Преступление в Голландии

Глава 4 Лесосплав на Амстердипе

Нельзя сказать, что это была слежка в прямом смысле слова. Во всяком случае Мегрэ и в голову не приходило кого-либо выслеживать.

Он вышел из дома Попингов. Сделал несколько шагов.

Увидел двух человек на другом берегу канала и остановился, наблюдая за ними. Он не прятался, стоял у кромки воды во весь рост, трубка в зубах, руки в карманах.

И в том, что он не прятался, и в том, что те двое его не видели, продолжая оживленный разговор, было что-то интригующее.

Берег, где стояли двое мужчин, казался пустынным: верфь с ангаром посредине, два судна на стапелях да старые заброшенные лодки.

От плавающих по каналу бревен, между которыми открывались редкие прогалины воды, пахло лесом.

Наступил вечер. Все было погружено в полумрак, но воздух оставался прозрачным, сохраняя чистоту красок.

Стояла напряженная тишина, нарушаемая только кваканьем лягушек в отдаленном болоте.

Бас говорил. Он говорил тихо, не повышая голоса, но чувствовалось, как он чеканит слова, что-то доказывая и в чем-то убеждая собеседника. Молодой человек в форме слушал, опустив голову. Его перчатки белыми пятнами выделялись в темноте.

Внезапно раздался душераздирающий крик на лугу, позади Мегрэ, заревел осел, и очарование вечера нарушилось. Остинг обернулся на крик рассерженного животного, заметил Мегрэ, невозмутимо задержал на нем взгляд.

Сказав еще несколько слов, он сунул в рот коротенькую глиняную трубочку и направился к городу.

В этом не было ни особого смысла, ни доказательства.

Мегрэ тоже пошел, и оба они двигались каждый по своему берегу.

Дорога, по которой шел Остинг, удалялась от Амстердипа, и вскоре Бас скрылся за новыми строениями, но еще какое-то время слышался тяжелый стук его деревянных башмаков.

Стемнело. В городе и вдоль канала до самого дома Винандов зажглись фонари, и только на другом берегу, где никто не жил, царила ночь.

Мегрэ оглянулся, сам не зная почему. Поворчал, услышав новое отчаянное «и-а».

Вдалеке, за домами, он увидел над каналом два белых танцующих пятна — перчатки Корнелиуса.

Стоило присмотреться внимательно, забыть на минуту о запруженной бревнами поверхности воды, и картина открывалась феерическая. Размахивающие в темноте руки. Растаявшее в ночи тело. И отблески последней электрической лампы на воде.

Шаги Остинга затихли. Мегрэ направился к крайним строениям, снова прошел мимо дома Попингов, затем мимо дома Винандов.

Он не прятался, зная, что тоже смешался с темнотой. Он следил за перчатками, разгадав маневр Корнелиуса: чтобы не идти в Делфзейл, где был мост через канал, тот перебрался на другой берег по бревнам, образовавшим своего рода настил. В середине ему пришлось сделать прыжок метра в два. Взмахнули белые руки, быстро описали дугу. Плеснула вода.

Несколько секунд спустя молодой человек уже продолжал путь по берегу, а за ним метрах в ста следовал Мегрэ.

Как один, так и другой действовали машинально, к тому же Корнелиус, вероятно, не подозревал о присутствии комиссара. Тем не менее с самого начала они шли в одном ритме, шаг в шаг, и звуки их шагов совпадали. Мегрэ понял это, когда, спотыкаясь, нарушал абсолютную синхронность движения.

Он не знал, куда идет, но шел все быстрее, подлаживаясь под молодого человека. Какая-то сила незримо влекла его вперед.

Сначала шаги были длинными, размеренными, теперь они стали короткими, торопливыми.

Когда Корнелиус оказался около лесосклада, разразился настоящий лягушачий концерт. От неожиданности или от испуга молодой человек остановился. Заминка была не долгой, и он снова пошел в каком-то странном, рваном темпе: иногда медленно, нерешительно, иногда набирая скорость, словно для разбега.

