— Что-то нездоровится, — произнес он негромко.　

Туляков покосился на него, промычал про себя невнятное и вдруг вскочил на ноги, подался к открытому окну, выкрикнул:　

— Черт возьми! Смотри сюда, Баймаков!　

Мартын приподнялся и, опирась на плечо Тулякова, высунул голову наружу.　

Ветер ударил ему в глаза. Сморгнув слезу, Мартын увидел впереди, на повороте, кучу людей: они возились на самом рельсовом полотне, как воронье на пашне. Паровоз заревел отрывисто, гулко. Люди шарахнулись с насыпи в сторону. Кони, стоявшие под насыпью, взвились на дыбы, и кто-то около коней, плечистый, бравый, в фуражке с алым околышем, сдернул из-за плеч винтовку.　

Они увидели друг друга одновременно — Мартын из раскрытого окна вагона и человек со вскинутой винтовкою под насыпью. Туляков осел под рукою Мартына, сполз к полу. Мартын, не двигаясь, глядел навстречу винтовке, направленной в окно: винтовка приближалась с бешеною быстротой вместе с человеком, в нее вцепившимся. Выстрел звоном ударил в стену вагона. Фыркнул, дребезжа, вентилятор у потолка.　

— Промазал! — захмелевшим голосом проговорил Мартын, покидая окно. — Я, можно сказать, таежный человек, а на лету… мало что подстрелил…　

И он изумленно засмеялся, чувствуя, как все в нем ликует: не было озноба, не было этой проклятой, вязкой тяжести в груди.　

Туляков искоса следил за ним снизу, из-под окна. Поднявшись на ноги, сказал:　

— Ты, Баймаков, того… ведешь себя, как мальчишка!　

Он некоторое время молчал. В белесых глазах его, как огоньки в степном сухостое, вспыхивало что-то затаенное, колючее, и руки, туго сцепленные, дрожали. Наконец, снова заговорил:　

— Я попросил бы тебя, Баймаков, дурака не валять! Или… ищешь смерти?.. Но ведь на каждом из нас лежит ответственность перед людьми, перед партией. Не думаешь ли ты, что находишься на подмостках в театральном зале?　

Как бы довольный тем, что вывел из равновесия своего спутника, Мартын басовито пропел:　

— Кончил? Скажи, пожалуйста, какая муха хватила тебя?　

Туляков махнул рукою, встал, заглянул в окно. Постояв, обернулся к Мартыну.　

— Дело, конечно, твое! — произнес он едва слышно, но все еще с раздражением. — Я хотел бы только… указать тебе, что на моей ответственности лежит казна, а на твоей — весь поезд с людьми!　

— Хочешь, поменяемся? — отозвался Мартын. — Буду рад… Ну?!　

Туляков побелел, закрыл глаза: так бывает с людьми в моменты глубочайшей сердечной нежности или нестерпимого гнева.　

— Я с тобой не желаю…　

От волнения он проглотил конец фразы. Мускулы в его лице подергивались, как у животного, преследуемого мошкарой. А на костистых бедрах пышными складками лежало новенькое, нарядное пальто. Мартын отвернулся, ему стало скучно, и тут же вновь он ощутил озноб и ноющую боль в глубине груди, под самым рубцом давней раны.　

— Туляков! — позвал он тихо. — Ты не сердись, сделай милость! Давай-ка лучше обсудим, как быть… Кажется, станция недалеко?　

— Кажется! — процедил Туляков сквозь зубы.　

— А на станции нас могут встретить белые…　

Туляков дернул уголком рта:　

— Если бы белые захватили станцию, им незачем было бы пытаться разобрать здесь рельсы… отрезать себе путь!　

— Пожалуй!　

Они больше не проронили ни слова.　

Поезд пожирал степные пустоты, и его грохот железными клубами катился в степной зной, в марево, в дымчатую глухоту перелесков.　

Человека с винтовкою долго в вагоне не было, но вот он, заминая в руке цигарку, переступил порог и заговорил с Туляковым:　

— Побрился я там, у зеркальца! Не люблю свинячей щетины, опять же свербит… Мы, бывало, под огнем и то брились: казак с офицерьем из пушки в нас блюет, а мы над лужицей, а то у стеклышка, осколочка, бритвами скребем… Этак-то и глазу приятнее и на душе легче: порядочек!　

Слова армейца были просты, ядрены и круглы, как яблоко, и на скулах у него, над впадинами щек, рдел, как у яблока, румянец.　

— С германцем при царе воевал? — поддерживая разговор, спросил Туляков.　

— Хватили и германца мы! — продолжал армеец. — Ну, только с германцем — тоска: не война, а механизма в огне… Терпи знай!.. С беляком веселее!.. Сами-то мы из шахтеров, по шахтерскому положению и в Красную попали в восемнадцатом годку под команду Ворошилова… Слыхали об таком? Нашей рабочей породы человек!　

— Царицын защищать ходил, да? — заметил более живо Туляков.　

— Это самое! Туда — ходил, оттуда — ехал.　

— Как то есть? — не понял Туляков.　

— А так что с Царицынского-то фронта в здешние родные места, к деду с бабкой, на колесах пригнали меня… После ранения, прямо с лазаретной койки… Эх! — снова вскинул армеец голос. — Эх, и досталось же от нас на орехи атаману продажному, Краснову энтому! Век господа кадеты Ефремыча нашего помнить будут, Ворошилова то есть.　

Мартын вспомнил обильные рассказы в губкоме о царицынских схватках и, не выдержав, подал свой голос, обращаясь к армейцу:　

— А вам, рядовым, часто доводилось встречаться с ним?　

— Ты про Ворошилова? — подхватил армеец. — Спроси лучше, кто у нас в полку не встречал его! — В голосе армейца послышалась обида. — К нам он самолично и в окопы жаловал!.. В один такой раз я, к примеру, и со шрапнельной побратался…　

— Как это? — опять, не поняв, спросил Туляков.　

— Очень просто! Он, значит, в окоп к нам, Ворошилов-то, а кадеты за шрапнель! И только это он с узла нашего на другой перешел, тут и бабахни над нами стаканчик с начинкою! Двух — наповал, меня — в это место, — потыкал себя армеец в правый бок.　

Он говорил и дальше, присев у двери, Туляков ему откликался. Голоса их то затихали, то вновь врывались в приглушенное сознание Мартына, пока не перебрался он к себе на скамью. Здесь, укрывшись пальто, он неожиданно для себя забылся.　

То был тревожный сон, в котором недавнее, пережитое переплеталось в летучих, неясных образах с далеким, и над всем, как звучание большой скорбной песни, ныла в сердце обида: на кого, за что?　

Минутами он приходил в себя, как бы всплывал над потоком горячих и бессвязных, клочковатых видений, и тогда сознание пронизывала все та же мысль о никчемности положения, в котором оказался он, Мартын… Где-то там, вчера и сегодня, развертывались события, в которых Москва, Царицын, многие, многие города с их героями перекликались меж собою, возносились над всем миром, а он, Баймаков, крутился пылинкою в вихре… и на сегодня — командир эшелона стариков да женщин… Есть чем гордиться, есть чему порадоваться!　

Кто-то тряс его за плечо, он отбивался и, наконец, взбросил голову: Туляков! За Туляковым — скачущее в сумеречи окно, тряский дребезг снизу, в ногах.　

— Станция? — спросил он, спуская со скамьи ноги.　

— Проехали, — сообщил Туляков, присаживаясь на скамью рядом. — Путь свободен, но город… город наш занят, Баймаков!　

Мартын вздрогнул, как под ударом.　

— Не… не может быть! — произнес он смятым голосом.　

— Только что говорили на станции.　

Мартын поднялся и, вытянув перед собою руки, направился к окну. Туляков остался на скамье, склонив к груди голову. Армейца не было в вагоне. Под ногами дзинькало, постукивало; в воздухе пахло нагретым за день деревом, ветошью, пылью.　

Мартын опустил оконную раму, просунулся с плечами наружу и захлебнулся в тугом воздушном потоке.　

Над степями догорал алый, смуглый воздух; ночь мощным разливом надвигалась с севера; над дальними почерневшими топями, в туманах, поднималась рыжая луна. Окутанный музыкальным гулом, с терпеливой поспешностью (день и ночь, день и ночь) летел поезд, и оттого, что впереди и позади его была все та же неоглядная мглистая степь, казалось моментами, что весь этот гулкий, мчавшийся вперед караван давно отделился от земли и висит над бездною.　

— Туляков! — позвал, оборачиваясь от окна, Мартын. — Если город взяли сегодня, то из него… никто не ушел! Никто, кроме нас…　

Туляков понуро молчал. Его бельмастые, северные глаза целились куда-то в угол.　

— Туляков! — продолжал Мартын, возвращаясь на скамью. — Революция истекает кровью, а эти… эти несчастные в наших вагонах… Кому они нужны?!　

Глаза Тулякова дрогнули:　

— Ты бредишь, Мартын!　

— Нисколько! Стань, пожалуйста, к окну, загляни назад, на эти коробки… Куда мы тащим их?.. В какой край? Кто поджидает нас?..　

Он откинулся спиною к стене, и неожиданный смех, разрываемый икотою, забурлил в его глотке. Туляков резко подался к нему.　

— Успокойся, пожалуйста… Что такое?　

— Я спокоен, Туляков! — захлебывался Мартын. — Я гораздо спокойнее тебя! У нас бесценная кладь, но — пойми! — кто посягнет на нее? У этих… цивилизованных　бандитов с Запада… золото превыше всего… Им нужны руда, уголь, нефть… Понимаешь, нефть… За цистерну нефти они прольют столько же крови… Но… наша кладь… им не нужна… Наша кладь для них — ветошь, не больше!..　

Он закинул ноги на скамью, вытянулся, припал лицом к своему изголовью. Его плечи легонько вздрагивали. Потом он затих, приподнял голову и нежданно ровно, озабоченно произнес:　

— В последнее время Черноголовый… стал сдавать… Ты не замечал? Когда последний раз я видел его, он был дряхл, как столетний…　

Туляков махнул рукою, поднялся и пошагал к двери.　

Степь наливалась мраком, холодела. Луна прояснялась. Немотно сияющий лик ее, казалось, сторожил тишину, и в этой стылой прозрачной тишине, как в диковинных паучьих тенетах, беспомощно барахтался поезд. У Мартына захолонуло под сердцем, словно он находился не на стальных колесах, бегущих по стальным рельсам, а в непрочной зыбке, подвешенной у безгранных высот… Кричи от тоски, от боли — никто не услышит, не откликнется. А как иногда необходимы человеку сочувствие, ласка, нежность материнская… Да, да, материнская нежность, которой никогда не знал Мартын.　

«Зина, милая! Где-то ты сейчас и что с тобою? Видишь ли, я и не подозревал, что ты так дорога мне!..»　

На рассвете, еще не открывая глаз, Мартын прислушался к себе и почувствовал свое тело крепким и сильным, как всегда.　

Армеец, дежуривший у двери, искоса следил за ним и видел удивительную картину его пробуждения. Видел, как по бледному, истомленному лицу пробежала дрожь, как затем легкое озарение, похожее на улыбку, тронуло густо набухшие от сна губы. Еще через мгновение задрожали и распахнулись ресницы; из синевы пахнуло вчерашним зноем, бредом; белки были мутны и розовы, зрачки темны и огромны. Но вот еще усилие — и вслед за улыбкой, принявшей выражение радости, вспыхнули в глазах, из-за гари и пепла, живые прозрачные родники.　

— Как дела, товарищ? — проговорил Мартын, заметив обращенные к нему глаза армейца.　

— Благополучны! — сказал тот, охотно откликаясь на бездумную, заражающую бодрость, какая волною шла от Мартына.　

За ночь лунная степь надышала в вагон прохлады. Синеватый рассвет сочился за окном золотом. Отлично, чудесно! Но, обнаженные под первым утренним светом, холодели на полу, как прах пережитого, окурки, и было в них что-то общее с серым, помятым лицом Тулякова. Лежал Туляков на голой скамье, запрокинув на руки голову. Губы его были тонки и темны, брови белесы и редки, как всходы на тощем поле. И эти брови порою шевелились, и губы морщились, будто глотал во сне Туляков какую-то горечь.　

Мартын сел, опустил голову.　

Город! Город! Первою мыслью была мысль о Зине, о Михаиле Иваныче. Не то чтобы он забыл всех других, близких ему по работе… Нет! Мысль о городе была полна ощущения многих человеческих страданий, но эти страдания сливались в единое, близкое, особо чувствуемое: белоснежная голова, внимательный взор из-под очков и рядом с этим — теплота смуглых женских рук, насмешливая улыбка, серые глаза… Совсем не похожие и вместе с тем удивительно похожие на глаза той женщины, которой Мартын обязан был жизнью и с которой встретился он лишь в царстве теней, заключенных дедом-помещиком в позолоченные рамы. Невозможно жалеть вообще, мстить вообще, бороться за город-кружок на географической карте, — но нельзя не жалеть, не мстить, не бороться, если в этом городе тысячи родных, близких по духу, а среди них — особо близкие, особо понятные сердцу!　

Мартын взглянул на Тулякова. Почему он спит? Как можно спать теперь? Мартына раздражало это мертвое, оцепенело-неподвижное лицо. Мартын как бы вовсе запамятовал, что сам он провел в забытьи всю ночь, что сам он только что поднялся на ноги.　

— Станция скоро, товарищ? — обратился он к человеку с винтовкой у двери, и тот немедля отозвался.　

Мартын не решался спросить о городе, о вчерашнем сообщении Тулякова. Может быть, Туляков еще прятал страшную правду от других.　

А вагон подрагивал, постукивал, дзинькал, и мимо окон, за пыльным, перламутровым стеклом проносилось утро, звонкое, сплошь в студеных золотых разливах. Поезд летел упрямо, терпеливо; он был в движении еще в　то время, когда Мартын спал, он будет мчаться вперед бесконечно, терпеливый, упрямый, похожий на подъяремного раба со стиснутыми челюстями, с сердцем, не знающим прошлого, с волею, не имеющей собственных глаз.　

Мартын швырком опустил оконную раму, заглянул вперед, назад. Легкие его захлебнулись ядреным воздухом, сердце опьянело, мускулы налились силою. А за паровозом стучали, повизгивали, гнались друг за другом вагоны: два, три, четыре… без конца! И в каждом, наглухо прикрытом, под теплыми одеялами, на подушках, на корзинках и узлах, на всякой рухляди, кутаясь в нее, лежали в забытьи молодые и старые, женщины, дети — у груди матери, подростки — за теплыми, надежными спинами: чьи-то жены, сестры, ребята, для кого-то бесценные, единственные, кому-то еще вчера необходимые как воздух. Они все досыпали последний предутренний час, самый пьяный и сладкий, и едва ли кто-либо из них видел страшные сны. А меж тем многие из них, возможно, уже лишились своих близких, своего счастья… Город их отцов, их мужей, их братьев захвачен белыми бандами!　

К горячему солнцу, степному, омытому свежестью раздолью тянуло Мартына. Ноздри его жадно всасывали терпкий, сочный воздух, глаза упивались потоками прозрачных красок. Хотелось двигаться, только лишь двигаться и ни о чем не думать… Или думать, но лишь о своей прекрасной, большой жизни и о загадочном, не менее прекрасном будущем. Однако нельзя было ни двигаться, ни петь, потому что нельзя было забыть о городе, о разгроме, о крови и об этих вагонах, наполненных детьми и женщинами.　

Мартын резко повернулся от окна. Он не хотел, не мог терпеть дольше. Он направился к Тулякову, и Туляков, как от толчка, открыл глаза. Сначала в глазах его метелицей кружилось лазоревое окно, затем, захолодев, глаза сузились, приняли злое, режуще-острое выражение. Туляков сел на скамье, откашлялся, сплюнул, сказал Мартыну:　

— Очень хорошо, что ты на ногах! А я думал, что расхвораешься, что с тобой придется повозиться…　

И вслед обратился к армейцу.　

— Разъезд проехали?　

Слушая ответ, он встал, прошел к окну, заглянул, вернулся.　

— Что же теперь делать, Баймаков?　

И по этому вопросу, произнесенному подавленным голосом, Мартын понял, что вчерашнее сообщение о городе не было бредом.　

— А разве можно что-нибудь делать?! — воскликнул он с внезапным приливом раздражения. — Разве мы с тобой можем что-нибудь?.. Ведь мы связаны по рукам, по ногам… Эти семьи…　

Туляков с тревогой взглянул на него:　

— Не мудри, Баймаков… Мои нервы не лучше твоих!　

Мартын отвернулся, стараясь сдержать волнение. Он　

понимал, что Туляков ни в чем тут не повинен, и все же не мог отделаться от смутного чувства неприязни к нему, к женщинам в вагонах, ко всему эшелону. То, что происходило теперь у него на сердце, напомнило Мартыну далекое прошлое. Был в детстве случай, сближавший тогдашнее его настроение с тем мучительным, что переживал он теперь.　

Ему едва минуло семь лет. Отец только что вернул из барского поместья своего сына. И вот он, Мартын, дома и много дней, радостно волнуясь, готовится с отцом к отплытию на рыбалку. Вдруг на рассвете долгожданного дня умерла старая тетка отца. Меньше всего в этом происшествии была виновата она. Но теперь было уже не до рыбалки, и Мартын весь день не мог преодолеть глухой неприязни к покойнице, с завистью следя за соседями, проходившими с веселым говором мимо, на Волгу… Надо же было несчастью случиться, когда он всем существом своим тянулся к солнцу, к простору, к праздничному труду на рыбалке!　

Заметив, что Туляков уже не обращал на него внимания, Мартын вышел за дверь, пролез наружу, уселся на подножке. Он сидел, сложив на груди руки, стараясь ни о чем не думать. Стремительный полет у полотна, хлесткий свежий ветер, как бы поддерживавший на весу все тело, и сознание, что всякое неосторожное движение может опрокинуть его под колеса, постепенно возвратили Мартыну спокойствие.　

Перед глазами плыла, кружилась желтая, выжженная за лето степь. Открывались балки с пухлым туманом над ними. Янтарем светились соломенные хутора на горизонте. У шпал тяжелела комкастая, седая от ночной росы трава. Дорога в пыли, в шматках дегтя. Здесь дождя не было ни вчера, ни сегодня.　

Поезд подходил к станции. На площадке за спиной Мартына показался Туляков.　

— Надо бы собрать точные сведения! — прокричал он. — Сделаешь?　

Деревянные постройки станции тонули в потной сутеми, а над кровлями, сквозь сети старых тополей, алела заря.　

Из ближних вагонов, едва поезд остановился, выползли, кутаясь в шали, женщины. Одна держала на руках ребенка, беспокойно поглядывала на небо. Ночной холод положил на ее лицо печать: тусклая тень на щеках, краснота вокруг ноздрей и пупырышки на коже обнаженных рук. У станционных дверей, под колоколом, стоял начальник станции. В его глазах было мутно, а на толстых губах запеклась усмешка, и было еще в лице этого человека такое, что заставило Мартына насторожиться.　

— Скажите: на Лиски путь свободен? — подходя ближе, заговорил он. — Стоять у вас мы не намерены!　

У начальника бритый, выхоленный подбородок, а голос крикливый, порывистый, как у старого фельдфебеля.　

— Путь свободен! Пока… свободен, гражданин! — повторил он, оглядывая Мартына. — Но из Лисок передавали, что у них там, за буераками, казачьи разъезды! Вчера к нам с северо-востока доносило пушечную пальбу!　

— Чью? С кем?　

— Вот этого сказать не могу!　

И он просунул подбородок под твердый, будто вырезанный из картона воротник, отчего на челюстях у него образовались мясистые складки.　

— Какие сведения из города? — спросил Мартын как можно беззаботнее. — Нам необходимо переговорить по прямому…　

— Телеграф молчит со вчерашнего дня.　

— Что же, испорчены провода? — продолжал Мартын. — Городу, когда мы его покидали, ничто не угрожало.　

— Не могу сказать! — ответил начальник, выкатывая на Мартына глаза, и неожиданно добавил: — Надо быть, вы очень долго подвигались к нам… Стояли в пути?　

— Да, приходилось! А теперь торопимся. Примите меры!　

— Сделайте одолжение! Пятый день живем вне расписания…　

Поднялось солнце. Тени осинели, стали хрустальными. В небе было тихо, ясно, просторно. В воздухе, свежем и упругом, как вода, носились стрижи. Первая, еще робкая и необыкновенно прозрачная дорожка вылегла вблизи дверей на асфальте, и, переходя ее, Мартын ощутил на лице горячее касание солнца.　

От вагона шли двое. Один — низкорослый, в измятой темной накидке и широкополой шляпе, другой — в кожаной тужурке, опоясанной желтым ремнем. Тот, кто был в накидке, отставал, как бы прячась за спину кожаной тужурки.　

— Товарищ Баймаков? — остановившись на шаг от Мартына и сдвинув свои отлично начищенные сапоги, спросил человек в кожанке.　

Мартын сверху вниз глядел на него. Человек потрогал пальцами свой новенький, поскрипывающий пояс.　

— Аристов! — заговорил он, рекомендуя себя. — Я здесь при поезде на всякий случай. В охране! Имею приказ губкома…　

— Письменный?　

— Нет, устный.

Мартын нахмурился:　

— Так вы в охране?　

— Готов, чем могу! — Человек в тужурке переступил с ноги на ногу, и вдруг белесое, в темной курчавой бородке лицо его вспыхнуло. — Может быть, слышали… Аристов! — повторил он. — Работаю в кооперации, ведаю столовыми, присматриваю за кооперативным строительством.　

— Не помню что-то, — процедил сквозь зубы Мартын и перевел глаза на того, кто был в накидке.　

Маленький, сухонький, он все время ласково, почти влюбленно посматривал на коменданта поезда трогательно-голубыми, как у куклы, глазами.　

— Наш педагог! — с нескрываемым пренебрежением взмахнул рукою Аристов в сторону товарища. — Между прочим, внушает политграмоту на красноармейских курсах.　

— Петр Уткин! — поклонился человек в накидке. — Сопутствую эшелон по нездоровью… Туберкулез во второй стадии… — Он улыбнулся, ощерив темные, источенные гнилью зубы. — Нас в поезде трое: товарищ Аристов, я и наробраз Добрынин… Только товарищ Добрынин в другом вагоне, с семьей!　

Мартын сложил губы трубочкой (как делал это Черноголовый) и свистнул.　

— Э, сколько вас! Куда же вы?　

— То есть как это? — вскинулся Уткин. — Туда же, куда и вы)　

— Уткин — член партии! — заметил Аристов, и в его глазах, тяжелых и медлительных, напоминавших коровьи, проступила досада.　

— Ах, товарищ Уткин — член партии? — протянул Мартын. — Ну, если так, то вам обоим можно сказать кое-что… достаточно неприятное.　

— Неужели опасность?! — воскликнул Уткин, взметнув крыльями своей накидки, и уцепился за руку Мартына своею, холодной и влажною.　

— Несомненно! — подтвердил Мартын, испытывая странное удовольствие при виде растерянности этих людей. — Мы катимся, так сказать, в гости к белым.　

— Вы это… серьезно? — произнес Аристов, облизывая полные смуглые губы. — Я не совсем понимаю… — Он не закончил, беспомощно огляделся по сторонам.　

— Мы сами не совсем понимаем, что творится! — подхватил Мартын. — Но у нас нет иного выхода, как подвигаться вперед: будь что будет!　

Аристов как-то вдруг весь увял. Его военная выправка исчезла, крупные его губы взмокли и распались, в темных, слегка увлажненных глазах метнулся страх.　

— Нет, нет… Быть того не может! — заговорил Уткин, умоляюще вглядываясь в Мартына своими голубыми бусами.　

Мартын понимал, что скрывалось за этим протестующим «нет, нет». Уткин, несомненно, любил жизнь, любил ее с жадностью полевого крота; все его щуплое, истощенное недугом тело не хотело верить, что оно как-то вдруг, ни с того ни с сего, перестанет дышать, двигаться. Подобно нищему, цеплялся человек этот за каждый кусок, за каждую крошку радости; и его жизнь, питающаяся остатками с чужого пышного стола, готова была к самозащите более, вероятно, отчаянной, чем это могло быть у самого сильного зверя.　

Чувство, близкое к брезгливости и жалости вместе, охватило Мартына. В то же время он заметил женщин: прислушивались издали к их разговору.　

— Шучу! — сказал он, направляясь к вагонам. — Я пошутил, товарищи… Путь пока что безопасен!　

— Да?! — воскликнул Уткин и снова вцепился в руку Мартына. — Я так и знал… Но вы, товарищ Баймаков,　напрасно… У нас… у меня… чрезвычайно плохие нервы. Эту ночь я почти не спал… Поверите ли, мерещились всякие ужасы… И не думайте, что волнуюсь я только за себя… Ведь у нас женщины, дети… Это было бы ужасно!..　

Он бежал рядом с Мартыном, как стригун подле матки, и говорил, и улыбался, и весь светился голубым, обрадованным светом.　

— Это было бы ужасно, ужасно!..　

Аристов остался на месте. В его тучном, как бы наваливающемся на человека взоре полыхала злоба. Мартын приостановился, шагнул назад. Что-то было знакомое, где-то когда-то уже виденное в этих темных, маслянистых, как бы только что навакшенных глазах кооператора…　

— Послушайте, — обратился он к Аристову, — вы в восемнадцатом не работали в губернском…　

Он назвал город, в котором они с Черноголовым провели короткое время до переезда сюда, в прифронтовую полосу.　

Аристов дернул плечом, закачал головою.　

— Нет, нет! Не приходилось! Был в тамошних местах… проездом, но на работу не вставал.　

Он говорил еще что-то, Мартын его уже не слушал, припоминая облик того, за кого он принял Аристова… Нет, конечно же, это… не «балансист»! У «балансиста» и бородки не было, и ростом он был пониже, и голос у того иной… Только глаза вот, тяжелый, маслянистый, злобный этот взор!　

Мартын круто повернулся, кинул шагнувшему было за ним человеку в крылатке:　

— Оставьте меня, товарищ Уткин, прошу вас!　

Уткин споткнулся на месте, а затем, размахивая крыльями накидки, кинулся в сторону и на бегу кричал кому-то ущербленным от волнения голосом:　

— На водопой! На водопой, граждане!　

Мартын неторопливо шел в сторону паровоза. Он видел все, что делалось в вагонах. В вагонах было утро. Женщины, озабоченные, заспанные, возились среди корзин и узлов, звенела всюду посуда, слышались детские голоса. Матери готовили завтрак, степенно вытягивая из узлов и узелков хлеб, молоко в бутылках, стаканы и многое другое, что еще день назад украшало домашний буфет хозяек. Кое-где на чемоданах, заменявших теперь столы, белели салфетки. Даже пестрый бухарский ковер　красовался в виде портьеры над одной из раздвинутых дверей. И выплескивались там и сям из полутьмы выкрики, смех.　

Старуха с белою, как бы выточенною из мела головою, задыхаясь от усилий, тащила к вагону обрубок. Зачем он ей понадобился? Несомненно было одно: этот добытый старухою кусок грязного, почернелого дерева весьма здесь нужен. Несколько пар женских глаз с улыбчивым нетерпением следили из вагона за старухой, а из крайнего вагона бросились ей на помощь. Еще через вагон кто-то, повернувшись к двери согнутой спиной, старательно скреб дощатый пол охапкою трав, и у самой двери, свесив ноги, обтянутые розовыми чулками, сидела молодая мать с ребенком у обнаженной груди. Она даже не взглянула на Мартына, вся уйдя в свое занятие. И трое подростков гонялись с визком друг за другом у дальнего вагона. Было шумно, беззаботно-хлопотливо. С удивительной живучестью, подобно ползучему растению, люди цеплялись за обломки привычного существования, и вагоны, приютившие эти выброшенных за борт женщин, очень непрочные вагоны на очень зыбком, ненадежном пути, с каждым новым часом обрастали неистребимым бурьяном забот и хлопот.　

«Галки…»　

Мартыну вспомнилось заводская труба на окраине Сормова. Днем и ночью выбрасывала она дым, удушье, клубы горящей сажи и только в редкие дни больших праздников остывала. Но как ни коротки и ненадежны были эти часы затишья, стаи галок с бездумными криками облепляли притихшего каменного воликана, и уже к следующей заре охапки гнезд чернели вокруг корон на трубах.　

Мартын представил себя, себя — одного, среди толпы женщин, в окружении белого казачьего эскадрона… Вот это и впрямь будет сражение! Вот это и впрямь — арена для героической схватки… Сомкнуть на груди руки, запрокинуть гордо голову и… беспомощно умереть… Нечего сказать, завидная доля!　

На станции, ночью, Тулякову дали неверные сведения. Белые городом не овладели, но пути к нему были отрезаны, и потому телеграф действительно не работал.　Генерал, командовавший конным корпусом, не ожидал встретить со стороны города сопротивление, а когда наткнулся на окопы и потерял полдня, чтобы смять красную пехоту, отдал приказ к отходу. Он сделал это, стоя у городских ворот, когда один лишь эскадрон мог занять окраины. Но генерал опасался борьбы на улицах, а у него не было времени: он знал, что с востока надвигается красная кавалерия, и ему надо было спешить на юг, к фронту, чтобы соединиться с главными своими силами.　

Еще когда поезд Мартына готовился к отходу, кавалерия генерала густыми эскадронами подалась назад и начала обтекать город перелесками. Броневой поезд, отвлекая внимание красного штаба, продолжал обстрел с линии, из-за разрушенного моста, но в то самое время, когда в здании исполкома готовились к уличной встрече с врагом, головные казачьи отряды, перебравшись через реку, подвигались уже к станции Боровики.　

Поезд Мартына проскочил здесь в прямой близости к вражеским разъездам. За разведкою, по пятам ее, следовал весь корпус белых; он подвигался вдоль железнодорожного пути, по обе его стороны, и там, где еще несколько часов назад пробегал поезд с эвакуируемыми, теперь пылали будки, товарные вагоны, штабеля шпал.　

К вечеру по полевым проводам в исполком сообщили, что связь с белыми потеряна, а затем вскоре весть о бегстве генеральской кавалерии облетела весь город.　

Рабочие железнодорожного депо вышли на улицу с пением «Интернационала», к ним присоединились рабочие завода, паровых мельниц и кучки ротозеев, час назад прятавшихся в подвалах.　

Над городом еще рвалась шрапнель, но теперь никто не обращал на это внимания, и улицы, набухающие мраком, полны были бодрого людского шума.　

Когда совсем стемнело, отряд из смельчаков, волоча за собою легкое орудие, зашел во фланг броневому поезду и принялся в упор обстреливать его. Броневой смолк, рванулся назад и скрылся на глазах преследователей. И вот над городом разлилась благостная тишина, расцвеченная пылающими звездами; ни крики людей, ни грохот полковых кухонь на мостовой не могли нарушить этого радостного покоя вечера.　

Люди захмелели — и было от чего! Ведь всего несколько часов назад они стояли перед неизбежностью кровавой уличной схватки, готовились к смерти и уже переживали то состояние, когда последние зовы жизни отзвучали и все тело охватывает спокойствие решимости.　

Первым в здании исполкома почуял возвращение бывалой безмятежности старый, оставшийся от губернаторского камердинера кот. Он вдруг появился в сумеречном коридоре и, задрав хвост, тыкался людям под ноги, призывно кричал у закрытых дверей. Молодой армеец, стоявший на часах у кабинета штаба, принял кота на руки, придерживая локтем винтовку. Адъютант штаба, только что выслушавший последнее донесение с фронта, проходил в эту минуту в кабинет Черноголового и остановился на пороге, заметив кота на руках часового.　

— Ну? — сказал он, взглянув строго на армейца, и когда тот, вытянувшись, уронил кота, адъютант пошел дальше, но кот подкатился к его ногам.　

— Ну? — повторил он, обращаясь на этот раз к коту, нагнулся и, прежде чем отстранить, приласкал его ладошкою.　

И едва адъютант скрылся в конце коридора, двое вестовых, оглашая стуком тяжелых подошв своих сумеречную тишину, пробежали из вестибюля наверх. Они только что возвратились с другого конца города, сдали свои пакеты и теперь спешили в столовую. Там встретила их пожилая тетка Степанида Афромеевна. Позванивая ключами, она достала из шкафа каравай хлеба, отрезала по ломтю каждому, и парни, глотая хлеб по-змеиному, не прожевывая, принялись толкать Степаниду с двух сторон. По-молодому раскрасневшись, тетка фыркала, повизгивала и, наконец, убежала прочь.　

В залах собирались отряды, усталые, голодные, но жадные до балагурства. Винтовки кое-как притыкали к стене, распоясывали подсумки и валились на паркет, как на пуховики.　

В кабинете штаба, в канцелярии, в отделе снабжения — всюду, где были люди, разгорался певучий, бездумный шум. И кто хотел спать — укладывался на кушетки, на составленные стулья и прямо на пол; кто хотел есть — бежал на кухню, в столовую, через улицу — в советскую пекарню, и кто хохотать хотел — хохотал до упаду. Казалось, что только теперь почувствовали люди цену жизни и спешили как угорелые к ее утехам.　

Час назад Черноголовый говорил речь с балкона к рабочим, собравшимся на улице толпою. Штабники, и люди из отряда, и вестовые, и Степанида Афромеевна, ключница столовой, учтиво ловили каждое слово Михаила Иваныча.　

Но кончил Черноголовый, разошлись рабочие, потемнело, заиграло звездами глубокое синее небо — и все, кто находился в здании исполкома, обратились к своему будничному, привычному миру, и мир этот был теперь для них самым важным и самым чудесным. Вспыхнули тайные, несытые желания, поднялись потоками из скрытой глубины сердца. Все вокруг казалось близким, доступным и возможным, люди глядели друг на друга как на радость, цветущую в садах их жизни.　

И были среди них такие, которым думалось, что они заслужили сегодня право на всякое свое желание и что сейчас эти их желания естественны и законны, как крик новорожденного.　

Клепиков из совнархоза, член штаба, послушав деловые споры в кабинете Черноголового, заскучал, потянулся всем телом, прошел на балкон. Отсюда, с высоты, звезды казались близкими, а голубая темнота над городом — ароматичною, как степь в мае. Тугой и теплый ветер доносил из-за реки неясные шумы военного лагеря, а там, внизу, в лучистом мареве фонарей, проходили люди, и среди них наметчивый глаз Клепикова еще издали распознавал женщин. И не только распознавал, но и тут же определял, какая из них могла бы доставить ему новые, еще не испытанные радости. Он давно потерял веру в вечную любовь и, окруженный дешевыми, мимолетными ласками, лениво глядел на мир, как капитан со своего мостика на изъезженную донельзя реку. Он не был умен, этот Клепиков, но не был и глуп настолько, чтобы его глупость замечали другие. А в делах, ему поручаемых, он обнаружил особую смекалистую хватку. И его ценили за деловитость. В партии состоял он с прошлого года, но в анкетах писал: «Участвовал в революционном движении с 1913 года». В этот 1913 год Клепиков был раскрыт губернатором как участник майской пирушки, устроенной либеральными земцами, и «отведен» со службы городского техника. Был Клепиков одинок, но в его двух комнатах, оставшихся ему от отца, железнодорожного чиновника, никогда не было пусто. До революции собиралась сюда конторская молодежь, кассирши и машинистки, и иные из них заночевывали в малиновой спальне, под голубым у потолка шаром; после революции в уютных комнатах Клепикова, вырываясь из круговорота хлопот, находили себе приют его товарищи из канцелярии совнархоза, и немало всяческого веселья, не расцветши, отцветало тут.　

Клепиков постоял, поглядел на звезды, наглотался свежего воздуха и пошел коридором. Подрагивая икрами, он останавливался порою у двери, тихонько открывая ее, заглядывал и направлялся к новой. Наконец, скрылся за крайней. То была небольшая комната, служившая когда-то губернатору гардеробной, а теперь сплошь уставленная никому не нужной мягкой мебелью. Из единственного окна, распахнутого настежь, вместе со свежестью проникало сюда белесое мерцание уличного фонаря, и в этом неясном, сказочном свете Клепиков с трудом разглядел фигуру Кудрявцевой. Зина лежала на плюшевой софе, засунув под голову руки. При входе Клепикова она подняла голову.　

— Можно? — произнес он негромко и, не ожидая ответа, уселся у ног девушки. — Ух, как я устал…　

— Ступай на тот диван и подремли! — посоветовала она.　

Голос у Зины был теплый и сонный, напоминая ребячий, еще не вполне сложившийся.　

— Зачем же на диван? — отозвался он лениво. — Подвинься. В тесноте, да не в обиде!　

И осторожно положил руку на ее колено.　

Она взяла его руку, отбросила.　

— Не чуди!　

При этом улыбнулась; в неверном свете под тонким изгибом ее губ четко проступили белые, ровные, как на подбор, зубы.　

— Пожалуйста, не мешай мне! — сказала она кротко. — Ты знаешь, я вторую ночь не смыкаю глаз…　

Он снова, но осторожно, как бы сам того не замечая, коснулся рукой ее колена и почувствовал (а может быть, ему так показалось) легкую дрожь под своими пальцами. Тогда внезапно опавшим баском он запел:　

Затем, помолчав, сказал:　

— Я сутки без сна, но и в эту ночь мне не доведется…　

— Почему же? — откликнулась она еле слышно.　

— Потому! Через час я должен быть на восточном секторе… Беляки схлынули; но кто поручится, что они не вернутся?

Она приподнялась на локте:　

— Знаешь что, Клепиков! Ложись здесь, а я пойду к нашим и ровно через час растолкаю тебя. Ей-богу!..　

— Нет, чего там! — недовольно произнес он и, положив руку на ее плечо, откинул девушку назад. — Я крепок, как тигр… Я могу держаться еще неделю…　

— А я вот не могу! У меня близится мигрень.　

— Мигрень? Какая срамота, Зина! — игриво подхватил он и, смелея, принялся поглаживать упругое ее колено. — А знаешь, отчего ты такая… не выносливая?　

— Отчего? — снова отстраняя его руку, спросила она сонным голосом.　

— Оттого, что ты…　

Он колебался.　

— Знаю! — торопливо, как бы угадывая в его словах что-то дурное, сказала она. — Это оттого, что отец очень меня баловал… Ты знаешь, Клепиков, мой отец уходит на работу с зарею — и так тихо, что я даже не слышу. А вечером, едва я появляюсь, укладывает меня в постель… И сам ее стелет… Ей-богу!..　

— Вот пустяки какие!　

— Нет, верно! Отец меня очень жалеет. Мне было всего пять лет, когда умерла моя мать. Он заменил мне мать, бабушку, няньку…　

Клепиков позевнул, и в больших бархатных глазах, казавшихся на бледном лице особенно глубокими, захолодело. Слова Кудрявцевой об отце, о матери не нравились ему: это как бы связывало его. Он сказал сухо:　

— Папа, мама, бабушка… Ты говоришь, как купеческая дочка.　

Зина с недоумением взглянула на него и замолчала, и почти вслед он почувствовал, как, ослабев, опало близкое к нему плечо девушки…　

— Не хочешь — не слушай… И… пожалуйста, иди отсюда!..　

Голос ее доносился издалека. Было видно, что у нее не хватало сил, чтобы бороться с дремотою.　

Он молча, боком прилег к ее ногам, склонил голову к стене и закрыл глаза. Полуоткрыв свои, Зина увидела в блеклом отсвете фонаря иссиня-бледное лицо его. Что-то похожее на участие к усердно потрудившемуся в эти дни человеку шевельнулось в ее сердце. Она невольно подалась ногами к стене, чтобы не мешать ему. И едва сомкнула веки, ласковая дремота охватила ее. И вот услышала милый струнный голос Мартына, но, как ни напрягалась, не могла разобрать слов. Он держал свои руки у ее плеч и говорил нечто такое, что без слов наполняло все ее тело светом. И было жутко и радостно от того неиспытанного, волнующего, что шло к ней вместе с голосом Мартына. А вокруг происходило что-то необычное, и было страшно и грустно, как в тот день, когда мать ее, уснув навеки, лежала на столе, а она, девочка, стояла у ее ног и не могла оторвать глаз от удивительного голубого неба, простертого за окном.　

«Мартын, милый! Я же люблю тебя… У тебя чужое, суровое лицо, но я люблю тебя больше себя, больше своей жизни».　

Мартын слышит ее, склоняется к ней. Его глаза сини, как дали в степи, и в них та же, что у степного простора, манящая ласка. И его руки ласковыми травами обвивают ее. Его дыхание, горячее, как полуденный зной, касается ее щеки.　

— Нет! — проговорила она, еще не подымая тяжелых век, но уже вся настораживаясь. — Нет, не надо!..　

Клепиков дышал ей в лицо порывисто, жарко. Его руки крепко сжимали ее плечи. Приходя в себя, она на мгновение ощутила в сердце что-то горячее, буйное. Но тут же, опоминаясь, закричала:　

— Уйди! Что ты делаешь?!　

Почувствовав, что его руки, вздрогнув, безвольно отпустили ее, она смолкла и молча глядела в бледное, искаженное испугом лицо его.　

— Какой… противный! — прошептала она внятно.　

И, отстраняя его, все еще покорного и молчаливого, приподнялась, откинулась спиною к стене. Дремота исчезла, но в теле чадила усталость, непереносимо-серая, старческая, и слова рассыпались на устах ее, как зола:　

— Как тебе не стыдно, Клепиков… Ты, видно, привык к дешевым заработкам… Ну, проваливай!.. Или у тебя отнялся язык?　

Он поднялся, прошел к окну, постоял и, обернувшись, произнес хрипловатым голосом:　

— Ты так завопила… Здесь кругом люди!　

Она взглянула на него, отвернулась.　

— Фу, какой трус!.. Впрочем, все мелкие воришки трусливы.　

— Послушай! — поднял он голос. — Ты не имеешь права…　

— Ах, брось, пожалуйста! — отмахнулась она и встала на ноги, привычно оправляя платье. — Я же тебя вижу насквозь…　

— Ничего ты не видишь… Раскричалась, будто посягнули на ее кошелек!　

Эти слова его были так глупы и так неожиданны, что она не сразу заговорила.　

— До чего ж ты пошл! — произнесла она, наконец, и вдруг, вся вспыхивая, закричала — Уходи! Сейчас же, слышишь!..　

— Не шуми, сделай милость. Иду!　

Переступив за дверь, он еще что-то добавил, но уже про себя.　

Оставшись одна, Зина подошла к окну и долго глядела в темное спокойное небо. У нее начиналась всерьез мигрень. И на сердце было противно и жутко, словно, заглянув в пропасть, она никак не могла справиться с дурманной тошнотою.　

— Одно слово! — проговорил с порога, возвращаясь Клепиков.　

Рослый, стройный, он казался теперь беспомощным и жалким.　

— Можно?..　

Она не отвечала, стоя к нему вполоборота. Он продолжал почти шепотом, медленно приближаясь к ней:　

— Я прошу простить меня… У меня не было ничего дурного в помыслах… Но я мужчина… а ты… не только товарищ!.. Я давно следил за тобою… В тебе есть что-то такое… Кажется, я люблю тебя!..　

Она быстро обернулась к нему и нехорошо рассмеялась:　

— Кажется? А не кажется ли тебе, что ты… негодяй?!　

— Товарищ Кудрявцева! — предостерегающе поднял он руку.　

— А что, не правда? — Голос ее дрожал. — Я кое-что слышала о тебе, Клепиков, но до сих пор старалась не верить. Теперь же…　

— Да что же, наконец, случилось? — перебил он ее резко. — В чем я перед тобою…　

— Ой, он еще спрашивает!　

— Да, спрашиваю… И хочу сам отвечать… Ты… ты имеешь намерение разыграть со мною сцену невинной барышни… Между тем кто же поверит твоей невинности?..　

Он вовремя поймал угрожающий жест ее руки. Схватив за локоть, с силою привлек ее к себе.　

— Пусти! — бросила она, задыхаясь. — Буду кричать…　

— Кричи…　

Порывистым натиском он прижался к ее рту своим.　

Она отбивалась, но ему удалось перехватить ее руку. Тогда левою, свободною она с силою толкнула его в грудь. Он отшатнулся и при этом едва не ступил на что то живое. Вскрикнув дико, падая, оперся о паркет руками.　

Зина стояла у софы недвижимо. Она не пошевелилась и потом, когда пружинистый, цепкий комок прыгнул ей на грудь и заурчал, опахивая ее лицо пухом. Глаза ее были закрыты, ей было непереносимо видеть Клепикова. А тот поднялся с четверенек, огляделся, заметил старого кота и, не произнося ни слова, направился, пошатываясь, к двери.　

В коридоре было пусто. Угнув в плечи голову, Клепиков прошел к черной лестнице и по ней, озираючись, спустился в старый липовый парк. Здесь он присел на скамью у черного корявого ствола и, подергивая плечом, хмыкая, погрузился в поток назойливо скачущих мыслей.　

Кажется, первый раз в жизни он был всерьез недоволен собою. Совесть не преследовала его. Мучило другое — то безотчетное, нелепое, безобразное, что оторвало его от женщины. И ведь не опасность, не дуло, приставленное к виску, а всего-навсего старый кот, подвернувшийся под ноги, свалил его на четвереньки… Видела ли она это? Поняла ли, в чем дело? Конечно, видела, поняла и, конечно, никогда не простит ему… Он по-своему понимал женщин и теперь был уверен, что не за дерзость, а за этот пронзительный, заячий крик его, за испуг его, за безумно смешной вид его, распростертого на полу, будет он презираем этой девушкой.　

Он готов был взвыть от злобы на себя, быть может, даже расплакаться, и если не делал этого, то лишь потому, что еще более, чем себя, ненавидел Кудрявцеву.　

Несколько успокоившись, он вспомнил о табаке, нащупал в кармане папироску и, попыхивая ею, принялся вышагивать вдоль аллеи. Пахло прелым листом, грибной плесенью, и было тихо, как в заброшенном овраге.　

Новый рой беспокойных мыслей овладел им: не вздумает ли Кудрявцева преследовать его по работе, мстить ему, разыгрывая святошу?!　

Далекое цоканье верхового по булыжнику привело Клепикова в себя. Он оправил прическу, опахнул платком лицо (оно еще горело) и неровным, ломким шагом направился вверх по черной лестнице.　

А через четверть часа, неуклюже прыгая в седле, как большая кукла, Клепиков трусил рядом с адъютантом штаба к восточным окопам.　

И на бегу выкрикивал в темноте:　

— Теперь генерала с гончими не догонишь!　

Черноголовый только что отпустил товарищей и одиноко сидел в своем притихшем кабинете, когда к нему вошла Зина. Он мельком взглянул на нее, оживился, сказал улыбаясь:　

— Эге-ге! А ты, кажись, соснула мало-мало?　

И вслед, прихватив за руку, потянул ее к карте на столе.　

— Видишь эту линию дороги?.. Банды свалились сюда… Связь с Боровиками прервана… По-видимому, генерал ведет свою сволочь на Лиски!　

Зина невидящими глазами следила за карандашом Михаила Иваныча. Тонкие ее губы прыгали, нижнюю она покусывала. И пальцы ее были холодны, как у мертвой.　

— Понимаешь, там у нас поезд с семьями… Ну что, если Мартын не догадается повернуть на разъезде к востоку?　

Она стояла подле его кресла, ссутулившись, и не все понимала, о чем ей говорили.　

Михаил Иваныч блеснул в ее сторону стеклами очков, понизил голос:　

— Что с тобою, матушка?　

Она скосила глаза в угол.　

— Мигрень!　

— Может быть, послать в аптеку? — предложил он.　

— О нет, не надо… — Помолчав, она продолжала о своем, скрытом: — Как много все же осталось нам в наследство всяческой грязи от старого!　

— Ты это к чему? — насторожился Черноголовый.　

— Да так, вообще…　

Она не решилась заговорить о только что пережитом: было неловко, стыдно и… жалко Михаила Иваныча… Ему и без того нелегко!　

И, как бы поняв и оценив ее молчание, он ободряюще улыбнулся ей.

— Грязь — она въедлива… Но погоди: вот разделаемся с врагами, тогда… — Он не закончил, снова всмотрелся в нее. — А ты изрядно замоталась, бедняжка!.. Как мне хотелось бы разгрузить тебя! Впрочем, сие есть пустой разговор. Единственное, что нам остается пока, — это мечтать о близком будущем. Не вечно же драться, придет черед и мирному житию… Главное сейчас — не поддаваться унынию!..　

Как всегда, близость Михаила Иваныча, его спокойствие, его умение, отдаваясь настоящему, жить будущим, его непоколебимая, прочная, как знание, вера в завтрашний день подействовали на нее так, словно с плеч ее сняли тяжесть, и самые горести ее вдруг показались ей призрачными.　

Неожиданно он встал, взял ее руку, крепко сжал в своей и затем перехватил с кипы бумаг на столе серенькое, изрядно потрепанное кепи.　

— Куда же, Михаил Иваныч? — Она придержала его за руку.　

— В казармы! В отряде, который мы сколотили из «зеленых», не все ладно… Бузят!　

— Одну минутку! — воскликнула она, пропуская мимо замечание его о казармах. — Что же будет с Лисками? Неужели Мартын… со своим эшелоном угодит в лапы врага?!　

— Не думаю, — успокоил ее Михаил Иваныч и подался к двери. — Во всяком случае Баймаков не из тех, которые сидят сложа руки перед лицом опасности… Выберутся! — добавил он уже рассеянно, переключаясь мыслями к иному. — Будет хорошо, Кудрявцева, если ты останешься здесь, последишь за телефоном… В случае какой-либо неожиданности звони в старые казармы, ко мне.　

Он был уже у двери, когда на столе затрещал аппарат.　

— Послушай, Кудрявцева, кто там.　

Она взяла трубку.　

— Вас слушают… Кто говорит? — Голос ее сорвался. Опустив трубку, она растерянно взглянула на Михаила Иваныча. — Это Клепиков, с восточного сектора!　

— Чего ему? — спросил он, не двигаясь с места.　

Она снова вскинула трубку.　

— Предисполкома занят… Что?.. Так! Передам.　

Брезгливо скосив губы, она крепко, рывком, как бы придавив что-то живое, ползучее, гадкое, уложила трубку на место.

— Клепиков извещает, что на его участке все спокойно, — сообщила она, не подымая глаз. — О себе говорит, что он считает необходимым направиться в казармы.　

— Правильно! Молодец! — откликнулся Михаил Иваныч. — Расторопный парень и не без дарований, кажется.　

Если бы Михаил Иваныч не так спешил, он заметил бы, как порывисто вскинула Кудрявцева глаза и в них проблеснул мрачный огонек.　

Возглас возмущения готов был слететь с ее уст, но она сдержалась. Недоставало, чтобы она свое, личное, перенесла в деловые взаимоотношения! Тем не менее она не могла отделаться от смутного чувства обиды за Черноголового: какая близорукость! Впрочем, может быть, этот… этот (она не могла подобрать достаточно выразительного слова, определяющего Клепикова)… Может быть, и впрямь он «молодец и не без дарований».　

За Михаилом Иванычем стукнула дверь. Зина опустилась в кресло предисполкома, туго наморщила лоб. Вновь зачадили мысли о Клепикове. Кажется, это будет преследовать ее бесконечно… Вернее, даже не преследовать, а напоминать о себе, как недуг. Клепиков, конечно, подлец, но и она хороша! Ей следовало бы теперь же, не откладывая, проучить его! Во всяком случае…　

Она не закончила мысли, вновь и вновь прислушиваясь к себе, заглядывая в свое, скрытое, сокровенное.　

