Превратности любви

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Кто не бывал в благословенной стране Италии, тот не знает мира. Упоение красотой природы и творениями рук человеческих, гармония южной красоты и высокого искусства, сплетенных в истинный гений… Как можно этим не восхищаться?

Несколько месяцев, проведенных в Италии, и жизнь более не казалась состоящей из невзгод, а расцвела необыкновенными красками и наполнилась разнообразными впечатлениями. Фабиана, хорошо знавшая прелести и обычаи своей родины, провезла компаньонку по всей Италии, от реки По до Сицилии. Хотя эта прекрасная страна не была едина, а была насильственно разделена между державами, все же по духу это была единая Италия.

Они увидели вечнозеленые кипарисы и цветники, обрамленные самшитовыми кустами; холмистые гряды речных долин; виллы, поражающие чистотой классических форм и украшенные дивными фресками. Сады в ренессансном стиле и плодовые сады, благоухающие ароматами цитрусовых деревьев и пряных трав. Увитые виноградом крытые аллеи, скамьи в тенистых рощах: и все это манило, звало, притягивало…

На Софью особое впечатление произвела Венеция, прекрасный прообраз ее родной Северной Пальмиры. Долина Бренты, в светлой южной ночи озаряемая лунным светом, нежным и серебристым, идиллическая, неповторимая, равно восхитительная и для местного уроженца, и для опытного путешественника. Каналы, гондолы, дворцы и церкви, и протяжные, томные и вместе с тем простые песни гондольеров… Она бы наслаждалась этим вечно!

Фабиана слегка посмеивалась над этой восторженностью, но втайне гордилась тем, что именно ее родина вызывала такой восторг.

Отъезд из Петербурга прошел вполне благополучно. Любовь Матвеевна была даже рада предстоящему путешествию дочери. Составить компанию молодой графине ди Тьеполо, племяннице барона фон Закка, любимца двора, это сделало бы честь любой девушке. То, что две незамужние особы собирались путешествовать одни, если не считать довольно многочисленную прислугу, которая должна была сопровождать их, включая и доверенных лиц мужского пола, необходимых в любом путешествии, никого не смутило. То ли вид Фабианы и ее манера вести себя, присущие скорее зрелой даме или вдове, без малейшего легкомыслия и кокетства, то ли что-то другое… Да и сама Софья Николаевна обычно держала себя с необыкновенным достоинством. К тому же графиня была по своему возрасту лишена заботы опекунов и считалась уже старою девою, то есть вполне добропорядочной особой с незапятнанной репутацией, так о ней и отзывались в свете.

Недели за четыре добрались путешественницы до Италии. Стоял конец сентября, но в Европе погода была сухой и теплой, дороги хорошими и спокойными, поэтому ничто не воспрепятствовало двум молодым особам благополучно добраться до конечного пункта своего назначения.

Как было уже отмечено, путешественницы пересекли всю страну, добравшись нынче до Сицилии. Они побывали почти во всех крупных городах Италии, подолгу останавливаясь и живя в гостиницах, возбуждая интерес и толки своим положением, посещали театры и аристократические гостиные, присутствовали на балах. Завязав интересные знакомства среди итальянской аристократии, они, как почти все их соотечественники на чужбине, сблизились и со многими русскими семьями. Поначалу этот союз итальянской графини и ее русской компаньонки казался необычным и странным, к тому же дамы путешествовали без мужчин. Но в ту пору англичанки первыми преподали пример бесстрашной женской любви к путешествиям без опекунского присмотра, поэтому, отметив достойное поведение обеих дам и немалое состояние графини, их с радостью приняли в высшее общество. Поначалу Софья, как компаньонка, не пользовалась особым вниманием. Впрочем, она и не искала себе отличий. Но когда Фабиана дала понять, что Софья Николаевна ей скорее подруга, чем компаньонка, и, даже несмотря на то, что материальное положение Сони было заметно скромнее, ее независимое поведение рядом с графиней, изысканная манера держать себя убедили окружающих, что синьора Загорская вполне может претендовать на особое к себе отношение. Ее наряды были не хуже нарядов иных богатых особ, лицо, воспитание и нрав никого не оставляли равнодушными, а разговор блистал остроумием и простотой.

Все пришли к выводу, что это скорее всего две подруги путешествуют вместе, нежели хозяйка и компаньонка, как казалось поначалу.

Путешественницы могли бы много дольше задержаться в Риме, который необыкновенно впечатлил их, а также в Неаполе и в других городах Италии, но они решили непременно вернуться туда еще раз и провести там более длительное время. Теперь же их путь лежал в Палермо. Дело в том, что мать Фабианы была родом из этого города, и графине непременно хотелось побывать там и осмотреть город, вспоминая рассказы матери о нем, и о ее последних днях, проведенных с мужем в Париже, и о том, как она много скучала в разлуке с родиной. Фабиана предвкушала осветить в памяти приятные и меланхолические воспоминания своей матери о Палермо, где она была счастлива. Для Софьи путешествие на Сицилию было, как и любое другое, новым приятнейшим открытием.

Палермо, наполненный тем, что так характерно для юга Италии, уже жаркий в мае до марева и невозможной синевы моря, встретил их каменными улочками, лавками, синьорами в черных одеждах и платках, шумными мужчинами и детьми. Путешественницы устроились в одной из лучших гостиниц города. Фабиана желала в одиночестве посетить родные места своей почтенной родительницы, а Софья решила осмотреть все возможные местные достопримечательности. После прогулок по улицам в экипаже, посещения монастырей и памятников старины Соня отправилась по рекомендации местного чичероне осмотреть монастырь капуцинов.

— Если синьора хочет узнать дух Сицилии и понять нас, местных уроженцев, — гордо говорил этот почтенный итальянец, — если дух нашей вендетты изумляет вас (как изумляет он прочих иностранцев), то там вы поймете наше презрение к смерти! Там вы увидите, как и чем живет сицилиец — набожный и бесстрашный. Не только мужчины, но и женщины наши полны спокойствия и невозмутимости при словах месть и смерть. Да, гнев и горе побуждают нас мстить, но это только в первый миг. Далее мы долго обдумываем это намерение. И так происходит без конца!

— Без конца… И до той поры, пока в живых не останется ни единого человека, — пробормотала Софья.

— Что? — громко вопросил многословный ее чичероне.

— Однако премилый же обычай! — громко сказала она.

Тот только улыбнулся и препроводил девушку в монастырь капуцинов, о котором он только что так выспренно повествовал.

Что же это был за монастырь? В чем была его примечательность для туристов? Самой главной особенностью сего монастыря были катакомбы, простиравшиеся на тридцать километров под ним и не имевшие точного плана. При них состоял на службе монах-смотритель, который только один и ведал ими. Катакомбы эти были еще и жилищем смерти. Здесь хоронили, а точнее, складывали мертвецов, которых бальзамировали сами здешние монахи. Всякий путешественник считал своим долгом впитать от этих ужасов memento mori[8], о котором так любят упоминать различные писатели, мнящие себя философами.

В сих катакомбах начиная с XVI века от одной из страшных чумных эпидемий хоронили монахов-капуцинов, знать города Палермо, а позднее, и людей всех рангов и даже бедняков. Бедняков подвешивали на крюки в стене. Богатых людей клали в специальные ниши и даже в открытые гробы, выставляя покойников на обозрение оплакивающих их родственников, которые имели возможность созерцать их бесконечно долго, вплоть до собственной кончины, пока они не оказывались рядом с ними. Рассказывали также, что некий отец находился в отъезде, когда скончалась его маленькая дочь. Мать умолила монахов принять к себе труп девочки, подвергнуть его бальзамированию и оставить дожидаться несчастного родителя. Прибыв, отец смог созерцать тело девочки таким, каким было оно при жизни, и проститься с дочерью. Родители имели возможность до конца жизни видеть труп любимой дочери, воображая себе, быть может, что она все еще жива и только спит… Несчастные люди!

Безумные, как подумала Софья, услышав подобный рассказ. Где же тут презрение к смерти? Здесь одно только почтение к ней и желание непрерывно видеть ее рядом с собой и осязать. Страх один! Она бы и рада была уйти отсюда, но… Но природа человеческая такова, что отринуть себя от ужаса, не насытившись им вдоволь, невозможно. Софья невольно воображала себе дам в старинных платьях, таких набожных и экзальтированных, неотрывно смотревших на дорогие черты своих мужей, детей, родителей… Мужчин в бархатных камзолах, не сводивших глаз с милых черт своих безвременно ушедших возлюбленных, быть может, оставивших в залог своей любви малолетних детей… Мурашки пробежали по ее коже!

Странный памятник человеческих чувств и желаний. Погребальный отзвук Средневековья. Скелет-смерть, увлекавшая в последнем танце за собой все сословия и возрасты, до сих пор выводила в этих катакомбах свой нескончаемый танец. И они приходили смотреть на него! Как сильна власть этой хозяйки бренного нашего мира! La morte…[9]

Тургенев прибыл в Палермо, повинуясь смутному слуху о том, что именно сюда отправилась Лидия с самозваным своим графом. Именно в Палермо вел призрачный след его жены. Путешествие по Италии, которую он проехал из конца в конец, оставило самые приятные впечатления в его душе. Конечно, здесь не обходилось без дорожных неудобств, трактирщиков-плутов, разного рода мелких мошенников и прочего. Но чужие красоты прекрасной страны искупали все сполна.

Из Москвы выехал он не сразу. Ему потребно было много времени на сборы, на получение паспорта и другие приготовления. Наконец, в середине октября, по дурным дорогам, он выехал уже из Петербурга и совершил поначалу продолжительную поездку по отчизне по самой осенней распутице, в которую умудрился попасть. Он задержался в Варшаве довольно надолго. Потом грянули морозы, выпал снег, и это позволило добраться почти до самых Альп в самое небольшое время, всего за четырнадцать дней. Далее была переправа через горы, и Тургенев невольно поминал великого соотечественника своего, Александра Васильевича Суворова, который переходил через Альпы с гораздо меньшими удобствами, но сопровождаемый своим войском. Где перевал Сен-Готард, при котором бились русские? Где Чертов мост? Он желал бы угадать те места, но вовсе не мог бы теперь этого сделать. Отец говаривал ему про подвиги русских богатырей и про восхищение всей Европы этим отважным походом.

Затем следовало путешествие по самой прекрасной Италии, занявшее несколько месяцев. Тургенев совершал свой путь через Милан, Пьяченцу и Кремону. Случай занес его в Парму, а после того он, уже без необходимости, но только повинуясь собственной воле, отправился в Рим, желая увидеть собственными глазами и собор Святого Петра, расписанный некогда великим Микеланджело, и прочие красоты вечного города. В разных уголках страны он отдал дань восхищения и славному Палладио[10], и бессмертными итальянскими художниками эпохи Возрождения Тьеполо и Веронезе.

Он видел, как разросшаяся зелень скрывает прелестные линии барочных вилл близ Рима, как барки скользят по Lago Maggiore, как плюш обвивает полуразрушенные каменные мосты и хижины, как перед старинными развалинами расстилается зеленое цветущее поле, не познавшее еще человеческой руки…

Он бы желал еще посетить Неаполь и вернуться непременно в Рим, но теперь путь он держал на Сицилию. И там его ждало такое же прекрасное барокко, затаившееся в изысканных линиях строений и столь не любимое классицистами. Но он с какой-то нежной грустью любовался столь пышной архитектурой, которую нынче не желали понимать.

