Преступник будет найден

ЗА ДОБРО — ДОБРО

Когда я еще только готовился стать юристом и усердно штудировал законы допотопных царей, мой приятель, студент-историк, поставил меня однажды в тупик.

— Ты решил посвятить свою жизнь умирающей профессии, — сказал он. — Это глупо.

Мне стало обидно. Может быть, не оттого даже, что он так непочтительно отозвался о моей будущей работе, а которую я уже был искренне влюблен, сколько оттого, что раньше сам не подумал, какой одряхлевшей богине собрался служить. Сгоряча я стал спорить, хотя и понимал, что спорить не о чем. Ведь ясно же, что преступность рано или поздно обречена на уничтожение.

Парадоксально: чем лучше юристы работают, чем усерднее забивают все двери, дыры и щелочки для разных мошенников и проходимцев, тем меньше становится потребность в них самих.

Очищая землю от скверны, готовя будущее, где даже слово «преступность» придется узнавать по старинному словарю, юристы принадлежат прошлому — тому времени, которому она была неизбежным или вынужденным спутником и которое породило необходимость противопоставлять ей карающую руку юстиции.

Они сделают свое дело и уйдут со сцены. А историкам всегда найдется работа, хотя они и смотрят в прошлое. Ведь «прошлое» никогда не исчезнет, с каждым годом его будет становиться все больше и больше…

В этих рассуждениях есть, конечно, доля шутки: ясно же, что на наш век дела хватит — многовековое зло не так легко уничтожить. Ясно еще, что роль юриста куда значительнее, чем просто ловить и наказывать преступников, и в обществе будущего пригодятся люди, владеющие искусством понимать человека, умеющие соблюдать порядок и следить за тем, чтобы его соблюдали другие, люди с обостренной чувствительностью к правде, к истине, к справедливости.

А все-таки жаль, что целая наука — криминалистика, достигшая уже сейчас высокой степени совершенства, наука, создавшая свои законы, свою технику и методику, свои школы и кадры, наука, находящаяся на подъеме и растущая день ото дня, неизбежно обречена на умирание, обречена именно тогда, когда она достигнет полного расцвета, когда ее возможности станут практически безграничными.

Неужто пропадет все накопленное ею богатство, неужто станет ненужной вся ее филигранная техника, неужто ее тонкие приборы, ее сложные механизмы обречены исключительно на роль музейных экспонатов, а искусство следопытов, вооруженных научными знаниями, будет интересовать только авторов исторических романов?

Так не будет, не должно быть. Подлинная наука не может умереть, и, конечно же, с годами она постепенно приспособится к новым условиям, новым задачам: ведь преступность исчезнет не сразу, не вдруг.

Уже сейчас можно говорить о новых возможностях криминалистики, которые, развившись, позволят ей безболезненно (скажем осторожнее — не так болезненно) пережить утрату своих основных «клиентов».

Во всех главах этой книги рассказывалось о таких работах криминалистов, которые никакого отношения к их прямым (теперешним!) задачам не имеют. Вспомним возвращенные к жизни археологические находки в Кремле, пойманного за шиворот анонимщика Долгорукова, разоблаченные костомаровские фальшивки, вспомним восстановленные имена героев войны или счастье Светланы Соколовой, вновь обретшей, казалось бы, навсегда потерянную мать.

Криминалистика существует для того, чтобы раскрывать преступления, за которые законом установлена ответственность. Какое ей, строго-то говоря, дело до преступлений прошлых веков, а тем более до загадок, бесконечно далеких от уголовщины?

Но, во-первых, раскрытие загадки, установление истины — всегда интересное и достойное занятие для человека, который действительно может разобраться и помочь, а во-вторых, было бы просто вопиющей неблагодарностью, если бы криминалисты отвернулись от нужд своих ближних и дальних соседей по большому коммунальному дому, дому, который зовется Наукой.

Было время, когда криминалистика едва зарождалась, когда она робко становилась на ноги, училась ходить, Тогда ей только и делали, что помогали: она брала достижения и выводы других наук, а сама не могла с ними поделиться. Теперь же ее собственные выводы, ее собственные методы и приемы могут принести неоценимую пользу другим наукам — археологии, этнографии, истории, литературе. Даже физике… Даже искусству…

А что еще будет! Ведь чем совершеннее станет криминалистика, тем больше загадок — самых сложных и самых неожиданных — сумеет она разрешить.