Неумолчный хор лягушек разорвал тишину, заполнил ночь.

Но вот шаги убыстрились — и чудо возобновилось.

Мегрэ, вынужденный придерживаться ритма юноши, буквально чувствовал его душевное состояние.

Корнелиус боялся! Его гнал страх! Он торопился добраться до места, но проходя мимо темных предметов странных очертаний — кучи бревен, засохшего дерева, кустарника, — он замедлял шаг, как бы раздумывая, идти ли дальше.

Канал делал поворот. Метров через сто отсюда, по направлению к ферме, открывался небольшой участок дороги, залитый светом маяка.

Казалось, молодой человек споткнулся об этот свет: он оглянулся, побежал, опять оглянулся. И так, бегом, все время оглядываясь, он преодолел освещенное пространство, куда Мегрэ вступил спокойно и уверенно.

Корнелиус не мог его не заметить. Он остановился. Перевел дыхание. Снова пошел.

Луч маяка остался позади. Впереди светилось окно фермы. Лягушачий хор не замолкал ни на минуту. Хотя мужчины были уже довольно далеко от канала, эскорт земноводных не отставал, преследовал их, оглушал своими песнями.

Недалеко от дома Корнелиус остановился. От дерева отделилась фигура. Зазвучал шепот.

Мегрэ не хотел возвращаться назад. Это было бы смешно. Но он не хотел и прятаться. Зачем? Он уже пересек луч маяка и его видели.

Комиссар медленно пошел вперед, сознавая, что других шагов больше не слышно.

Раскидистые кроны деревьев по обеим сторонам дороги сгущали темноту ночи, и только белые перчатки мелькали впереди.

Объятия… Рука Корнелиуса на талии девушки… Бетье…

Еще пятьдесят метров… Мегрэ посмотрел на часы, достал из кармана спички, зажег одну, раскурил трубку, отмечая заодно свое точное местонахождение, и пошел дальше.

Влюбленные обнимались. Когда до них оставалось не более десяти метров, Бетье отпрянула, вышла на середину дороги, повернулась лицом к Мегрэ. Корнелиус все так же стоял под деревом, прислонясь к нему спиной.

Восемь метров…

В окне фермы — простой красноватый прямоугольник — горел свет.

Вдруг, словно выстрел, раздался странный хриплый крик, крик страха, нервного напряжения, крик, предшествующий рыданиям.

Закрыв лицо руками, прижавшись к дереву в поисках защиты, Корнелиус плакал.

Бетье выжидающе смотрела на Мегрэ. Она была в пальто — комиссар успел заметить, что оно наброшено поверх ночной рубашки, — и в тапочках на босу ногу.

— Не обращайте внимания…

Предельно спокойная, она бросила на Корнелиуса взгляд полный упрека и нетерпения.

Юноша повернулся к ним спиной, пытаясь взять себя в руки, но безуспешно. Ему было стыдно за свою слабость.

— Он нервничает. Он думает…

— Что он думает?

— Что его хотят обвинить.

Оставаясь в сторонке, молодой человек вытирал глаза.

Дай ему волю, и он удрал бы отсюда со всех ног!

— Я еще никого не обвинял, — возразил Мегрэ.

— Правда?

И, обращаясь к своему дружку, она заговорила по-голландски. Мегрэ показалось, что он понимает или, скорее, угадывает ее слова:

— Вот видишь, комиссар тебя не обвиняет. Успокойся. Что за ребячество!

Внезапно она замолчала. Замерла, прислушиваясь.

Мегрэ не сразу сообразил, что ее так насторожило; лишь несколько секунд спустя он тоже различил какие-то звуки со стороны фермы.

Этого оказалось достаточно, чтобы вернуть Корнелиуса к жизни: встревоженный, нервный, он вглядывался в темноту.

— Вы слышали? — прошептала Бетье.

