При вечернем и утреннем свете

Пеною волны брызжут в ладью,

Судно с орех, а какая каютина!

Выйду на волю, там постою:

Джинсы Петрушины, шапка Анютина.

Дети мои приодели отца,

Женщины мира котлет понажарили,

Братствует с ветром нега лица

В северном море, в родном полушарии.

Некая Вика прошлой зимой

Мне говорила, мусоля чинарище:

«Знаешь ли, кто ты, голубь ты мой?

Ты старикашка, но — начинающий».

Умная Вика, ты не права,

Я холодеющий, но — молодеющий.

То-то, голубка Токарева:

Ты не видала меня на воде еще!

Пусть поистерся, но потрясен

Тем, что маршруты мои не нарушены.

Чем я не викинг Джемс Паттерсон?

Шапка Анютина, джинсы Петрушины.

Куртку на молнии сам приобрел,

Пусть уцененная, но — утепленная.

То-то я гордый, как горный орел!

То-то зеленый, как Рина Зеленая!

И здесь, и на внутреннем море — заграды, запреты

Запрятано что-то, зарыто, закрыто, судам не ходить

Туристам не шастать, объекты, квадраты, секреты..

Когда ж мы успели на каждом шагу наследить?

А помнится, было иное: закаты, рассветы,

По морюшку-морю по корюшку, помню, ходил,

И детушки сыты, и сами обуты-одеты,

И глубень рыбешку, и камень морошку родил.

Когда проглядели, и камень на шею надели,

И в глубень себя потянули на темное дно?

Заряды, ракеты, и всё на последнем пределе,

И мхи-лишаи поседели, и мы заодно.

Вжик-вжик, вжик-вжик,

Будто нож какой мужик

Точит, точит на болоте,

Точит вечер, точит ночь;

Час прочь, два прочь,

А все небо в позолоте,

Будто утро на болоте —

Точь-в-точь, точь-в-точь.

Вжик-вжик, вжик-вжик,

На воде заря лежит,

На воде заре отрадно,

Тишь-гладь, лишь глядь:

То туда, а то обратно

По заре плывет ондатра,

Ус висит старообрядно…

Всем спать! Всем спать!

Никого не уложить,

Тот стрекочет, тот бормочет,

Тот усы в болоте мочит,

Вжик-вжик, вжик-вжик;

Никакой там не мужик,

Ничего никто не точит,

Это выпь свое пророчит:

Жить!

Жить!

Жить!

Жить!

Утром на салме стираю белье,

Ветрено, сыро, а дело благое,

Вот я и делаю дело свое,

В силу привычки стихами глаголя.

Ветер студен, и вода студена,

Дети и твари попрятались в норы;

Справа за салмою в створе видна

Кереть, глядящая окнами в море.

В час ли полуночный, в утренний час,

Рано ли, поздно — бывает минута:

Всё умолкает, и с Керети глас

Явственно слышен хотя бы кому-то.

Люди толкуют, что трое старух

Живы пока что, а с ними и Кереть.

Так вот и теплится благостный слух.

Ни опровергнуть его, ни проверить.

Не опровергнут и не подтвержден,

Тешит он душу надеждой благою,

Вот я и стыну под мелким дождем,

Вот я и слушаю, вот и глаголю.

Кто нас зовет?— вопрошаю не вслух,—

Мать ли поморская, дева ль морская?

Плоть ли по Керети бродит — иль дух

Бьется над Керетью, глас испуская?

Черный хлеб вкусней печенья,

Если внюхиваться здраво.

Здесь, в углу, моя харчевня,

Мой очаг, моя держава.

Гляну вправо — книжки вижу,

Не до них — а гляну влево —

Море вижу, а пониже —

Агрегат для обогрева.

Как прекрасен хлеб, согретый

На решетке агрегата!

Как бесхитростны секреты

Жить счастливо и богато!

Здесь мой хлеб, моя свобода,

Выбор мой, моя победа.

Гляну вдаль: смирна ль погода?

Или лучше до обеда

Перебиться — и со старым

Повозиться микроскопом?

Иль, не тратя время даром,

Перемыть посуду скопом?

Или снова крякать «Ух ты!»

Под ударами борея

И бездарно вон из бухты

Выгребать домой скорее?

И — сюда! И, члены грея,

Одубленны непогодой,

Огрызаться на борея

Философовою одой:

«Благоразумнее мы будем,

Коль не дерзнем в стремленье волн», и т. д.

