Превратности любви

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

— Вы слышали новость?

— Нет, а что?

— Младшая дочь Любови Матвеевны Загорской выходит замуж.

— Как? Прежде старшей?

— Представьте себе! Но какой скандал! Ведь молодой человек считался женихом Софьи Николаевны.

— А женится на Юлии Николаевне.

— Каково! Но их мать?..

— Их мать всегда благоволила к младшей и предпочитала ее старшей дочери.

— Бедная Софи…

— Отнюдь! Избавиться от такого ничтожества, как Павел Петрович… Я доподлинно знаю, что он просил руки Софьи Николаевны, но ее мать…

Тут одна из говорящих дам склонилась к другой и прямо в самое ухо ей шепнула:

— Ее мать отказала наотрез, заявив, что, хотя Павел Петрович ей и нравится, но ежели он хочет быть ее зятем, то пусть женится на младшей в обход Софьи…

— А что же Юлия?

— Ну! Той замуж да лишь бы за кого! Впрочем, Павел Петрович хорош собой, богат, со связями, делает карьеру…

— Но обойти сестру… Да еще в таком деле… А как же Софи?

— Софи! Она горда! И слова не скажет, но я знаю, что…

И дамы продолжили сплетничать, благо момент для этого был самый подходящий…

Что же это было за событие, которое две приятельницы так оживленно и с сочувствием обсуждали? О! Об этом странном событии вот уже целую неделю сплетничали во всех петербургских гостиных.

Любовь Матвеевна Загорская, богатая вдова, известная в свете, имела двух дочерей на выданье. Старшую — Софью Николаевну, и младшую — Юлию Николаевну.

Софье уж было двадцать два года и ее, по всем понятиям, давно следовало выдать замуж. И уж ежели посватался к ней жених, то как можно было ему отказывать? Если бы Софья была нехороша собой или имела какой-нибудь существенный недостаток во внешности, эти слова могли показаться справедливыми, но это было не так…

Девушка была красива, хотя и не так, чтобы быть записной красавицей. Лицо ее не было идеально. Нос, пожалуй, вовсе не греческий, а изгиб губ и прочие черты совсем не классические. Но большие выразительные глаза, вьющиеся русые кудри, живая речь и простая манера держать себя, без вычурности и затей, все это невольно располагало к ней всякого, будь то мужчина или женщина.

К тому же была она и мила, и грациозна, блестяще танцевала, умела поддержать любую беседу. О ней говорили, что она ко всем своим достоинствам еще и умна, и это было правдой! Но женихов у нее не было. Конечно, поклонники увивались вокруг Софьи. Но ни один еще не приглянулся ей настолько, чтобы она со всем своим чистым сердцем и открытой душой могла сказать, «люблю» и отдать ему и руку, и сердце. Оттого и не была Софья до сих пор просватана, потому что умела сразу дать понять свое нерасположение к тому или иному молодому человеку. Ну а претенденты были настолько нерешительны, что после Софьиной холодной отповеди к маменьке ее за поддержкой и за участием не шли.

Младшая сестра ее — Юлия — была девушкой совсем в другом роде. Ей только исполнилось восемнадцать лет. Лицо ее было бело и отличалось той картинной красотой, что так любят изображать художники в книгах, рисуя идеальных дев. Волосы ее были черны, щеки бледны, а губы алы. Весь вид ее был приторно-сладок, но как мухи летят на мед, так и мужчины слетались на ее красоту. Если Софья брала обаянием, то Юлия отличалась прекрасным, невозмутимым и несколько пустоватым лицом. Один поэт живописал красоту Юлии, сравнив ее с идеальной статуей. В том же стихотворении он, однако, рискнул заметить, что холоду мрамора и «равнодушию богини» он, пожалуй, предпочтет живость ума и свет души ее сестрицы, которую в том же стихотворении он сравнил с «цветком не ярким», но все же «с природой данным обаяньем и солнцем даренным теплом». Стих сей, разумеется, не понравился ни Юлии, ни Любови Матвеевне, и дерзкий поэт был отлучен от дома Загорских. Но это меткое сравнение все же попало в гостиные и прославило поэта как меткого наблюдателя.

Но мать, бесспорно, больше любила младшую. Юлия олицетворяла для нее собственную молодость. Юлии пророчила она счастливое будущее. Для нее искала блестящую и выгодную партию.

Когда на одном из вечеров им был представлен князь Павел Петрович Пронский, единственный сын и богатый наследник тысячного состояния, то Любови Матвеевне он показался самым подходящим женихом для дочери. Когда же Загорская заметила, что предпочтение он отдает старшей из дочерей, очарованный ее манерой и прелестью, то она постаралась во что бы то ни стало привлечь его внимание к Юлии. Вскоре стало известно, что и Софья влюблена. Ей было жаль Софью, но ее материнский расчет строился в пользу Юлии.

Однако все вышло не совсем так, как сплетничали в светских гостиных. Князь Пронский не объяснялся с Софьей и не просил ее руки. Девушка, увлеченная молодым человеком, ответила бы ему согласием, признавшись в своих чувствах, но князь медлил с решительным словом.

В то же самое время Юлия, так же как и сестра, поддавшись обаянию лучистой улыбки, приятной наружности и светскому обхождению молодого князя, тоже увлеклась им. И когда, открывшись матери, она поняла, что желания их совпадают, заветной мечтой Юлии стало услышать признание в любви от Павла Петровича.

Сам же князь, желая вступить в брак, имел свои соображения и только выбирал, с какой из сестер союз его будет более выгоден. Тем временем кружил он головы обеим девушкам, забавляясь тем, что и глупенькая и равнодушная Юлия, и живая умница-Софья равно увлечены им.

Каковы же были расчеты молодого человека? Да весьма просты. Однако тут надобно сказать несколько слов о материальном положении молодого князя. Да, был он и знатен, и богат, но… Но это богатство еще только должно было принадлежать ему. Теперь же это зависело от множества обстоятельств. И, главное, зависело от будущей его женитьбы.

Вот то, чего не знали ни Софья, ни ее досточтимая матушка: Павел Петрович принужден был жениться по обстоятельствам. И на невесту ему указали!

Старый князь Пронский, недовольный сыном, вызвал Павла к себе для особого разговора, не далее как месяц назад. Он объявил, что расточительность и кутежи — есть занятия недостойные молодого человека. Что наследство он оставит сыну лишь тогда, когда увидит, что тот остепенился, то есть обзавелся семьей. Старый князь имел вокруг себя небольшое общество. Среди молодых девиц, из тех домов, что он знал, самыми достойными казались ему сестры Загорские. Хорошие девушки с порядочным приданым. Вот на них-то и указал старый князь своему сыну, велев жениться на какой-нибудь из сестер, все равно на какой.

Павел, решив исполнить приказание отца хотя бы внешне, то есть жениться, но прежних своих привязанностей не бросать, решил, что старшая из девиц, пожалуй, милее во всех отношениях. И решил уж было присвататься к ней, но тут вмешалась сама судьба, в облике Любови Матвеевны.

Госпожа Загорская, приметив интерес Павла Петровича к своим дочерям, как дама с опытом, сразу смекнула, куда дует ветер. Для решения дела в пользу своей любимицы Юлии Любовь Матвеевна решила рискнуть и вызвать князя на откровенный разговор. В один из визитов Пронского в их дом, она пригласила Павла Петровича в свой кабинет, который совсем недавно обустроила для пущей солидности, и начала вести такую речь:

— Вижу, милостивый государь мой, Павел Петрович, что вы нынче частый гость в нашем доме. В чем же причина? Признаться, я теряюсь в догадках…

Пронский, который также был не промах в том, что касалось его выгод, отвечал так:

— Любовь Матвеевна! Я не могу поверить, чтоб вы, с вашей проницательностью, и сами не догадывались о моих намерениях!

— О чем же речь, князь? Будьте смелы и подтвердите мои догадки… — Загорская лукаво посмотрела на Павла Петровича, давая ему понять, что ей-то все, конечно, уже давно ясно, но она хочет услышать истину из его уст.

— Мой батюшка, князь Петр Михайлович, не далее как с месяц назад сказал мне, что желал бы видеть меня в женатом положении. Я имею твердое намерение, согласно батюшкиной воле, теперь жениться.

— Жениться? Превосходное намерение! — воскликнула Любовь Матвеевна. — Сколько я знаю, женитьба всегда идет на пользу молодым людям.

— Вы рассуждаете точь-в-точь как мой папенька!

— Мне лестно такое сравнение. Неужели вы признаете за мной такую же мудрость, как и за своим батюшкой?

— Любезная Любовь Матвеевна! Признаю, и ни минуты не имел намерения усомниться! Теперь, стало быть, вы одобряете это мое намерение?

— Да для чего же вам мое одобрение? — притворно удивилась Загорская. — Ужели только… Но я боюсь предположить…

— Да, вы верно предположили, — князь потупил очи. — Я влюблен в некую девицу… — Тут он помолчал для создания пущего эффекта. — И батюшка мой, — сказал он, как бы в сильном волнении, — признал мой выбор преотличным и благословил на поиск руки сей достойной особы!

— Но кто же она?

— Как, Любовь Матвеевна, может ли быть такое, что вы до сей поры не догадались? Девица, руки которой я ищу, одна из ваших дочерей!

— Ах, помилуй Бог! — всплеснула руками Любовь Матвеевна. — Князюшка! Да может ли быть такое счастье?

Павел Петрович смущенно улыбнулся, давая понять, что сие расположение ему очень приятно, но он нимало его не заслуживает.

— Но кто же она? — Загорская нахмурилась, делая вид, что размышляет.

В голове ее имелось только одно имя — Юлия! Только она станет достойной носить имя княгини Пронской! Павел же Петрович только того и ждал, чтобы его будущая теща сама назвала это имя. Он вовсе не желал попасть впросак и догадывался, что матери самой приятнее будет выбрать ему жену среди своих дочерей. Ему бы хотелось услышать имя Софьи, но… Но привередлив он не был.

— Я думаю, — сказал князь, отринув все размышления, — что вы уж догадались, чей образ влечет меня. Вы, с вашим материнским сердцем, уж почувствовали к кому устремлены мои мечты и желанья…

— Ах, это не может быть никто, кроме моей дорогой Юлии, — прошептала госпожа Загорская.

Князь вздохнул про себя, мысленно посетовав, что в мире совершенства не найдешь, и кивнул головой:

— Истинно так, милая моя Любовь Матвеевна. Конечно, Юлия Николаевна предмет моих грез и самых радужных надежд. Позволите ли вы мне искать ее руки?

— Милый мой! Дорогой мой Павел Петрович. — Загорская прижала руки к груди и устремила влажный взор на Пронского. — Нет для меня более счастья, как знать, что судьба моей любимой дочери будет связана с вами!