Прибыв в Палермо, Тургенев битую неделю посвятил поискам Лидии и самозваного графа да Понте. Усилия его, впрочем, были тщетными. И поначалу в Палермо он не мог отыскать их и следа. Однако, поскольку разыскивал он «молодую русскую даму и графа-итальянца», как он всегда пояснял, — полагая, что это сочетание не может быть таким уж частым, — в один из дней ему сообщили, что упомянутую пару недавно видели в городе. И что только нынче утром «молодая русская дама» в одиночестве отправилась в капуцинские катакомбы. Тургенев, не медля ни минуты и предвкушая уже близкое завершение своей миссии, направился к указанному ему монастырю.

Спустившись в катакомбы и узрев открывшееся ему зрелище этого итальанского некрополя, Тургенев невольно передернул плечами. Он вовсе не был испуган, но столь странная причуда собирать покойников в одном месте и выставлять их на обозрение всем желающим, показалась ему дикой. Он бы тотчас ушел, если бы не мысль о Лидии. Что могло взбрести ей в голову? Для чего она отправилась сюда? Да и тут ли она? Он вернулся ко входу и спросил у стоявшего там монаха-смотрителя, не выходила ли отсюда молодая русская дама? Но нет! Монах уверил его, что приметил, разумеется, иностранку, тем более так хорошо говорившую по-итальянски («Хорошо? Вот диво!» — подумал Александр). Но она не выходила с тех пор, как вошла около получаса тому назад.

Полчаса в этом склепе? Решительно, Лидия переменилась. Ничто в иные дни не могло побудить ее даже взглянуть в сторону кладбища: обычного русского безобидного кладбища! Но тут, в этом мрачном и сыром погребе, провести уже более получаса?.. Александр решительно направился внутрь.

Софья брела по коридорам, заполненным телами, и ужас, наконец, стал постепенно охватывать ее. Точнее, любопытство ее смешалось со страхом и не позволяло ей выбраться наружу.

У некоторых трупов превосходно сохранились все черты лица, волосы, тело и даже одежда. Другие же мертвецы были страшны, с открытыми ртами и проваленными глазницами. Гробы стояли тесно, будто в очереди на Страшный Суд, почти опираясь один на другой. Жуткие, высохшие мертвецы на крюках являли страшное зрелище.

Но особенно поразили ее, вызвав истинное содрогание, дети, положенные и поставленные в маленьких гробиках, как нарядные, сухие, страшные куклы. Пышные волосы девочек и богатые наряды, гробы разной формы, некоторые из которых напомнили ей домики-треугольники со стеклянными крышками, чтобы лучше было видно лицо. Мертвые дети… Это оставляло самое ужасное впечатление!

Соня задрожала. Ей показалось, что рядом были люди. Но она углубилась так далеко, завороженная видом смерти, что вдруг оказалась совсем одна! Ей стало очень страшно. Софья заметалась от стены к стене, испытав неожиданно почти сверхъестественный дикий страх, осознав свое полное одиночество. Взгляд ее упал на мертвую девочку. Глаза ее вдруг блеснули перед ней, как живые или будто сделанные из стекла! Или это не глаза, а что-то другое?..

— Зачем я не ушла отсюда раньше? — прошептала она. — Господи помилуй! — Она перекрестилась. — Страх какой! Умершая смотрит, истинно смотрит на меня…

Софья наклонялась все ниже и ниже, не в силах оторваться от ужасных глаз, тут чья-то рука коснулась ее, и Соня в ужасе закричала!

Язык итальянский, на котором Александр старался изъясняться, был не так уж и дурен, но и не хорош. И поэтому каким-то образом в его устах «граф-итальянец» оборотился в «графиню-итальянку». Поскольку Фабиана и Софья были парой приметной и оттого что еще были богаты и жили на широкую ногу, то Тургеневу и указали именно на них. Он направился в катакомбы в поисках жены и совершенно неожиданно встретил там Соню.

Александр, издали заметив фигуру молодой женщины, сразу догадался, что она, должно быть, заблудилась и испугалась. Он никак не думал, что это именно та, по следу которой нынче он шел целый день. Тургенев решил подойти к ней и, коснувшись ее, услышал крик. Он не сообразил, что в таком состоянии она может принять его прикосновение за что угодно. И, конечно, она упала в обморок!

Тургенев подхватил девушку на руки и поспешно направился с нею к выходу. Спертый воздух катакомб и все увиденное повлияли на нее самым плачевным образом. Лицо незнакомки было бледно, руки ее беспомощно свисали, она погрузилась в глубокий обморок. С нею рядом никого не было, и помощи ждать было не от кого.

Вынеся ее на свежий воздух во двор монастыря, Тургенев уложил ее на широкую скамью. К ним подбежал монах и предложил воды или, быть может, лекаря? Но на свежем воздухе девушка стала приходить в себя. Соня никогда не страдала обмороками и была довольно крепкого здоровья, поэтому солнце, вода и свежее дуновение ветра привели ее в чувство почти сразу, но она все же ощущала сильную слабость. Однако девушка поднялась и села. Монах тут же отошел, оставив молодых людей объясняться одних.

Довольно дурно произнося итальянские слова, Тургенев поинтересовался самочувствием молодой дамы, оказавшейся по воле случая на его попечении. Софья, увидев подле себя незнакомца и поняв, что самым постыдным образом лишилась сознания от страха, отвечала по-русски, в совершенном замешательстве.

— Так вы русская? — изумился Тургенев, заговорив на родном языке.

— Да, — ответила Софья. — А вы? Впрочем… — Она смущенно улыбнулась. — Это и так ясно… Но каким чудом вы тут оказались? — воскликнула она.

— Я… — Тургенев смешался.

Он не желал открывать этой девушке истинных причин своего появления в катакомбах. Почему? Потому что это было неловко, не к месту, да и… И не хотелось отчего-то. — Я, как и вы, из любопытства спустился в катакомбы. Впрочем, мне сказали, что я могу тут встретить своих знакомых… Я искал их и много спрашивал об их местонахождении. Меня отправили сюда и… я встретил вас, — несколько удивленно произнес Александр. — Позвольте, впрочем, отрекомендоваться: Александр Андреевич Тургенев.

— Софья Николаевна Загорская, — ответила она.

Тургенев посмотрел на свою новую знакомую, с удовольствием отметив ее приятный голос, спокойную и милую внешность, слегка растрепавшиеся надо лбом черные кудри, красивой формы рот и приятную улыбку, нежную и изящную линию плеч, в обрамлении белого полупрозрачного шелка. В ней было то, что называется выразительной красотой, подумал Тургенев. В минуту обаяния, которое охватило Тургенева при взгляде на нее, приобрели вдруг весь свой смысл и все свое значение и некая неправильность в овале лица, и глаза, сильные и нежные своей глубиной и влажностью. Неожиданная томность, близкая к слабости, разлилась теперь во всей ее фигуре, но взгляд темных глаз готов был засвидетельствовать твердость воли и силу натуры.

— Это я виноват… — произнес он. — Мне надобно было вас окликнуть для начала…

— Вздор, — отозвалась Софья. — Мне не нужно было так долго находиться в этом месте. Я поддалась ненужному любопытству и была справедливо наказана.

— Позвольте мне проводить вас. Где вы остановились? С кем вы путешествуете?

— Я путешествую с подругой, графиней ди Тьеполо.

— Ах, графиней! — И Александр рассмеялся.

— Вы смеетесь? — изумилась Соня. — Но что смешного?..

— Ах, простите, — перебил он. — Дело в том… Я понял свою ошибку! Я искал одного… графа-итальянца и его русскую спутницу. А мне указали на вашу подругу графиню-итальянку… И на вас… Но почему вы путешествуете вместе? Вы в родстве?

— Нет. Я компаньонка графини ди Тьеполо.

— Компаньонка? — Он удивленно посмотрел на девушку.

Это показалось Тургеневу довольно странным. Софья Николаевна вовсе не производила впечатления компаньонки или вообще служащей. Это была истинная барышня из хорошего дома с достатком, воспитанная в лучших традициях, светская особа, которая жила по собственной воле, не подчиняясь чужому приказу, как сразу подумалось ему. И вдруг — компаньонка!

Он предложил девушке руку и повел ее к экипажу, который ожидал его неподалеку. Софья, все еще чувствовавшая себя неловко, позволила отвезти себя домой и почти ни слова не молвила по дороге. Тургенев, впрочем, не особенно и расспрашивал. Однако, когда они подъехали к гостинице, в которой остановились Фабиана и Софья, им навстречу вышла графиня. Увидев бледную и слабую свою компаньонку, она необычайно разволновалась и тут же принялась обо всем расспрашивать князя. Но при публике вести разговор было неудобно, поэтому Тургенев был приглашен Фабианой в комнаты, которые занимали путешественницы, и допрошен с пристрастием.

После того, как Фабиана выяснила все, что интересовало ее о происшествии с Софьей и высказала все, что думает по поводу ее безумной прогулки, она предложила Александру чаю и начала расспрашивать о его собственном путешествии и о причинах, побудивших его отправиться в путь.

Фабиана рассказала о том, что они с Софьей путешествуют ради удовольствия и смены обстановки. Что намереваются днями отправиться в Неаполь, а затем в Рим. Тургенев, в свою очередь, поведал, что путешествует вынужденно. Между прочим сообщил, что женат и супруга его тоже теперь в Италии.

— Собственно, — прищурившись, объявила Фабиана, — вы едете за нею, как я поняла вас?

— Да. Боюсь, что жена моя поступила на редкость неразумно, отправившись одна в путешествие.

Александр, конечно же, умолчал о любовных приключениях своей жены. Упоминать об этом было бы неуместно.

— Да, женщины порою так беспомощны! — воскликнула графиня.

Александр усмехнулся:

— Но далеко не все. За вас бы я так не опасался… Вы кажетесь вполне разумной.

— Браво! Вы польстили мне, как никто другой! — засмеялась Фабиана.

Софья не сказала почти ни слова во время этого разговора, кроме нескольких ничего не значащих замечаний и междометий.

— Сдается мне, жена от него сбежала. А он теперь хочет ее вернуть. Вот так, — сказала Фабиана, когда Тургенев ушел.

— Ты находишь? — с деланным равнодушием переспросила Софья.

Ей, конечно, все это было интересно. Но открыто интересоваться чужими семейными и сердечными делами было бы нехорошо.

— Впрочем, он мил и добропорядочен. Я бы сказала, что это именно тот человек, который может составить достойную компанию. Ты слышала, что он собирается в Неаполь, как и мы? Если бы мы могли проделать этот путь вместе, то это было бы неплохо.

— Разве нам нужен сопровождающий? — удивилась Софья.

— Нет. Но господин Тургенев произвел на меня очень приятное впечатление. Ты заметила, что порою просто бывает необходимо мужское общество? На прогулке, при разговорах с носильщиками, кучерами? Иногда эти людишки так насмешливо смотрят на нас!.. Просто возмутительно! — Фабиана даже вскочила и прошлась по комнате. — Если он будет так мил и согласится составить нам компанию по дороге в Неаполь, я не откажусь.

Она бродила по старинным улочкам города, лежавшего в обширной долине у подножия Северных Апеннин, по тем улочкам, что помнили еще, как ступали по ним благородные синьоры прошлого, поэты, как сам Данте гулял по ним, мечтая о своей Беатриче. Теперь она ходила по ним, тоскуя и не находя покоя. Как хотелось домой, домой! На север, в заснеженную, холодную Москву из этого проклятого, жаркого юга… Ничто не радовало ее здесь теперь. Ах, Флоренция!

