Преступление в Голландии

Глава 6 Письма

Совершенно случайно Мегрэ пошел не вдоль Амстердипа, а через поле.

В лучах утреннего солнца ферма напомнила ему первые шаги на голландской земле, девушку в резиновых сапожках, прекрасно оборудованный коровник, мещанскую гостиную и чайник с куклой-грелкой.

Было так же тихо. Вдали над лугами почти на самой линии горизонта раздувался огромный рыжий парус — казалось, призрачный корабль плывет по травянистому океану.

Залаяла собака. Прошло минут пять, прежде чем дверь приоткрылась на несколько сантиметров, как раз настолько, чтобы увидеть клетчатый передник и покрытое красными пятнами лицо служанки.

Мегрэ не успел еще слова сказать, а она уже собиралась закрыть дверь.

— Мадемуазель Ливенс дома? — крикнул он.

Их разделял сад. Старуха стояла на пороге, комиссар за оградой, а между ними — собака, которая, скалясь, наблюдала за посторонним.

Служанка затрясла головой.

— Ее здесь нет? Niet hier? — Мегрэ собрал весь свой запас голландских слов.

Тот же ответ.

— А хозяин! Mijnheer?

Последнее «нет», и дверь захлопнулась. Но поскольку комиссар не уходил, створка снова приоткрылась, теперь всего лишь на несколько миллиметров, и Мегрэ не увидел, а скорее угадал старуху, наблюдавшую за ним.

Он не уходил, потому что заметил, как дрогнула занавеска на окне в комнате девушки. Лицо с трудом просматривалось сквозь занавеску, но Мегрэ ясно различил взмах руки, который можно было принять за простое приветствие, но который мог означать и другое:

— Я здесь… Уходите!.. Будьте осторожны!..

Старуха за дверью, белая рука в окне, свирепая собака, прыгающая на ограду, а вокруг, в лугах, неподвижные, словно искусственные, коровы.

Мегрэ решился на маленький эксперимент. Он сделал два шага вперед, как бы намереваясь войти в сад, и не сдержал улыбку: не только дверь поспешно закрылась, но даже злая собака, поджав хвост, отступила.

Мегрэ ушел, теперь уже по дороге вдоль Амстердипа.

Визит наводил на мысли, что Бетье заперта и что фермером отдано распоряжение выпроводить француза.

Попыхивая трубкой, комиссар в задумчивости посмотрел на кучу бревен, где останавливались девушка и Попинга, останавливались довольно часто, держа велосипеды одной рукой и обнимаясь другой.

Стояла удивительная тишина. Безмятежная, почти абсолютная. Тишина, способная убедить любого француза в том, что все вокруг ненастоящее: почтовая открытка — и только.

Мегрэ резко обернулся и в нескольких метрах от себя увидел судно с высоким форштевнем, приближения которого не слышал. Он узнал широкий, шире, чем канал, парус, мелькавший на горизонте. И вот он здесь, рядом, хотя казалось невозможным преодолеть такое расстояние.

У руля стояла женщина. Удерживая его спиной, она кормила грудью ребенка, а мужчина верхом на бушприте, свесив ноги над водой, чинил ватер-бакштаг.

Судно прошло мимо дома Винандов, затем Попингов.

Его поднимавшийся над крышами парус на мгновение скрыл фасад своей огромной движущейся тенью.

Мегрэ в нерешительности остановился. Прислуга Попингов мыла пол у порога, и дверь была открыта.

Чувствуя, что кто-то стоит за ее спиной, женщина вздрогнула. Рука с тряпкой затряслась.

— Госпожу Попинга? — спросила она, приглашая в дом.

Неловкая, она хотела пройти вперед, но ей мешала тряпка, с которой капала грязная вода. Мегрэ первым вошел в коридор, услышал в гостиной мужской голос и постучал.

Наступила тишина. Полная, мертвая тишина. Здесь было даже нечто большее, чем тишина, — ожидание, временная остановка жизни.