«Вот как, матушка, стало быть, я теперь жених любимой вашей дочери. Хорош бы я был, ежели б полез вперед со своими расчетами…» — подумал князь.

Да, в двадцать пять лет иметь такую расчетливость… Не в этом ли залог светских успехов и самое большое обеспечение грядущих капиталов?

Будущие родственники, обменявшись самыми лестными, друг для друга уверениями и каждый про себя решив, что только благодаря его находчивости дело сладилось как нельзя лучше, расстались весьма и весьма дружелюбно. Князь и Любовь Матвеевна уговорились, что Пронский не будет тянуть и объяснится с Юлией немедленно. А тем временем…

Тем временем Юлия рыдала на плече у сестры, признаваясь ей в своих пылких чувствах к князю Пронскому и уверяя, что ежели он не осчастливит ее супружеством, то она, пожалуй, наложит на себя руки.

Софья, которая любила сестру, несмотря на те раздоры, что вольно или невольно сеяла меж ними маменька, искренне сочувствовала бедняжке. В себе она, однако же, не находила признаков такого смертельного увлечения князем. Да, молодой человек нравился ей, но и без него она вполне могла бы прожить, не особенно печалясь.

— Ах, сестрица, — бормотала сквозь слезы Юлия. — Ах, сестрица! Мне не жить без него…

— Что же, Юлюшка, ты совсем не можешь? Не дело это… — отвечала ей Софья. — Ну-ка, утри слезы и…

Тут в комнату ворвалась маменька и, вцепившись руками в плечи Юлии, страшным шепотом произнесла:

— Что за глупые слезы, дурочка? Тотчас же приведи себя в порядок! Князь явился тебя сватать!

— Князь? — протянула заплаканная девушка. — Какой князь?

— Да Пронский же! А ты что расселась? — прикрикнула Загорская на старшую дочь. — А ну зови сюда горничных!

Тут же поднялась суета, толкотня, в полчаса заплаканную Юлию обрядили и привели в должный вид. Затем внизу последовало объяснение ее с Пронским, после которого она, счастливая и мечтательная, заперлась одна в своей комнате и отворила только маменьке, которая явилась для обсуждения приготовлений к будущей свадьбе.

Софья же, сидя у себя в опочивальне, только диву давалась. Ей казалось, что князь Павел отдавал предпочтение ей. И некоторые его слова, и поступки более чем убеждали ее в том, что он увлечен ею, а не сестрой. Но, видно, она ошибалась в своих предположениях…

— Как же я могу быть самонадеянна, — произнесла она вслух, укоряя себя. — Не увидеть того, что во мне он видит лишь сестру своей возлюбленной. Впрочем, он так очарователен и мил со всеми, что не трудно было впасть в заблуждение.

Соня была рада, что все обернулось так, как обернулось. Ее увлечение, как оказалось, было легким и должно скоро пройти. Конечно, она полюбит князя Павла, как брата, и будет ему верной и преданной сестрой. Вот Юлия, та, при своих пылких, как оказалось, чувствах, не смогла бы пережить, если бы ей предпочли другую. Стало быть, Юлия влюблена и достойна этого брака. На сем и довольно размышлять! Сказано — сделано. И Соня, ввиду позднего времени и того, что даже сестра с матерью уже расстались, легла спать.

— Ах, ну что за человек Александр Андреич! Ну объясните мне, отчего ваш племянник таков, будто все ему не мило? Как взглянет, как взглянет!..

— И-и, Анастасия Даниловна! Будто я знаю. Сама дивлюсь… А в детстве такой милый был мальчик! Мы с матерью его все умилялись и говорили, что из него предобрый и преприятнейший человек получится. Душа общества, семьянин, дом будет держать открытый… Как из Геттингена он вернулся, помните?

— Да-да! Такой студентик, и с длинными волосами…

— И не напоминайте! Ну что за мода — эти длинные волосы!

— А после женитьбы его как подменили. Может, не стоило Андрею Платоновичу так на сем настаивать?

— Уж девять лет живут вместе. Что теперь? — госпожа Тургенева, тетушка упомянутого Александра Андреевича, пожала плечами.

— Но, впрочем, брак у них вполне приличный…

— Только жаль, что детишек Бог не дал…

— Да! Может, это бы и остепенило Лидию Ивановну…

— Ну уж про нее мне не говори теперь! — Госпожа Тургенева возмущенно запыхтела. — Где же это видано? Такие-то страсти про нее говорят! Такие сплетни сводят!

— Да и про племянничка вашего заодно…

— Вот это уж неправда! Александр мой не таковский человек, чтобы позволять себе такое неприличие!

— Однако говорят, что он сам до такого допустил. Что за вид у него всегда? Гордец, не подступиться к нему! Может, и она, бедняжка, боится…

— Да чего она боится?! — возмутилась госпожа Тургенева. — Чего? Да вот я вам расскажу…

И далее последовал рассказ о ее племяннике во всех подробностях. Собеседница ее только ахала и охала, предвкушая, как завтра разнесет весть о дурной жене, преукрасив ее своими собственными сентенциями.

Мы же не будем гнаться за сплетнями, а выслушаем правдивую историю от начала до конца.

Об Александре Андреевиче Тургеневе говаривали разное. По большей части его, конечно, недолюбливали. И было отчего. Человек он был замкнутый, или, по крайней мере, держал себя так с людьми малознакомыми, и неприступным оставался в московском свете. О нем говорили, что он «гордец» и «джентльмен», вкладывая в эти слова ту насмешку над «англоманией», которую всегда московские жители выказывали при разговорах о том, как в Петербурге увлечены всем английским. Сказывалось тут соперничество двух столиц. И оттого Александр Андреевич, хотя и был барин старой московской фамилии, вызывал в свете самые разнообразные толки и пересуды.

Действительно, как можно было понять такого человека соседям? Псовой охоты он не держал, крепостные забавы да наливка в обед не привлекали его. Был он весьма сдержан в проявлении чувств и желаний своих, оттого, жена говорила частенько, что он холоден и сух. И даже считала его простоватым, не находя в нем никаких особых черт. Да, при всем своем «джентльменстве» — денди он не был. Но была в нем особая простота в повадке и в костюме, которая иных щеголей от него отваживала, но людей со вкусом, напротив, привлекала. Были и дамы, которые находили его милым, привлекательным и достойным человеком.

Но правды о характере Александра Андреевича и чувствах его, пожалуй, не знал никто. Даже жена его, прожившая с ним под одной крышей девять лет, мало знала своего мужа, да и не старалась узнать, ибо неприступный и гордый вид его был только маской, скрывавшей человека несчастливого и поставившего уже крест на собственной судьбе.

В ту пору ему было тридцать лет, и он ничего не ждал от будущего, хотя ему далеко еще было до старости. Тургенев с некоторым сожалением, но, не подавая вида, вспоминал о тех временах, когда был он молод и учился в университете. Вспоминал о проказах, надеждах и чаяниях молодости, с которыми столь быстро суждено ему было распроститься. Едва вернулся он домой, а было это лет десять тому назад, как батюшка велел ему жениться. Александр Андреевич ослушаться приказания не посмел. К тому же, когда познакомили его с будущей невестой, не нашел он в ней ничего неприятного, а, напротив, увлекся и почти влюбился. Лидии Ивановне Кашиной, невесте его, было в ту пору шестнадцать лет. Ему — двадцать один. Молодые люди вскоре обвенчались и зажили своим домом. Жена его была сиротой. Андрей же Платонович скончался, не прожив и года после свадьбы сына. Александр Андреевич принялся за хозяйствование со всем рвением молодого барина, на которое был способен, и с желанием принести пользу своему поместью. Он не любил балов и светских развлечений еще с ранней молодости и оттого предоставил своей жене, чуть не в одиночестве, развлекаться и блистать в обществе. Поначалу он вывозил ее сам, затем как-то эта обязанность сделалась и вовсе ненужной. Быть может, он не оставил бы жену своим вниманием, если бы любил ее, но к тому времени (а уж прошло года три со дня их свадьбы) обоим супругам стало ясно, что нет у них ни взаимной любви, ни понимания, ни желания быть вместе. И только долг один держит их друг подле друга. Детей у них не было, и супруги постепенно сделались чужими.

Меж тем пришла гроза двенадцатого года. Александр Андреевич вывез жену свою в Петербург, а сам вступил в ополчение. Участвовал он и в отступлении русских войск к Москве, и в сражении при деревне Бородино, где тяжко раненный, чудом спасся. Имел награду — Георгия III степени. Затем участвовал и в заграничном походе и вернулся домой в 1815 году, увенчанный славой, крестами да орденскими лентами, в чине ротмистра и приветствуемый восхищенной родней.

Тем временем супруга его, нимало не беспокоясь, провела в Петербурге все то время, пока он сражался с французами. Воротясь домой, Александр Андреевич не застал жены там, где ожидал увидеть. Пришлось ему ехать в Петербург, чтобы свидеться с ней.

Но встретить ему пришлось не только супругу, но и многочисленных ее поклонников, многие из которых были весьма удачливы в ее обществе.

Александр Андреевич не устраивал сцен, не делал ненужных требований, он лишь приказал жене собираться и увез ее обратно в Москву. Лидия Ивановна весьма оскорбилась таким решением и с тех пор считала отношения с супругом навеки разорванными.

Жили они, как и прежде, в одном доме, но виделись редко. Лидия выезжала, имела собственные знакомства и в свои двадцать пять лет слыла чуть не первой красавицей московских гостиных. Однако присутствие супруга несколько сдерживало ее пыл, и она старалась не нарушать приличий особенно первое время. Теперь же, когда уже третий год она проводила в Москве, а в столицу муж ее везти отказывался, она решила по мере сил отомстить «зловредному» супругу.

Со своей стороны, видя полный крах своих семейных надежд и сознавая, быть может, собственные ошибки, Александр Андреевич полностью погрузился в дела, сожалея лишь о том, что ему пришлось выйти в отставку и нет на нем никакой государственной службы, к которой он имел рвение и способности. Все его силы, таким образом, были направлены на преобразование собственного имения и на умножение состояния.

Но все же, та покойная семейная жизнь, к которой он имел склонность, была ему недоступна. Простые семейные радости, любимая и любящая жена, дети, словом, все, что заложено было в нем природой, вся доброта и любовь его — всему этому не находилось места в его нынешнем положении.

В последнее время в доме Тургеневых дело обстояло следующим образом: муж и жена теперь занимали разные половины дома. Она — на втором этаже, он — на первом. У каждого был свой круг знакомств, дома, которые посещались. Встречались они редко, как правило, только за обедом, да и то не каждый день. Хотя стол Тургеневы держали недурной, как и многие в Москве, но барыня предпочитала обедать в гостях, с радостью посещая знакомых, избегая даже мимолетного затворничества. Александр Андреевич дому своему никогда почти не изменял, предпочитая родные стены любым самым роскошным гостиным.