Она ненавидела эти улочки, дома и дворцы. Палаццо Питти, стоявший тут с XV века, мрачный, облицованный по всему фасаду рустом из огромных блоков. Одинаковые окна с полукруглыми навершиями не оживляли палаццо вовсе. Единственным украшением этого дворца, которым любовались все путешественники, были головы львов увенчанные коронами под окнами нижнего этажа. Палаццо Барджелло, поделенный на три части горизонтальными поясами, с окнами различной формы по всему фасаду, украшенный, как крепость, зубчатым карнизом с арками и консолями. Статуя Козимо Медичи, горделивого всадника, площадь Синьории с асимметричным Палаццо Веккио, с Лоджей деа Ланци и Персеем Челлини… Все это было ей так чуждо и так далеко, хотя она стояла вот тут, рядом, и каждый день ходила мимо этих чудес.

Но она была неспокойна и несмиренна! В ее душе бушевала буря. Буря, виновна в которой была она сама!

Теперь она стояла против знаменитого фонтана Нептун. Морской бог ехал на колеснице, запряженной четверкою морских коней — Бьянеоне[12], называли его флорентийцы… Пропала ее спокойная жизнь, навек пропала! Ах, этот князь да Понте! И никакой он вовсе не князь, прав был Александр! Как он предостерегал ее… И что бы ей не послушать? Дурочка, дурочка!

Лидия проживала последние деньги и с ужасом сознавала, что перед нею теперь не светлая и блестящая дорога, как бывало раньше, а тьма, тьма непроглядная! Она не ценила никогда того, что было у нее раньше. Верность, спокойствие, надежность — всего этого она теперь лишена. Джузеппе бросил ее, оставив без защиты в чужой стране, вернуться ей не было никакой возможности. Конечно, можно было бы обратиться в посольство, к соотечественникам и… И ей помогли бы вернуться в Россию, но какой позор! Какой позор ей пришлось бы пережить! Какая горькая расплата за проступок, за собственную глупость! Лидия не могла решиться на такое унижение, даже ради спасения собственной жизни. Ей теперь казалось, что лучше смерть, чем всеобщее презрение и насмешка. А как она посмотрит в глаз мужа? Да еще теперь, когда…

Лидия была беременна. Она уже давно поняла это. Вернуться в дом мужа с чужим ребенком. Все бы сразу поняли истину, какой шум поднялся бы вокруг! И что ждало бы этого ребенка? Конечно, Александр — в благородстве которого она ни секунды не сомневалась, — принял бы ее в своем доме. Даже, возможно, продолжал бы жить с ней, воспитывать чужое дитя. Он бы увез ее в деревню, укрыл бы там ото всех, и они… Они, как знать, быть может, стали бы ближе друг другу… Эти мысли согревали и подбадривали ее в самые темные мгновения, но она опасалась отдаваться им полностью и понимала, что ничто не искупит того позора, который ей придется принять на свою долю и который придется перенести Александру.

И ей уже не хотелось рассчитывать на благородство Александра. Впервые в жизни ее мучила совесть. Она поняла, как была не права. Как жестоко она оскорбила мужа перед своим бегством! Лидия уже не презирала и не ненавидела его. Только теперь она оценила все те его человеческие качества, которые казались ей такими скучными и никчемными! Нет, она не полюбила его вдруг, но оценила. Любовница ли, жена… Никогда не поступил бы он так с женщиной, как поступил с ней Джузеппе.

Спаси Господь! Она даже не могла помолиться. Войти в русский храм ей не позволяло оскорбленное самолюбие и опасение, что ее узнают, что пойдут толки, что среди той русской аристократии, что обитает теперь во Флоренции, ее настигнет презрение. Ее суетной, светской натуре это было бы хуже смерти!

И она прекращала мечтать о доме, о Москве, о деревне и думала, что знает лишь один способ как избавиться от своего позора.

— Не кажется ли вам, что сюжеты эти так постоянны, как солнце на небе днем и луна ночью?

— Луна не всякую ночь бывает одинакова, да и солнце порою скрывается за тучи.

— Вам так нравится картинка?

— Мне нравится сюжет. Прелестная история, право!

— Душераздирающая! Как дамы любят подобные страсти? Я бы от истории с такой мрачной концовкой, пожалуй, потерял бы и сон, и покой, и аппетит. Но вы только раскраснелись, глаза ваши заблестели и, кажется, напитались энергией!

— Как Антей при соприкосновении с землею…

— О да! Любовь делает женщину поистине непобедимой.

— Браво! Как верно подмечено!

Пара, беседовавшая подобным образом, обогнала Тургенева, шедшего под руку с Софьей Николаевной. Незнакомцы, как и наши герои, осматривали фрески виллы Maria, представлявшие сюжеты из средневековых хроник и рыцарских романов. Трудно было узнать, пожалуй, в этой истинной манере итальянского Возрождения героев средневековых легенд. Странной причудой художника явились Тристан и Изольда, Ланселот и королева Гвиневера, которые были изображены как античные герои, и только атрибуты, сопровождавшие их, мечи и кубок с напитком любви, позволяли догадаться, кто это. Тот диалог, что слышали Александр и Софья, относился именно к истории любви Тристана и Изольды. Обмен мнениями немало позабавил молодых людей, и они, улыбнувшись, молча переглянулись. Однако Тургенев спросил:

— А каково ваше мнение об этом сюжете? Прав ли был этот господин, когда объявил, что дамам исключительно нравятся подобные сюжеты?

— Какой именно сюжет вы имеете в виду? Историю Тристана и Изольды или Ланселота и Гвиневеры?

— Разве они не похожи?

— Вероятно, похожи, — ответила Софья. — И там, и там история несчастной, безрассудной страсти…

Тургенев посмотрел на нее с интересом:

— Вы произнесли это с явным осуждением. Разве любовь и безрассудство не ходят рука об руку?

— А разве это непременное условие? Отчего бы любви не быть дружной с рассудком?

— Чувство, как правило, от того и называют «чувством», что оно идет от души и не имеет разумных объяснений. Это нечто эфемерное и очень непрочное…

— Безумная страсть, основанная только на одном слепом чувстве и желании, может быть и оскорбительной! — взволнованно сказала Софья. — Оскорбительной для… для чести обеих сторон…

Александр помолчал. То, что Софья сказала только что, поразило его. Никаких рассуждений о преимуществе чувств над рассудком, никаких вздохов о любви, разделенной ли, нет ли, что так свойственны женщинам. Лидия, его жена, любила разговоры о страстях, о том, что жизнь растрачена впустую, ежели не было в ней пылкой любви, хотя бы и завершенной злым разочарованием. Он ответил:

— Вы говорите не о любви. В вашем суждении много рассудка и понимания именно страсти, которая порой не разбирает дороги, но любовь… Любовью оскорбить нельзя…

— Быть может… — задумчиво произнесла она, посмотрев на фреску. — Но где же тут истинная любовь? Разве не роковая случайность соединила Тристана и Изольду? Напиток страсти, предназначенный другому, выпил именно Тристан и… Сколько горя из-за ошибки! Из-за того, что некто, не желая положиться на естественный ход событий и вознамерясь воздействовать на чужие чувства силою, допустил при том оплошность, не уследив за столько могучим средством?

— Но разве это не рука судьбы? Разве не предназначение? Если бы Тристану не суждена была Изольда, разве достался бы ему этот напиток? И разве не любовь оберегла их от предательства и бесчестья?

— Но разве при том, — продолжала в том же духе Софья, — не были они презираемы и осуждаемы всем светом? И разве не думали о них, как об опороченных, хотя это и было ложью?

— Память об этой любви дошла до наших дней. Стало быть, есть тут что-то, что заставляет сердца биться в предвкушении сильной, неземной, колдовской любви… — Как неожиданно Александру было слышать собственные подобные речи.

Он, почитавший себя человеком рационалистическим, вдруг заговорил, как совершенный романтик или даже как почитатель Карамзина, которого недолюбливал. Злосчастная бедная Лиза, погибнувшая от любви, раньше представлялась ему почти безумной. Теперь же он думал, что ее история мало чем отлична от истории Изольды. Любовь, безрассудство, предательство, преждевременная гибель… Ужели теперь это так его трогает? Или… Или он сам, поневоле, вовлекся в какой-то водоворот чувств? И та молодая девушка, что теперь идет рядом с ним, неужели это она пробудила в нем такие мысли?

Софья, думавшая до той поры о любви отстраненно и никогда не испытывавшая любовных томлений, выразилась, пожалуй, чересчур решительно. Она заметила, что слова ее странным образом подействовали на собеседника. Но воспоминания об одном человеке, терзаемом страстями и пытавшемся своею страстью погубить ее самое, заставляли ее так думать и так говорить.

— Итак, вы против безрассудства? — сказал вдруг Тургенев.

— Пожалуй, да… Возможно, безрассудная храбрость хороша на войне, я этого не знаю… Но, думаю, и там разум уместнее.

— Возможно, но, побывав в сражении, могу вас уверить, что иной смельчак, действовавший вопреки разуму, успевал куда более расчетливых генералов.

— Ведь вы, пожалуй, — неожиданно заметила Софья, — были среди подобных смельчаков?

Ей пришло вдруг в голову, что Александр Андреевич, о котором она почти ничего не знала, если воевал, то участвовал в самой гуще событий. Что-то в его лице, в его речах совершенно уверило Соню в этой догадке.

Тургенев, видимо, смутился, но все же ответил:

— Не мне судить о моем тогдашнем поведении. Но нынче я скажу вам так (касаясь, разумеется, нашего предмета) безрассудство безрассудству рознь. И хотя ложное чувство от истинного порою сложно отличить, все же стоит иной раз рисковать ради того блаженство, которое может подарить истинное чувство.

— А вы? Вы испытали подобное хоть раз? — взволнованно спросила Софья.

— Пожалуй… — Он задумался. — Пожалуй, да…

Тургенев посмотрел на Софью. Отчего он так ответил? Он никогда не был влюблен до безрассудства, стало быть, он солгал… А может быть… Может быть, он… уже влюблен?

— Девице рисковать опасно. Впрочем, даме тоже. Общество не прощает промахов на столь деликатной почве, — раздался звонкий голос Фабианы. — Я слышала конец вашей беседы! Рискованная, весьма рискованная тема. Советую вам, Александр Андреевич, в свете никогда не говорить в таком тоне о подобных материях. Вас почтут за соблазнителя!

— Смею вас уверить, дорогая госпожа графиня, что только здешний воздух и прекрасные произведения искусства толкнули меня на подобную беседу, притом безо всякой цели. В свете я порядочный молчун, — усмехнулся Тургенев.

— Однако вы так пылко рассуждали… — протянула Фабиана. — Неужто это была просто игра ума?

— Не совсем. Я высказал свое истинное мнение, но требовать особого к нему внимания или чтобы его восприняли всерьез, я нисколько не желаю.

— А я все же восприму его серьезно, — вдруг сказала Софья. — Вы позволите?

Удивленный и, сам не зная отчего, обрадованный, Тургенев ответил:

— Вы окажете мне честь подобным вниманием, Софья Николаевна.

Фабиана, отвернувшись, усмехнулась, но ничего не сказала.

Гуляя по Неаполю и окрест, Тургенев мог вполне оценить знаменитый вид на город с дороги Позилиппио, когда Неаполь открывается весь, раскинувшись полукругом вдоль берега моря. Легкие паруса мелькали перед ним над водой, в дымке прятался Везувий, а одинаковые квадратные дома, с одинаковыми черными окнами, перемежались зеленью деревьев. Вдали белел античный храм, и яркое солнце с беспощадной ясностью демонстрировало город любопытному путнику.