Звонил телефон. Она поднесла трубку к уху, отмахнув мешавшую ей прядь волос.　

— Слушаю! — Голос Зины был криклив, холоден. — Ты, Яглом? Не торопись, пожалуйста, — плохая слышимость… Черноголового нет, выкладывай мне… Чего?.. Чего?!. Хлеб будет доставлен не раньше следующей недели… Нет, нет, не раньше! Галдят?! Призови к порядку… Дело революции в опасности… Терпят старики, дети… Что, что? Ах вот как! Ну, так твои бузотеры отведают у нас трибунала… Да, да, так и заяви!.. Утром буду сама… Обязательно! Что? что… Можно и сегодня. Звони сюда… Сюда… только попозже!　

Поезд остановился среди степи, в километре от Лисок.　

Была ночь. Из черных степных прорех задувало сквозняком. Натыкаясь на дощатые стены теплушек, ветер мотался вокруг, выискивая дыры, тихонько скулил, присвистывал.　

Мартын заглянул в окно. В темноте, среди редких звезд, пылал багровый бычий глаз.　

Семафор на отказе!..　

От сального огарка по стенам вагона трепались лохматые тени. Красноармеец, лежавший на скамье, вдруг прервал свой храп, поднял из-под шинели стриженую голову, ухватился привычно за винтовку у изголовья… Штык дырявил темноту, кровавые капли отсвечивали на острых его гранях.　

— В чем же, однако, дело? — проговорил Туляков скрипуче, настороженно. — Почему нас не пускают?　

В затемненных глазах Мартына мигнули искорки. Он низко склонился к Тулякову:　

— Слушай, а не угодим ли мы…　

Не договорил. Ноздри его приметно подрагивали. Туляков отвернулся.　

— Ну-ка, товарищ! — крикнул он в сторону армейца на скамье. — Занять свое место!　

И пока тот, позевывая и покряхтывая, подымался со скамьи, Туляков вышел на площадку. Ветер бился здесь, как крыло подстреленной птицы.　

— Идем к паровозу! — крикнул Мартын, спускаясь вслед за Туляковым к насыпи.　

Едва оба они ступили на землю, ночь и степь навалились на них черным ветреным простором.　

— Экая чертовщина! — говорил Туляков, стараясь не отставать от Мартына. — Вечные непорядки…　

Выставив под ветер горячую грудь, паровоз нетерпеливо отфыркивал пламенем.　

— Посвистать, что ли? — раздался из будки голос машиниста.　

— Нет! — запрокинул к нему голову Туляков. — Не надо!　

Машинист молча подался внутрь будки, и тут неожиданно Мартын принялся разминать ноги и руки, как делал это когда-то по утрам Черноголовый в ссылке.　

Туляков хмуро вглядывался в темноту.　

— Как будто все спокойно, а?..　

— Сейчас увидим! — откликнулся Мартын с плохо скрытым возбуждением и нащупал в кармане браунинг.　

— Ты, Туляков, побудь здесь, а я смахаю на станцию. Идет?　

Не ожидая ответа, он рванулся в темноту.　

Туляков следил за ним, пока не потерял из виду, затем взобрался к будке паровоза, кинул тоном приказа:　

— Сигналов никаких!　

И, спустившись вновь на шпалы, пошагал в сторону вагонов, откуда уже доносились тревожные окрики женщин.　

Оставшись один, Мартын огляделся, сбежал под насыпь. Тотчас же ночь охватила его и скрыла от людских глаз, если только они тут были (чудилось, что были). Он шел целиною размеренным шагом, не глядя по сторонам, но настороженным слухом ловил каждый шорох. На одно мгновение ему представилось, что он в лесах, что за плечами у него двустволка с тяжелым зарядом и что в кустах отсвечивает фосфор волчьих глаз. Он даже привычно зашаркал ногами (как на лыжах) и, напружившись, издал тот воркующий, горловой звук, которому научился у крестьян-охотников:　

— Ы-г-э…　

Вслед рассмеялся… Что такое волки в сравнении с белыми разбойниками, и разве можно измерить теперешнее положение былыми опасностями в тайге на охоте?　

Он шел, запрокинув, как обычно, голову, ноздри его трепетали, глаза поблескивали в темноте.　

Кругом было по-ночному немо, лишь, бесприютное, звенело где-то перекати-поле да ветер напевал у самого уха. Вскоре из-за голого степного холма показались далекие огни. Но ни единого звука не доносилось со станции.　

Если там были враги, то почему же вокруг все по-мирному спокойно и не слышно шумов, которые сопутствуют военному лагерю?　

Внезапно откуда-то со стороны донесло конским ржаньем. Мартын приостановился. Буйно застучало сердце. Теперь он крался, стараясь держаться низины. Мускулы его ног напряглись, но грудь дышала вольно и в голове, притупляя слух, роились мысли… Мысли были о городе. Незримые нити тянулись от него, Мартына, к друзьям его, от этой вот тревожной минуты в степи к большим годам счастья, к будущему, еще не измеренному, к светлым, еще не исхоженным дорогам.　

Что такое жизнь, если она не согревает сердца? И к чему эти долгие дни размеренного желания, если голова в бурьяне, а кровь в плесени? Если нельзя одним прыжком разорвать будничную тускмень, раздуть тихие солнечные угревы в пожарище, сложить из обычных, терпеливых слов труда ликующий призыв к подвигу?　

Втайне Мартыну часто думалось, что пришел он на землю не затем только, чтобы взять свою скромную дань от жизни. Он верил, что, рано или поздно, час его пробьет— и все вокруг поймут, наконец, какая необычайная жизнь сгорела на их глазах… Да, он не представлял себе иного конца: жизнь его должна сгореть! Сознавать себя на гребне каких-то грозных событий он начал, еще когда томился ребенком в барской усадьбе, под кровом загадочного человека, того, чья голова походила на голову медведя. Еще тогда вся эта толпа слуг и служанок следила за ним, ребенком, по-особому, со стороны, как за необычайным для них явлением. И там, в рыбачьем поселке, окруженный тайною матери, он был как в гостях…　

Мартын не мог бы сказать себе, что предпримет он, если и впрямь на станции окажутся враги. Но он уже не колебался. Он был уверен, что сделает многое — и не напрасно! И он рисовал себе, какой восторг охватит друзей его при первой о нем вести. Нет, белые банды не унесут ног, кровь, ими пролитая, будет динамитом в руках Мартына.　

Обрывки горячего, захлебывающегося бреда томили его. Вот он подкрадывается к вражьему пулемету, набрасывается на стражу и обращает смертоносный огонь против сонного царства белых. Вот он, неузнанный, входит в их штаб, отводит в сторону командира, всаживает в него пулю, выбегает на платформу, стреляет в воздух, кричит: «Спасайся, кто может!» И вокруг паника… Вот он… Но нет! Все это риск, действовать же не наверняка Мартын не может, не должен.　

Голова его горит, ночь укладывается у ног укрощенной волчицей, ветер гудит по степи сигнальными трубами. Околдованный жаркими видениями, он, незаметно для себя, оказался у самой станции, перед стенами какого-то бревенчатого барака. Слышалось погромыхивание вагонных цепей, чьи-то выкрики и тот ровный, глухой шум, какой обычно наполняет людные вокзалы. Пахло жженым углем, маслом, ржавым железом. У ног своих Мартын нащупал сваленные в беспорядке рельсы, полуразрушенные части паровоза — все это заросло бурьяном, стыло в ночи, наполняло воздух острою гнилью давно заброшенного железа.　

И вдруг прозвучал высокий, зычный голос:　

— Эй, бисова душа! Куда захилился? Товарищ Шеповал кличет…　

В ответ, совсем близко, рассыпался молодой смешок:　

— А лях его возьми, твоего Шеповала! Нешто не видишь — с кралей я…　

Люди некоторое время переругивались; их голоса постепенно угасали за углом барака, и тогда Мартын вышел из своей засады. Переход от напряженного ожидания к полному покою разрядился у него нервным смехом. Он увидел за вагоном человека и покричал ему:　

— Эй, там…　

Человек, справлявший свою нужду, неторопливо одернул рубаху, сделал шаг вперед, спросил:　

— Чего орешь?..　

— Мне начальника станции! — откликнулся Мартын строго. — У вас тут как… все в порядке? Про белых слышно что, нет?　

— На кой дьявол слушать нам об них, пропади они пропадом! — выругался человек в рубахе. — А начальник тебе зачем?　

— С эшелоном я, из города! Да вот семафор у вас закрыт.　

Человек раскатисто хохотнул:　

— А это мы для острастки! Чтоб вашего брата стороннего поменьше прибывало… С чем эшелон-то?　

— Мирный! Женщины, ребята… Городские!　

— Так! Ладно, сейчас повернем огонек на прием! А ты начальнику объявись — в дежурке он, надо быть.　

Потеряв в ожидании Мартына терпение, Туляков покинул свой вагон и не торопясь побрел в сторону станции.　

Дул ветер, хлестал какою-то жестянкою у колес, вокруг было по-прежнему глухо. Из вагонов никто не решался вылезать: был страх, что паровоз может двинуться каждую минуту. Но минуты текли, а семафор оставался закрытым. Один за другим вспыхивали вдали огни. Доносился рваный собачий лай. Женщинам, выглядывавшим из вагонов, чудилось, что из темноты вот-вот откроют стрельбу! А тут еще ничем не объяснимое поведение коменданта: Баймаков ушел в разведку и не подавал о себе вести.　

— Свинство! — говорил Уткин, прохаживаясь с Аристовым вдоль вагонов. — Ушел — и никаких!..　

— Мальчишка! — откликнулся угрюмо кооператор. — Залез в буфет и попивает чаишко! Очень мы ему нужны!　Такие на митингах только о массах кричат, а на деле плевать им на массы… Одно слово — демократия!　

Из вагонов слышались тревожные голоса:　

— Скоро, товарищи, едем?..　

В небе пылал звездный костер, на земле становилось еще чернее, а ветер — крепче, назойливее. Подростки, выпрыгнув на горбатую насыпь, присаживались на карачки и боязливо поглядывали то в сторону черной степи, то на свой вагон: не тронулся бы?　

Наконец, Уткин потерял терпение.　

— Безобразие! — произнес он громко и жалобно, тиская в руках полу своей накидки.　

Его услышали и поддержали женщины. Они посмеивались над Уткиным всю дорогу, подозревая в нем существо более слабое и более напуганное, чем они сами. Но тут, волнуясь, они готовы были идти об руку с кем угодно, лишь бы не молчать, не томиться в одиночку страхами.　

Добрынин, заведующий наробразом, человек тяжелый, громоздкий, с нездорово отечным лицом, сполз из своего вагона к насыпи, прошел шаткою поступью в степь, огляделся, послушал и, решив, что поезду ничего не грозит, достал портсигар, но закурить не решился. Скомкав папиросу, повернул обратно. Его жена Любочка стояла под насыпью с грудным ребенком на руках. Она была много моложе Добрынина, учительствовала когда-то в глухой деревушке, сошлась с ним по влечению к иному, необычному для нее миру и до сих пор каждое мужнино слово, слово бывалого революционера, воспринимала как откровение.　

— Ну, чего вытаращилась? — проворчал Добрынин, подходя к жене. — С вашей особой ровно ничего не случится… Все в порядке!　

Любочка неожиданно всхлипнула.　

— Еня! — произнесла она едва слышно. — Если ты… если я… если я тебя компрометирую, переберись в другой вагон!　

— А поумнее чего не скажешь?　

Он полез за новой папиросой.　

Пожилая женщина, Анфиса Семеновна, подруга губпродкома Синицына, высунув из вагона тяжелый, круглый живот (она ходила беременной чуть не ежегодно), с нетерпением поглядывала на Добрыниных.　

Он заметил, махнул ей рукой:　

— Всё благополучно!　

Анфиса Семеновна обернулась к своим в вагоне:　

— Милые! Все благополучно…　

В сумрачном вагоне, освещенном коптилкою, возились всполошенно пассажирки. Одна натягивала на белобрысую бледную девочку пальтецо; та рвалась к выходу, мать шлепала ее по ягодицам. Старуха в ярком пестром сарафане стояла на коленях и рывками укладывала на простыню юбки, кофточки, платки, коробочки из-под чая и еще что-то, что непослушно сползало на пол. Она плакала. Встревоженный голос метался по вагону:　

— Марья Петровна! Симочка! Где же мои башмаки? Груня! Ты не видела моих башмаков?　

Услышав спокойный, басовитый голос Анфисы Семеновны, женщины побросали тряпье.　

— Благополучно?.. Так что же они среди поля стали, людей терзают?　

Анфиса Семеновна дернула за рукав уклюнувшуюся в узел старуху:　

— Брось, бабушка! Ничего такого…　

Старуха вслушалась, закрестилась, но слезы продолжали катиться у нее по впалым морщинистым щекам: совсем как вода из трещины в ветхой посуде.　

— Милуются! — сказала Анфиса Семеновна и мотнула наружу своею черноволосою, приглаженною и примасленною головой. — Голубочки!..　

Та, которая искала свои башмаки, высунулась за дверь, вглядываясь в темноту, горько фыркнула и, шлепая босыми ногами, пошла в угол.　

— Это что же такое? — заговорила она высоким, крученым голосом. — Нашим мужикам в огне-полыме кипеть, а этому борову Добрынину с молодицей кататься? Да пусть он к нам на глаза не показывается… с разлюбезной со своей! Да я ему весь лик его поцарапаю!..　

— Потише, потише, товарищ! — подал кто-то с нар голос. — Нельзя этак… Ему же разрешили!　

— Кто, кто разрешил?　

— Кому полагается, тот и разрешил! Видите сами, не молоденький… И заслуги у него… Школами управляет… А жена его вовсе даже ни при чем!　

— Да ты пошто в заступницы-то лезешь? — вскинулась к нарам старуха. — Ай кумою доводишься?　

Голова у нее дрожала, ревматические, в шишках, пальцы беспомощно цеплялись за нары.　

В вагоне стало шумно. Неожиданно снаружи послышался охрипший, но ярый голос Уткина:　

— Спокойствие! Сейчас двинемся!　

И почти вслед паровоз рявкнул, буфера залязгали. Поезд тихонько, ощупью, спотыкаясь и дергая, двинулся к станции.　

Станция оказалась огромною. Она вся была загромождена вагонами. Одни из них полны были пеньки и хлеба, в других копошились люди. Одинокий паровоз маневрировал где-то в темноте, толкал вагоны: буфера лязгали, звенели цепи.　

Двери станционного здания то и дело повизгивали и бухали со звоном. Стекла в просторных окнах были потны, незрячи. Тени, ломаясь, осеняли изнутри матовые квадраты окон. Под длинным и узким навесом, вдоль всего перрона, тускло светили лампочки.　

На вновь прибывший эшелон мало кто обратил внимание. Наконец, к паровозу прошел человек, судя по осанке — комендант станции. Его сопровождали двое путевых рабочих и еще кто-то, ростом на целую голову выше других. Аристов, стоявший у двери своей теплушки, узнал Баймакова.　

Все четверо там, у паровоза, спорили, переругивались. Вокруг собралась кучка любопытных. Вдруг паровоз, отделившись от вагонов, поплыл вперед.　

— Нас в тупик! — кричал Уткин, пробегая вдоль вагонов. — Не вылезайте! Нас в тупик…　

Мартын и Туляков прошли вслед за комендантом станции в дежурную.　

Здесь пахло густым людским потом, но людей не было.　

— Полчаса назад на Острогожск путь был свободен! — заговорил комендант, становясь у стола. — Однако ручаться ни за что нельзя!..　

У него было бритое, оранжевое какое-то лицо с набухшими от бессонницы глазами.　

— А в городе, товарищ, как?..　

— С городом никак! Никакой связи…　

— Провианту мы здесь найдем? — спросил Мартын.　

— Кое-что в селении! — отвечал комендант и усталым, привычным жестом руки взял под козырек. — Простите, товарищи… что слышно новенького из Москвы?　

— Сами ничего не знаем! — проговорил Туляков и подался к столу. — Еще вопрос! — склонился он к коменданту. — Можно ли повернуть наш паровоз, держать его на магистрали?　

— Паровоз — да, но не весь, конечно, состав!　

— Хотя бы паровоз со служебным при нем вагоном.　

— Можно… Да у нас пока все тихо!　

— Я просил бы устроить паровоз теперь же, — уже решительно сказал Туляков. — У нас там, понимаете ли, ценности!　

— Повернем!　

Тут, прикрыв ладошкою рот, комендант шумно позевнул.　

— Каждую ночь недосыпаю, — проговорил он сипло. — Придется как-нибудь прилечь, а?　

— Для чего тебе паровоз? — заговорил Мартын, выйдя с Туляковым на перрон.　

Туляков сухо откликнулся:　

— Я отвечаю за вверенную мне казну и должен принять меры!　

Они шли по перрону. Ночь катилась над станцией звездными волнами. Свежело.　

— Значит, будешь стоять под парами? — спросил Мартын с нескрываемым пренебрежением в голосе.　

— Баймаков! — Туляков остановился. — Ты это, пожалуйста, брось! Понял? — Помолчав, он, как бы про себя, сказал: — Есть ли тут исполком и прочее? Надо бы заглянуть в поселок.　

Мартын направился искать свой эшелон. У вагонов кое-где светились костры. Под их багровым пламенем женщины устраивались на ночь, готовили ужин. Мартын подошел к одному из костров. Тут разместилась целая семья. Древний старик с лысиной, отсвечивающей багрянцем, стоял у огня и железным прутом помешивал угли. Полная женщина в пестром капоте держала над огнем с помощью рогачика объемистую сковородку. На сковородке урчало и потрескивало. Вокруг полукругом устроились подростки в накинутых на плечи пиджачках. Крошечная девочка с черными, провалившимися щечками жадно поглядывала на сковородку и, всасывая губами слюну, говорила:　

— Мамуся, смотри, подгорит! Да подгорит же, тебе говорят…　

Заметив Баймакова, все повернули к нему головы.　

— Ну как, товарищ комендант? — спросил старик.　

— Ничего! — ответил Мартын, готовясь идти дальше. — Все в порядке!　

У следующего костра он застал Уткина и Аристова. Кооператор старательно протирал тряпицей свою кожанку. Завидя коменданта поезда, он отвернулся, и опять в его маслянистых, навыкате глазах Мартыну почудилось что-то от «балансиста». Уткин, сняв свою крылатку, накидывал ее на плечи Любочки Добрыниной, та не хотела принять. В руке она держала столовую ложку; капли коричневой жижи стекали с ложки в чайник.　

— Ах, да оставьте вы, пожалуйста! Мне и так жарко…　

Добрынина тут не было. Зато были все остальные: жена губпродкомиссара Анфиса Семеновна, ее подруга в кацавейке и та самая старуха, которая при остановке среди степи так зло говорила о заведующем наробразом.　

На лицах женщин теплилось довольство, будто после грозовой бури добрались они, наконец, в тихие, укромные и совсем-совсем безопасные места.　

Мартын шел дальше. Эти люди с их птичьей успокоенностью, с их шуточками и смехом снова начали раздражать его. Он круто свернул со шпал и направился в сторону светящихся вдали огней. За луговиной лежал поселок. Единственная его улица погружена была в сон, но кое-где еще мерцали окна, а у ворот большого кирпичного дома маячила человеческая фигура. При приближении Мартына фигура скользнула в калитку, щеколда звякнула, в глубине двора залаяла собака.　

— Эй, кто там? — крикнул Мартын, подходя к воротам.　

— А чего надо? — откликнулся за калиткой мужской голос.　

Голос этот поразил Мартына: в нем слышались страх и досада, а в то же время он был необыкновенно певуч и чист.　

— Далеко ли до сельсовета? — спросил Мартын возможно мягче.　

— А ты кто такой? — снова пропели за калиткой.　

Калитка полуоткрылась, в нее боком пролез человек.　

Он был в исподнем, с плеч до самой земли спускалась у него овчинная шуба.　

— Кто такой? — переспросил он, держась одной рукой за калитку.　

— Проезжий! А до сельсовета у меня дело.　

— Какое?　

Этот неожиданный вопрос озадачил Мартына.　

— А ты укажи-ка лучше, где он, совет ваш! — откликнулся Мартын. — Болтать мне некогда!　

Человек закашлял, сплюнул, отер рукавом бороду.　

— Чудак! — пропел он. — Кто же в ночь-полночь по делам шатается? — И, помолчав, добавил: — Никого нету теперича в совете. Да ты кто сам-то?　

Мартын объяснил. Человек покачал головою.　

— Так, так… Зря подались сюда! — сказал он, на этот раз без страха и досады.　

— Почему же?　

— Потому!..　

И, приблизившись к Мартыну, человек негромко заговорил:　

— С часу на час белых ждем… У нас молодые ребята, какие были, в степя с отрядом подались. Отряд тут стоял товарища Беспалого. Слышал, может? Из матросов сам, с Невы-реки…　

— А ты кто же будешь?　

— А я сельсовет и есть. — Человек снова взялся за калитку. — Из простых я, по мужичьему делу сижу… А что до моей должности, так она на меня вроде как по обязательству наложена… всем миром!.. Понял?　

В Мартыне заговорила знакомая тяга к деревенским делам.　

— Как живете? — начал он торопливо. — С разверсткой по хлебу управились?　

— Да как сказать… — неохотно откликнулся человек в шубе. — Собрать будто собрали, а доведется ли отправить — один бог знает: дорога-то стала… Опять же горлодранцы наши, из зажиточных которые, народ с панталыку сбивают… Беднота горой супротив их, а поисправнее хозяева — те хвост по ветру: туда-сюда вертят!　

— С чего бы так? — отозвался Мартын. — Или помещичий кнут сладок?　

— Не в кнуте дело, а в обиходе житейском: зажиточные-то середь народа рыскают, к себе тянут… А с ними только поведись! Сказано: с собакой ляжешь — с блохами встанешь! Ну, пойду досыпать, — прервал себя сельсоветчик. — Недужится мне!　

С этим он рванул калиткой и скрылся.　

Мартын постоял, послушал, как, удаляясь, затихали за калиткою шаги мужика, и повернул назад, к станции. Но, миновав околицу, он неожиданно направился в другую сторону, попал к обрыву с шумящей на дне речонкой, обогнул овраг, вышел в степь. Впереди, меж небом и степью, на много верст залегла черная немота. И само небо, трепетавшее холодным синим жаром, было немо, угрюмо и загадочно. Мартын шел осторожно, цепко вглядываясь перед собою. Кругом ни души, ни звука, ни шороха. Лишь в одном месте, при повороте от холмика к перелеску, Мартыну почудился глухой шум, похожий на шум обвала. Волна возбуждения охватила его, он припал на колено, вслушался и вдруг рассмеялся:　

«Быть бы тебе, Мартын, следопытом!»　

Взглянув на себя со стороны, с изумлением узнал в себе то самое, что владело когда-то им, волжским отроком, крадущимся ночью к страшной молельне старца-удавленника.　

Да, было такое!　

За родным поселком, в глубине леса, стояла древняя часовенка староверья. Кто-то из стариков, будучи разбит на всенародном споре о вере, просидел там у кивота до ночи, а ночью невесть с чего повесился. После того в поселке соорудили новую молельню, а старую забросили. Люди обходили ее за версту не только в поздний вечерний час, но и при ярком солнце. Даже дед Стратон не заглядывал в эту страшную молельню. И вот в один из тех последних дней, которые провел Мартын у отца после бегства из помещичьей усадьбы, попал он на гулянку молодежи. Были здесь игры, песни, борьба вперетяжку. Кто-то из парней, честясь перед красавицами, предложил биться на смелость: кто, мол, проберется в полночь к покинутой молельне и засветит свечу там? Охотников побывать ночью в запретном месте не выискалось. Тогда в круг выступил Мартын, посулил наведать молельню и засветить огонек у древнего кивота. Решался он на это не из желания покрасоваться перед ребятами, а единственно потому, что, представив себя ночью в молельне удавленника, весь сжался от жути и — разозлился из-за своей трусости.　

Услышав Мартына, ребята стали потешаться над ним. Кто-то из девок крикнул:　

— Да ты, возгорь, один пойдешь али с батькою?　

Другая, оглядывая с ухмылкою подростка, посоветовала ему сменить, как пойдет к молельне, барчуковы штаны на свои, рыбацкие: по крайности-де не жалко будет, коль вымараешь со страху. Эти издевки и сопутствующий им дружный хохот были Мартыну как соль на рану. Он стемнел в лице и закричал: «Все равно пойду!» И пошел. Провожая его до опушки леса, молодежь, не унимаясь, сыпала в его сторону шутки. Он шел молча, упрямо стиснув зубы, и на опушке попросил коробочек со спичками. Свечи, по словам ребят, должны были сохраниться в молельне, у кивота. «Ладно, сыщу какую ни на есть!» — сказал Мартын и, не оглядываясь, тронулся в темную чащобу леса.　

Он шел в корявом ушастом кустарнике, старался не оглядываться и думал о том, что плевать ему на удавленника! Но подстерегающая темнота, молчание леса и множество переслушанных от деда Стратона страшных россказней, вдруг теперь зазвучавших в памяти, связывали невидимыми путами каждый шаг. Хотелось беззаботно закричать, а сил не было. Ухо ловило всякий шлепок ветки, роса на листьях была студена и обжигала руки, травы, как живые, ворочались под подошвою. На прогалине стало легче, но, сделав еще несколько шагов, Мартын почуял себя тут, на открытом месте, совсем беззащитным: весь на виду, один на один с враждебно затаившейся ночью. Чтоб подбодрить себя, он принялся смеяться над своим страхом, подражая парням и девкам, но от этого смеха стало еще хуже. Тогда, люто обозлившись на себя, на людей (стояли теперь оравой у опушки и злорадно ожидали), он закусил губы и в несколько прыжков достиг черного, похилившегося сруба. Проклятая, ненавистная всем домовина!　

Заметив зарево, в поселке ударили в набат. Но вскоре догадались по местоположению, что горит древняя, опротивевшая старому и малому часовня, и оставили колокол в покое. А наутро отец, плечистый, чернобородый, все еще удивительный своею особой, дикой красотою, долго и мрачно глядел на Мартына. Наглядевшись, сказал, обращаясь к распростертому на полатях в смертном недуге деду Стратону:　

— В затеях Мартын — вылитая мать, а вершит — по-моему!　

Это походило на одобрение, единственное когда-либо слышанное Мартыном от отца.　

С тех пор прошло немало времени, а он, Мартын, кажется, все тот же. Как будто между черною ночью в Жигулях и нынешней не было долгих лет, не было Маркса, над которым просиживал Мартын бесконечные дни, не было революции. И как тогда, столкнувшись с мрачною ночью Жигулей, Мартын готов был одним безумным напряжением воли смять все препятствия, так и теперь он вдруг весь захолодел от ненависти к тайне этой степи.　

Поискав глазами огней и не найдя их, он скорым шагом направился к станции. Шел наобум, куда вынесет!　

Наконец, на склоне звездного неба вычертились силуэты станционных зданий. Поблекший свет фонаря мелькнул где-то за темными вагонами.　

Обогнув главное здание, Мартын невдалеке от себя увидел паровоз и вагон при нем. Паровоз стоял лицом к далекому городу, бесшумно дымил.　

«Туляков не зевает!» — подумал Мартын и тут же решил: завтра с утра он подымет на ноги все живые силы, какие найдутся на станции. Надо организовать охрану, а если возможно, то и разведку. Нельзя же, в самом деле, сидеть тут вслепую. Только из кого, с какими вояками все это организуешь?　

Чьи-то торопливые шаги по перрону привлекли внимание Мартына. Одновременно послышались звоны дверей, грохот падающего железа, всполошенный топот ног. Мартын кинулся к паровозу и едва не столкнулся с Туляковым.　

По тому, как прерывисто дышал тот, по его голосу Мартын почуял тревогу.　

— Где пропадал? — заговорил Туляков, подхватив Мартына под руку и таща его за собою. — В телеграфной только что сообщили: сюда подвигаются белые! Если мы…　

Он не закончил, замер на месте, крепко сжал локоть Мартына:　

— Вот! Мы опоздали…　

И тут Мартын услышал гул, похожий на тяжкий железный стон приближающегося поезда.　

Туляков рванулся к паровозу.　

С тех пор как эшелон с эвакуируемыми выбыл из города, прошло не более полуторы недели, а над городом уже заосеняло.　

В этих местах, по черноземью, осень подкрадывается незаметно. Вдруг будто что-то сдвинется в природе, и тогда воздух над городом становится прохладным и ясным, утренние зори расцветают в студеных росах, а за полями с утра до сумерек тревожно мерцают дали. До слякоти и дождей еще далеко, но на закатах заречье уже дышит сизыми туманами, по ночам в лунных просторах бродят хмурые тучи, и там, где древние липы свисают своими горбатыми, в лишаях, сучьями к уличным заборам, всю ночь слышатся тоскливые старушечьи скрипы.　

«Ой, вот уж и осень! — думала Кудрявцева, проходя улицами с работы или на работу. — Как скоро!»　

Только она, Зина, в свои девятнадцать лет, успевала замечать перемены в природе: и то, что делается за городом в степях, и то, каким стало над городом небо. Другие же все, от исполкомовского курьера до Черноголового, не интересовались вовсе, идет ли на улицах дождь, или светит солнце. Они все жили под властью особой стихии, и у этой стихии было свое солнце и свои невзгоды.　

Только что в исполкоме праздновали освобождение от генеральских банд, и эти дни были более прекрасными, чем цветущий май в степях. Но вот донесения с фронта опять стали тревожными, и уже не было мая, по-прежнему на сердце задувало сквозняком и остро, зло, как осы по осени, жалили мысли…　

Больше всего хлопот и забот было у губпродкомиссара Синицына. Городские закрома стояли пустыми, в деревнях продолжалась бестолочь, хлеб собирался туго, и не хватало сил, чтобы подтолкнуть по-настоящему дело продовольственной разверстки. Синицын почти не показывался дома. Его жена, Анфиса Семеновна, только что, в числе первых, возвратившаяся из Лисок, готовилась к родам, а старший, Сергунька, хворал скарлатиной. Синицын думал, что Анфиса Семеновна сумеет родить и без него, губпродкомиссара, а Сергуньке он все равно ничем не мог помочь, даже если бы имел для того время. И вот дни и ночи просиживал он в губпродкоме, и все, кто видел его там, понимали, что не было такой силы, которая вырвала бы его из бурного потока забот и хлопот. Покидал продкомиссар свое учреждение только с тем, чтобы наведаться к Черноголовому. И чем труднее становилось с разверсткой, тем чаще посещал он кабинет предисполкома. И уже начали выражать Синицыну свое неудовольствие окружающие — Жбанов из коммунхоза, Губарев из профсовета, Добрынин из наробраза и сам предчека Лузгин, — все они ворчали на продкомиссара: когда ни явишься к Михаилу Иванычу, Синицын тут как тут со своими ведомостями, сводками, эстафетами. Только одна Зина Кудрявцева, самая молодая среди молодых и оттого самая терпеливая, без воркотни ожидала своей очереди в кабинете Черноголового, даже порою уступала ее губпродкомиссару.　

В тот день, около четырех пополудни, она зашла к Михаилу Иванычу по общему с продкомиссаром делу — о мобилизации на продфронт. Синицын был уже здесь. Он стоял у кресла предисполкома, развернув на столе карту губернии, и с жаром сообщал о маршрутах, только что им намеченных для отрядов. Ожидая, Зина присела в конце стола и залюбовалась Синицыным. Обычно невзрачное, корявое лицо его разгорелось по-юному, мышачьи глаза засверкали.　

В самый ответственный момент, когда продкомиссар принялся доказывать необходимость более широкой на этот раз мобилизации, кто-то постучал в дверь.　

— Можно?　

Вошел Мартын Баймаков.　

Зина взглянула и, вспыхнув, приподнялась у стола. Михаил Иваныч закивал головой, и только Синицын, прерванный на полуслове, невидящими глазами смотрел на вновь пришедшего; пальцы его нетерпеливо прыгали над картой.　

— Входи, Мартын, входи! — говорил Михаил Иваныч, снимая очки и близоруко-туманно щурясь в сторону Баймакова. — Ну, как… здоров? А тут всякие слухи… — Он прервал себя, смешался. — Будто болел ты и прочее…　

Мартын неуклюже опустился на стул, пробормотал что-то, захватил пальцами карандаш на столе и, повертев им, снова встал на ноги. Голову — широкий чистый лоб с охапкою льняных волос над ним — он привычно откинул назад, но теперь в этой манере не было и тени самоуверенности. Краска, залившая ему лицо до самых корней волос (как это знакомо Михаилу Иванычу!), медленно сошла, сменилась бледно-землистым тоном. У Зины замерло сердце. Перед нею, не глядя на нее, стоял самый близкий, самый родной и… чем-то сейчас чужой, совсем-совсем чужой ей человек.

— Здравствуй, Мартын! — не выдержав, произнесла она.　

— Здравствуйте, товарищи! — обращаясь ко всем, откликнулся Мартын и только теперь протянул руку Синицыну, затем Зине, а Михаила Иваныча торопливо обнял.　

— Ты что, прямо с дороги? — спросил Черноголовый, поглядывая то на него, то на Синицына. — Отдохнул бы… Впрочем… я сейчас закончу!　

— Мы уже закончили! — вмешался Синицын. — То есть мне кажется, что закончили… Ты ведь, Михаил Иваныч, не возражаешь? Тут дело такое, что если фронт продвинется…　

— Нет, нет, не возражаю! — проговорил Черноголовый, вооружаясь снова очками. — Вот у Кудрявцевой и проект мобилизации готов, наш, губкомовский! Мы тебя, Синицын, опередили…　

— О! Я не в обиде! — улыбнулся Синицын, по-иному, приветливо, взглянув на Мартына.　

— Еще бы тебе быть в обиде…　

Зине казалось, что Михаил Иваныч цепляется за слова, за Синицына, и медлит, чего-то выжидая.　

Мартын нетерпеливо заговорил:　

— Я к вам с докладом о событиях в Лисках… И попросил бы товарища Синицына задержаться на минутку… Мне очень важно, чтобы все вы слышали меня!　

Михаил Иваныч пристально взглянул на него и вслед опустил голову, белую и радужную под солнечным лучом.　

— Кое-что я уже слышал, Мартын… Может быть, ты отложишь? — неожиданно попросил он.　

— Нет! — с испугом вскинулся Мартын. — Прошу вас всех! Это для меня так важно… Я так много пережил за это время!　

Он говорил о своем тяжелом настроении, заикнулся даже о чести партийца, о необходимости высказать все, все… Но заметно медлил приступить к делу. Он как бы собирался с мыслями. Глаза его, оттененные коричневыми кругами, высматривали что-то над головою Синицына. Пальцы продолжали тянуться к карандашу: овладев им, отбрасывали и снова тянулись.　

Михаил Иваныч обернулся к Синицыну, потом к Зине. Мартын перенял этот взгляд, разгадал его.　

— Да нет же, Иваныч! — воскликнул он, переходя на привычное — «Иваныч». — Товарищи должны остаться. У меня нет секретов!　

— Только не волнуйся, Мартын! — заметил Михаил Иваныч. — Когда человек волнуется, он не может быть справедливым ни к себе, ни к людям.　

«Ах, этот Черноголовый! Так любит он изрекать стереотипные фразы!» Зина облегченно, коротко и скрыто, по-ребячьи, вздохнула: когда Черноголовый не в духе, он не говорит афоризмами.　

— Я не волнуюсь, — откликнулся Мартын несколько раздраженно. — Я уже достаточно… переволновался!　

— Позволь тебе не поверить! — сказал Михаил Иваныч, отнимая у Мартына карандаш и откладывая его в сторону. — Вижу! Садись и рассказывай.　

Мартын заговорил, но все время останавливался на отдельных мелких фактах, казавшихся ему, очевидно, важными. Михаил Иваныч слушал, изредка поглядывая на Мартына поверх стекол. Синицын слушал исподволь, погрузив глаза в карту, которую он совсем было свернул, но затем снова расправил на столе. А у Зины лицо было перепуганное и сконфуженное, брови ее то хмурились, то вскидывались вверх дугами. Она понимала, что слишком молода и партстажем и жизненным опытом, чтобы иметь право оставаться тут строгою и холодною — в роли одного из судей. А кроме того, ей было нехорошо потому, что Мартын имел растерянный вид (она привыкла представлять его другим — невозмутимым, мужественным). И еще ей не нравилось, что Синицын возился со своей картой, а Черноголовый посматривает на Мартына как-то сторонне. Зина отдала бы многое, чтобы видеть Мартына впервые после разлуки с глазу на глаз. Ей казалось, что после свидания с нею ему не пришлось бы так волноваться, сбиваться в рассказе, принижать себя перед товарищами.　

Михаил Иваныч перебил Мартына:　

— Лучше, если ты будешь кратким! Итак, когда вы с Туляковым услышали орудийные выстрелы…　

— Нет! — в свою очередь прервал его Мартын. — Вначале это не походило на выстрелы… В том-то и штука! Если бы я сразу понял значение странного гула… Если бы я мог подумать…　

Черноголовый снова прервал его: Мартын должен отказаться от подробностей и особенно от того, что и как　он думал. Не надо терять времени! Ближе к делу, к самым событиям!　

Мартын опустил голову. Речь шла о его чести, о всей вообще судьбе его, о всем будущем… Можно ли в таком случае требовать, чтобы он считался с временем? И что такое эти события? По существу говоря, не было никаких событий! Были мучительные моменты, нечто такое, что крепко-накрепко связано с глубокими внутренними переживаниями… Нет, он не может оставаться бесстрастным протоколистом! Если только это необходимо, то пусть Михаил Иваныч допросит Тулякова, красноармейцев, женщин — всех, кто был свидетелями этого случая.　

За сбивчивыми фразами Мартына начинало проступать что-то более скандальное, чем предполагал Черноголовый. «Неужели, — думал он, — эти настойчивые разговоры, эти слухи, доходившие ко мне в последние дни, имеют под собою почву?»　

«Рассказывая нам о происшествии в Лисках, — писал Черноголовый несколькими часами позже в своей старой, потрепанной тетради, — Мартын, по-видимому, пытался прежде всего раскрыть психологическую подоплеку своего поступка, но это ему не удавалось. И этому мешал я. Я не хотел и не мог допустить, чтобы его излияния тогда, в присутствии других, приняли характер истерии… Я знал, что он сам станет потом раскаиваться. Кроме того, это не только не облегчило бы ему его состояния и не только не разъяснило бы самого дела, но вовсе сбило бы с толку и его и нас».　

Привычку излагать на бумаге о пережитом Михаил Иваныч приобрел в годы одиночества, тюрем и ссылки. Но почти всегда в своих записях он был лаконичен, и только особым его отношением к Мартыну объяснялась эта многоречивая заметка.　

Обращаясь к Зине, Черноголовый с учтивой улыбкой указал на Мартына:　

— Ты понимаешь что-нибудь у этого хлопца?　

При обращении к ней, именно к ней, а не к Синицыну, сидевшему ближе, Зина смутилась. Ей вообще было не по себе. Она решительно не могла переносить жалкого вида у этого плечистого, рослого волжского богатыря.　

Она сказала запинаясь:　

— Мне кажется, товарищу Баймакову надо отложить свой доклад хотя бы… до завтра!　

Мартын с хмурым упреком взглянул на нее, но Михаил Иваныч, продолжая улыбаться, поднял руку:　

— Кудрявцева права! Молодость всегда права, а порою и более мудра, чем…　

Он не подобрал конца для своего изречения. У Мартына увлажнились глаза, и все поняли, что это — от крайней горечи.　

— Ты, пожалуйста, не подозревай чего-нибудь такого! — поспешил оправдаться Михаил Иваныч. — У нас, видишь ли, неотложные дела… А твое дело уже пережито, и оно вполне может обождать до завтра. Иди, голубь, отдохни, сосни и прочее…　

— Отлично! — воскликнул Мартын подымаясь. — Ты прав, мое дело не настолько важно, чтобы в нем разбираться немедля. Пока, товарищи…　

И, не оглядываясь, вышел. На губах Михаила Иваныча стыла улыбка. Зина украдкой следила за Мартыном, пока тот не скрылся.　

— На чем мы остановились, Синицын?　

Синицын сказал: «Мы кончили», — и попробовал заговорить о Мартыне, начав с того, что жена Анфиса Семеновна, недавно возвратившаяся из Лисок, передавала ему об этом человеке такие вещи, что… Черноголовый резко прервал его:　

— Оставь, Синицын! Мы имеем возможность слышать историю Мартына о Лисках из первых уст.　

Покинув исполком, Мартын крупным шагом направился вдоль улицы. Голова его, как всегда, была слегка запрокинута, губы крепко сжаты. Глаза холодно и пристально вглядывались вдаль. Светило солнце в белесом сентябрьском небе, улицы были сухи и звонки, армейские кухни, проезжая стороною, слышны были на весь город.　

Обсудив проект мобилизации на продфронт, Синицын и Зина покинули Михаила Иваныча. Синицын зашел в отдел трудповинности, а Зина направилась к выходу. В коридоре ее окликнули. Она узнала голос Клепикова и, не оглядываясь, торопливо отпихнула дверь наружу. Он настиг ее на улице.　

— Мне надо кое-что сказать тебе, Кудрявцева.　

Она подняла голову, холодно взглянула на него.　

— Отваливай, Клепиков. Слышишь?　

Глаза ее хмуро вспыхнули, на смуглых щеках проступил румянец.　

— Ты все еще сердишься на меня, Кудрявцева? Но… но чем виноват я, если в твоем присутствии теряю голову?　

Как все не владеющие собою, привыкшие удовлетворять свои желания во что бы то ни стало, он и тут готов был пойти на любую уступку и даже унижение, лишь бы задержать ее подле, пойти с нею, взять ее под руку.　

Он стоял на пути, как цепкий куст бурьяна: его надо было оттолкнуть, пригнуть к земле подошвою — или обойти. И, не произнеся ни слова, Зина повернула на ту сторону улицы. Клепиков поколебался, не выдержал, двинулся вслед. Он догнал ее у решетки сквера. Под ногами, на панели, шуршали пожелтевшие листья клена; ветер, освобождаясь из-под тенет все еще жаркого и нелегкого солнца, подхватывал листья, гнал их к чугунной решетке, укладывал вокруг стопками.　

Слыша за собою Клепикова, Зина круто обернулась.　

— Если ты не оставишь меня в покое… — начала она и запрокинула голову.　

Кепка съехала у нее на затылок; волосы пушистыми прядями падали на крутой лоб; около рта образовались дрожащие складочки. Как бы защищаясь, она подняла перед собою затасканный холщовый портфель.　

— Ну, что тебе?　

Клепиков сделал шаг вперед.　

— Идем, Кудрявцева, у меня дело! Касательно общего нашего товарища.　

И тогда, повинуясь безотчетной тревоге — тревоге матери, у которой не все благополучно в семье, Зина пошла с ним рядом, и, не глядя на нее, он заговорил воркующим печальным голосом:　

— Я хотел поделиться с тобою некоторыми своими впечатлениями… Только что встретил Баймакова. Этот человек всегда внушал мне глубокое чувство! Мне всегда казалось, что Баймаков пойдет далеко. Он молод, но его ум, настойчивость, воля уже теперь говорят о себе…　

Голос Клепикова крепнул. В глазах, когда он заглядывал в лицо ей, светилось восхищение. Он продолжал:　

— И этому человеку, Кудрявцева, сейчас, несомненно, грозит беда! Ты еще не знаешь всего, что стряслось с ним, но ты только послушай, о чем болтают люди… Ты только послушай!..　

Она резко откликнулась:　

— Не слушала и… слушать не буду!　

— Ну да! Ну да! — подхватил Клепиков. — Я сам не придаю значения… Тем не менее нет дыма, как говорится, без огня… Баймаков сейчас в центре разговоров стариков, женщин, даже подростков — всех, кто был с ним тогда в злосчастном поезде. Мне лично рассказывал кое-что товарищ Уткин, затем Аристов…

Он смолк, выжидая, поглядывая на нее с нетерпением рыболова, забросившего удочку.

— Мне кажется, — произнесла она негромко, — лично тебя, Клепиков, это все совсем не касается.

Он с подчеркнутым изумлением поднял брови.

— Не понимаю! Каждый член партии не может оставаться равнодушным там, где речь идет о нарушении долга…

Он уловил тревогу в ее глазах, обращенных теперь на него ожидающе. Но, готовая перенять у него все, что касалось Баймакова, она явно не замечала его самого, он как бы вовсе не существовал для нее.

— Да, речь идет о долге партийца, — продолжал он, уже не скрывая своего раздражения. — Понятие долга — понятие относительное, конечно. Может быть, кое-кто останется равнодушным даже к таким фактам, как… невинные жертвы… две-три раненые женщины… Однако измена долгу есть измена!

— То есть? — произнесла она тоном, в котором Клепикову послышались недоверие и презрение.

— Я говорю, — поднял он голос, — что в данном конкретном случае мы имеем, по-видимому, явное пренебрежение своим долгом…

— То есть?

Он придержал шаг, понудив ее сделать то же. Его темные бархатные глаза перекосило, на щеках, тщательно выбритых, проступил рваными пятнами румянец.

— О, я не так глуп, товарищ Кудрявцева, как вы полагаете! Пожалуй, я даже умнее иных прочих! Поняли?.. И все! И точка! Желаю наилучшего.

Он приподнял фуражку, повернул назад. И только отойдя на некоторое расстояние, оглянулся, охватил взором фигуру девушки с ног до головы, замедлил шаг, еще оглянулся и выругался, щелкнув с досадой пальцами.

Зина почти бежала, раскрасневшись дотемна, с глазами более злыми, чем у Анфисы Семеновны, супруги губпродкомиссара, вечно недовольной жизнью.

Как могла она после того вечера в исполкоме, когда Клепиков навсегда перестал быть для нее товарищем, — как могла она теперь слушать его, вникать в его слова, даже на какой-то момент верить ему?! Правда, речь касалась Мартына (для Мартына она готова была терпеть). Но где же ее рассудок, где чутье, то самое, которое позволяет людям по одному намеку отличать искренность от лицемерия? Грубым, фальшивым напевом он подманил ее к себе, как глупую перепелку! Нет, ей следует решительно заняться собою. Такая — она недостойна ни ответственной своей роли в партии, ни… его, Мартына!

Но что же случилось с Мартыном? О чем говорил, на что намекал Клепиков? О каком таком нарушении долга разглагольствовал он (это он-то — о долге!) и что вообще надо людям от Мартына? Почему, с какой стати перешептываются в коридорах? Неужели в том, что она слышала до сих пор, есть хоть какая-нибудь доля правды?

Она шла бульваром, не замечая окружающего. Все ее мысли сосредоточены были на Мартыне.

О наших героических годах расскажут в будущем несомненно много торжественного и чудесного. Но старики, участники этих лет, не узнают себя в легендарных песнях молодежи. Только немногие строфы о пережитом дойдут до старого сердца, и по ним припомнят старики и свои радости, и свое горе, и свои неугасимые надежды на счастье, простое, как праздничный ситец на плечах ребенка.

И не узнают, не узнают они себя в преданиях летописцев. Разведут руками, как над неудавшимся портретом родного человека, и обида смочит глаза их… Ну, дивно ли драться на баррикадах, если держишь себя как на смотру? Если нет у тебя и тени тревоги, если зовы жизни совсем чужды тебе? Если вышел, как богатырь, решил, как математик, взглянул бесстрашно в глаза смерти — и победил?..

Земля безгрешная, населенная легендарными рыцарями! Не ты ли поворачиваешь бока свои то на восток, к юному солнцу, то на запад, во мрак вечерний? И не из миллиардов ли семян, развеянных по тебе ветрами, только немногие всходят и защищают себя до полной зрелости?.. Почему же не видят тебя, земля, какая ты есть? И почему вырывают тебя из-под ног героя? И почему украшают его, героя, пышными розами, в руки ему вкладывают бестрепетный меч и сердце его человеческое подменяют львиным?

Ах, эти поэты, питающиеся сказочными домыслами! Они не видят маленьких людей на большом деле и принижают это дело до своих сказочно бестрепетных героев. А между тем оттого мы и богатыри, что малые, что тянулись за нами проклятья прошлого, опутывали нас дурманом седые века, падали мы — и поднимались: за сто лет жили одним днем и из всех тяжких грехов не знали только одного — не оглядывались назад, как жена библейского Лота.

Так или почти так думал Черноголовый, возвращаясь в третьем часу ночи с заседания губкома. И почти так записал он в свою потрепанную тетрадь, ворочая и просеивая в мозгу весь этот минувший день: фронтовая пехота, чекисты, люди от станка, люди от сохи и многие другие, большие и малые, склонные к жертвенности и донельзя цепкие в защите себя, завистливые и жадные, светлые сердцем и более упрямые порою, чем древние праведники.

Мобилизация на продфронт, осенняя, вторая в этом году, была решена.

Черноголовый еще спал (забылся он на заре), а Зина Кудрявцева уже металась в губкоме от телефона к телефону. И только к полудню, покончив с рассылкою оповещений мобилизованным, почувствовала она, что голодна до черта, достала припрятанный кусок овсяного хлеба и устроилась с ногами в огромном мягком кресле. Проворно, до боли в челюстях, пережевывала черствый кусок и не могла оторвать глаз от старого липового сада за открытыми дверьми балкона. Пустая аллея, опрысканная яркими осенними листьями, походила на старую деву в румянах, в пудре, но над полуоголенными ветвями голубело молодое небо. Было что-то загадочное и тревожное в этой умирающей пестрой аллее и в этом беззаботном, неувядаемом небе. Зина подобрала с колен последние крошки и еще раз начала проверять список мобилизованных. Нет, все в порядке!.. Но что делается с Мартыном, почему не показывается он какой уже день и почему Михаил Иваныч вычеркнул его имя из списка?..

В дальних залах затянули «Дубинушку». Зина встала, прикрыла плотно дверь, взялась за трубку телефона, чтобы позвонить к Черноголовому, но вспомнила, что Михаил Иваныч должен был выехать на партийную конференцию в уезд. Отложив трубку, она прошлась из угла в угол, заглянула на себя в зеркало. В холодном, сумрачном просторе встала стройная фигура девушки с плечами, несмело округленными. Зина видела широкий, выпуклый лоб (он ей нравился) и глаза, наполненные стыдливостью (глаза ей не нравились: хотелось бы иметь суровые, проницательные!). Отойдя к столу, она погрузилась в газеты, перечитывая информацию с фронтов, заметки о большом подъеме среди рабочих масс в связи с «неделею обороны» в Москве, отклики на обращение к западноевропейскому пролетариату с призывом протестовать против блокады первого в мире отечества трудящихся. Казалось, волнующие сообщения захватили все без остатка сознание Зины. Однако томительная тревога, помимо воли, продолжала раскачивать ее сердце, и это шло все от тех же назойливых мыслей о Мартыне. Чтобы одолеть себя, она, как всегда, когда была недовольна собою, поднесла палец ко рту и прихватила его зубами. Но палец заныл, а сердце продолжало биться тревожно и часто. И она по-настоящему обрадовалась, когда в комнату вошел первый из мобилизованных на продфронт.