Так во многом не сходились эти люди, но удивительно было, что со стороны мало кто замечал эти поразительные разногласия. Им, порою, даже и говорить было не о чем. Между тем Лидия почитала себя несчастнейшей из женщин оттого, что муж ее был человеком не светским и не мог окружить ее тем блеском, который она желала бы иметь.

Одним словом, интересы мужа и жены были так несхожи, оттого оба они были так несчастны.

— Ах, друг мой, ну можно ли быть таким букой? — Лидия надула губы.

Это был тот редкий вечер, когда они вдруг оказались вместе.

— И как дурно приготовил повар! Вы разбаловали его. Вовсе не следите за прислугой.

— Повар — дело хозяйки дома. Ежели вам не нравится его манера, так и займитесь этим. Меня же все вполне устраивает.

— Вы всегда отличались непривередливым вкусом, — заметила Лидия. — Вероятно, сия черта полезна в каком-нибудь военном походе, но в жизни мирной…

— Да, это так. Впрочем, разве ваши вкусы более изысканны?

— Что вы имеете в виду? — насторожилась она.

— Ваше новое увлечение… Как его зовут? — Александр приподнял брови, но на жену не посмотрел.

— Что за глупости! — возмутилась она. — Кто вам насплетничал? И как недостойно повторять подобные глупости!

— Джузеппе Мараскино да Понте, как он себя называет, приезжий авантюрист… — с видом равнодушия сказал Тургенев.

— Князь да Понте!

— Авантюрист… Вся Москва знает о вашем увлечении. Стыдно и неловко выслушивать подобные намеки от знакомых.

— Выбирайте же себе знакомых среди людей светских, которые не позволяют себе чернить имя беззащитной и невинной женщины!

— Оставьте! Слышать о вашей невинности мне даже не смешно. — Александр посмотрел на жену.

Лидия вскочила:

— Как вы смеете!

Александр не отвечал.

— Я ухожу! — воскликнула она.

Муж ничем не выказал своего удивления. В бешенстве Лидия швырнула салфетку и выбежала из-за стола.

— Я не прощу вам этого! — в голосе Лидии звучали нотки негодования.

— Как угодно, — ответил он на ее бурный выпад.

— Ах! — с этим восклицанием Лидия захлопнула дверь.

Александр поднялся и подошел к окну. Эта ссора, хотя он и не подавал вида, задела его. Жену он не любил, но ее поведение, которое, бесспорно, выходило за рамки приличий, тревожило его. Мало ли в какую неприятность она могла попасть, идя на поводу собственных желаний? Ему было и жаль, и досадно, но теперь он вел себя и сам не лучшим образом. Однако, прояви он теперь интерес и заботу, не вообразила бы Лидия тотчас, что он желает завоевать ее расположение? А реши она, что имеет над ним власть, с ее характером она бы выдумала невесть что… Вздохнув после своих нерадостных мыслей, Тургенев вернулся к прерванным делам.

Венчание князя Пронского и Юлии Николаевны Загорской прошло по веками установившейся традиции. С шаферами, блестящими гостями, приданым, новыми экипажами, визитами и прочим, что и полагалось в этом случае. Затем молодые отправились в деревню, в поместье, принадлежавшее князю, находившееся верстах в тридцати пяти от Петербурга. Собирались по обычаю долго. И в самом начале мая упряжка «на долгих» [1] отправилась в имение. Возглавляла процессию карета, запряженная четвернею цугом, в которой поместились Юлия Николаевна, теперь уже молодая княгиня Пронская, и ее сестра Софья Николаевна. Сам князь, молодой супруг, ехал в легком фаэтоне. Затем тянулась линейка с приближенной прислугой, камердинерами и камеристками, которую тащили шесть лошадей. Далее следовали брички и фуры, нагруженные всем, что может понадобиться в дороге. Везли припасы (жареную телятину и индейку, гусей и кур, пироги сладкие и с фаршем, разные напитки) и кухню, в бричке ехали дворовые и сенные девушки. Везли ковры, стулья, столы и кресла и даже кровать и войлочную «калмыцкую» палатку для удобства ночевки или обеда в пути, чтоб дамы и князь могли спокойно почивать и вкушать пищу, не опасаясь нежеланных знакомств, насекомых и прочих разных неудобств, что так часты на постоялых дворах. Через каждые восемь-десять верст делали остановку. Иногда прогуливались по лесу или по берегу реки. Ехали не торопясь, словом, жили в дороге так, как хотелось. Павел Петрович любезничал с обеими своими спутницами, отдавая предпочтение, конечно, своей молодой супруге. Юлия Николаевна млела от удовольствия, наслаждаясь своей первой поездкой в положении барыни и хозяйки. Она предвкушала, как войдет госпожой в княжеский дом, как займется приведением хозяйства по своему вкусу. Сестра, которую она попросту умолила ехать с собой, должна была стать свидетельницей этих ее побед. Юлии в тайне льстила мысль, что она — младшая — уже замужем и опередила свою старшую сестрицу. Она, замужняя дама, будет первенствовать теперь и за столом, и в гостях, и на празднествах перед сестрой, не то что раньше, когда она должна была уступать Софье. Теперь — Софья уступит ей. Но, впрочем, Юлия думала об этом так, про себя, не желая обижать сестру вслух. Да и мысли эти были скорее неосознанные, чем намеренные. Таким вот образом господа провели в пути около четырех дней и наконец прибыли в поместье.

Усадьба князя Пронского имела давнюю историю. Еще императрица Екатерина пожаловала деду Павла Петровича эти земли. Тогда же, удалясь от дел, князь Иван занялся обустройством имения. Господский дом стоял на пригорке, окруженный с одной стороны цветущим садом, с другой — садом плодовым и оранжереей, с третьей — просторным парком с рядом аллей, с фасада выходил на высокий берег реки. Поэтому колонны усадьбы видны были издалека и составляли красоту поместья. Дома крестьян находились в отдалении от усадьбы, так же как и хозяйственные постройки, чтобы не смущать господ своим видом.

Дом был поделен на парадные, жилые и служебные помещения. Парадные покои, с большими окнами и паркетными полами, с обитыми шпалерами стенами и потолком, предназначенные для танцев и развлечений, располагались анфиладою, и в них гуляли страшные сквозняки, никакой тонкой печью невозможно было их согреть. Да и печей-то подходящих там устроено, по такому случаю, не было. Но зимой в имении никто не жил, а летом сквознякам были только рады. В жилых помещениях располагались спальни господ, гостиные, столовая зала. Тут же была и девичья, выходившая на заднее крыльцо, поближе к службам и кухне. Впрочем, кухня, устроенная в отдельном помещении во дворе усадебного дома, была сделана так, чтобы ничто не могло оскорбить привередливого взора.

Молодая чета поселилась в покоях, состоящих из спальни, кабинета князя и небольшой гостиной. Софью поместили в довольно просторную комнату во втором этаже. Кровать расположена была за ширмами, вполне в обычае того времени, а остальное пространство можно было использовать как гостиную.

Жизнь пошла своим чередом. Вставали рано утром и кушали чай. Затем Павел Петрович занимался хозяйством, принимая управляющего и довольно часто уезжая с ним в поле. Иногда Павел пропадал и на целый день, когда надобно было объехать все имение, и тогда сестры обедали в одиночестве. Объезжая все имение надобно было сделать 25 верст без малого и оттого, чтобы инспектировать его целиком, хоть время от времени, требовался целый день. Юлия занялась домом, но вскоре ей это показалось не так интересно, как поначалу. Ей хотелось праздников да гуляний, а приходилось надзирать в девичьей за плетением кружев да вязанием, бывать на кухне, следя за приготовлением блюд, принимать первые ягоды и приказывать варить варенье и многое другое, чем обычно наполнена деревенская жизнь.

Более того, весь столичный блеск из их жизни был удален. Павел расхаживал совсем по-домашнему, нося серый фрак, узкие панталоны и сапоги с английскими раструбами, дополняя этот костюм курткой из серого сукна и круглой шляпой для верховой езды. Спасибо, что не любил он халата и бумажного[2] ночного колпака. Но со временем перейдет он и к этим нарядам, как и всякий помещик, оседший в деревне. Теперь, пока он не собирался поселяться тут на веки, он все еще франтил, но, правда, очень по-простому.

Юлия же поначалу ни в какую не желала уступать светской привычке и наряжалась совсем по-городскому. Софья, которой простота пришлась по вкусу, легко перешла к капотам[3] из ситца или камлота, смотря по погоде, и к шалям с кружевами и вышивкой. Особенно полюбился ей индейский платок[4], найденный в одном из сундуков Юлией и переданный Софье, который был цвета «чижикова хвоста»[5], как уверял сестер Павел. Софья бы век жила в деревне, наслаждаясь простором, простыми домашними заботами, в которых вскоре заменила она в доме сестру, разбирая всякие споры, с которыми являлись к ней люди, признавшие, как ни странно, старшинство именно за ней, уговариваясь с поваром в кухне, с ключницей в людской, и прочее… Ах, это была несбыточная мечта. Вскоре ей предстояло вернуться в Петербург, к маменьке, и продолжать ту тягостную и бесцельную жизнь, которую она так не любила.

Но скоро этакая простая жизнь, наполненная заботам, и мужу, и жене прискучила.

Павел начал приглядываться к обеим дамам, неожиданно оказавшимся с ним под одной крышей. Он замечал и лень, и постоянное недовольство жены, которая только и требовала развлечений, но ничего не делала, чтобы хотя бы выдумать себе занятие. Вскоре она даже перестала одеваться и по целым дням расхаживала в халате по дому. Софья составляла резкий контраст с сестрой. Ее живая натура стремилась к какой-либо полезной деятельности и, если она не занималась домом, заботу о котором полностью передоверила ей Юлия, то непременно шла гулять или выезжала. В деревне она взялась учиться верховой езде и упросила зятя позволить ей это. Тот, правду сказать, боялся какого-нибудь несчастья, но после согласился, выделив самую смирную лошадь со своей конюшни, и поначалу сам отслеживал первые Софьины успехи, а потом приставил к ней опытного человека из своих людей.

Софья же проявила интерес и к его псовой охоте, которую держал он, как и многие помещики в округе. На псарне у князя содержалось, как и следовало для обычной охоты, две стаи гончих и четыре своры борзых. Итого, стало быть, по дюжине тех и других.

Вскоре Софья стала часто выезжать с ним верхом, уговаривая Юлию составить им компанию. Сестра всегда соглашалась и ехала рядом в коляске, которой быстро научилась управлять сама. Но затем и эти развлечения прискучили ей.