Но Тургенев редко теперь гулял в одиночестве. Дамы, которых он взялся сопровождать, претендовали на его свободное время, и он не противился этому. Все то время, что он путешествовал в одиночестве, ему как раз не хватало общества и именно такого легкого и простого, дружеского разговора. И синьора Фабиана, и Софья Николаевна воспринимали его присутствие с благодарностью, так, если бы он был их родственником или старым знакомцем. С упоением они обсуждали путевые впечатления, с жаром спорили о красотах природы и разнообразных достопримечательностях, с юмором отмечали местные нравы и, безусловно, наслаждались путешествием.

В Неаполе дамы обзавелись новыми знакомствами, стали выезжать по приглашениям, в театр, на прогулки. Александр часто сопровождал их, особенно на прогулках. Конечно, у графини теперь появилась масса поклонников, и все наперебой старались составить ей компанию, но Фабиана предпочитала общество Тургенева. Притом она не имела относительно него никаких планов и не питала никаких надежд. Однако она видела, какой интерес их знакомый питает к Софье, да и девушке, казалось, Тургенев нравился. Между ними было огромное препятствие, почти непреодолимое, но разве что-то может остановить приятное общение, восхищение талантами милого собеседника, его приятной внешностью, любезным обхождением?

Фабиана, правда, иногда терялась в догадках: отчего Тургенев остается столь долго в Неаполе? Почему не следует за своей женой? Но его частые отлучки и одинокие прогулки по городу наводили ее на мысль о том, что жена Тургенева должна быть где-то в городе, и он, зная это, ищет ее.

Ее любопытство также было задето обстоятельствами разлуки Тургенева с женой. Почему она уехала? Она сбежала, как предположила уже однажды Фабиана? Но отчего? Тургенев вовсе не производил впечатление деспота, жестокого человека или человека, страдающего какими-либо тайными пороками. Что-то тут было не так. Быть может, жена его сбежала с другим?

Фабиана, долго жившая при дворе, знала массу подобных историй и для нее не были тайной разного рода отношения между мужчиной и женщиной. Здесь она предполагала адюльтер со стороны госпожи Тургеневой и в таком случае сочувствовала Александру. Но с Софьей она ничего не обсуждала. Ее приятельница была особой романтической, как Фабиане казалось, и не понимающей многих светских интриг. Откуда Фабиане было знать, что подвигло Софью на отъезд из дома? Поэтому, оберегая незнание своей подруги, Фабиана молчала по поводу своих догадок. Соня же почти никогда ничего не предполагала относительно Тургенева и никогда не задавала никаких вопросов.

Самым любимым местом для прогулок у нее сделалась набережная Мерджелина. Пешком, а чаще в коляске, проезжали они по ней. На набережной, украшенной большим распятием, всегда толпился народ. Вокруг, близ домов и у самой воды, играли дети, болтали бедно одетые женщины в платках или тюрбанах. Здесь же были и полуодетые бродяги, лениво лежавшие прямо на земле под палящим солнцем, и местные мужчины в соломенных шляпах или по преимуществу в красных колпаках, в штанах, закатанных до колена, но при этом в жилетах, фраках, галстуках и совершенно босых на горячем песке. И многие праздно сидели или лежали на берегу или беседовали друг с другом. Все, казалось, были заняты, но никто ничего не делал. Да, на этакой-то жаре не то что делать что-либо, но порой и двигаться было совершенно невозможно! Рядом белели дома, поднимаясь по горе над морем, лодки вольно скользили по воде залива. А ночью на берегу люди жгли костры и собирались вокруг них…

Фабиана свела тесное знакомство со многими русскими, а также с семейством графов Чиано, испокон веку обитавших в Неаполе. Граф Мауриццио Чиано часто устраивал у себя праздники, приглашая всех на свою виллу Rosa, прекраснейший памятник старины, возведенный еще в XVI веке архитектором Скамоцци. Вилла недаром имела такое название: весь сад ее был заполнен розами разных размеров и цветов. Они цвели с весны до осени и наполняли атмосферу виллы непередаваемым ароматом. Словом, все было именно так, как однажды верно заметил поэт:

Граф Чиано с удовольствием оказывал внимание двум вновь прибывшим путешественницам и их спутнику и, как и прочих, часто приглашал на свои праздники. На одном из маскарадов, когда Фабиана кружилась по залу, компанию Софье составлял Тургенев. Здесь, за границей, в кругу иностранцев и даже в кругу соотечественников нравы делались как-то проще. И что, безусловно, осудили бы на петербургском балу, здесь воспринималось по-другому.

Софья под руку прогуливалась с Тургеневым по замечательному розарию. Оба были в масках и костюмах, как нынче и требовалось. Граф устроил танцы исторические, как он их называл, и все гости были одеты согласно моде чуть не трехсотлетней давности, как первые обитатели виллы Rosa.

Сначала Софья и Александр танцевали с разными партнерами, но затем Тургенев пригласил Софью, и два танца кряду протанцевал с нею. Прелестная простота итальянских нравов весьма способствовала свободной беседе и естественному, без ложного стыда и жеманства, поведению. Взаимное увлечение молодых людей тут меньше бросалось в глаза, чем это расценили бы на петербургском балу. Легкая и откровенная беседа, блеск глаз, тур вальса — и вот уже оба почти потеряли голову. Но все же это был маскарад, по законам которого ничто не осуждалось!

Тургенев хорошо танцевал, но вообще балы не жаловал, хотя и почитал своим долгом на них бывать. Теперь же, держа в своих объятиях Соню, он вдруг осознал, чего бы лишился, ежели бы случай не свел его именно с нею. Так весело, слившись со всеобщим праздником, ничем не отличаясь от приглашенных, ему давно уж не бывало так радостно. Они кружились по зале, наслаждаясь каждой музыкальной фразой, каждым моментом танца.

Софья быстро устала, в то время, как Фабиана кружилась, не зная устали, Соня уже сидела, наслаждаясь отдыхом. Тургенев отправился за водой для нее, а она предалась размышлениям.

Она совершенно определенно увлеклась. Да, именно увлеклась этим молодым человеком. Притом, что Александр был женат, что ехал вслед за своей женой и ни разу не дал ей понять, что увлечен ею. Да разве и мог он, порядочный человек, демонстрировать ей свои чувства, будучи связанным с другой женщиной? Снова ее чувства приняли неверное направление. Опять она завлечет себя в ловушку, к очередной неприятности! Но его невинное ухаживание, а Тургенев всегда был так деликатен и предупредителен, всегда доставляло удовольствие. О нет! Она вовсе не была влюблена, как никогда еще в жизни не бывала влюблена. Но простое его обхождение, лицо, несомненно, привлекательное, присутствие его именно в те моменты, когда требовалась его помощь при разрешении какого-либо дорожного недоразумения, все говорило только в его пользу! Павел даже в пору своего ухаживания и вполовину не был так хорош в отношении Юлии, как этот, совершенно посторонний человек, нынче в чужой стране бывал озабочен чужими ему интересами.

— «Е caddi, come corpo morte cade»![14] — раздался голос над ее плечом.

Софья вздрогнула от неожиданности и поймала на себе восхищенный взгляд графа Чиано. Она и не подозревала, как хороша нынче в маскарадном костюме. Как идет ей этот старинный убор. А главное, какое поэтическое выражение придают ее лицу размышления, в которые она погрузилась. Если Софья и не была еще влюблена, то только оттого, что просто не призналась себе в этом. Чувства же ее, пока не осознанные и оттого еще более прекрасные, придавали ее лицу совершенно особое выражение, которым нельзя было не плениться.

— Плененный вами, я теряю силы, — шепнул граф Софье.

— Оставьте, — твердо сказал она.

Но девушка смутилась, и довольно заметно. Подняв голову, Софья искала глазами Тургенева. Он был уже тут, рядом.

Присутствие графа Чиано, нашептывавшего какие-то любезности Софье, возмутило Тургенева. Более того, заметное смущение девушки и, по-видимому, ее недовольство не укрылись от Александра. Он решительно подал Соне руку, произнес лишь довольно любезно и весело:

— Простите, граф, но нынче я вам не уступлю.

Графу Чиано ничего не оставалось, как с улыбкой оставить свои притязания. Молодые люди покинули душную залу и вышли в сад, в котором мы их и застали.

Они шли молча, каждый размышляя о своем. Мысли Сони продолжались в прежнем направлении. Однако, как бы она ни рассуждала, как бы ни корила себя за неосторожность, но все же не отнимала руки своей у Александра и не бежала от него прочь, как должно было бы ей сделать.

А Тургенев уж был влюблен. Одна только мысль, — о том, что он не имеет права выразить своих чувств, — не давала ему покоя. Будь он свободен, он бы не промедлил ни секунды! Тотчас бы просил руки и любви у Софьи.

Он пытался осознать: как же это случилось, что он впал в эту недозволенную страсть? И понимал, что ничего тут не зависело от него. Он был влюблен с первого же взгляда. Быть может, если бы он тогда же уехал из Палермо один, если бы не предался милой привычке находиться рядом с Софьей, то… Но дело уже свершилось. Первый же взгляд на нее, там, во дворе монастыря, когда она была без сознания. Первое то чувство, когда он нес ее на руках, слабую и беспомощную, когда она так просто доверилась ему, — и он уже был влюблен.

— Вам холодно? — спросил он, заметив, что Софья дрожит.

— Нет, вовсе нет, — отвечала она.

Дрожала она вовсе не от холода, а от своих мыслей и от чувств. Странно, что перед нею оказался тот же человек, что и когда-то перед Лидией. Он ничуть не изменился. Он был все тот же скучный, как говаривала Лидия, и спокойный мужчина. В нем было все то, что жена его, по ее выражению, «ненавидела» и с трудом терпела, от чего она бежала. Но Софья видела все совсем иначе. Ей не было ни скучно, ни грустно рядом с ним. Но она ощущала уверенность. И знала, что может довериться этому человеку. Никогда не вышла бы она в сад с Павлом, никогда не подала бы так просто руки кому-нибудь другому. Александра она не опасалась вовсе. Что это, если не любовь? Разве не от любви рождается слепое доверие? Но, быть может, еще не только от любви, но и оттого, что человек, к которому испытываешь столь сильное чувство, этого доверия достоин? Да и любовь, как знать, не родилась ли она нынче в сердце от осознания того, какой человек на нее претендует?

Как неромантично! Что за любовь, рожденная от уверенности? Да и любовь ли это? И все же, бывает и так, что не безрассудные, слепые страсти управляют человеком, а чистый разум и такое же чистое сердце. Когда уж один раз ожегся, не следует ли, поучившись на ошибке, надеяться не на страсть, а на рассудок?

— И все же, не стоит ли нам вернуться? — спросил Александр.

— Да, пожалуй, — прошептала Софья.

Александр остановился. В ее голосе было какое-то сожаление, как ему показалось.

— Ответьте, что с вами? — спросил он ласково.

— Я и сама не знаю, — вдруг ответила девушка.

Она и впрямь не знала. Да и что тут скажешь? Тут необходим лишь один поступок, один безумный шаг. Но не ей совершать его! И Александр это понимал. Он взял ее руку в свою и прижал к губам теплую, трепещущую ладонь Сони. Она ничего не отвечала, не пыталась вырвать руку или убежать. Он улыбнулся. Впервые в нем проснулось новое чувство особой силы рядом с женщиной, рядом с этой беспомощностью, с этой доверчивостью. Лидия никогда не вызывала в нем подобных чувств. С нею он был слаб, равнодушен, холоден. Теперь он ощущал в себе силу и тепло, которые дарила ему любовь к этой милой и слабой девушке.

— Соня, милая моя, я вас люблю, — сказал он просто.

Соня хотела что-то ответить, но он прервал ее.

— Нет, только ничего не говорите! — воскликнул он. — Я знаю, что не имею права говорить вам этого. Я не могу ни о чем вас просить, я не свободен… Но я люблю. И не могу теперь не сказать вам этого.