Он явился прежде всех, этот Упит, по-обычному хмурый, но вежливый в каждом своем движении. Он был белокур, его вьющиеся кудри опутывали высокий лоб, как спелый хмель белую стену. Молча присел он у стола и вопросительно поднял свои необыкновенно свежие голубые глаза. И почему-то Зина не сразу заговорила, приготовившись к деловой и краткой беседе.

— У меня в совнархозе уйма дел! — произнес Упит. — Что скажешь? Зачем звала?

Говорил он с легким акцентом, картавя, и оттого казался большим ребенком.

Зина объяснила. Упит опустил глаза, на бритых щеках его вспыхнул густой, цвета клюквы, румянец. Зина знала, что за спиной Упита — жена, двое ребят, подросток-сестренка, а там, в уезде, его ожидают деревенские сполохи, кулацкий бандитизм, быть может — смерть.

— Куда ехать? — спросил он, не подымая глаз.

— Об этом — у Синицына!

Он помолчал.

— А губком о моем… — он запнулся, — о моем семействе информацию имеет?

— Да, Упит! Но что ты хочешь сказать?

Он поднял голову и одно мгновение растерянно глядел на Кудрявцеву. Затем, поправив сползавшую на затылок фуражку, странно равнодушным голосом произнес:

— Кому я должен сдать дела?

— По усмотрению вашей коллегии, товарищ!

— М-да… Придется передать Клепикову.

У Зины дрогнула бровь:

— Клепиков в числе мобилизованных!

Вдруг по истомленному лицу Упита разлилась улыбка, и Зина поняла, какими чудесными были когда-то, в пору юности, глаза у этого человека.

— Хорошо, я еду! — проговорил он, протягивая Зине руку. — Упит всегда выполнял свой долг… Прощай!

Говоря о том, что он всегда был верен своему долгу, Упит говорил правду. По личному делу его Зина знала, что еще в войну с немцами он был приговорен царским военно-полевым судом за агитацию среди войск к расстрелу, бежал из каземата за несколько часов до приведения приговора в исполнение, дрался в октябре семнадцатого на баррикадах, был дважды ранен.

Едва Упит успел выйти, в кабинет влетел, хлопнув за собою дверью, Повалишин из губотдела социального обеспечения, тщедушный и вертлявый, как белка, с закругленно покатым, как бы наискось срезанным лбом и очень маленькими, девическими руками.

Он присел на кончик кресла и заговорил, поглядывая смеющимися беспокойно глазками на сторону.

— Товарищи! Это же невозможно! На мне чуть не весь отдел! И мы только что начали разворачивать работу… Понимаешь — ясли, очаги, приюты… Готовим воспитателей в детские дома… На очереди — организация мастерских в помощь инвалидам и их семьям… А там — пенсии, пособия… Голова кругом идет!

— Понимаю, Повалишин, — прервала его Зина, — но без хлеба все твои ясли, очаги, пенсии — здание на песке… Не так?

— Так-то оно так, однако вам следовало бы принять во внимание… хотя бы то, что еще не прошло и полгода, как я выбрался с уездной работы, а вы меня опять в глушь!

У Зины сузились глаза, и острые, усмешливые завитки ее губ распрямились, отчего рот ее вдруг состарился.

— Повалишин! В чем дело? Я еще ничего не сказала тебе…

— Знаю! — махнул он своею розовою ручкой. — Все знаю, палач мой! Но надо же разбираться, товарищи! Ведь есть же у нас люди… совсем без дела?!

— Повалишин! — остановила она его. — Губкому лучше знать, кто и что делает…

— Ой! Знает ли? — вскочил он с кресла. — Если бы знал, то не отважился бы беспокоить занятых по горло… Да, да! Ты, пожалуйста, не гримасничай… Мы ведь тоже не лыком шиты: кое-что видим!

— Товарищ! — снова подняла она голос. — Брось ты свои разглагольствования. Это же в конце концов недостойно…

— …партийца! — закончил он за нее. — Наперед знаю, что скажешь.

Он взглянул на нее острыми, умными глазками и внезапно рассмеялся. И, не переставая смеяться, подбежал к креслу, присел, потер пальцами переносицу, сказал хлипким от смеха голосом:

— Значит, ехать? Ехать, ехать… «Поехали!» — сказал попугай, когда кошка тащила его за хвост из клетки.

— Над кем же смеешься? — все еще недружелюбно проговорила Зина.

— Над собой, Кудрявцева… Разумеется, только над собой!

И он выпрыгнул из кресла, забежал с другой стороны стола, встал на цыпочки.

— Я обженился, Кудрявцева! И, кажется, буду отцом. И, кажется… готов сбеситься от вашей затеи выкурить меня в столь критический для меня момент! Слушай, друг! — Он подтянулся и присел на стол. — А нельзя ли, в самом деле, кем-нибудь меня подменить… а?.. Ты понимаешь… такие обстоятельства, такие необычные дела: работа, жена, будущий ребенок!..

Он опять залился смешком, проворным, едким.

— Не ломай шута, Повалишин! — рассердилась Зина.

— Я — шута? Нисколько! У меня душа болит, Кудрявцева, и трещит шкура!.. Я ведь шкурник, Кудрявцева! Этого-то вы, губкомовцы, и не досмотрели… Хе-хе… Что?

— Довольно…

— Не желаете… терять… времени?

— Не желаю терять… тебя!

— Врешь! Если бы ты не желала именно этого, то сочувствовала бы… Ты что думаешь? Я ведь обязательно пропаду в этот раз! Я это досконально знаю… И я зол, как бес… Зол на себя прежде всего! О, если бы в свое время Повалишин не покинул медицинского факультета, Кудрявцевой не видать бы его теперь и не командовать бы им! Я был бы под красным крестом, в лазаретах… Понимаешь? — он потряс рукою. — Жена моя тоже медичка… Жаль, что ты не знаешь ее… Она беспартийная… Но на меня, представь, совсем не похожа… Рвалась все время на фронт, в бой, в лазареты!.. Влюблена в красную звезду и… в меня, революционера… А я вот возьму и назло всем вам заявлю кратко: «Не желаю быть мобилизованным!» И капут. А рожицу-то все же не корчь. Кудрявцева!

— Опротивело слушать!

— А ты все же не корчь! Наберись терпения. Впрочем, черт и леший с тобою!.. Когда выезжать, гражданка?

— Послезавтра, Повалишин!

— О, еще целая вечность! Значит, беспрекословно, а?

Зина молча покусывала губы.

— А если наша коллегия всем сонмом, всем синклитом возбудит ходатайство?

— Что ж! Коллегия получит выговор, а ты все же поедешь.

— Кудрявцева! Когда ты успела научиться такому тону?

— Повалишин! Когда ты отучишься от своего?

Вдруг он сполз со стола и начал бегать от угла к углу, постепенно замедляя шаг. И совсем медленно подошел в последний раз к столу, протянул руку:

— Прощай, Марат в юбке!..

В глазах его светилась прозрачная, детская печаль.

— Не сердись! Противился и буду противиться всякому заговору против моей божественной личности. Ибо я потомственный почетный интеллигент… Существо высшее, сложное, лишенное инстинктов классового самосохранения… Запиши это у себя в альбоме!

Зина проводила его глазами до самого порога, и, как только скрылся он, чувство нестерпимой тревоги охватило ее.

Она склонилась к аппарату:

— Дайте Чека! Дайте кабинет председателя… Лузгин, ты? Прости за беспокойство… Что слышно из уездов?..

Двое, ввалившись в кабинет, молчаливые, но шумные (гремели сапоги, хрипел кашель), прервали ее беседу по телефону.

Оба по очереди протянули ей негнущиеся наждачные руки, сняли, как по команде, фуражки и сели у стола один против другого.

Были они в ветхих заржавленных кожухах; лица их, обветренные угольным жаром, казались тяжелыми и неповоротливыми. И неповоротливою была их улыбка.

— Ну, девка, излагай! — сказал один и подмигнул другому. — Зачем кликала? С чугунолитейного мы!

Она начала объяснять, а они всё улыбались, и улыбка их наливалась растерянностью, застывала на лицах толчками, грядками.

Один был бритый, другой — в сивых космах, ниспадавших потоками ему на грудь. Бритый, с непривычки, очевидно, к голому своему подбородку, оглаживал темными, заскорузлыми пальцами то щеку, то кончик хрящеватого носа.

— Так! — сказал волосатый и отвернулся.

— Такие-то дела! — проговорил бритый, роняя на край стола руку.

Зине стало тягостно. Странное ощущение неловкости запеленуло ей язык. Преодолев себя, она сказала:

— Ничего, товарищи! Это ненадолго… Самое большое— на полтора месяца!

Волосатый с недоумением вскинул на нее глаза, желтые, в темных крапинках.

— Чего? Да нам хоть на год… абы баб наших кормили бы!

— А при бабах — ребят! — досказал бритый.

Зина облегченно улыбнулась.

— А как же иначе? — воскликнула она. — Ваши пайки останутся семьям… обязательно!

Волосатый кивнул головою.

— Что полагается, то полагается! — сказал бритый и поднес к подбородку дрожащие пальцы. — Это мы знаем, — он встал и опустил руку на стол. — Тут дело не в пайках… С заработком как?

Зина обиделась:

— Товарищи! Это же язык торговли… Совестно!..

— Кому совестно, тот отвернись! — произнес бородач спокойно. — Заявку-то куда подавать?

— О чем?

— Насчет заработка!

Зина вспыхнула:

— Пора бы знать, что никаких заявок не требуется… Содержание во всех таких случаях остается за вами!

— А ты не распаляйся! — заметил бритый. — Мы люди простые… Опять же долгов у нас за республикой много… Весною-то кто с Баймаковым по деревням рыскал? Мы! Иван Байдученко да Петр Потачов… Забыла?

— Позвольте, товарищи! — воскликнула Зина. — Да разве вы уже ходили по мобилизации?

— И ходили, и ездили, и на животах ползали! — Бритый снова подмигнул бородачу. — Все было… А как явились обратно, бабы нас за волосья: «Что ж вы, сукины сыны, обманывали? Мы тут за два месяца ни единой полушки не получили».

Бородач усмехнулся:

— Ну, это ты зря, Ваня. Не получили-то из-за фронта: подвоза кредиток не было!

— Да вить и посейчас не получили! — огрызнулся бритый.

— Стой-постой! А намедни кто у кассы стоял?

— Так вить то за текущий месяц!

— А не все ли едино, за какой? Не сразу же тебе за все месяцы!

— Позвольте, позвольте! — вмешалась в их спор Зина. — Тут недоразумение… Раз вы уже подвергались мобилизации, можно было бы Синицыну поискать других.

Бритый сощурился.

— Ищи не ищи — лучше не найдешь! — совсем весело сказал он. — Список-то кто составлял?

— С утверждения губкома!

— Знаю, что губкома… А Михайло-то Иваныч-то при этом деле был?

— Был.

— То-то и есть! Михайло-то Иваныч обоих нас как облупленных знает… И никакого, значит, недоразумения тут нету!

Бородач махнул рукою.

— Недоразумение! — протянул он. — Михайло Иваныч нам по мозоликам родня. Доверяет, вот и вписал! Поняла?

— Губком, товарищи, всем партийцам доверяет…

— Всем-то всем, а кому на особицу! — наставительно заметил бритый. — А насчет заработка — так ты ноздрю-то не дери. Для порядку сказано… На своих на двоих отправимся али конными?

Зина не знала.

— Об этом в губпродкоме договоритесь.

— С Синицыным? — Бородач махнул рукою. — Значит, пешими!

— Э, брось ты! — одернул его бритый. — Нашел о чем толковать… Нам только бы до первого селения довалиться…

— И то верно! Мужичок, товарищ Кудрявцева, как завидит нас, так в тую же минуту лошадей в упряжь: «Садись да кати с глаз долой!» Меньше беспокойства.

Они переглянулись и захихикали, причем бритый прикрыл рот пригоршнею.

— Нас, товарищ, на трех тройках тыщу верст кулак мчать будет, только бы по закромам не шарили…

— Это вот и есть… Ну, пошли, что ли?

— Пошли, Потачов! Прощай, товарищ Кудрявцева! Гляди, насчет семей без проволочек чтобы…

— Космы повыдерем, ежели опять проволочка выйдет.

И, туго улыбаясь, погромыхивая тяжелыми подошвами, тронулись оба к выходу. Но тот, кто никак не мог привыкнуть к голому своему подбородку и все ощупывал его пальцами, остановился.

— Кого во главе-то шлете? — придерживая за полу товарища, обернулся он к Зине. — Баймакова опять али другого кого?

— Не знаю, право! — откликнулась Зина, внезапно краснея. — Кажется, Баймаков… болен, товарищи!

— Да что ты! — подался вперед бородач. — Ай где «голодный» схватил?

— Вот это худо! — откликнулся бритый. — С Баймаковым мы о ту пору шибко сладились. Парень такой: вроде как у огня стоишь — знай с боку на бок поворачивайся!

— Найдутся люди, — неопределенно заметила Зина. — Постарше сыщем… с опытом!

— Хы! — ухмыльнулся бородатый. — Тут, товарищ, опыт короткий… Тут, главное, установка нужна… Чтобы человек двумя ногами на грунте держался, а не то чтобы вкось… Мы вот с Ванюшкою на сорок лет от мамкиной титьки ушли, а не будь тогда с нами в отряде Баймакова, не миновать бы нам кулацких вил… Верно, Иван?

— Э, что говорить! — махнул, отнимая от подбородка руку, бритый. — Я тебе, товарищ Кудрявцева, такой случай передам. Помнишь, Потач, как мы с матросом в Нижней Ведуге по яичному делу крутились? Эге-ге! Такая могла быть спираль нам в спину, что и ног своих не унесли бы… Только и спаслись, что через ухватку Баймакова!

— Ладно, идем! — перебил его Петр Потачов, бородатый. — У нее, окромя нас, наберется делишек.

— Нет, ничего! — торопливо проговорила Зина. — Всех дел не переделаешь! А Баймаков как… действительно не плох на деле-то?

— Не плох?! — опять ухмыльнулся бритый. — Не то что не плох, а если по-настоящему говорить — правильный он человек!.. Об этом, к примеру, случае… Матрос Пашка — Балтийского флота кавалер, а деревенского соображения в нем на младенца! Собрали это мы в Ведуге среди кулачья зерна из запасов, а ему, Пашке, яиц подай… Яичное, конечно, место, а для лазарета яйцо — первое дело. Ну, он и пошел в обход!.. А об том, дьявол, не подумал, что нам с яичным делом и возиться-то по росписи не пристало… Вот, ладно… Сидим это мы поздно вечером в избе предсельсовета и в ус не дуем… Только вдруг слышим — крик. Такой крик — вроде как свинью режут! Выскочили мы, а на улице — бабья метелица, а середь той метелицы наш балтийский кавалер вертится, орет, подводною лодкой в сугробы норовит… Мы, конечно, на помощь!.. Отбили несчастного, а тут, глядь-поглядь, мужики летят… И откуда только взялись: видимо-невидимо и при вооружении обиходном… Ну, думаем, капут! Тринадцать нас душ при винтовках, а как глянули — поджилки заныли: избу нашу вроде как тучей охватило… Тут вот, понимаешь, и оказал себя Баймаков! «Эй! — кричит, — живо во двор! Со двора в огороды! — это он нам. — Ждать меня у перелесья!..» Ну, мы, не теряя время, кувырком! Об нем, об его то ись участи, у нас даже и мысли не было… А он, понимаешь, на улицу к мужикам — и пошел глотку драть, людей обихаживать… Он с ними поперек да вдоль, в прятки со смертью играет, к товарищам из комбедчиков взывает, а мы тем временем, один за другим, в огороды, с огородов — в поле… Собрались у перелеска, ждем… А ночь на дворе!.. Пять минут ждем — нет Баймакова. Десять ждем — нет его… Забрала тут нас совесть!

— Тринадцать душ нас, а он — как перст! — заметил Потачов. — И ружьишко его в переполохе кавалер флотский с собою прихватил. В обиходе-то, вишь ты, с бомбою хаживал.

— Забрала нас совесть, — продолжал бритый Иван. — И страшно, конечно, а совесть грызет… Друг на друга глядеть тошно… Об себе скажу: не рад был, что от мужиков спасся!

— Совесть — она кусачая! — вставил Потачов.

— Стоим мы, на манер овец, у перелеска… — продолжал Иван бритый. — И уж промеж себя раздор заводим… Один на другого спирает, один другого попрекает…

— Это всегда так! — снова не утерпел бородатый. — Семеро повинных одного безвинно виноватого ищут. Старая правда!

— И уж совсем было тронулись мы к деревне, а тут глядь-поглядь… ах ты… мать честная! Сам наш Мартын Палыч собственною своей персоной шествует. Тут мы его и полюбили!.. Правда, что ли, болен-то? — круто оборвав себя, спросил бородатый. — В больнице али на дому лежит?

У Зины, влажные, посверкивали глаза, и уж не было румянца на ее щеках. Бледная стояла перед Иваном и Петром, закинув за спину руки, полуоткрыв рот, готовая слушать рассказ, как самую удивительную песню. И вопрос бритого о болезни Мартына не сразу дошел к ней.

— Нет, товарищи, не в больнице он…

Оба, бородатый и бритый, подозрительно взглянули на нее. Потом Петр Потачов, как бы не замечая смущения Кудрявцевой, тронул сосудистую свою бороду, сказал:

— Ну-к что ж. Будем живы — увидимся!.. А бороду свою, Ванюшка, я, пожалуй, тоже сниму. Ну ее к ляху! Одно неудобство, особенно когда в отряде, при боевом положении.

— Да и бабе не за что будет уцепиться! Моя вон ручкою-то цап-царап, а мне хоть бы что: не то по обличью, не то по энтому месту…

— Нет ей, значит, настоящего прикладу, бабе!

И, переглянувшись, повернули, громыхая, к выходу.

— Прощай, товарищ Кудрявцева! Жди от нас подарку… калачом сдобным!

Зина помахала им рукою, и в эту минуту требовательно, резко зазвонил телефон.

Думая о своем, устремив невидящий взор к старому липовому саду, она взяла трубку.

— Слушаю…

Далекий голос, настроенный на низком и капризном тембре, бурлил в трубке.

Глаза ее мгновенно охолодели и сузились, в смуглости щек, словно от щипка, проступили алые пятна.

Говорил Клепиков.

Он не может, к сожалению, явиться лично, да и нет в том особой надобности. Чрезвычайно серьезные обстоятельства не позволяют ему отправиться в уезд по продовольственному делу… Он не отлынивает… О нет! Это ему не свойственно, это не в его вообще характере — отлынивать, но… коллегия совнархоза единогласно против! Дело в том, что губвоенкомат, имея в виду приближающуюся зону военных действий, поручил губсовнархозу…

Зина не дослушала. Брезгливо подрагивая мускулами щек, она медленно, — как уже было когда-то в разговоре с Клепиковым по телефону из кабинета Черноголового, — опустила, втиснула в рогатки аппарата трубку.

Дверь открылась.

— Прищепин! Тебя-то мы и ждали…

Она говорила более непринужденно, чем обычно, но волнение еще владело ею, и ее руки, как слепые, цеплялись за бумаги.

Тот, к кому она обратилась, подошел к столу спокойный, тонко, одними глазами улыбающийся, и во всем его обличье, в гордо поставленной голове, в невысоком круглом лбе с выпуклостями повыше бровей и в самом крепком размахе черных бровей его было что-то сильное, покоряющее без слов.

— Готов, Кудрявцева! — заговорил он, выслушав ее. — Но гляди, чтобы мы с тобою не суетились из-за маршрута…

Говорил он грубовато, упирая на «г», с какой-то простодушной насмешливостью.

— Я уж и от мастерских своих схилился, одначе на север, к кацапам, не хочу!

— Что за выражения, Прищепин! Делаю тебе предупреждение… А маршрут, сам знаешь, не от нас зависит.

— Ладно, дивчина! С тобой и пошутить нельзя… Сколько же положено по этой разверстке?.. Не знаешь точно?.. Ой, как не стыдно! А еще секретарь губкома!.. Да после такого конфуза ты просто-напросто техсекретарь… пятая спица в колеснице Черноголового! А где сам батько?

Слушая его, Зина успокаивалась, возвращалась мыслями к своим дневным заботам.

— Батько выехал в уезд, — сообщила она. — А я вот с утра заготовила бумажку, да не решалась двинуть. Ты член губкома, товарищ Прищепин, давай свой совет!

— Слушаю.

— Видишь ли, в Горяйновской волости сколотили совхоз на месте помещичьего имения, и вышло так, что к совхозу прирезали лужок из владений комбедчиков… Беднота, конечно, в злой обиде! Тем более, что от совхоза никакой ей помощи: ни конем, ни инвентарем!

— Так! Что же в земотделе говорят по этому случаю?

— Обещали расследовать относительно лужка.

— Ну и ладно! Проследили выполнение обещанного.

— А по-моему, Прищепин, этого мало! — воскликнула она вспыхнув. — Думается, что лужок-то лужком, а земотдел обязан потребовать от совхоза немедленной и широкой помощи окружному крестьянству.

— Гарно, гарно, дивчина! — одобрил Прищепин. — Хочешь, вручай мне свою бумажку — и прямо от тебя я загляну к Семенову, в земотдел.

— Вот и хорошо! Ты — к Семенову, а я тем временем — в нашу газету. Никак не наладят там снабжение литературой ближнего фронтового сектора! Заодно составим с редактором обращение к деревням, в помощь предстоящей вам работе.

Проводив Прищепина с бумажкой губкома, Зина позвонила в два-три места по телефону, в надежде сыскать Мартына. Во-первых, она предполагала пригласить его с собою в редакцию: он ведь грамотей и не раз уже давал статейки газете. Во-вторых… во-вторых, ей вообще хотелось бы видеть его, говорить с ним, выяснить хоть каплю из того, что удручало его и как будто вынуждало избегать встреч с нею.

К сожалению, Мартына она не нашла. Его не было и в губпродкоме, где происходило экстренное заседание в связи с подготовкой очередного хлебного эшелона на север.

Толком Зина еще не знала истории в Лисках, но уже угадывала, что над Мартыном стряслась там большая беда. Однако она не верила, не хотела верить, чтобы он так вот, без всяких к тому причин, оступился, пал. Она могла допустить это по отношению к другим… Но… Мартын, ее Мартын!..

В последнее время часто вспоминала она вечер, проведенный с Баймаковым в конце лета, перед самым отъездом его в уезд.

Возвращались оба с общегородского партсобрания. Шли главной улицей, среди темных, притихших тополей, продолжая горячо обсуждать все то, о чем шла речь на собрании.

Неожиданно заглянув в ночное небо (оно было глубоким и ласковым, с прохладными, чистыми звездами), Мартын предложил:

— Пошляться бы нам, что ли, а? Голова трещит!

И она охотно согласилась:

— А что ж! Идем к яру.

Яр — это взлобок. Со стороны города высокая монастырская стена — и ни звука оттуда, из города, а перед глазами: кровли по откосу, река и поля на десятки верст… Шли не спеша, переулками. Был тот час, когда солнце карабкалось где-то над степями незримыми, но уж пронизывало своим золотом поднебесье, и таяла ночь, и в фиолетовой ее глубине, над густой и влажной чернотой реки, таял срез молодого месяца.

Они сели на камень. От спин их на белую стену полегли смутные тени.

— Смотри, Мартын! — оживленно заметила Зина. — Наши тени прозрачны, точно мы с тобой бестелесные.

Он круто повернулся, чуть не столкнул ее с камня и придержал, обхватив рукою за спину. Она вздрогнула, затаилась под его рукою и вдруг уткнула голову в колени. Неизъяснимая скорбь, певучая и светлая, какую трудно отделить от радости, охватила ее.

Он отвел свою руку.

— Гляди! Это же удивительно, Зина, что там, по низинам, творится…

Она не откликалась и не подымала головы. Плечи ее вздрагивали, на плечах колыхалась старенькая, вылинявшая кофтенка.

— Чему ты смеешься? — удивился Мартын.

Но она продолжала молчать. Тогда, затревожившись, он обеими руками поднял ее голову.

Обильные слезы заливали улыбающееся лицо ее, влажные ресницы сверкали, и глаза были, как у сказочной русалки: что ни ресница, то лучик.

— Зина!

Но она уже смеялась.

— Погоди же, Мартын! Закрой глаза… Дай мне коснуться твоих ресниц… Тут у тебя рожь в цвету… Ей-ей!

— Авр! — лязгнул он зубами, и, вскрикнув от неожиданности, она отдернула руку.

— Мартын!

— Ну?

— Отчего так хорошо и… так грустно жить на белом свете?

— Отчего? — Он подумал, просторно вздохнул. — Хорошо оттого, что кругом нас чудеса из чудес, а грустно… — Он взял ее руку ладонью вверх и принялся гладить своею. — А грустно, Зина, от молодости! Я читал где-то, что в наших годах из-за обилия жизненных сил тянет даже заглянуть в вечность, умереть… У тебя такое бывало?

— Пожалуй, бывало! Но у меня это скоро улетучивалось. Я вспоминала отца: как он стал бы убиваться по мне… И она отступала, вечность!

— Ты любила отца?

— Люблю! Он у меня удивительный! Моя мать умерла очень рано, мне не было и пяти лет… Работая в мастерских, отец вынянчил меня на собственных руках…

— А я… Я вовсе не знал своей матери и… не очень любил своего отца, — негромко сказал он. — Глядишь, бывало, на него, слушаешь — и начинаешь чувствовать в нем кого-то чужого… Понимаешь, Зина, совсем, совсем чужого! Даже жутко иной раз станет… Он скажет что-нибудь, взглянет, а я сравниваю с собою и вижу: нет, не мое… Он крикнет, махнет рукою, шагнет: нет, не мое!..

— Нехорошо! — прошептала она. — Мне жаль тебя, Мартын.

— Ну, жалеть-то, положим, не стоит! — вскинул он голову. — Жалеть меня вовсе не следует. Ты знаешь, — оживился он, крепко сжимая ее руку, — я ведь очень счастливый… вообще! А впереди… меня ждет такое, такое… — Он запнулся. — Со мною, Зина, обязательно должно произойти нечто из ряда вон выходящее!

— Плохое?

— Не плохое и не хорошее! Особенное что-то… Такое, что, быть может, люди удивляться будут.

— Случая ждешь? — улыбнулась она снисходительно.

— Обязательно!

— И веришь?

Он молча кивнул головою, но тотчас же поправился:

— Тут, понимаешь ли, иное… Случай — чушь, конечно… У меня ожидание какое-то… Ожидание чего-то чудесного, но обязательного и оттого естественного! Мне все кажется, — и, заметь себе, давно это, чуть ли не с детских лет, — кажется мне, что совершу я что-то большое, значительное!..

От этих по-мальчишески откровенных слов Зине стало неловко. «Не глуп, а лепечет черт знает что! Или… рисуется?» Она уже готова была одернуть его, но, взглянув на него, поняла, что говорит он без бахвальства, почти с испугом и как о неизбежном.

И теперь, через много недель, Зина не могла забыть ни этих его слов, ни того его настороженно-серьезного лица.

«Ожидание чудесного… Большое, значительное дело… Нечто такое, чему люди удивляться будут!.»

Она с горечью думала о Мартыне. Думала утрами у себя дома, и за работой в губкоме, и поздно ночью, укладываясь в постель.

Особенно тяжело было оттого, что сам Мартын явно избегал ее, а люди вокруг, а товарищи… только запутывали дело. Ох, эти люди! В последние дни Зина разочаровалась кое в ком, кое-кто встал перед ней новым, совсем неожиданным, чужим.

Взять хотя бы самого Черноголового! Кажется, был для него Мартын близким человеком. Почему же именно он, Михаил Иваныч, ни слова не проронил ей о Мартыне и об этой проклятой истории в Лисках? Черноголовый как бы даже вовсе избегал разговора по данному предмету.

Или взять латыша Упита! Когда он вновь зашел к ней в губком за выпиской из протокола о мобилизации и она намекнула ему в разговоре о Баймакове, Упит как-то по-особому повел желваками скул, взглянул на нее отчужденно и промолчал.

И он, и Черноголовый, и насмешливый Прищепин, с которым Зина также пыталась говорить о Лисках, — все они, видимо, не хотели касаться тамошней истории, будто это их решительно не интересовало.

Но были и такие, которые слишком много интересовались Лисками и каждый разговор свой сводили на Баймакова. Эти открыто готовы были признать в Мартыне чуть ли не труса и негодяя. И при этом как бы даже радовались чему-то. Нельзя сказать, чтобы все они были плохими партийцами, или злыми людьми, или тем более врагами Мартына. Некоторые знали его мимолетно, только по совместным выступлениям на собраниях, и тем более было удивительно, что теперь так усиленно они интересовались им! Будто зачарованные, тянулись они в одном и том же направлении и не могли оторвать своей мысли от Лисок, не могли оторвать глаз своих от Мартына. Чем-то люди походили здесь на больных… Работала однажды Зина в армейском госпитале. С самого рассвета и до ночи упорно и неодолимо вертелись там разговоры вокруг болезней, а когда кто-нибудь умирал, все враз и помногу толковали о недуге, которым страдал покойный, и все враз радовались, что они-то если и болеют, то по-иному.

Усерднее других болтал Уткин, бывший вместе с Мартыном в Лисках. Он ловил товарищей на ходу, в коридорах, отводил их в сторонку и принимался горячо нашептывать. При этом на бледном лице его держалось выражение сожаления, даже скорби, но глаза сверкали от какого-то тайного самодовольства. Зина не сомневалась: восхищало Уткина то, что беда случилась не с ним, а главное — что если бы когда-нибудь такая беда и случилась с ним, все бы знали, что не с ним одним. Он был как бы даже счастлив, встретившись в жизни с происшествием, которое все осуждали, но… возможность которого он, очевидно, чуял в себе, в задатках своей натуры.

И у Зины заколебалась бездумная ее вера в окружающих. Губы ее, подвижные и тонкие, выражая раньше только умную усмешечку, теперь нередко дрожали и кривились горестно.

Она была все еще в том юном возрасте, когда не знают в своих взглядах на мир границ: если великолепен, то восхищаются до забвения, а чуть что, два-три укола в сердце — и вот уже суровая тень окутывает мир!

Именно в эти дни Зина решила говорить о Мартыне с Михаилом Иванычем, указав последнему на странное равнодушие губкома к истории в Лисках. Но Михаил Иваныч предупредил ее желание.

В первый же день по возвращении из уезда, с конференции, Черноголовый провел бурное заседание губкома, посвященное неполадкам в продовольственном деле, а по окончании заседания задержал в своем кабинете предгубпрофсовета Губарева, Жбанова из коммунхоза и председателя Чека Лузгина. Все трое были старыми партийцами. Михаил Иваныч ценил их. Зина поспешила к двери, но и ее остановил Черноголовый:

— Одна минута, Кудрявцева!

Он оперся руками о стол и оглядел поверх очков присутствующих:

— Как же быть нам, товарищи, с Баймаковым?

Зина вернулась к столу, однако до конца разговора не подымала глаз со своих рук, теребивших бахрому настольного покрывала.

Жбанов сказал, обращаясь к Михаилу Иванычу:

— Я не совсем понимаю, чего ты хочешь! Если тут открытое преступление, у нас имеется ревтрибунал…

Лет десять тому назад Жбанов участвовал в продолжительной голодовке протеста в одной из южных тюрем. Ему тогда было под тридцать, голодовку он вынес, но следы ее остались до сих пор. Он страдал мучительным катаром желудка и малокровием. Был тощ, кожа на его скулах походила на лимонную корку, и в больших темных глазах его лихорадочно, остро проступало страдание. Он был нетерпелив, раздражителен.

Не получив от предгубкома ответа, Жбанов ухватился за свою фуражку.

— Не могу! У меня ноет башка…

Но Михаил Иваныч зацепил его за обшлаг:

— Погоди…

Вгляделся из-под очков в скуластое, крепкое лицо Губарева, мельком скосил глаза на предчека. Лузгин как сел в начале вечера за стол, так и остался тут, в мягком кресле. Был землисто-сер, припухшие веки его то и дело устало опускались; видимо, он готов был сидеть тут до утра.

— Я знаю Мартына изрядно! — заговорил Михаил Иваныч. — Знаю с лучшей стороны. Но вы понимаете сами… этот случай… Право, не знаю, что и предпринять. Конечно, в трибунал мы его не пошлем…

— А в чем, собственно, обвиняют Баймакова? — спросил Губарев, отпивая из стакана холодный настой чая. — И кто обвиняет?

Зина не выдержала.

— Он сам себя обвиняет! — сказала она, густо краснея.

— Вот именно! — подхватил Михаил Иваныч. — Прежде всего он сам себя обвиняет…

Жбанов передернул ртом, махнул рукой. И на этот раз никто уже не пытался удержать его: дверь глухо хлопнула за ним.

— Я думаю поставить этот вопрос по партийной линии, у нас в бюро, например, — торопливо продолжал Михаил Иваныч. — Выслушаем, обсудим! Не так?

— Можно и так! — согласился Губарев и поднялся на ноги, тяжелый, плечистый.

Он куда-то спешил. Ему было не до Мартына.

Лузгин в знак согласия с Михаилом Иванычем кивнул головой и молча, шаткой поступью последовал за предгубпрофсовета.

Оставшись вдвоем, Михаил Иваныч спросил Зину:

— Кажется, у тебя большая дружба с Мартыном?

— А в чем дело, Михаил Иваныч?..

— Да ни в чем, милая! — Он старательно запихивал в свой обтрепанный портфель бумаги. — Я думал, что ты беседовала с ним.

— О Лисках? Нет, на этот счет у нас с ним не было разговора.

— Напрасно.

Михаил Иваныч промычал про себя еще что-то и вдруг взглянул на Зину, и Зина увидела иное, никогда ранее невиданное лицо: было оно все в лучиках, мягкое, улыбающееся.

— Диковатый парень наш Мартын! — сказал он. — Диковатый, но… сильный! А это ценно.

— Да, Баймаков славный! — согласилась Зина.

— Что такое — славный?.. Хм! Славный!.. Откуда у тебя эти ничего не выражающие словечки?.. Баймаков прежде всего до конца наш. Правда… — Михаил Иваныч запнулся, — правда, у него много сентиментального, слишком чего-то старинного, кержацкого, что ли…

— А это плохо?

Михаил Иваныч улыбнулся.

— Видишь ли, человек с фантазией — не такая уж плохая вещь! Немножечко фантазии — это даже украшает человека. Но именно — немножечко, не чересчур!..

— А у него?

— А у него, пожалуй, чересчур! Впрочем, я не осуждаю, — заторопился Михаил Иваныч. — Он еще очень молод, Зина!

— Дело не в молодости! — прервала она его, настораживаясь. — По-моему, хорошо, что он такой… честный с собою и, как вы сказали, сильный… Но… сильный ли он? В нем есть что-то странное, загадочное!

Михаил Иваныч снова улыбнулся. Он стоял теперь в пальто у самой двери.

— Товарищ Кудрявцева!

— Слушаю, Михаил Иваныч!

— Ты, кажется, в гимназии обучалась?

— Да, но… не окончила!

— А Байроном в классах не зачитывалась?

Зина нахмурилась.

— Ну, ну, не обижайся! — похлопал он ее по плечу. — Знаешь что… Идем-ка со мной, подвезу!

Они вышли в просторный полуосвещенный зал. Человек с винтовкою одиноко стоял у колонны.

— Ты, Кудрявцева, сама маленько смахиваешь на Мартына! В вас есть что-то общее. Но это ничего, ничего! Это даже хорошо у вас такое… как бы это сказать?.. чуть-чуть идеалистическое, от старой, надо быть, народнической интеллигенции.

— Я никогда народницей не была!

— А разве, чтобы иметь эти качества, надо быть непременно народницей?

На улице было пустынно, ветрено, в гулких, зыбучих потемках перепархивал дождик. Зина поднялась вслед за Михаилом Иванычем в старенький, замызганный автомобиль. Михаил Иваныч продолжал:

— Признаюсь, я сам рос таким… И меня порою беспокоит, что наша смена подымается в слишком рационалистической обстановке!

— В боевой, Михаил Иваныч!

— В боевой, да… Но, родненькая моя! Мы ведь побеждали и побеждаем не штыком только… И не одною лишь силою наших мускулов… Наша сила прежде всего в том, что мы знаем иной, прекрасный, еще не созданный, но возможный мир. И знаем точно, куда и как направить нашу волю, чтобы овладеть этим миром… Вот такого-то, к слову сказать, знания у теперешней молодежи маловато… Молодежь обязана учиться, много читать, думать и…

— Уметь мечтать! — подсказала она.

— А мечтая — глядеть вперед!

— Вперед и… себе под ноги, — вставила она улыбаясь, — чтобы… не расквасить носа!.. Беспокойное время сейчас, Михаил Иваныч! Не до жиру, быть бы живу.

— Учитываем, учитываем, Зина… И потому-то рассчитываем на будущее! А уж там, добившись передышки, посадим молодежь за учебу по-настоящему, безоговорочно!

— А Мартын, верно, много учился? — спросила она после короткого молчания, желая возвратиться к начатому разговору.

— Мартын? — Михаил Иваныч живо повернул к ней голову. — Он у меня ночи напролет за книжицами просиживал. Мы с ним, Кудрявцева, капитальные работы Маркса грызли!

— Откуда же у него вот это — идеалистическое?

— Это?

Автомобиль остановился у деревянного домика. Зина встала на подрагивающем днище машины, взяла руку Михаила Иваныча, ждала ответа.

— Это всё — от прошлого, Зина! От тех дней и лет, когда мы все вынуждены были порою больше мечтать, чем действовать… Ты, например, не можешь себе представить, как влияла на людей ссылка… с ее пустыней, дикостью, вынужденным одиночеством. Мартына слишком рано вырвали из гущи жизни! А начинал он ее, судя по его рассказам, в чужой нам среде.

Зина выпрыгнула на мостовую, но еще долго следила глазами за удаляющимся автомобилем. Чувство признательности к Черноголовому согревало ее. Сегодня Михаил Иваныч показал себя иным, новым. Удивительный человек! Он сказал: «Когда все мы больше мечтали, чем действовали!» Но трудно было представить себе Черноголового не действующим… Черноголовый — мечтатель!

Зина даже засмеялась, нарисовав себе Черноголового мечтателем, и повернула к своей двери.

Дергая за ручку звонка, она твердо решила завтра же во что бы то ни стало увидеть этого упрямого Мартына и говорить с ним! Почему Михаил Иваныч спрашивал о ее дружбе с Мартыном? Не хотел ли он узнать от нее больше того, что сам знал?.. Нет, Мартын положительно никудышный. Иметь другом такого человека, как Михаил Иваныч, и избегать его, когда стряслась беда! Эх, коснись дело ее, Зины, она ни на минуту не задумалась бы открыть мудрому товарищу все свое сердце.

В комнатке у себя на столе, поверх скатерти, Зина заметила раскрытую книжечку. Догадалась: отец, поджидая ее, читал. Тут рядом и очки в медной позеленевшей оправе. Сам он возился теперь за дощатой перегородкой, в кухне, над самоваром.

— Батька! — крикнула она, просунув в кухню голову. — Кипятку не надо!

— Как же так, Зинушка? Почему не надо? Ты не больна?

Тщедушный, костлявый старичок, в сером пиджачке и сам весь серый, испуганно вскинул на нее глаза: как могла она отказаться от самовара, от их семейного ночного чая, когда так было годами.

Зина рассмеялась:

— Я совсем здорова, папочка! Но очень устала…

— А чай?

В хрипловатом голосе старика слышалось волнение, он растерянно подтянул брюки у пояса и насторожился. Дочь поняла, что не может отказать ему в этом удовольствии — поить ее чаем в час поздний, глухой, в час, ему одному, старому, принадлежащий.

— Хорошо, будем пить.

И тотчас же за перегородкой снова зазвенела конфорка, зашуршали угли, послышался треск лучины. Зина торопливо приводила себя в иной, домашний, вид. Наскоро стянув с себя темное рабочее платье, она направилась к старенькому материнскому гардеробу, достала ситцевый капот, вспомнила, что прошлый раз впопыхах разодрала оборку, и присела у стола чинить. При взмахах руки с иглою рубашка сползала, обнажая смуглое худощавое плечо, и, хотя никто тут не видел ее, Зина то и дело вздергивала наплечники.

Отец стоял над самоваром и говорил громко, так, чтобы она могла слышать из-за перегородки:

— Ну, как денек, Зинушка? Все ли в порядке?

— Все в порядке, отец!

— Начальство наше как? По-старому над людьми мудрит?

У старика с дочерью были кое в чем нелады. Никифор Семеныч не всегда и не во всем был согласен с новой властью, называл ее под горячую руку «самодельной», ворчал по поводу гонения на чистую публику и заочно называл исполкомовцев не иначе как «наши умники». «Наши умники опять купцов обидели». Или: «Наши умники немца против себя подымают». Или: «Второй месяц умники наши нефти не раздостанут». У него были две большие обиды на революцию. Одна заключалась в том, что вскоре после Октябрьского переворота его по старости лет перевели с паровоза дальнего пути на станционные маневры. «Привязали к одному месту!» — жаловался он, завидуя страстно тем товарищам, которые продолжали кататься в разные стороны, добывали себе на больших станциях соли и мяса, получали прогонные, а главное — не чувствовали себя «клячами в резерве».

Другая обида старика — обида за дочь. Затем ли растил он ее, обучал, лелеял, чтобы она стала потом мыкаться без отдыха по городу, пропадать где-то до поздней ночи, быть все время с простонародьем, а на его, Никифора Семеныча, намеки — пора-де и о замужестве подумать — дерзко посмеиваться.

Раздувая самовар, старик продолжал:

— Сегодня опять говорили, будто вам всем скоро капут!

— А вы поменьше бы слушали! — откликнулась Зина. — Человек вы рабочий, а собираете мещанские сплетни.

— Ну, ну! — огрызнулся отец. — Гляди, как бы сплетни-то правдой не обернулись… Деникин-то вон как распространяется!

Подобной перебранкой обычно начинался их поздний вечер. Вскоре на столе в кухоньке шумел самовар. Зина, выглядевшая в мягком своем капоте более солидною и в то же время женственной, не спеша разливала чай: себе — в обыкновенный стакан, отцу — в большую, с золотой каймой чашку — именинный подарок покойницы жены.

Отхлебывая из блюдечка, Никифор Семеныч украдкою поглядывал на дочь. Зина поймала этот взгляд, нахмурилась.

— Чего фордыбачишь-то? — не выдержал старик. — Поди, не чужой я тебе! День и ночь мысли с тебя не свожу!

— Отец! — подняла Зина голос. — Если ты станешь продолжать свое, я пойду к себе, и вообще…

Она не докончила, глядя на него недобрыми глазами.

— Ну, что «вообще»? Уйдешь от меня? Бросишь? — Старик от волнения обжег себе губы и теперь потирал их трясущимися пальцами. — Бросай! Известное дело, на что я теперь нужен? Вынянчил, выкормил…

— Замолчи, прошу тебя!

— Не я начал… Уходи, бог с тобой! Известно, где мне, необразованному, с такой дочкой жить!

Зина стукнула ладонью о стол.

— Опять «лазаря» запел? У, несчастный! Да разве я тебя в необразованности упрекаю? Ты ведь рабочий! Пойми это! А держишь себя, как мещанин, как базарник! Ворчишь, сплетничаешь, недоволен всем. Люди со стороны смеются.

— Люди?

— Ну да, люди… Мне за тебя перед людьми стыдно!

Еще когда кончала фразу, Зина увидела, как вдруг побелели у старика глаза и запрыгали губы.

— Спасибо, доченька, спасибо! Утешила на старости лет родителя… Спасибо!

Он хотел еще что-то сказать, но не смог, — в горле у него екнуло, он махнул рукою, задел давний подарок жены покойницы. Со звоном расписная чашка упала на пол, разлетелась на кусочки. Даже не взглянув на дочь, он пошел, сгорбившись, к себе под занавеску.

Тупо глядя перед собой, стояла Зина у стола, слышала, как скрипела древняя отцовская кровать. Острая жалость сжимала ей сердце, она готова была броситься к старику, опуститься у его ног на колени, обхватить руками слабые, натруженные его плечи. Но что-то удерживало ее на месте, упрямая складка залегла у нее между бровями; все в лице ее одеревенело. И, сторожко ступая по полу чеботами, она направилась в свою комнатушку.

Когда шла мимо, отец, сидя на постели, затаил дыхание. Он ждал, что сию минуту занавеска приподнимется, дочь молча обхватит его за шею, приголубит, попросит прощения, — так бывало не раз. И уже вскинул было голову, приподнялся на локте, но… мягкие ее шаги проплыли мимо, и тогда вдруг, как бы очутившись на дне невылазной ямы, старик почувствовал нестерпимое одиночество! Печаль залила ему сердце. Он положил руки на острые колени и так, с раскрытым ртом (будто не хватало ему воздуха), закоченел на месте. Было одно неотвратимое сознание: дочь его — чужая ему! Пропали долгие годы забот и неистощимой любви. Он один, один на всем белом свете… Старый, не нужный никому!

Зина наскоро сбросила с себя капот, затушила свет, кинулась в постель. Но как только положила под щеку ладонь (с детских лет засыпала она так под ватным стеганым одеялом матери), сейчас же почувствовала, что не уснет. Полежала минуту и, ощущая давящую пустоту в груди, поднялась, включила свет, взяла со стола книжечку, забытую отцом, и лежа стала перелистывать ее. Сначала она не только не всматривалась в строки, но даже не сознавала вполне, для чего в ее руках эта брошюра и что за брошюра: мысли об отце, выживающем из ума, мысли о минувшем дне, о Мартыне, о Черноголовом, о мобилизации на продфронт — все это затемняло ее сознание. Но, поймав невзначай заголовок брошюры, она вспомнила, что собиралась читать. Затем что-то ее затревожило. Она скосила глаза на стол, где лежали очки старика, и вдруг поняла… Отец! Это ведь он сидел над брошюрою:

«В. Ленин. К солдатам».

Она ярко представила себе старика за раскрытою страницей: губы его шевелятся, брови вздернуты, на лбу от усилия мысли капельки пота.

Ах, старый ворчун! Частенько по вечерам она твердила ему, чтобы он почитал что-нибудь из ее книжек, а он отмахивался, и вот, наконец…

Зина отложила брошюру, прислушалась. Ни единого звука не доносилось из-за перегородки. Уснул! Хорошо, она поговорит с ним утром, выведает о его болячках и, если возможно, сделает все, чтобы по-серьезному открыть старому глаза на мир.

Удивительная вещь! Зину считали среди товарищей хорошей пропагандисткой. А вот с отцом, с собственным своим отцом она до сих пор не справилась! Живет с ним под одной кровлей, изучила каждое движение в его лице и… не справилась. Но — полно! — пыталась ли она что-нибудь сделать, чтобы ближе подойти к нему? Много ли времени посвятила она старику? Ведь дальше отрывочных разговоров на бегу, на лету дело у них не шло.

За три версты от центра ходит она в рабочую слободку, чтобы там отдать вечер тем, кто жаждет знаний, а тут под рукой родной, близкий человек бродит слепым и… слышит от нее одни упреки… Нет, в этом есть что-то неладное! Неужели же все, что делала она до сих пор как пропагандистка, делалось ею по уставу, по чину, напоказ?!

Зина рассердилась на себя до того, что принялась перебирать всю свою работу по косточкам. И тут вдруг открылось ей, что — да, она никуда не годится, и если бы рассказать о ней настоящую правду, Михаил Иваныч, Мартын и все другие отвернулись бы от нее. Ведь никто, конечно, и не подозревал, что она, Кудрявцева, гордится, просто гордится работою секретаря губкома, особенно когда ее замечают окружающие. Ей нравится, например, сидеть на больших собраниях рядом со старыми большевиками. Нравится мчаться на автомобиле об руку с кем-нибудь из губкомовцев, иметь при этом холодный и озабоченный, непременно озабоченный вид. Нравится слышать на людном собрании свое, шепотом произнесенное в рядах имя, нравится возвысить голос, когда она считала, что права, а ее не хотели понять.

Зина поднялась с постели, вновь погасила свет.

Какая гадость! Никто даже не подозревает, что она… такая тщеславная. Никто и не думает, что она способна слишком много времени посвящать себе, своему личному. Взять хотя бы это ее особое, совершенно отличное, длительное, ничем не объяснимое внимание к Мартыну! Разве он единственный в партии? Разве не окружают ее десятки и сотни товарищей, быть может, еще более достойных, чем этот человек? А для нее вся последняя неделя ушла на тайные (да, да, тайные!) заботы о Мартыне. Значит, она могла ради одного, избранного, ради его интересов забыть в конце концов вовсе о других, более серьезных вопросах и нуждах организации.

Никифор Семеныч продолжал не шевелясь сидеть у себя на койке. Странные и разноречивые настроения владели им. С одной стороны, для него было бесспорно, что дочь виновата перед ним и что он не может и не должен прощать ей. А с другой стороны, что-то кроткое и жалобное, как побитая собачонка, ныло в его груди, и хотелось плакать от жалости к той, милой, родной, близкой ему каждым своим пальчиком (с детства изучил старик коротышки эти), каждым своим волосом на шелковой головке! И видело, чуяло старое сердце, что тяжкий, тернистый путь простерт перед его девочкой, что ждут его Зинушку всякие испытания, что, быть может, смерть, преждевременная смерть от руки врага сторожит уже ее.

И когда толкнулась и влипла мысль старика в жгучие видения опасностей на пути его дочери, задохнулся Никифор Семеныч, и вдруг щеки его взмокли. Тихонько, стараясь не скрипеть койкой, поднялся он, прошел на цыпочках к двери и слушал, затаив дыхание.

Зина кашлянула, и тогда, как пойманный вор, вздрогнул с головы до пят старик, и краска залила ему щеки. Послушав еще немного и убедившись, что за стеною тихо, полуоткрыл дверь, просунул голову. В темноте белело на подушке лицо Зины. Старик неудержимо потянулся вперед, пролез боком в дверь, прошаркал к столу, замер, прислушиваясь.

— Папа, ты что?

Он откликнулся шепотом:

— Спи, спи! Я тут очки забыл…

— А ты включи электричество.

— Нет, не надо! Я уже сыскал. А ты спи… И на меня, старого, не сердись. Люди мы с тобой свои… И все твои — свои… Своих и поругать иной раз не грешно!..

Он стоял у самой ее койки и, подтыкая концы одеяла у ее плеч, ухмылялся про себя, как пьяный.

— Забыл совсем сказать тебе, доченька… Перед вечером заходил к тебе один, высокий, кудластый такой…

Она насторожилась, поймала в свою горячую руку его, старую, холодную.

— Кто, папочка? Как назвал себя?

— А не упомню, дочка! Как бишь… Обормотов, что ли?

— Баймаков, папочка?

— Вот-вот! Кудлатый такой…

Холодная капля упала ей на грудь. Что это?..

— Папочка, родной мой, бедненький мой!..

Она потянула его руку, целовала ее, прижимала к горячим щекам своим.

— Прости меня… Злая я, нехорошая!..

— Да что ты, что ты, Зинушка! — лепетал, плача, старик. — Еще чего выдумала? Да ты у меня… краше всех… Как можно говорить так!