К тому же Юлия и Павел заметно охладели друг к другу. Он и вначале не питал к жене особых чувств, теперь же, приглядевшись к ее вялому характеру и привыкнув к ее красоте, он потерял и последний интерес к супруге. Юлия, поначалу страстно влюбленная в мужа, не то чтобы охладела к нему, но в ней стало зреть недовольство тем, как мало он проявляет к ней внимания. Она стала немного ревновать его к сестре, примечая его восхищенные взгляды, обращенные к Софье, лихо ездившей верхом. Супруги начали ссориться, и, поскольку Павел не привык уступать, да и не желал этого делать, ссоры их делались долгими. Они по нескольку дней не разговаривали, а после и вовсе стали жить по разным комнатам.

Затем Софья заметила, что хорошенькие сенные девушки, обитавшие в девичьей, не лишены были пристального внимания молодого хозяина. Поначалу она не обращала на это внимания, не понимая, по своей неопытности, значения его взглядов и жестов, направленных в сторону девичьей. Но, когда однажды Юлия с рыданиями прибежала к ней в комнату и выложила напрямую свои подозрения, которые уж давно перешли у нее в полную уверенность, и раскрыла глаза Софье на происходящее, то девушка была возмущена и шокирована безмерно. Она тут же хотела покинуть дом сестры, но та уговаривала ее остаться. Юлии теперь так нужна была поддержка! Так необходимо было присутствие сестры, ибо только ее присутствие в доме сдерживало страсть Павла.

— Пойми, дорогая, что одна только жена не в состоянии удержать его от безумств! Но, глядя на тебя, — говорила Юлия, — он постарается держать себя в руках, признавая, что общество незамужней девушки должно сдерживать его порывы!

— Но это же бесчестно! — воскликнула Софья. — И низко! Я не желаю… Не хочу быть этому свидетельницей… Кто бы мог подумать, что ваша семейная жизнь повернется таким образом…

— Соня, ну я умоляю тебя, — зарыдала сестрица, — ну прошу! Останься! Представь себе, что мне придется провести здесь несколько месяцев в полном одиночестве рядом с человеком, который на моих глазах будет открыто изменять мне!

— Но почему бы и тебе не уехать? — пылко спросила Соня. — Почему? Что тебя держит? Маменька, безусловно, примет тебя!

— Нет, это совершенно исключено, — при этих словах даже внешность сестры переменилась, стала строгой и неприступной. — Только подумай. Что скажут в свете! Да и я вовсе не собираюсь терять свое положение и состояние из-за распутного поведения мужа, собственно, это происходит со всеми или почти со всеми. Все мужья таковы!

— Какой ужас ты говоришь, Юля! — возмутилась Соня. — И ежели так ты рассуждаешь, то зачем мне оставаться рядом с тобой? Я вижу, что ты тверда и вовсе не страдаешь, как уверяла меня…

— Нет, я страдаю! — воскликнула Юлия. — Ты просто не понимаешь…

— Я понимаю, что ради положения в свете ты готова терпеть все это бесстыдство. Только я одного не могу понять, зачем князь женился на тебе? Для чего желал он этого брака, ежели теперь ищет развлечений с другими?

— Ах, я не знаю…

— Я сомневаюсь даже, любил ли он тебя?

— Не смей так говорить… — прошептала Юлия. — Не смей! Он любил, и любит, просто, все мужчины таковы!

— Нет, невозможно. Через два месяца после свадьбы… Это уже чересчур!

Сестры замолчали на некоторое время и просто сидели рядом, думая каждая о своем.

— Ну так ты останешься? — спросила Юлия.

— Да, — твердо ответила Соня. — Но только до осени. Потом я вернусь в Петербург.

— О, потом мы все вернемся в Петербург! — вскричала обрадованная Юлия.

Хотя она и не питала сильной привязанности к сестре, но понимала, что с отъездом Софьи ее жизнь могла бы обернуться самым плачевным образом. Ей бы грозило полное одиночество и совершеннейшее затворничество, ибо Павел никаких особых знакомств с соседями не свел и все, с кем он общался, были только его друзья-охотники, с которыми он рассчитывал в сентябре заняться своим любимым занятием — охотой. Соня была единственная, которая каким-то чудом свела дружбу с соседским семейством и познакомила с ними Юлию.

Соседи, простые, без затей помещики Максимовы, пожилая супружеская чета, да их взрослая дочь на выданье, с удовольствием общались с Соней и ее сестрой, понимая их более высокое положение в столичном обществе. Они рассчитывали по приезде осенью в Петербург благодаря этому знакомству войти в дом матери Сони и там, быть может, им посчастливится встретить жениха для своей Веры.

Таким вот образом присутствие сестры было для молодой княгини единственным залогом более или менее сносной жизни в поместье.

Тем временем Павел, хотя и в самом деле на правах хозяина увивался за дворовыми девками, но еще и присматривался к невестке. Чем дальше, тем больше понимал он, что совершил ошибку, женившись на Юлии. Или, по крайней мере, ему казалось, что он ошибся. Смог бы он быть верным супругом, если бы женился на Соне, вопрос оставался открытым. Вероятнее всего, он так же повел бы себя с ней, как и с Юлией, быть может, чуть позже, но и Соня наскучила бы ему. Но теперь он думал, что судьба сыграла с ним злую шутку. Что Софья, как жена, была бы ему во сто крат милее и приятнее Юлии и что ей он бы не стал изменять никогда. Теперь Юлия и Любовь Матвеевна сделались виновницами его несчастья и отношения его с женой совсем разладились.

Соня же с удивлением стала примечать особое внимание и любезность, которые проявлял к ней Павел. Ей это было неприятно, и она вовсе прекратила с ним выезжать на прогулки и даже реже стала с ним разговаривать. Только по крайней необходимости. Несколько раз он заставал ее в одиночестве, когда Соня гуляла в парке одна. Заприметив эти случайные совпадения, девушка перестала бывать в парке, всегда ходила туда с сестрой или с прислугой. Но все же Павлу случалось оказать ей свое расположение, целуя руку с особым выражением лица или говоря какие-либо двусмысленности, которые прислуга понять не могла, но которые Соня прекрасно и с ужасом осознавала. Она решила, что отъезд ее совершенно необходим и сообщила об этом сестре. Но Юлия была категорически против, и поскольку Соня не объясняла ей всех причин, то она сочла желание сестры уехать странной и обидной причудой.

Все же однажды Павлу удалось остаться с невесткой наедине. Застав Соню на прогулке с горничной, он отослал девушку прочь с каким-то поручением. Соня не посмела задержать горничную при себе, опасаясь, что это вызовет у нее удивление. Так, Павел остался с Соней наедине и предложил ей руку, желая, чтобы девушка продолжила прогулку вместе с ним. Однако Соня отказалась.

— Павел Петрович, я устала и хотела бы вернуться домой, — заявила она прямо.

— Странно, но мне казалось, что вы более выносливы, милая Софья Николаевна.

Эти слова показались Соне вовсе уж неприятными, и она прибавила шагу.

— Погодите же! — Павел остановил ее, взявши за руку. — Мне надобно вам кое-что сказать… Нечто очень важное!

Соня обернулась к Павлу:

— Поговорим в доме. Мне холодно.

— Нет, поговорим теперь. В доме будет неудобно…

— Отчего же? Что вы можете сказать мне такого, о чем в доме неудобно будет говорить? — Соня любой ценой пыталась избежать этого уединения и прекратить странный и ненужный разговор.

Однако Павел был настроен решительно. Он остановил ее и, решив более не юлить, истолковав ее нежелание разговаривать с ним, как непонимание важности его сообщения для них обоих, он сразу сказал:

— Я люблю вас.

— Что? — пораженная Софья замерла на месте.

Такая непристойность поразила ее. Говорить ей, сестре его жены, такие вещи! Она все же надеялась, что у него не хватит смелости на подобное признание. Павлу же казалось, что она тут же ответит на его чувства. Он влюблен. Она не может его отвергнуть. Более того, Павел считал, что она уже любит его, только не отдает себе в этом отчета. У них так много общего, гораздо более, чем у него с Юлией!

— Да, я люблю вас. Разве вы не видите этого? Чувство мое сильно и крепко. Я хочу быть с вами, я хочу, чтоб вы стали моей!

— Прекратите сейчас же! — воскликнула Соня. — Вы говорите такие вещи… Это непристойно!

— Будет вам. Не говорите так… Любовь не может быть непристойной, — улыбнулся Павел.

Ему искренне казалось, что ничего особенного он не совершает. Он любит, он говорит об этом открыто… Ему нечего стыдиться! Отчего же Соня так покраснела, так разгневалась? Что так возмутило ее? Павел подумал, что ему стоит тотчас же поцеловать ее и, верно, этот поцелуй изменит настроение Сони. Она, видимо, просто не верит ему. Он попытался ее обнять, но Соня отшатнулась и выставила вперед руки:

— Не смейте этого делать! — Тон ее голоса и поведение были решительны и недвусмысленны.

Павел остановился.

— Нет, вы просто не верите мне, — сказал он. — Мое чувство сильно и искренне. Я безумно люблю вас! Вы видели, вы не могли не видеть (я подмечал ваши оскорбленные и ревнивые взгляды), когда я оказывал внимание всем этим горничным и служанкам. Да, я изменял Юлии… Но вы, верно, думали, что я изменяю вам! Вы с такой страстью смотрели на меня! Я видел это, и не мог не радоваться. Вы ревновали меня ко всем, значит, любили. Любили и любите, как я сейчас люблю вас. Ваша страсть вызвала мою ответную любовь!

Это Павел сочинял на ходу, но теперь ему действительно казалось, что все именно так и было. Что Софья любила его и продолжает любить. Что она ревновала его за то, что он не женился на ней, а женился на Юлии и все это время переживала тайные страсти.

— Да что вы такое говорите? — Соня была удивлена безмерно. — Никогда я не любила и не ревновала вас!

— Любили! — с жаром сказал Павел. — Любили! Но я имел глупость жениться на вашей сестре, поддавшись… Впрочем, неважно… но теперь…

— Теперь мне это неинтересно слушать! Я не любила и не люблю вас! Не ревновала и не ревную. Мое желание, чтоб вы были счастливы с Юлией, и более ничего. Да, я видела ваши… ваши непристойности с прислугой. Они шокировали меня! Но это была обида за сестру, не более того!

— Вы все видели, все понимали, но все же оставались в моем доме, — спокойно произнес Павел, и глаза его заблестели. — Отчего? Не было ли тому тайной причины, о которой я догадываюсь?

— Причина была одна: уговоры Юлии, не желавшей оставаться тут в полном одиночестве — и терпеть ваши измены!

— Вы, пожалуй, чересчур осведомлены для девицы… — пробормотал Павел. — Но не бойтесь! Ответьте мне на мои чувства, на мою любовь и, будьте уверены — вам я буду верен всю жизнь! Я не изменю вам!

— Вздор! Перестаньте. Я никогда не полюблю вас, это исключено. Это бесчестно! Но кроме этого, вы — неприятны мне. И вы лжете! Вы изменяли бы мне, как и ей, — сказала Соня.