И, кто знает, вдруг ботаники, или гляциологи, или языковеды, которые сейчас, глядишь, и не ведают о криминалистике и которым даже в голову не приходит сотрудничать с ней в разрешении своих научных задач, не смогут и шагу ступить без поддержки друзей, представляющих эту самую злополучную «умирающую» науку, кажется, единственную науку в мире, целиком посвятившую себя раскрытию тайны?

Кто знает, может, в этом не только ее спасение от «смерти», но, напротив, залог ее необыкновенного, сказочного расцвета?

Кто знает…

Ну, правда же, что, казалось бы, общего между криминалистикой и музейным делом? Какие у них точки соприкосновения?

Тот, кто бывал в Москве, наверно, заходил «в гости» к Ленину, в его кремлевский кабинет. Я встречал там людей со всего света, и некоторые исколесили, проплыли, пролетели тысячи километров только для того, чтобы побывать в этой маленькой скромной комнате, подышать ленинским воздухом, приобщиться к его мыслям, к той атмосфере, в которой он трудился и жил.

Вот стол, вот шкаф с книгами, вот кресло, вот телефон… Все, как было при Ленине…

Именно эта точность больше всего волнует. Так бывает всегда в мемориальных квартирах великих людей. Хочется знать, почувствовать, что ты не в музее, а в гостях у большого человека, который тебе дорог, с которым ты сроднился, который стал частью твоей души. Хочется доброй иллюзии личного, интимного общения, хочется высечь в воображении его живой образ, услышать его голос, хочется поверить в то, что он может запросто выйти сейчас из соседней комнаты и что-то сказать тебе, и улыбнуться, и дотронуться до твоего плеча.

Так чувствуешь себя, к примеру, в ялтинском доме Чехова, где заботами Марии Павловны каждый листик, каждая фотография, каждая занавеска на окнах сохранена в неприкосновенности до наших дней. И нет, увы, этого чувства в квартире Пушкина на Мойке, потому что лишь усилием воображения можно «поместить» поэта в эти холодные залы, увешанные застекленными цитатами из его поэм. Это прекрасный музей, но Пушкина в нем нет, и это обидно.

Когда воссоздавался «подлинник» Ленинской комнаты, историки понимали, что здесь во что бы то ни стало должен быть сохранен его прежний облик. Они понимали, что это их долг перед современниками и перед потомками.

Надо было, прежде всего, расставить мебель так, как стояла при Ленине.

Расставить ее примерно — не представляло труда: живы люди, работавшие с Лениным, бывавшие в кабинете по нескольку раз в день. Но можно ли полагаться на память? Ведь прошло не одно десятилетие, и многие детали могли забыться, А сотрудникам музея хотелось точности, Только точности.

Решили не полагаться на память. В 1922 году знаменитый фотограф П. А. Оцуп сделал снимок, которому суждено было стать всемирно известным: чуть наклонив голову, Ленин сидит за столом в своем кабинете и смотрит в объектив аппарата. Нет, не в объектив — в глаза каждому из нас…

На снимке отчетливо видны многие детали обстановки. Значит, задачу легко разрешить: смотри на снимок и расставляй мебель.

Все это, однако, не так просто, потому что перспектива, соотношение различных предметов на снимке оказываются несколько искаженными, смещенными по сравнению с тем, как воспринимает их глаз человека. Это отклонение незначительно, и его вроде бы не стоило принимать в расчет.

Стоило! Потому что речь шла о Ленинском кабинете. И ничему примерному, приблизительному, более или менее похожему не было в нем места. Людям, которым предстоит годами, десятилетиями приходить сюда, хочется видеть именно Ленинский кабинет, а не его макет.

И они видят его.

Помогли криминалисты.

В архивах удалось найти негатив не только этого снимка, но еще и другого, где Ленин изображен в том же кабинете. А два негатива — это целое богатство, тем более, когда знаешь, какой фотокамерой и каким объективом сделаны снимки (технические сведения сообщил сам фотограф). Повезло еще и потому, что на обоих снимках видна печка, которая осталась в кабинете на том же месте, что и при Ленине.

Стали «танцевать» от печки: она помогла найти точные места расположения аппарата при обеих съемках. Поскольку же был известен угол изображения объектива, с помощью специальных графических построений на схеме кабинета нашли точку, где стояли те или иные предметы.