Наконец шаги. Поворот ручки, и дверь приоткрылась.

Сначала Мегрэ увидел Ани, ее жесткий взгляд, затем около стола мужчину в рыжих гетрах и в костюме из грубого сукна.

Фермер Ливенс!

У камина, закрыв лицо руками, стояла г-жа Попинга.

Было ясно, что это непрошеное вторжение нарушило ход важного разговора, драматической сцены, возможно, спора.

На столе с большой узорчатой вазой посредине в беспорядке лежали письма, словно их бросили в порыве ярости.

Из всех троих наиболее оживленным казался фермер, но именно он первым надел на себя маску отчужденности.

— Я побеспокоил вас… — начал Мегрэ.

Никто ему не ответил. Никто не обратил внимания на его слова. Только г-жа Попинга, посмотрев вокруг заплаканными глазами, вышла из комнаты и торопливо направилась к кухне.

— Поверьте, я весьма сожалею, что помешал вам…

Наконец заговорил Ливенс, обращаясь к девушке по-голландски. Тон его был довольно резким, и комиссар не удержался от вопроса:

— Что он сказал?

— Что вернется. И что французская полиция… — Девушка с трудом искала нужные слова.

— Удивительно бесцеремонна, не так ли? — закончил за нее Мегрэ. — Мы уже имели случай познакомиться с месье…

Прислушиваясь к интонации Мегрэ, следя за выражением его лица, Ливенс пытался понять, о чем идет речь.

Комиссар взглянул на письма, увидел под одним из них подпись: Конрад.

Замешательство достигло предела. Фермер взял со стула шапку, но уходить не собирался.

— Он принес письма, которые ваш зять написал его дочери?

— Откуда вы знаете?

Черт возьми! В подобной ситуации, отвратительной до крайности, понять происходящее не составляло труда.

Пришел разгневанный Ливенс. Его провели в гостиную, где находились две перепуганные женщины. Ливенс начал рассказывать, бросил на стол письма.

Г-жа Попинга в ужасе закрыла лицо руками, отказываясь поверить, не в силах вымолвить ни слова.

Только Ани пыталась в споре противостоять мужчине.

В этот момент у входа постучали, все оцепенели, и Ани открыла дверь.

Восстанавливая картину, Мегрэ ошибся лишь в одном из персонажей. Г-жа Попинга, которую он представлял на кухне в состоянии крайней подавленности от услышанного и без сил, возвратилась довольно скоро и, как это бывает при наивысшем напряжении эмоций, совершенно спокойная.

Замедленным жестом она положила на стол письма, не бросила, а именно положила. Посмотрев на фермера, потом на комиссара, она хотела что-то сказать, но это ей удалось не сразу. Наконец она выдавила:

— Пора выносить приговор. Пусть кто-нибудь прочтет.

Лицо Ливенса залила краска. Истинный голландец, он не мог позволить себе броситься к письмам, которые притягивали его как магнит.

Женский почерк, голубоватая бумага. Конечно, письма Бетье.

Разница между двумя пачками бросалась в глаза. Писем Попинги, на одной страничке, в основном по пять-шесть строк, не насчитывалось и десятка.

Писем Бетье, длинных, написанных убористым почерком, было в три раза больше.

Конрад умер. Остались лишь две неравные пачки писем да куча бревен, свидетелей встреч на берегу Амстердипа.

— Успокойтесь, — попросил Мегрэ. — И неплохо бы прочитать эти письма без гнева.

В глазах фермера стояла глубокая печаль. Он уже все понял и непроизвольно шагнул к столу.

Мегрэ взял первое попавшееся под руку послание Попинги.

— Не сочтите за труд перевести, мадемуазель Ани.

Девушка, казалось, не слышала. Она смотрела на почерк, не говоря ни слова. Г-жа Попинга, степенно и с достоинством, взяла записку у нее из рук.