— Так вот в чем причина? Милая, не бойтесь! Я никогда не изменил бы вам! — сказал он пылко. — Вы должны понять это! Что такое ваша сестра? Слабое, болезненное, вечно всем недовольное создание. Разве с такой женой мужчина может быть счастлив? Нет. Решительно нет! Это обуза, тяжелая ноша, от которой только и ищешь избавления! Вы же совсем иное дело, дорогая моя, Моя Соня… — шепнул он.

— Прекратите! Перестаньте немедленно! — Софья была шокирована до глубины души. — Как вы смеете?

— Да смею, смею! Это право дает мне любовь, которую я испытываю к вам! Глубочайшее и подлинное чувство… — Тут он наконец обнял ее, к чему стремился во время всей этой бурной сцены.

— Не смейте! — Соня, оскорбленная, униженная подобным домогательством, отталкивала его от себя изо всех сил. — Не смейте! Вы не имеете права! Я сейчас же уеду!

— Нет, нет… Или вы думаете, что я так просто отпущу вас? — Он приблизил свое лицо к ней.

Это лицо, прежде казавшееся ей красивым, вдруг, сделалось так отвратительно! Она бы закричала, но ей было стыдно перед прислугой, которая невольно окажется свидетелем этой гадости, и перед сестрой.

Павел попытался поцеловать ее, но она отвернулась, и его поцелуй пришелся на щеку вместо губ.

— Да пустите же меня! — Она так толкнула его, что он, не ожидавший такой силы, внезапно отпустил Соню.

— Не думаете же вы, — тихо сказал он, — что я вот так просто отпущу вас? Уехать сами вы не сможете, а я… Я, пока не добьюсь вашей благосклонности, не уеду отсюда сам и не выпущу вас.

— Какая мерзость… Как вы можете… Вы противны мне…

Все это было отвратительно, мерзко, непристойно! Это было откровенное домогательство. Противное, низкое… Ей казалось, что она от стыда больше никогда никому не сможет взглянуть в лицо. Мерзкие желания, замаравшие ее, и человек, задевший ее душу своею странною гилью[6] — все это вот тут, рядом! Никогда ей не избавиться от него… Никогда? О нет! Не так-то просто было ему воспользоваться се наивностью и неопытностью! Она сумеет вывернуться из этой гадости, не замаравшись.

Видя отвращение на ее лице, Павел подумал, что это пройдет. Причиной всему девичья неопытность и его неожиданное пылкое нападение. Конечно, девице трудно сразу принять такой натиск и согласиться на то, чего он хотел добиться. Но пройдет время, а он действительно не собирался так легко отпускать ее в Петербург, она попривыкнет, и он возьмет «крепость» измором. Тем слаще будет победа! Он сейчас действительно думал, что влюблен. Более того, он сделал бы все, чтобы законным путем обладать Соней, но это было невозможно. Ни смерть Юлии, ни развод не сделали бы их брак возможным, ибо став мужем ее родной сестры, он считался Соне родным братом. Поэтому иного выхода не было…

Он искренне считал, что любит. Считал, что сможет быть верным. Хотя так странно было думать и говорить о верности тогда, когда он собирался изменять собственной жене. Видя теперь отвращение и неприязнь на лице Сони, но его это вовсе не смутило. Ему казалось, что существует только один способ победить эти чувства в ней. Сделав резкое движение, воспользовавшись ее замешательством и слабостью, он вновь схватил Соню в свои объятия, прижал к себе и стал жадно целовать.

Ужас, ужас! Отвращение и страх овладели бедной Соней. Вывернувшись ужом из рук Павла, она вырвалась и бросилась бежать к дому. Он не погнался за ней. Еще чего не хватало! Это действительно могло привести к совершеннейшей огласке, а Павел этого все же боялся. Он некоторое время оставался в одиночестве, предаваясь своим размышлениям и тяжело дыша, переживал предвкушение возможной добычи. Ему, как заправскому охотнику, это чувство погони было милее всего. Потом он вытер губы и тоже направился к дому.

— Поразительно! Поразительно! Вот чепуха! И совершенно это неправда! — Госпожа Тургенева стояла в гостиной своего племянника. — Каково? Нет, каково? И этот вздор я вынуждена слышать от каждого, кто считает своим долгом обрадовать меня новостями! Александр, да что же ты молчишь?! — воскликнула она в сердцах.

А что тут можно было ответить? Александр рад бы успокоить тетушку, но не знал как.

— И вот я встречаю сегодня Дарью Михайловну, — продолжала госпожа Тургенева, — ты знаешь ее, она живет тут неподалеку… И вдруг, она мне объявляет: «А слышали ли вы, что Лидия Ивановна, племянница ваша, сбежала из дома?» — «Как? — воскликнула я, — Что за вздор?» И тут она мне сообщает чудовищную, просто чудовищную сплетню! Что будто бы Лидия на медни сбежала с этим итальянцем, что…

— Это именно так, тетушка, — прервал бурную тираду племянник.

— Да как же такое может быть? — Госпожа Тургенева беспомощно упала в кресла.

— Очень просто. Впрочем, я сам виноват… Мы даже не разговаривали почти последнее время…

— Не разговаривали? Что за жизнь была у вас? Вот они, новомодные веяния. То ли дело раньше? И подумать невозможно было, чтобы раньше в семье такое приключилось! Ах, жена не хочет разговаривать! Да на то и муж, чтоб жену проучить. Словом, примером, в конце концов, не обращал бы внимания на ее надутое лицо да гнул бы свою линию! Вот, помню я историю…

И тут тетка поведала племяннику давнишнее приключение, которое случилось с одной ее родственницей. И то сказать, что происшествию этому было уж с лишком как пятьдесят лет, но было оно весьма поучительно для супругов, и хотя с некоторым опозданием, но госпожа Тургенева рассказала ее племяннику. Одна из ее теток вышла по своей воле замуж за предприимчивого, хотя и бедного, дворянина. Тетке этой было тогда четырнадцать лет, а мужу ее уже за тридцать. Он более женился на ней для того, чтобы умножить свое состояние и обеспечить свою многочисленную родню. Она же была единственной наследницей своих родителей. Поначалу, конечно, жилось ей нелегко. Такая разница в возрасте создавала множество недоразумений. К тому же и сестры, и тетки мужа много старше, не желали мириться с ее положением хозяйки в доме. Молодая жена даже грозилась, что убежит в монастырь. Просила мужа отпустить ее своей волей и обещала оставить ему все свое состояние. Но муж, человек взрослый и неглупый, был благодарен жене, да и любил ее, возможно, только и отвечал на это, что «куда же ты от меня денешься!», смеялся и держал все богатство в своих руках, не потакая жене, но и не обижая ее, и не отпуская от себя. Потом тетки да сестры вышли замуж и разъехались кто куда, и жена его сделалась полною хозяйкой в доме. Отношения их стали прекрасными, да и сама молодая женщина вошла в возраст, сделалась матерью. И так и прожили они вместе дружно, до самой смерти.

— Вот! Хотя она и в монастырь просилась, а не к любовнику, но он не пустил ее, оберегая ее от собственной глупости! А нынче ты виноват! — продолжала госпожа Тургенева. — Как ты допустил до такого? Разве не долг мужа оберегать свою жену от разных опрометчивых поступков? Когда ты видел ее смятение, ее увлечение — неужели ты не мог насторожиться? Не мог упредить ее неразумия?

— Да как упредить?

— Хоть в подвал запереть! Но до такого — не допускать! — решительно заявила тетка.

— В подвал? — изумился племянник.

— В прежние времена и не такое бывало, когда муж охранял честь своего семейства! Женщины слабы, глупы… Нас надо остерегать!

— Вот, оказывается, как… — пробормотал Александр. — А Лидия считала себя очень умной…

— Считать-то она считала, она о себе могла что угодно думать. Но ты-то разве не видел ее глупости? По слабости она увлеклась каким-то иностранцем, каким-то проходимцем… Как все произошло? Я решительно требую объяснений! — Тетка уселась поудобнее, сняла чепец и посмотрела на Александра.

Видя такую настойчивость, Александр понял, что ему придется все же давать объяснения.

В тот последний вечер, когда Лидия еще была дома, Александр и подумать не мог, что дело обернется именно таким образом. Конечно, она была нервна, но такой она бывала часто. Она, как всегда, была чем-то недовольна, придиралась к прислуге, разругала в пух и прах повара и обед им приготовленный, даже отхлестала свою горничную по щекам, чего никогда себе раньше не позволяла. Когда рыдающая девушка убежала, напутствуемая оскорблениями хозяйки, Александр не сдержался и довольно резко упрекнул ее в дерзости.

— Как ты смеешь! — возмутилась Лидия и ударилась в слезы. — Как ты смеешь! Делать мне замечания! Ты, негодный человек… Ты погубил меня и продолжаешь губить меня теперь…

— Вот интересно. Я погубил тебя. Чем же, позволь спросить? — Он разозлился на нее и чуть ли не впервые пожелал устроить сцену.

— Ах, чем? Да тем, что я живу здесь, в этом захолустье!

— Москва — вовсе не захолустье…

— Нет! Захолустье совершенное… А я хочу — в столицу! В Петербург! Ах, если бы вы только знали… — Лидия заломила руки и замерла, запрокинув заплаканное лицо.

— Что же? — спросил Александр. — Просветите меня. Будьте откровенны…

Лидия уставилась на него, гипнотизируя его взглядом, и наконец высказала то, что уже много лет таилось у нее на душе:

— Если бы вы три года назад не увезли меня из Петербурга! Вы вернулись тогда из похода такой… Я даже не узнала вас… Конечно, мы не ладили и раньше, но вы, увидев меня в Петербурге, вовсе не оценили того, что этим я избежала всех ужасов двенадцатого года, когда француз вошел в Москву…

— Нет, это не так! Я полностью оценил это, и был рад и благодарен Богу, что вы живы и что вы убереглись от тех неприятностей, что творились тогда в Москве…

— О нет! Вы ревновали! Вы ревновали меня к моему успеху в свете, ко всем моим знакомым! В то время, когда вы терпели нужду и лишения, я была весела и покойна…

— Как же низко вы думаете обо мне… — прошептал Александр. — Поверьте, ничего этого не было в моих мыслях.

— Это была ревность! Ревность к моим успехам! Вы знали, что если сами заживете в столице, то с вашим характером, с вашей манерой не найдете там успеха! Какие у вас были блестящие знакомства среди сослуживцев! Весь свет мог бы открыться перед вами! Блестящая фамилия Тургеневых открыла бы вам все двери! Каков был ваш кузен Александр, какой блестящий человек! Как жаль, что он так рано скончался! Вот кто бы придал много блеску имени! Но вы! Вы не таковы… Вы предпочли сделаться букою! Вы прятали меня ото всех и прятались сами, и в конце концов… В конце концов вы силою вывезли меня из столицы! — почти уже кричала Лидия.