Явившийся результатом этой работы масштабный план размещения мебели был вполне точен, но такой точности показалось мало криминалистам. Для контроля они решили провести оптическое совмещение позитивного изображения на пленке с изображением, полученным на матовом стекле фотокамеры, — в камеру был ввинчен такой же объектив, которым пользовался в 1922 году П. А. Оцуп. Эти изображения совпали.

Но криминалисты не успокоились: недаром же именно от них ждали помощи музееведы, недаром так верили в их дотошность, скрупулезное внимание к «мелочам», повышенную щепетильность в выводах.

И здесь криминалисты остались верны себе. Уже после того, как в соответствии с построенным ими масштабным планом мебель была расставлена, провели еще один контрольный эксперимент. В те же точки, откуда тридцать с лишним лет назад снимал Оцуп, поставили точно такой же аппарат, вооруженный таким же объективом. Произвели съемку. И негативы, и позитивы «тех» и «этих» снимков совпали. Теперь уже не приходилось сомневаться, и эксперты по необычному «делу» могли с полным основанием сказать: «Было именно так, только так, и никак иначе!»

Когда в 1928 году ленинградский криминалист А. А. Сальков «ловил» пасквилянта, терзавшего Пушкина, такие «исторические» экспертизы были внове, были неожиданны и непривычны, что превращало каждую из них в событие. Теперь ими никого не удивишь, они вошли в обиход, они стали таким же будничным делом, как экспертиза по поводу вчерашней автомобильной аварии. Их стало так много, что даже сугубо репортерский рассказ о них мог бы составить отдельную книгу, во много раз более толстую, чем эта.

И именно эта обычность отраднее всего. Значит, вторжение в другие науки, помощь им становятся правилом, становятся уже не из ряда вон выходящим, а естественным делом криминалистики. И скоро, может быть, в ее научное определение, в характеристику ее назначения и задач будет входить неотъемлемым элементом эта самая помощь, без которой существование криминалистики нельзя себе будет даже представить.

Всего несколько десятилетий за спиной судебной фотографии. Ее «отец» — Е. Ф. Буринский — добросовестно изучал труды физиков, стоявших у колыбели «светописи». Его последователи все свои работы по использованию фотографии для нужд следствия и суда, естественно, основывали на достижениях физиков. Они были всего лишь их добросовестными учениками. Всего лишь?..

Несколько лет назад в Институте физики атмосферы Академии наук СССР была создана уникальная спектрограмма ночного неба. Некоторые спектральные линии получились бледными. Спасти их могло усиление контраста спектрограммы. Работа, казалось бы, простая, а сумели сделать это только криминалисты, давно разработавшие методику контрастной фотографии для выявления слабых, почти невидимых текстов и изображений.

«Учитель», пришедший за помощью к «ученику», — волнующее признание успехов юной науки.

На что только ни способна та же судебная фотография!.. Совсем недавно, к примеру, криминалистическому исследованию подверглась рукопись радищевского «Путешествия из Петербурга в Москву». Экспертизу проводили сотрудники научно-технического отдела московской милиции С. С. Абакумов и А. В. Карачев (как видите, милиционеры не только говорят: «Пройдемте»… Всем ли приходило в голову, что в милиции может вестись серьезная научная работа?)

Инициатором этой любопытной экспертизы явился писатель Георгий Шторм, по просьбе которого драгоценную рукопись выдал на исследование Центральный государственный архив древних актов. Дело в том, что в радищевской рукописи оказалось много зачеркнутых и густо заштрихованных чернилами слов. Достаточно вспомнить содержание этого произведения и судьбу его автора, чтобы понять, как важно было прочитать зачеркнутые слова. Если для литературоведа, изучающего творчество того или иного писателя, всегда интересно проникнуть в его творческую лабораторию, проследить процесс рождения романа, пьесы, поэмы, то исследователи творчества Радищева ждали в этой «лаборатории» важные исторические открытия, далеко выходящие за рамки строго филологического анализа.

Эксперты из милиции применили специальный режим фотографирования, и слой чернил побледнел, а текст стал контрастнее. Георгий Шторм прочитал зачеркнутые Радищевым слова.

По совести говоря, к обращениям литературоведов криминалисты как-то привыкли. П. Щеголев, И. Андроников, Т. Цявловская, И. Фейнберг и многие другие были частыми гостями в криминалистических лабораториях. Но вот не так давно о следопытах вспомнили… музыканты. Признаться, их не ждали: очень уж несовместимы, очень уж далеки друг от друга криминалистика и музыка.