— Написано в училище. Число не указано. Сверху пометка: шесть часов. И текст:

Она взглянула на всех вызывающе спокойно, взяла другую записку и медленно прочитала:

Мегрэ хотел сказать, что этого достаточно, но г-жа Попинга взяла очередное послание:

— Пожалуй, это, последнее:

Г-жа Попинга обвела всех усталым взглядом. Ее рука потянулась к другой пачке, той, которую принесла она, и фермер вздрогнул. Она взяла письмо наугад.

Письмо было не закончено, но голос г-жи Попинга настолько ослаб, что она замолчала. Пальцы ее перебирали пачку писем. Она что-то искала.

Потом прочитала еще одну фразу из середины письма:

Фермер не понимал слов, но слушал с таким вниманием, что можно было с уверенностью сказать: он догадывается.

Г-жа Попинга проглотила слюну, взяла последнее письмо и прочитала глухим голосом:

Я слышала разговоры, что Корнелиус больше влюблен в госпожу Попинга, чем в меня, и что они хорошо ладят друг с другом. Если бы это было правдой! Тогда мы могли бы не волноваться, и тебя не терзали бы сомнения…

Она выронила листок. Он упал на ковер к ногам Ани, которая не сводила с него глаз.

В комнате воцарилась тишина. Г-жа Попинга не плакала, но все в ней выражало страдание: и затаенная боль, и умение держать себя в руках, достигнутое ценой огромных усилий, и прекрасное чувство, вдохновляющее ее.

Она пришла защищать Конрада! Она ждала нападения и готова была сражаться, если потребуется.

— Когда вы нашли эти письма? — смущенно спросил Мегрэ.

— На следующий день после…

У нее перехватило дыхание. Она глубоко вздохнула. Глаза ее наполнились слезами.

— После того, как Конрад…

— Да.

Он понял и посмотрел на нее с сочувствием. Не красавица, но и далеко не дурнушка, она не имела тех недостатков, которые делали столь неприятным лицо Ани.

Высокая, крупная, но не толстая. Густые прекрасные волосы, розовое лицо.

И все-таки Мегрэ предпочел бы, чтобы она была некрасива. Он старался избегать таких правильных лиц с тщательно продуманным выражением, вызывающим скуку.

Даже ее улыбка должна была быть сдержанной, осмотрительной, а радость — спокойной и бодрой.

В шесть лет она, вероятно, была серьезным ребенком, а в шестнадцать — уже такой, как сегодня.

Она из тех женщин, которые рождены быть сестрами, тетушками, сиделками или вдовами, патронирующими благотворительные учреждения.

Конрада не было, но еще никогда Мегрэ не чувствовал его настолько живым, как сейчас, с добродушным детским лицом, чревоугодием, вкусом к жизни, робостью, боязнью открытого столкновения, возле этого приемника, ручки которого он крутил часами, чтобы поймать мелодию джаза из Парижа, цыган из Будапешта, оперетту из Вены или даже чуть слышимые позывные судов.

Ани подошла к сестре, обращаясь с ней как с больным или теряющим силы человеком. Но г-жа Попинга повернулась к Мегрэ, сделала навстречу ему два шага.

— Я никогда не думала… — прошептала она. — Никогда! Я жила… Я… И когда он умер, я…

По тому, как она дышала, Мегрэ понял, что у нее больное сердце, и мгновение спустя его предположения подтвердились: она долго стояла неподвижно, положив руку на грудь.

Тишину нарушили шаги: фермер с лихорадочным, жестким взглядом подошел к столу и с нервозностью вора, который боится быть застигнутым на месте преступления, взял письма дочери.

Г-жа Попинга промолчала. Мегрэ тоже.

Но фермер не уходил. Он заговорил, не обращаясь, собственно, ни к кому. Слово Franzose резануло ухо Мегрэ, ему показалось, что он понимает голландский язык, как, без сомнения, Ливенс в этот день понимал французский.