— Прекратите! — Такая картина, нарисованная пред ним его женой, возмутила и оскорбила Тургенева.

Так вот каким он всегда был в ее глазах. Немудрено, что она почти ненавидела его. Тиран, деспот, человек не способный быть светским, угрюмый московский помещик! Что ж, быть может, это было именно так. Но нежелание его жить в Петербурге диктовалось не тем, что он опасался неудач… Он просто не любил этой столичной жизни! Всегда он стремился только к одному — к разумной деятельности. И, коль скоро искать себе службу в столице он не мог, он желал жить в своем доме и управлять своим имением как должно. Быть хозяином на своей земле и главенствовать над вверенными ему душами по совести и чести!

Лидия же тем временем продолжала:

— А эти ужасные времена в деревне! Вы вынуждали меня постоянно сопровождать вас, делали меня затворницей вашего имения! Лишали меня тех знакомств, что я имела здесь! И если бы вы хоть умели дружить с соседями, но разве вы способны на это? Ваш суконный сюртук, ваш деревенский вид!..

— В деревне все так живут! — ответил он.

Так, значит, он — тиран и мучитель, запиравший жену в деревне! А тетка только что говорила, что жену надобно было «хоть в подвал запереть»! Каков бы он был тогда, если бы выполнил этот ветхий завет старины!

— А я так не желаю! — говорила тем временем жена. — Признайтесь, вы все это делали из-за ненависти ко мне! А теперь, видя мое удовлетворение от жизни, задумываете вновь какую-нибудь гадость, мстя мне за мое счастье!

— Покой? Довольство? Да в последнее время у вас нет ни того, ни другого! Вы нервны и раздражительны, вы несчастны! — воскликнул Александр.

— Вы же хотите сделать меня еще более несчастной!

— Я желал бы сделать вас счастливой, и что бы только ни отдал, чтобы мы с вами жили спокойно и радостно!

— Только ваша ревность! — крикнула Лидия. — Ревность к моему блеску…

— Ревность? Да, ревность! — Тургенев тоже уже не сдерживался. — Вы держите меня за совершенного болвана, не так ли? Ревность к вашим успехам в свете! Каково! Ревность… Да, когда-то я ревновал, потому что хотя мы и не были никогда слишком близки, но вы были моей женой, мы прожили вместе немало лет, и поначалу все у нас было хорошо. Ревность! Да, когда три года назад, вернувшись, я узнал о ваших приключениях, о вашем любовнике…

— Что? — Лидия, казалось, была безмерно удивлена.

Она покраснела и уставилась на мужа во все глаза.

— Неужели вы полагали, что я ничего не знал? — спросил Тургенев. — Мне первому все сразу стало ясно. И я старался сберечь остатки вашего и своего доброго имени. Каково было мне слышать все эти сплетни? Ну что ж, насмешки над собой я мог терпеть, но смеялись же и над вами. Если бы вы были разумны и поняли бы, что лучше для нашего счастья — это жизнь в деревне. Я не мог уверять вас в разумности отъезда из города. Я полагал, что вы все понимаете… И просто не можете совладать с одиночеством в деревне, оттого и не хотите жить там. Но позднее мне стало ясно, что вы держите меня за дурака. Вы желали жить хотя бы в Москве, я бы решительно не пустил вас в Петербург. Но и в Москве у вас были увлечения, романы, измены…

— Но для чего вы закрывали на все это глаза? Для чего все это терпели? — спросила Лидия.

Краска уже сошла с ее лица, и она стояла совершенно бледная, глядя на Александра.

— Я знал, что ни вы не любили меня, ни я не любил вас. И не ревновал. Впрочем, вы были достаточно осторожны, и сплетни, хотя и доходили до меня, но о ком их нет? Любая светская женщина может стать жертвой сплетен. Теперь же, я чувствую, что-то происходит с вами…

— Нет! Ничего! Я рада, что вы были откровенны. И я могу ответить вам, — сказала она. — Я не люблю вас и не любила никогда. Мне было забавно наблюдать в первые годы после нашей женитьбы, как вы нежны ко мне, как ищете моего расположения и угождаете мне. Я бы всегда могла получать ваше расположение, если бы пожелала…

— Если бы я был достаточно глуп, как бы вам этого хотелось… Не думаете же вы, что могли дурачить меня вечно?

По правде говоря, Лидия именно так и думала. Она вновь покраснела и опустила глаза.

— Довольно долго, конечно, — усмехнулся он, заметив ее смущение. — Но ничего нет вечного.

— Вы всегда были смешны и мне противны. Ваша эта манера, такая невозмутимо-спокойная… Вы, когда были молоды, то и тогда не имели блеска! Если бы вы только знали, как ценят женщины это качество…

Он в упор смотрел на жену и удивлялся. Удивлялся, как несправедливо были они соединены судьбой. Блестящая бабочка Лидия и он. Ей бы другого мужа, она, быть может, была бы счастлива и довольна… Был бы ее муж блестящим или жестким человеком, способным держать ее в повиновении, как знать… И ему, Павлу, — жену бы спокойную, милую, не такую яркую… стремящуюся к светской жизни.

— Знайте же, что я ненавижу вас. И всегда ненавидела, — сказав это, Лидия умолкла, тяжело дыша.

Александр встал и молча вышел, не зная, что тут можно было еще сделать. Они никогда не жили дружно, но он и не подозревал, какую бурю страшных чувств вызывал в ней. Тургенев решил, что непременно уедет, как можно скорее уедет в свое имение. Пусть живет, как знает. Может быть, время примирит их, а может быть, и нет…

А наутро он нашел письмо от жены, которое лежало в его кабинете на столе. Лидия писала:

Дурочка! Бежала с проходимцем. И она надеется, что он женится на ней… Ну что тут поделаешь? Надо, верно, искать ее, догнать, вернуть. Пусть она презирает, пусть ненавидит, но пока еще все можно исправить. По крайней мере, можно еще спасти жизнь Лидии, ее положение.

Но теперь, когда тетка прибежала к нему со своими известиями, и Тургенев, не торопясь, все рассказывал ей, уже было поздно. Всем стало известно, что глупая Лидия сделала свой адюльтер достоянием московской публики и главных сплетников из своего окружения. Она доверилась какой-то светской приятельнице, и та, недолго думая, рассказала обо всем своим знакомым, а те рассказали другим, и, таким образом, всем все стало известно.

— Ты должен! Ты решительно должен ехать за ней! — Госпожа Тургенева неожиданно ворвалась в его мысли. — Употреби все свои усилия, чтобы отыскать жену и вернуть ее. Она не понимает, в какую бездну ввергла себя своим безрассудством! Даже вернувшись сюда она не сможет занять прежнего положения в обществе. В деревне ее, пожалуй, будут принимать, но здесь?..

Тетка не на шутку расстроилась. Она достала носовой платок и стала вытирать глаза, из которых капали слезы.

Смешно! Догонять жену, вырывать ее из рук проходимца и возвращать домой! И все же… Все же, хотя она и писала, что будет презирать его, если он поедет за ней… Лидию было жаль. Ее следовало найти хотя бы для того, чтобы вразумить. Подумав, Тургенев тяжело вздохнул и произнес:

— Ее еще можно спасти… Хотя бы отчасти… Я, конечно, поеду…

— Вот и ладно! Вот и славно! Несмотря на то, что она опозорила нашу семью и все такое прочее, но… Но мы не можем бросить несчастную молодую женщину в такой момент! Если девять лет брака не добавили ей ума и не вразумили ее, то наш долг, как виновной стороны, искупить свой проступок. И спасти, если возможно, ее жизнь и честь, — сказала тетка племяннику.

Дома! Наконец-то! Господи, если только вспомнить все пережитое, все ужасы и унижения, что пришлось ей вытерпеть за те несколько недель, пока она была почти пленницей в деревне…

Соня держала оборону, сколько могла. Уехать из имения у нее не было никакой возможности. Павел, принимая невинный вид, говорил, что вскоре они покинут деревню все вместе. Юлия, ничего не замечавшая, умоляла сестру даже и не упоминать об отъезде. Одна Соня не могла ничего предпринять.

Софья старалась никогда не оставаться наедине с князем, все время держалась подле сестры. Стоило только ей заметить внимание со стороны Павла, она тут же искала повода уйти и запереться в своей комнате. Однажды она даже притворилась больной и целую неделю просидела взаперти в своей комнате. Ей вызывали лекаря, и она хотя и не очень удачно, но все же смогла обмануть его. Павел даже разволновался. Верно, он искал в себе причину ее болезни. Но это не охладило его пыл. Едва только она вышла из заточения, как он снова принялся ее преследовать. Его взгляды, намеки, прикосновения украдкой, пожатие рук, когда он был уверен, что не будет замечен! Он оставил свои увлечения: занятие хозяйством, охоту, а все силы и свое свободное время употребил на то, чтобы быть как можно ближе к Софье! И в один прекрасный день все это разрешилось настоящим скандалом.

Как ни старалась Соня, но все же Павлу удалось застать ее в одиночестве. Ну невозможно ей было постоянно находиться на людях! Только Юлия, сославшись на головную боль, вышла из комнаты, как тут же появился Павел. Софья поднялась и направилась к двери.

— Софья Николаевна, Соня! — Павел подбежал к ней и схватил ее за руку.

— Пустите! — это было единственное слово, которое она могла и хотела сказать ему.

Она отвернулась от него, но он схватил ее за плечи и повернул к себе:

— Соня, Сонечка, дорогая… — Его губы сорвали поцелуй с ее губ, скользнули по щеке, по кудрям, по плечу, спрятанному под легким кисейным платком.

— Да что же вы… — шепнула она. — Оставьте меня… Оставьте! — воскликнула она.

— Нет. — Павел крепко держал ее в объятиях, прижимая к себе обеими руками. — Не пущу. Или ты не поняла еще, как я люблю тебя? Не поняла, что ты — единственная?

— Все ложь, все вздор, все неправда! Вы хотите обесчестить меня, и только! Я не понимаю, какую славу вам это принесет? — Соня едва не плакала. — Вы противны мне, я ненавижу вас!

— Но я люблю вас!

— Нет! Вы просто мучаете меня, и это доставляет вам удовольствие. Вы хотите сделать меня жертвой вашей похоти…

— Какие слова! — улыбнулся Павел. — О чем вы? Разве подобает невинной девушке употреблять столь сильные выражения? Да вы и знать-то их не должны! Мое чувство прекрасно и вполне невинно…

— Так отпустите же меня! Почему вы держите меня, если ваши чувства невинны? — спросила она.

— Потому, что я люблю…

— Что вы твердите одно и то же? Любите! Дайте мне уехать отсюда! Пожалейте свою жену! Вы должны ее любить, а не меня!