С мужеством молодого петушка Корнеулис сделал движение навстречу опасности. Он громко дышал. Но было поздно: неприятель оказался намного ближе, чем ожидалось.

Совсем рядом возникла фигура, узнать которую не составляло труда: фермер Ливенс в шлепанцах.

— Бетье! — позвал он.

Девушка не ответила. Он позвал снова, и она робко отозвалась:

— Ya!

Ливенс прошел мимо Корнелиуса, сделав вид, что не замечает его, и остановился перед Мегрэ. Взгляд его был суров, ноздри дрожали от гнева. Он еле сдерживался. Повернувшись к дочери, он что-то сказал ей резким, приглушенным голосом.

Две-три фразы. Она молчала, опустив голову. Тогда он приказным тоном повторил эти фразы несколько раз. Бетье пробормотала по-французски:

— Он требует, чтобы я вам сказала…

Отец внимательно следил за ней, пытаясь догадаться, точно ли она переводит:

— Что в Голландии полицейские не назначают девушкам свидания ночью, в деревне.

Мегрэ покраснел, что случалось с ним чрезвычайно редко. В висках у него стучала кровь — настолько глупым, злонамеренным было обвинение. К тому же здесь, в тени деревьев, беспокойно озираясь, притаился Корнелиус. И отец должен был знать, что Бетье вышла к нему! А потом? Что ответить? Как объясниться?

Впрочем, ответа от него и не ждали. Фермер пощелкал пальцами, как подзывают собаку, жестом приказал дочери идти. Девушка еще колебалась. Она повернулась к Мегрэ, не осмеливаясь взглянуть на своего возлюбленного, и наконец пошла впереди отца.

Корнелиус не шелохнулся. Он, правда, сделал попытку обратить на себя внимание проходящего мимо фермера, но в последний момент передумал. Отец и дочь ушли, и вскоре на ферме хлопнула дверь.

Мегрэ был так поглощен этой сценой, что совсем забыл, смолкли или нет во время нее лягушки. Сейчас во всяком случае их хор стал оглушительным.

— Вы говорите по-французски?

Молчание.

— Вы говорите по-французски?

— Немного.

Корнелиус с ненавистью смотрел на Мегрэ, отвечал сквозь зубы и всем своим видом подчеркивал недружелюбие, избрав его формой защиты.

— Чего вы боитесь?

Слезы брызнули снова, но уже без рыданий. Корнелиус долго сморкался. У него дрожали руки. Казалось, он был на грани нового кризиса.

— Вы действительно боитесь, что вас обвинят в убийстве вашего преподавателя?

И Мегрэ сердито добавил:

— Идем!

Комиссар подтолкнул его в сторону города, и они пошли. Мегрэ долго говорил, чувствуя, что половина слов не доходит до спутника.

— Вы боитесь за себя?

Мальчишка! Худенькое, бледное лицо с неопределившимися чертами, узенькие плечи в облегающей форме, фуражка воспитанника мореходного училища. Мальчишка, наряженный моряком. Весь его облик выражал недоверие, и если бы Мегрэ говорил громко, Корнелиус наверняка поднял бы руки, защищаясь от ударов.

Черная нарукавная повязка привносила во все жесткую безжалостную нотку — лишь месяц назад мальчишка узнал о смерти матери в Индонезии. Это могло произойти вечером, когда он в Делфзейле от души веселился или даже в день ежегодного бала в училище.

Что ждет его через два года, когда он, став третьим помощником, вернется домой? Поведет ли его отец на еще свежую могилу или познакомит с другой женщиной, обосновавшейся в доме?

И жизнь пойдет своим чередом: вахты, стоянки, Ява — Роттердам, Роттердам — Ява, два дня здесь, пять часов там.

— Где вы находились в момент убийства преподавателя?

Раздался всхлип, страшный, мучительный. Мальчишка в белых перчатках схватил Мегрэ за лацканы пиджака конвульсивно дрожащими руками.

— Неправда! Неправда! — твердил он. — Nein![10] Вы не понимать! Не… нет… неправда!..