На другой день, после долгих непрерывных хлопот, уже в сумерках, когда из губкома схлынули посетители, Зина стала собираться домой (сегодня не предвиделось заседаний). Сложив наскоро бумаги, она взялась было за пальто, но кто-то резко постучал в дверь кабинета.

Это был Мартын.

— Наконец-то! — вырвалось у нее нескрываемо радостно. Однако, вглядевшись в него, хмурого, неприветливого, она продолжала более сдержанно: — В последнее время ты неузнаваем, Мартын. Ты избегаешь всех нас. Ты как будто не хочешь видеть даже Михаила Иваныча… Что с тобой? Мы так беспокоились, и нам так хотелось быть полезными тебе…

Они уселись за стол, по одну его сторону, близко друг к другу. В полумраке нельзя было разобрать выражения его лица, но по тому, как нервно барабанил он пальцами о крышку стола, Зина поняла, что слишком поспешила высказаться.

— Пожалуйста, без лирики! — сухо заговорил он. — Я вовсе не нуждаюсь в сестрах милосердия! Я пришел к тебе по делу, как к секретарю губкома… Именно, именно! — Он поднял руку, заметив ее жест протеста. — Я и с Михаилом Иванычем не хочу встречаться один на один. Уверен, что старик заведет волынку… — Он вдруг встал и принялся шагать из угла в угол. — Странно, очень странно! К вам является член партии, требует обсудить его… его… — он запнулся, — его вопрос! А вы отмахиваетесь, тянете, выражаете недоумение. Что же вы, за сумасшедшего меня принимаете?

— Мартын!

— Э, пожалуйста! Не понимаю такого отношения к товарищу… Во всяком случае, я не заслужил этого. Или вы уже решили мое дело, не выслушав меня? На основании одних слухов, опираясь на болтовню таких милых людей, как Уткин, Аристов, Клепиков и прочие?!

Зина встала.

— Ты несправедлив к нам, Мартын. Иди сюда… Садись, успокойся.

Повинуясь ей, он опустился снова в кресло. Она продолжала, стоя подле него:

— Чудачина ты, Мартын! Никто ничего не решал, и никто тебя пока не осуждает. Да, да! Губком не может, — пойми это! — не может губком делать заключения на основании слухов. А мы все еще пробавляемся только слухами, и в этом виноват ты сам!

— Ну, положим!

— Не возражай! Представь себе положение хотя бы Михаила Иваныча, который знает тебя чуть ли не с детства… Ведь он в конце концов вправе требовать от тебя объяснений!

— Ха! А я отказываюсь? Готов дать показания всему губкому! Даже прошу об этом… Даже требую!

— Но, Мартын! Как может Михаил Иваныч ставить на обсуждение тот или иной вопрос, не зная досконально, о чем пойдет речь?

— Но это неправда! — воскликнул он. — Черноголовый знает.

— Да, кое-что, из третьих, повторяю, рук!.. Разве ты переменил о нем свое мнение? Разве ты забыл, что такой человек, как Михаил Иваныч, не может опираться на односторонние сообщения, хотя бы они исходили…

— От членов партии? — с горечью усмехнулся Мартын.

— Партиец партийцу рознь!

— Вот как?

— А пошел ты к лешему, Мартын! — вспыхнула Зина. — С тобой говорят как с товарищем, а ты… мудришь. Слушай! Идем сию же минуту к Михаилу Иванычу… Он будет очень рад, я знаю! Мы найдем его в этот час у себя дома.

— Никогда! — Он даже приподнялся в кресле, выражая свое несогласие. — Я не хочу и не могу пользоваться в этом деле старой дружбой… По-старому я заговорю с Черноголовым не ранее того, как слово партии будет произнесено обо мне. Я готов пойти к нему, но лишь по его вызову и не иначе как на заседание… губкома, ревкома, трибунала!..

Зина замахала рукой.

— Ты рассуждаешь, как… как… Во всем этом нет и капли трезвости… От всего этого несет самой неприглядной интеллигентщиной!

— Думай, как хочешь, но иначе я не могу… А теперь скажи по правде: займется ли когда-нибудь губком мною или нет?

Зина щелкнула выключателем, вгляделась в Мартына и некоторое время молчала. Ее поразило потемневшее, осунувшееся лицо его. Глаза его, в рыжих ресницах, казались еще более глубокими, прямой, четко очерченный нос заострился, вокруг рта залегли морщины. Он давно не брился и такой, в белесом пуху на щеках, выглядел много старше своих лет.

— Ты не болен, Мартын? — невольно вырвалось у Зины, и в ее голосе, в глазах ее было что-то такое искреннее, приветливое, что угрюмая тень в лице Баймакова дрогнула. Он улыбнулся, и при этом еще острее обозначились у него скулы.

— Нет, я здоров, — проговорил он. — Но ничего не имел бы, чтобы поболеть… Ведь вот валит же других сыпняк, например.

Зина не верила, не могла, не хотела верить в то, что с Мартыном произошло что-то такое, от чего можно было желать этой страшной болезни! Она представила его себе, могучего, распластанным в сыпняке, и неприкрыто горестный, жалеющий вздох вырвался у нее. На этот раз он не рассердился и молча, как бы собираясь с мыслями, опустил голову.

— Мартын… — голос ее легонько дрожал. — Мартын, ты знаешь, что я не хочу и не могу обидеть тебя… Скажи же, что там, в пути, произошло у тебя?

Он откликнулся не сразу, а заговорив, отвел глаза в сторону.

— Видишь ли, собственно, вся история может быть изложена в двух словах. Но этого-то я и страшусь! Мне надо, чтобы вы все поняли меня по-настоящему… А для этого необходимо много рассказать, вернее — объяснить… И я не знаю, сумею ли… Поймете ли вы меня!

— Попробуй, Мартын! Я не ожидаю, конечно, что ты начнешь с меня… Но почему бы тебе в самом деле не поговорить с Михаилом Иванычем?

— Опять? — нахмурился он. — Я уже сказал, что…

— Хорошо, не надо! Не надо с Михаилом Иванычем… Доверься другому!

— Например?

Она закраснелась, ей стало вовсе неловко, так как она думала, что довериться следовало бы именно ей.

Мартын покинул кресло и опять зашагал из угла в угол. Она робко следила за ним, отчего глаза ее стали совсем продолговатыми и все лицо тонко настороженным.

— Помнишь, Зина… — Он остановился около нее. — Помнишь ли ты наш вечер… У монастырской стены, под луною? Я часто вспоминаю… И теперь много отдал бы, чтобы стать таким же, как тогда…

— Каким же? — выронила она вполголоса.

Вместо ответа он неожиданно спросил:

— А что делается у нас на фронте? Какая информация?

— Разве ты не в курсе? — осиливая волнение, проговорила она.

— Да, я не вполне в курсе… Отстал! Всякое личное несчастье отрывает человека от общего хода жизни… Попробуй повредить себе палец, и ты будешь чувствовать только его!

— Бывает! Страдание делает нас эгоистами…

Она сказала это просто, без задней мысли, но он насторожился и не без тревоги взглянул на нее.

— Ну, так каково же на фронте?

— Кажется, опять будет жарко, Мартын.

— Так… А с продовольствием что?

— Не спрашивай! Ты знаешь, мы провели мобилизацию… Нам предстоит тащить хлеб из-под самого носа врага… Кстати, Мартын, о тебе вспоминали заводские… Байдученко, Петр Потачов… Они снова мобилизованы и выражали желание видеть тебя во главе отряда!

— Вот как! Да, я шел всюду, где было особенно тяжело! Но теперь… теперь я только больной палец… Его надо лечить или… ампутировать!..

Он отвернулся и вдруг негромко спросил:

— А Черноголовый, он в самом деле заговаривал с тобою обо мне?

— Не раз, Мартын!

— Черт побери! — воскликнул он, оборачиваясь к ней. — Если бы вы все знали, как «это» произошло со мной, вы не осуждали бы меня… Нет, я не могу больше молчать!

Эти слова были произнесены почти умоляющим тоном. От неожиданности Зина не сразу нашла что сказать. Потом она торопливо протянула ему руку.

— Говори, говори, Мартын!

— Здесь?

— Где хочешь! Неужели не видишь, что я… ну да, я… страдаю за тебя?

Днем позже этой беседы Зины с Мартыном, прибыв глубокой ночью домой, Михаил Иваныч собирался уже лечь, но вспомнил о своей тетради, почувствовал раскаяние (он долго не садился за нее) и взялся за перо.

Между прочим, он записал следующее:

Если бы эти строки из старенькой, затрепанной тетради Михаила Иваныча могла прочитать Зина, она принялась бы горячо успокаивать их автора.

Они сказала бы Черноголовому примерно так:

«Мартын — честный партиец! Скорее же ставьте его вопрос на губкоме, как он того хочет! И ничего дурного не будет!»

Она сказала бы так потому, что ей удалось, наконец, выслушать Мартына, и она была вне себя от его рассказа, в искренности, в правдивости которого не сомневалась.

Однако, когда он закончил и спросил, заглядывая ей в глаза, как бы она определила случай с ним в Лисках, Зина потупилась. Только при новом настойчивом вопросе: не думает ли она, что он шкурник и ничтожный трус? — Зина вскинула на него глаза и терпеливо выдержала его взгляд.

С самого начала беседы они перешли из кабинета губкома наверх, в комнату с окнами в решетках, где когда-то хранились архивы губернского присутствия, а теперь было почти пусто: треногий стол, несколько скамеек (по воскресным дням занимался здесь политкружок).

Она уселась за стол, он — напротив. Яркая лампочка заливала их зеленоватым режущим светом.

Первое время Зина слушала не совсем внимательно. Отдельные его фразы даже не доходили до нее, потому что, пользуясь волнением рассказчика, она могла без всякой опаски дивиться его густым ресницам, отливавшим под ярким электричеством золотом. Но вскоре она забыла, что сидит наедине с ним, вдали от всего мира (так, как ей это чудилось в последнее время только в снах). Его ресницы перестали скрывать от нее страдание, таившееся в глазах, а его голос, убаюкивающий своею сладкой силой, стал, наконец, проникать в сознание и подымыть ответно мысль за мыслью. С этого момента Мартын мог рассчитывать, что открывает он себя чуткому и вполне бескорыстному слушателю.

Зина сразу и во всей глубине представила себе путешествие Мартына с эвакуируемыми семьями: тяжелая и непривычная обстановка, женщины, дети, неизвестность впереди!..

Она даже подумала про себя, как мог Михаил Иваныч, зная характер Баймакова, обречь его на это путешествие: тащить за собой ораву беспомощных, жалких, перепуганных людей навстречу всяким неожиданностям, без какой-либо надежды на возможность отпора врагу!..

И ее нисколько не опечалило, когда она услышала в голосе Мартына нотки брезгливости: он говорил о паре Добрыниных и об этих двух — об Уткине и Аристове, увязавшихся с женским поездом.

Когда он обрисовал вскользь Уткина, у которого даже накидка трепетала от страха, Зина невольно улыбнулась. Но Мартыну было не до улыбок. Он говорил о женщинах, о стариках, о детях.

— Они все цеплялись за меня и готовы были реветь от страха, но я старался успокоить их, прикрыть от них опасность…

— Зачем же это? — вырвалось у Зины. — К чему обман тут?

Он с недоумением взглянул на нее.

— Для тех, кто может защищаться, правда — лишнее оружие! Но сказать правду Уткину, Добрынину, всем этим женщинам с ребятами… Ты понимаешь, это вызвало бы панику!

— И все же им следовало открыть глаза на правду! — возразила она, незаметно для себя становясь на сторону беззащитных людей, лишенных даже знания об истинном своем положении.

Мартын не понял ее.

— Нет, я был прав, держа их в неведении… Уже на первой станции мне и Тулякову стало ясно, что наш поезд далеко не в безопасности, а в Лисках мы в этом убедились окончательно… Но то, что затем произошло, оказалось неожиданностью даже и для нас… Между прочим, на попутных станциях нам сообщали, что город занят белыми, и ты можешь себе представить, Зина, каково было мое самочувствие… Но… буду продолжать! Успокоив и накормив свой караван, я пошел бродить по степи… В сумерках Туляков поднял на ноги машиниста. Паровоз со своим вагоном он держал наготове, объясняя это тем, что в вагоне находились эвакуированные ценности. Когда я около полуночи возвратился из степи и шел вдоль вагонов, Туляков выбежал мне навстречу из телеграфной с последнею новостью. «Беда! — прокричал он. — Мы опоздали…» Вид у него был такой, что я невольно кинулся за ним, еще не зная сам, куда и, главное, какая опасность грозит нам!

Уже у самого паровоза услышал я необычайный шум, в котором, признаться, до сих пор не отдаю себе отчета. Первое мгновение мы оба подняли головы вверх, так как нам почудилось, что над нами аэроплан! Но, убедившись в своей ошибке, я насторожил слух в другом направлении и тут услышал быстро нарастающий грохот со стороны увалов…

«Поезд! Эшелон белых!» — крикнул Туляков и бросился к паровозу, но я, разгадав намерение этого человека, задержал его. Между нами завязалась борьба. Туляков понял, что я сильнее его, и прокричал мне в упор: «Ты будешь в ответе за все, что вручено мне, за все ценности!» Этот неистовый крик, а главное — упоминание о каких-то ценностях, когда у нас на руках был поезд, набитый людьми, поразил меня так, что я выпустил Тулякова из рук. Помню, близость этого человека, его жаркое дыхание в лицо мне, его искривленный от страха рот вызвали у меня отвращение. Я выпустил его, и он в два прыжка очутился у поручней паровоза. «Полный ход!»— скомандовал он выглянувшему из окна машинисту. Вслед за тем я услышал свист пара и пришел в себя. «Стой!» — закричал я свою очередь, вскочил на площадку паровоза и сунул в лицо машинисту браунинг. Тогда произошло нечто отвратительное. Туляков схватил меня за полу и потащил вниз. Он что-то говорил вполголоса, говорил бессвязно, но я успел понять, что мы имеем дело с эшелоном белых, прибывших с ближней станции, что никакой возможности для борьбы у нас нет и что теперь дорога каждая минута!..

«Пойми, Баймаков! — убеждал он меня. — Ведь у нас все наши ценности! Ведь если все это попадет к врагу, нас надо расстрелять! И ты не смеешь вмешиваться. Он снова рванулся к паровозу, и тут снова я задержал его. А шум со стороны, из ночи, нарастал, близился.

Вдруг Туляков затих в моих руках. «Ты негодяй, Баймаков!» Он произнес это с таким убеждением, что я, несмотря на всю свою взволнованность, горестно изумился. Ты понимаешь, Зина: эти слова должен был бросить в лицо ему я!.. Чувствуя, что мои руки ослабели, он повел плечом, освободился, но уже не пытался бежать. Стоял, как истукан, без слов, и я не видел, что у него творилось в лице. Самое нехорошее было именно это: я не видел, что с ним и почему он стал вдруг таким… безразличным… Теперь накинулся на него я: «Туляков, опомнись! Надо дать знать нашим, поднять в эшелоне тревогу!» Он холодно процедил: «Э, пошел ты…» И вдруг опять впал в ярость… «Поздно, поздно! — закричал он. — Пойми, наш эшелон отведен в тупик. Мы не спасем ни людей, ни ценностей!»

Он не убедил меня, но я его уже не останавливал.

Он побежал к паровозу, и я услышал с тендера голос машиниста: «Сейчас, сейчас!» Однако паровоз не трогался. Туляков выкрикивал что-то, бранился. Паровоз не трогался. Мне представилось, что машинист принял мою сторону. Я кинулся в вагон и приказал нашему постовому с винтовкою: «За мной!» Я бежал прочь от вагона, не оглядываясь, но, сделав несколько шагов, понял, что армеец глух к моему слову… Вероятно, поставленный в охрану вагона с казной, он не знал, как быть ему, кого слушать, меня или Тулякова. Он отстал… Я бежал, и навстречу мне нарастал этот зловещий гул. Мне до сих пор не ясно, когда именно он прекратился. Кажется, в ту минуту, когда, поравнявшись с первым нашим вагоном, я закричал: «Товарищи!»

Надо тебе сказать, Зина, что я ничуть не терял себя. Во всяком случае я совершенно не думал о своей безопасности и о себе вообще. В мозгу у меня сверлила одна мысль — о Тулякове, о его невозможном, нетерпимом поведении. И в то же время я совершенно трезво сознавал, как и он, что спасти в эшелоне всех наших невозможно! Но, думалось мне, если не всех, то хотя бы… хотя бы тех, кто успеет добраться к паровозу. И с этой мыслью я закричал у первого вагона, не решаясь двинуться дальше, зная, что это было бы бесполезно. И все же я побежал к следующему! Во-первых, потому, что меня подгоняло нерассуждающее чувство своей ответственности. Во-вторых, потому, что гул со стороны путей внезапно замер и это подняло у меня надежду: «А вдруг мы еще успеем!» С криком: «Товарищи!» — я приблизился к середине эшелона и тут увидел вдали, на путях, фигуры вооруженных людей. В голове у меня проблеснула догадка, даже не догадка, а убеждение: прибыл вражеский поезд, высадил разведку, и вооруженная толпа с минуты на минуту должна ворваться на станцию. Оглянувшись, увидел: из вагонов выбрасывались женщины. Иные были в одних сорочках, иные с детьми на руках, иные с какими-то узлами. Они падали на бегу, сталкивались, цеплялись друг за друга. И только теперь мне стало не по себе…

Мартын примолк. Зина осторожно взглянула на него.

— Понимаю, Мартын. Тут, наконец, и ты… дрогнул! Оглянулся на себя!

— Нет, совсем нет! Повторяю, меньше всего думал я о себе. У меня не было и капли страха за свою особу… Здесь было иное… Ты понимаешь: они все бежали как угорелые, падали в потемках, что-то тащили за собой, очевидно не сознавая, что именно… И все это делалось в глубоком молчании, с одним-единственным желанием — уйти, убежать, скрыться от опасности, ухватиться за всякую возможность спасения… Нечто подобное я наблюдал только однажды в жизни! Это было в тайге, Зина. Горел большой участок леса, и все живое, большое и малое, обезумев от страха, неслось мимо меня к реке, ломая на пути молодую поросль, скача через пни, через ямы, сворачивалось, грызя друг друга, в клубок… И как тогда, так и теперь с людьми, я чувствовал свое полное бессилие… Я находился, Зина, перед лицом чудовищной силы; эта сила двигала людей в одном направлении, и я понимал, чувствовал всем существом своим, что, стань я на пути, каждая из этих женщин, самая слабая среди них, вступит со мной в яростную борьбу… И я… отшатнулся, я снова бросился вдоль эшелона, к тем вагонам, в которых еще спали… Тут произошло нечто еще более поразившее меня. Кто-то, угадав мое намерение, с силой вцепился в полу моей одежды… Это была Лузгина, жена нашего предчека. «Не надо!» — прокричала она, и в ее голосе я услышал страх и мольбу: «Не надо!» Я понял ее, скрытая ее мысль передалась мне, как по току. Она не хотела, чтобы я бежал дальше, к спящим, будил их, поднимал на ноги. Ее страх (она припадочно вся дрожала) обострился при мысли, что я мог поднять на ноги весь эшелон, всполошить всех остальных. По тому, как, покинув меня, она бросилась к паровозу и все оглядывалась, все оглядывалась, было ясно: она видела угрозу лично себе, своей жизни — в людях, стремившихся к той же, что и она, цели. Слишком многие хотели спастись, не останется ей, Лузгиной, места у паровоза… Ты что, Зина?..

— Так, ничего, — обронила она, проводя ладонью по лицу. — Уж очень все это нехорошо!..

— Да, хорошего мало! Я до сих пор без отвращения не могу представить себе свое положение в те минуты… — Углы его губ подергивались.

— Но ты… — Зина чуть подумала. — Ты должен был все же что-то предпринять, Мартын! Тебе следовало заняться летучей разведкой… Наконец, ты был вооружен, подле тебя находился тот, с винтовкою!..

— Что же могли мы вдвоем против целой банды?..

Зина молчала. Он хмуро взглянул на нее.

— Поверь, что если бы со мной не было этих женщин, детей, я поступил бы так, как ты думаешь… Да, да, был еще и тот, армеец с винтовкою… Но… открыть стрельбу в момент, когда люди, ничем не прикрытые, барахтались вокруг тебя…

— Продолжай! Я понимаю.

— Нет, мне ничего не оставалось, как последовать за бегущими… — Он вздохнул. — Знать, что будет дальше, быть самому при посадке… Ведь там оставался Туляков, которому я не доверял. И вот — еще сцена! Сцена у паровоза… Женщины лезли в вагон, единственный вагон у паровоза, хватались друг за друга, роняли детей. Вагон был набит до отказа. Набита была и площадка. Но люди взбирались на буфера, воевали за подножки… Некоторые ухитрились подняться даже на тендер паровоза. Тот, из караула, пытался навести порядок, но его никто не слушал, и он сам, по-видимому, растерялся окончательно. В последний момент я успел заметить его на подвесной лесенке паровоза. А со стороны нашего эшелона бежали другие женщины, и среди них разглядел я накидку Уткина. Меж тем паровоз развил пары, был готов к отходу. Я слышал десятки перепуганных голосов с площадок вагонов: «Трогай, трогай!» Я оглянулся в сторону путей. На одно мгновение, помню, меня озадачило: почему белые медлят, не обстреливают нас? Но вот в темноте, за дальними вагонами, вновь показались вооруженные люди, они были в строю, в цепи, и бежали рысцою куда-то в сторону. И я сразу решил: они хотят взять станцию в кольцо, охватить все живое… Вдруг паровоз пыхнул, вздрогнул и начал отделяться от меня. Я сделал шаг за ним, еще шаг… рядом с подножкою! Те, счастливые, что втиснулись на площадку, были, видимо, так рады за себя, что вспомнили и обо мне: они протягивали мне руки. Но вот, оглянувшись еще раз, я увидел… кого бы ты думала? Аристова из кооперации!.. Знаешь такого, нет? Прихлестнулся, понимаешь, к эшелону якобы для охраны. Сослался мне даже на приказ губкома, только видите ли, словесный!.. Сочинил, конечно! Ведает он столовыми, строит что-то…

— Столовыми? — переспросила Зина. — Припоминаю! В потребкооперации треплется…

— Ну, так вот, этот самый трепач, обгоняя всех прочих, уже настигал нас… И ты знаешь, Зина, во мне поднялось отвращение, тошнотное, саднящее отвращение! В отсветах фонаря я видел его лицо, жуткую баранью бородку, выпученные глаза… Он ловил ртом воздух, махал руками, как бы цепляясь за нас, недосягаемых… Признаюсь, я был бы потрясен, если бы он нагнал нас тогда. Я не мог оставаться ни одной минуты там, где был этот человек!

Приметно бледнея, Зина прервала его:

— Ой, как все это нехорошо, Мартын!

— Может быть! Но я подхожу к концу, не перебивай меня… Паровоз наш прибавлял ходу, я видел, что вагон начинает двигаться быстрее меня. Я уже на локоть отстал от подножки. Впереди — черно, ветрено, пустынно. Позади — Аристов… Этот человек, самый вид которого был невыносим мне, заслонил собою все, что происходило вокруг. Я уже не думал о других. Для меня никого, кроме его и себя, не существовало. В нем, в этом человеке, как бы собралось в одно целое все, что томило, изнуряло, наполняло меня презрением к себе, к своему положению! Возможно, — понизил Мартын голос, — возможно, я толкнул бы его, ухватись он за перила подножки… Да, да! Но тут неожиданно на пути Аристова оказался этот… в накидке… Уткин! Он вскинул, изнемогая, видимо, к бегущему приятелю руки, тот рванул в сторону и угодил на ворох ящиков из-под груза… Больше я не следил за ними… Моя рука скользнула по стене убегающего вагона и вдруг овладела перильцами над подножкой. Я вцепился в железо, как будто земля рушилась подо мною.

Он перевел дух и уже другим, странно равнодушным голосом закончил:

— Потом… потом меня с силой толкнуло, сбило с ног, но перильца из своей руки я не выпустил!

— И ты… поехал, да? — шепотом спросила Зина.

— Да, я взобрался на подножку, потому что иначе… попал бы под колеса…

Она с горечью усмехнулась…

— Ага! Значит, ты сделал это поневоле?

Не получив ответа, взглянула на него широко открытыми, знающими глазами, в них Мартын не мог не заметить слез.

— Как это все скверно! — произнесла она, порывисто захватив его руку в свою. — Скверно, скверно, Мартын!

Она начинала понимать, какая беда стряслась с ним и как он должен был страдать за себя, за все то паническое, безобразное, что произошло в Лисках.

Но он освободил свою руку, она убрала свою.

— Я едва держался на подножке, — продолжал он рассказ. — Паровоз усиливал ход. У меня еще была возможность спрыгнуть на полотно, и одно мгновение я готовился к этому. Я видел впереди себя фигуру армейца с винтовкой на лесенке паровоза. Он мог взобраться выше, занять более удобное положение, но не делал этого. И я слышал оттуда, со стороны станции, отчаянные крики… «Стреляют!» — воскликнул кто-то за моей спиной с площадки. Я удивился, как этого не слышал сам. Из черноты ночи в шум нашего паровоза врывались короткие залпы, но они были очень далеки, как бы даже где-то высоко вверху… Тогда я, вместо того чтобы спрыгнуть, перехватил перильце другою рукой, стал на подножке крепче. Вагон шел полной скоростью. Вдруг, придерживаясь за стенку, через мои плечи потянулся Туляков. Он вглядывался в темноту, дышал тяжело, рывками…

— Зина! — прервал себя Мартын. — Ты слышишь меня?

Она отвела глаза в сторону, словно опасаясь, что он прочтет в них то, чего ему не следовало видеть.

— Ну?

— Я был несправедлив к Тулякову… Он действительно не думал о себе, он думал только о казне! Представь себе: там, на станции, в эшелоне, осталась его жена, жена и двое ребят!.. Ни одним словом, ни тогда, когда мы ехали к Лискам, ни теперь, когда убегали обратно, он не обмолвился о них. Но ведь они дороги были ему, черт возьми!.. Об этом я слышал на площадке вагона… Говорили о Марье Гавриловне, которая находилась в дальнем вагоне и, надо быть, так и не слышала переполоха. А у Марьи Гавриловны — пятилетний Коля и годовалая Симочка. Колю Туляков часто брал с собою на собрания. Колю он таскал по коридорам губкома на плечах — верхом… И теперь они, все трое, метались из стороны в сторону там, на станции, в ужасе — Марья Гавриловна с Симочкой на руках и Коля подле нее. А их отца паровоз уносил прочь… потому что партия, вручив ему ценности, приказала: «Ты должен сохранить это!» Он герой, Зина, этот Туляков!

— Да, он исполнял свой долг.

Мартын вздрогнул.

— Не в пример мне! — пробормотал он.

Зина смолчала. Она понимала, что ей нужно что-то сказать, чем-то помочь ему. И, сознавая, что ее молчание может быть истолковано не по-доброму, она еще ниже склонила голову.

— Ты осуждаешь меня? — произнес он с оттенком плохо скрытой горечи.

Это было совсем нелепо с его стороны — задавать такой вопрос. Неужели она должна была восхищаться им?.. Помимо воли, она криво улыбнулась. Он продолжал:

— Вот видишь, даже ты не поняла меня… Да, да, не спорь! — В голосе его послышалось отчаяние. — Когда я стоял там, в проходе вагона, и слушал разговор о покинутой семье Тулякова, мне стало так тяжко, так тоскливо, будто я обречен был никогда уже не видеть солнца, никогда не иметь человеческой ласки… И вот словно волна накатила на меня: я почувствовал омерзительную к себе ненависть…

Зина опустила глаза:

— Да?!

Если бы Баймаков был менее увлечен своим рассказом и не переживал бы вновь горестного раскаяния, он услышал бы в коротеньком вопросе Зины нечто похожее на приговор. Но он не расслышал в ее голосе разящего осуждения и продолжал:

— Да, в те минуты я чувствовал себя так, точно уже был пригвожден к позорному столбу. И я ненавидел себя… себя и, повторяю, всех, всех этих аристовых, уткиных… И даже, представь себе, не по-доброму вспомнил о Черноголовом… Ведь это он наделил меня такими… высокими обязанностями! Будто Баймаков не был ни на что иное способен!

— Ой, что ты говоришь, Мартын! — воскликнула вне себя Зина. — О чем ты?!

— О том о самом! — кинул он упрямо. — Я был угнетен, подавлен, смят и вместе с тем убежден, что не заслуживаю такого позора! Ведь не из трусости же, в самом деле, ухватился я тогда, в последний момент, за перильца подножки… Ведь я же вовсе не помышлял о себе, о своей особе! Ты понимаешь, Зина, здесь работала жуткая, недумающая сила: она овладела мною, напрягла мускулы моей руки, вложила в нее свою волю и…

Зина раздумчиво, не соглашаясь, видимо, с ним, качала головою. Он смолк, ожидая.

— Не то, не то! — заговорила она возбужденно, но не совсем уверенно, запинаясь. — Ты что-то путаешь… И совсем напрасно толкуешь… о какой-то там… страшной силе… Нет и нет! Не в трусости тут дело… Дело тут в ином!

Он не без недоумения вскинул к ней глаза.

— Договаривай же, Зина…

Она не откликалась, оставаясь неподвижною, в то время как глаза ее, устремленные в пустоту, полны были напряженного искания мысли. Не найдя ничего определенного или не подобрав найденному нужного слова, она тряхнула головою, как бы отмахиваясь от всего.

— Ничего не понимаю! И боюсь, что ты также…

— Не понимаю себя?! — подхватил он. — Что ж… Впрочем, для меня ясно одно: я потерял в этом переполохе рассудок… но, верь мне, Зина, тут было то же самое, как если бы, падая с кручи, я уцепился за выступ!

— Понимаю… Но… ты уцепился… за вагон, чтобы не скатиться обратно… к своему эшелону, к оставленным тобою женщинам!

Снова — открытый вызов, но и он не имел успеха. Мартын был как бы выше любых ее колких замечаний. Он молчал, глядя на нее глухими, невидящими глазами. Он глядел в глубь себя и, без сомнения, страдал, сознавая, что не знает таких слов, которые по-настоящему передали бы о несчастном случае с ним. И еще он думал, что случай этот особенный, что случай этот выходит из ряда вон и он, Мартын Баймаков, оказался здесь как бы жертвою.

— Что же было дальше? — спросила Зина, стараясь смахнуть, преодолеть очарование страдающих его глаз: в глазах Мартына было такое, что примиряло с ним, затягивало, покоряло.

— Дальше? — Голос его стал опять равнодушным, будто все, что происходило у него потом, не имело никакого значения. — Дальше я выпрыгнул из вагона.

— Мартын! — Она начинала надеяться.

— Да, на первом же подъеме я выпрыгнул, но не совсем удачно: я повредил себе ногу. От места моего прыжка до станции было не более пяти верст. Однако и это расстояние я едва осилил, подвигаясь черепахою. И потом… Сделав с версту, я, к своему ужасу, убедился, что при падении выронил из кармана оружие, и вынужден был возвратиться. Отыскав свой браунинг, вновь поплелся вперед. Шел и падал от нестерпимой боли. Пролежав сколько-то, снова шел и в конце концов добрался на место.

Зина ждала, затаив дыхание. Она теперь видела, что для него не все потеряно.

— Да, я добрался… Но… — Он вдруг залился надсадных хохотком. — Я прибыл к шапочному разбору! Светало, и еще с насыпи я увидел мирную, совсем мирную картину: станция жила своей жизнью, не было ни выстрелов, ни сражения… Нового было только то, что за околицей ватага красноармейцев готовила себе завтрак… По путям бродили люди и среди них… эти… наши женщины, дети! Я услышал женский смех, там, где готовили завтрак, и это… это было ужасно, Зина! Я шел сюда, теряя минутами сознание от боли, но все же шел… в надежде встретить врага, если надо — умереть! А тут все было спокойно, мирно, и они, понимаешь, смеялись…

Он замолчал.

— Что же там произошло? — упавшим голосом проговорила Зина.

— Разве ты еще не слышала об этом? Я сам узнал правду много позже… Тогда же, добравшись до станции, я потерял сознание и много часов пролежал в бреду. Там был врач, он говорил людям, что у меня что-то вроде горячечного пароксизма. В бреду я стонал, хватался за свою ногу. Ее осмотрели, поправили: что-то с сухожилием. Через сутки я пришел в себя. Это был прескверный момент, Зина! Полуоткрыв глаза, я увидел склоненную ко мне женскую голову. То была жена Синицына, нашего губпродкомиссара. Она не успела заметить, что я пришел в себя. Я лежал с закрытыми глазами, слышал, как она оправляла мое одеяло, меняла холодную тряпицу на моей голове. Касанья ее руки жгли меня… Я вздрагивал под ее рукою, как от физической боли. Присутствие этой женщины было непереносимо… Я несколько успокоился, когда она покинула меня. По аптечным пузырькам на столике я угадал, что за мной ухаживали. Я вспомнил все и многое отдал бы, чтобы не возвращаться к действительности. Потом явились еще женщины, очевидно с тем, чтобы сменить Синицыну. «Что же это такое? — думалось мне. — Они хлопочут тут, точно комендант их поезда сражался за них и пал!..» Из приглушенного разговора у моего изголовья я убедился, что о моих приключениях или вовсе не знают здесь, или же объясняют всё по-своему… Это была пытка, Зина! Мне нужна была хотя бы одна минута покоя, отдыха… Но, представь себе, эти женщины не оставляли меня еще целые сутки!

— Странно! — перебила его Зина. — Ты сознавал себя невинным и… так все же страдал?..

— Да! И тогда и после! Я знал и знаю, что никогда не сумею передать об этом случае со мной так, чтобы меня поняли… Ведь тут — только факты, одни голые, позорные факты…

Мартын встал и зашагал по комнате. Потом, остановившись у скамьи, он неожиданно проговорил:

— Слушай, Зина! Я знаю, как ты относишься ко мне…

Вздрогнув, она вскинула на него глаза.

— Я говорю о твоем чувстве ко мне, Зина!

— При чем тут мое к тебе чувство?.. — вспыхнув, промолвила она с оттенком горечи.

Он молча пошагал к стене и неторопливо повернул обратно. Глаза его устремлены были в сторону.

— Чудной ты, право!

— Почему же? — отозвался он спокойно. — Я вспомнил нашу прогулку в степи и потом… ту ночь у монастырской стены…

— Отлично! Но… к чему все это?

Он криво усмехнулся.

— Видишь ли… Там, у монастырской стены, я впервые подумал, что если бы стал кого-нибудь любить, то… лишь тебя, Зина!..

— Вот как! — выронила она, стараясь скрыть свое смущение. — Но… мне хотелось бы еще раз спросить тебя: к чему все это?

— А так! Ни к чему! Мне… очень жаль… — Он неловко провел рукою по своей щеке. — Там, в Лисках, первая моя мысль, едва я пришел в себя, была о тебе, Зина. О том, что можешь сказать обо мне ты… ты… когда узнаешь мою историю!

— И тебе… было неприятно?

— Э! — отмахнулся он. — Если бы только неприятно… Однако что же скажешь ты теперь?

Он стоял, глядя на нее, ждал. Зина чувствовала, что это сверх ее сил, и торопливо, цепко искала внутри себя опоры. Не найдя, совсем растерялась. И тут поднялось у нее глухое раздражение. Чего хотел он? И что это за человек такой? Как мог он после всего, только что им рассказанного, говорить ей о своих чувствах? Ведь она вправе истолковать его признание как желание приглушить, сковать ее совесть?

Наконец, она нашла решение. Глаза ее сузились, губы прыгали от обиды. Она сказала:

— Ты ошибаешься, Мартын! И прежде, и теперь, когда ты хотел подменить наш деловой разговор интимным признанием… я равнодушна к тебе!

Он сморгнул, отвернулся.

Она порывисто поднялась со своего места, проникаясь мыслью о всей непоправимости сказанного. Это походило в конце концов на то, как если бы она видела его падающим и не только не протянула ему руки, а и толкнула его! Но он уже оправился и привычно откинул голову.

— Ты не поняла меня! — сказал он ровно, без тени сожаления или упрека. — Не понял и я тебя… Мне казалось, что ты — не как все, Зина!

— Нет, Мартын, я — как все! — выронила она, стараясь держаться как можно спокойнее. — Я не хуже и не лучше других! Но речь не обо мне… Может быть, ты закончишь?

— Я передал тебе все.

— Но что же случилось там, на станции, когда ты… — Она искала более мягкого выражения. — Когда ты был в пути, в вагоне?

— В том-то и дело, что там, строго говоря, ничего особенного не случилось… Да, да… — повторил он с раздражением, точно ему возражали. — Ничего особо страшного… В двадцати верстах к югу, на полустанке, стоял красноармейский отряд. Ночью отряд получил сообщение, что к Лискам с юго-востока, из какого-то местечка, подвигается пехота белого генерала. Отряд залез в вагоны, прибыл в Лиски, рассыпался в цепь… Белые, наткнувшись на пулеметы, отступили, выпустив по станции несколько снарядов шрапнели, — и все! На станции был убит какой-то прохожий-нищий, одной из наших женщин поранило руку…

— Таким образом… — Зина опустила глаза. — Таким образом, вы с Туляковым бежали… от своих, от красных?

Не отвечая, он опустился у стола, рассеянно взглянул на нее и улыбнулся, но так, что губы его перекосило.

— Уткин говорил мне позже, что, возвратившись на станцию, я искупил, видите ли, свою вину…

— Уткин? — Она не могла скрыть своего удивления. — Ты говорил с Уткиным?!

— Да, еще там, в Лисках! Я рассказал ему все, что случилось со мной. Не удивляйся! Я со многими пытался говорить…

— Со многими? — Зина холодно сощурила глаза. — Какой ты, однако…

— Я буду добиваться суда над собой! — воскликнул он, глядя поверх ее головы. — Самый тяжелый приговор будет для меня все же легче молчания, которым вы окружаете меня.

— Но ты сам виноват в этом молчании! — заметила она резко. — Надо было сразу…

— Обо всем рассказать вам? — подхватил он. — Нет, ты ошибаешься! Это… мне уже не поможет! Тут должна сказать свое слово партия… вслух, громогласно!

Зина замолчала.

— Пожалуй! — согласилась она и вслед добавила: — Если только ты… не слишком преувеличиваешь свою вину!

— Я? Напротив! Я говорил уже тебе, что у меня… что мне трудно считать себя виновным.

Она досадливо повела плечом:

— Отказываюсь понимать тебя, Мартын!

— Что ж… я ожидал этого, Зина.

Он прямо глядел на нее.

— И не упрекаю тебя! — продолжал он. — Понять меня мог бы только тот, кто сам пережил что-нибудь подобное… Ты прости меня, Зина, я вообще жалею, что заговорил с тобой об этом скверном приключении.

— Почему же? — едва слышно произнесла она.

— Потому! — Голос его внезапно потеплел. — Потому, славная моя, что в глазах у тебя ясно, как у мудреца или ребенка! — Он взял ее руку. — Ты такая, такая…

Он не закончил и, вспыхнув, склонился к ней, потянул ее руку к своим губам. Она отшатнулась, в глазах у нее проблеснула тревога.

— Не надо, Мартын!

Поняв ее по-своему, он продолжал:

— Зина! Не скрывай от меня… Неужели я… возбуждаю в тебе отвращение?

Голос его был придушен. Зина видела, сколь не безразлично ему ее отношение к несчастному событию с ним, и, волнуясь, заговорила:

— Мартын! Я знаю, ты предан революции… И верь, что моя жизнь также принадлежит ей… Но… я не поняла тебя, почему… — она коротко передохнула, — почему тебе… жаль той ночи… у монастырской стены?.. Ты знаешь: я тоже вспоминала обо всем… и о тебе… Мы с Михаилом Иванычем часто говорили о тебе… И ты знаешь: он любит тебя… Он только не показывает этого, но любит, любит… Ты очень близок и дорог ему… В вас есть что-то родное, общее!

Мартын резко качнул головой:

— Между нами ровным счетом ничего общего!

— Возможно! Но мне всегда так казалось… К Михаилу Иванычу я отношусь как к старшему другу, Мартын!

— Понимаю!

Она отвела глаза, помолчала.

— Так ты и впрямь вспоминал обо мне, Мартын? Впрочем, можешь не отвечать… Я не имею права…

Он уловил в ее голосе скрытую горячую ласку.

— Зина! Хочешь, я прямо скажу о своем к тебе отношении?

— Нет, нет! — перебила она его. — Молчи!

— Вот видишь! Ты сама не желаешь.

— Потом, Мартын! — Она подняла на него влажные, лучащиеся глаза. — Я хочу верить тебе… Дай мне твою руку… Мартын! Хороший мой! Сделай так, чтобы тебе… не слишком страдать от этой проклятой истории!

Это было столь наивно и простодушно с ее стороны, что он невольно улыбнулся, и от улыбки вокруг его рта обозначились глубокие морщинки, а густые ресницы сошлись и прикрыли потемневшую синеву глаз.

— Постараюсь, Зина, но не обещаю. Видишь ли, здесь дело не в этой только истории… Я боюсь, что никогда, никогда не научусь презирать смерть!..

— Но… разве ты так уж слепо страшишься ее?

— Страха нет, но нет и равнодушия! Видишь ли, я не могу там, где речь идет о смерти, быть расчетливым, холодным… Ты сказала, что у меня с Михаилом Иванычем есть общее… Нет, ты не знаешь Черноголового! Вот он действительно презирает смерть… Может быть, потому так это у него, что он давно уже перестал отделять свою, личную жизнь от жизни многих, окружающих его… А я… я не могу даже представить себе, что когда-нибудь умру, перестану слышать, видеть, дышать… Я люблю жизнь! Люблю ее не менее Черноголового, но она… понимаешь ли?.. она теряет для меня цвет и вкус, так как я вечно ощущаю себя в ней… в жизни. Тону в ней!

— Фантазия, Мартын!

— Нет, для меня это реальное. — Он задумался. — Кажется, я начинаю прозревать кое-что… Чтобы наслаждаться жизнью, революционер прежде всего должен научиться презирать смерть… Да, да! И только тогда мы будем в своей деятельности холодны и стойки пред лицом любой угрозы… Приходилось ли тебе видеть электромонтеров среди проводов высокого напряжения? Эти рабочие подолгу висят в воздухе, среди проволок, под током, и каждое неосторожное их движение… Но они, понимаешь ли, поют песни, шумят и перекликаются, будто находятся у себя, за домашним своим столом…

— Привычка, Мартын!

— Привыкнуть к страданию, к страху, к угрозам, смерти нельзя!

— Но, Мартын, терпение первобытного человека, человека-раба… Разве здесь не та же привычка, не тот же навык страдать, переносить опасности, мириться с ними?

Он откинул голову.

— Люди простые, лишенные культуры, еще и теперь напоминают, Зина, твоего первобытного человека… Их оружие — терпение… Что такое Каратаев Толстого, этот мужик, захлебывающийся жизнью, терпеливый, покорный? Раб, конечно… Но мой пример с электромонтерами говорит о другом! Здесь не только привычка, выдержка, покорность… Всего этого слишком мало, чтобы так совершенно владеть собой… Здесь, Зина, иное! Здесь человек бесстрашен, спокоен и радостен потому, что… знает! Он знает, с какими силами имеет дело, он изучил, прощупал на опыте каждое движение, каждый поворот этих сил… Тут, Зина, знание, господство над тайной!..

Зина смотрела на него напряженно-внимательными глазами, губы ее слегка распались, тугая морщинка свела ее брови. Он поймал этот взгляд и засмеялся — впервые с того дня, как возвратился из Лисок.

— Тебе легче, Мартын? — порывисто подалась она в его сторону.

— Да, мне легче… но…

— Но?

— Я подумал сейчас о прославленном русском интеллигенте, облегчающем свою душу… разговорами!

— Разве это похоже на тебя?

— И да и нет! И, конечно, я не Каратаев, я давно не Каратаев… Но и до электромонтера мне далеко!

— Как же быть, Мартын?

Это вырвалось у нее бездумно, и таким трогательно-соболезнующим было при этом выражение ее глаз, что он не выдержал.

— Зина! — воскликнул он, захватив обе ее руки. — Если бы ты знала, как я… как мне…

Не закончив, он с силою потянул ее к себе, и она безвольно подалась к нему. Он ощутил ее тонкие, холодные губы, не сразу оторвался от нее, застучал ладонью о стол.

— Ой, ой! У нас впереди замечательная работа: научить секретаря губкома целоваться… Ты, Зинушка, этого еще совсем-совсем не постигла!

На смуглых щеках ее разлился яркий румянец.

— Не дурачься, пожалуйста! — сказала она срывающимся голосом. — Ты переходишь с одной темы на другую с легкостью… с легкостью самовлюбленного!

— Да нет же, товарищ! — откликнулся он, но без прежней живости. — Какая уж там самовлюбленность! Я решительно не люблю себя!.. Разве ты этого не видишь?..

Она колебалась, что-то обдумывая. Он повторил настойчиво:

— Нет, право, Зина?!

Его ресницы, радужные под ярким светом, дрогнули.

— Что же молчишь? — проговорил он совсем хмуро. — Не веришь мне?

— Верю, Мартын! — воскликнула она, вновь прижимаясь к нему. — Верю, что ты очень страдал и страдаешь… Не сердись же на меня!

Чувствуя его руку у себя на спине, Зина, вздрагивая, прильнула щекой к его плечу.

Так, близко друг к другу и молча, стояли они некоторое время. И чем ощутимее слышала она неровное его дыхание, горячую волну от его груди и свое сладостно бьющееся сердце, тем неувереннее чувствовала себя подле него, а в мозгу уже прорастало тревожное, колкое, близкое к самоосуждению. Неужели она может, не считаясь ни с чем, закрыть глаза на все, только что им о себе переданное? Закрыть глаза, уступая своему чувству, подчиняясь бездумной жажде счастья?.. И потом… как он, он мог в свою очередь с такою легкостью разрешить себе забвение всего, что перед тем его мучило, на что искал у нее ответного слова, слова товарища?

Вдруг она вспомнила Клепикова, тот вечер с ним в бывшей губернаторской гардеробной, и вся сжалась в приливе гадливости. Она не хотела и не могла сравнить их — Мартына и того! Но чем она сама лучше сейчас какого-нибудь Клепикова, если позволяет себе этак вот, внезапно, поддаваться слепым зовам сердца?! И за кого стал бы принимать ее, Кудрявцеву, милый, родной, мудрый Черноголовый, загляни он в эту минуту на них обоих?..

Она сторожко отстранила руку Мартына, и он не задержал ее, прошелся, склонив голову, от стены к стене, потом заговорил хрипловатым, спекшимся в волнении голосом:

— Нет, Зина, я не готов! В моей житейской таратайке мне самому неспокойно… И я еще не знаю, куда ее вынесет, эту таратайку, и вынесет ли вообще когда-нибудь… Прости меня, Зина! — добавил он поспешно, встретившись с ее глазами, полными, как показалось ему, растерянности.

Но то вовсе не было у нее растерянностью.

— Плохо ты меня знаешь, Мартын! — произнесла она с застуженной внятностью. — Я никогда, — слышишь, никогда! — не попрошусь к тебе в пассажиры.

И с этим она кинулась к двери, охваченная острым горестным чувством, на бегу глотая нежданные слёзы.

Закрытое партийное собрание, на котором Мартын Баймаков давал свои объяснения, уделило достаточно внимания делу, и председатель собрания Михаил Иваныч Черноголовый держал себя здесь совсем строго. Может быть, несколько суше, чем это требовалось бы даже от председателя ревтрибунала. Только моментами он терял свое ледяное равновесие, но это оставалось малозаметным для окружающих.

В зале, где происходило собрание, было душно, жарко и шумно. Время приближалось к полуночи. Вопрос о Баймакове стоял сверх повестки дня, а повестка заключала в себе текущий момент: положение на фронте, продразверстка, борьба с эпидемией тифа. Выступали военные, много говорил Синицын, обстоятельно выкладывали свои соображения губздравотдельцы.

Болезни, голод, кулацкие беспорядки в деревнях, наступающий с юга лавиной враг — все это накалило атмосферу собрания, и когда перешли к делу Баймакова, за столом президиума почувствовали, что дело это может принять неожиданный, тяжелый оборот. Губарев подался за столом президиума к Михаилу Иванычу и вполголоса предложил отложить вопрос на другой раз. Но Черноголовый не дослушал, приподнялся в кресле и принялся стучать ложечкой о стакан с недопитой чайною жижей.

— Товарищи, собрание не окончено! — возгласил он, откидывая ложечку. — Мы обещали товарищу Баймакову несколько минут для заявления. Он ссылается на то, что не в состоянии нормально вести какую бы то ни было работу, пока не будет знать отношения партии к его делу…

— Какое дело? — выкрикнул кто-то с места, из-под древней, желтолистой пальмы.

— А вот сейчас услышите! — Михаил Иваныч снова захватил ложечку. — Терпение, товарищи! Вопрос идет о чести одного из наших преданных делу революции работников. Прошу собрание отнестись с должным вниманием… Слово имеет товарищ Баймаков! — закончил он, усаживаясь плотнее в кресло. — Только покороче! — добавил он, взглянув в сторону Мартына.

В зале стихло, но шепотки еще шелестели некоторое время. Те, что собрались было покинуть зал вслед за военными товарищами и придвинулись уже к двери, снова заняли свои места. Кто-то вслух бросил:

— Опять до утра!

Жбанов нашептывал что-то Черноголовому, но было видно: тот не склонен был его слушать. Мартын не торопясь прошел к столу, стал вполоборота к президиуму и молчал, не то справляясь со своим волнением, не то выжидая, когда в зале совсем затихнет.

— Ну! — кивнул ему головою Михаил Иваныч.

В эту минуту Жбанов порывисто встал, обвел передние скамьи своими темными горящими глазами и заговорил:

— Товарищи! Не нахожу возможным на данном собрании заслушивать личные заявления отдельных партийцев… Положение на фронте и внутри губернии не из легких, а тут нам предлагают разбираться в какой-то… темной истории!..

Всякий другой на месте Черноголового прервал бы Жбанова. Но Михаил Иваныч этого не сделал. Он позволил Жбанову досказать и, выждав, пока оратор усядется, спокойно, с насмешливою снисходительностью сказал, обращаясь к залу:

— Я могу, товарищи, поставить заявление Жбанова на голосование?..

— Не надо! — послышалось с мест. — Нечего волынку тянуть!..

— Все же я проголосую, товарищи! Но должен заметить, что Жбанов не прав… (Жбанов резко и безнадежно махнул рукой.) Педантичность Жбанова, требующего провести дело по всем инстанциям, неуместна и несвоевременна. Товарищи! Обстановка вокруг нас действительно тяжелая, но именно это и обязывает нас быть чуткими к положению и состоянию каждого члена нашего коллектива… Не может быть здорового коллектива там, где его члены оказываются замешанными, как выразился товарищ Жбанов, в темной истории!..

В зале послышался легкий всплеск одобрения.