— Как вы пылки… — прошептал он. — Как страстно вы отвергаете меня… Тем слаще будет наше соединение, когда вы поймете, что моя любовь к вам истинна, и тогда вы сами полюбите меня. Да вы уже любите меня! Я чувствую это! Милая моя…

Павел наклонился и вдохнул аромат ее волос.

— Соня, Соня…

Девушка замерла в предчувствии нового нападения.

Ах, как она была хороша! И этот аромат, что источали ее плечи и волосы… Ее хотелось целовать и целовать не отрываясь!

— Дорогая…

Он поцеловал Соню, прижавшись губами к ее плечу, со всей страстью, на которую только был способен, Павел прильнул к ней, но почувствовал, как она всем своим существом воспротивилась его натиску. Как ее руки впились в его грудь, отталкивая его изо всех сил. Она отталкивала Павла локтями и даже умудрилась оцарапать его. Павел как обезумел! Протест только сильнее распалял его чувства. И как знать, чем бы все закончилось, если бы не страшный, визгливый оклик, что донесся с порога.

— Что это?! Что такое? Какая мерзость! — Это Юлия случайно вышла из своей комнаты, желая позвать сестру, и увидела всю непозволительную сцену собственными глазами. — Да как вы посмели!

Она бросилась в слезы, начала заламывать руки и кричать. У нее началась самая настоящая истерика. Павел тут же отпустил Софью, и вмиг помрачнев, бросился к жене.

— Ненавижу! Ненавижу! — кричала Юлия.

Соня не знала, что и делать. Как объясниться с сестрой?

— Но я не виновата… — только и пробормотала она.

— Как ты смеешь? Лгунья! — захлебываясь от злости, твердила Юлия. — Ты, как змея, втерлась в мою семью… Это зависть! Зависть, что не ты, а я вышла замуж! Ах! И Юлия кинулась к сестре, желая расцарапать ей лицо! Куда только делись ее воспитание, достоинство, томность, которыми она так гордилась?

Соня и не думала отбиваться. Любое наказание казалось ей справедливым, ибо она чувствовала себя виноватой. Допустить такую вольность в доме собственной сестры! Конечно, она не хотела скандала, но разве ее поведение, не стало причиной того, что Павел проявил к ней пылкие чувства? Одно ее присутствие в этом доме было преступной небрежностью! Как только она могла согласиться приехать сюда? Как маменька позволила ей? Она виновата перед сестрой, и ей необходимо бежать отсюда!

Но Павел перехватил Юлию, ухватив разъяренную супругу за талию.

— Стойте же, Юлия! — Он приподнял жену над полом и увлек из комнаты прочь.

Долго еще до Софьи доносились крики оскорбленной сестры. В ужасе Соня, едва понимая, что делает, побежала к себе в комнату. Там ее ждала испуганная горничная, которая, слыша крики и рыдания Юлии, теперь мелко крестилась перед образом.

— Срочно… Срочно… — шепнула перепуганная Соня. — Переодеваться…

Она сорвала с себя порванный платок, сдернула свое просторное и удобное платье и вытащила на свет Божий другое — камлотовое, подходящее для прогулок и дальней дороги. Быстро переодевшись и собрав с помощью горничной кое-какие вещи, Софья готова была бежать из дома, где случилось с ней столько неприятностей. До сих пор она, ошарашенная и испуганная произошедшим, не могла прийти в себя. Павел напугал ее. Никак не могла она себе даже вообразить, что мужчина, испытывавший страсть или «любовь», как уверял он ее, может быть таким грубым, лишенным напрочь всякого рассудка. Она была поражена. Любовь! Да зачем она нужна, такая страшная, безжалостная и жестокая, не щадящая ее женскую слабость. Никогда в жизни не посмотрит она ни на одного мужчину с любовью. Раньше ей грезилось и мечталось, что рано или поздно то чувство, о котором так часто и с упоением говорят, посетит ее. Но теперь… теперь ей хотелось бы, чтобы ни один человек не смел объясниться ей в любви. Объятия, поцелуи… Какой кошмар, какое потрясение… Как все это не похоже на поэтические строки новомодных романов, как далеко от идеалов! И если в жизни все так… Никогда!

— Никогда! — воскликнула Софья. — Скорее!..

Она велела горничной взять то немногое, что они собрали, и обе девушки кинулись к черному ходу.

Соня задумала отправиться к Максимовым, которые, как она знала, собирались уезжать в Петербург на этих днях, и хотела придумать любой предлог, только чтобы они взяли ее с собой! В их путешествии она со своей горничной не могли стать обузой. Максимовы хорошо к ней относились, Вера считала ее чуть ли не своей подругой, и Соня готова была на что угодно, только бы вырваться из этой клетки, в которую она невольно оказалась заключена!

Все вышло более чем удачно. Ни Максимовы, ни Вера не удивились ее просьбе. Более того, они почли за честь сопроводить ее в Петербург, не желая даже слушать никаких объяснений. А поскольку все у них уже было готово и они собирались ехать в тот же день, то вскоре карета тронулась, и Соня, счастливая тем, что все так легко разрешилось с ее отъездом, уже через час почувствовала себя в относительной безопасности.

Действительно, никто, ни Павел, ни Юлия и помыслить не могли, что Соня уедет одна. И никак они не могли догадаться, кто ей в этом поможет. Из прислуги никто не знал о бегстве девушки, а ее горничная была с ней.

В Петербург дорога казалась короче. Максимовы без нужды нигде подолгу не останавливались и ввечеру третьего дня Соню доставили к родному дому. Мать, увидев дочь, была изумлена и шокирована. На скорый приезд Сони она никак не рассчитывала и ожидала теперь, что дочь смешает все ее планы.

— Итак, смею ли я спросить, как вы оказались здесь? — начала Любовь Матвеевна. — И как, помилуй Бог, вы одна приехали в такую даль из имения сестры? Где князь? Где княгиня?

— Князь и княгиня остались в деревне, — сухо ответила Соня, желая скорейшего отдыха после дороги.

— Как же они отпустили вас? Кто эти люди, с которыми я вас видела?

— Это господа Максимовы, помещики, соседи моей сестры и ее мужа. Они оказали мне любезность и доставили сюда.

— В их доме есть ваша ровесница? Иначе где же приличие…

— Да, у них есть дочь Вера, чуть младше меня. К тому же госпожа Максимова исключительно добрая и отзывчивая женщина…

— Я надеюсь, они представятся мне. Я хочу все знать! — строго заявила маменька.

— Конечно, они почтут это за честь, — безропотно отвечала дочь.

— Все же мне хотелось бы знать, что явилось причиной вашего столь неожиданного приезда? И как, в сущности, князь позволил вам добираться до столицы таким образом?

— Маменька! Позвольте мне пока ничего не говорить! Я так устала… — воскликнула измученная Софья.

— Ну хорошо! — Любовь Матвеевна сменила гнев на милость. — Я теперь ухожу, так что на мое общество не рассчитывай. Завтра ты мне все расскажешь!

Соня вздохнула и отправилась к себе в комнату. Там она, наконец, обрела покой. Потом, завтра, она непременно найдет возможность все объяснить. Только что сказать маменьке? И как?.. Но Соня напрасно переживала и подбирала слова для будущего разговора. Лишь только Пронские поняли, что Софья убежала, они тотчас послали нарочного в столицу. И утром следующего за приездом дочери дня Любовь Матвеевна уже читала письмо от Юлии, в котором та, сдерживаясь только оттого, что за ее плечом, когда она писала, стоял муж сообщила:

«Милая maman, я думаю, что Софи добралась нормально. Меж нами вышло некоторое недоразумение, и я не желаю более, чтобы сестра гостила у меня. Проще сказать, она влюблена в моего мужа (а именно так Павел объяснил „недоразумение“, как он выразился), и ее пребывание у нас более невозможно…» Далее следовало еще много чего в довольно странном и нервном духе.

Любовь Матвеевна была поражена полученным письмом. Две ее дочери повели себя столь недостойно, что невозможно было тут что-либо добавить. Загорская имела неприятный разговор с Софьей и даже несколько дней не разговаривала с ней вовсе и никуда ее не вывозила. Юлии же она отписала в довольно гневном духе, но что именно — никто так и не узнал. Содержания письма Любовь Матвеевна никому не передала, а Юлия, прочитав его, тут же сожгла, настолько оно было гневно и полно упреков.

Софья, находясь дома, только и делала, что вспоминала случившееся. Она считала себя виноватой, а после разговора с маменькой стала винить себя еще больше. Она даже сгоряча подумала уйти в монастырь, но потом все же решила немного подождать. Ее зять и сестра могли вообразить, что она делает это с горя, из-за разлуки «с предметом страсти». С них бы сталось так подумать, а такого унижения Соне не хотелось испытать. Размолвка с маменькой также была тяжела для девушки. Любовь Матвеевна, впрочем, всегда держалась от дочерей на расстоянии, придерживаясь старинного закона, по которому растили и воспитывали ее саму. Неоднократно она говаривала, что раньше, не в пример нынешнему поколению, более почтения было у детей к родителям. И оттого, что к маменьке и папеньке ходили лишь утром здороваться, а вечером таким же манером — прощаться, да с благоговейным трепетом выслушивали родительские наставления, отчего и детям было хорошо, и родителям покойно. Все рассуждения старших принимались с полной покорностью и пониманием. Более того, в их семействе, как поминала Любовь Матвеевна, детей было пятеро и старшим всегда оказывалось почтение меньшими детьми и даже к завтраку старшим подавали чай с белою булкою, а младшим подавали ржаной хлеб с водою. А теперь вот этакая смута в умах и в поведении, от отсутствия уважения и повиновения старшим, оттого, что все желают равняться. И все эта революция, разнесшая заразу по всей Европе! И в доме у Загорских нынче смута от этого же! Какой позор! И таким вот образом не близкие отношения матери и дочери совсем разладились. Любовь Матвеевна теперь почитала Софью совершеннейшей обузой в своем доме. Соня же не чаяла, как своей волей жить да подале от матушки и сестрицы.

Однако спустя недели две, когда уж начался сезон в Петербурге, долее держать дочь дома Загорская уже не посмела. Это могли бы счесть подозрительным, и неизвестно, какие бы слухи пустили о ней и о Софье. И вот в один из дней мать и дочь выехали на гулянье. И именно этот день сделался для Софьи поистине судьбоносным.

Коляска с дамами спокойно катила по парку, как вдруг Любовь Матвеевна вздрогнула и с живостью обернулась на проехавший мимо экипаж. Из этого экипажа так же выглянула некая особа, ехавшая в компании с довольно некрасивой и смуглой девицей, и обе дамы приветливо поздоровались, не стесняясь того расстояния, что разделяло их. Тут же Любовь Матвеевна велела остановить экипаж, другая коляска тоже остановилась. Дамы расцеловались, расспрашивая друг друга сразу обо всем, а девицы, с учтивостью раскланявшись, заняли место каждая подле своей матушки.