Но музыканты пришли, постучались, и перед ними гостеприимно распахнули дверь. Случилось это вот как.

Профессору Московской консерваторий В. Л. Кубацкому посчастливилось стать обладателем ценнейшей рукописи — автографа П. И. Чайковского. Это была не просто записка или, скажем, черновик письма — нет, у профессора Кубацкого оказался подлинный клавир прославленных «Вариаций на тему рококо».

Эту рукопись подарил Кубацкому ученик композитора — знаменитый виолончелист Анатолий Брандуков, а тому она досталась уже после того, как побывала в руках другого виолончелиста, профессора Фитценгагена, которому Чайковский не только посвятил свои «Вариации», но и предоставил право первого их исполнения.

Фитценгаген весьма вольно обошелся с даром великого композитора: он решил «Вариации» исправить на свой вкус. Ему показалось, что без его «правки» исполнение «Вариаций» обречено на провал. Он уничтожил целые музыкальные фразы, вписав вместо них новые. Он заклеил ноты Чайковского сургучом, а поверх, на тонких полосках бумаги, написал свои.

На беду позднейших исследователей он не только пользовался при этом такими же чернилами, что и Чайковский, но и вдобавок имел сходную с ним манеру нотного письма. Разобраться «с ходу», на глаз, где Чайковский, где Фитценгаген, оказалось невозможным.

Многие годы профессор Кубацкий посвятил восстановлению рукописи Чайковского. Он хотел, чтобы в концертных залах зазвучали подлинные «Вариации», освобожденные от фитценгагеновских эффектов. Кубацкий отдирал сургуч и пытался прочесть ноты, которые уничтожил «правщик». Помогала Кубацкому не столько лупа, сколько интуиция, глубокое проникновение в замысел композитора.

А когда эта кропотливая работа была закончена, музыкальные эксперты отказались признать ее: они не сочли возможным скрепить своим авторитетом истинность восстановленной рукописи. В их руках не было «необходимых данных»…

Только тогда профессор Кубацкий решил обратиться к криминалистам. Обратись он раньше, наверняка были бы сохранены годы его мучительного труда, и подлинному Чайковскому давно бы уже рукоплескали многочисленные любители музыки. Но, как говорится, лучше поздно, чем никогда.

Старейший московский криминалист А. И. Пуртов в содружестве со своими коллегами В. И. Вагановым и В. Д. Зуевым, воспользовавшись техникой и методикой судебной фотографии, сделали свыше трехсот снимков в скользящих, инфракрасных и ультрафиолетовых лучах, прежде чем могли предъявить музыкальным экспертам безусловное доказательство точности проделанной Кубацким работы: на снимках отчетливо проступили, казалось бы, навсегда уничтоженные Фитценгагеном ноты Чайковского.

И, наверно, было бы справедливо, если бы отныне в концертных программах это бессмертное творение русского гения объявлялось так: «Вариации на тему рококо», музыка Чайковского, восстановленная профессором консерватории Кубацким и криминалистом Пуртовым».

Музыканты признали успех криминалистов и выразили им благодарность. Но вряд ли они верили в возможность устойчивого содружества с современными «шерлокхолмсами».

Прошло, однако, не так уж много времени, и музыканты опять пришли за немощью к следопытам: на этот раз «подследственным» оказался Иоганн-Себастьян Бах. А в качестве «подозреваемой» по тому же «делу» привлекли его жену — Анну-Магдалену. Вот с какими интересными людьми случается общаться криминалистам, а вовсе не только с уголовниками…

Так получилось, что музыкантов и криминалистов опять сдружила виолончель. А непосредственным «виновником» оказался музыковед А. П. Стогорский. Под его редакцией Музгиз выпустил шесть баховских сюит для виолончели соло. В этом не было ничего необычного — сюиты выпускались многократно, и специалисты знали, что первоосновой всех изданий является единственно дошедшая до нас рукопись, которая, по мнению исследователей, представляет собой не подлинник, а копию, переписанную женой композитора.

Готовя новую публикацию сюит, Стогорский не ограничился своими обычными редакторскими обязанностями. Его интересовала не только точность соответствия публикации оригиналу, но и происхождение самого оригинала. Установить, что рукопись сюит — это автограф Баха, было заманчивой задачей, заманчивой хотя бы потому, что исключало всякие сомнения в абсолютной подлинности текста этих музыкальных пьес.