Да, не признаться сейчас в своих чувствах — значило бы струсить! Так он чувствовал и потому не молчал.

— Я никогда более не заговорю об этом, ни словом не оскорблю вашей деликатности… Верьте, я не хочу обидеть вас! — добавил Александр.

Он отпустил ее руку, и они теперь стояли друг напротив друга. Он не сделал ни одного жеста, чтобы приблизиться к ней, ни одного движения. Софья подняла голову и молча посмотрела на него. Глаза ее — растерянные и прекрасные, казалось, смотрели прямо ему в душу.

— Соня, — шепнул он вдруг и…

Какое-то безумие овладело Александром: он прижал девушку к себе. Соня прильнула к нему и неожиданно для самой себя обняла его. Он ждал чего угодно: отпора, безразличия, холодного пугающего равнодушия. Но ее руки обвились вокруг его плеч, а голова запрокинулась, и глаза Софьи заблестели в темноте.

Соня и сама не ожидала от себя такого. В голове ее вихрем проносились мысли: когда Павел обнимал ее — она дрожала от презрения, ненависти и отвращения, она отталкивала его и не желала даже чувствовать на себе его взгляда! Теперь, Александр, женатый человек, обнимал ее так же, как и тот, другой. Но как же все было иначе! Ни ненависти, ни презрения, ни обиды… Видимо, она любила, а любовь все прощает… В любви нет бесчестья… «Любовью оскорбить нельзя…» — прошелестело в голове воспоминание, обрывок их недавнего разговора…

Губы прильнули к губам, и Софья, вся растаяв в решительных объятиях Александра, все крепче и крепче держалась за него, чувствуя, что в этом мире он — единственная ее опора.

Вдали послышался шум. Влюбленные вздрогнули и растерянно посмотрели друг на друга. Они все еще не разжали своих объятий, но поцелуй уже растаял и остался в прошлом. Софья вздохнула и отпрянула от Александра. При этом ее движении он невольно разжал руки и отпустил ее.

— Надо возвращаться, — сказала Софья и направилась к дому.

Он последовал за ней, не сказав ни слова. Через мгновение Александр подал ей руку, и она, помедлив, приняла ее. Они вернулись на виллу. Там все еще продолжались танцы, их же отсутствия никто не заметил.

«Неужели я влюблена? Неужели?.. Как такое может быть? И почему именно он: почти незнакомый, не свободный человек? Куда завлечет меня мое неразумие? Ведь однажды… — Софья снова вспомнила Павла. — Нет! Нет! Этот человек совсем другой! В нем нет ничего от испорченности Павла, от его мерзости… Александр… Александр!» — Она впервые произнесла про себя его имя.

— Александр, — шепнула она.

Как прозвучало это имя, произнесенное ею вслух! Она впервые назвала его так: «Александр»! Не «господин Тургенев», а «Александр»…

«Люблю ли я? Не знаю… Но он… Но Александр — совсем другой!..»

— Ничего дурного не случится, — улыбнулась она. — Я знаю…

— Теперь в оперу! Я абонировала ложу, а нынче дают «Итальянку в Алжире»[15]. Я обожаю эту чудную музыку. — Фабиана кружилась по комнате, демонстрируя свой наряд.

При смуглой своей коже она выбирала яркие цвета, хотя нынче в моде были приглушенные тона. Но светлые краски совершенно не шли Фабиане! Теперь она была одета в прелестное платье насыщенного розового цвета, украшенное гирляндами живых цветов. В черных волосах у нее белела камелия, и она наслаждалась красотою своего платья.

— Будем весь вечер принимать твоих знакомых? — спросила Софья.

— И твоих! — ответила ей в тон Фабиана. — Мне кажется, или господин Тургенев не на шутку тобою увлечен? Берегись, дорогая, ведь он женат! А ты, боюсь, неосторожна…

— Я более чем осторожна! — с жаром произнесла Софья. — Можешь быть покойна, я никогда не позволю себе лишнего. Полагаю, что и Александр Андреевич человек, на чувство чести и такта которого можно без колебаний положиться! Ты же и сама так считала.

— Да, и считаю так до сих пор. Иначе бы не позволила ему сопровождать нас теперь, — серьезно ответила графиня. — Но за разговором мы совсем опоздаем в театр. А я хотела бы услышать начало!

Через некоторое время, когда девушки уже были в карете, Фабиана добавила, возвращаясь к их разговору:

— Я более чем уверена в твоей осторожности и разумности. Ты никогда не говорила мне о причинах своего желания покинуть Россию, но госпожа Загорская обмолвилась при мне, тебя как раз не было рядом, что все дело в браке твоей сестры Юлии Николаевны.

— Фабиана! Мне неприятен этот разговор. Поверь, что моей вины тут нет.

— Я подозревала это. Ты так держала себя с зятем и даже при упоминании о нем у тебя был такой вид… Должно быть, князь Пронский был несдержан? Позволь, я не желаю откровенностей. Я догадываюсь о том, что могло произойти и, опираясь на догадки, думаю, что ты, бежав от одного несчастья, не ввергнешь себя в другое. Более ни слова! — неожиданно воскликнула Фабиана и обняла подругу.

— Благодарю… Ты верно все поняла, — тихо ответила ей Софья.

Фабиана и Соня заняли ложу и, благодаря тому, что итальянские театралы превращали оперу в подобие собственной гостиной без малейшего стеснения, начали принимать визиты, почти упустив, разумеется, все музыкальное действо на сцене. Однако светские успехи были, пожалуй, даже приятнее музыкальных впечатлений. Вопреки ожиданиям, Тургенева в опере не было. Фабиана про себя изумилась этому обстоятельству, но ничего не сказала Софье. Впрочем, и без присутствия этого человека, который и самой Фабиане был приятен, вечер прошел для графини более чем удачно.

Но причина, вынудившая Тургенева пренебречь обществом Софьи, была более чем важна. Знай о ней девушка, неизвестно, смогла бы она так спокойно сидеть нынче в ложе и принимать комплименты от всех этих праздных кавалеров, что нынче собрались в опере.

Тургенев был убежден, что видел Лидию. Прогуливаясь утром по Корсо, он увидел вдруг, как вдали мелькнуло знакомое платье. Совершенно точно такое же, в котором он видел Лидию в последний день перед ее побегом. Возможно, оно было не точно такое, но… Он отчего-то был убежден, что это было именно платье жены. Цвет волос, очертания фигуры издали совершенно убедили его в том, что это Лидия! Он кинулся вперед, прибавив шагу настолько, насколько это было возможно. Бог знает, что подумали о нем прохожие! Ему даже засвистели вслед какие-то мальчишки. Но, добежав до угла, за который свернула Лидия, он потерял ее из виду. Потом вдали вновь мелькнуло знакомое платье, и он, мечтая не упустить ее на этот раз, чуть не бегом пересек улицу. И нагнал! Но!.. О, разочарование. Это была не его жена. Приблизившись на расстояние нескольких шагов он вдруг разглядел профиль, совершенно ничего общего не имевший с профилем его жены. Контур смуглого лица, довольно некрасивого, губы, с поразительной быстротой и громкостью бросавшие итальянские фразы — вовсе ничего общего!

— «Как я мог так ошибиться?» — недоумевал Александр.

Теперь это казалось даже странным. Вблизи стало понятно, что и простое платье, без сомнения, заказанное у какой-нибудь местной портнихи было сделано небрежно, за очень небольшую цену, и только цветом походило на то, что имела его жена. Да и фигура, и поворот головы, и полные руки — все это ни в какое сравнение не шло с Лидией.

«Я просто ожидал ее увидеть и хотел найти… Искал чуть ли не в каждой женщине… И что на меня нашло?»

Пожалуй, Александр даже вздохнул с облегчением, когда понял, что ошибся. До последнего времени мысли его занимали две женщины: жена и Софья. Но с каждым днем Лидия все больше отступала в прошлое, Софья же занимала все настоящее и даже будущее. Порой безотчетно, порой совершенно явственно Тургенев воображал себе свое будущее, и рядом непременно была она — Софья. Кто эта она — рядом с ним? О, он не видел ничего определенного, но ее образ сопровождал любой его поступок, любое его душевное движение, она была постоянно поблизости. Милое лицо, стройный стан, чудный разговор, улыбка, словом, все, что составляло ее непередаваемое очарование, непрерывно виделись ему перед мысленным взором. Александр был даже рад, что та женщина, которую он преследовал, была не Лидия. Что бы он стал делать сейчас, явись Лидия перед ним, а ведь он бы никогда не отступился от жены по долгу чести… Впрочем, Лидия все равно существовала. Если не близ него, то в другом месте, но она не переставала быть его женой. И все его чувства, все желания должны были отступить перед этой мыслью. Ведь он поехал в Италию для того, чтобы вернуть Лидию. Но — вот ирония судьбы! — здесь он встретил другую женщину. И полюбил… Явится сейчас перед ним жена — и он будет обязан забыть все свои мечты. Более того, не ради себя, но ради Софьи он обязан будет молчать. Губить покой невинного существа, какое он на это имеет право? И в то же время… Будь перед ним хотя бы призрак надежды, хотя бы одна только вероятность того, что им с Софьей возможно быть вместе, разве бы отказался он от нее? Никогда! Тургенев не понимал, когда успел он полюбить, когда возникло то чувство, что сводило его с ума теперь? Но все, что он пытался вспомнить, что пытался понять — ничто не давало ясного ответа на этот вопрос.

Рим для путешественника был неисчерпаемым источником впечатлений. Капитолий, Форум, собор Святого Петра, потребуется не менее месяца, чтобы подробно изучить все. Арка Септимия Севера, храм Антонина и Фаустины на виа-Сакра и, конечно, Колизей, особенное впечатление производивший при лунном свете. Тот, кто не видел Колизея, освещенного полной луной или хотя бы ясной ее четвертью, мог сказать, что не видел ничего. Что такое развалины при беспощадном свете солнца? Всего-навсего невнятный отсвет былого величия. Но в сумраке ночи, в неверном свете бледной луны старинные камни полны призраков и готовы, кажется, открыть все тайны прошлого смелому и вдумчивому гостю! Известно, что сам лорд Байрон гулял по развалинам с леди Кэролайн Лэм в первую пору их безрассудной влюбленности. Любители особо острых впечатлений ночью выезжали из города в одни ворота и, проехав вдоль наружной стены, въезжали обратно в Рим в ворота Сан-Джованни, чтобы увидеть все величие Колизея, не умаленное никаким соседством. Но знаменитые римские разбойники с наступлением темноты делали такой путь очень опасным, и тот, кто соглашался на такое путешествие, рисковал не только своим кошельком, но подчас и жизнью. Поэтому наши дамы, нынче ни в коем случае не желавшие рисковать, осмотрели Колизей при дневном свете, сопровождаемые многочисленными и говорливыми чичероне.