— Дорогая Мария! — Любовь Матвеевна расчувствовалась не на шутку. — Милая Мария!

— Любанька! — Вторая дама схватила Загорскую в объятия, и глаза ее заблестели от слез.

Девицы с удивлением поглядывали на разыгравшуюся сцену и друг на друга. Наконец, выразив свою радость, дамы обратились к ним, чтобы представить друг другу.

Баронесса Мария Петровна фон Закк, нежнейшая подруга юности Любови Матвеевны, урожденная графиня Бернуцци ди Тьеполо с удовольствием приветствовала Софью, осыпая ее различными комплиментами, и тут же отрекомендовала свою племянницу, графиню Фабиану ди Тьеполо, несколько перезревшую девицу, гостившую вот уже несколько месяцев у своей тетки в Петербурге.

Скажем же несколько слов об этих новых знакомых. Мария Петровна, как стало уже ясно, по происхождению была итальянка. В юном возрасте родители, поступившие на русскую службу, привезли ее в Петербург. Отец Марии, Пьетро Бернуцци, был большим мастером, прекрасным зодчим и так умел угодить императрице Екатерине, что та даровала ему графский титул, присоединив к его фамилии название того места, где он появился на свет. Мария, единственная дочь его, была милостью императрицы определена в Смольный институт благородных девиц, где и встретила Любу Афанасьеву, дочь мелкопоместного дворянина, сумевшего выхлопотать для дочери место в институте. Барышни познакомились и сделались ближайшими подругами. Милая и добрая по характеру Мария никогда ни с кем не вступала ни в какие ссоры. Люба, остро чувствовавшая свое низкое положение, ценила ее добрый и спокойный нрав, позволявший все время находиться с подругой в мире. К тому же Мария, хотя и графиня, но всего-навсего дочь простого архитектора, не позволяла Любе чувствовать себя ниже ее по званию. Так они дружили все семь лет, которые провели в институте, и после окончания учебы некоторое время еще сохраняли дружеские отношения и даже переписку. Но вскоре Мария вышла замуж за барона фон Закк, приближенного к императорскому двору человека, состоявшего на дипломатической службе, и уехала в Европу. Люба стала женой господина Загорского, человека обеспеченного, в чине тайного советника и бывшего уже в летах, но не вхожего в аристократический круг. Так пути смолянок разошлись, и, казалось, никогда им не быть более подругами. Мария с супругом не вернулась из Европы даже тогда, когда Наполеон пошел войной на Россию. И только год назад, когда супруг ее испросил отставки, прибыли они в Петербург. У баронской четы было два сына, которых следовало поддержать при начале карьеры. К тому же, живя в Италии, на родине, Мария встретила семью брата своего отца, то есть своего дяди. Родители Марии к тому моменту скончались и ей особенно отрадно было повстречать близких.

У Марии Петровны было немного родственников: дядя и племянница Фабиана, дядина внучка. Странно, но судьба выкинула с Луиджи Бернуцци ту же самую шутку, что и с его братом Пьетро. Разбогатев на поставках армии, Луиджи сумел приобрести расположение самого Бонапарта. От него же, в 1811 году, младший Бернуцци получил и графский титул, велев также титуловаться по месту рождения, ди Тьеполо, как его брату Пьетро велено было в России. Таким вот образом Мария повстречала молодую Фабиану также графиней, да еще с большим состоянием. Дядя Луиджи с радостью доверил судьбу молодой девушки баронессе, а сам довольно скоро умер.

Фабиана, которой при знакомстве с теткой было уже 27 лет, была особой довольно самостоятельной. Она не выходила замуж, ибо почитала, что при ее внешности (а она была действительно совсем некрасива) женихи польстятся лишь на ее деньги. А она была по-настоящему богата, владела землями и домами.

Впрочем, внешность Фабианы была не так ужасна, как той представлялось. Баронесса отмечала это и пыталась убедить племянницу оставить свои сомнения, но та была тверда.

Сочетание смуглого цвета лица с неправильными чертами и черными как смоль волосами производили малопривлекательное впечатление, но глаза ее, полные души и огня, живая разумная речь — все это не могло не привлекать к себе благосклонного внимания.

Баронессе удалось вывести Фабиану в Россию, и, благодаря связям барона, собственным знакомствам, живому и легкому характеру Фабианы, сделать племянницу фрейлиной при одной из Великих княгинь.

Затем с молодой девушкой произошла история, достойная отдельного рассказа, и тут мы не можем не упомянуть о ней, ибо без этого нельзя будет объяснить последующих событий. В новую фрейлину влюбились. Да-да, несмотря на ее лицо, чуждое канонам классической красоты! И влюбился в нее сорокалетний князь Голицын. И готов был сделать предложение Фабиане, не раздумывая, но, увы, князь был женат. Жену свою он не любил, те же чувства к мужу испытывала и княгиня, но развода супругу она давать не желала, памятуя случай, когда лет десять тому назад муж отказал ей в подобной просьбе. Такая месть ранила князя Голицына в самое сердце. Что только он ни предпринимал, чтобы добиться развода, но… Единственное, в чем несчастный князь был уверен, так это в том, что молодая итальянка скорее всего не выйдет замуж в ближайшее время. Он откровенно объяснился с изумленной Фабианой, вырвал у нее обещание, что она будет ждать благополучного разрешения вопроса и… И Фабиана обещала, удивляясь и недоумевая, думая между тем, что в таком случае замужество ей не грозит.

История эта стала достоянием всего петербургского света. Жизнь у Фабианы сделалась почти невыносимая, ибо она поневоле оказалась в весьма смешном положении. Девушка, обладая твердым характером и независимым состоянием, решилась уехать. Она испросила разрешения у императора и получила его. Со дня на день графиня должна была уехать в Европу, причем без баронессы, так как та не желала оставить своего мужа в одиночестве. Но ехать одной? Непременно надо было сыскать спутницу. Однако это было не таким простым делом…

Итак, две старые подруги встретились, расцеловались, обнялись и баронесса тут же пригласила Загорскую к себе на вечер. Все раскланялись и, предвкушая скорое приятное свидание, расстались.

Вечером графиня Фабиана сидела подле Софьи Николаевны и вела с ней дружескую беседу. Милое, располагающее лицо Софьи, ее хорошие манеры и отсутствие всякого светского кокетства расположили к ней сердце тридцатилетней Фабианы. Хотя разница в возрасте у девиц составляла восемь лет и графиня опасалась, что встретит в Софье обычную, ограниченную собеседницу, но в беседе обе пришли к выводу, что могли бы довольно быстро сдружиться, ибо главное, чему и Софья, и Фабиана отдавали безусловное предпочтение, был здравый смысл. Они с удовольствием припомнили прочитанные книги, сравнили светские впечатления, свои пристрастия и вкусы. Признали, что из современных литераторов предпочтение отдают господину Карамзину, а из прошлых обе ценят господина Сумарокова, процитировали каждая по нескольку любимых строк и, наконец, завели отвлеченную беседу о вечере.

— Как вам наше общество? Как наш свет? Тетушка каждую неделю собирает у себя по четвергам… — спросила Фабиана.

— Боюсь обидеть вас ответом, но все же скажу, — посмотрев на нее, ответила Софья. — Здесь скучно.

Фабиана рассмеялась:

— Берегитесь! Свет вам этого не простит!

— Я не боюсь, — спокойно ответила Софья. — Я не ищу тут ни одобрения, ни поощрения, ни счастья…

— Вот как? Полагаете, что счастья тут вовсе нет?

— Именно так. Счастье довольно далеко отсюда.

— Где же? — Фабиану очень заинтересовал этот разговор.

Она и сама думала то же, что и ее собеседница. И ей хотелось знать, что же решила для себя Соня.

— Не могу сказать точно, — продолжала Софья. — Но только не здесь.

— Вы на редкость категорично судите, дорогая Софья Николаевна. Здесь, в свете, этого не одобрят.

— Что ж… Придется бежать отсюда, — улыбнулась Софья. — Я живу здесь с неохотой, а бежала бы отсюда с радостью.

Фабиана помолчала.

— Отчего у вас нет жениха? — спросила она внезапно. — Тетушка говорила, что вас, как это… — она помолчала, подбирая нужное слов, — сватали?

Фабиана довольно хорошо говорила по-русски, и, хотя при дворе и в доме баронессы предпочитали французскую речь, всегда, когда только это было возможно, она переходила на русский язык.

Софья улыбнулась:

— Нет, сватовства не было. Да я этого и не желала…

— Отчего?

— Оттого, что… Но, впрочем, не будем об этом, — прервала свой ответ Соня.

— Как пожелаете…

Некоторое время обе они опять молчали, а потом Соня, вздохнув, сказала:

— Как бы все же я хотела уехать отсюда! Я немного даже завидую вам. — Она посмотрела на Фабиану. — Вы, говорила матушка, скоро отправитесь за границу…

— Вы бы хотели уехать? Так нет ничего проще! — воскликнула Фабиана. — Я ищу спутницу в путешествии по Италии, на мою родину. Баронесса не хочет оставлять мужа, и я ее понимаю, но все же я намерена ехать, и как можно скорее! Если вы хотите, то все легко устроится, поедем вместе.

Соня с изумлением посмотрела на Фабиану и ответила:

— Если это только возможно, то я согласна. Конечно, согласна! Но как я могу быть вашей спутницей? Две незамужние девушки…

— Оставьте! Это не повод для отказа! Я обладаю достаточным состоянием и нахожусь в том возрасте, когда уже могу считать себя вполне самостоятельной. Я распоряжаюсь сама и деньгами, и поступками. Если вы действительно желаете уехать, то принимайте мое предложение. Впрочем, быть может, вас смущает вопрос денег? Если вы будете моей спутницей и подругой, кроме дружбы, я еще обязана предложить вам вознаграждение.

— Нет, в деньгах у меня нужды нет. Более того, я обладаю собственным состоянием, хотя и небольшим, унаследованным мной от бабушки, — ответила Софья. — Мы можем быть совершенно в равном положении. Но я бы попросила вас…

— Так вы согласны? Решительно согласны? Мне хлопотать о вашем паспорте? — воскликнула Фабиана.

— Да!

— А ваша просьба? Простите, я от радости перебила вас!

— Моя просьба такова: мне надобно, чтобы вы всем говорили, что я только ваша компаньонка[7] и что вы платите мне жалованье. И ни слова о моей самостоятельности.

— Предчувствую, что вас будут жалеть, — усмехнулась Фабиана.

— Пускай! Лишь бы оставили в покое.

— Что ж, решено. Завтра же я похлопочу о вас, мне только понадобится прошение ваше к государю. Но что скажет ваша маменька?