Стогорский стал сравнивать рукопись виолончельных сюит с другими рукописями Баха — теми, принадлежность которых композитору была вне подозрений, — и поразился обнаруженному сходству. Та же манера нотной записи, одинаковые начертания лиг, трелей, диезов, бемолей. Конечно же, это Бах, решил Стогорский. Косвенно его вывод подтверждали имеющиеся в тексте поправки и уточнения: казалось маловероятным, чтобы их вносил переписчик; обычно это делает сам автор.

Обрадованный редактор поспешил поделиться своими выводами с музыкальной общественностью.

Специалистов, интересующихся творчеством Баха, немало. Есть они и в Минске. Белорусских «баховедов» доводы А. П. Стогорского не убедили. Поиски объективного арбитра привели их во Всесоюзный научно-исследовательский институт криминалистики.

Хотя у криминалистов уже был опыт общения с музыкантами, но экспертиза по «делу» Баха не могла повторить экспертизу по «делу» Чайковского. Экспертам, исследующим рукопись баховских сюит, судебная фотография ничем помочь не могла, потому что речь шла не о выявлении уничтоженных знаков, а об установлении авторства нотного письма по почерку. Криминалистам нужно было провести тоже обычную экспертизу, но графическую. Обычную… С той только разницей, что объектом исследования были не слова, а ноты!

Поначалу рукопись сюит казалась экспертам удивительно похожей на бессмертные баховские рукописи. А ведь эксперты смотрели на нее глазами профессионалов, привыкших и к подделкам, и к случайным совпадениям. Не удивительно, что эта редкая похожесть поразила и А. П. Стогорского, который был все же не криминалистом, а музыкантом, и поэтому воскликнул «Эврика!» там, где криминалист лишь осторожно заметит: «Не исключено, однако нуждается в проверке».

Из архива Баха в Лейпциге прислали еще несколько рукописей, относящихся примерно к тем же годам, когда создавались виолончельные сюиты. И вот тщательное сличение их с «подследственной» рукописью позволило обнаружить ряд существенных различий, заметных только для профессионала: иными были у Баха знаки повторения, ключа, размера, иной — значительно более быстрый — темп письма.

Принадлежность рукописи сюит самому композитору эксперты категорически отвергли, но сделали вывод, что переписчик старательно подражал оригиналу. По добросовестности, с которой это делалось, можно было предположить, что переписчицей была любящая жена. Впрочем, это относилось уже к области житейских догадок и никакими объективными данными не подтверждалось.

Следствие по «делу» Баха имело интерес не только для музыкантов, но и для самих криминалистов. Оказалось, что положение об индивидуальности почерка, о невозможности точно воспроизвести чужой почерк остается в силе и для нотного письма, хотя оно существенно отличается от письма словесного или цифрового. Оказалось, что подделка невозможна и здесь, даже при очень сильном старании. Оказалось, что любой знак, выполненный рукой человека, может быть в принципе объектом криминалистического исследования, ведущегося по правилам современной графической экспертизы.

Этот вывод подтверждается также опытом экспертиз на материале старинных текстов. Хотя в прошлом веке техника письма была иной, чем сейчас, все же методика криминалистического исследования, разработанная применительно к современному письму, оказывается приемлемой для подтверждения или исключения авторства документов столетней давности.

Коли уж снова зашла речь о почерке, хочется рассказать про интересную экспертизу, которую проводили несколько лет назад во Всесоюзном институте криминалистики. Это как раз и была экспертиза старинных текстов. За помощью обратились тогда историки. Одного из ученых заинтересовала давняя легенда, касавшаяся смерти императора Александра I.

«Властитель слабый и лукавый, плешивый щеголь, враг труда, нечаянно пригретый славой», умер в 1825 году, в Таганроге, по пути в Крым. Его смерть послужила сигналом к выступлению декабристов. Старший брат умершего императора Константин отрекся от престола. На картечи и виселицах утвердился кровавый режим Николая Палкина. А в народе пошла гулять молва, что вовсе Александр не умер, просто проснулась в нем совесть, и он тайно покинул трон, «ушел от мира» под именем старца Федора Кузьмича. Утверждали даже, что он долго еще жил в Сибири, умер только в 1864 году и был похоронен в Томске.