Софья, в отличие от итальянки Фабианы, ни слова почти не понимала из быстрой речи местных уроженцев, насыщенной цветистыми оборотами и пышными сравнениями. Она предпочитала спокойную прогулку под руку с Александром. После их объяснения, такого пылкого и неожиданного, или почти неожиданного, она чувствовала, что хотя и должна, но никак не может расстаться с ним. Ей бы следовало сказать, что им нельзя более видеться, нельзя привыкать быть рядом, так запросто говорить и смотреть друг на друга влюбленными глазами! Ах, где же благоразумие? То благоразумие, что никогда не изменяло ей? Оно пало под натиском чувств, прежде никогда не испытанных…

Ей бы надлежало опасаться, но Соня ничего не боялась. Она не представляла себе, и была совершенно права, ничего дурного от этого человека, казавшегося ей таким мягким, таким поэтичным. Он читал наизусть стихи, цитируя Данте, что так подходило к случаю, и Петрарки, рассказывал впечатления свои от книг и путешествий, предпринятых им в юные годы. Как каждый молодой дворянин своего времени, он не смог бы назвать себя в восемнадцать лет человеком знающим, не совершив путешествия. И хотя самая ранняя молодость Тургенева пришлась на те годы, когда в Европе затевались громадные прожекты Бонапарта, все же он побывал за границей, был и в Италии, и вот теперь рассказывал о своих тогдашних впечатлениях Софье и сравнивал их с нынешними. Пришлось ему бывать и за границей в качестве офицера, но то было совсем иное. Этого он не рассказывал, но только дивился тому, какая это разница: путешественник за границей и солдат — в заграничном походе. Какие разные мысли, впечатления и рассуждения возникали в голове и в душе.

Теперь Александр был не просто путешественником, он был влюбленным путешественником. И оттого Италия представлялась ему страной еще более прекрасной, чем ранее.

— А все же мне бы хотелось увидеть Колизей ночью, — сказала Софья.

— Что за романтическая причуда! — воскликнула Фабиана. — Никакие развалины не заставят меня рисковать собою.

— Какой же риск? — ответила Софья. — Если не выезжать за пределы городских стен, то никакой опасности для жизни быть не может.

— И все же я совершенно отказываюсь принимать участие в подобной авантюре. Тебе приказывать я не вправе, ты можешь поступать как хочешь, но мой совет — отказаться от ночной прогулки. Я полагаю, тебя сопровождать будет господин Тургенев… Я не сомневаюсь в его опеке, но сомневаюсь, что он сможет противостоять более чем одному противнику.

— Да отчего на нас должны напасть? — возмутилась Соня. — Но, даже опасаясь подобной истории, не стоит ли рискнуть? Увидеть Рим и не увидеть главной его достопримечательности ночью, когда это почитают за счастье видеть другие путешественники… Мне будет стыдно, когда меня спросят, объяснять это трусостью!..

— Мой друг! Ты не воин, тебе не надобно доказывать свою смелость.

— Я никогда не рисковала и всегда была против безрассудств. Но сегодня, мне кажется, я обязана рискнуть!

— Ба! Да что с тобою? — Фабиана была не на шутку удивлена. — Никогда я не слышала от тебя подобных речей! Куда делось твое спокойствие? Где рассудительность и осторожность? Я теряюсь в догадках! Что так повлияло на тебя?

Что повлияло? Софья и себе бы не призналась, что те чувства, которые с каждым днем делались в ней все сильнее, все больше забирали власти над ее рассудком и душой, стали причиной ее решительных рассуждений.

— Впрочем… — задумчиво произнесла Фабиана. — Если уж ты решилась… Отпустить одну я тебя не могу. На мне все-таки есть за тебя ответственность. Что я скажу Любови Матвеевне, если с тобою что-нибудь случится? Поедем вместе! Возьмем еще людей…

— Как отлично все устраивается!

— И к полнейшему твоему удовольствию…

Сказано — сделано. Фабиана и Софья предложили свой план Тургеневу. Тот не отказался. Более того, его, казалось, вдохновила эта ночная прогулка. Когда Фабиана высказала ему свои опасения, то он решительным образом успокоил ее. А для того, чтобы она вовсе перестала волноваться, заметил, что ничто не помешает им взять с собой нескольких человек для охраны. Таким образом, в ближайшую же ночь два экипажа подъехали к самому Колизею. Прогулка по развалинам, как все того и ожидали, была и таинственной, и интересной, и полной романтизма, столь теперь модного.

— Какой-нибудь древний колдун здесь был бы вполне уместен, — шутливо сказала Фабиана. — Сонмище летучих мышей, старинное проклятие…

— И тогда сюда бы точно никто не пришел бы гулять об эту пору, — смеясь, ответил ей Тургенев.

— И хорошо!

— Думаю, нашлись бы смельчаки, которые рискнули бы и жизнью своею, и вечным спасением, но пришли бы сюда, — возразила подруге Софья.

— Пожалуй, — сказал Александр. — Но разве так уж привлекательна участь Мельмота-Скитальца, связанного проклятием?

— Но если проклятие принято добровольно? Фауст, например… — тихо произнесла Софья.

— Да разве Фауст был счастлив? — спросил Александр.

— А разве он был проклят? — легкомысленно спросила Фабиана.

Молодые люди рассмеялись и еще немного прошлись по развалинам. Затем Фабиана заявила:

— Все! Basta! Я устала. И я иду к коляске. Поторопитесь!

— Конечно, дорогая… — ответила ей Софья.

Фабиана довольно быстрым шагом, сопровождаемая одним из охранников, направилась к экипажу и вскоре ее уже не было видно. Софья молча стояла, опершись на руку Александра. Бог знает, что за думы кружились в ее голове. Он смотрел на нее, думая, что, быть может, она нарочно захотела побыть эти несколько минут с ним наедине. Эта мысль была ему приятна и согревала сердце, мучившееся сомнениями и тревогой. Александр ничего не замечал вокруг. Не увидел он, как в темноте в развалинах скользнула одна тень, за нею другая…

— Прошу прощения, синьор! — вдруг услышал он. — Не слишком ли позднее время вы избрали для прогулки?

— Для прогулки с дамой? — раздался тут и второй голос.

Софья вздрогнула и прижалась к спутнику, крепко ухватив его за руку. Разбойники!

— Полно, Софья Николаевна, успокойтесь, — шепнул ей Тургенев. — Мы тут не одни, да и это никакие не разбойники, а обычные городские разгильдяи.

Перед молодыми людьми вырисовались две темные фигуры, принадлежавшие двум хорошо одетым мужчинам крепкого сложения. Они подошли довольно близко и продолжили громко переговариваться, Тургенев и его спутница их хорошо слышали.

— Да и дама ли это? — произнес первый голос. — Смотри, как она вцепилась в своего дружка?

— Да, ты прав приятель… — ответил другой. — Станет ли порядочная женщина гулять по ночам?

— Не стоит развивать эту мысль дальше, — ответил Тургенев. — И не лучше ли вам, господа, убраться подобру-поздорову?

— Что? Убраться?! — возмутился второй. — Ты слышишь, Джузеппе, нам предлагают убраться! Как два дворянина могут ответить на подобное оскорбление, приятель?

— Так я имею дело с дворянами? — спросил Александр. — Какая честь для меня.

— А ты сам дворянин? Стоит ли пачкать о тебя наши шпаги? — злобно произнес первый.

— А вы проверьте, стоит ли? Если не боитесь… — усмехнулся Тургенев и сверкнул в воздухе своей шпагой.

Собираясь на ночную прогулку, он счел нужным прихватить оружие. Тургенев никак не ожидал нападения, но для успокоения дам вооружился. И, как видно, не зря.

Софья тихо ахнула. Александр отстранил ее за спину, сказав:

— Держитесь в стороне, Софья Николаевна, если что — кричите громче. И, Бога ради, будьте осторожны. Смотрите, чтобы один из них не добрался до вас, пока я дерусь с другим.

— Но где же наши спутники? — шепнула испуганная девушка.

Кто бы мог подумать, что все так обернется? Вот и наказание за безрассудство! Всегда, всегда она была так осторожна и… Стоило лишь один раз отступить от обычного поведения, как вдруг такое! Почувствовав ее страх и смятение, Александр повернул к ней голову:

— Не бойтесь! Может быть, это все к лучшему!

Воспользовавшись его, как им показалось, невниманием, оба негодяя напали на Александра одновременно.

— Выпад достойный дворян! — выкрикнул Александр.

И, ни мало не растерявшись, ответил сначала обороной, а затем и решительным ударом.

К лучшему! Боже! Что он имел в виду? Соня затаилась, внимательно следя за происходящим. Один за одним отраженные удары, звон клинков, превосходная оборона… Тургенев умел держать их обоих на расстоянии! Даже Софья, ничего не понимавшая в военном деле и впервые наблюдавшая бой, видела мастерство и легкость, даже некоторую удаль, с которыми бился ее спутник, и неумелые выпады противников. Через несколько минут один из бандитов уже лежал на земле, пронзенный насквозь. Был ли он убит? Должно, так… Как Соне было страшно! Тут, рядом со своим дружком, пал и второй. Весь поединок занял не более пяти минут. Соне же показалось, что прошла целая вечность. Мужчины дрались молча, если не считать их первой пикировки. Шум клинков не был слышен вдалеке, поэтому к ним никто не пришел на помощь. Но помощь и не понадобилась. Александр молча стоял над поверженными телами и вглядывался в лицо одного из бандитов очень пристально.

Ему показалось, что он где-то видел это лицо. Неужели?.. Лицо разбойника напомнило ему московские гостиные, Лидию и графа да Понте, с которым сбежала его жена. Но это, без сомнения, не мог быть тот человек! «Джузеппе» — так, кажется, называл один второго. Но мало ли Джузеппе в Италии? Нет, это определенно совсем другой человек…

— Александр… — донеслось до него.

Он вздрогнул. Софья, не пропустившая ничего из развернувшейся перед ней баталии, бледная, с каким-то странным выражением лица, стояла поодаль на каких-то камнях и смотрела на него.

Она была поражена. Но вовсе не тем, что случилось только что. А тем, что перед ней вдруг открылся другой мужчина. Она и не подозревала, что тот спокойный и мягкий человек, который все это время был рядом с ней, только что хладнокровно, решительно и умело отразил нападение двух бандитов, по виду значительно, как ей показалось, превосходивших его в силе. И теперь в его глазах, в выражении его лица, когда он посмотрел на нее, было что-то ей совсем незнакомое…

Должно быть, именно таким он был на военной службе, о которой как-то рассказывал ей, таким он был на поле боя и потому, должно быть, вернулся цел и невредим, что был умелым солдатом, в чем она только что сама убедилась.

Происшествие это, верно, было к лучшему! Иначе она никогда не узнала бы его по-настоящему и всегда бы заблуждалась на счет мягкости Александра и, как ей порой казалось, его нерешительности.

Да, это был совсем другой человек! Блестящий военный, офицер, который достоин был всех своих наград, бесшабашный и яркий человек, великолепный фехтовальщик. Софья видела теперь, что под его спокойствием и безмятежностью скрыты и легкость, и шик, что так характерны были для блестящих молодых людей ее круга.

Александр, не поняв, конечно, ничего по ее лицу, подошел к девушке, отбросив шпагу в сторону.

— Не бойтесь, — сказал он. — Все кончено.

Соня не отводила от него ошеломленного взгляда. В ее голове все вертелись эти мысли, она изумлялась собственной слепоте и… И — восхищалась… Восхищалась его силой, отвагой, тем, что он стал для нее теперь таким защитником.

— Соня… — Александр протянул к ней руку.

Она сошла с камней вниз и оказалась в его объятиях. Он, упоенный боем, страстно прижал Софью к себе. И снова безумие овладело ими. Жаркие поцелуи, пылкие и нежные, сплотили их в единое существо. Он шептал какие-то слова, но она ничего не слышала. Ей только хотелось, чтобы этот миг никогда не заканчивался.

— Соня!.. Софья!.. Софья, где вы? Что с вами?..

— Ах! — Объятия распались сами собой.

Оба тяжело дышали, ее щеки раскраснелись, он был бледен.

— Софья! — это звала Фабиана. — Нет, что-то, несомненно, произошло!

К ним приближались новые тени. Это были Фабиана, кучер и еще несколько мужчин. Александр наклонился и. быстро поднял свою шпагу.