Некоторые стягивали с себя пиджаки, другие наскоро заворачивали цигарки; кто-то догадался открыть окно, за ним другое. С улицы, из лунной голубой ямы, напористо потянуло прохладой; дрогнули и закрутились под люстрой клубы табачного дыма. Жаркие, потные лица тех, кто сидел ближе к окнам, ярко проступили в желтом сумраке. Катюша-бомбометчица (из особого отряда) подтянулась на подоконник, просунула в окно голову, кто-то ухватил ее за ногу, она взвизгнула, но тотчас же уселась, заломив свою несменяемую солдатскую фуражку, и до конца вечера не сводила сосредоточенно помигивающих глаз с президиума.

Подчиняясь требовательному взгляду Черноголового, Мартын начал. И как только услышал в настороженной тишине свой голос и как только почувствовал на себе глаза, устремленные из зала, глаза нетерпеливого и строгого ожидания, тотчас же понял всю безвыходность своего положения. То, о чем он должен был рассказать, продолжало казаться ему чрезвычайно сложным, глубоким. В этой истории, разыгравшейся в Лисках, он чувствовал себя безмерно обиженным, оскорбленным, приниженным, но обидчик был неуловим, его нельзя было взять за шиворот и поставить перед глазами зала. А эти глаза были строги и нетерпеливы. И в ушах звучали холодные слова Черноголового: «Только покороче!»

— Постараюсь не затягивать! — говорил Мартын. — Но я боюсь, товарищи, что мне не удастся передать вам все те обстоятельства, которые… в которых я… совершил преступление! Преступление мое, если говорить прямо, может быть определено как дезертирство, а сам я должен быть заклеймен как трус… Но это не так! — Он обвел зал мрачным, тугим взглядом. — Это не так, повторяю. Если бы это было так, я сам, не дожидаясь вашего приговора, расправился бы с собою.

В зале стало еще тише, но Мартын умолк. По его виду нельзя было сказать, чтобы он особенно волновался. Только Зине, устроившейся у самого угла стола, было видно, как неукротимо на золотистом его виске трепетала жилка.

Те, что сидели в переднем ряду, отвернулись от Баймакова, пряча в глазах усмешливый холодок: слишком запальчиво было начало.

Справившись с собою, Мартын продолжал:

— Я не хочу щадить себя, товарищи! И все же, как ни жесток я к собственной персоне, не могу принять обвинения ни в дезертирстве, ни в трусости! Вот как было дело…

Он начал рассказывать о событиях в Лисках и старался сокращать рассказ, но чем ближе подходил к самому факту своего бегства из эшелона, тем пространнее и сбивчивее становился его рассказ.

В то же время он чувствовал, что внимание зала все чаще и настойчивее отливало от него, образуя вокруг тягостную пустоту. И в один из таких моментов, когда глаза слушателей опали и потускнели, наполняясь чем-то своим, далеким, нездешним, востроносая стриженая девушка, смахнув со лба кудельку, резво, в упор, выкрикнула из переднего ряда:

— Ближе к делу!

Тогда, в последних усилиях воли, шатающимися фразами, Мартын закружил у рокового события, не смея ни отступить от него, ни переступить через него, и вдруг смолк, пораженный видением того голого, ничем не прикрашенного и непоправимого, что совершено было им несколько недель назад.

В одиночестве, бессонными ночами, не раз рисовал себе Мартын эту встречу с людьми и судьями: каждое слово, которое вставало тогда в разгоряченном его мозгу, казалось ему полнокровным и убедительным. Он продумал про себя все, что было связано с несчастным случаем в Лисках: ничто, как ему казалось, не укрылось от него, ни одна деталь не ускользнула из поля его зрения; память его не успевала тогда вбирать в себя бурный поток объяснений, доказательств, выводов.

В одиночестве он создал вокруг события в Лисках целый мир тончайших переживаний, скрытых, но неотразимых побуждений.

И все это пало теперь, рассыпалось, как пепельные очертания перегоревшего тряпья.

За столом, под самою люстрою, в центре, сидел Михаил Иваныч. Он сидел, как всегда, поджав в кресле под себя ногу, и оттого его голова, литая из серебра, возвышалась над другими. За стеклами очков, отражавших мерцание люстры, нельзя было разглядеть его глаз, почему все полуосвещенное лицо его казалось пустым, безжизненным.

По правую от Михаила Иваныча руку, чертя карандашом на бумажке (тут были башни, заборы, домики, как в детских тетрадях), прямо, точно привязанный к спинке кресла, устроился Жбанов из коммунхоза. Свет бил ему в залысины лба. Залысины эти и кожа на скулах были дряблы, сухи и как бы выкрашены охрой. Он то и дело глухо отрыгивал. Его мучила вечная изжога, он переносил ее с завидным терпением, но болезнь просовывалась и кричала из огромных его глаз. Он их вскидывал то на одного, то на другого из находившихся в первом ряду, и у каждого, кто встречался с его глазами, лицо принимало, помимо воли, выражение беспредметного неудовольствия.

По левую руку от председателя громоздко развалился в старом барском кресле предгубпрофсовета Губарев. Человек этот был скуласт, кряжист, от него веяло спокойствием, верою в себя и окружающих. Под лохматыми его бровями лежала густая тень, и не было видно маленьких, добрых и умных глаз, всматривающихся из-под косм, как зверьки из трав. Он держал руки, большие и красные, на столе перед собою, скрестив пальцы. Лишь два-три раза за весь вечер он разомкнул их: свернет козью ножку, раскурит и снова сложит пальцы, держа цигарку в белых крепких зубах и щурясь от дыма. Лузгин, предчека, поместился в сторонке, за спиною Губарева, и все время боролся со своими опухшими, отяжелевшими в бессонных ночах веками. Синицын устроился рядом с Лузгиным, он часто поталкивал его под локоть, устало улыбался.

Зал был освещен только у стола. Дальше стлался сизый дымный полумрак, отчего ряды скамей с темными фигурами походили на только что взрыхленную правильными рядами пашню. И на этой пашне, как маки, цвели головные повязки женщин. Лица у собравшихся были как бы под слюдою, разглядеть их было трудно. Только когда выкрикивали с места, сверкали зубы да случайная искра от люстры вспыхивала там и сям в белках глаз.

Зина была вся на свету — это ее смущало: она низко склонилась к лежащему перед ней листу бумаги и не переставала грызть карандаш. Когда Мартын смолк, она с испугом вскинула на него глаза, потом быстро перевела их на Черноголового, потом на Жбанова и, наконец, в глубину зала. Если в тот вечер, когда Мартын исповедовался перед нею, Зина еще сомневалась кое в чем, еще искала мучительно объяснений его поведению, то теперь, видя его в положении подсудимого, всем сердцем была на его стороне. И уже в середине рассказа Мартына она перестала обращать внимание на слишком яркий свет и с нескрываемой тревогой вглядывалась в зал. Когда же оттуда доносился к ней легкий говорок, она хмурила брови и умоляюще поглядывала на председателя.

— Продолжай, Баймаков! — попросил Черноголовый, подался к столу и застучал ложечкой о стакан.

Мартын провел рукою по растрепанным волосам и заговорил снова, но в голове его было смутно, серо, безжизненно.

Теперь он говорил, как мог бы говорить свидетель, вовсе не замешанный в деле, и Зина почувствовала, что Мартын топит себя.

— О чем он? — с испугом шепнула она, потянувшись в сторону Михаила Иваныча. — Разве так можно!..

Но Михаил Иваныч предостерегающе поднял в ее сторону ладонь.

Темнолицая, в пегих космах, вытянув жилистую шею, поднялась у стены Памфилова, член районного комитета, и вдруг хлестким, раздрызганным каким-то голосом бросила в сторону Мартына:

— Пуганая ворона куста боится!

Мартын вздрогнул, но в эту минуту по залу прошел беспокойный шорох, люди повернули головы к выходу, некоторые встали; откуда-то из угла вынырнул Уткин и зашлепал в ладоши, другие подхватили.

Черноголовый в недоумении поднялся за столом, но весь зал уже гремел дружными выкриками приветствия, звонкими шлепками. От двери, пробираясь узким проходом, шел коренастый, по-военному прямой человек. Он не глядел по сторонам и торопился, и как только приблизился к столу, откланялся, потрогал, приглаживая, указательным пальцем густой белесый ус и стал искать глазами место. Синицын, шумно двинув стулом, встал, но гость взял его за плечо и толкнул назад, а сам поспешно опустился в кресло за спиной Жбанова.

— Продолжайте, прошу… — сказал он Михаилу Иванычу. — Мне не к спеху!

И, желая показать, что приготовился слушать, он поднял глаза, не замечая соседей, к потолку.

— Продолжаем, товарищи! — усаживаясь, крикнул Черноголовый. — Баймаков, твое слово!

Жбанов, чтобы не заслонять собою гостя, отодвинулся в сторону, Лузгин пересел ближе к Кудрявцевой.

Зина второй раз видела Панкратова. Это имя в последние дни не сходило с уст. Оно было связано с боевой страдой, с армией, стоявшей у подступов к городу. И как в первый раз, так и теперь, Зина с удивлением отметила про себя необычайную простоту в широком, сером, заветренном лице. Это было лицо рабочего и воина, от него веяло жестким, накрепко затесанным прямодушием. Только глаза, отливающие сдержанным жаром, были необычны.

— Баймаков, твое слово! — повторил Черноголовый.

Перед взором Мартына только что пронеслись гулкие

эскадроны конницы, поблескивающий поток шашек, рыжие облака пыли, накаленные под солнцем степи. И одновременно он ощутил, почувствовал, увидел себя стоящим здесь, в душном, прокуренном зале, с глазами, ищущими участия, с сердцем, изнывающим в приливах ущемленной гордости.

Он подвинулся к середине стола и, повернувшись спиною к президиуму, заговорил полным голосом. Этот переход от низких, рокочущих ноток к звучному, напряженному струнным звоном голосу насторожил зал, и на минуту люди забыли о госте из армии, о фронтах и о завтрашнем дне. Насторожилась и Зина, почуя в голосе Мартына что-то большое и новое, какое-то внезапно созревшее решение.

Он говорил теперь непринужденно, откинув голову и глядя перед собой, поверх рядов.

Первым понял Мартына Черноголовый; он чуть-чуть шевельнул темными бровями, а Жбанов услышал странную, сорвавшуюся с уст председателя фразу.

— Упрямый кержак! — произнес про себя Михаил Иваныч, сидя прямо и не двигая ни одним мускулом в лице.

За Михаилом Иванычем и Зина поняла смысл того, о чем говорил Мартын, но она вся встрепенулась, высоко взметнула брови и в таком состоянии, с глазами, выражающими изумление, испуг, досаду, замерла на своем месте.

А по залу прошел вздох облегчения, люди зашевелились, послышались одобрения. Теперь Мартына начали понимать. Он уже не казался чужим, знающим что-то свое, умалчивающим о самом главном.

Михаил Иваныч встал.

— Баймаков кончил! — объявил он, и едкая, в горечи, улыбка скривила его губы. — Товарищ Баймаков признал себя повинным в слабости, в невыдержанности, в поступке… — Он поколебался и закончил четко, сухо: — в поступке, не достойном партийца… Так ли я понял тебя, Баймаков?

Губарев, Жбанов, Синицын, Лузгин и Зина, бледная и неподвижная, ожидающе глядели на Мартына. И даже гость, встряхнувшись от раздумья, перевел на него свои глаза.

Мартын молчал.

— Хорошо, будем говорить мы! — поднял голос Михаил Иваныч, сложил трубочкой губы и несколько секунд молчал. — Итак, товарищи, все вы слышали обстоятельства, при которых…

Между тем в зале нарастал шум. Головы неспокойно склонялись друг к другу. Руки тянулись к плечам соседей. В задних рядах поднялись на ноги.

Наскоро, напором, с глухим, еле сдерживаемым напряжением в зале решали свое, особое, доступное только там, где люди сидят близко друг другу и могут слышать частоту дыхания соседа, приливы крови, безгласный язык сердца.

И вот из середины, из самой гущи скучившихся голов, поднялся бритый человек, выпятил из-под кожаной тужурки ситцевую грудь и выбросил руку с растопыренными пальцами:

— Иваныч, давай слово!

— Слово Сухорукову! Сухоруков говорит…

Михаил Иваныч поискал ложечку, не нашел, понял, что нужды в ней нет, и торопливо объявил:

— Слово Сухорукову!..

Илья Ильич Сухоруков, комендант станции, гроза и друг всего здешнего железнодорожного мира, человек с распахнутой душой и несгибаемой волей, способной сокрушить любого врага, наморщил лоб, огляделся, как бы ища вокруг нужные слова, проговорил зычно:

— Пускай скажут об этом деле другие… из тех, которые катались в Лиски… Парень запутался!

Черноголовый качнулся к Губареву, потом к Панкратову (гость что-то сказал, указывая глазами на Сухорукова) и приподнялся за столом:

— Желает ли собрание выслушать очевидцев?

— Сыпь! — гаркнули в зале. — Обязательно! — подхватили женские голоса. — Просим!

А Илья Ильич все еще стоял в боевой позе, весь устремленный к президиуму, продолжал держать руку на взлете. Он опустился на скамью только после того, как к столу вышел Туляков.

На Тулякове было все то же, что и в дороге к Лискам, пышное новенькое пальто, но ремень не стягивал его у пояса, и оттого теперь походил человек этот на городского мещанина, приубравшегося к празднику. Белесые его глаза не торопясь прогуливались по залу. Он откашлялся в руку, заговорил, и тотчас же послышались возгласы:

— Громче! Не слышно…

Туляков переступил с ноги на ногу и все так же глухо повторил сказанное, но в устоявшейся тишине его стало слышно всем.

— Я ничего не знаю, товарищи!

В зале вспыхнул смешок, кто-то из женщин взвизгнул, позади зашикали. Илья Ильич опять встал на ноги, но Михаил Иваныч отыскал ложечку и начал звонить.

— Товарищ Туляков! От вас требуется, чтобы вы передали нам все, что знаете о поведении Баймакова в пути с вами.

Туляков и без того понимал, что именно от него желали, но ему было тошно говорить о пережитом. Ведь впереди отчаянная работа: к чему оглядываться, ворошить минувшее?!

Однако, уступая желанию председателя, он кратко и сдержанно передал свои дорожные наблюдения, причем умолчал вовсе о недружелюбном настроении Мартына по отношению к семьям, к женщинам, к старикам, что особенно не по душе было Тулякову и о чем до сих пор помнил он.

По его мнению, Мартын отправился в этот путь больным, его лихорадило, ночами он бредил. Что же касается самого бегства из Лисок, то здесь Туляков больше всего считает виноватым себя, так как действовал на основании непроверенной информации.

— Передо мной, как мне тогда казалось, было только два выхода: или остаться с семьями и отдать в руки белых казну, или спасти казну и…

— Удрать от семей! — подхватил Жбанов, оглядывая зал с видом человека, ожидающего одобрения.

— Не совсем так, Жбанов, — негромко, но внушительно заметил Михаил Иваныч. — Товарищ Туляков, спасая врученные ему ценности, покинул на станции собственную семью!

— Это ничего не меняет! — проворчал Жбанов.

— Как смотреть! — отозвался Михаил Иваныч. — Но… у нас идет речь не о Тулякове… Продолжай, Туляков! Ты говоришь, что Баймаков вместе с другими взобрался на площадку вагона… Но скажи: когда и почему он выпрыгнул в пути из вагона?

— Вот этого не знаю, — отвечал Туляков, не спуская недоумевающих глаз со Жбанова.　

Кресло под Губаревым заскрипело.　

— А как все же ты думаешь, зачем парень спрыгнул? — спросил он, обращаясь к Тулякову. — За каким дьяволом выскочил он?　

Губарев не сомневался, что Мартын выбросился из вагона с единственным желанием — возвратиться на станцию, но, задавая свой вопрос, он имел в виду всех остальных в зале. Туляков подумал, сказал:　

— Мне кажется, он сделал это под влиянием беспокойства и страха…　

Тут неожиданно вмешался Панкратов. Приподнявшись, гость обратился к Тулякову:　

— Почему же… страха? Опасаться, что с вами, покидающим станцию, он попадет к врагу, Баймаков не мог.　

Жбанов опять не утерпел.　

— М-да… — фыркнул он. — Где уж с ним попасть к врагу, коль он от врага на всех парах улепетывал!　

Катюша-бомбометчица ударила в ладоши, но ее не поддержали.　

Михаил Иваныч, не глядя на Жбанова, но, имея в виду его, укоризненно покачал головою.　

— Какого ты мнения о Баймакове? — обратился к Тулякову Лузгин.　

Михаил Иваныч с выражением недоумения повернул к Лузгину голову, но Туляков уже говорил.　

— Мне думается, — сказал он, оборачиваясь к залу, — Баймаков — хороший товарищ, но он… но его… маловато били-мяли в жизни!　

— Так… Больше ничего не скажешь? — чуть переждав, спросил Черноголовый.　

— Больше ничего!　

— Садись… Товарищ Добрынин, прошу к столу!　

— Позвольте мне! — вскричал кто-то от крайнего окна и, не ожидая согласия председателя, к столу вышел Клепиков. — Извиняюсь, но у меня дежурство на агитпункте четвертого сводного… Несколько слов в порядке показания… — И, снова не ожидая разрешения, он торопливо продолжал: — Я не был на месте, так сказать, происшествия, но достаточно наслушался очевидцев, в том числе бывших в эшелоне женщин…　

Его перебил Черноголовый:　

— Клепиков! Собрание не нуждается в рассказе о том, что вы наслушались от женщин. Собрание желает выслушать только очевидцев.　

— Правильно! — одобрил Губарев. — Сплетен нам не требуется.　

— Почему же… сплетен? — вызывающе возвысил голос Клепиков и посверкал своими бархатными глазами. — Вы говорите, товарищ Губарев, не думая!　

— Думать за себя просить тебя не буду! — огрызнулся Губарев.　

— Он, вишь, думает, а другие — нет… — поддержал Губарева голос из глубины зала.　

Михаил Иваныч позвонил о стакан. Его бесстрастная снежная голова откинулась к спинке кресла, он сказал жестко:　

— Прошу Клепикова сесть на место… и просить слова в порядке очереди… — За толстыми стеклами его очков сверкнул зеленый огонек. — Между прочим, мне хотелось бы задать тебе, товарищ, вопрос: почему ты здесь? В силу постановления губкома ты должен быть на продфронте в числе мобилизованных!　

Клепиков смешался, оглянулся, заметил улыбочки по рядам и, с неприкрытой неприязнью уставившись на председателя, проговорил глухо:　

— Я остался в городе потому, что такова была воля товарищей из губкома!　

Желчный Жбанов прокричал от стола президиума:　

— Еще бы! Ты забросал нас ходатайствами…　

Михаил Иваныч остановил Жбанова:　

— Стоп… Садись, Клепиков! Твое слово окончено!　

— Нет, еще нет! — побледнев, заговорил Клепиков. — Заявляю еще раз, что нахожусь здесь не по своей воле, но если об этом забывают, или… хотят забыть, завтра же отправляюсь в уезд!　

— Возражений не будет, товарищ, — бросил Черноголовый холодно.　

Прежде чем сесть, Клепиков измерил окружающих загадочным взором. Михаил Иваныч следил за ним до самого того момента, пока он не опустился на скамью, тщательно перед тем подобрав край новенького френча.　

Зина Кудрявцева благодарно взглянула на Михаила Иваныча. Теперь она не сомневалась: Клепиков разгадан им.　

— Переходим к товарищу Добрынину! — возгласил Черноголовый.　

Добрынин не пожелал выйти к столу. Он говорил с места, из второго ряда, грузно возвышаясь своей полнотелой фигурой над соседями. Голос его был неровен, он как бы наперед сердился по поводу возможных по отношению к нему подозрений. С эвакуируемыми ему, Добрынину, было разрешено выехать ввиду его общего болезненного состояния. Путь был несносный. Дорогой разыгрался ревматизм.　

— Это у меня хроническое.　

— Что ты скажешь о Баймакове? — прервал его Михаил Иваныч.　

— Я знаю о нем не больше вас всех… Я ехал, и он ехал…　

— Да, маловато! — улыбнулся Михаил Иваныч.　

— В этом виноват сам Баймаков, — хмуро отозвался Добрынин. — Будучи комендантом поезда, он ни разу не сделал обхода, ни разу не заглянул к нам в вагоны. Между тем с половины пути эшелон испытывал острую нужду в питьевой воде…　

— А где же был ты?! — воскликнула с подоконника бомбометчица.　

— Он, Катюша, дрыхал! — прозвучал голос с другой стороны.　

— Зачем дрыхал! — вмешался Сухоруков. — Ему не до сна… Он баб сохранял!　

Добрынин повысил голос:　

— К сожалению, пришлось выполнять и эту роль.　

— Почему же «к сожалению»? — пустил шпильку Жбанов.　

— Потому что это непосредственно входило в обязанности коменданта поезда, — совсем раздраженно проговорил Добрынин и помолчал. — Представьте себе положение немногих бывших в эшелоне мужчин, когда глубокой ночью, никем не предупрежденные, они оказались под обстрелом, среди перепуганных насмерть женщин!　

— Небось с непривычки под себя напустили! — подал кто-то из угла голос, но вокруг зашикали на него.　

Черноголовый вскинул руку.　

— Прошу товарищей уважать собрание! — сказал он строго и взглянул на Добрынина. — Видел ли ты, как отбыл со станции паровоз вашего эшелона? И сталкивался ли ты в тот момент с ним? — указал он рукой на Мартына.　

— С ним я не сталкивался, но потом мне рассказывали…　

— Говори, что сам видел! — прокричал Сухоруков.　

— Пускай все говорит! — вступилась из первого ряда востроносая девушка, вскочив с места и встряхивая своими коротко подстриженными кудрями.　

— Продолжай, Добрынин, — кивнул головой Михаил Иваныч.　

Добрынин посапывал в рыжие усики.　

— Мне трудно высказываться, когда мешают…　

— А ты жарь, чего там! — подбадривали с места.　

— Собственно говоря… — Добрынин крякнул. — Строго говоря, мне нечего добавить к тому, в чем уже сознался Баймаков. Его поступок говорит сам за себя… Меня удивляет только одно: как он мог, выждав, когда белых отбросят со станции, явиться снова в эшелон и даже заставить ухаживать за собой женщин, тех самых, которых он столь… столь неосмотрительно покинул в грозный час?　

Михаил Иваныч не спеша перевел глаза на Мартына, как бы ожидая, что тот скажет. Но Мартын не поднял даже головы, он сидел в первом ряду, с краю, у самого выхода, склонившись грудью к коленям.　

Добрынин прищурился:　

— По-видимому, мне не получить ответа на недоуменный мой вопрос!..　

Зина вперила в Добрынина горящие глаза, поколебалась и неожиданно встала.　

— Я поражена вопросом товарища Добрынина!.. — заговорила она торопливо. — Он слышал здесь объяснения Баймакова… И все мы слышали!.. Товарищ Баймаков возвратился на станцию не за тем, конечно, чтобы кто-нибудь за ним ухаживал… Он страдал за женщин, за детей… Он готов был разделить с ними их участь и не ожидал, конечно, что нужды в нем уже не было…　

— В том-то и дело! — ухмыльнулся Жбанов. — Он слишком запоздал…　

— После драки кулаками не машут! — резко прозвучал голос районщицы Памфиловой. — Закройся, Кудрявцева!　

— А ты не вопи! — повернулся к Памфиловой круглолицый безусый слесарек из депо, председатель месткома и член первого революционного комитета железнодорожников.　

— Я дело говорю! — крикнула Памфилова, запрятывая дрожащими пальцами под платок пряди седеющих волос.　

Зина порывисто опустилась на свое место. Она тяжело дышала, щеки ее отливали кумачом, пальцы плясали по бумаге.　

Михаил Иваныч бряцал о стакан, Добрынин сел, в зале перепархивали шепотки.　

— По-видимому, — заговорил Черноголовый, — по-видимому, очевидцы ничего нового не дадут нам… Предлагаю перейти к обсуждению!　

— Позвольте мне! — донесся из угла трепетный голос.　

Черноголовый подался через кресло к Панкратову и что-то говорил ему.　

— Позвольте мне! — опять послышалось из угла.　

И, путаясь на бегу в полах своей накидки, к столу пробрался Уткин. В руке у него торчала дымящаяся папироска. Пот струился по его рыхлому и багрово-красному, точно обваренному, личику.　

— Товарищи! — просительно, будто опасаясь, что его перебьют, начал он. — Я человек не военный и к тому же больной… Когда станцию начали обстреливать, мне ничего не оставалось, как устроиться под какое-нибудь прикрытие…　

Тут он заметил свою папироску, спохватился и привычно начал искать вокруг себя пепельницу.　

— Ну-с! — продолжал он, комкая папиросу и засовывая ее в карман. — Попал я, товарищи, в дровяной склад. И сидеть бы мне тут до конца, но… Лежу я в дровянике сам не свой: «Что-то теперь с нашими женщинами?..» И, представьте, не выдержал… Вылез!　

— Ой ли? — неожиданно весело бросил кто-то от двери.　

— Честное слово! — воскликнул, озираясь, Уткин.　

— Товарищи! — отрываясь от гостя, приподнялся Черноголовый. — Прошу… поближе к делу.　

— Слушаюсь! — встрепенулся Уткин. — Я буду краток…　

Деповский слесарек, внимательно следивший за тем, как вместе с руками Уткин вскидывал вверх крылья своей накидки, толкнул в колено бомбометчицу Катюшу —　та прыснула смешком. Не выдержал, оскалил зубы Илья Ильич. Отвернулся от публики, чтобы скрыть веселую судорогу в лице, Губарев.　

А Уткин продолжал жестикулировать, то и дело подбирая слюну, глотая в возбуждении концы фраз.　

— Тише, товарищи! — прерывая себя, восклицал он. — Внимание! Это был настоящий ад!.. Ничего подобного я не переживал в своей жизни… Грохот шрапнели, женские вопли, кругом тьма… Бегу вдоль вагона, за мной товарищ Аристов, за Аристовым товарищ Добрынин!　

— Не ври! — кинул, приподнимаясь, Добрынин. — Я не бежал, а стоял…　

— Виноват, товарищ Добрынин! Сначала действительно вы стояли… — захлебывался Уткин. — Но когда мы наскочили на вас, вы также побежали…　

Взрыв приглушенного смеха окатил зал.　

— Портачи! — взвизгнула бомбометчица, срывая с себя фуражку и шлепая ею о колени.　

Михаил Иваныч затревожился.　

— Товарищи! — отстраняясь снова от гостя, приподнялся он за столом. — В чем дело? Прошу не шуметь… Уткин, покороче!..　

— Не задержу, не задержу! — взметнулся тот, отирая с лица концом своей накидки струи пота. — И вот, как только поравнялись мы с крайним вагоном, так все трое и остановились… Не смейтесь, товарищи, это надо было испытать… Чего?　

— Вали, вали! — давясь, прикрывая рты пригоршнями, шипели со скамей.　

— Видим мы: дальше степь, — и назад! — выкрикивал Уткин, припрыгивая на месте. — А женщины наши — вповалку!.. Кинулся я к ним: «Вставайте!» Товарищ Добрынин также убеждал перебраться в здание вокзала… «Вставайте!» — кричу. Наконец, одна поднялась… Я ее за руку!　

— Молодец, Уткин!　

— Нет, вы только послушайте! За первою увлек я с собою вторую, третью… Вокзал каменный, надежный… Уселись это мы внутри, у буфета, вдруг слышу переполох: Анна Петровна потерялась…　

— Уткин! — поднял голос Михаил Иваныч. — Нельзя ли без таких подробностей?　

— Я передаю самое необходимое! — оглянулся на него Уткин. — Итак… Анна Петровна… Не досчитались Анны Петровны какой-то!.. Опять ко мне: «Миленький, такой-сякой, Анны Петровны нет!» Ну, собрался я с духом — и айда по вагонам… Бегу, а сзади, со стороны вокзала, кричат мне: — «Нашлась, нашлась!» Только это повернул я обратно, вдруг — тра-ра-рах! Над самой головой огонь, пламя, осколки чугуна… И чувствую я: убей меня на месте, а назад, к вокзалу, не двинусь! То есть такой страх напал на меня, такой страх…　

— А ты бы ползком! — крикнул слесарек-месткомовец.　

— Да я ж так и сделал! — брызгая от волнения слюною, подхватил Уткин. — Все коленки поссадил… в кровь!　

— А с головой как? — совсем серьезно бросили с места. — Голову-то не повредил?　

Вопрос этот вызвал улыбки, и вслед гулкий, ничем не сдерживаемый хохот прокатился по залу. Михаил Иваныч звонил о стакан, не понимая, в чем дело. Оказалось, что из кармана Уткина, куда он засунул окурок, внезапно повалил дымок. Уткин мял обеими руками полу накидки, кто-то схватил со стола президиума графин с водой и опрокинул его Уткину в карман, кто-то выкрикивал:　

— Звони, товарищи, в пожарное депо!　

И еще:　

— От белых ушел, как бы у себя не сгорел!　

Зина глядела в сторону Мартына. Мартын приподнял голову, углы его рта подрагивали, в глазах чадил неприкрытый стыд. Он не мог не понимать, какой оборот принимает его дело, какие вокруг плодятся дрязги и как весь он со своим подвигом раскаяния становится нелепым и смешным. Не таким рисовался ему в мыслях товарищеский суд — суд над его добрым именем, его честью. Он готов был в эти минуты провалиться сквозь землю. Он не знал, как быть ему дальше, что предпринять, чем избавить себя от постыдных этих подробностей, от невозможных соучастников приключения, от самого себя… Наконец, он решился: встал, оглядел исподтишка соседей и неслышно прокрался к двери.　

Коридор был пуст. Бесшумно пройдя к вестибюлю, Мартын спустился вниз по лестнице, отпихнул плечом тяжелые двери и выбежал на улицу.　

Голова его пылала, мысли кружились метелицей, ноги не чувствовали под собой земли, как бы обескровленные, непослушные.　

О, все что угодно, только не это! Самый беспощадный приговор, всеобщий гнев, неумолимое преследование до конца… только не это!　

Михаил Иваныч выпрямился, поправил очки и голосом, не допускающим возражения, проговорил:　

— Довольно, Уткин! Я лишаю тебя слова…　

Зал, сипло досмеиваясь, откашливался, ворочался, разминал мускулы. Зачиркали, вспыхнули по рядам спички: свежие, сочные, ярко-синие клубы табачного дыма поднялись над головами, сгустились в облако; коснувшись потолка, облако дрогнуло, порвалось и сизыми космами начало падать в раскрытые окна.　

— К порядку, товарищи!　

Михаил Иваныч стоял за столом, как всегда, спокойно, крепко, и его голова лунно сияла под люстрой.　

— Отсутствие Баймакова не помешает вам, товарищи, сказать свое слово! По-видимому, Баймаков вышел из зала, чтобы не стеснять нас при обсуждении его вопроса… Конечно, предосторожность эта с его стороны излишняя, неуместная… Итак, будем ли открывать прения, или же прямо перейдем к предложениям? Имейте в виду: теперь (он вскинул руку и заглянул на прикрепленные у кисти часы), теперь второй час, а мы еще должны выслушать находящегося среди нас члена реввоенсовета…　

Гость коснулся рукою плеча Черноголового, встал и, опершись о спинку председательского кресла, голосисто, как если бы имел перед собой целый эскадрон в строю, заговорил:　

— Я прошу собрание продолжать начатое дело. Над нами не горит, а этого товарища (жест в сторону Уткина) мы во благовремении потушили… (Одобрительные смешки по рядам в зале.) Дело товарища… («Баймакова», — подсказал Черноголовый.) Дело товарища Баймакова имеет, мне думается, прямую связь с неотложными вопросами нашего боевого времени. Идешь на врага — держи оружие в порядке, в чистоте, без ржавчинки… Я приветствую Баймакова, который не скрыл от нас, что　нуждается в усердной протирочке, с мелком, с наждачком! Поможем же ему, товарищи, в работке, которая…　

Аплодисменты заглушили конец его фразы. Михаил Иваныч напряг голос:　

— Итак, какие имеются предложения относительно Баймакова?　

Вокруг стихло, и тишина продолжалась с минуту.　

— Что же, товарищи? Высказывайтесь!　

Поднялся Сухоруков, комендант станции.　

— Илья Ильич, твое слово! — проговорил Михаил Иваныч торопливо.　

Сухоруков, как бы что-то свое прощупывая, оглядел зал, крякнул и произнес, чеканя каждое слово:　

— Послать Баймакова на фронт, в самый пыл-жар, — и никаких!..　

Губарев закивал головой, на скамьях всколыхнулись. Зина сидела, напряженно приподняв голову, вся вытянувшись, точно готовясь к прыжку.　

Михаил Иваныч молчал. Со скамей ожидающе глядели на него.　

Снова за спиной председателя выросла фигура Панкратова.　

— Предложение товарища Сухорукова, — произнес он тем же, что и раньше, зычным голосом, — не есть решение вопроса. Фронт, участие в боях — долг каждого… В наказание это обращать нельзя!..　

— А почто в наказание? — поднял голос, не сдаваясь, Сухоруков. — Ай мы наказания ищем? Пускай кровью отработает!　

Михаил Иваныч продолжал оставаться немым, и много глаз с пасмурной тревогой поглядывали на него. Аристов встал в глубине зала, подался вперед. У него из-под локтя, тяжело дыша и жалостливо помигивая опухшими веками, выглядывал Уткин. Губарев рознял еще раз сцепленные пальцы, наклонился и зашептал что-то на ухо Черноголовому. Михаил Иваныч отстранил его.　

— Товарищи! — заговорил он наконец. — Баймаков признал свою вину, и с этой стороны, казалось бы, наказание излишне! Но… должен вам напомнить, что каждый шаг партийца учитывается не только нами! Мы все живем и действуем на глазах масс, на глазах рабочих, солдат, крестьян… Почему, скажите, отдаем мы под суд, лишаем свободы и даже… даже расстреливаем дезертиров? Конечно, не потому, что жаждем наказания!..　

В зале сгущалась тишина. Синеватая бледность разлилась в лице Зины. Жбанов толчками, боком поднялся за столом и, сжигая Михаила Иваныча лихорадочными глазами, произнес скороговоркой:　

— Я предлагаю, товарищи, во-первых… исключить Баймакова из рядов партии, во-вторых… передать это дело куда следует, ввиду злонамеренного бегства с поста!..　

Михаил Иваныч не повернул к Жбанову глаз, не оторвал от стола рук.　

— Спокойствие! Спокойствие! — сказал он и, возвышая голос, продолжал к собранию: — Со злонамеренным дезертиром Баймакова сравнивать нельзя! До этого он никогда, конечно, не дойдет!.. Это противно его партийному воспитанию и самой его натуре! Он мог споткнуться, но быть хроническим спотыкачом — не его удел!　

По залу прошел смешок, неожиданный и странный, но мягкий, согретый ласкою, похожий на вздох облегчения.　

— Твое предложение, Иваныч? — загудел Сухоруков.　

— Я хотел бы слышать мнение других товарищей! — уклонился Черноголовый. — Как бы там ни было, но Баймаков, несомненно, споткнулся, слабость проявил, панике поддался… И мы должны все это отметить!　

— Каким образом? — приподнял голову Губарев. — Со Жбановым я не согласен…　

За спиной Губарева появился Синицын. Он облокотился о спинку кресла и медленно, натужно заговорил:　

— Товарищи! Баймаков работал со мною… Работал много, усердно… И он проявил себя как самоотверженный солдат на продфронте по выполнению разверстки… По-моему, следует… Я полагаю, надо ограничиться строгим порицанием!　

Синицын был плохим оратором, сознавал это, не любил выступать, а теперь, закончив кое-как свое предложение, неслышно отступил, сел на свое место и потупился, очевидно, продолжая в мыслях иную, более горячую и более убедительную речь.　

Но в зале предложение его вызвало торопливый говор, и было похоже, что многими оно одобрялось.　

Зина напряженно косилась на Жбанова, и когда тот,　подымаясь, снова толкнулся о край стола, глаза ее в острой тревоге забегали по бумагам.　

— Синицын либеральничает! — начал он, отрыгивая и отдуваясь пожелкнувшими щеками. — И он тысячу раз не прав! Я был с самого начала за то, чтобы это дело слушалось в ином порядке, но раз уж оно заслушано, мы должны твердо сказать свое слово… Товарищ председатель прав, напомнив о нашем беспощадном отношении к дезертирству… Но он не прав, когда пытается придать преступлению Баймакова другую окраску… Позвольте вас спросить, дорогие товарищи: как мы должны рассматривать бегство Баймакова со своего поста в момент опасности?.. Неужели тут… только слабость? Проявление больных нервов? Забывчивость? Ошибка? Уклончик? — Он скосил губы в едкой улыбке. — Нет, товарищи! При всем желании быть снисходительными мы не сможем уйти от устоявшихся понятий чести, долга, высшего, обязательного для каждого, закона!　

Комитетчица района Памфилова, бомбометчица Катюша, желтокудрый парень у ее ног, все время хмуро молчавший Семен Разноуздов — секретарь заводской ячейки, человек густобородый, со слегка вывернутыми ноздрями и мутно-настороженными, как бы вечно про себя думающими глазами, и, наконец, Аристов — все пятеро поднялись в разных концах зала и зашлепали в ладоши.　

Катюша, не то оправдываясь, не то убеждая, кричала соседям:　

— Жбанов в точку кроет! Чего резину тянуть?　

Однако все остальные в зале ничем не проявили своего отношения ни к словам Жбанова, ни к шумным одобрениям Памфиловой с ее единомышленниками, и с этой минуты собрание начало зримо распадаться на группы, на согласных и не согласных со Жбановым. Но страсти еще таились, и лица у большинства были настороженно замкнуты.　

Сухоруков, набычившись, перебрался через скамью, прошагал к президиуму, стал лицом к залу.　

— Давай слово! — сказал он, выпятив к председателю руку. — Товарищи! — Этот призыв к залу он произнес ударно, по складам, как на митинге. — Жбанов страшится нарушить устойные понятия чести, обязательные для всех на свете… У Жбанова припрятан высший закон… Товарищ Жбанов, известное дело, законник!.. А я говорю… — Он начал тут выкрикивать: — К чертовой бабушке твои всеобщие законы! Что мы, старорежимники?! У прокуроров делу обучались?! В высшем синоде заседали?!　

— Эк, куда хватил! — бросил, ворочаясь в кресле, Жбанов.　

— Я, брат, хвачу! — взмахнул Сухоруков ребром своей тяжелой, в рыжем волосе, руки. — Мы люди такие: за пять двадцать нас не купишь, а законы твои… вот они где!.. — Он сплюнул и прошаркал подошвою. — Наш рабочий закон — тут! — ударил себя в сердце. — И тут — в башке!..　

По скамьям пронеслись возгласы одобрения.　

Жбанов передернулся:　

— Про этот самый закон я и говорю, Сухоруков!　

— Мало говорить! — подхватил Илья Ильич. — Умей понять! А кабы ты понимал наш закон, понял бы и еще кое-что… Товарищи! — Он неожиданно затих. — Время мое исчерпано…　

И так же круто, как подошел к столу, зашагал к своему месту, встречая рукоплескания устало помигивающим глазом.　

Тотчас же у стены приподнялась Памфилова.　

— Нагородил! — выкрикнула она навстречу Сухорукову. — А концов не свел!　

Михаил Иваныч совещался с Губаревым.　

— Товарищи! — чуть погодя поднялся он у стола. — Мне кажется, мы должны обойтись без дальнейших прений. У нас два предложения… Одно — вынести строгое порицание, другое — применить к Баймакову высшую меру… вплоть до исключения!..　

— Снять исключение! — полной грудью закричал Сухоруков.　

— Снять, снять! — загудело в зале.　

— Голосуй! — тонким, режущим голосом ворвалась в общий шум Памфилова.　

Она пробилась вперед, согнувшись, вытянув, как бы прицеливаясь, тонкую, жилистую шею, на ходу запихивала под платок, за уши сизые космы.　

— Ребята! — остановилась она среди скамей. — Нельзя таким молодцам волю давать! Учить, учить их надо!..　

— Голосовать! — выходила из себя Катюша, шлепая ладонями о колени и стуча у подоконья в стену каблуками. — Требуем!　

— Снять! — ревел Сухоруков.　

В общем гуле, как чайки над бурной поверхностью реки, вздымались, ныряли в гущу и снова оказывали себя только два слова: «Снять!», «Голосовать!».　

Но вот и эти крики потонули в гаме, в стуке, в рычанье сдвигаемых скамей.　

Черноголовый стоял на своем месте, подобно дозорному матросу в бурю, и с привычным спокойствием, в ласковом просветлении, со щеками, горячими и алыми, как у юноши, выжидал.　

Зина, — ей всего еще девятнадцать лет, и сейчас решалась судьба самого дорогого ей человека, — тоже поднялась у стола, вся настороженно вытянувшись. Страх, надежда, обида по очереди занимались в бледном ее лице.　

Наконец, Михаил Иваныч счел возможным скомандовать: «Стоп! Отдай назад!»　

— Тише, товарищи! Вы срываете собрание!..　

И все услышали в этом голосе неподдельную угрозу, стали затихать: затихали ступенями, снижая ноту за нотой, ссыпая голоса под кручу, заглушая большое бунтующее сердце в шорохах, в хрипах, в немотном бульканье.　

И когда устоялась, застекленела тишина, Михаил Иваныч, пошептавшись со Жбановым, взмахнул рукою:　

— Товарищ Жбанов считает необходимым кое-что объяснить. Внимание!　

Жбанов провел у себя по лицу, сверху вниз, узкою, цвета стеарина рукою и на мгновение закрыл глаза. Распахнув их вновь, он уже не сводил их с людей, и было в них что-то новое, опечаленное, прислушивающееся.　

— Товарищи! Только не волноваться! — предупредил он; голос его также казался печальным. — У меня слабая грудь, и я не могу перекричать вас! В конце концов дело тут не в самом Баймакове, хотя и для него, для всего его будущего, важно, чтобы мы отнеслись к нему правдиво, по-честному… Дело тут, товарищи, в правде! Я не собираюсь заниматься правдоискательством вообще, так как занятие это бессмысленное… Правды постоянной, всегда для всех жизненной, нет и не было на белом свете!　

— А нет — так о чем же толкуешь? — выкрикнули с места.　

Вокруг зашикали.　

— Я толкую, друзья, о том… — Жбанов устало поморщился. — О том, друзья мои, толкую я, что… необходимо　определить правду на наш день, правду рабочую, классовую, боевую!..　

Приступ желудочной икоты исказил лицо Жбанова, он сделал глотательное движение горлом, отдулся.　

— Товарищи… Баймаков вынужден был здесь комкать свои объяснения… Но и по тому немногому, что мы слышали от него, можно с достаточной уверенностью сказать: этот молодой наш товарищ…　

— Он в партии не со вчерашнего дня! — вскинулась от своих бумаг Зина.　

— Я говорю о его житейской молодости, — продолжал, не меняя тона, Жбанов. — Этот молодой, повторяю, товарищ заблуждается… В речи своей он упомянул, между прочим, о слепых, врожденных инстинктах, которые-де овладевают порою всем существом человека. Что это такое, товарищи? У каждого из нас живет ни с чем не примиримый инстинкт — инстинкт самосохранения! Это та самая, очень острая и очень зрячая, хотя и подсознательная, сила, которая охраняет нашу жизнь на каждом шагу, которая научила обыкновенного лесного ежа сворачиваться при опасности в клубок, которая управляет движением цыпленка еще при вылупливании из яйца… Но, товарищи! Если бы мы все строили свое поведение, опираясь на веление элементарной животной силы, то что сталось бы с обществом, с нашим классом, с нашей революцией?..　

Он смолк, опять провел рукой по лицу — от высокого, с залысинками, лба до самого кончика острой бородки — и продолжал говорить еще тише, но резче, оттачивая каждое слово:　

— Наша революция строится на подавлении эгоистических страстей! Мы, передовые кадры пролетариата, во имя высших интересов отказываемся от всего, что связано с личной жизнью, с мелкими ее радостями, и требуем того же от других, от тысяч, от сотен тысяч окружающих нас. Мы воспитываем массы в духе жертвенности, в духе героизма, отказа от настоящего, а если надо, так и от самой жизни — во имя будущего!..　

Он вновь, болезненно морщась, умолк, и, пользуясь этим, Михаил Иваныч сухо заметил:　

— Прежде всего мы должны отказаться от самой мысли, что отказываемся от себя, от своего настоящего, вообще подавляем себя!　

— Он в схиму тянет нас, Жбанов! — кинул мрачно　Губарев, заворачивая цигарку. — Иваныч! Пускай кончает!　

— Кончаю! — предупредил Жбанов. — Я кончаю, товарищи… — Он вновь перешел на крикливые нотки: — Как бы там ни было, но для нас, солдат революции, есть только один нерушимый инстинкт из всех живущих в человеке инстинктов— это классовый инстинкт! Ему мы вверяем себя — и особенно там, где молчит рассудок, где наши знания…　

— Ну, ну! — улыбнувшись, прервал его Михаил Иваныч. — Классовый инстинкт — сила алгебраическая, в нее входят и наши знания… Товарищи! — кинул он, заметив движение в зале. — Жбанов кончает…　

— Баймаков наделен достаточными знаниями и не имеет права оправдываться, ссылаясь на утерю непосредственного классового инстинкта: классовое знание восполняет пробел… Своим поведением на станции Лиски Баймаков показал себя не на высоте положения! Животный, панический страх оказался у него сильнее чувства долга… И вот я предлагаю сказать это прямо!　

Он сел, откинувшись на спинку кресла, расслабленно закрыв глаза и беспрерывно давясь и отрыгивая.　

— Ты настаиваешь на своем предложении? — взглянул в его сторону Михаил Иваныч.　

— Да, да! — подтвердил Жбанов, не открывая глаз.　

В белых стенах зала, с замысловатою росписью в стиле ампир, с бордюрами в золоте, с окнами, широкими и просторными, осиянными голубым цветом с улицы, тяжело ворочаясь, потея, обкуривая себя табачным дымом и этим защищаясь от непомерной усталости, сидели пожилые и молодые люди, в большинстве рабочие.　

Сидели молча.　

В этот день с самого рассвета многие из них выходили и выездили по городу десятки верст, переговорили тысячу слов, передумали вороха неотложных и мучительных дум, связанных с голодом, с тифом, с неунимающейся на фронтах кровью.　

И все без исключения готовились к завтрашнему дню, к новой беготне и сутолоке. День этот уже брезжил, проступал там, за огромными окнами, и упорно напоминал о себе тут, в зале, рябым и хмурым обличьем губпродкомиссара Синицына, терпеливо-недвижной фигурой гостя, посланного сюда с фронта армией, требующей агитаторов, хлеба, снарядов.　

Сухоруков чувствовал в словах Жбанова свою правду, но в бритой и круглой голове Ильи Ильича, повитой на маковке шрамом, ворочались паровозы, эшелоны и клади, и никак не мог он подыскать нужных и веских слов, чтобы из-за тяжких паровозов, эшелонов и кладей выглянула бы, наконец, эта проклятая, невесомая, хрупкая правда об инстинктах и прочем.　

Задумчиво и курносо посапывал, упершись острым локтем в заплечье соседа, слесарек из депо, председатель месткома и член первого революционного комитета железнодорожников. Он думал о том, что в его союзе люди живут без «всяких-всяких» и упорно полагают, что революция работает на них, на их семьи, на их всеобщее благо, а если так, то пошел к черту Жбанов, со своим алчным будущим!　

Памфилова, районщица, ткачиха, понимала Жбанова и хотела бы разделить с ним его вызов человеческой природе, но сегодня утром у Памфиловой в комитете разыгрался бабий бунт: бабы требовали своих голодных пайков, и она, Памфилова, пригоршнями рассыпала лучшие свои мысли, а ее не слушали, и теперь Памфилова знала, что завтра, при новой встрече с работницами, не сумеет сказать им правду словами Жбанова.　

И Катюша-бомбометчица, наморщив лоб, думала о том, что сказал Жбанов. Она отвернулась к окну, к глубокой лунной яме, — там, в белесых туманах, не было ни революции, ни тысячелетнего будущего. Была луна и туман, и узенькая полосочка предутренного неба, и Катюша знала, что все это — ее и что завтра и послезавтра будет видеть она это небо, и будет видеть его, лежа в цепи стрелков, и будет страстно, до слез, мечтать о нем, умирая за революцию, за коммунизм, за далекое лучезарное будущее.　

И то, что не могла в мыслях своих выразить, вглядываясь в лунные туманы, Катюша, сбежавшая из степных выселков в город за иной, светлой, счастливой жизнью, осязал у себя близко, у самого сердца, молодой, длинноусый, похожий на запорожца литейщик Остапенко.　

Он только что похоронил мать-старуху — «развязался в бобыля» — и решил, заявил о решении завкому, объявил ребятам, уборщице оклада Марфуше, соседям, всей улице: едет на фронт, на сражение, в битву, в драку, на кровь, на смерть — за-ради революции!　

Был Остапенко молод, здоров, силен, он гоготал от счастья в удачах, шел с кулаками на обидчиков, верил во всесветную коммуну, любил уборщицу склада Марфушу и весь последний год, как зверь из клетки, рвался к просторам, в туманы, к морям, к гулу, к реву пушек и… к смерти, коль понадобится, за революцию! Но в смерть Остапенко верил меньше, чем во всесветную коммуну, и даже меньше, чем в Марфушу, а эта девка — как кремень и сталь, вся в огневых искрах.　

Литейщик Остапенко с захолонувшим сердцем поднялся со скамьи и вскинул свою руку.　

— Товарищ председатель!　

Он уважал должность председателя, потому что сам председательствовал на собраниях ячейки, и теперь почтительно ждал, когда Михаил Иваныч откликнется.　

— Остапенко слово! — объявил Черноголовый.　

И, не спуская глаз со Жбанова, Остапенко заговорил. Он вобрал в легкие до отказа воздуха и принялся выкатывать слова, тяжелые и круглые, как ядра.　

— Товарищ Жбанов — без интересу к жизни! — говорил Остапенко. — Может, он через край зачитался! Но вот… который человек без интересу — самый разнесчастный человек… Вроде недужного… И который человек за версту глядит, а под сопаткой у себя не видит, — тоже калека…　

Он отер рукавом рубахи мокрый лоб и при настороженной тишине в зале продолжал:　

— Товарищ Жбанов хочет, чтобы сущая жизнь отказалась от самой себя… Вроде как, скажем, был я Тарасом Остапенко, а стал ничем… И чтобы Остапенко думал только о всевышнем потомке!..　

Тут он хватил ребром руки в свою ладонь, подмигнул кому-то из соседей и вдруг осклабился.　

— Товарищ Жбанов! Что есть, по-твоему, самое сладкое в молодых летах? Любовь сердца… Да!.. А вы, ребята, не смейтесь, потому что желаю загнуть товарищу Жбанову притчу… Укажу, без обиды, на себя! Отыскал я, скажем, предмет чувства, начал ухаживать и достиг сполна! И появляется у меня потомство… Товарищ Жбанов! Есть ты старый большевик и должен держать матерьяльную линию… На кого любил Тарас Остапенко со своим предметом: на себя али на потомок?.. Скажешь— на потомок? А я прямо говорю: любил сам по　себе, об потомке не загадывал, а потомок — тут как тут!..　

Сухоруков первый ударил в ладоши, а за ним взорвался весь зал. Шлепала даже злая, желчная Памфилова, бил беззвучно ладонь о ладонь Губарев, улыбался гость с фронта, Панкратов, и только Катюша, большая задира и вместе с тем конфузливая, понимающая по-своему всякие хитрые подходы, отвернулась, потупившись, к окну и не выражала оратору одобрения.　