Нельзя сказать, что эта легенда воспринята всерьез кем-либо из историков прошлого и нынешнего века. Она не принадлежала к числу тех загадок, вокруг которых не умолкают споры, ломаются копья и плодятся диссертации. Но все же время от времени о ней мельком вспоминали в специальных изданиях, а однажды, в 1907 году, весьма почтенный «Исторический вестник» даже воспроизвел автографы легендарного старца — какие-то записочки, отдельные буквы, адрес на конверте…

Решили сличить эти «реликвии» с подлинной рукописью Александра. Дело было нелегким. В руках криминалистов оказался не образец свободного, непринужденного письма императора, а часть официального документа, исполненного парадным, вычурным шрифтом. Старец же тяготел к церковнославянскому письму, хотя не чурался и форм письма светского.

Рукописи сфотографировали, и сильно увеличенные фотоснимки подвергли графическому исследованию. Поначалу, как нередко бывает в таких случаях, бросились в глаза отдельные совпадения. Интересно, что схожими оказались наиболее характерные детали некоторых букв (их легче всего подделать). На этом сходство и закончилось. Не нашлось ни одной буквы, исполнение которой совпало бы полностью: если совпадала одна деталь, то другие резко различались, причем различия были постоянными, устойчивыми, а не случайными.

Старец, видимо, был не слишком силен в подделке и, как все мошенники, не думал, что его могут разоблачить.

Приходилось криминалистам залезать и в куда более седую старину.

Около двадцати лет назад молодая аспирантка А. И. Манцветова, ныне опытный криминалист, кандидат юридических наук, решила изучить следственное дело о смерти царевича Димитрия.

Официальная версия была закреплена в документе, составленном через несколько дней после гибели царевича. По этой версии, Димитрий умер от смертельной ножевой раны в горло, которую он получил случайно во время очередного припадка эпилепсии: царевич играл в тычку и упал на нож. Однако тогда же широко распространилась версия о насильственной смерти Димитрия от руки убийц, подосланных Борисом Годуновым, — версия, которая нашла своих приверженцев в лице крупнейших русских историков — Карамзина, Соловьева, Костомарова, Ключевского и других. Сторонником этой версии был и Пушкин.

В числе прочих аргументов историки ссылались на то, что почерк на первых листах дела, относящихся к допросам в Угличе, одинаков с почерком на последних листах, повествующих о заседаниях Освященного собора в Москве и докладе царю. А это странно, поскольку эти документы должны были бы писаться разными людьми.

Сторонники «антигодуновской» версии ссылались еще и на то, что подпись родственника царевича — Григория Нагого является поддельной и выполнена тем же почерком, что и подпись Григория Тулубеева.

Вот эти-то важные доводы, поддающиеся ныне объективной проверке, и заинтересовали молодого криминалиста. Перед А. И. Манцветовой стояла еще более сложная задача, чем та, что встала впоследствии перед экспертами по «делу» о старце Федоре Кузьмиче. Как ни далеки от современной русской скорописи щегольские завитушки императора и церковная вязь старца, а полуустав XVI века — еще дальше… Но и в те далекие времена у привычного писца вырабатывались свои, строго индивидуальные особенности почерка. А раз так, с помощью современного метода графической экспертизы их можно постигнуть, идентифицировать или, напротив, отличить от индивидуальных особенностей почерка другого писца.

Работа, проделанная А. И. Манцветовой, дала интересные результаты. Оказалось, что первые и последние листы угличского следственного дела написаны разными почерками и что подписи Григория Нагого и Григория Тулубеева выполнены разными людьми. И хотя причина смерти Димитрия, вот уже более трех столетий волнующая историков, окончательно еще не раскрыта, версии о насильственной гибели царевича криминалисты нанесли существенный урон.

Кстати, именно А. И. Манцветова помогла восстановить честь и доброе имя выдающегося русского военачальника и патриота генерала А. А. Брусилова, оболганного в период культа личности Сталина.

Основанием для поклепа, возведенного на генерала, послужила рукопись его «Воспоминаний» и черновики статьи «Объективный взгляд на русскую историческую страничку».

С помощью графической экспертизы, проведенной А. И. Манцветовой, удалось установить, что «Воспоминания» написаны рукой не Брусилова, а его жены — Н. В. Желиховской. Вставки же в рукопись, полные злобных нападок на родную страну, и «редактура», исказившие смысл произведения, осуществлены чьей-то посторонней рукой — видно, неким «благодетелем» из эмигрантского охвостья, вертевшегося вокруг прославленного генерала.