— Dio mio! Что это? — вскричала Фабиана. — О, разбойники! На вас напали!

Фабиана кинулась к Софье:

— Я говорила! Я же говорила! Я так и знала! — причитала она. — Но каков же Александр Андреевич! — в голосе ее одновременно слышались и испуг, и восхищение.

— Синьор, неужели вы справились с обоими? — почтительно воскликнул один из их спутников. — Для чего же вам нужна была охрана?

— Rer Вассо! Я вижу перед собою настоящего воина! — вскричал другой.

Софья ни жива ни мертва склонилась к плечу Фабианы. Не схватка, но произошедшее только что между нею и Александром лишило ее сил.

— Бедняжка, как ты испугалась! — Фабиана повела подругу к экипажу и тут же велела ехать домой. — Тебе нужен успокаивающий напиток!

— Нет, нет… — шепнула Софья. — Я совсем не волнуюсь. Я очень устала…

— Это от страха. Такое бывает, — важно заявила Фабиана.

Вопреки ожиданию, Соня заснула не сразу. Она едва убедила Фабиану оставить ее одну в постели и отправиться отдыхать, а сама принялась думать… Ее бросило в жар, когда представила она себя вновь в объятиях Александра. Соня села на кровати, потому что не могла лежать! Она прижала руки к щекам — щеки пылали. Александр вновь был перед ее внутренним взором, как живой, будто она была опять на тех развалинах. Соня совсем не заметила, куда он отправился, так быстро Фабиана увлекла ее за собой. Что же он делал теперь? Думал ли о ней? Думал, конечно, так же, как и она о нем!

Какой он был… Она опять подумала, что у нее только теперь открылись глаза. И сейчас она была безумно влюблена! Никогда раньше не чувствовала она ничего подобного!

Да, Соня была влюблена. Что же теперь делать? Он не сможет, никогда не сможет принадлежать ей, но тем более страстными были ее чувства, тем более сильным было желание быть рядом с ним…

— Да что же это?.. Что за новость?.. — Тургенев опешил, прочитав письмо.

Никак он не ожидал подобного известия. Он искал Лидию и нашел ее. Но вовсе не в том положении, в каком ожидал. Бедная! Она покончила с собой… Но какова же сделалась ее жизнь, ежели она решилась на подобный поступок? Лидия, которая была так беспечна, так уверена в себе, вдруг пошла на такой шаг! Бедняжка, бедняжка…

— Надо ехать, и немедля!

В один день он уладил все дела, расплатился по счетам и, главное, простился со своими спутницами. С Соней…

Александр в нескольких словах и довольно сдержанно сообщил ей известие, столь неожиданно полученное им. Она помолчала, а после, протянув руку, сказала ему:

— Вам надобно ехать немедля.

— Да. Все уже готово, и я только зашел проститься с вами… — Он не знал, что еще сказать.

Сказать еще раз о своей любви? В такой момент? При таких обстоятельствах? Это было бы дурно. Настолько дурно, что Софья не простила бы его никогда. Да и он себе подобного бы не простил. Обещать новую встречу? Но как? Какими словами? Все, что бы он ни сказал теперь, было бы некрасиво и почти было бы подлостью.

— Прощайте же, — произнес он.

— Прощайте, — прошептала Соня.

Они только глядели друг на друга, не прибавляя более ничего. Быть может, перед каждым проносились видения того, что уже свершилось меж ними. Но произнесть вслух то, что, быть может, передумывалось теперь в головах тысячекратно, было невозможно. Тургенев лишь молча поклонился и вышел.

— Все закончилось, — прошептала Софья. — И более не повторится.

Она подумала, что свидеться им вряд ли доведется. А если это и не так, то… Прежнего уже не будет…

В русском посольстве во Флоренции Тургенев сразу же встретил Матвея Бутурлина. Бутурлин вызвался указать Александру местонахождение кладбища, на котором хоронили всех иностранцев и где теперь лежала Лидия. Простой камень с единственной надписью, с указанием имени и даты смерти.

— Бедная Лидия, — в который раз произнес Александр. — Бедная, бедная… Разве это то, к чему ты стремилась?

Бутурлин, который сопровождал Тургенева, хотя и намеревался до этого молчать, но все же не сдержался:

— Тут ходило много слухов о твоей жене. Разве она не сама виновата?

— Разве не оба мы виноваты? — ответил ему Тургенев. — Ежели меж супругами что неладно, спрос с обоих.

— Да полно! Где ты набрался этакой премудрости? Да и кто нынче так рассуждает?

— Тетка моя отправила меня вслед за женою, чтобы я нашел ее и огородил от неприятностей. Что я теперь ей скажу?

— Позволь, ты взрослый человек. Какой тебе может быть отчет перед твоей теткой? — Бутурлин был чрезвычайно изумлен.

— Отчет тут требуется не перед теткой, а перед самим собой. И пренеприятный!

— Не вини себя, дружище. Что теперь этим поправишь?

— Ничего. И это самое печальное, — ответил Александр. — Бедняжка Лидия, — повторил он снова. — Но что же случилось? Что в конечном итоге ее толкнуло на этот шаг? Я понимаю, видимо, ее бросил этот негодяй, но она могла вернуться! Я бы никогда не оттолкнул ее! Она не могла этого не знать…

— Я думал не говорить тебе, но… — Бутурлин замялся.

— Что еще?

— Доктор, тот, что делал осмотр тела, сообщил, что Лидия Ивановна была в положении. Наверное, это ее… Как сказать… Все-таки дитя от любовника… Как бы ты, как бы общество все это восприняло?

— Какие только истории не происходили! Кто только не грешил! И как все умело прикрывалось, как скоро забывалось! Стоило ли кончать с собой? Дурочка! Что за важность!

— Позволь, как ты странно рассуждаешь! — воскликнул Бутурлин. — Да это бы свет не простил! Твоя же тетушка, о которой ты поминал, никогда не приняла бы Лидию Ивановну в своем доме после подобной выходки! Да и ты! Чужой ребенок! А если бы родился мальчик? Наследник Тургеневых — сын итальянского авантюриста!

— Ты и прав, и не прав, Матвей… И в чем ты прав — объяснять не надобно. Но вот в чем ты не прав… Я не могу хорошенько объяснить, но жизнь… Можно тут сказать, что жизнь всего дороже, что самоубийство — грех, и это всем известно и справедливо. Но… — Александр повернулся к приятелю и решительно добавил: — Умел кататься, умей и саночки возить! Хуже нет, чем перед лицом предполагаемого позора, перед сознанием этакой ложной чести наложить на себя руки и предоставить другим страдать и разбирать дело за тебя!

— Быть может, ты и прав, но я знаю множество людей, которые не разделяют подобных убеждений. Иные предпочтут пустить пулю в лоб, но не допустить себя до бесчестия и общественного презрения. Остракизм — вещь тяжелая. Не каждому под силу перенести его с достоинством. Особенно — женщине. Да и мужчине… Сколько дуэлей, сколько самоубийств произошло из-за…

— Из-за карточных долгов, — продолжил Тургенев, — растрат и прочего… Не лучше бы было не растрачивать?

— Ну-у… Да как же не согрешить? Как удержаться? Ты богат, тебе не понять. А иной, в порыве страсти, перед женщиной или в игре забудется, отдаст все последнее, да и казенное прихватит… Долг чести, знаешь ли…

— Хороша же честь! — заметил Александр.

— Да уж, как у всех, — ответил Матвей. — Как у всех, как в обществе принято…

— Да уж, общества не переспорить. Но Лидия…

Да что тут еще добавишь? Она мертва, дела не поправить. Ежели бы ему удалось встретить ее, поговорить… Он бы сказал, что готов принять ее, закрыть на все глаза, взять на себя ее прегрешения… А Софья? Ее образ, ее имя неожиданно ворвались в его мысли. Он совсем забыл о ней, о Софье! Что бы было с нею в таком случае? И что бы было с ним? Несколько дней назад он не мыслил себе уже жизни без Софьи, а теперь готов расстаться с ней. Пожертвовать ее счастьем, да и своим, ради чужой, преступной женщины, по какому-то недоразумению считавшейся его женой! Выходит, он не прав? Он лгал Соне? Нет, он любил ее! Стало быть, Лидия оказала ему услугу, таким жестоким образом расправившись с собой? У него даже закружилась голова.

— Пойдем отсюда! — резко сказал он Бутурлину.

Они вышли с кладбища и направились к дому Матвея, в котором временно остановился Александр.

— Я как можно скорее хочу вернуться в Россию. Как можно скорее! — произнес Тургенев.

— Отчего такая спешка?

— Не желаю ни секунды долее оставаться в Италии. Тем более в этом городе.

Бутурлин помолчал.

— Думаю, что с этим не будет проволочек. Но до возвращения домой предстоит долгий путь. Не стоит ли задержаться и прийти в себя? Ты расстроен… Вдруг сделаешься дорогой нездоров? А тут, все же среди своих…

— Веришь ли, — с жаром произнес Тургенев. — Ни секунды не задержался бы здесь, если бы мог! Еще три дня назад эта страна казалась мне совершенством и милее прочих, теперь же я ненавижу Италию!

«Он бы не смог поступить иначе… И я бы не смогла принять иного поступка…»

Софья всю дорогу думала об одном и том же. Все их утомительное возвращение в Россию, в Петербург, которое заняло несколько недель. Фабиана, получив известие о болезни тетушки, ни минуты не желала более задерживаться в Италии. Она плакала, говоря, что более нет у нее близких людей на всем белом свете, а Соня утешала подругу, уверяя, что все сие есть просто обыкновенное недомогание, которое довольно скоро пройдет. Быть может, пройдет еще до того, как они вернутся в Россию.

— Уповаю на это! — сквозь слезы бормотала несчастная Фабиана, корившая себя за столь долгое отсутствие.

По их возвращении прошло уже несколько месяцев. Софья же все думала о том, что случилось с нею. Любовь… Разве можно так сразу забыть? Разве можно так просто изгнать из сердца воспоминания о счастливом времени? Да, она поистине была счастлива тогда. Особенно в Риме, когда любовь ее, пораженная открывшимися перед ней силой и мужеством, возгорелась с необычайной силой. Кроме всех тех милых и приятных качеств, кроме той деликатности, что так свойственна была ему — Александру, — увидела она перед собой блестящего воина, смелого и бесстрашного человека. Он еще прекраснее был теперь в ее мечтах. Никогда не позабудет она его. Они разлучены, быть может, навеки… Такова их судьба, но никогда она не предаст их любовь… Да что говорить, когда любовь жива и трепещет своими крыльями в ее сердце! Да, Александр Андреевич («Нет, просто Александр», — шептала она, краснея) был теперь свободен, но разве могла она думать о том, что они соединятся? Нет! После того трагического конца, в котором он, несомненно, винил себя и отчасти ее, вряд ли они смогут быть вместе. Если бы не их недозволенное чувство, как знать, он бы мог успеть спасти жизнь своей жене и… И не было бы на них этой вины, этой печали…

Софья жила снова в доме матери. Отношение Любови Матвеевны мало к ней переменилось. После двух-трех историй, которые госпожа Загорская потребовала ей поведать, говорить им стало совершенно не о чем. Более того, путешествие старшей дочери казалось Любови Матвеевне чем-то самим собой разумеющимся и, в сущности, мало интересным. То ли дело, жизнь Юлии! Гордость матери за княгиню Пронскую не знала пределов. Блеск в обществе, толки и пересуды относительно ее нарядов, ее экипажей, балов, ею устраиваемых, флирта и похождений князя Павла — вот в чем был смысл и суть жизни госпожи Загорской! Вот — предмет гордости обеих дам, старшей и младшей. Что какая-то Италия? Что путешествия, люди и интересы, не касаемые их персоны и внимания света? Пустое!..