Михаил Иваныч склонился к гостю с фронта, покачивая в сторону зала головою: вот, мол, народец какой у нас! — но Панкратов откликнулся ему успокаивающей улыбкою. Было ясно, что люди искали повода, чтоб разомкнуть общее напряжение, и немудреное слово литейщика пришлось тут как нельзя кстати.　

А он, литейщик, выбираясь из трескучего шума, взывал:　

— Рабочий человек бьется за себя, а потомок радуется!.. Товарищ Ленин сказал правду! Товарищ Ленин…　

Жилистая, конопатая шея его налилась кровью, пеньковые патлы маслянисто отсвечивали, глаза были как у одержимого.　

Зал смолк внезапно, как по команде. Остапенко сел и вновь поднялся.　

— Да… — Он помахал над головою кулаком. — Товарища Баймакова я могу прихватить на фронт… потому как отправляюсь по первому назначению и по собственной охоте!　

Еще раз к расписному потолку зала поднялись рукоплескания.　

Зина плохо воспринимала окружающее. Этот шум, выкрики, речи казались ей бесконечными. Она думала о Мартыне: почему он покинул собрание, где он в эту минуту, что с ним? Тревога за Мартына ослепляла ее. Она чувствовала остро, до режущей боли в сердце: Мартын в опасности, и опасность не в приговоре этого зала, а в том, что человек предоставлен сейчас самому себе. В отчаянии он способен на все! Порою ей начинало казаться, что в тот самый момент, когда она сидит тут и слушает речи, Мартын… истекает кровью! Она ощущала вязкий холодок в ногах и горячие капли пота на лбу. Помутневшими глазами обводила она лица окружающих, и эти близкие, родные ей товарищи начинали казаться ей жестокими, лишенными сердца. Никогда ранее не представляла она себе, что у людей могут быть столь бессмысленно-терпеливыми позы, столь отталкивающе-медлительными жесты. И, отрываясь от себя, от своего внутреннего, смятенного, бьющегося как в лихорадке, она недружелюбно шарила взором по розовым щекам Черноголового, по лысому и круглому, как пятка, подбородку Губарева, по студенистым, трупным морщинам, свисавшим у Жбанова от уха.　

Когда же Михаил Иваныч взял себе последнее слово и под несмолкаемую, жаркую, душную, чадную возню на скамьях заговорил снова о чести, о долге и о преступлениях против них, Зина вдруг почувствовала, что терпеть далее она не в состоянии. Перестав ощущать себя, свои руки, плечи, перестав чувствовать опору под ногами, но еще сознавая, что совершает нечто неуместное, нелепое, она рванулась из-за стола и заговорила во весь голос:　

— Довольно, товарищи! Это же возмутительно… Долг, честь, нарушение, преступление!.. Подумаешь, какого зверя изловили! А среди нас, тут, в зале, все праведники? Все без изъяна герои? А ну, пусть каждый на себя оглянется! Пусть каждый себя проверит! Что, не нравится? Так бросьте же, бросьте…　

Прерванный на полуслове и как бы пристывший от неожиданности к месту Черноголовый, тяжело поднявшийся за столом Губарев, Жбанов, закрывший с брезгливой миной глаза, Синицын, Лузгин, гость из армии, люди в первом ряду, люди у стен, Катюша-бомбометчица на подоконнике — все они прыгали, двоились, коробились перед глазами Зины.　

Она уже не говорила, а только повторяла про себя одно слово, как поющая машина с испорченной, скребущейся об иглу пластинкой:　

— Бросьте, бросьте, бросьте…　

В зале шумели, погромыхивали скамьями, Черноголовый бил ложечкой о стакан, никто не обращал на него внимания. Между скамьями двигались люди, выходили, собирались в кучки, говорили, доказывая что-то друг другу, нападая и защищаясь.　

У стола и за столом запустело, — Черноголовый объявил перерыв, роздых на пять минут; коридоры ожили, наполнились гулом голосов; у дверей — распластанные тени, под потолком, в сонной одури, люстра, ниже щурился, курился косматый чад. По полу, на паркете, белели затертые, заплеванные окурки; в раскрытые окна　со дна предутренне затихшей улицы тянуло пахучим холодком синеватого рассвета.　

И уже цокали вдали в грузном наплыве гула подковы — проходил там первый конный отряд. А у сизого, под самым окном, тополя, по-осеннему овлажневшего за ночь, вдруг зачирикал неистребимый, никогда не унывающий, что-то свое неугомонное в веках оспаривающий воробей.　

Выбежав с собрания на улицу, Мартын первое время не сознавал, куда идет. Шел от торопливо, не замечая окружающего, взмахивал руками, что-то про себя нашептывал и даже не обратил внимания на злую дворняжку, с лаем бросившуюся ему под ноги из подворотни. Свернув в глухой переулок, он выбрался к огромному плацу, где когда-то маршировали юные кадеты. Огромные желтые корпуса с трех сторон возвышались по плацу, и теперь, в предрассветных сумерках, здания эти походили на руины. Присев на скамью у тополя, Мартын полез было за папиросою, но тут же забыл о ней, вскочил и вновь торопливо зашагал вперед. Он колесил так из улицы в улицу, пересекал площади, упирался в тупики, почти ощупью выбирался из них и вновь шел, не оглядываясь и не понимая, где он. Со стороны можно было подумать, что человек скрывался от погони. Так оно и было в действительности, только преследовали Мартына не люди, а его собственные мысли. Наконец, Мартын понял, что уйти от себя нельзя, что спастись от стыда, презрения к себе, отчаяния невозможно, как невозможно изменить, исправить, вычеркнуть вовсе из жизни событие, вызвавшее это отчаяние. Спасение было только в полном забвении, в отказе от себя, от самой жизни! И, сознавая это, он вдруг остановился, озираясь вокруг, подобно застигнутому врасплох смертельной опасностью.　

— Значит, конец?! — выронил он вслух, касаясь рукою кармана с браунингом и вслед отдергивая ее прочь. — Ох, этого только недоставало тебе, Баймаков!　

Все его большое, сильное тело, за минуту перед тем покорно ожидавшее конца, кричало теперь каждою своею клеточкою, возмущалось. И рассудок тотчас же принялся опрокидывать все доводы против жизни: бессмысленны, безнравственны, непростительны самые мысли о насильственной смерти!　

В памяти вихрем пронеслось прошлое, от детских лет до этого часа, и с изумлением Мартын видел, что всю жизнь, всю свою жизнь боролся он против вражеских покушений, засад, ударов исподтишка… Человек с медвежьей головою, облеченный властью золота, отец, ослепленный своим правом отцовства, жандармы, шпики, тюремщики и, наконец, эти белые, черные, зеленые, — все они только и делали, что охотились за ним, Мартыном, с шашками, с пулеметами, с остро отточенными топорами.　

Нет, не годится! Смерть ничего не разрешает. Смерть хороша для слабых, никчемных, негодных, осужденных самою жизнью.　

На мгновение он почувствовал радость, будто только что справился с неожиданно навалившеюся бедою. Но едва миновало это первое светлое ощущение, похожее на самочувствие возвращающегося к жизни, снова сомнения всколыхнулись в сознании: есть ли у него выход, возможно ли спасение, в состоянии ли он смыть позор, поднять свое имя в глазах людей и, главное, примирить себя с собою?..　

И опять мускулы его тела распустились и ослабли, как у больного, сердце захолонуло, жадная песенка крови примолкла. Опять из глубины сознания поднялось отчаяние, и все тело покорно молчало, как дикое животное, попавшее в крепкие сети охотника и обессилевшее в борьбе с ними.　

И вот жалость к себе, к своей молодой жизни, к неоправданным своим надеждам проникла к нему в грудь и начала перебирать там удивительные, никогда ранее не слышанные струны.　

Он уже представлял себя распластанным на мокрых осенних травах. Представлял бледные лица, склоненные к нему. Представлял гроб свой, повитый красными знаменами, мерно колыхающийся над морем голов под невозможно скорбные звуки похоронного марша. И, полузакрыв глаза, ощущая соленую влагу в горле, увидел Мартын за своим гробом тех, кто особенно дорог ему, — увидел Зину и Черноголового, увидел белоснежную голову друга, склоненную под непомерною тяжестью, увидел родные, прекрасные, самые прекрасные на земле глаза девушки, налитые неугасимым горем.　

Сглотнув соленый ком, подступивший к горлу, он заглянул вверх, в серое, предутреннее небо. На истомленное внутренним жаром лицо его упала студеная капля,　потом другая. Под небом ворочались, наливались теплом и светом туманы, и совсем близко, над старыми, полуголыми липами, нависшими у заборов, стоял странный, сухой треск. И сразу узнал Мартын в этих звуках порхающие воробьиные стайки.　

Он вынул браунинг, осмотрел, щелкнул замком, и вдруг неудержимо его потянуло прицелиться в ближнюю березку. И, не целясь, он нажал спуск: пуля зацепила ветки, воробьиная стая серою молнией метнулась в сторону, эхо выстрела ударило в забор и зазвенело. Тогда, не отрывая пальцы от пружинистого спуска, раз за разом он выпустил в темный, кряжистый пень у забора оставшиеся заряды и был взволнован тем, что пули ложились в одну точку: навык стрелка-охотника сказался здесь в полной мере.　

Он взмахнул браунингом, прерывисто вздохнул и опять обрадовался, ощутив свою крепкую, мускулистую руку, колени свои, слегка затертые и пыльные, грудь свою, широкую и крутую, а под грудью — кроткое человеческое сердце, обреченное на жизнь и подвиг.　

Улица просыпалась, где-то погромыхивала мостовая, старенький дворник, из тех, что ссорились с новою властью и новыми жильцами по случаю непорядка во дворе, выполз с метлою и принялся, скосив на Мартына глаза, шаркать по мокрому асфальту.　

Мартын заторопился. Выбравшись к подъезду общежития, он взглянул по сторонам, прислушался и, рванув двери, торопливо вошел.　

Лестница была пуста, по углам ее и у ниш еще чувствовался дремотный холодок. Одинокий кот, завидев человека, вдруг напружился и, подняв хвост, побежал впереди, как бы приветствуя его и указывая ему путь. Кто-то косматый и заспанный, прикрытый халатом, пересек, шлепая туфлями, коридор и скрылся за углом. Ключ щелкнул, дверь отпахнулась, Мартын вошел к себе.　

Постель стояла неубранной, на столе, среди посуды, голубел чайник. Мартын раскрыл окно, и как только в комнате повеяло свежестью, голова у него легонько закружилась. Он сел у стола, заметил хлебные корки вокруг чайника и потянулся к ним: он хотел есть. Его голод был буен, как никогда.　

В дверь постучали. Мыртын не успел ответить. Вошла Зина. Она тяжело дышала (должно быть, бежала вверх по лестнице), лицо ее было бледно, в глазах еще метался страх. Она была очень хороша в своем возбуждении. Под легким платьем угадывалось ее взволнованное, трепетное тело. Руки его невольно потянулись вперед, из горла вылетели странные звуки, похожие не то на смех, не то на плач.　

— Мартын! Ты?!　

Она не закончила, опустилась на табуретку и глядела на него захлебывающимися от счастья глазами.　

— Мартын, голубчик, а я черт знает что о тебе думала…　

Только тут она увидела жующий его рот, влажные крошки на подбородке, услышала жадное чавканье — и запнулась.　

— А! Проголодался, бедный…　

Она опустила глаза чуть-чуть сконфуженно, но, справившись с собою, вновь светло и доверчиво взглянула на него.　

— Мартын, голубчик, когда ты сбежал с собрания, я была сама не своя. И, знаешь, оскандалилась… Накричала там, как сумасшедшая… Стыд, срам!.. Но это ничего… Главное — с тобой все хорошо!.. Мартын, милый! Собрание не пошло дальше порицания!　

Мартын перестал жевать, губы его задрожали.　

— Мне теперь это… неважно!　

— Но, Мартын! Ведь только порицание!　

— Это все равно, — проговорил он. — Теперь я знаю, кто я таков и что мне делать!..　

Она пытливо вгляделась в него, и где-то в глубине темных ее зрачков, как на булавочных остриях, блеснуло недоумение. Но вновь преодолела себя, поднялась, подошла к нему, взяла его руку в свои, горячие.　

— Вот и все, Мартын… — говорила она, не сдерживая своей бьющей изнутри радости. — Все подозрения и страхи — позади!.. И все твои сомнения — как мираж… Встряхнись же хорошенько и покажи себя людям, каков ты есть в действительности!..　

Он молчал.　

— Ты знаешь, Мартын! Товарищи не переменились к тебе… А Михаил Иваныч! Ой, если бы ты видел, как он волновался!.. Он любит и уважает тебя!　

Мартын покачал головою.　

— Нет, нет!.. — сказал он, освобождая свою руку. — И Михаил Иваныч и все другие не могут относиться ко　мне по-прежнему… А если бы… если бы, Зина, это было не так, я перестал бы уважать их всех!　

— О чем ты говоришь, Мартын? — В голосе ее прозвучала досада. — Или не веришь мне? Или думаешь, что я успокаиваю тебя?　

Он криво усмехнулся.　

— Меня успокоить нельзя, Зина! — раздельно проговорил он. — И тот, кто думает заняться этим, окажет мне плохую услугу… Слушай! — Голос его напрягся. — Чего вы хотите от меня? Неужели не понимаете, что оскорбляете, добиваете меня своим снисхождением? Так пусть же все знают, что…　

— Кто все, кто все, Мартын?.. — уже с нескрываемой болью в голосе прервала его Зина. — Ведь это же твои товарищи! Ведь это партия твоя!..　

— Знаю! — Он упрямо склонил голову. — И пусть моя партия, мои товарищи возьмут у меня мое тело, мою жизнь наконец… Но то, о чем я говорю, не принадлежит никому. И оно не нужно им! И оно бессмысленно для них, как… как мои сновидения, что ли… Я сказал все: я не скрыл от людей самых постыдных черт моего характера… Но они не хотят мне верить! Они не верят тому, что я добьюсь своего, что я преодолею себя до конца… Не перебивай, прошу! Они не верят в меня, Зина! Иначе я не услышал бы сейчас от тебя об их снисхождении. Снисходят только слабые к слабым… Пойми!　

Она отступила и со стороны, молча, в холодном изумлении, следила за ним. Неужели это он, Мартын? О чем лепечет?! На кого жалуется, кому угрожает? Перед ее глазами встал жаркий, прокуренный зал собрания: утомленные, измученные лица, бесконечные споры, упреки, колебания… И все это — вокруг Мартына, ради него и для него! И себя она вспомнила, свое жуткое волнение, свой страх за этого человека, за его доброе имя, за жизнь его… А он стоит вот у стены, чужой ей, с глазами, тусклыми от сумасбродного какого-то самобичевания, с головою, набычившейся, как у капризного ребенка. Какое ему дело до всего того мучительного, что она только что пережила! Какое ему дело до Михаила Иваныча, не раз в эту ночь рисковавшего своим авторитетом — авторитетом старого, всеми уважаемого партийца. Равнодушен он и ко всем прочим товарищам, сгоравшим за него в стыде, но чутким к его страданиям, отдавшим разбору его дела многие, столь ценные для них часы.　

Она прищурилась и глухо, но твердо сказала:　

— Невозможный ты человек!..　

Но его не смутил этот упрек. Он как бы вовсе не слышал ее слов и продолжал говорить о своем внутреннем, единственно для него близком, понятном, заслуживающем внимания.　

И она не выдержала:　

— Довольно, Мартын!　

И только тут заметил он сумеречье ее лица, горькую усмешечку в уголках ее рта, дрожащие ее руки. Он смолк и поднял глаза, и оттого, что в глазах этих было упрямство мученика, оттого, что глаза эти как бы говорили ей: «А, и ты против меня! Хорошо же, добивайте меня!» — Зина высоким, звенящим голосом бросила ему:　

— Эгоист… Ломака!..　

Она видела, как он, точно под ударом, вздрогнул, как вспыхнули на щеках у него пятна и как затем темным огнем налились глаза его. Отчаяние за свое чувство к нему и жалость к себе охватили ее. Она круто повернула к двери и выбежала вон.　

За порогом общежития, на улице, Зина остановилась. Слезы застилали ей зрение, солнечное зарево кроваво рдело под мокрыми ресницами. И в эту минуту из-за угла, раздувая шипящими шинами уличные лужицы, подкатил к общежитию автомобиль. С портфелем под мышкою из него вышел Черноголовый и замахал, прощаясь с кем-то, рукою.　

Круто завернув, машина стремительно двинулась дальше. В седоке подле шофера Зина успела разглядеть Панкратова.　

— Отправился к полкам своим! — сообщил Михаил Иваныч, указывая Зине в сторону автомобиля. — Еще несколько дней, Кудрявцева, и… грабь-армия вместе со своими зарубежными шефами убедится, что затея их с походом на Москву обречена краху… Да, да! — продолжал он, встряхнув локоть Зины. — Мы уже не одного претендента на престол российский научили уважать красное оружие!.. Краснов, Колчак, Юденич… всем им преподан урок советской стратегии, да так, что у белых полководцев дух вон!.. Э, да ты, Кудрявцева, что-то не в себе!.. — воскликнул он, вглядываясь в нее. — Все еще переживаешь… собрание? Возьмите себя в руки, гражданка, и отправляйтесь передохнуть… Я также!.. А где виновник нашего ночного бдения? Ты… не от него?　

Она молча склонила голову.　

— Ну, как он? — снизил Михаил Иваныч голос. — Опамятовался?　

— Зайдите к нему, — выронила Зина пасмурно.　

— Зайду! У нас с Панкратовым к нему предложение… — Михаил Иваныч снова оживился. — Панкратов не прочь иметь его в своем политотделе. Правда, работки и здесь — по горло! Однако… — Он помолчал, озирая пустынную улицу, и закончил твердо: — Однако это лучшее, что можно желать для Баймакова… К тому же он и сам тянулся не раз на фронтовую работу… Что скажешь по этому поводу?　

— Вам виднее! — откликнулась она раздумчиво и вслед вскинула голову. — Да, да! Это хорошо! Это… поможет ему… найти себя!..　

Она облегченно вздохнула и простилась с Михаилом Иванычем, выслушав его летучий наказ по предстоящему вечером собранию агитаторов с участием местных актеров, певцов и музыкантов: снаряжалась бригада на ближний участок фронта.　

Дома ее встретил отец. С первого же взгляда на него она уловила необычно оживленное настроение старика. И приодет он был по-праздничному. Кожаная, изрядно поношенная тужурка усердно заштопана, подбородок тщательно выбрит, седые волосы примаслены, зачесаны в косой пробор.　

— Что с тобою, отец?　

Он выпрямился перед нею, как в строю, и пролепетал, козыряя:　

— Честь имею! Вновь назначенный машинист дальнего следования Никифор Семенов Кудрявцев. Прошу любить и жаловать!　

Сухие щечки старика раскраснелись, под нависшими бровями играли зайчатами огоньки. Зина не могла удержаться от улыбки.　

— Ничего не понимаю, товарищ машинист!　

Он многозначительно чмокнул краем губ, подхватил дочь под локоть, усадил за стол.　

— Капут моим дворовым маневрам! Отнюхался я станционной вони! Опять назначили…　

— Да кто? Кого? Куда?　

— Приказом по службе, за печатью Народного комиссара путей сообщения РСФСР! Чуешь, дочка, куда твой батька махнул!..　

Она замотала головой: «Не понимаю».　

— Эх ты, бестолочь! А еще начальница губкома…　

— Секретарша, папочка!　

— Все одно… Получил я, Зинаида Никифоровна, назначение… Опять в дальний путь поставлен!.. Да еще при военных эшелонах… Чуешь? Из двадцати душ первым назначен… Полное доверие. Катай, никаких!..　

Зина поняла, затревожилась:　

— Это ведь фронт, папочка!　

— Знаю, что фронт! А ты мои силы мерила? Да я иным молодым пить дам…　

— Как же так вышло, отец?　

— Вышло — дышло! — залился он сахарным смешком. — Ну, слушай… На фронтах-то у нас… не очень! Намеднись, дочка, целый состав с машинистом вместе под откос угодил. Из двух десятков молодцов в нашем узле — шестеро в тифу, трое в раненом положении!.. Что ж мне, по-твоему? Издыхать на своей кукушке?.. Э, нет, шалишь!.. Мы еще тряхнем горностаем… — Он присел рядом с нею. — Илья Ильич Сухоруков, знаешь, как увидел меня, так и облапил: «Э, хрыч старый, чего же ты прятался? Да нешто можно, чтобы папенька Кудрявцевой (это об тебе, Зинка), чтобы этакий человек… с «кукушкой» на задворках возился? Чуешь?! Об тебе, дочка, с превеликим почтением он, Сухоруков… То есть полный почет и уважение…　

Вдруг он испуганно вскочил на ноги.　

— Да чего же это я, старый свистун! Разболтался и позабыл, что девка день-ночь на ногах, не пимши, не емши.　

Он убежал под свою занавеску, вытащил, сгорбившись, тяжелый шумящий самовар, поставил его на стол и принялся готовить посуду. Нарезая хлеб, говорил внезапно опечаленным голосом:　

— Одно винтит мне сердце: как же теперь с хозяйством будешь?.. Кто напоит-накормит горькую головушку? Отец-то по неделям ездить учнет…　

— Не маленькая!　

— Не маленькая, да шибко сумасбродная… Об себе никогда не подумаешь… Ну, погоди уж… Вот съезжу к Лискам, наберу яичек, пшенички, сальца… Закормлю,　девка!.. Чего вздыхаешь?.. Дома сидел — нехорош был, на путь-дорогу стал — опять нехорош… Говори: нехорош, а? То-то и оно-то, большевичка сопатая…　

Покончив с едой, Зина взяла с отца слово, что он растолкает ее через час, не позже, и прилегла в постель. Но едва закрыла глаза, тревога спугнула дремоту: «Что с Мартыном?»　

Она поднялась, прошла к столу, захватила трубку телефона:　

— Станция! Дайте сто пятый.　

Это был номер Баймакова. Трубка долго молчала. Наконец, послышался голос Мартына, и, чувствуя, сколь все еще бесконечно дорог ей этот человек, она торопливо заговорила:　

— Мартын, ты? Наш разговор принял сегодня такой оборот, что я… Не обижаешься?　

Она примолкла, слушая его, ощущая, как горят ее щеки, стучит порывисто сердце. Он говорил, что не толькос не в обиде на нее, но и, напротив, глубоко тронут прямотою ее слова. Да, он виноват и перед нею и перед всеми товарищами! Виноват уже тем, что до сих пор не научился владеть собою. Но… он пережил и понял многое, понял и то, что было с ним в Лисках, почему оступился он там, чем вызвано было его постыдное поведение. Она, Зина, права: дело не в темной силе, какая овладела тогда им, а в том, откуда она, эта слепая сила, что позволило ей взять верх над человеческим его достоинством, принизило его волю, затмило его убеждения… Впрочем, об этом довольно!.. Сейчас был у него Михаил Иваныч, и они окончательно договорились: губком отпускает его, Мартына, на фронт… Да, да, это решено!　

Еще некоторое время Зина оставалась у стола с опущенной в руке трубкою. Сердце ее билось ровнее, в ушах продолжал звучать голос Мартына… Она верила, хотела верить, что он перешагнул уже за черту своего несчастья, вырос, поднялся над ним и… будет цел, цел, невредим!　

На пороге показался отец:　

— Зинушка, а когда же бай-бай?　

Она вспомнила, что уже сегодня «машинист дальнего следования» отправится в свой нелегкий путь к фронту, кинулась к старику, обняла его, осыпала глаза, щеки, лоб поцелуями.　

Армия Панкратова двинулась в наступление.　

В исполкоме узнали об этом событии в тот же час, но город долго не подозревал, что в какой-нибудь полусотне верст от него, среди моря осенних туманов, запылало пожарище небывалых боев. Только через сутки, когда убрались с мостовых последние таратайки обозов и улицы вдруг заглохли, люди поняли: куда-то скатилась фронтовая жизнь.　

И как только прогрохотали на шоссе, удаляясь, запоздалые фургоны лазарета и умолкли улицы, в темных садах оголтело закружились галочьи стаи и унылый монастырский звон до края наполнил собою дворы, огороды, пустынные базары… И потекли, как раньше, как много лет назад, со двора во двор, от ларька к ларьку, вдоль бесконечных заборов, шорохи, шепоты, причитания. Но по-прежнему светятся в мглистых туманах просторные окна исполкома, по-прежнему гудит там и сям, вспугивая мокрую немоту улицы, серый автомобиль, и несменно, как вестовые костры среди ночи, пылают на зорях заводские голоса: неугасима, неугасима, неугасима тоска их по веснам, по солнцу, по иной, небывалой, преображенной земле.　

Это письмо, заклеенное в хлопчатую бумагу, с адресом, наспех выписанным чернильным карандашом, Зина нашла у себя в губкоме, поверх пачки деловых бумаг.　

Было утро, и было много вокруг людей, и, чтобы сохранить письмо, Зина заложила его в папку с материалом о ремонте и пуске сухарного завода — толстое многолистное «дело», начинавшееся протоколом Чрезвычайной комиссии.　

Только вечером, покончив с текущими заботами, выпроводив последнего посетителя — районщицу Памфилову, требовавшую докладчика на завтрашнее районное собрание, Зина вновь взяла письмо в руки и перечитала его не один раз: шепотком, полным голосом, напевом.　

Никто не видел секретаря губкома в эти минуты. А в следующие Зина уже перелистывала толстое «дело» о ремонте и пуске сухарного завода. И, перелистывая, старалась думать об этом провалившемся с треском ремонте, о шайке угодливых и льстивых мошенников, работавших на подрядах, и… о странной роли здесь члена партии Аристова.　

Аристов! Он встал перед нею, с сочными своими, как у обжоры, губами, со скрыто-трусливым взглядом больших, навыкате глаз, и вспомнился Зине недавний бурный вечер, когда обсуждалось дело Мартына, и вспомнились каркающие выкрики Аристова в сторону «подсудимого». Одновременно чувство темной неприязни к Аристову и певучая нежность к Мартыну поднялись у нее на сердце.　

В последние дни она ловила каждую весточку с фронта, и успехи наступающей армии Панкратова будили у нее восторг и гордость. Она гордилась армией, ее штабом, гордилась работником штаба, своим Мартыном.　

Проводив Мартына, отправив в первый далекий и опасный рейс отца, Зина, казалось бы, должна была ощутить свое одиночество. Но она не только не затосковала в эти дни, а еще полнее почувствовала свою кипучую, молодую жизнь, связанную с партией, с армией, со всем народом. Теперь она не удивлялась беззаветной выносливости Черноголового. Ведь он дышал многими тысячами жизней, которые переливали в его жилы неугасимый огонь, и здесь вот, в неисчерпанных силах народа, — его удивительная воля к борьбе, к победам, к бессмертию!　

Как чудесно, что Мартын вспомнил о ней!　

«Зина, родная, ты права: я был эгоистом!»　

Конечно, теперь уже ничто не помешает ему выковать в себе иного, достойного великих событий человека. Он преобразит свое мироощущение, подчинит его своей зоркой воле. Он приобщится к воле миллионов и вместе с ними одержит победу над всем тем тяжким и мрачным, что оставлено им от рабского прошлого.　

Как жаль, что она не может написать ему открытый ею секрет: ключи к неслыханному счастью — когда личные желания сливаются с желаниями всего народа и когда вообще ничто не страшно… Что-то подсказывало Зине, что в ключах от этого счастья Мартын все еще нуждался. Что значила хотя бы эта фраза из его письма: «Был им (эгоистом) все время, но не буду!»? Какие новые порывы одолевают Мартына, какие планы роятся в его неспокойной головушке?..　

И почему его письмо почти сплошь состояло из общих рассуждений? Разве не знал он, как дорого было бы услышать ей о его здоровье, об условиях работы, о степени опасностей, его окружающих?.. Не продолжает ли сказываться здесь, в этом его отвлеченном искании высокого смысла своего существования, все та же черствость сердца, упивающегося собственными дерзаниями?..　

Зина подошла к телефону, подняла трубку. Впервые за все последние дни ей не хотелось возвращаться домой, в пустые комнатушки, к холодному самовару. (Бедный, старый отец! Что-то с ним теперь?) Она назвала номер Черноголового; никто не откликнулся ей. Михаила Иваныча еще нет у себя, но он должен быть с часу на час. Михаил Иваныч знает, вероятно, о Мартыне больше, чем знала она по письму, и потом ей необходимо теперь же поговорить о деле Аристова: не все тут ясно! Она достала из ящика папку с бумагами о сухарном заводе, засунула папку в портфель и направилась к выходу.　

По пути к советскому общежитию мысли Зины, как пчелы над цветущими травами, упорно вились вокруг Мартына, и когда она пыталась отмахнуться, мысли-пчелы набрасывались с еще большею настойчивостью. Она попробовала представить себе отца в его паровозной будке, среди мокрых, черных степей, но образ Мартына всплыл из-под руки Никифора Семеныча и заслонил паровозную будку.　

Под ветром, в гуле железных кровель, лил над улицами дождь. За мокрыми заборами скрипели старые липы. Откуда-то, со стороны кадетского плаца, доносились винтовочные выстрелы: кто-то неуемный палил, упражняясь, в белый свет. И лаяли, откликаясь гулкому эху, псы за воротами.　

Зине стало не по себе. Поеживаясь и вслушиваясь в глухой голос ночи, она бежала то по одной, то по другой стороне улицы, высматривая дома, где еще светились окна. Так добралась она к общежитию. И когда, поднявшись по лестнице, устланной зеленоватою дорожкой, вошла в номер Михаила Иваныча, невольно заулыбалась. Сбросив с себя мокрое пальто и наскоро оправив у зеркальца прическу, оглядела комнату и вдруг почувствовала благодарную нежность к хозяину. Михаила Иваныча не было дома, но, спокойный, уравновешенный, он глядел здесь отовсюду. Постель, строгая и жесткая, но опрятная, указывающая на многолетний навык одинокого, полагающегося только на себя человека; грубое, холщовое у водопроводной раковины, полотенце, поражающее своею белизной; какие-то щеточки, коробочки, пузырьки, аккуратно расставленные на стеклянной полочке умывальника.　

Если бы она и не знала, что здесь живет Черноголовый, все вокруг подсказало бы ей об этом — и особенно письменный стол, этажерка с книгами.　

Ну кто же, кто, кроме Михаила Иваныча, мог в таком порядке держать книги, в такой опрятности — письменный стол свой! Книги стояли крепко и ровно, хороводом, и в этой тесной, устойчивой семье (Маркс, Энгельс, Ленин) было что-то белоснежно-юное, как голова Михаила Иваныча. А этот стол, темный, поблескивающий, с матовым чернильным прибором, с тонко отточенными карандашами, расположенными на особой мраморной подставке… Этот стол, манящий к себе своим уютом и вместе с тем строгий, как уголок лаборанта!..　

Одна из книг, тяжелая, многолистная, лежала в центре стола. Она была раскрыта. Бисерные пометки карандашом пестрели на полях. Зина заглянула на титул: Гегель, Энциклопедия философских наук, часть II. Философия природы.　

Так вот над чем, пересматривая, склоняется Черноголовый в короткие часы своего отдыха, в часы, свободные от исполкома, фронта, продразверстки, топливного кризиса, эпидемий!　

Чувство ребячьего умиления охватило Зину. Она уселась у стола в единственное здесь мягкое кресло и полузакрыла глаза. Она отдыхала, у нее было то самое состояние, какое испытывают очень молодые и нервные люди после душной, бессонной ночи, когда, распахнув на рассвете окно, они отдаются внезапному сладостному забытью среди веяния утра.　

И, успокаиваясь, отдыхая от шумного, толкучего, изнурительного дня, Зина вновь чувствовала тихое и ласковое волнение; незримые нити вновь тянулись от ее сердца через ночь, через слякоть, через мокрые, бушующие　ветры к людям, к заводам, к фронтам, к будущему родной страны и… к своему маленькому личному счастью.　

В порыве бездумной благодарности к комнате, приютившей ее тревогу, к хозяину всех этих чинно покоившихся под голубым светом вещей, Зина поднялась с кресла, раздумчиво огляделась вокруг и хитренько, про себя, улыбаясь, ухватила из угла половую щетку. Не то чтобы в ее усердии особо нуждались старенькие, но вполне чистые полы, но там кое-где валялись клочки бумаги, и Зине очень хотелось внести что-нибудь свое, хотя бы самое крошечное, в эти стены.　

И тут неслышно вошел Михаил Иваныч.　

— А, Кудрявцева! — произнес он с порога, стянул с себя намокшее пальто, отер о носовой платок руку и, протягивая ее девушке, сдержанно заметил: — Это что же, Зина, взыграл навык хозяйки?　

Она рассмеялась, отмела бумажки в угол и, возвращаясь к столу, прихватила свой портфель.　

— Никак не разберусь с проклятым этим делом! — говорила она, доставая папку и невольно краснея за свой грязный затрепанный, мокрый портфель: только теперь заметила.　

— Сухарный завод… — рассеянно откликнулся Черноголовый, отодвинул в сторону книгу и сел у стола. — Безобразное дело… Вошь и лихоимство — бич нашего проклятого прошлого… Даже после грозы воздух вокруг нас еще не вполне чист… А этот кооператор Аристов! Ты знаешь, у Лузгина точные данные: бывший меньшевик, до кооперации — один из коноводов у викжелевцев, пролез к нам в партию обманом… Ну, как только минует фронтовая горячка, займемся вплотную чисткою! На нашем солнце не должно быть пятен.　

Он говорил, как всегда, с уклоном к сентенциям и посмеивался, но за толстым стеклом его очков чадил неспокойный зеленоватый огонек. Зина заметила это, насторожилась и, как обычно бывает у простодушных или совсем юных людей, тотчас же перенеслась мыслью к своему личному, тревожащему — к Мартыну: не тут ли причина плохо скрытого беспокойства Михаила Иваныча?　

— А я получила от Баймакова писульку! — сказала она без всякой связи с делом о сухарном заводе и присела у стола, положив обе руки поверх папки.　

— Ну и что же? — отозвался он вяло, извлек из жилетного кармана щеточку и начал разглаживать свои　тщательно постриженные усы. — Что же… пишет?.. Кстати, — он сунул щеточку в карман, — со штабом Мартын распрощался!　

Красноватые, в заусеницах, пальцы Зины дрогнули.　

— Как? Он покинул штаб?.. — воскликнула она.　

— Представь, покинул! Нашел, что в штабе достаточно работников, и отправился в строй, политкомом в пехоту.　

— Значит… в строю? — сдавленным голосом проговорила она. — Под огнем?　

— Если в строю, то, конечно же, под огнем! Разве может быть иначе?　

Он сбросил очки, отвалился к спинке кресла, рассеянно таращил свои близорукие, в натруженном тумане, глаза. Глаза эти были зеленоватые, с глубокими и темными, расплывающимися зрачками, и на переносице, там, где держался металлический хомутик очков, резко проступала оранжевая полоска.　

— По совести говоря, — заметил он, помедлив, — Мартын не должен был покидать штаб… У него достаточно знаний, чтобы быть полезным именно мозгу армии… Да-с… Как видишь, товарищ Кудрявцева, помимо лихоимства и вши, старый наш быт оставил нам в наследство много всяких иных болячек, зримых и незримых.　

Тут Михаил Иваныч встал и заходил из угла в угол, и по тому, как сосредоточенно глядел он при этом себе под ноги, Зина угадала, что Черноголовый расстроен.　

— Надо полагать, у Мартына были свои достаточно веские основания! — проговорила она, думая, что Михаил Иваныч встревожен именно за Баймакова.　

Михаил Иваныч махнул рукою, круто повернул к столу и снова опустился в кресло.　

— У нас не все благополучно, Кудрявцева! Час тому назад из Чека мне сообщили…　

Он снова вытащил свою щеточку, провел ею по усам, отшвырнул, поправил, положил прямо — щетинкою вниз, зеркальцем вверх.　

— Жаль до черта людей… работников!..　

И, не спуская с нес затуманенных, невидящих глаз, продолжал:　

— В Меловатской волости произошли беспорядки… Кулацкая вылазка!.. Подробности еще не выяснены… Дело в том, что пятеро наших погибли… Повалишин… Прищепин… Петр Потачов — знаешь? Упит…　

— Упит! — горестно воскликнула Зина.　

— Да, и еще один… Клепиков!.. Только что, понимаешь, прибыл человек на место…　

Он снова встал.　

— Нападение произведено ночью, на сонных… Кое-кому удалось бежать…　

— Кому же? — шепотом спросила Зина.　

— Литейщики спаслись все… Уцелел и этот… как его?.. Приятель Потачова…　

— Иван Байдученко?　

— Он!　

Михаил Иваныч подошел к телефону в простенке, покрутил ручку аппарата, рывком поднял трубку:　

— Лузгин, ты? Имеешь ли что дополнительно из Меловатского района?.. Что, что?.. Отправляешься туда сам? Правильно! Когда?.. Да, да, не раньше завтрашнего дня.　

Он еще некоторое время держал у своего уха трубку, остановив глаза на простенке, роняя порою однословно: «Так, так». Затем опустил трубку на место и с минуту стоял у аппарата забывчиво, не шевелясь, потом заговорил:　

— Кулаки… да! А за кулаками эсеры и прочие лжесоциалисты вкупе с белыми, а за белыми — господа интервенты… Ну что им всем кровь, слезы, страдания! Если бы это было возможно, они запродали бы дьяволу все шесть частей света, вместе со всем человечеством… А на крайний случай взорвали бы и матушку-планету: не нам, так и никому!..　

Зина слушала, опустив голову, прикрыв рукою глаза. Грудь ее подымалась высоко и неровно. Из-под пальцев катились, поблескивая, капли, падали, расплывались звездами на синей обложке дела о сухарном заводе.　

Остаток этой ночи Зина провела у себя, в одиночестве. Она уснула, но ее преследовали мучительные сновидения. Кто-то невидимый, жуткий, крался за нею, настигал ее. Она бежала, падала, летела в пропасть. Тоненько, по-ребячьи вскрикнув, проснулась, вслушиваясь в гулкие удары сердца.　

Светало.　

Отдаваясь привычному с детских лет порыву, она позвала отца. Никто не откликнулся ей. Тогда враз вспомнила все: и то, что уже вторую неделю от старика не было вестей, и то, что Мартын — в окопах, под огнем, и то, наконец, что сегодня в город доставят бездыханных тех, пятерых.　

И на минуту она ощутила тревогу, непереносимо острую, какую только что пережила во сне. Она накрылась с головой одеялом и так, вся вытянувшись, затаив дыхание, лежала неподвижно.　

И вот в сердце ее поднялось печальное, певучее:　

Она отпахнула одеяло, встала, принялась одеваться, но это: «Не плачьте над трупами…» продолжало наполнять ее сердце.　

Пройдя в кухню и став машинально у раковины умывальника, она попробовала вслух передать немолчно звучавшую в глубине ее сознания песнь:　

И как только услышала себя, почувствовала, что не в силах сдержать слез.　

Плескала из-под крана в лицо, и слезы мешались с холодной водою.　

На улицах было пасмурно, серо и нудно. Дождя не было, но, казалось, сам воздух сочился влагою, и у бурых, с подтеками, заборов голые липы роняли на асфальт тяжелые, холодные капли.　

Зина запоздала. Едва она подошла к зданию исполкома, грянул оркестр и со двора, через распахнутые настежь ворота, рядами двинулись люди. Зина остановилась, поджидая кого-нибудь из губкомовцев. Лица у всех были напряженно-строгие. Шли друг за другом, стараясь на ходу равняться по-фланговому. Голосов почти не было слышно. Кто-то зажал в руке цигарку, пряча от себя и других; искры сыпались в мокрые полы пальто.　

За воротами на пути — лужа. Подходя сюда, люди разрушали строй, обегали лужу и вновь смыкались. Картузы, кепки, платочки; плечи, темные от влаги; заплаты на спинах, клочья ваты у затрепанных пол и много ног — тяжелых, неподатливых и легких, прыгающих, торопящихся.　

Катюша-бомбометчица застряла в проходе, придушенно взвизгнула, вырвалась, окинула Зину из-под своей　солдатской фуражки курносой улыбкой, и кто-то из местных педагогов, человек с волосами белыми, вьющимися, прикрытыми долгополой шляпой, важно вышагивая в ногу с соседом, рокотал октавой в тон оркестру: «Там-там-там…»　

Оркестр удалялся. Напруженные боевой отвагою голоса колыхались у серого неба, согревая и расцвечивая его.　

Зина увидела Сухорукова.　

— Можно? — кинула она, пристраиваясь об руку с ним.　

— А ну!　

Сухоруков казался злым, но когда вышли на середину улицы и оркестр застонал в тоске, наполняя улицу голосистым эхом, губы Ильи Ильича запрыгали, как у обиженного подростка.　

Было что-то отрешенное и вместе с тем грозное, как вызов, как предостережение врагу, в этих рыдающих звуках оркестра, и в траурных стягах, похожих на орлиные, обрызганные кровью крылья, и в размеренной глухой поступи шеренг.　

Прохожие жались на тротуарах, извозчики сворачивали в переулки. Там и сям открывались створчатые двери, и оттуда просовывались немые, замкнутые лица. Но были среди них и такие, на которых нежданно расцветала светлая, крылатая печаль. И Зина знала, что тут — сердце, предчувствующее далекое будущее, когда у человека останется только один враг: смерть, неумолимая и равно всем ненавистная своею неотвратимостью.　

На вокзала темными, тесными рядами люди выстроились по перрону.　

Поезд с останками погибших ожидали ровно в девять. Стрелка на белом циферблате висящих под навесом часов показывала без десяти девять.　

Сухоруков вышел из строя и замешался в толпе, что-то покрикивая. От мастерских, громоздившихся за бурым разливом вагонных крыш, прямо по путям, бежали в одиночку и кучками деповские рабочие. Лица у них были в масле, в поту, в копоти. Синие, зашарканные дотемна распашонки их трепались под ветром. Кареглазый слесарек, председатель месткома, член первого революционного комитета железнодорожников, вскарабкался на перрон, поднял руку с фуражною и зычно прокричал своим:　

— Стройся!.. Равнение на меня!　

И едва деповские утолкались в правом крыле, из дверей вокзала вышел Михаил Иваныч. Не спеша пробрался он через живые ряды и стал впереди, у самой каймы перрона. Подле него — Лузгин, Синицын, Губарев, Жбанов. Потом подошли секретари районных комитетов, депутаты— по два от каждого завода, знаменосцы учреждений.　

Голова Михаила Иваныча была обнажена. Ветер шевелил белизну его волос, как ворох цветущей гречихи. Через плечи Михаила Иваныча Зина видела кровли недвижных вагонов, уходившие к мастерским, — и эти мастерские, чумазые и чадные. В воздухе было влажно, сине, пахло олеонафтом, горелым углем. По рядам густела тишина, отчего еще отчетливее доносились звоны стали со стороны мастерских и рокот земли под маневрирующими паровозами.　

Прозвучал колокол, сорвались медные поющие удары и затонули в тупом шорохе толпы. Зина взглянула на белый круг: стрелка дрогнула, воткнулась в цифру «IХ». Справа, из-за потока вагонных козырьков, там, где водокачка упиралась рогом своим в серое небо, заклубился дымок. Шелест прошел по рядам: повинуясь безотчетному внутреннему трепету, люди обнажили головы. Солнечная труба оркестра сторожко нацелилась в небо. И вдруг мелкий дождик опылил воздух.　

Султаны дыма, падавшего за водокачкой, быстро приближались и никли по сторонам на заглянцевевшие от дождя вагоны. Из-за поворота глянула черная, пышущая жаром грудь паровоза.　

Черноголовый взмахнул рукой, оркестр сорвался и застонал множеством тягучих, истосковавшихся голосов. Зина встретилась с глазами Михаила Иваныча: глаза эти были светлы и прозрачны, как слезы.　

Могуче и протяжно, вздувая воздух белым полымем, заголосили гудки мастерских: одни — густые и тяжкие, как гул канонады, другие — пронзительные, побелевшие в срывах отчаяния.　

И опять, осыпая спину колючим холодом, запело в сердце Зины:　

Плавно, как бы боясь потревожить сладкий покой мертвых, катился паровоз вдоль перрона, и катился за ним один только вагон — открытая площадка с белыми,　ничем не прикрытыми гробами. Двое рабочих из особого отряда, вытянувшись, стояли у гробов, винтовки их отсвечивали влажною сталью штыков.　

Оркестр внезапно смолк, оглушая людей тишиною, но мастерские все еще голосили, и сетчатый дождик пружинился под тяжелыми звуковыми волнами.　

Из будки паровоза вылез и важно, чинно, ни на кого не глядя, направился к вагону рослый человек в шинели. Лицо его было серо, сухо, все в буйном волосе. Зина тотчас же узнала Ивана Байдученко. Он встал в ее памяти таким, каким она видела его последний раз рядом с Петром Потачовым. Был он тогда бритым, корявые его пальцы все время оглаживали непривычно голый подбородок.　

Байдученко подошел к вагону и все так же важно и чинно, как бы выполняя завет усопших, скомандовал:　

— Давай!　

Двое военных в фуражках, торопясь, вдвинули дощатые сходни с перрона на площадку вагона. Черноголовый с траурным знаменем в руках взошел и накрыл сосновые, желтоватые от влаги домовины.　

Он хотел говорить, но на сходни взобрался Сухоруков. Голо остриженная голова коменданта станции, крупные его скулы, подбородок, тугой и синий, были мокры. В глазах Ильи Ильича ворочалось что-то большое, горестное, оскал рта его налит был немым отвращением.　

— То…то…варищи! — выдохнул он. — Это что же… с нами делают?.. Вить это… что же… такое?.. — протянул он руку к желтым и мокрым, как бы оплывающим воском гробам.　

Затем тяжелая волосатая рука его упала. Он защурился и молча сошел вниз. Было видно, как собирал он все силы, чтобы стянуть, сомкнуть, застудить свои судорожно перекошенные челюсти.　

А Черноголовый говорил. Черноголовый был несравненно спокойнее Ильи Ильича, и потому голос его звучал ровно и крепко и слова были стремительны и остры, — он как бы вбивал гвозди.　

Но Зине казалось, что сильнее всех слов — белоснежная, склоненная к гробам голова Михаила Иваныча.　

Оркестр заиграл «Вихри враждебные». Под эти звуки, при настороженном молчании толпы, Илья Ильич, Иван Байдученко, кареглазый слесарек и еще двое в замасленных дотемна блузах подымали гробы и несли их по сходням в толпу, передавали с рук на руки. От гробов　шел смешанный запах сосны и разложения — горьковато-сладкий запах меда и желчи.　

Гробы казались большими и тяжелыми. Илья Ильич, слесарек, Байдученко и другие кряхтели под ними и перекликались сторожко, деловито, с тем самым терпением, с каким рабочие подносят сырой материал к своим станкам.　

— Заноси на себя… Ослеп?　

— Подхватывай с пододнища…　

— Осторожно!..　

С грубоватыми перемолвками, покраснев в лице, подвигались двое лицом к толпе, и двое, придерживая гроб на весу, пятились, скребли по сходням коваными каблуками сапог.　

На каждом гробу, с боков, у забитых крышек, кем-то заботливым были выведены мелом имена покойников. И на первом, по лоснящейся желтизне, срываясь у коричневого засучья, белела надпись:　

«Т-щ Повалишин».　

Зина поймала эту расплывшуюся от влаги строку, и вдруг перед нею встал человек, каким она видела его совсем недавно у себя в губкоме: тщедушный, вертлявый, с высоким, покатым лбом, с очень маленькими, девичьими руками.　

И вспомнила Зина, как он, похожий на пойманную белку, метался из угла в угол и выкрикивал с горькою усмешкою: «Потомственный почетный интеллигент, существо высшее, сложное, лишенное классовых инстинктов…»　

Именно так, в таких выражениях, посмеивался над собою Повалишин, и, может быть, была тут своя, особая, мученическая правда.　

И любимый припев Повалишина вспомнила Зина:　

Молодая женщина в короткой драповой жакетке, туго обтягивающей крепкую грудь, тянулась к гробу, не спуская с него своих настороженных глаз, как будто в дощатом наглухо заколоченном гробу покоилось не бездыханное тело. И когда Илья Ильич, спускаясь по сходням, оступился и гроб с надписью «Т-щ Повалишин» едва не выпал у него из рук, молодая женщина вскрикнула, бледное лицо ее перекосилось в жалостливом испуге и руки, ладошками вверх, подхватили угол гроба.　

Она не рыдала, не жаловалась, но из широко раскрытых глаз ее, полных немого отчаяния, все время катились слезы.　

Зина поняла, что перед нею — жена покойного, и опять в ушах ее зазвучал печальный и насмешливый голос Повалишина: «Я обженился, Кудрявцева! И, кажется, буду　

отцом».　

Вглядываясь в лицо молодой женщины, быть может, уже хранящей в своем теле завязь новой жизни, Зина как бы осязала дыхание той могучей, грозной и прекрасной силы, какая создает и рушит, сковывает землю льдами и вновь гонит на нее буйную поросль.　

Пронесли Упита, голубые, простодушно доверчивые глаза которого всегда напоминали Зине при встречах с ним лучшую пору ее детства. Спустили на руках ящик с круглолобым, чернобровым Прищепиным. Подняли и передали толпе, тянувшейся десятками рук, самый большой гроб — с бородатым Петром Потачовым.　

Но еще оставался там, на мокрой, рябой от лужиц платформе, гроб — пятый, последний. И со странным, скорбным любопытством в потемневших от страдания глазах Зина поджидала этот последний, пятый. Наконец, и его подхватили на руки.　

На желтой взмокшей доске лиловые каракули гласили:　

«Т-щ Клепиков».　

Заколыхались знамена, дрогнула, двинулась вперед темная, осенняя желтизною гробов толпа, заиграла музыка, не выдержали, подняли в голос, в крик горе свое женщины — жены, сестры, матери мучеников, и, рванувшись вперед, настигла Зина пятый, последний гроб, подняла руку, приняла на ладонь его тяжесть.　

Было жуткое, волнующее своей необычностью изумление: не этот ли человек, чья мертвая тяжесть касается теперь ее руки, всего лишь месяц назад, под гул небывалой борьбы за совершенный, прекрасный мир, пытался с такою безумною жадностью осуществлять свое право на малые, первозданные радости?　

Из узкого прохода между стеною вокзала и чахлым сквером процессия выбралась на улицу, на простор, под широко разверстое небо. Дождевая метелица пеплом осыпала дали, в далях мертвыми солнцами вылупливались монастырские главы, и тут, под ногами, уныло зеркалилась булыжная мостовая.　

С тихим жестяным рокотом струилась вода по трубам, хлестала о камень, желтые брызги летели далеко за тротуары.　

Темные людские волны уносили в вечность белые, под алыми парусами, ладьи мертвых… И, глядя вдаль поверх обнаженных голов толпы, Зина думала, что никогда не будет у нее счастья с Мартыном и не будет самого Мартына, не прочна его повозка, бешены кони, труден путь, им для себя уготовленный… В порыве смутной нежности она нагнала Михаила Иваныча и, как бы ища защиты, пошла с ним рядом, касаясь плечом своим его плеча.　