Так, помогая историкам, криминалисты помогли и себе, еще и еще раз убедительно доказав обоснованность и точность своего метода. Они порадовали и психологов и физиологов, подтвердив достоверность тех объективных законов организации и построения почерка, которые положены в основу современной криминалистической экспертизы письма. И снова и снова они показали, на что способна молодая наука и какие возможности ожидают ее в будущем.

Как ни много уже в активе криминалистов таких «исторических», «литературных», «музыкальных» и им подобных экспертиз, как ни важны они для науки сегодня — это все же побочное занятие ученых-следопытов. А завтра это, может быть, станет их основной работой. И не будут они ждать, когда у кого-то появится нужда в их искусстве, а сами вторгнутся в смежные и не очень смежные области человеческих знаний, вскроют их тайники, сдуют пыль с пожелтевших «дел», на которые все уже махнули рукой, и допишут последние страницы Книги Неразгаданных Загадок.

Уже и сейчас бывает так, что криминалисты, узнав о трудностях, вставших перед тем или иным ученым, сами испытывают потребность прийти на помощь. Лучше других знакомые с возможностями криминалистики, они могут увидеть полезность своего вторжения раньше, чем это придет в голову кому-то другому. Для этого они должны быть в курсе современных научных проблем во всем их разнообразии. Лучших криминалистов отличают именно такая добрая всеядность, жадное любопытство, универсальность знаний.

Криминалист реально побеждает там, где остается верен своей науке, где использует ее бесспорные достижения.

Криминалист реально побеждает там, где он не прыгает за сенсацией, а добросовестно потеет во славу истинной науки.

Я говорю все это не случайно — успехи криминалистики в разгадке всевозможных тайн не только вскружили иные головы, но и вызвали кое у кого нездоровое желание преуспеть здесь больше других, раньше других, поразить мир сенсационным открытием. Я называю это желание «нездоровым» потому, что обычно оно идет к своей цели легкими путями, ему чужды тщательность, добросовестность, осторожность — качества, обязательные в любой науке, тем более в криминалистике, А сенсация, рожденная на этом пути, обычно оказывается дутой, она не помогает науке, а мешает ей, отвлекая силы и время на разоблачение фальшивок.

За один такой недавний кавалерийский наскок на серьезную научную проблему крепко обиделись на криминалистов историки литературы. Речь идет о неразгаданной еще тайне гибели Лермонтова. Иной читатель, прочитав эти строки, удивится: что еще за тайна? Кто не знает, что великий поэт был убит Мартыновым в бесчестном поединке под Пятигорском 27 июля 1841 года?

Да, это было 27 июля 1841 года. Да, поэт погиб под Пятигорском. И, действительно, поединок был бесчестным — не поединок, по сути, а хладнокровное убийство безоружного человека.

Но многие детали этой трагедии окутаны тайной. Свидетели дуэли — секунданты Глебов и Васильчиков, как и сам Мартынов, тщательно их скрывали. Неизвестно, к примеру, даже точное место поединка. Обелиск, к которому до сих пор водят тысячи экскурсантов, поставлен вовсе не там, где пролилась кровь поэта, — теперь это признано специалистами.

Но почему же так старательно скрывались многие подробности дуэли? Почему и поныне, когда прослежен чуть ли не каждый день и каждый час жизни Лермонтова, остаются белые пятна в последней, трагической странице его биографии?

Есть несколько версий, объясняющих эту загадку. Одна из них, не имеющая под собой объективной основы, уходит корнями в народную молву и держится особенно цепко. Суть этой версии передал К. Паустовский в одной фразе, завершающей «Разливы рек» — повесть о его любимом поэте Михаиле Лермонтове: «И последнее, что он заметил на земле, — одновременно с выстрелом Мартынова ему почудился второй выстрел, из кустов под обрывом, над которым он стоял».

Молва о гибели Лермонтова от руки спрятавшегося в кустах казака, подосланного жандармами на случай, если Мартынов откажется стрелять или промахнется, все время была изустной. Несколько лет назад ее решил воспроизвести и обосновать старый пятигорский житель В. А. Швембергер, выступивший в журнале «Литературный Киргизстан» с пространной статьей «Трагедия у Перкальской скалы. По следам народной молвы».

То обстоятельство, что Швембергер — не ученый, поднаторевший в истории русской литературы, само по себе не может бросить тень на его доводы: науке известно немало открытий, сделанных «случайными» людьми, дилетантами и самоучками. К сожалению, статья Швембергера, несмотря на категорическую безапелляционность в выводах, не содержала ни одного нового факта, ни одной новой научно обоснованной версии.