Они снова наткнулись на белый луч маяка. Свет ослепил их, вырезал в ночи фигуры, подчеркнул детали.

— Где вы были?

— Там…

Там — это дом Попинги, канал, который он взял за привычку переходить, прыгая с бревна на бревно.

Существенная подробность. Попинга умер без пяти двенадцать. Корнелиус возвратился к себе в училище в начале первого.

Чтобы добраться до училища обычным путем, через город, требовалось около получаса; преодолевая канал, как он, — только шесть-семь минут.

Тяжело и медленно Мегрэ шел рядом с молодым человеком, дрожащим как осенний лист, и когда время от времени раздавался крик осла, Корнелиус дергался с головы до ног, словно собираясь пуститься наутек.

— Вы любите Бетье?

Молчание.

— Вы видели, что она вернулась, после того как ваш преподаватель проводил ее?

— Это неправда! Неправда! Неправда!

Мегрэ был готов дать ему хорошего тумака, чтобы успокоить, но посмотрел на юношу снисходительно, даже ласково.

— Вы встречались с Бетье каждый день?

Снова молчание.

— Когда вы должны возвращаться в училище?

— В десять часов… Без увольнительной, когда я ходил к Попинге, я мочь…

— Возвратиться позже! Значит, сегодня не тот случай?

Они были на берегу канала, как раз там, где его перешел Корнелиус. Совершенно спокойно Мегрэ направился к бревнам, ступил на одно из них и чуть не упал в воду — у него не было навыка да еще бревно повернулось под ногой.

Корнелиус колебался.

— Смелее, скоро десять.

Парень удивился. Вероятно, он был готов к тому, что больше никогда не увидит училища, что будет арестован, брошен в тюрьму.

И вот ужасный комиссар идет рядом, собираясь, как и он, прыгать через канал по бревнам. Они обрызгали друг друга грязью. Добравшись до берега, Мегрэ задержался, почистил брюки.

— Куда дальше?

Он впервые оказался здесь. Перед ним был огромный пустырь, раскинувшийся между Амстердипом и новым каналом, широким и глубоким, по которому ходили морские суда.

Комиссар оглянулся, увидел, что на первом этаже дома Попингов горит свет. За шторами, в рабочем кабинете, мелькнула тень Ани. Чем занималась молодой адвокат, угадать было невозможно.

Корнелиус почти успокоился.

— Клянусь… — начал он.

— Не надо.

Юноша растерялся. Он посмотрел на своего спутника с таким изумлением, что Мегрэ похлопал его по плечу, приговаривая:

— Никогда не давайте клятв… Особенно в вашем положении… Вы женились бы на Бетье?

— Ya!Ya!

— И ее отец согласился бы?

Молчание. Опустив голову, Корнелиус шел среди старых, вытащенных на берег лодок, которые загромождали путь.

Наконец они увидели широкую полосу Эмс-канала.

На повороте стоял громадный черно-белый пароход с ярко освещенными иллюминаторами. Высокий нос, мачта с реями.

Старый военный голландский корабль постройки столетней давности, непригодный больше для навигации и поставленный на якорь, служил домом воспитанникам мореходного училища.

Вокруг темные силуэты, огоньки сигарет. Из комнаты отдыха доносились звуки рояля.

Ударил колокол. И разом рассыпанные по набережной фигуры собрались в кучу перед трапом, а вдалеке, по дороге, ведущей в город, четверо опаздывающих бросились бежать.

Почти как в школе, хотя все эти парни от шестнадцати до двадцати двух лет носили форму флотских офицеров, белые перчатки, фуражки с золотым позументом.

Пожилой старшина, облокотясь на релинги, наблюдал, покуривая трубочку, как они поднимаются по трапу один за другим.

Все было трогательно, молодо, весело. Обменивались шутками, которые Мегрэ не понимал, бросали сигареты в последний момент перед подъемом на корабль, продолжали на борту гоняться друг за другом, толкаться, дурачиться.