К слову же еще придется сказать, что Юлия не простила сестру. Отношение ее к Софье было самое холодное. Она бы ни за что не приняла сестру в своем доме, ежели бы не приличия, которые должно было соблюдать. Не простил Софью и князь Павел. И то сказать: такое небрежение! Такое презрение! Теперь он обливал невестку холодом, цедил слова и не смотрел в ее сторону или, ежели смотрел, то большей частью с насмешкой, или упорно лорнировал ее, не говоря ни слова, специально чтобы вызвать смущение. Но Софья не смущалась. Ей эти насмешки были нипочем. Она просто не замечала их, вот и все, как не замечают ненужную вещь или мелкую букашку, не имеющую отношения к твоей жизни. Павел желал бы еще и мести, но что придумать? Тут он был бессилен. Ни одной дельной мысли не образовалось в его голове на этот счет. Месть — занятие для людей изобретательных. Он же, кроме чего-нибудь совсем уж недозволенного, вроде распускания дурных слухов, больше ничего выдумать не мог. Однако же порочить имя молодой родственницы было ему не с руки. И он молчал и ничего не предпринимал.

Софья же, попав в водоворот балов, праздников и былых обыкновений, была грустна, ничем не сменялась се задумчивость, но этого почти никто не замечал. И никто не старался выведать причину ее грусти и развеять ее. Быть может, ей помогла бы Фабиана, но теперь, когда та была вынуждена жить у хворавшей тетки, девушки были разлучены и помощи или хотя бы дружеской беседы ждать было не от кого. Как бы помогли Софье теперь общие воспоминания, беседа о приятных впечатлениях, пережитых в путешествии, и не очень приятных моментах. Но!.. Оставалось только надеяться, что скоро баронесса поправится и вот уж тогда изменится печальное и одинокое Софьино положение.

— «Бесценный друг мой!..» Так! Что же это такое? — князь Павел, весьма заинтригованный началом, заперся у себя в кабинете и продолжил чтение.

Это было письмо, то самое письмо, которое в таких сомнениях и с таким трудом писано было в Москве Александром Андреевичем Тургеневым. Адресовалось оно Соне, но Павел, пользуясь своим правом полноправного хозяина не только в своем доме, но и в доме тещи, увидев имя адресата не удержался и вскрыл послание.

— Да нет! Это же черт знает что такое! — Павел был раздосадован, возмущен, унижен!

Ему — ему! — предпочли другого! И так явно, так просто! И этот другой осмеливался писать к ней!

— Такая компрометация! — воскликнул он, впервые, быть может, оскорбив тишину своего кабинета. — Сестра моей жены имеет переписку с… Да черт знает с кем! Да он еще кого-то погубил! Чью-то жизнь, доверенную ему! Разбойник, злодей! Дозволить Софье прочесть это ни в коем случае нельзя. Честь, дворянская честь, сознание приличия и чувство долга перед собственной семьей не позволят мне отдать ей это пошлое, глупое, преступное письмо!

Но надо же еще и сделать что-то! Что-то, что навсегда отвратит этого нечестивца писать к Софье. Но что? Ах! Да ведь надо же просто послать письмо, письмо только с одним кратким «нет», и все навек будет кончено! Исчезнет всякая возможность счастья для Софьи, для женщины, так решительно отвергшей его — Павла!

Тут же князь сел за стол, взял бумагу и начертал на ней решительное «нет». Письмо было запечатано и отправлено адресату без малейших колебаний и сомнений. И все было бы так, как и задумал Павел, но…

Но слава нашим ямщикам, нашим почтовым каретам, нашим быстрым дорогам и веселым почтовым рожкам! Как легко теряется корреспонденция в пучине бездорожья, снегов и вод безбрежных русских! Или на то была воля Провидения? Перст судьбы? И суждено двум любящим сердцам было быть вместе? Как бы то ни было, письмо Павла, с этим кратким «нет» без подписи и объяснений, затерялось, пропало, не дошло до адресата!

Между тем в Москве, Александр Андреевич, с ума сходивший от ожидания, решил, что две недели срок более чем достаточный для того, чтоб получить его письмо и начертать краткий на него ответ. Если он ничего не получил до сих пор, то, видно, корреспонденция затерялась. К тому же… Он вдруг решил, что Софья не сможет отказать ему. Ведь она любит! И это стало совершенно ясно тогда, в Риме! Чтобы ни случилось, какие бы сомнения ни терзали его, нынче надобно ехать в Петербург. Ехать, и там, встретившись с нею, говорить лицом к лицу. Объясниться, сказать вновь «люблю» и, как знать, может быть, уже вернуться домой счастливым мужем!

Не медля ни минуты лишней, Тургенев собрался и в четыре дня домчался до столицы.

— А, вот ты и в столице! А ведь клялся, что никогда тебя здесь не будет!

— Обстоятельства, жизненные обстоятельства… Жизненно важные обстоятельства…

Тургенев остановился в холостяцком доме приятеля своего Бутурлина. Тот уже месяц как приехал из Италии приводить в порядок дела.

— Я завтра думаю ехать в деревню, а ты живи тут хозяином, дружище! Я бы и сам рад остаться, но вор-управляющий совсем от рук отбился. Ты же знаешь, как матушка моя всегда рассуждала: воруй, но знай меру. А когда совсем уж без стеснения… Да на что прикажешь нам в Италии проживать?

Александр рассмеялся:

— Верно! Тут нужен глаз да глаз.

— Ну, да ты хозяин справный, как мне известно… Что тебя все-таки привело в Петербург? — Матвей не скрывал своего любопытства.

— Я думаю жениться, — ответил Тургенев.

— Как? Опять? — ужаснулся Бутурлин. — А тебе не страшно?

— Брось! Тут обстоятельства совсем иные… Я влюблен, и влюблен страстно…

— А она, позволь спросить?

— Надеюсь… — ответил Александр. — Для того и приехал, чтоб узнать. И если суждено, если она любит, то… Быть нам вместе, и точка!

— Браво! Какой решительный настрой… Что ж, будь счастлив, коли так, дай Бог тебе удачи.

— Да, без удачи в таком деле мне не обойтись…

— Да что за дом? Ты туда вхож? — спросил Матвей.

— Нет, я их почти не знаю. Загорские, ты слышал о таких?

— Конечно, слышал. Младшая из дочерей замужем за князем Пронским. И старшая — Софья Николаевна — живет при матери. Они балов не устраивают, состояние не то. Нынче, знаю, приглашены к фон Закк. Баронесса едва выздоровела и уже дает праздник. Принимать будет сама, ее супруг и ее племянница, графиня Фабиана ди Тьеполо.

— Так я с ней знаком!

— Тем лучше, — сказал Бутурлин. — Я буду нынче там с визитом и скажу о тебе. Будь уверен, что приглашение тебе пришлют.

Так и случилось. Фабиана с радостью послала с Бутурлиным приглашение для Тургенева. Ей хотелось увидеть своего «итальянского» знакомца, как она сказала тетке.

Едва войдя в залу он увидел ее. Прекрасная, как и всегда, но печальная, она сидела подле какой-то дамы. Должно быть, подле матери. Он бы тут же бросился к ней, но… Необходимо было действовать расчетливо. Тургенев направился к хозяйкам и через минуту уже раскланивался с Фабианой. Та, взяв его под руку, прошла с ним круг или два по залу, расспрашивая о том о сем и радуясь встрече.

— Мы уж думали, что вы пропали навсегда, — заметила наконец Фабиана.

— «Мы»? Вы сказали — «мы»? Смею ли я надеяться, что и Софья Николаевна думала обо мне?

— Боюсь, что да, — ответила графиня.

— Отчего боитесь?

— Но вы же исчезли. И не было и надежды, что вы вернетесь и мы вновь встретимся с вами.

— Разве у вас были какие-то опасения относительно меня и… и Софьи Николаевны? — нерешительно спросил он.

— Да, были, — твердо ответила Фабиана, остановившись и посмотрев прямо ему в глаза. — И теперь, господин Тургенев, я спрашиваю вас: что вы намерены делать? Для чего приехали?

— Намерение у меня одно, сударыня. Я влюблен… И я хочу быть вместе с предметом моей любви. Я приехал объясниться с Софьей Николаевной и просить ее руки. Помогите мне! — Он с мольбой посмотрел на Фабиану.

Та улыбнулась:

— Я рада. И я, конечно, помогу вам. Смотрите, видите ее?

— Да. С кем она?

— Это ее мать, сестра и муж сестры — князь Пронский.

Александр посмотрел и увидел молодого человека со скучающим, но вместе с тем настороженным лицом, не сводившего с Софьи глаз, и надутую его жену, шептавшуюся с матерью. Софья по-прежнему сидела совершенно молча и безучастно глядела по сторонам.

— Однако как он смотрит на нее, — пробормотал Тургенев.

— Еще бы, — заметила Фабиана. — Князь преследует ее. Насколько мне известно, она уехала со мной в Италию именно из-за этого.

— Мерзавец…

— Тише! Теперь котильон. Постойте, мы вырвем ее из семейного окружения!

Фабиана решительно взяла Тургенева под руку и спросила:

— Вы, кажется, пришли с приятелем?

— Да, верно.

— Где он?

Александр указал на Бутурлина. Фабиана подошла к нему и сказала:

— Вы обязаны помочь вашему другу, господин Бутурлин. Вы не откажетесь?

— Ни в коей мере, — усмехнулся Матвей. — Что мне делать?

— Танцевать! — воскликнула Фабиана. — Вашу руку? — Она протянула свою ручку Бутурлину. — И мы проверим, — графиня лукаво посмотрела на Тургенева, — кого она изберет…

В ту же минуту, опираясь на руки уже двух кавалеров, Фабиана подошла к Софье. Девушка подняла глаза, улыбнулась Фабиане и тут… Она вздрогнула и побледнела, увидев его. Все это не укрылось от взгляда князя Павла. Но что бы он мог сделать? Как мог помешать?

«Теперь станет ясно, — подумал Александр, — хочет ли она видеть меня или нет…»

Фабиана улыбнулась и сказала:

— Рим или Петербург?[18]

Софья лишь одно мгновение промедлила, а затем ответила:

— Рим…

Тут же Софья с Тургеневым, а Фабиана об руку с Бутурлиным ринулись в котильон.

Они ни слова не сказали друг другу. Но стоило им только взглянуть друг другу в глаза, как все тотчас было ясно.

Фабиана, которая желала покровительствовать столь нежному чувству, подошла к ним, прервав танец, и заметила, что среди прочих красот дома имеется и оранжерея. Втроем они направились осмотреть это прибежище лета, но графиня почти тут же исчезла, оставив их одних.

И вновь Софья опиралась на его руку, как и прежде. Но чувство его теперь было во много раз сильнее. Александр остановился и, посмотрев на ее лицо, сказал:

— Я задам вам лишь один только вопрос: станете ли вы моей женой, дорогая?

Соня подняла голову и, посмотрев в его глаза, ответила:

— Да…

— Если бы вы только знали, как я люблю вас… — прошептал Александр, склонившись к ее руке.

Соня улыбнулась и другой рукой провела по его волосам.

— Как я счастлива… Как я долго этого ждала…

Ее глаза блистали перед ним в полумраке оранжереи. Он не удержался и обнял ее, как и тогда, в Италии.

— Сюда войдет кто-нибудь, — шепнула она.

— Пускай… Вы теперь моя невеста, и я увезу вас отсюда… И пусть все сплетничают, как и о чем им будет угодно…