И все-таки Институт русской литературы Академии наук СССР не прошел мимо этой статьи, а создал солидную комиссию, поручив ей тщательную проверку всех содержащихся в статье доводов, какими бы наивными они поначалу ни казались. В комиссию вошли крупнейшие лермонтоведы — доктора филологических наук И. Андроников, В. Базанов, Б. Городецкий, Б. Эйхенбаум и другие. В качестве одного из экспертов был привлечен заведующий кафедрой судебной медицины Ленинградского института усовершенствования врачей А. Д. Адрианов. Ему предстояло проверить утверждение Швембергера, будто «казак» стрелял в Лермонтова не из кустов снизу, а со скалы сверху. Описание раны, сделанное пятигорским лекарем Барклаем де Толли, давало возможности провести такое исследование.

Комиссия проявила достойные истинных ученых объективность и осторожность. Нет, она не отвергла версию о «казаке». Она лишь указала, что для окончательного решения давнейшей загадки лермонтовской дуэли и смерти нет пока достаточно убедительных материалов и что статья Швембергера ничего нового и доказательного в науку не внесла.

Казалось бы ясно: ищи новые материалы, изучай их, сопоставляй с другими, предлагай свои взгляды, обсуждай, спорь, доказывай — только на этом пути ждут ученого истинные находки. Так и мыслили себе дальнейшую работу лермонтоведы.

Однако в 1962 году несколько областных газет почти одновременно напечатали статью судебного медика В. Стешица и эксперта-криминалиста И. Кучерова под сенсационным заголовком «Кто убил М. Ю. Лермонтова». Их внимание привлекло содержащееся в статье Швембергера сообщение о том, что раневой канал расположился под углом 35–37 градусов по отношению к вертикальной оси тела. Это загадочно, если считать, что противники стояли друг против друга на ровной площадке (таково требование дуэльного кодекса, которое, судя по уверениям Мартынова и секундантов, было соблюдено).

Это объяснимо, если считать, что в Лермонтова кто-то стрелял то ли снизу, то ли сверху.

И эксперты авторитетно заявили: Швембергер прав! Казак убил Лермонтова, казак, не Мартынов!

Так родилось «научное обоснование» слухов.

Однако такое заключение является ненаучным, бездоказательным. Эксперты оперировали не подлинным протоколом освидетельствования трупа, а выдержками из него, пересказанными к тому же другим лицом. Они игнорировали тот факт, что вскрытие тела Лермонтова вообще не было произведено, и, таким образом, нет точных данных о движении пули между входным, и выходным отверстиями. Оки не располагали точными данными о месте происшествия, о положении, в котором находился в момент выстрела потерпевший (есть все основания предполагать, что Мартынов и Лермонтов стояли на неровной площадке, чем и объясняется необычный угол раневого канала), об оружии, которым пользовался убийца, о пуле, которой нанесено смертельное ранение… А не зная всего этого, эксперты не вправе были делать категорический вывод, исключающий всякое другое обоснование фактов.

Уравнение с десятью, с двадцатью неизвестными нельзя решать как арифметическую задачку из учебника для третьего класса.

Экспертиза, обращенная в прошлое, лишь тогда имеет значение для науки, когда она проводится с той же тщательностью и объективностью, что и «обычная» судебная экспертиза. Иначе она никому не нужна, более того, вредна, ибо создает иллюзию научной достоверности там, где есть только предположения и догадки.

Не надо думать, что тайна гибели Лермонтова не может быть разгадана с помощью криминалистики. Тщательное исследование всей имеющейся документации, литературы, архивных материалов, комплексные эксперименты с участием специалистов по судебной медицине и баллистике в конце концов дадут ответ и на вопрос, волнующий не только ученых, но и каждого, кому дорого бессмертное имя поэта.

А сколько еще всевозможных тайн, казалось бы навсегда погребенных под пластами десятилетий, ждут вмешательства криминалистов. И они вмешаются! До всего дойдут руки у современных следопытов, вооруженных умной техникой и точнейшей методикой, знаниями и опытом, настойчивостью и мастерством.

Я верю в успехи, потому что они закономерны там, где торжествует Наука. Криминалистика доказала свое право называться этим гордым и обязывающим именем. Оттого и на новом для нее поприще она одержала так много побед.

Это только начало…