Мой возраст, полагаю, не таков,

Чтоб, как юнцу, ворочать валунами,

Но ах! не чтут злодеи стариков —

Так я скажу. Но это между нами.

Оставьте мне мой стариковский хлеб!

Пусть горек он — привык, молчу, не ною.

А тут — в бригаду по ремонту ЛЭП.

Что значит «бу-тить»? Будет что со мною?

Вот этот камень будет мне плитой.

Микула Селянинович я, что ли?

Да я, друзья, извилиной — и той

Ворочаю с трудом и поневоле.

Когда б меня нарядчик нарядил

Дерзать в бригаде по мытью гальюнов,

Я б тучных дам спроста опередил,

А может быть, и мэнээсок юных.

Иль, скажем, наледь посыпать песком —

Такое вам не сможет первый встречный!

Я б счел за честь. Уж с этим я знаком!

Я б памятник себе воздвиг чудесный, вечный.

Где селится летом профессор Серавин,

Там я расселился,— но странно ли это?

Хоть я с ним, положим, чинами не равен,

Но все же учтите, что нынче не лето.

И белая ночь стала черной, учтите,

И Белое море черно временами,

Зато — снегопады; зато в общепите

Интимностью пахнет и кормят блинами.

И черные ветви карельских зимовщиц

Мне моря не застят, как застили летом

Тому, кто сидел в этом кресле и морщась

Укутывал ноги профессорским пледом.

А море, положим, черно временами,

Но Белое все ж оно, как ни вертите,

А это — до смерти; не все ж между нами

Двойная казенная рама, учтите.

Так раскалывает небо сверхкакой-то самолет,

Что и скалы расколола сверхударная волна,

А у матери у чайки раскололося яйцо,

И потек, потек и вытек неродившийся птенец.

И стоит простоволоса расщепленная сосна,

Не поймет, не понимает, что расколота она,

А у матери у чайки раскололося яйцо,

И потек, потек и вытек неродившийся птенец.

Так мечтала мать о сыне,

Так хотелось бы сосне

Погудеть в небесной сини,

Уподобиться струне;

Мчась, как узкая змея,

Так хотела бы струя,

Так хотела бы водица

Убегать и расходиться…

Нет ни птицы, ни водицы, ни красавицы змеи,

А что было — раскололось, так-то, милые мои.

Северной ночью светло от полярного света,

Зыбкий и грозный, он в мерзлой завис вышине.

Ладно, любуйтесь, а мне отвратительно это,

Физика эта — она омерзительна мне.

Я ненавижу всю эту небесную лажу,

Ложные эти, подложные эти миры!

Здесь, пока живы, я все наши беды улажу,

Там не заткну ни одной своей черной дыры.

Ночью бесслезной черно у Полярного круга.

Кружки поставлю, заправлю питьем огневым.

Сяду над кружкой, увижу над кружкою друга —

Прежним увижу, вальяжным, отважным, живым.

Дай не пущу, задержу световые лавины —

Чуждые эти, не наши с тобою огни!

Черною ночью на черные сороковины

Чувствую шкурой, как ломятся в двери они.

Летела гагара — над нашей моторкой гагарка летела,

Над нашим мотором, ревущим надсадно, летела гагара,

Гагара из перьев, из теплого пуха, из бренного тела,

Но также из песни — и песню полета крылами слагала.

Летела гагара над чистым пространством, над мирным

простором,

Над Марьиной Коргой, семью островами, косою,

лесами,

И с пеной на гриве волна не ревела за нашим мотором,

Над нашим мотором хрустально висела волна Хокусаи.

А пятнышко туши на чистом пространстве поморского

шелка

Вдали размывалось, а песня полета едва различалась,

И песня прощалась со всей нашей тишью, погибшей

без толка,

И песня к нам в души, поняв, что без толка, уже

не стучалась.

Стучи, машина! Курс норд-вест!

Чупа вовек не надоест,

Чупа — столица наших мест,

В ларьке сметана.

Куда ж нам плыть, как не в Чупу?

Плывем с Чупою в черепу,

И тает иней на чубу

У капитана.

Привет Чупе! Чупа — приют,

Чупа уютней всех кают,

Бичи печально соки пьют,

А ну, плесни-ка!

В Чупе светло и без движка,

Куснешь с дорожки пирожка,

А в нем морошки с полмешка,

А в нем — брусника.

Чупа — черта, сиди и пой.

А что там дальше за чертой?

Как нас погладят за Чупой

Шершавой лапой?

В Чупе в кино идет «Чапай»,

А всё ж на станцию ступай,

Билет чупейный почупай

И к югу ча́пай.