Запыхавшись, подбегали к трапу опаздывающие.

Корнелиус повернулся к Мегрэ — лицо его было напряжено, красные глаза лихорадочно блестели.

— Давай, вперед! — проворчал комиссар.

Юноша, лучше понимая жесты, чем слова, неловко взял под козырек, чтобы доложить о прибытии.

— Проходи, не задерживайся!

Старшина ушел, сдав воспитаннику пост у входа на корабль.

В иллюминаторах мелькали молодые парни, разбирающие подвесные койки и разбрасывающие как попало одежду.

Мегрэ стоял до тех пор, пока не увидел Корнелиуса. Тот вошел в свою каюту бочком, робкий, смущенный, получил в лицо подушкой и направился к одной из коек в глубине.

И сразу же началась другая сцена. Не успел комиссар сделать и десяти шагов в сторону города, как столкнулся с Остингом, который тоже пришел посмотреть на возвращение воспитанников.

Оба они — и Мегрэ, и Остинг — были примерно одного возраста, крупные, грузные, спокойные.

И тот, и другой могли показаться смешными в своем желании понаблюдать за юнцами, укладывающимися спать и дерущимися подушками. Словно курочки-хохлатки, приглядывающие за расшалившимися цыплятами.

Они переглянулись. Бас невозмутимо козырнул. Оба знали заранее, что никакой разговор между ними невозможен — мешал языковой барьер.

— Goed avond…[11] — пробурчал тем не менее человек с Воркюма.

— Добрый вечер! — эхом отозвался Мегрэ.

Они пошли по дороге, которая метров через двести становилась городской улицей.

Шли почти рядом, и, чтобы расстаться, одному из них надо было замедлить шаг, но ни тот, ни другой делать этого не хотели.

Остинг в деревянных башмаках, Мегрэ в выходном костюме. Оба курили трубку, разница заключалась лишь в том, что у Мегрэ трубка была вересковая, а у Баса — глиняная.

На пути встретилось кафе. У входа Остинг вытер ноги, снял башмаки, оставил их по голландскому обычаю на половике и вошел внутрь.

Ни секунды не колеблясь, Мегрэ последовал за ним.

Около десятка матросов сидели вокруг стола. Они курили трубки и сигары, пили пиво и джин.

Остинг пожал некоторым руки, выбрал стул, тяжело сел, прислушиваясь к разговору.

Мегрэ устроился в сторонке, хорошо понимая, что общее внимание приковано к нему. Сидевший в компании хозяин немного подождал, прежде чем подойти принять у него заказ.

Джин лился рекой. Его запах витал в воздухе, что, впрочем, было характерно для голландских кафе, — в этом их отличие от французских.

Маленькие глазки Остинга смеялись всякий раз, когда он смотрел на комиссара.

Тот вытянул ноги, потом поджал, снова вытянул, набил трубку. К нему подошел хозяин, предложил огня.

— Moie veer![12]

Мегрэ не понял, нахмурился, заставляя повторить.

— Moie veer, ya! Oost wind.[13]

Все присутствующие смотрели на них, подталкивая друг друга локтями. Кто-то показал на окно, на звездное небо.

— Moie veer. Чудесная погода!

И он попытался объяснить, что дует восточный ветер и что это прекрасно.

Остинг выбирал сигару. Он перебрал пять-шесть штук, разложенных перед ним, демонстративно взял черную как уголь манилу и, прежде чем закурить, откусил конец, выплюнул на пол.

Потом показал дружкам свою новую фуражку.

— Vier gulden.[14]

Четыре гульдена! Сорок франков! Его глаза все так же смеялись.

Тут кто-то вошел и, развернув газету, заговорил о фрахтовом курсе на амстердамской бирже.

В последовавшей за этим оживленной беседе, из-за звонких голосов и твердых звуков похожей скорее на спор, о Мегрэ забыли. Комиссар вынул из кармана мелочь, рассчитался и отправился спать в гостиницу «Ван Хасселт».