Он взглянул на нее из-за стекол рассеянно и, будто размышляя вслух, проговорил вполголоса:　

— Смерть должна служить человеку… Это одно из орудий борьбы за торжество жизни… Не так ли?　

Затем, слегка склонившись к ней, нежданно деловым тоном продолжал:　

— С кладбища мне надо быть в Чека… Тебя же прошу забежать в губпродком, к Синицыну… Он должен выехать, но не иначе, как вместе с Лузгиным… Не иначе!.. Ты поняла?　

Она поняла.　

— Хорошо, я пойду к Синицыну. Он должен выехать вместе с чоновцами.　

В хмуром зале губпродкома, в грязных, заплеванных коридорах было людно. Еще у главного входа, на улице, Зина повстречала людей, хлопотавших около повозок. Были люди в походном снаряжении, с винтовками за плечами.　

Дождь вперемежку с льдистой крупою унялся. Среди туч, разодранных в клочья, зеленело. Лужи на мостовой отсвечивали синькою. В студеном, ветреном воздухе, резко, как из-за только что начисто протертого стекла, проступали дома, заборы, голые ветви деревьев.　

Кони отфыркивали, сбруя позванивала. Люди говорили высокими, кручеными голосами, будто находились на большом друг от друга расстоянии. Чубатый человек карими, что-то угадывающими глазами глянул на Зину, подмигнул соседу, напевно гаркнул:　

Синицын стоял посреди своего кабинета, торопливо застегивал ременный пояс с подсумком для патронов и отдавал последние распоряжения своему заместителю. Заместитель держал в руках обширную ведомость и все пытался, прервав Синицына, спросить его о чем-то своем, более, как ему казалось, неотложном и важном. Заместитель был сутул, долговяз, щеки его глубоко ввалились, как у больного, но в глазах холодело неукротимое упрямство и жесты его рук были размеренно-четки.　

Заметив Зину, Синицын отстранил заместителя.　

— Кудрявцева! Ты что?　

В его обычно тусклом лице теплился румянец, глаза сосредоточенно посверкивали.　

— Ничего особенного! — поспешила успокоить его Зина. — Михаил Иваныч требует, чтобы ты выехал со своими людьми несколько позже нашего Чона, или… вместе с ним!　

— Это же почему?　

Зина замялась, Синицын обратился к своему заместителю:　

— Товарищ Доронин, пройди к ребятам… Пусть поживее управляются с завтраком.　

— Видишь ли, Синицын, — заговорила Зина, когда заместитель, втянув в плечи голову и широко размахивая руками, вышел, — Михаил Иваныч беспокоится, что тебе… будет трудно… Нет, нет! — подхватила она, заметив недовольную гримасу в лице Синицына. — Конечно, он не сомневается в твоем опыте, такте, умении… Но… Синицын! Район наводнен бандитами… Может быть, там даже белогвардейцы! Все это говорит за необходимость крайней осторожности…　

— Ну-с! — ссохшимся голосом откликнулся Синицын и присел у стола на кончик стула. — Дальше, Кудрявцева! Что дальше?　

Зина улыбнулась:　

— Это все, товарищ Синицын!　

— Мало! Незачем было трепаться тебе…　

Он встал и решительно нажал кнопку в углу своего стола. Зина потемнела в лице.　

— Синицын! В чем дело? — Она захватила его руку и отвела от кнопки. — Скажи, пожалуйста… Ты даже не согласовал ведь свою поездку с губкомом!.. Михаил Иваныч, например, не совсем согласен, что ты, оставляя общее руководство, летишь с отрядом сам…

Синицын взволнованно шагал от стола к окну и обратно. Затем он вплотную подошел к Зине и глухо, срываясь, заговорил:　

— Ценю заботы товарища Черноголового… Уважаю и прочее… Но… на этот раз должен сказать, что он близорук, черт возьми!.. Именно я, руководитель всего дела, обязан разобраться в этой чехарде! — Голос его вырос. — У меня имеются данные о положении на других участках и о настроениях там наших людей. Данные говорят о необходимости самых срочных мер. Надо многое уладить, исправить, восстановить. И надо поднять дух наших работников. Поняла?..　

— Да, но…　

— Нам не о чем дальше рассуждать. Я отвечаю за все перед центром!　

Он снова протянул руку к кнопке, и снова осторожно отвела эту руку Зина. Веки ее дрогнули и сузились так, что Синицыну невозможно было разобрать выражение ее глаз.　

— Видишь ли, Синицын… — Она скрыто передохнула. — Партия еще могла бы рискнуть твоей головою, но рискнуть судьбой всей хлебной кампании…　

Румянец сошел с лица Синицына.　

— Значит, я нуждаюсь в опеке?! — выкрикнул он. — Может быть, вы там думаете, что Синицын — круглый идиот?.. Или что Синицын может сдрейфить… потеряться… сбежать из огня, вроде… вроде этого мальчишки Баймакова?..　

Зина вздрогнула, веки ее на момент совсем сомкнулись.　

— Синицын! — проговорила она негромко. — Зачем ты выходишь из себя? Если Юпитер сердится — значит, он не прав!　

— Пожалуйста, без книжных пословиц. Плюю я на твои пословицы!　

Всегда спокойный, ровный, Синицын был сейчас неузнаваем.　

Зина укоризненно покачала головою.　

— Конечно, не мне указывать тебе, Синицын… Но… что за тон?.. И к чему все эти подозрения?.. К чему, наконец, эта ссылка на несчастье другого товарища? — добавила, она, разумея «мальчишку Баймакова».　

— Ладно, ладно, — проговорил он и с силою нажал кнопку.　

На пороге показался человек в шинели. Зина узнала в нем ближайшего соратника губпродкомиссара, кудлатого Разноуздова. Не глядя на нее, Синицын отдал распоряжение:　

— Скомандуй там… Сию же минуту выступаем!..　

Разноуздов, ответив по-военному: «Слушаю, товарищ», вышел.　

Зина молчала. Молчал и Синицын. В желтом сумраке лицо его казалось мертвым.　

— Чоновцы должны выступить ровно в шесть! — проговорила Зина сухо, но так, будто слова ее ни к кому не относились. — Сейчас без четверти три… Значит, отряд твой может выступить не ранее как через три часа!　

— Будет тебе ломать комедию! — круто вышагнул он из-за стола. — Слышала? Я отдал распоряжение!..　

— Распоряжение надо отменить, — вполголоса откликнулась Зина.　

— Я этого не сделаю! Нам дорога каждая минута… Поезд отходит около четырех.　

— Чоновцы едут с особым составом ровно в шесть… ночевка в Латном!　

— Ха… Есть когда нам заниматься ночевками!　

— Что? Ты хочешь явиться на место к ночи? Синицын!　

— Ну?　

— Поторопись отменить. Незачем… дурачить людей!　

— Это… губком… губком их дурачит!　

— Хорошо, кто кого дурачит, разберемся позже… Но ты все же распорядись!　

— Нет, нет!　

— Распорядись, Синицын!　

Вдруг он толкнулся к ней и прошипел в лицо ей что-то такое, чего она не смогла разобрать.　

За окном высоко и протяжно запел рожок. Синицын потрогал пояс патронташа, захватил со стола фуражку, надвинул ее на голову и молча направился к выходу. Но перед самой дверью остановился, постоял молча, молча повернул обратно, сдернул с себя фуражку и бросил так, что она покатилась со стола на пол. Затем он опустился на стул.　

Зина нажала кнопку, подняла дрожащей рукой фуражку, отряхнула ее.　

Дверь распахнулась. Вошел человек в бешмете, с нагайкой в руке.　

— Скажи там, чтобы… не спешили, — обратился к нему Синицын. — Выступаем через пару часов… Только… не расходиться!　

Человек в бешмете, ничего не сказав, вышел за дверь.　

— Я тороплюсь, — проговорила Зина. — До свидания, Синицын!　

Она спешила уйти, ей почему-то казалось, что оставаться здесь долее не следует. В то же время в ушах ее еще звенели слова Синицына о «мальчишке Баймакове», и была ноющая тревога: с какой стати он брякнул это? Неужели проклятая история в Лисках будет вечно преследовать Мартына? А ведь Синицын близок ему! Как же будут держать себя другие?　

Синицын ожидающе глядел на Зину. Она поймала этот взгляд, суровый, озабоченный, и не решилась говорить о своем.　

— Счастливого пути, товарищ! — еще раз попрощалась она и вышла.　

В коридоре, наполнявшемся шинелями, бешметами, тужурками и табачным чадом, кто-то подхватил Зину под руку. Она взглянула, встретила голубые глаза Уткина.　

— Вы здесь, Уткин?　

— Ну да! — заговорил он, шепелявя от возбуждения. — Вот уже с месяц прилагаю познания в канцелярии продкома… Но теперь со всем этим покончено!..　

— Почему же?　

— Еду с отрядом Синицына… в действие!..　

Он сказал это с подчеркнутым восхищением, и только тут Зина заметила, что на Уткине не было крылатки. Она даже отступила на шаг, рассматривая его с нескрываемым удивлением.　

— Что, поражены, возмущены?! — воскликнул он. — Признаю: военное сие обмундирование идет ко мне так же, как седло к корове. Но… суть совсем не в том! Суть — внутри человека, товарищ Кудрявцева!.. Вы спешите, нет? Зайдемте-ка сюда, пожалуйста.　

И он потащил ее к первой полуоткрытой двери. За дверью была крошечная комнатка со скамьей и какими-то баками в углу.　

— Одну минуту, товарищ Кудрявцева! — торопился Уткин, отводя ее к бакам. — Жаждал видеть вас весь день! Был чрезвычайно огорчен, полагая, что не увижу!.. вообще… никогда уже не увижу!.. Вы понимаете: этот поход чреват всяческими последствиями… Да, да, конечно!..　И не надо никаких одобрений… Я отчетливо сознаю, на что иду… Да, да! И я вне себя от счастья, ей-ей!.. Только решившись действовать, понял я, наконец, что такое человек в действии!　

Он еще что-то говорил, спеша и заикаясь, побрызгивая слюною, но Зина плохо понимала его. Ее не покидали мысли о Мартыне, только что обиженном Синицыным, сердце ее щемило, перед глазами навязчиво всплывали видения траурной процессии: темная толпа с белыми ладьями над нею, алые полотнища знамен, поникшие от влаги, далекие монастырские главы, похожие на глаза бестелого чудовища… И почему-то все это — мысли о Мартыне, злые слова Синицына, белые ладьи над толпою — казалось теперь чем-то единым, тесно связанным меж собой и глубоко горестным, как скорбный напев похоронного марша, как тревожные и темные удары ее сердца в эту минуту.　

И, не замечая Уткина, вовсе не слушая его, она тихонько стала подвигаться к двери. А он цеплялся своими холодными пальцами за ее руку и все говорил. Только за порогом Зина пришла в себя. И как только оторвалась она от своих дум и перестала слышать свое сердце, кто-то безмерно обиженный, умирающий от желания задержать на себе внимание, вошел в ее сознание и опалил его.　

Приподнимаясь на носках, весь вытягиваясь, то и дело хватая за руку девушку, Уткин не рассказывал, а выплевывал вместе со слюною, вместе с влагою в глазах свою повесть о некоем жалком, ничтожном, никем не признаваемом человеке, вдруг вот решившемся действовать, бороться в ногу с пролетариатом, умереть на глазах всей страны, всего мира! И, позабыв о всем своем личном, Зина вслушивалась, вглядывалась и, не в силах сдержать себя, кривила в улыбке рот.　

Уткин с испугом, как на сумасшедшую, взглянул на нее, оборвал шумный поток своих слов.　

— Продолжайте, продолжайте! — говорила Зина голосом, прыгающим от еле сдерживаемого смеха. — Я вас слушаю. Итак, вы говорите, что отправляетесь с отрядом… Но куда же, куда?　

Уткин недоуменно вскинул на нее глаза, но он уже верил, хотел вновь верить ей. И он продолжал рассказ о чудесном своем обращении к действенным силам революции (именно так он и выразился). Ведь, собственно говоря, какой смысл в жизни, если она напоминает растрепанную клячу? Никакого нет смысла в такой жизни! Человек живет только однажды — это так же верно, как то, что земля вертится! Но если уж жить только раз, то жить по-настоящему! Он, Уткин, и не предполагал в себе особого запаса воли, решимости. Он уже готов был поставить над собой крестик (именно крестик, а не крест)… Но вот сегодня утром все это совершенно изменилось! Сегодня утром он сказал себе: «Да, ты болен, Уткин, и ты имеешь право на снисхождение, но ты, сам-то ты не должен снисходить к себе!..» Сегодня утром он заявил о своем решении товарищу Синицыну — и вот уже в полном облачении воина… Теперь ему и смерть не страшна! Невидаль какая — смерть Уткина! Тысячи отдают свою жизнь на алтарь будущего… И разве он хуже всех этих тысяч? Разве он не имеет права пожертвовать собою?.. Вполне вероятно, что, по злостности духовного своего склада, иные могут сказать: «Легко тебе, Уткин, жертвовать жизнью, ежели ты дышишь на ладан, ежели от легких твоих остались одни тряпицы…» Так нет же, дорогие товарищи! Всякой твари дорога жизнь, и он, Уткин, не меньше, а, пожалуй, больше и глубже многих других ценит ее… Ах, чудаки милые! Даже наука не проникла еще в тайны смерти, и никакое научное светило не может сказать, действительно ли Уткин обречен скорой гибели… Нет, право, только сегодня он, наконец, почувствовал себя в своей тарелке, оценил как следует свои силы и счастлив, счастлив… как никогда!.. Он даже верит теперь в особое свое призвание (в конце концов неважно, в какое именно), и он готов верить в свое будущее, в ценность своей жизни, в светлые берега, уже намечающиеся среди косматых бурунов.　

— Как это у Пушкина, помните? — говорил он, приникая к Зине. — Помните… насчет девятого вала…　

Поддакивая, кивая головою, добралась Зина к выходу, и, как только скрылась, Уткин побежал вдоль коридора, заглядывая встречным в лицо, присоединялся к разговорам, покрикивал там, где кричали, смеялся, если смеялись, и, наконец, захватив кого-то нового под руку, увлек за собой, осыпая ворохом своих восторгов.　

Ровно через три часа Синицын нажал кнопку в углу стола, и коридоры огласились шумом последнего, торопливого сбора в путь. И когда уже взялся губпродкомиссар за фуражку, в кабинет влетел Уткин.　

— Товарищ Синицын! — закричал он голосом человека, только что открывшего клад. — В отряде удивлены, что мне до сих пор не выдано оружие! В чем дело? Или Уткин, по-вашему, не достоин какого-нибудь завалящего нагана?.. Уверяю вас, что в случае чего рука моя не дрогнет… Можете не сомневаться, товарищ!　

Поздно ночью, укладываясь в постель и поеживаясь от нестерпимой тишины в комнатах, услышала Зина охрипший звонок телефона.　

Сбросив одеяло, она перебежала, босая, от койки к столу, сорвала трубку, приникла к ней. Лицо ее осветилось. Говорил Черноголовый.　

Новости с боевого фронта… Наше наступление развивается по всем направлениям. Белые не успевают убирать свою артиллерию. Конные полки их ущемлены с флангов и терпят неслыханный урон. Если так пойдет дальше…　

Что? Кудрявцевой не спится? Можно ли ей приехать к нему? На чем же приехать и… зачем? Ах, просто посидеть? Это в час-то ночи?! В конце концов он не возражает… Тем более что надо кое-что подготовить к завтрашнему заседанию губкома… Да, да, конечно, он будет ожидать ее… Впрочем, одна минута!.. Нет, нет, не выйдет! Он должен сосредоточиться, побыть наедине… «Спокойной ночи!..»　

На фронте назревали решительные события. Армия готовилась к могучему прыжку, который должен был опрокинуть, смять, уничтожить врага. Из штаба по фронту и в тыл летели воззвания, приказы, требования. Потрепанные части спешно отводились в тыл, другие, менее пострадавшие, пополнялись свежими силами. Поезда подвозили снаряды, снаряжение. Из городов, прямо с фабричных дворов, с митингов, потоками вливались добровольцы. В полях возникали новые пешие и конные полки, круто замешанные рабочими пополнениями, комиссарами, политруками.　

Продком, совнархоз, коммунхоз, здравотдел, губчека, наробраз выстроились единым фронтом, и между ними как бы вовсе стерлись границы. Старое белокаменное здание бывшего губернского присутствия вобрало в себя все силы: был единый командный штаб — штаб партии, штаб рабоче-крестьянской власти.　

Никогда, с самого того момента, как над белым зданием взвилось алое полотнище, не напрягала так своих сил Кудрявцева, и никогда ранее не чувствовала она на своих плечах столь огромной ответственности. Все положения, все плоскости, все взаимоотношения между людьми изменились. Не было предисполкома, был Черноголовый с чрезвычайными полномочиями от реввоенсовета фронта. Не было губпродкомиссара, был некто, получающий телеграммы из Кремля и располагающий вооруженными отрядами и агитационными силами губернии: хлеба, хлеба, хлеба… И не было в роли секретаря губкома смуглолицей, еще не отвыкшей краснеть девушки, которую все запросто окликали товарищем Зиной, — была известная всему городу Кудрявцева, секретарша партии, машинистова дочь. Полномочия ее — от всех рабочих слободок, не сдававшихся холоду, голоду, мору. И уже не бегала эта, новая, Кудрявцева по всякому поводу за советами к председателю Черноголовому, не звонила с затаенным волнением к тому или иному члену губкома, ожидая одобрения. Не засматривала она с тайной тревогой и в глаза рабочим, ища в них упрека, недоверия, едкой усмешки.　

Потеряла Зина отца: вез старый машинист на фронт красным полкам боеприпасы — и не возвратился. С узелком, с материнским стеганым одеялом под мышкой перебралась Зина, спасаясь от одиночества, в старое здание губернского присутствия, где когда-то впервые коснулась она тайны чужой животной страсти. Но не волновали здесь девушку воспоминания о далеком вечере; забылась, стерлась неприязнь к себе, и не было обиды на человека, самоуверенного и жадного до темных радостей, — не было Клепикова, давно смешалось его тело с землею, а имя — с именами славных бойцов, покоившихся в братской могиле. И когда перебирала Зина в памяти дела и дни, недавние и странно далекие, навсегда отодвинутые в прошлое новыми событиями, сердце ее билось спокойно и ровно. И даже старого Никифора Семеныча, заменившего ей с детства мать, вспоминала она без боли: так велика и радостна была гордость дочери, потерявшей отца в борьбе за жизнь революции.　

Какие дни, какие невозможные, незабываемые дни!

Утром, с рассветом, под студеными ветрами тревожно гудели телефонные провода, разнося по городу жесткий, чуть-чуть хрипловатый голос секретаря губкома.　

— Пятый сводный лазарет? Получите наряд в отделе медснабжения! Вопрос согласован!　

— Чрезвычком? Дайте председателя! Карточки на мыло заготовлены… Распределители имеют приказы.　

— Коммунхоз? Попросите завжилотдела… Эти семьи мы должны устроить во что бы то ни стало! Очистить сегодня же монастырское подворье… Да, согласовано!..　

И потом, часом позже, клокочущая мотоциклетка неслась по мостовым — от учреждения к учреждению. Но не за советами, а с готовыми решениями металась Кудрявцева из коммунхоза в совнархоз, из совнархоза в наробраз, из наробраза в здравотдел, в казармы, в больницы, к самому Сухорукову, Илье Ильичу.　

Сухоруков — ныне председатель чрезвычайной комиссии по борьбе с эпидемиями. В помощниках у него — Катюша-бомбометчица: выросла, отвердела, приняла на жилистую свою спину всю тяжесть выселения, вселения, переселения из зараженных слободок в центр.　

И только к обеду, перехватив в столовой тарелку баланды с осьмушкой хлеба, возвращалась Зина в кабинет губкома, усаживалась за массивный свой стол, принимала партийных и беспартийных, рабочих и мещан, модисток и врачей, военных и монахов… последних потому, что не соглашался преосвященный очистить монастырское подворье под семьи рабочих, искали монахи правосудия в бывшем губернском присутствии.　

А вечером совещания: обычные — без Черноголового и экстренные, широкие, объединенные — с обязательным его участием. Сидела Кудрявцева по правую руку от председателя, писала протокол и впервые за весь день отдыхала: уже не надо было думать, решать, предпринимать что-то по своему разумению, — над столом возвышалась надежная, думающая белоснежная голова Михаила Иваныча.　

И когда, наконец, поздно ночью пробиралась Зина в бывшую губернаторскую гардеробную, сбрасывала с себя рывками платье и укладывалась под ватное материнское одеяло, вспоминала она отца и Мартына. Но в тусклых, отуманенных усталостью мыслях уже не было ни радости, ни боли: ничего такого не оставлял ей минувший день, бешеный, жаркий, жарко-пепельный в последний свой час.　

И, засыпая, улыбалась Кудрявцева, не желая для себя ни единой капли больше того, что имела.　

В эти самые дни пришло второе письмо от Мартына, пространное, в несколько листков. Писал Мартын с одного из привалов, в часы боевого роздыха, рассказывал по порядку о всем пережитом.　

И — единственный раз за последний месяц — раньше положенного часа Зина покинула губкомовский свой стол, ушла, скрылась в старой гардеробной. Читала и перечитывала, жила вместе с Мартыном, радовалась, горевала, волновалась заодно с ним.　

В штабе Панкратова пробыл Мартын недолго, но и этого короткого времени оказалось для него достаточно, чтобы понять и еще сильнее почувствовать, ощутить слухом, зрением все величие развертывавшихся событий.　

Ничего подобного не представлял себе Мартын. Он был потрясен. Вдруг признал он себя школьником, мальчишкою и почти с испугом вглядывался в людей, казавшихся ему чародеями. Даже курьеры реввоенсовета, беспрестанно мелькавшие в квартирах штаба, представлялись ему выходцами из какой-то нездешней, богатырской земли.　

Огромный заводской поселок, в который свалился штаб армии, трещал, как кафтан подростка на могучих плечах. Улицы, широкие, что столбовая дорога, давились густой кашей человеческих и конских тел, железных повозок, мотоциклеток — все это толкалось, гоготало, присвистывало, выло и устремлялось за околицу, к станции железной дороги, в степь. Бешеный водоворот не унимался даже ночью, когда смирялись заводские корпуса и покорно затихали вокруг темные степи.　

Первое впечатление было таково, будто вся шумная жизнь здесь лишена была порядка, единой направляющей воли. Всадники скакали невесть куда, машины грохотали и кружились, как ошалелые, люди сходились и расходились без особой, казалось, цели. Но стоило Мартыну продежурить в штабе свои первые часы, как уже вся эта уличная оголтелая суета предстала ему в ином свете. Теперь он знал, что и конные, и пешие, и мотоциклетки заняты одним, напряженным, строго, до последней детали, рассчитанным трудом. Он знал, что тот вон курносый, чубатый парень, усаживающийся в седло,　только что засунул себе под фуражку пакет с последнею сводкою хозотдела; что этот серолицый человек с поджатыми, как у обиженного старца, губами спешит к мотоциклу, чтобы через десять минут открыть заседание в особом отделе; что этот зеленый автомобиль, прыгающий в ухабах с риском лишиться шин, должен в положенную минуту высадить седока на станции и что седок этот — не просто седок, а сам начальник лечебно-санитарных сил армии.　

И, уходя с дежурства ночью, пробираясь во мраке, среди слякоти улиц к себе, в свой угол на отдых, Мартын знающими глазами оглядывал черное небо, тонким слухом ловил призывные крики рожка и, не сторонясь, встречал удалой галоп курьера.　

Большое каменное здание штаба светилось, подобно неугасимому костру на больших дорогах. Тугие, незримые лучи его изломами молний втыкались в пространства, двигали полками, заражали новой энергией вооруженные толпы.　

Сидя в политотделе за ворохом воззваний, приказов, газетных вырезок, Мартын тянулся мыслями туда, в оперативную штаба и на улицы, полные движения, кипучей торопливости. В свободные минуты он бродил, всматриваясь, прислушиваясь, по штабным коридорам, ловил жаркие, страстные голоса, вдыхал горьковатый аромат перегоревшего пота.　

Многое успел уловить, включить в свой опыт и понять Мартын в штабе Панкратова. И понял он, дивясь своему открытию, что боевая стратегия армии выковывалась не только в штабе, но и за его пределами, и эта стратегия не всегда была доступна старым военспецам. Вот почему тот же Панкратов, раздумывая над очередным маневром врага, готовясь к ответному удару, нередко вслед за совещанием с военными специалистами приглашал к себе на беседу рядовых бойцов, вчерашних ефрейторов из крестьян и рабочих, а также работников политотдела, в которых он хотел видеть не только пропагандистов, но и разведчиков самосознания живых сил армии. «Чтоб воздействовать на бойца, — говорил он, — надо знать, чем он дышит».　

Гордый сознанием, что и он является одним из тех, кому открыты были в какой-то мере тайны не поддающейся учету военной науки, Мартын как бы вовсе забыл о недавнем своем прошлом, о несчастном случае в Лисках, обо всем том, что еще вчера так мучило его. День за днем, час за часом свыкался он с необычайной обстановкою, преодолевал свою растерянность и медленно, но настойчиво, как равный среди равных, втягивался в дружную работу армии. Никто не интересовался его прошлым, никому не было дела до того, чем он жил раньше. Люди слишком были заняты своею, ни с чем не сравнимою ношею, взваленной на их командирские плечи десятками тысяч бойцов.　

Но вот, проходя как-то в полдень со станции в штаб, Мартын лицом к лицу столкнулся с длинноусым, грудастым литейщиком Остапенко. Движимый тайным испугом, Мартын отвернулся от земляка, но был узнан.　

— Ай-гай! — завопил Остапенко. — Да это ж вы, товарищ Баймаков…　

На литейщике болталась шинель внакидку, под мышкой держал он желтый ящик походной аптечки, из-под козырька на лоб ему стекали взмокшие, жирные, как олифа, волосы.　

— А я ж тут пятый день… Позоркуй, каким воякой сделался Тарас Остапенко!　

Он был весел, бездумен, горячеглаз и шагал рядом с Мартыном, осыпая его рассказами о своих приключениях. Мартын слушал и думал только о том, как бы скорее скрыться с глаз земляка. Прощаясь, Остапенко легко и весело напомнил о том, как ему, Остапенко, удалось тогда, на партсобрании, отчитать того прокурора — желтолицего Жбанова!..　

Перечитав это место письма, Зина без труда представила себе волнение Мартына, и она не удивилась последующим строкам его письма:　

С этого часа Мартын потерял спокойствие. Прежние сомнения нахлынули на него. И вдруг, сидя вечером того же дня за бумагами, он понял, что в сущности Мартын Баймаков здесь, в штабе, только гость. И ему стало казаться, что с самого начала работы здесь он только и думал о том, чтобы окунуться по-настоящему в войну, быть там, где люди несут свою жизнь в жертву будущему, быть об руку с ними, вместе бороться, вместе ненавидеть и радоваться.　

Ночью Мартын снова перебирал в памяти события последнего времени и снова с явным подозрением прощупывал каждый свой шаг… Как это мог он столь легко забыться, свести все свои страдания, все неразрешенные свои вопросы к работе в штабе! Конечно, здесь-то ничто его жизни не угрожает, картечь не рвется над его головою и пули не свистят вокруг. Нет, видно, навеки останется он слабым человеком, и Зина, конечно, права, бросив ему в лицо обвинение в себялюбии.　

Подав рапорт об откомандировании его в действующую часть, он имел беседу с самим Панкратовым и тогда же, получив согласие последнего, направил первое свое письмо Кудрявцевой:　

Когда через несколько дней, сумерками, товарный вагон уносил Мартына в глубь степей, навстречу боевой страде, сердце прыгало у него в груди от смешанных чувств: была тут и гордость за себя, и жалость к себе, еще такому юному, не испытавшему личного счастья. Впрочем, он и не желал ведь этого счастья, потому что нет и не может быть иного счастья, кроме как в самоотверженной борьбе вместе с передовыми людьми своего народа.　

Он долго стоял у открытых дверей вагона, слушал гулкий солдатский говор за спиной у себя и не сводил глаз с темной крылатой машины, летевшей над березовыми перелесками, не опережая и не отставая от поезда. Музыкальный рев, похожий на густое колокольное эхо, врывался порою в шум поезда и наполнял душу звуками скорбной песни, отрешенной от всего мелкого, повседневного.　

Степь вечерела, слепла, небо набухало влажною теменью, и все летел, не отставая и не опережая поезда, крылатый челнок, и падали, орошали сизую, засыпающую степь упругие перезвоны.　

Нет, жизнь еще далеко не окончена! Борьба только начата. Мартын должен возвратить общее к себе уважение и, главное, веру в себя, в свои силы, в свое призвание.　

Так, рельсами, в повозках, в пешем строю — сверху вниз, от штаба к штабу — подвигался Мартын Баймаков к своему полку, одному из славных полков армии Панкратова.　

Приближаясь к концу пути, он мысленно восстанавливал за собой все те треугольники, круги, клеточки и ячейки, из которых построено было огромное здание армии. От самого центра, от Панкратова, через дивизии, через бригады и полки к батальонам, к ротам и взводам тянулись стальные нити, и непрерывные токи шли по ним — вниз и вверх, как кровь от сердца к мускулам и от мускулов к сердцу, к мозгу.　

И еще видел Мартын, пробираясь верста за верстой к своему месту, что чем ближе были боевые участки, тем меньше было вокруг торопливости, тем увереннее, холоднее и суровее двигались люди, пока, наконец, не оказался он среди бойцов фронта: с удивительным спокойствием ползли они полем, от ямки к бугорку, от кочки к выбоине, под яростный клекот пулеметов, под визг и свист свинцовых стрекоз, под непрестанное гулкое медвежье рычание в небе.　

Улегся Мартын в ломкую, сухую траву рядом с коломенским мастеровым Никитой Голомедовым — по одну сторону и рязанским мужичком Шевелевым — по другую, приложился к винтовке и выстрелил в невидимого врага. И как только услышал в гуле залпов свой первый выстрел, так сейчас же и понял, что с этой минуты будет он, как все вокруг, холодным, суровым и неторопливым.　

Застуженная неторопливость кричала о себе всюду, и она оставалась нерушимой даже в самые тяжелые для полка моменты. Так, на пятый день по прибытии Мартына правый фланг полка потерпел крушение, враг ворвался своей конницей в цепи, смял их и залег в перелесках, а на левом секторе появились броневые машины. Положение час от часу становилось все более угрожающим. Ночь дала передышку, но к утру, с рассветом, отдан был по ротам приказ об отступлении. Враг заметил, рванулся вперед. Сдерживаемые пулеметным прикрытием отступающих, белые открыли огонь в глубину расположения полка. И вот Мартын видел, как колоннами, шагом крепким, неспешным, с тугими, округленными жестами рук, проходили под холмиком роты, и двое — командир и комиссар, как на смотру, плясали на своих конях, покрикивая что-то в ряды и даже не оглядываясь в сторону перелесков, а оттуда с кашлем, с лаем, с завыванием сыпалась над холмиком шрапнель. И когда дошла очередь до третьего батальона полка, Мартын также двинулся среди колонны, но его ноги дрожали, а в груди разливался холодок, и было чувство нестерпимого отвращения, будто шел он, политрук, по горячим углям и кто-то жестокий требовал, чтобы шаг его был тверд и нетороплив. Вскользь, насколько позволяло приличие, поглядывал он в разрывы холма, на чадные перелески и чувствовал, как глаза его накаляются страхом. А рядом, шмыгая носом и утираясь рукавом шинели, вышагивал коломенский мастеровой Никита Голомедов — олицетворение безмятежно будничного покоя. И этот человек раздражал Мартына, будто не те вон двое, пляшущие в седлах, держали в своих руках размеренную поступь колонн, а он — коломенский мастеровой Голомедов. Утеряв всякое представление об опасности, отбивал он своими рваными обутками медленный такт («ас-два, ас-два») и тянул, будто на привязи: справа — его, Мартына, слева — рязанского мужика Шевелева.　

И Мартын слышал дребезжащий голос последнего:　

— А ведь обойдут нас, сукины сыны!　

Но, подняв голову, отозвался Голомедов:　

— Почто обойти! Не полагается…　

Только много позже узнал Мартын, что за этой фразой Никиты Голомедова таился холодный расчет, построенный на большом боевом опыте солдата.　

Опасность обхода со стороны, перелесками несомненно была, но не такая, какой она рисовалась Мартыну. Полторы сотни красных стрелков, залегших с пулеметами за холмом, представляли ограду, достаточную по силе, чтобы пропустить за своей спиной отряд вдвое-втрое многочисленнее, и не десять и не двадцать минут, а весь час был в распоряжении марширующего в тыл батальона.　

И тут впервые понял Мартын, что в основе неторопливости, с какой проделывались операции на фронте, было прежде всего знание ремесла.　

Мартын нередко встречал бойцов, измученных бессонными ночами, голодных, равнодушных к смерти и жизни. И он сам, — правда, на короткие минуты, — испытывал нечто подобное: вдруг зрение его затуманивалось, слух переставал ловить свист пуль, и каждою клеточкою тела тянулся он к покою, ко сну: уснуть во что бы то ни стало, хотя бы с мыслью, что никогда уже не проснешься.

На языке стрелков эго называлось «блажью».　

— Опять, паралич-те разбери, блажит в голове у меня…　

Слыша зловещее это словечко, соседи по цепи подползали к товарищу, поталкивали его в бок, балагурили о всякой всячине: авось что-нибудь да зацепит земляка! И усилия эти оказывали свое действие: зовы жизни подымались, крепли; из уст, перед тем туго сомкнутых, срывалась ревучая матерная брань, человек оживал. Но случалось и так, что жажда покоя брала верх, сигнальные огни рассудка угасали, кровь остывала в жилах, человек полз еще какое-то время, потом неожиданно усаживался по-бабьи на колени, озирался вокруг оловянными глазами и, если пуля находила его, с сладкою улыбкою ребенка валился в траву.　

Никита Голомедов — замечательный человек! Его соседство на переходах не променял бы Мартын ни на что! Теперь только оценил он по-настоящему неторопливый шаг коломенца. Идти рука об руку с ним было хорошо и надежно. Казалось, что под боком у тебя вышагивает само бессмертие: столь удивительно увесиста была походка Никиты, так ровно подымалась его круглая грудь, так несокрушимо спокойно глядели вдаль светлые глаза его.　

Мартын видел, что Голомедов следит за ним, как бы взвешивая его силы, и не раз в часы жарких схваток с врагом голубоглазый сорокалетний вояка озадачивал Мартына выкриками: «Подтяни живот!», «Не дышь, умница, овцою!», «Крути больше курдюком-то!..»　

Недалеко от Дона разыгрались упорные бои. Батальон Мартына, имевший перед тем передышку, накопил сил, лица у людей посвежели, движения рук и ног вновь стали упруги. Шли в цепи с прибаутками, с хохотком, и Мартын не отставал от общего настроения: никогда, казалось ему, не чувствовал он себя таким сильным, бодрым, надежным. Когда же прокатилась первая ядреная команда и стрелки начали переползать, а затем и перебегать вперед по полю, волнение, знакомое ему по охоте в тайге, охватило Мартына.　

«Ага! — сказал он себе. — Теперь-то уж Баймаков не позволит разыграть зайца!»　

По сторонам, справа и слева, люди подымались во весь рост, вскидывали головы, ощетинивались. Они бежали, как волки, прыжками и кричали дико, призывно. И как только услышал Мартын свой голос, крепкий, отдающий металлом, небо запрыгало у него перед глазами, тело стало воздушным и как бы отделилось от земли. В неистовом порыве злобы к тем, к кому спешил он «на свидание», бежал он и не оглядывался вовсе на соседей. Но кто-то нагнал его сбоку и вдруг со всего маху поддал ему в ноги. Мартын упал… То был Голомедов: лежал рядом, закладывал проворными пальцами новую обойму, кричал:　

— Белены ты объелся? Пулемет!..　

Позже, уже ночью, Никита говорил Мартыну:　

— Ты смерти не ищи… Она сама, товарищ политрук, тебя сыщет… Понял?　

И, улыбаясь, отвечал Мартын коломенскому мастеровому:　

— Понял, товарищ!　

Нельзя, гадко, безумно при каком бы то ни было положении отворачиваться от жизни! Ведь это же она, жизнь, наливает силою мускулы бойцов; она зовет и манит сражающийся народ вдаль, к новому солнцу, к неосязаемому, но принимаемому безоговорочно будущему.　

Нет, не в равнодушии истощенного тела, и не в монашьем презрении к жизни, и не в пьяной, животной жажде боя, крови, разрушения кроются силы гордого, мужественного сердца того мудрого, много знающего сердца, о каком с тоскою мечтал Мартын.　

«Но где же, где черпать эти силы? Где источник их?.. Кажется, кое-что я нащупал, Зина. Плохо, когда человек не любит себя, свое настоящее и возможное будущее, свои мечты о счастье. Но еще хуже, если эта его любовь поглощает живую любовь к живому собрату на его пути. Так было у меня в Лисках, и отсюда мои беды, отсюда и несчастье, какое свалилось на меня там».　

На этом кончалось письмо Мартына, большое и все же смутное, напряженное скрытыми, до конца не высказанными настроениями…　

Второе с фронта письмо, над которым так много передумала Зина! Что-то близкое к правде слышалось здесь, в заключительных строках Мартына о себе. Писал он о большой, деятельной любви к человеку, а могла ли быть у него такая любовь к его, как он не раз выражался, «живой клади» в Лисках? Нет, там было равнодушие, а то и похуже что, чем равнодушие! Не воспринимал ли он вверенные его попечению семьи как путы на　ногах, как живое олицетворение презрительного отношения к нему со стороны старших товарищей?.. Комендант, сопровождающий ребят и женщин подальше от огня… Как же было ему не растеряться в момент опасности!.. Где нет веры в дело, где оно не связано ни с убеждением в его ценности, ни с потребностью любви и сострадания к человеку, там нет и не может быть ни стойкости в поступках, ни решимости жертвовать собою ради других, — там только душевная немощь и колебания.　

Таким было раздумье Зины над письмом Мартына, и тогда же она поделилась своими мыслями с Михаилом Иванычем (с кем же, как не с ним!). Выслушав ее, Черноголовый сложил трубочкой губы и длительно что-то насвистывал, как бы подманивая нужную ему мысль. Потом сказал:　

— Не нравятся мне, Кудрявцева, ни рассуждения Мартына, ни твои домыслы к ним. Если уж говорить о любви к человеку как о ведущем мотиве нашего поведения, то необходимо человека заменить здесь человечеством, а любовь — деятельным влечением к борьбе за его, человечества, раскрепощение…　

Михаил Иваныч не мог и тут обойтись без любомудрия, но, несомненно, он был прав, и с ним без колебаний согласилась Зина.　

Время летело, Мартын молчал — ни строки от него за всю зиму, и вот прошла зима, отшумела невиданными в этих краях метелями, и снова по-бывалому, горячо и ласково, светило над городом солнце, просыхали, проветривались каменные улицы, просторнее и глубже становилось над ними небо, и в парке, прямо за окнами губкома, пенились первою зеленью древние липы.　

Работа не убывала. Красные дивизии опрокинули врага в море, но вооруженные ватаги его, засев в Крыму, вновь шли в наступление. И с запада вместе с первыми проливными дождями ранней весны нарастали тревожные слухи: шевелились, гремели оружием белополяки. По-прежнему надо было думать о хлебе, о снаряжении, о боевых припасах… Хлеба — армии, хлеба — северным городам, голодающим заводам и фабрикам!..　

Несколько затихшая зимою, тифозная эпидемия вспыхнула к весне вновь. Не хватало медикаментов, мыла, белья, топлива. Проводились недели боевой работы — «неделя бань», «неделя чистоты», «неделя топлива»! И еще забота: вместе с разгорающимся солнцем потянулись через город к покинутым местам, на юг, в свои гнезда, беженцы. Подвигались в вагонах, рельсами, ползли в обозах, запружали станцию, слободы, города.　

И была взвалена на Зину еще одна новая работа: замещала она председателя комиссии по устройству беженцев и по разгрузке от них города. Вышло так само собою: ей доверили, а она не знала границ своим силам, брала все, что давали, и ни от чего потом не отступала.　

Председательствовал в комиссии Туляков, но в то же время он возился и в своем финотделе, забегал к Кудрявцевой два-три раза в неделю, выслушивал ее сообщения, соглашался с нею молча, одними глазами, белесыми, северными своими глазами, и убегал. И вот подметил на одном из заседаний Сухоруков: еле сидит за столом осунувшаяся донельзя секретарша, — пожалел ее, настоял дать ей помощников. Пришли наутро в кабинет губкома пожилая сивокудлая Памфилова из района да голубоглазый Уткин в несменяемой своей накидке… Нечего сказать, помощнички! Памфилову услала Кудрявцева на станцию, заведовать беженскими бараками, а с Уткиным не знала, что и делать. Вертелся у стола весь тот день, кашлял кровью в платок и все говорил о странных каких-то вещах, мечтал, бредил вслух, и когда, пользуясь обеденным перерывом, вошла Зина в старый липовый парк, Уткин последовал за нею. Уселся на скамье по правую от нее руку и говорил, говорил, жалуясь на нелепость того, что вот он скоро должен умереть, угаснуть, как свеча под ветром, а жизнь, новая, прекрасная жизнь будет продолжать свою песенку…　

— Стойте, товарищ! — прерывала его с рассеянным безразличием Зина. — Еще не так давно вы говорили о смерти иное! Помните нашу встречу в коридоре губпродкома, незадолго перед вашим выступлением с отрядом Синицына?.. Не вы ли утверждали тогда, что смерть не страшна Уткину?!　

И туг он принялся уверять ее, что дело совсем не в страхе. Дело в том, что пока она существует, смерть, человечество не может быть счастливым… Да, да! В этом он лично убедился, когда из-за своей проклятой болезни вынужден был при походе в деревни выйти из строя, покинуть отряд Синицына в разгар работы…

В мягкой и нежной, как цыплячий пух, зелени ловила Зина украдкой игру солнца, но при этом старалась не встречаться с глазами Уткина. Ах, эти его глаза, обложенные набухшими, воспаленными веками! Они следили за нею, присасывались к ее губам, улыбающимся даже в минуты крайней усталости, ловили каждый взмах темных ее ресниц. Казалось, он ждал слова утешения (что ей в самом деле стоило рассказать ему о каком-нибудь случае, когда и чахоточные излечивались, становились на ноги, жили до ста лет!). Но она молчала и пряталась, стараясь не выдавать своего восхищения перед безумно горячим солнцем, перед буйною, никогда на земле не умирающей зеленью…　

Певучая, струнная грусть колебала ее сердце, ей не хотелось слышать озлобленных слов о смерти, о страданиях, она желала только одного и только об этом сейчас думала: еще раз увидеть Мартына, приласкать его, сказать ему, что она не забывает о нем и… верит в него!　

Как горячо солнце! И как чудесна зелень на липах, и как сладок вешний липовый воздух, голубой и кроткий среди влажных, темных стволов.　

— Нет, Уткин, вы не правы! Вы никогда не умрете, никогда!..　

Сказав это, она рассмеялась.　

— А впрочем, все мы умрем, товарищ Уткин, рано или поздно. Но из этого не следует, чтобы мы с вами… вовсе забыли о беженцах… Они-то живут и хотят есть… Идемте!　

Уткин смолчал, но не пошел за нею. И когда остался один, вытащил из кармана пакет, общипанный, кое-как вскрытый, извлек из него бумажку и бегло (не в первый уже раз) пробежал глазами короткие строки с пометкою: «Полевой штаб N дивизии».　

«Отлично, товарищ Кудрявцева! — нашептывал он про себя. — Сейчас вот Уткин отправится к тебе и выложит перед тобою на стол эту бумажку… Вокруг люди, но едва ли удастся тебе скрыть от них свое горькое волнение. Может быть, ты даже покинешь их, бросишься вон из своего кабинета, прочь от своих дел. Но Уткин пойдет за тобою следом, настигнет тебя и скажет холодно, с улыбочкой:　

«Все мы умрем… рано или поздно, товарищ Кудрявцева! Но из этого не следует, чтобы мы тут с вами позабыли о беженцах…»　

Да, он сделает так! Ничто не удержит его. Ведь не обязан же он, в самом деле, догадываться, что какая-то там бумажонка громом разразится над головою Кудрявцевой… И ведь не нарочно же он, Уткин, выудил этот пакет из вороха других, лежавших на столе секретаря губкома. Только простая случайность (остался в кабинете один на минуту) позволила ему заглянуть в серый пакет. Не случись этого, Кудрявцева сама часом позже заглянула бы в эстафету.　

Он встал и направился к гранитным порожкам балкона. С трудом, то и дело останавливаясь и задыхаясь, поднялся наверх, прошел через открытую стеклянную дверь в кабинет и замер у порога.　

Кабинет был полон теплого, острого запаха грязи и пота. Люди стояли, сидели, заглядывали из коридора. Женщины в пестрых лохмотьях, старики с заплесневелыми головами, у женщин на руках бледнолицые дети — это все беженцы.　

Кудрявцева сидела спиною к балкону, и не двигаясь глядел Уткин на эту ее залитую солнцем спину, и в солнце, в золотом его опылении, видел он коротко подстриженные на затылке волосы и шею видел, смуглую и тонкую, как у подростка.　

Она не услышала (шум стоял в кабинете), но почувствовала за спиной у себя человека, оглянулась, подняла глаза.　

— Вы что?　

Спросила потому, что заметила необычное в его лице. Но Уткин колебался. И уже прятал, комкая, серый пакет в карман обтрепанных брюк.　

— Так… ничего, — произнес он негромко и вдруг широко, блаженно улыбнулся, поняв, что не отдаст ей этого пакета.　

Новыми, настежь распахнутыми глазами оглядывал он кабинет: люди и солнце, много солнца, янтарный, зримый глазами липовый аромат из парка через раскрытые двери… Как все чудесно!　

Торопливо подсев к столу, бледными, восковыми пальцами перебирал Уткин бумаги. Теплые под солнечным угревом, они пахли чем-то волнующе-памятным, может быть детством, школьною тетрадкою.　

— Кто из Ольховки? — возгласила, вновь обратившись к работе, Кудрявцева. — Кто тут Ольховские?　

Уткин сидел на кончике кресла и перебирал солнечные, пахучие бумаги, и вид у него был как у евангельского бога, оделяющего мир бескорыстной любовью.　

«Какою мерою мерите, такою отмерено будет вам!»　

И все улыбался мягкою, что-то свое знающею улыбкою и поглядывал из-за бумаг на девушку, на нежный и робкий овал ее лица. В самом деле, не был ли он сейчас богом, судьбою, грозным роком Кудрявцевой?! Молчал — и светило для нее солнце. Но стоило захотеть ему — и мгновенно померкло бы для нее солнце. Кто ж не знал, чем дышала эта девушка, к кому из окружающих обращались тайные ее помыслы! Еще на том партсобрании, где судили Баймакова, стало ясно Уткину все. Эта излишняя для делового собрания запальчивость секретаря губкома, это ее волнение, почти страх за исход дела… О, трудно укрыть человеку от себе подобных тайны своего сердца!　

— Идите, отдыхайте, Уткин!..　

Ничем особо не утруждал он себя сегодня, но отдыхать ему, конечно, надо, отдыхать от самого себя, от неугасимого своего недуга. Однако уходить ему не хотелось. В последние дни одиночество томило, грызло его: неправда, что только здоровые да сильные ищут шумного человеческого общества… Неправда, тысячу раз неправда!　

И вдруг он заговорил о Мартыне. Вышел следом за Кудрявцевой на балкон, опустился в плетеное кресло, подобрался, замигал опухшими веками и заговорил.　

Не правда ли, какой славный человек этот Баймаков? Редкостный экземпляр! Такие, если на них не обрушится случайно скала, живут за четверых, берут себе в жены краснощеких девушек и умирают на сто первом году — патриархами, в кругу сыновей, внуков и правнуков… Давно ли в губкоме имелись о нем известия? На днях кто-то говорил, что Баймакова произвели в политкомы полка. Как, разве она не слышала? Может быть, она не знает также о том, что в бою под какой-то станицей Мартына ранили? Впрочем, это только слухи! Уткин и сам не сказал бы, из каких точно источников. Во всяком случае кто-то говорил, что рана пустячная. Конечно, было бы безмерно обидно, если бы этот молодой, цветущий человек свалился, захирел, погиб… Погиб от жалкого какого-то кусочка свинца, от ржавого какого-то осколка картечи!..　

Зина с тревогой следила за ним. Солнце опускалось к густым кронам лип. Зарево осеняло голову Уткина венчиком, как у святых на иконах. Но в бледном, водянисто-одутловатом лице его, заросшем мшистым волосом, было что-то егозливое и непристойное. И почему-то стало Зине до боли жалко этого человека. Она сказала, покидая кресло:　

— У вас сегодня прекрасный вид, товарищ Уткин. Но вам не следует злоупотреблять силами… Скоро будет совсем сыро… Хотите, идем ко мне?.. Угощу чаем!..　

Он не ожидал ни этих ласковых слов, ни тем более приглашения зайти к ней. Внезапно глаза его увлажнились. Однако он мотнул головой и протянул руку:　

— До завтра, товарищ Кудрявцева! Я с удовольствием посидел бы у вас, но… мне надо еще кое-куда зайти.　

Губы его дрожали.　

Она не задерживала, он сорвался с места и побежал, на ходу развевая полами своей обветшалой накидки. Попав в коридор, запустевший, безлюдный, он остановился, раздумывая: что же дальше? И тут почувствовал легкое смятение в душе: серый пакет полевого штаба лежал в его кармане; это походило на похищение, тут было вообще что-то не совсем ладное!　

Он тихонько шел к выходу, поглядывая на заревые отсветы в стеклах окон, и старался не думать о пакете. Но мысли упорно возвращались к коротеньким строкам штабной эстафеты и к тому человеку, о ком в этих строках говорилось. Еще час назад Уткин как бы даже радовался тому, что владел тайной, скрытой в сером затрепанном пакете. Теперь же… О, теперь он отдал бы многое, чтобы вовсе не иметь его, этого пакета!　

Пакет шуршал в кармане, напоминал о себе, наполнял сердце щемящим беспокойством. Главное, никто уже не в состоянии изменить события, о котором передавалось в эстафете! Можно вовсе скрыть пакет, уничтожить его здесь же, изорвать его сию же минуту в мелкие клочья. Но не уничтожишь, не переменишь, не вычеркнешь из неумолимой действительности события, факта!　

Внезапный шум голосов из распахнутой боковой двери привел в себя Уткина. Он стоял, держась за ручку выходной двери. Шум заставил его насторожиться. В чем дело? Разве в зале исполкома собрание?.. Крадучись, ступая на носки, он подошел к двери, заглянул и, слегка поколебавшись, просунулся боком в зал.　

В зале за столом, под затрепанною метелкою пальмы, стоял Черноголовый. Он что-то возбужденно говорил и стучал ладонью о стол. Губарев, развалившись в кресле, шлепал в ладоши. Жбанов порывисто бегал от стола к пальме и обратно. Сухоруков топотал ногами на месте, подобно застоявшемуся коню. Синицын был неподвижен, но глаза его, обращенные к Уткину, горели, как у тифозного. Еще кто-то вертелся тут, незнакомый, чубатый, с очень узкими, ребячьими плечами.　