Мегрэ составил фразу примерно такого содержания:

— Вы считаете, надо все рассказывать французу?

Он уронил шапку, поднял ее, поклонился Ани, мимо которой проходил, но только ей одной, проворчал что-то неразборчивое и вышел. Служанка уже закончила мыть пол, потому что дверь сначала открылась, потом закрылась — и все стихло.

Несмотря на присутствие девушки, Мегрэ продолжал расспрашивать г-жу Попинга и делал это с мягкостью, на которую, казалось, был не способен:

— Вы показывали письма своей сестре?

— Нет! Но когда этот человек…

— Где они лежали?

— В ящике ночного столика. Я никогда не открывала его. Там же был и револьвер.

Ани что-то сказала по-голландски, и г-жа Попинга машинально перевела:

— Сестра говорит, что мне надо лечь — вот уже три ночи, как я не сплю… Он бы не ушел. Наверное, однажды был неосторожен. Он любил смеяться, шутить… Я вспомнила кое-какие мелочи. Бетье всегда приносила фрукты и пирожные, которые делала сама. Я думала, это мне. Потом она приглашала нас играть в теннис, и всегда, когда знала, что я занята. Но я не хотела видеть дурного. Я была рада, что Конрад хоть чуть-чуть отдыхает. Он много работал и скучал в Делфзейле. В прошлом году она ездила с нами в Париж. Именно я настояла на этом.

Она говорила просто, с усталостью, в которой проскальзывала горечь.

— Он не хотел ехать, но боялся огорчить меня. Такой уж у него был характер. Он получал выговоры, потому что ставил на экзаменах слишком хорошие отметки. Мой отец не любил его за это.

Она аккуратно поправила безделушку, и ее выверенный хозяйский жест шел вразрез с общим настроением.

— Скорее бы все кончилось. Ведь его даже не хотят хоронить, понимаете?.. Я больше ничего не знаю. Пусть мне его отдадут! Бог накажет виновного.

Она оживилась и продолжала твердым голосом:

— Да! Так я и думала! Именно так! То, что случилось, — дело Бога и убийцы. И нам ли знать?..

Она вздрогнула, потрясенная внезапной мыслью. Указав на дверь, быстро сказала:

— Может быть, он убьет и ее! Он способен. Ужасно!

Ани нетерпеливо смотрела на сестру. Считая все эти рассуждения ненужными, она спокойно спросила:

— Что вы думаете теперь, господин комиссар?

— Ничего.

Она не настаивала, но лицо ее выразило недовольство.

— Я ничего не думаю. Прежде всего, есть фуражка Остинга, — продолжал Мегрэ. — Вы знаете теории Жана Дюкло, читали работы Гроса, о которых он вам говорил. Принцип: не позволять уводить себя от истины соображениям психологического характера. До конца следовать умозаключениям, исходящим из вещественных доказательств.

Трудно было сказать, шутит он или говорит серьезно.

— Есть фуражка, окурок сигары. Кто-то их принес или подбросил в дом.

Г-жа Попинга вздохнула:

— Не могу поверить, что Остинг…

И вдруг, подняв голову.

— Я начинаю припоминать.

Она замолчала, испугавшись своих слов.

— Продолжайте.

— Да так, пустяки.

— Прошу вас.

— Когда Конрад отправлялся ловить морских собак на отмели Воркюма…

— И что же?

— Бетье была с ними. Она тоже ловит. Здесь, в Голландии, девушки весьма свободны.

— Они уходили с ночевкой?

— Да, иногда на ночь, иногда на две.

Схватившись за голову двумя руками, она простонала:

— Нет! Не хочу больше думать. Все так ужасно! Ужасно!

В голосе ее слышались рыдания. Они рождались, они должны были вырваться. Ани положила руки сестре на плечи и мягко подтолкнула ее в соседнюю комнату.