Из огромных окон по залу водопадом разливалось багровое зарево, алые озера дрожали на паркете, лепные потолки колыхались и рдели, и люди у стола казались в этом мерцающем пожарище призраками.　

Сухоруков обеими руками вцепился в плечи Уткина, окатил его хохотком восторга:　

— Уткин, братец ты мой… победа!..　

Сухоруков никогда ранее не заговаривал с Уткиным, он не всегда даже замечал его присутствие.　

— Уткин, сукин ты сын!.. Самая наисвежайшая новость… Азербайджан наш! Баку наш! Нефтяные вышки… наши… Ты понимаешь, черт тебя бери, что это значит?　

Отпихнув от себя Уткина, он подкатил, приседая, как бы танцуя, к столу, рванул с телефонного аппарата трубку, закричал гулко, на весь зал:　

— Даешь вокзал! Мастерские? Местком? Митька?.. Азербайджан наш! Чего? Переворот… Советская власть… Понимаешь?.. Валяй в мастерские, подлец! Оповещай кругом… крути… завинчивай!..　

Черноголовый прервал его:　

— Не ори, сделай милость! Всех оповестим… дай срок!..　

Жбанов ступил к Сухорукову, отрыгнул, поморщился, сказал:　

— Балалайка! Ведь это же только Азербайджан…　

— А тебе мало?! — обнял его с размаху за талию Илья Ильич. — Да ведь теперь моторчики-то, машинушки-то, паровозики-то наши с горючим… Двигай, дыми хоть на край света!..　

Черноголовый звенел ложечкой о стакан с недопитым чаем.　

— Товарищи! Дело не только в Баку… Дело в том, что «вооруженным силам Юга» капут! Заморским любителям чужой нефти… капут!.. Я предлагаю созвать наутро экстренное заседание Совета… А сейчас оповестить　предприятия… Пускай встряхнутся ребята, разомнут мускулы.　

— Правильно! — подхватил Губарев. — А ну, Илья Ильич, звони к литейщикам… Или нет… давай мне! — И он протянул руку к телефону.　

Глаза Синицына поблескивали, он стоял неподвижно, вытянувшись; он говорил, и белая голова Михаила Иваныча, склоненная к нему, кивала в такт его слову.　

Кто-то вспомнил о секретаре губкома:　

— Уткин! Беги к Кудрявцевой, тащи сюда живым манером!　

Воткнувшись в телефонную трубку, взывал Губарев:　

— Алло… Алло… Давай, барышня, губпрофсовет!..　

Уткин вплотную подшагнул к Черноголовому, потянул его за руку, подал ему серый штабной пакет.　

Михаил Иваныч повертел пакет в пальцах, бросил на стол.　

— Хорошо… потом!　

Но Уткин не уступил:　

— Сообщение о товарище Баймакове…　

Михаил Иваныч мельком взглянул на него, поднял пакет и, доставая бумажку, спросил:　

— Когда получено?　

И, не ожидая ответа, поднес эстафету к очкам. Вдруг рука его дрогнула и напряглась, как под непомерной тяжестью. Он отвел бумажку в сторону и снова, медленно, поднес ее к глазам. Рука его дрожала. Уткин не сводил с него взгляда, томясь, переступая с ноги на ногу.　

— Так! — произнес негромко Михаил Иваныч и крякнул, как это делают дровосеки, когда, замахнувшись, с силою опускают топор свой.　

Синицын услышал тяжкий, безысходно тяжкий вздох Черноголового.　

— Что такое? Что за бумага?　

Михаил Иваныч молчал.　

И в эту минуту вошла Зина. Все трое — Сухоруков, Губарев, Синицын — встретили ее рукоплесканием.　

— Учуяла? — закричал Илья Ильич. — Сердце подсказало?.. Распространяемся, Кудрявцева! Новая республика! С жару, с пылу…　

Еще не зная новости, но вся сияя отраженной радостью товарищей, шла Зина к столу и тут, заметив в руке Михаила Ивановича бумажку, подалась к нему.　

Резким жестом Михаил Иваныч отвел свою руку в сторону, Зина заглянула в лицо ему, уловила выражение испуга.　

— В чем дело?　

— Да вот… — дрогнул Михаил Иваныч. — Тяжелое сообщение…　

Она видела тягостное волнение в его лице и не понимала, откуда это, когда вокруг светлые, возбужденные лица товарищей. Тревога сжала ей сердце.　

— Ну что уж… — негромко произнес Михаил Иваныч и протянул ей эстафету. — Мужество, мужество, Зинушка…　

Несколько мгновений Зина не принимала бумажки, поглядывая то на нее, то на Михаила Иваныча, как бы пытаясь проникнуть наперед в то, что скрывалось за его предостерегающими словами. Наконец, она взяла помятый листок и, прихватив зубами нижнюю губу, заглянула в него. Густой румянец вспыхнул у нее на щеках, на лбу, воспламенил уши и тотчас же сменился глубокою бледностью. И губы побелели, как у больного, только что перенесшего жесточайшую лихорадку.　

Михаил Иваныч ожидал. Давно уже можно было прочитать и перечитать скупые строки, а она все не сводила с них глаз. Губарев заглядывал через плечо Зины, пытаясь читать, перехватив пальцами конец листка. Она отстранилась, оставив бумажку в его руке, подошла к креслу и молча опустилась в него.　

Илья Ильич ударил ладонью о стол.　

— Кудрявцева! Азербайджан… Азербайджан перевернули!..　

Илья Ильич еще не знал содержания бумажки, а если бы и знал, то едва ли понизил бы свой горластый голос; глазами немигающими глядел человек этот в раскаленные топки паровозов и никогда не вздыхал, если, подняв случайно голову, видел в ночном небе блеск падающих, отмирающих звезд.　

— Азербайджан!.. Баку!.. Нефть!..　

Вскинув к нему невидящие свои глаза, Зина, подобно школьнице, запоминающей трудный урок, повторяла одними губами:　

— Баку… Нефть… Почему?　

— Потому!.. — расхохотался Илья Ильич, щелкнул ловко пальцами, притопнул ногою (гул пошел по залу) и запричитал тонким, дергающимся голосом: — Их-хэ…　Их-хо… Ты понимаешь, гражданочка, что такое нефть? Да я за ней, сволочью, все паровозы ушлю!.. Катай-валяй, мать ее титулярная советница!..　

Вечером, — уже холодная звездная россыпь переливалась в небе, — проходили по главной улице шумные колонны, пели «Интернационала. Вспугнутые, трещали вдали пролетки. Стоя на балконе исполкома, Черноголовый выкрикивал в толпу горячие, но строгие слова о победах на южном фронте, о советском Баку, о неизбежном перевороте в Грузии, о предстоящем последнем напряжении сил, — еще надо справиться с белою Польшей, — и о том долгожданном, желанном и уже близком времени, когда, наконец, можно будет отдаться мирному труду.　

За спиной у него с непокрытыми головами стояли Губарев, Сухоруков, Синицын, Зина Кудрявцева.　

Зина стояла прямо и чинно, и то же, что у ее соседей, выражение суровой торжественности светилось в ее лице. Порою она коротко и глухо вздыхала, но никто этого не слышал.　

Теплые, влажные волны катились под звездами, орошая улицы синей воздушной пылью. Толпа внизу была молчалива, могучее дыхание ее подымалось к балкону, и Сухоруков, чуть-чуть вытянув шею, улавливал сладчайшие, знакомые с детства запахи гари и масла.　

Но вот Черноголовый кончил.　

— Ура! — закричал Сухоруков, подхватывая ликующий рев толпы.　

Как ни велики и необычны были события, но и они падали в прошлое, уступая место новым славным делам неукротимого человеческого труда. Еще не один раз — кто это не знает? — будет греметь голос битв, потому что битвы только начались, но уже другие люди будут внимать этому голосу, и о них, других, желанных, нам не рассказать.　

А о тех, кто еще идет с нами под солнцем, о ничтожных и великих, о жалких, как дети в грозу, и отважно-гордых, более гордых, чем знала таких когда-либо земля, можно ли продолжать спокойно и бесстрастно?　

Черноголовый не ведал, что такое усталость, — было так, что за стенами стонали пушки, потом надо было сеять и жать, раздувать доменные печи, подводить стропила у новых, невиданных строений. А когда миновало — схватка за схваткой — напряжение битв и там, где еще вчера дымились батареи, вдруг затарахтели золотокрылые жатки, Черноголовый понял: только мысль человека не знает барьера времени, мускулы же сердца с годами, без роздыха, слабеют.　

Шел пятый год со времени окончания гражданской войны. Черноголовый работал в столице. Обликом своим Михаил Иваныч почти не изменился, но нервные силы его иссякали. Прежде всего это начало сказываться на сне: спал тревожно и мало. Еще по-старому мог он просиживать целыми днями за работою, но не было уже прежней неугомонной жизнерадостности, и порою на больших и ответственных заседаниях наркомата вдруг терял Черноголовый на какой-то момент способность вникать, как надо, в жаркие споры.　

И вот, проведя неделю в работе третьего Всесоюзного съезда Советов, решил он передохнуть, провести полмесяца среди волжских просторов, на пароходе. И Зина охотно поддержала эту затею. Она не расставалась ни на один день с Михаилом Иванычем, она следовала за ним всюду, как планетный спутник, и все, кто знал Черноголового, не удивлялись ей, испытывая на себе чудесную, пленительную силу этого человека.　

К тому же была Зина уже матерью, и ей нелегко было оставить без своих забот даже в дни отдыха отца ее ребенка.　

Выехали они втроем июньским полднем, когда над Москвою, в дымчато-знойном воздухе, струнно звучали гудки заводов. Восторгам Линочки не было предела. У темноволосой девочки глаза продолговатые, в узком разрезе, материнские, а когда она волновалась, в глазах ее загорались зеленоватые огоньки, как у отца.　

До Нижнего ночь прошла в вагоне, в Нижнем с рассветом пересели на пароход и двинулись к Каспию. В это утро Михаил Иваныч гулял по палубе, щурился из-под очков на млеющие под солнцем берега и даже принимался напевать: «Из-за острова на стрежень…» Зина радовалась за него и за свою Лину, наблюдая, как неудержимо бегала та по палубе, оглашая светлую тишину надречья восторженными криками, с размаху охватывая ручонками встречных, знакомых и незнакомых.　

Зина пополнела, движения ее стали более спокойными, но в узких серых глазах ее, как и прежде, светилась　пытливая мысль, а в тонких уголках рта играла усмешечка.　

Она любовалась своею девочкой и с тайной гордостью следила за Черноголовым, за тем, как, позабыв о своих больших делах, он весь, казалось, отдавался забавам с Линочкою. Однако это только так казалось. Умения ничего не делать, беззаботно созерцать, дышать и смеяться у Михаила Иваныча хватило ненадолго. Уже к полудню он явно начал томиться. Где-то ему удалось достать пачку газет, и с нею торопливо убрался он в рубку.　

В обед он снова повеселел, шутил за общим столом с пассажирами, а в сумерках долго и оживленно беседовал с капитаном парохода. Капитан был старым моряком, он участвовал в революционном движении пятого года, был лично знаком с некоторыми героями восстания на «Потемкине» и место капитана на Волге рассматривал как поощрение со стороны государства заслуженному ветерану. У Зины человек этот, когда знакомился, неожиданно поцеловал руку; маленькую Линочку он сам у груди вознес на свою капитанскую вышку, а в разговоре с Черноголовым держал себя так, словно готов был в любой момент вскочить и стать навытяжку. Годами он был старше Михаила Иваныча, костляв и длинен, выправкой военного служаки превосходил Черноголового, но в лице его, заветренном и грубом, не было той удивительной красоты духа, какая молодила Черноголового и заставляла окружающих провожать его взорами ласкового любопытства.　

Ночь Михаил Иваныч провел в безмятежном сне. Но утром, позавтракав, он вдруг ощутил, вместе с приливом свежих сил, почти физическую тоску по той вечно деятельной обстановке, которую покинул в Москве.　

Встав из-за стола, он с тревогой вглядывался в зеркальные окна, как бы ожидая увидать за ними свой автомобиль. Но автомобиля не было, и не было секретаря с докладами, и не было всего того напряженно-шумного мира, в который каждое утро погружался Черноголовый. Он растерянно улыбнулся Кудрявцевой, пальцы его, запущенные в жилетные кармашки, заметно подрагивали. Он чувствовал себя курильщиком, который только вчера решил преодолеть себя и выбросил за окно не без колебания последнюю папиросу.　

— Идем на палубу! — пригласила, беря его под руку, Зина. — Сегодня на реке чудеса!..　

Но он осторожно высвободил свою руку.　

— Ступай с Линочкой, милая, я потом…　

И, как только молодая женщина скрылась за дверью, Михаил Иваныч торопливо прошел в свою каюту, выдвинул чемодан и раскрыл его. В этот день его не ожидали ни заседание коллегии, ни очередные доклады, и он искал суррогата работы, его мысли были не здесь. По рассеянности он не сразу понял, что припрятанного им портфеля с некоторыми неотложными материалами нет в чемодане, но когда понял это, его охватило острое раздражение. Он чувствовал себя совсем несчастным, и прежде всего вскипела неприязнь к Кудрявцевой.　

— Зинаида Никифоровна! — сказал он, отыскав жену на палубе с книгою в руках. — Ты часом перед отъездом не заглянула в мой чемодан?　

Голос у него был ровен, но Зина, отлично изучившая Михаила Иваныча, видела, что он расстроен: щеки его, розовые, литые, гладко выбритые, были неподвижны, но под черными, не сдававшимися времени бровями посверкивал острый лучик.　

Она рассмеялась, уложив книгу подле себя на скамью. На смуглой щеке ее проступила ямочка, зубы белели, в сузившихся до предела глазах ее прыгал блеск, схожий с тем, какой играл в эту минуту под солнцем на волнах.　

— Михаил! Неужели я враг тебе? Твой портфель остался дома.　

— Но… — начал он, присаживаясь к ней.　

Было видно, что ему с трудом давалось спокойствие.　

— Но, право, это ни к чему! — продолжал он ворчливо. — Я еще в своем разуме и твердой памяти, опекунов мне не надо…　

Она положила на плечо ему руку, слегка касаясь грудью отворота его тужурки.　

— Достоуважаемый! Не будем хандрить… Жизнь коротка, а дел много. И сейчас мы отдыхаем, только отдыхаем!　

Он не спеша отстранил ее.　

— Я не понимаю, я совсем не понимаю, как можно с такой легкостью забыть обо всем на свете… во имя отдыха!　

— О, это не только можно, а и должно. Михаил!　

— Ну, относительно того, что должно, у нас с тобой, видно, разные взгляды… — поморщился он.　

Зина еще раз попробовала рассмеяться:

— Какой строгий! Можно подумать, что речь идет об измене делу революции.　

Михаил Иваныч дернул плечом. Теперь ему были невыносимы и этот ее смех, и солнце на реке, и терпкий воздух, дурманящий голову.　

— Ты легкомысленна до… глупости! — проговорил он взволнованно.　

Она вздрогнула, откинула голову, глаза ее захолодели. Он понял и оценил свою неосторожность. Ему стало жаль ее и досадно на себя. Он сказал, пытаясь улыбнуться:　

— Ну, ладно, бросим это.　

Но ее губы были плотно сомкнуты, а в углах их змеилась колючая усмешка.　

— Не сердись, прошу тебя! — повторил он совсем уже растерянно (он знал, что теперь от нее не добьешься ни единого слова). — Я так устал… Мои нервы… Неужели ты не понимаешь меня?　

Она молчала, глядя через его плечо на близкий, в садах, берег.　

— Зина! — Голос его снова напрягся. — Пожалуйста, не строй из себя царевны-молчальницы… Ты знаешь, как я не выношу этого!..　

Ее пальцы неспокойно перебирали оборку на платье.　

— Я знаю, что ты перестал уважать меня! — заговорила она, глядя в сторону. — И ты и все другие… Конечно, теперь Кудрявцева только мать, только хозяйка…　

— Неправда! — перебил он ее. — Мое отношение к тебе прежнее! И потом — разве ты не работаешь?　

— Какая моя работа! — Она с горечью махнула рукою. — Почти канцелярия. Эти вечные бумажки, бумажонки… Грош цена моей работе, товарищ Черноголовый.　

Он покачал головою, взглянул по сторонам, подвинулся к ней ближе:　

— Что ты говоришь, чудачка! Всякий труд, если он проделывается добросовестно, ценен…　

— Оставь свои сентенции, Михаил! Тебе известно по прошлому, что я способна на более живую, более ответственную работу.　

Он вздохнул.　

— Не знаю, о чем говоришь! В моей достаточно долгой жизни мне доводилось выполнять всякие работы… Я не гнушался ничем, я радовался всему, что бы ни вручала мне моя партия… Хотя бы то и была простая техника…　

— Но теперь-то ты — во главе огромного дела!　

Он с недоумением взглянул на нее:　

— Завидуешь?..　

Его замечание взорвало ее.　

— Не говори пустяков! — воскликнула она, рванув пальцами оборку своего платья. — Ты отлично знаешь, о чем я! Мне надоела моя роль подруги популярного человека… Я хочу, чтобы меня любили не за то лишь, что я близка тебе! Разве я беспомощна? Разве у меня не хватило бы сил, чтобы… вести самостоятельно любой труд?..　

— Любой… труд… — протянул Михаил Иваныч и грустно улыбнулся. — Эх, Зинаида Никифоровна! — Он вздохнул. — Ведь ты уже зрелый человек, а до сих пор не можешь отделаться от своего тона… Все «я» да «я»! «Я» — в центре всего… Что такое?! Когда люди этак вот рассуждают, мне всегда вспоминается бедный Мартын.　

Он готов был продолжать, его глаза оживились, на губах заиграла самодовольная улыбка. Но она прервала его.　

— Послушай! — сказала она, касаясь рукою его колена. — Обещай мне никогда не говорить так со мною! Иначе… — Она сорвалась, губы ее запрыгали. — И к чему ты вспомнил Мартына? Ты никогда не понимал его! У тебя слишком алгебраический подход к людям, и не тебе ценить явления, выходящие из ряда вон…　

Она поднялась со скамьи, грудь ее дышала неровно, на бледном, выпуклом лбу проступили капельки пота. Заглянув в ее глаза, помрачневшие в бессильном гневе, Черноголовый вновь почувствовал раскаяние.　

— Зина, голубчик… — говорил он, подымаясь на ноги и стараясь захватить ее руку. — Зачем же так! Ты не поняла меня… Я не меньше тебя ценил Мартына, и я не хотел, сравнивая его с тобой, обидеть тебя или его!..　

Она, не слушая, пошла прочь. Он следовал за нею до самого борта, где, облокотившись на перила, она долго и молча разглядывала что-то среди ярко посеребренных волн. Он молчал, не в силах скрыть своего смущения, и, неожиданно повернувшись к нему, она уловила это в его лице.　

— Михаил! — проговорила она негромко. — Помнишь наш разговор о Сормове? Почему ты противишься моему отъезду туда?..　

— Что за вопрос? — насторожился он. — Разве я держу тебя?..　

— Еще бы!　

— Вот так история! — Михаил Иваныч снял очки и с укором взглянул на нее. — Когда-нибудь я отговаривал тебя?　

— Нет, не отговаривал, но я видела, что ты этого не желаешь! И нечего притворяться…　

— Зина, поверь мне, я никогда не думал, что ты так страстно жаждешь работы на стороне!　

— Очень жаль, что ты не думал об этом!　

Он помолчал.　

— Хорошо! Но что дала бы тебе новая работа?　

— Ты еще спрашиваешь! — вскинулась она к нему. — Работа в крупном заводском районе, самостоятельная работа… Пойми — совершенно самостоятельная! И притом… Неужели для тебя не ясно, что провинция более нуждается в работниках, чем центр!.. Словом, я знаю, я уверена, что только там, в работе, я опять найду себя!　

Михаил Иваныч не возражал.　

— А как же… с Линочкой? — произнес он чуть погодя.　

— Линочку я заберу с собою!　

Он не торопясь протер носовым платком очки, накинул их на нос, аккуратно сложил платок и опустил в карман.　

— Я, право, не знаю… — сказал он раздумчиво. — Может быть, ты говоришь резон… Но мне казалось… Впрочем, я ведь тоже… человек!　

Он замолчал и отвернулся.　

Теперь она, в свою очередь, взглянула на него тревожно.　

— Ты устал, Михаил… Не будем же продолжать об этом до нашего возвращения.　

— Хорошо, не будем.　

— Смотри! Там Жигули… Я вижу их первый раз…　

— Это родина Мартына, — откликнулся он тихо. — Ты знаешь, впервые я повстречал его на Волге, в том самом Сормове, куда стремишься ты… Он только что начинал тогда жить… Как быстро летят годы!　

Михаил Иваныч настраивался на лирический лад; это всегда бывало у него после нервных встрясок. Но почему-то Зине не хотелось слушать его. Ей хотелось остаться одной. Она сказала, снимая руки с перил:　

— Я пройду вниз, к машинам… Какая-то рабфаковка увела туда Линочку…　

— Это сделаю я, — остановил ее Михаил Иваныч.　

Он отправился к трапу, но, едва скрылась белоснежная его голова, со стороны носовой части парохода показался ребенок в розовом платьице до колен. Линочка бежала, оглядываясь на преследовавшую ее девушку. Обе смеялись.　

— Мамочка…　

Зина подхватила ребенка на руки и принялась целовать. Рабфаковка, стройная, с миловидным, усеянным веснушками лицом, говорила:　

— Мы обошли с нею все машинное отделение… Она у вас ужасно любопытная!　

Линочка высвободилась из рук матери, стала в позу и вдруг побежала вдоль палубы.　

— Кудлявцева! — кричала она на бегу, картавя. — Лови!..　

Нарочито маленькими шажками Зина кинулась за девочкой, рабфаковка присоединилась к ним. Так они пробежали круг и на обратном пути столкнулись с Черноголовым.　

— Смотри, кого я привел!　

Зина взглянула и не узнала… Перед ней стоял круглолицый, плечистый человек в новенькой тужурке из чесучи.　

— Да это же я, товарищ Кудрявцева! — воскликнул человек в тужурке и, перехватив свой огромный портфель левой рукой, протянул Зине правую. — Тарас Остапенко!　

— Тебя не узнать! — говорила она, крепко сжимая его руку в своей. — Где твои запорожские усы?　

Остапенко подмигнул карим глазом:　

— Бреюсь как все, чистоты ради! А ты эвон какая… Налилась, ровно кавун в поле…　

Зина осыпала его вопросами: откуда? что делает? куда едет?　

— Нашего Остапенко нынче голою рукой не возьмешь! — заметил Михаил Иваныч. — Рекомендую: директор сталелитейного завода…　

Остапенко косил глазами, подмигивал, говорил:　

— Учимся, растем, обстраиваемся… А это ж чья коза? — указал он на Линочку.　

— Моя! — оказал Черноголовый.　

— Ой ли? — обрадовался Остапенко. — С кем это повезло тебе?　

Черноголовый, улыбаясь, кивнул на Зину.　

— Так вы что же молчите? — поднял Остапенко голос. — Значит, обженились? Вот так фунт!..　

Он искренне удивлялся, восхищался. Черноголовый посмеивался, у Зины бледность в лице сменилась густым румянцем.　

Пароход медленно заносил корму в глубь реки. Рванул, дымясь и захлебываясь, короткий гудок. Эхо музыкально прозвучало вдоль отвесного берега. Из-за пестрой скалы выглянула кирпичная труба, известковая пыль у подножья отливала снегом. Тяжело и неуклюже поворачиваясь с юга на север, надвигалась просторная долина. На лесистых взъемах, оцепивших долину, курились туманы.　

— Пристань Жигули! — прокричал Остапенко, осиливая шум кипящей за бортом воды.　

Зина заволновалась.　

— Михаил! — сказала она, касаясь рукою плеча Черноголового. — Я хотела бы сойти на берег…　

— Сойди! — откликнулся Черноголовый. — Но много ли стоит тут пароход?　

— Четверть часа, — сообщил Остапенко. — Замечательное место… Хлеб, сало, лес… Кержаки!　

Бревенчатые избы и луга за ними плыли навстречу пароходу, а лесистые взгорья по сторонам падали, сбоченившись, в голубые дали.　

Повеяло навозным дымком. Тесовая, вишневого цвета, конторка на плавнях быстро приближалась, на ее площадке бегали люди. Капитан кричал в рупор голосом великана. Со стороны казалось, что он бранился.　

Пароход замер на месте, дрожа мелкою зыбью и оглушая людей шумом клубившегося пара. Затем медленно, боком, внезапно приглохнув, он принялся подвигаться к пристани. За кормою, над волнами, носились чайки. Из-за кустов боярышника, прямо за пристанью, поднялся ястреб, взмыл к небу и, описав дугу, камнем пал к Жигулям.　

Черноголовый и Остапенко остались на палубе. Зина поспешно пробиралась мостками среди рослых белобрысых грузчиков. Бабы с корзинами у ног наперебой окликали ее, предлагали калачи, кур, яйца. Кудрявцева торопилась. Через минуту она уже стояла наверху, в лугах,　оглядываясь по сторонам. Ее высокая и все еще девически гибкая фигура резко выделялась на чистом небе. В порывистых движениях Зины, в лице жарком и настороженном, в глазах, вдруг распахнувшихся и потемневших, было что-то тревожное.　

Стадо юных гусенят белело в лугах, девочка в красном, босая и простоволосая, помахивала жердинкой. От изб бежала к берегу собака, лохматая, как кавказская папаха. Заметив незнакомого человека, остановилась, залаяла. Зина подошла к ней, протянула руку, и вот, как бы почуяв друга, собака завиляла хвостом и на брюхе поползла к ногам молодой женщины.　

— Смотри, укусит! — прокричала от своего гусиного выводка девочка в красном.　

— Нет, этот пес знает меня! — откликнулась Зина улыбаясь.　

Девочка подошла ближе.　

— Так ты бывала у нас? — спросила она.　

— Никогда! — охотно сообщила Зина, голос ее задрожал. — Нет, я никогда не бывала здесь, девочка…　

Высокий старик проходил мимо, волоча за собою связку лык. Он посмотрел в сторону молодой женщины. Его лицо было темно от ветров и солнца, глаза сини, в рыжих ресницах. На непокрытой голове колыхалась копна седых волос.　

Смолкнув, Зина следила за ним. Губы ее безвольно распались, изумленно вскинутые брови застыли. Собака сорвалась с места и, взвизгнув, бросилась за стариком.　

— Это кто? — спросила Зина у девочки.　

Но та молча, торопко оглядываясь, уходила прочь. На пароходе гремел гудок, Зина направилась к пристани, сердце ее гулко колотилось.　

Михаил Иваныч и Остапенко сидели одни в рубке, перед ними стоял чайный прибор. Линочки не было — она опять увязалась за непоседливой рабфаковкой.　

— Ну что, хорошо там? — улыбкою встретил Зину Черноголовый и несколько необычно, пытливо заглянул ей в лицо.　

— Да, чрезвычайно! — произнесла она негромко. — Я бы ничего не имела против того, чтобы провести здесь лето… Ну что, Остапенко, давно ли ты из родных мест? — продолжала она, усаживаясь рядом за стол. — Не слыхал ли чего о старых приятелях?　

— Представь, Зина, этот Уткин — помнишь? — умер… — сказал Черноголовый.　

— Когда мы покинули родные места, он был в последнем градусе, — заметила она со вздохом. — А что с Сухоруковым?　

— Ого, Сухоруков пошел в гору! — воскликнул Остапенко. — Начальник дистанции дороги!.. Разве же не слышали?.. А Тулякова помните? Уполномоченный внуторга!.. Синицын по-прежнему у хлеба…　

— А ты знаешь, Зина, — прервал его Михаил Иваныч, — товарищ Остапенко был в походах вместе с Мартыном! Он тут начал рассказывать…　

Она стремительно подалась к Остапенко:　

— Мартын был… до конца с тобою?　

— Да, он погиб на моих глазах.　

— Ох, а мы до сих пор, Тарас, ничего толком не знаем… Первая и единственная эстафета с фронта ограничивалась сообщением… о самом факте… Очевидно, кроме тебя, никого из земляков при нем не было…　

Она говорила возбужденно, раскрасневшись, не спуская глаз с Остапенко и как бы вовсе позабыв о присутствии Михаила Иваныча.　

— Продолжай, Тарас, — подал тот голос, снял очки и принялся сосредоточенно протирать стекла уголком платка. — Ты сказал, что за вами… за вашей дивизией следовали беженцы?　

— Целый обозище, — начал Остапенко, отодвигая недопитый стакан чая: — женщины, старики, дети…　

— Как в Лисках?! — воскликнула Зина. — Помнишь, Тарас, эту… историю с Мартыном… в Лисках?　

— Еще бы не помнить! — живо откликнулся Остапенко. — Я ведь был тогда на собрании при разборе дела… Да и сам Баймаков не раз заговаривал о Лисках… Это у него на манер сердечной ржавчины!　

— А чего они за вашей дивизией тянулись, беженцы? — прервала его Зина. — И… где это происходило?　

— Происходило на Кубани. А беженцы возвращались к своим местам, к родным пашням… Пора-то стояла вешняя, вот-вот за плужок принимайся. Упустишь горячее время — весь год голодный! Ну, так вот, прошли мы с боями до тамошних кубанских земель. Беляки огрызаться начали. Впереди у них Екатеринодар, дальше — море… Одно слово — край земли! Они и поднялись на дыбы, а, известно, раненый зверь, пока сдохнет, немало бед　учинить может… Кратко говоря, обернулась белая рать в контратаку. А тут ей подкрепление наддали: броневички заморские объявились при ней… И стали наши полки отступать. Отступают день, отступают другой, слухи поднялись всякие: на таком-то участке — прорыв, с левого крыла — обход… Самое вредное дело слухи эти! В иной час хуже ураганного огня… Форменный занялся переполох у нас, полный, то есть, беспорядок, и на всем протяжении разрыв связи между частями… Глядь-поглядь, наше звено одно-одинешенько, на самом переднем крае, среди самого пекла… Притиснули нас, понимаете, к речке, а у речки, на этом берегу, мирные жители со всей амуницией: тележонки, лошаденки, куры, поросята…　

— Беженцы? — выронила Зина бледнея.　

— Они!.. Речку-то переплюнуть можно, а по вешнему делу она в топь обратилась, ямищи да зажоры… Кони, люди из сил выбиваются, а переправу взять не могут: ни взад им, ни вперед.　

Остапенко извлек из нагрудного кармана папиросу и долго шаркал о коробочек спичками; спички ломались, огня не было. Наконец, он закурил.　

— И теперь так, — продолжал он, жадно затягиваясь табачным дымком: — у речки — беженцы, повыше, на буграх — наша рота. Собственно, трудно сказать: рота ли, батальон ли? При паническом-то отступлении мы с Баймаковым не один взвод отступающих при себе задержали, к рядам своим примкнули: где уговорами, а где и угрозою. Вот, ладно, лежим мы под огнем час, лежим другой… Баймаков у нас командиром. Из политруков он команду на себя принял, потому как прежний наш командир выбыл из строя по случаю смертного ранения… Ну, зарылись мы в землю, лежим, отстреливаемся, а враг напирает, враг силы подтягивает… Время же за полдень. Промежду бойцов стеснение душевное, сдавать люди начали. Двое, почитай, суток без сна, без отдыха, и жратвы под рукой нема! Спасибо, спохватились беженцы… Видим: ползут к нам, на взгорье, от речки, кустами, ребятки. С добрый десяток их, и у каждого на горбушке по плетеной лукошке, а в лукошках — хлеб, да сало, да яички, каша крутая в холодном виде… Трижды туда-сюда, к нам — от нас, оборачивались ребята со снедью… А белые нам на закуску — шрапнелью, да так чистить начали, что свету не взвидели мы! Подполз тут я к товарищу Баймакову, кричу: «Давай, брат, сигнал к отступлению! Мочи нет!» А он рукою — на речку, в лице ни кровинки. «Невозможно, — кричит, — люди там!» И действительно, положение аховое: пойди мы впопятную — от беженцев мокрое место останется. Однако война — война и есть. Баб с ребятами пожалеешь — всей части голов не унести… И опять я к нему, командиру: «Давай сигнал, пока не поздно!» А он — наганом в меня: «Кто тут командир? Пристрелю!» Я на своем стою: «Да ведь этак мы всех бойцов уложим!..» А он мне в ответ свое, да таким зычным голосом, что по всей цепи слышно: «Призваны мы до последней капли крови родной тыл защищать, а эти женщины, старики, дети и есть наш тыл! Отступим — капут им всем… Значит, одна у них надежда — мы». Сам не свой человек сделался, вроде бы всю судьбу свою на карту поставил. «Ну, думаю, тебе виднее, на то ты и командир…» И вижу: бойцы наши, слушая его, туда, к тылу, головы повернули, сердцем, вижу, к бабам, к ребятам прилегли…　

Остапенко умолк, на скулах у него ходили желваки; было видно, что и теперь, спустя немало времени, тяжело вспоминать ему этот час в неравной схватке с врагом. Зина сидела, низко склонив голову, неподвижная и бледная, лишь тонкие брови ее легонько шевелились да вздрагивала, вцепившись в скатерть, рука.　

— Как же было дальше? — произнес Михаил Иваныч глухо. — Вы, конечно, отступили?　

— Э, нет! — откликнулся Остапенко голосом, в котором слышалось раздражение — то ли в связи с тем, что бойцы должны были отступить, но не отступили, то ли из-за самого предположения Черноголового, что они не устояли. — Какое там! Часть наша, прямо сказать, железная… К тому же каждый стрелок у нас любил и уважал своего политрука пуще отца родного… Держались мы до самых сумерек… Урон в людях отчаянный, а главное — патроны на исходе и от пулеметов один исправный остался, да и у того последняя лента…　

Приметно волнуясь, он воткнул недокуренную папиросу в чайное блюдечко, полез в карман за новою. Было слышно, как бурлят, хлещут под винтом волны у кормы да тут, рядом, порывисто дышит Зина. Михаил Иваныч, вперив поверх очков в окно взор свой, отдался внезапно нахлынувшим мыслям. Он думал о том, когда же Мартын совершил по-настоящему преступление: там ли, в Лисках, помышляя только о себе, о своем необычайном　призвании, или тут, на Кубани, спасая других, жертвуя всем ради ближних? Конечно, он был отважен, Мартын, но…　

— Что стоит отважность, если она… безрассудна! — произнес он вслух, следуя за своими горестными мыслями. — Отважность, не оправданная высокою целью, отважность вне революционной целесообразности…　

Остапенко не дал ему докончить.　

— Про это самое и я Баймакову помянул тогда, — заметил он, повышая голос. — «Эх, говорю, не устоять нам дальше… Выходит, бойцов мы загубили и тех, — рукою на реку указываю, — и тех всех не убережем!» И заглянул я тут в лицо ему, а у него в глазах такое, такое… Перевернулось на корню у меня сердце, схватил я Баймакова за руку, бормочу невесть что и вижу — кровь… пятнами… на груди у него, по гимнастерке… а сам он на колени приподнялся и глаз с реки не спускает, ровно бы поджидает чего. «Ну, думаю, вот и конец!» Хочу соседа на помощь кликнуть, а язык не слушается… Глянул я по цепи — и впрямь конец: пулемет наш молчит, с низинки белые прут, видимо-невидимо… штыки наперевес…　

Зина припала лицом к краю стола, на руки; плечи ее вздрагивали. Михаил Иваныч растерянно переводил глаза с Остапенко на нее и вновь на Остапенко. А тот совсем будто и не замечал ни этого беспомощного взора Черноголового, ни того, что происходило с Зиною. Голос его напружился, глаза озарились, морщины на лбу разгладились, он как бы вновь стал тем самым Остапенко, который рвался когда-то к просторам, в туманы, к морям, к гулу, к реву пушек, к битвам за всесветную коммуну, — рвался сам и взывал к Мартыну: шел бы с ним вместе — на жизнь и смерть, в огонь.　

Первым заметил перемену в Тарасе Михаил Иваныч, он вскинул голову, коснулся рукою плеча Зины.　

— И вдруг слышу я, — говорил Остапенко, подымаясь за столом во весь рост, — вдруг слышу: «Ура!» И не от белых идет оно, а справа, от нас, справа и слева, по флангам. Вгляделся я… Ах, мать честная! Тучей с двух сторон наши батальоны прут, аж пыль над степью вихрем… Тут и мы поднялись: все, кто еще мог винтовку держать… Ожил и командир наш… Ухватился за меня — и в лицо мне: «Видишь, не зря держались мы, Тарас!» Да на ноги — и во весь голос: «Братцы, вперед!» Ребята шквалом врагу навстречу, а он, командир наш, только два　шага и осилил: взмахнул наганом — и наотмашь в траву… Припал я к нему, а у него и дыхания нет… После оказалось: два поражения в грудь, навылет…　

Он передохнул и, словно откликаясь на горячий блеск в мокрых глазах Зины, торопливо закончил:　

— И погнали мы тут белых до самого аж Черного моря. Наша дивизия первою и в Екатеринодар ворвалась, первою она и награду получила… Сам товарищ Панкратов, от имени реввоенсовета, орден нам вручил — Красного Знамени… Я так полагаю, — добавил он раздумчиво, — наградой-то своей дивизия допрежь всего нашему отряду обязана, а отряд — своему командиру. Потому как с утра до вечера держали мы тогда врага на привязи, полки-то наши и собрались с духом, в порядок себя привели… Что, не так?..　

— Так, так! — откликнулся Черноголовый. — Зина, ты слышишь?　

Она слышала все, но не успела проронить и слова. На пороге показалась Линочка. С криком «Мамочка, а я тебя ищу!» девочка подбежала к матери и потащила ее за руку вон из рубки. Зина не противилась. Сказать теперь о Мартыне больше того, что сказал он сам своим концом, уже нельзя было.　

Порыв влажной воздушной волны ударил в лицо ей, прихлестнул к коленям платье, затрепал у щеки прядку волос. Придерживая стремившуюся вперед Линочку, она взглянула на плывущие встречу песчаные скаты берега, на зеленые зонты сосен у серого пухлого неба и вздохнула, глубоко, всею грудью, будто освобождаясь от давней, томившей ее тяжести. И, как бы торопясь заполнить освобожденное от гнета сердце, чувство тревоги, светлой, куда-то манящей тревоги охватило Кудрявцеву… Мартын! Несмотря ни на что, она верила в него, и вот он, мятежный, с душою, в которую заглянуло далекое будущее, вновь встал перед нею, но уже победителем: он стряхнул с себя путы сумеречного прошлого, поднял из искры одинокой любви к человеку пламя подвига многих и теперь зовет ее, Зину, вперед, вдаль, к новым, еще не испытанным радостям борьбы.　

Ночью в каюте, когда Зина, не раздеваясь, прилегла в постель рядом с Липочкой, Михаил Иваныч тихонько достал из чемодана свою неразлучную тетрадь в холщовом переплете и, подсев к электрическому рожку, некоторое время писал. Между прочим, он записал следующее:　

Тут Михаил Иваныч отложил перо и задумался. Помешал ему голос Зины. Неожиданно она подняла от подушки голову:　

— Отчего ты не ложишься?　

Он вздрогнул и опустил на тетрадь руку, как бы защищая написанное в ней от чужого глаза. Но Зина даже не взглянула туда. Она уселась в постели и вполголоса, чтобы не побеспокоить Линочку, заговорила:　

— Как странно: Мартын жил, казалось, только собою, а кончил самоотверженно… Он считал делом чести сострадание свое к беженцам…　

— …в которых видел тыл своей родины! — заметил Михаил Иваныч.　

— Да, он защищал тыл своей родины и не помышлял о вмешательстве в судьбу дивизии, а вышло…　

— А вышло так, — подхватил Михаил Иваныч, — вышло так, что он спас честь и, быть может, жизнь многих тысяч собратьев по фронту!.. Только ты ошибаешься, полагая, что, держа своих бойцов под огнем, он защищал лишь беженцев и не думал о судьбе дивизии… В последнюю-то минуту, заслыша «ура» своих, что он Тарасу-то прокричал?!　

Ожидая отклика, Михаил Иваныч заглянул в лицо ей и понял, что она уже далека от только что высказанного им, что сознание ее занято иным.　

— Михаил!　

— Слушаю.　

— Михаил, не сердись. Я окончательно решила ехать в Сормово! У меня так много сил, что, право, я буду просто несчастна, если…　

— Я уже говорил тебе… — прервал он ее с тою скрипучею ноткою в голосе, которая обличала обычно у него сдержанное чувство горечи, — я уже говорил тебе, что не встану на пути твоего решения. Но… знай и ты… да, да!.. Знай и ты, что мне будет очень тяжело… без тебя и ребенка! Моя личная жизнь небогата, а время идет, время беспощадно.　

Она порывисто прихватила рукою его руку, глаза ее увлажнились.　

— Понимаю, родной, но ведь время не стоит и для меня.　

Они умолкли.　

— О чем думаешь? — спросила она чуть погодя.　

— О чем? — Он привычно сложил губы трубочкой и легонько присвистнул. — Я думаю о том, дорогая, что человек с бесстрастным, математически рассчитанным характером— ложь и глупость! И когда рисуют его таким, говоря о будущем, — тоже обманываются. Человек будущего столь же надуман здесь, как и первобытный наш предок, кого иные не прочь представлять чем-то вроде кожаного мешка, наполненного рефлексами…　

— Опять сентенции? — усмехнулась она.　

— Нет, это голос сердца! — отозвался он. — Я прожил полвека и все еще порою первобытен, как младенец…　

— Не понимаю тебя, Михаил, — заметила она. — Как будто ты хочешь протянуть какие-то извечные нити между первобытным человеком и человеком будущего общества… общества совершенного, в котором… чем-чем, а собою-то человек научится владеть, — заключила она уже вяло, сознавая, что сама впадает в круг отвлеченных рассуждений.　

Он промычал что-то, встал, накинул на плечи пальто.　

— Куда? — подняла она руку.　

— Немного пройдусь, у меня туманит голову.　

И вышел на палубу. Шаг его был неровен.　

Пароход бесшумно подвигался в ночи, под звездами; упругий ветер, колебля на вышке сигнальные огни, дул поперек темной реки. С капитанского мостика слышался гремучий голос старого моряка:　

— Полный ход… Полный!　

Где-то звенели цепи, и под ногами в мелкой, зыбкой дрожи колыхалось нутро судна.　

Черноголовый поднялся по ступеням наверх.　

— Капитан, вы здесь?　

Бравый, подтянутый, чуть-чуть отсыревший голос отвечал из темноты:　

— Есть!　

Черноголовый стал рядом.　

— Который час, товарищ?　

— Полночь!　

— А где мы будем на рассвете?.. Вы знаете, капитан, кажется, я поверну обратно на встречном… Довольно! Силы мои растут, работа не ждет…　

Он сказал это совсем тихо, будто его могла слышать Кудрявцева: ведь ей было бы непереносимо это его намерение прервать отдых.　

Но было в словах Михаила Иваныча, брошенных капитану, еще и другое. Чувство смятения захлестывало его сознание, и он, как всегда в таких случаях, искал выхода из несносного состояния, а выход здесь мог быть лишь один: надо на что-то решиться, что-то предпринять и в движении, в действии угасить, размыкать нудную боль.　

Капитан раскуривал трубку, Черноголовый всматривался перед собою в темноту. Пароход шел полным ходом, могуче неся свою громоздкую тяжесть. Он шел упрямо и ровно, разметывая по сторонам горы воды.　

— Я всегда говорил! — прокричал капитан, пыхнув в лицо Черноголового горьким, как полынь, дымком. — Всегда говорил я: «Дайте нам вдоволь нефти — и мы разовьем бешеные рейсы. Теперь это видят все!　

— Да, капитан! Вы говорили правду.　

Ветер посвистывал у груди Черноголового, и Черноголовый не пытался противиться ему, как ласке, суровой, но надежной.　

— Вы говорили правду, капитан! Я могу вас порадовать: еще пять лет — и не узнать нашей Волги… Мы дадим ей не только нефти — до края, до предела! — вы увидите новые дизели. Мы переоборудуем пристани, мы снабдим вас всем, всем: речная флотилия наша должна занять достойное место в предстоящей социалистической стройке… Да, да, капитан, мы на пороге работ, каких еще не знал мир!　

Приметно возбуждаясь, Михаил Иваныч повысил голос:　

— Нет, уже нет с нами Ленина, а гений его живет, побеждает — и победит! Победит, какие бы козни ни строили мировые разбойники капитала, как бы ни злопыхательствовали наследнички старого мира… всякого рода маловеры, скопцы духа, безумцы, готовые на все во имя своей карьеры…　

— Есть такие, есть! — вставил капитан глухо.　

— Да, не перевелись еще. Но час кончины их близок… Скажите, — Михаил Иваныч коснулся рукою плеча капитана, — скажите, как бы вы, ведя свое судно в боевой рейс, поступили с теми, кто вздумал бы тащить вас обратно, вспять, мутил бы головы вашим матросам, вопил бы о подстерегающих их опасностях… Ну?!　

Капитан взмахнул трубкою:　

— Я выбросил бы таких за борт!　

— Вот… Слушайте, товарищ, — снова поднял Михаил Иваныч голос, — какое счастье, что у руля нашей великой родины — наша мудрая, закаленная в боях партия! Какая сила, какая непримиримость в ее рядах там, где дело идет о защите идейного наследства Ленина… И знаете, дорогой мой, врагов этого наследства ждет та же участь, что и на фронтах, в гражданскую.　

Капитан слушал, взволнованно попыхивая трубкой, освещая трепетным ее заревом плечо, точеный подбородок Черноголового.　

И в эту самую минуту Зина, накинув на себя шаль, придвинулась к столу, заметила развернутую тетрадь, заглянула в нее:　

«Самое важное в жизни — вера в силы своего класса и в себя, в правоту свою перед народом».　

Холодком никогда не отступающей воли повеяло на нее от этой случайно из записи Михаила Иваныча вырванной фразы.　

Вот он — весь тут, Черноголовый! Это его излюбленные мысли, это его безукоризненная, ежечасно стоящая начеку жизнь, вся его жизнь.　

О, как хорошо знает она этого человека и как много обязана ему, обязана всем: прозрением своим, вторым своим рождением на свет! Но отчего же сжимается, отчего холодеет сейчас сердце при одной мысли о нем, никогда не ошибающемся, никогда не падающем духом?　

Зина опустилась на табурет, низко склонила голову. Она перебирала в памяти события последних лет, она искала случая, хотя бы единственного, когда и Михаил Иваныч был иным, и — не находила. Вдруг как-то выпало из ее памяти все, что связано было с теми моментами жизни, когда и Черноголовый ошибался, говорил о своих ошибках, страдал при неудачах и, не стыдясь, искал у нее, Зины, успокоения, забытья… Все было позабыто ею. Она сидела, стиснув зубы, закрыв глаза… Ах, этот холодный, расчетливый, безукоризненный Черноголовый!　

Наконец, она пришла в себя. Что с нею? Разве иным представляла она себе Михаила Иваныча, когда впервые вошла в его жизнь как друг, как женщина, как жена? И разве не видела она, с кем связывает свою судьбу?　

Нет, тут что-то неладное! Она явно несправедлива к Михаилу Иванычу… Или эти пять лет, проведенные в обстановке мира, довольства, изменили ее к худшему, сделали ее нечуткою, несправедливою к людям?　

Чувствуя себя виноватой, она собрала все силы, чтобы разомкнуть свое настроение. И прежде всего мысленно перенеслась она в прошлое, к тем дням, когда стала близкой, совсем, навсегда близкой Михаилу Иванычу… Ведь именно то, что теперь так настораживает ее против него, — уравновешенная его сила, — и толкнуло когда-то к нему ее, Кудрявцеву. Ведь именно такой он казался ей совершеннейшим среди людей! Нет, она положительно несправедлива к близкому, самому близкому ей человеку!　

За окном приметно светало, а Михаила Иваныча все не было. Покусывая нижнюю губу, она нетерпеливо принялась шагать из угла в угол.　

Наконец, он возвратился. Еще с порога повеяло от него свежестью, предутренней речной влагою. Лицо его отливало кумачом, белоснежная голова светилась, стекла очков льдисто поблескивали.　

Стягивая с себя пальто, он заговорил приподнято, возбужденно:　

— Слушай, друг мой, ты права! Тебе надо на люди, в большую жизнь… Окунуться поглубже в работу, стать ближе к тем, среди кого начал Мартын… Я говорю о жизни рабочих, рабочей массы. Самое важное в жизни — вера в себя, в свой…　

Она взяла его за руку, крепко сжала в своей:　

— Я ждала, Михаил, этого твоего слова. Там, где тебе приходилось выбирать между личным счастьем и счастьем других, ты всегда предпочитал последнее…　

— И оставался вдвойне счастливым, — закончил он серьезно.　

— Да, да! — согласилась она, торопясь высказать свое. — Но… скажи, Михаил, почему у меня вот нет ни того, что есть у тебя, ни того, что было у Мартына?!　

— Ты несправедлива к себе, Зина, — откликнулся он с укором… — И потом… ставя так свой вопрос, ты противопоставляешь меня Мартыну, а между тем мы… как бы это сказать?.. мы — плоды одного дерева… Не так?　

— Так, только и с одного дерева плоды-то не одинаковы, — заметила она, оправляя одеяльце у ног Линочки.　

— Разумеется, не совсем одинаковы… в степени своей зрелости! Все горести Мартына как раз и проистекали, милая, из-за недостаточной зрелости, то есть, в переводе на наш язык, из-за слабости классовой закалки… Между прочим, — повысил он голос, — не находишь ли ты, что подвиг Мартына на фронте — это результат волевой выдержанности воина, это образец стойкой дисциплинированности! Вот этого-то всего ему, Мартыну, солдату нашей партии, и не хватило там, в Лисках, при выполнении данного ему поручения… И было бы ошибочно объяснять то, что произошло с ним в Лисках, у поезда с нашими семьями, слабостью воли, трусостью, подчинением слепому инстинкту самосохранения… Нет, нет, Мартын наш не такой!.. Он просто оказался не на высоте своего долга, долга солдата партии, для которого всякое ее поручение…　

Михаил Иваныч не договорил, перехватив в глазах Зины выражение боли и еще чего-то, трудного и смутного, близкого к упреку.　

— Прости, Зинушка, отвлекся я… Итак, Сормово! Что ж, в добрый час… И знаешь что: если ты не переменишь своего решения, наш наркомат охотно поручит тебе там, во-первых, заботу о кадрах… Во-вторых… Разреши, пожалуйста, развернуть тебе наш план… коротенько…　

Он наклонился к своей тетради, перелистал ее и, остановившись на одной из страничек, начал в полный голос:　

— Дело в том, Зина, что этот район чрезвычайно важен для всего нашего хозяйства… Прежде всего…　

Зина предостерегающе вскинула руку, указывая глазами на спящую Линочку, но та уже приподнялась в постели, настороженно поблескивая глазами, вслушиваясь во что-то неизъяснимо-радостное внутри себя.　

— Мамочка! — вскричала она, заглянув в окно, ослепительно радужное под первым лучом солнца. — Вода, вода горит…