Пригоршня скорпионов

VIII

Курт Смолор сидел в сквере на Редигерплац, высматривал Мока и все больше беспокоился по поводу своего рапорта. В нем он изложил результаты слежки за Конрадом Шмидтом, пыточных дел мастером из гестапо, которого надзиратели и заключенные звали Толстый Конрад. Результаты эти должны помочь в отыскании действенного средства принуждения, иными словами «тисков для Конрада», как метафорически определял это Мок. Из информации, добытой Смолором, следовало, что Шмидт — садист, у которого количество жировых клеток обратно пропорционально количеству клеток серого вещества. Прежде чем устроиться на службу в тюрьму, он успел поработать водопроводчиком, атлетом в цирке и сторожем на винокуренном заводе Кани. Оттуда за кражу спирта он загремел в тюрьму. Через год Конрад вышел на свободу, и с этого момента хронологическая непрерывность сведений о нем в его досье прекращается. Дальнейшая информация относилась исключительно лишь к Конраду-тюремщику. В этом качестве он уже около года подвизался в гестапо. Смолор глянул на первую пометку «любит выпить» под заголовком «Слабые места» и поморщился. Он понимал, что подобные сведения не удовлетворят его шефа. В крайнем случае водка могла бы оказаться единственными тисками, если бы речь шла об алкоголике, но таковым Толстый Конрад явно не был. Вторая запись звучала: «Легко спровоцировать на драку». Смолор не представлял себе, как этот факт можно использовать против Шмидта, но, в конце концов, думать — это не его дело. С последней записью: «Похоже, является сексуальным извращенцем, садистом» — он связывал надежду, что его напряженная недельная работа не пойдет насмарку.

Он также был зол на Мока за запрет вести расследование по обычной служебной процедуре, из-за чего он, Смолор, вместо того чтобы положить отчет шефу на стол и с чистой совестью попивать сейчас где-нибудь холодное пиво, вынужден был торчать перед его домом, причем неизвестно, как долго.

Но оказалось, что не слишком долго. Через четверть часа Смолор сидел в квартире Мока за запотевшей кружкой пива, о которой мечтал, и с некоторым беспокойством ждал выводов шефа. Выводы последовали, скорей стилистического характера.

— Что ж это вы, Смолор, не умеете правильно и официально формулировать мысли? — рассмеялся криминальдиректор. — В официальной бумаге следует писать не «любит выпить», а «имеет склонность к спиртным напиткам». Ну это, впрочем, к слову, я вами доволен. А сейчас ступайте домой, мне нужно слегка вздремнуть перед важным визитом.

Новоназначенный директор университетской библиотеки доктор Лео Гартнер потянулся и, наверное, в сотый уже раз мысленно проклял архитектора барочного монастыря августинцев, ныне здания университетской библиотеки на Нойе Зандштрассе. Ошибка архитектора, по мнению Гартнера, состояла в том, что он поместил представительское помещение, где теперь располагался директорский кабинет, с северной стороны, благодаря чему в комнате царила прохлада, приятная всем, кроме хозяина кабинета. Его неприятие температур ниже 20 градусов Цельсия имело свое объяснение. Доктор Гартнер, известный знаток восточных языков, всего несколько недель назад возвратился из Сахары, где пробыл почти три года, изучая языки и обычаи племен пустыни. Бреслау, раскаленный жарким летом, дарил ему желанное тепло, которое, увы, кончалось на пороге его кабинета. Толстенные стены — каменные термобарьеры — бесили его куда сильней, чем студеные сахарские ночи, когда крепкий сон ограждал его от окружающего холода. И вот теперь — в замкнутом пространстве своего кабинета — он вынужден был работать, принимать решения и подписывать окоченевшими руками множество самых разных документов.

Совсем иначе царящий в комнате холод действовал на двух посетителей, которые удобно расположились в кожаных креслах. Оба дышали полной грудью и вместо жаркой уличной пыли вдыхали бактерии и споры плесени, зародившейся на пожелтевших страницах фолиантов.

Гартнер нервно расхаживал по кабинету. В руках он держал кусок обоев с «версетами смерти».

— Странно… Написание похоже на то, какое я видел в Каире в арабских рукописях одиннадцатого и двенадцатого веков. — Интеллигентное лицо ученого отражало напряженную работу мысли. Коротко стриженные седые волосы топорщились на темени. — Но это не арабский язык, по крайней мере какой я знаю. По правде говоря, надпись эта не похожа на семитскую. Ничего не поделаешь, оставьте мне это на несколько дней; возможно, мне удастся разгадать шифр, когда под арабское написание я подложу какой-нибудь другой язык… Но, кажется, у вас есть для меня что-то еще. Что это за фотографии, господин… господин…

— Анвальдт. Это копия записок доктора Георга Мааса, которые он сам определил как перевод арабской хроники Ибн-Сахима. Мы хотели бы попросить вас, господин директор, о более подробной информации о самой этой хронике, ее авторе, а также о переводе.

Гартнер быстро пробежал глазами текст Мааса. Через несколько минут на его губах появилась снисходительная улыбка.

— Я нахожу здесь множество черт, характерных для научного стиля Мааса. Но я воздержусь от оценки его перевода, пока не познакомлюсь с текстом оригинала. Надо бы вам знать, господа, что Маас известен своей склонностью фантазировать, тупым упрямством и специфической idée fixe, которая в каждом старинном тексте велит ему выискивать более или менее скрытые повторы ветхозаветных апокалиптических видений. Его научные публикации просто напичканы болезненными и бредовыми образами гибели, смерти, разложения, которые он отыскивает везде, даже в любовных и застольных произведениях. Я нахожу подобное и в этом переводе, однако, только прочитав оригинал, я смогу сказать, идут ли эти катастрофические элементы от переводчика или же от автора хроники, который, кстати сказать, мне неизвестен.

Гартнер был подлинный ученый, который открытия совершал в одиночку, результаты исследований публиковал в специальных журналах, а радость первооткрывателя выкрикивал пескам пустыни. Впервые за много лет перед ним была аудитория, пусть немногочисленная, но внимательно слушающая его выводы. Да и он сам с удовольствием вслушивался в свой глубокий баритон.

— Я хорошо знаю Мааса, Андре и других подобных ученых, которые анализируют несуществующие произведения, на их основе создают новые теоретические построения и вылепливают своих героев из глины собственного воображения. Потому, чтобы исключить возможность фальсификации со стороны Мааса, мы должны проверить, над чем он сейчас работает — действительно переводит какое-нибудь древнее произведение или же сам сотворяет его в безднах своей фантазии. — Гартнер открыл дверь кабинета и сказал своему ассистенту: — Штелин, пригласите ко мне дежурного библиотекаря. Пусть он захватит с собой реестр выдававшихся рукописей. Проверим, — обратился он к гостям, — что читает наш ангел погибели.

Он подошел к окну и, наверное, с минуту слушал крики мальчишек, купающихся в Одере и валяющихся на травянистом склоне напротив собора. Потом встряхнул головой — вспомнил о посетителях.

— Не хотите ли, господа, выпить кофе? Крепкий сладкий кофе — наилучшее средство от жары, о чем прекрасно знают бедуины. Может, желаете сигару? Представьте себе, это единственная вещь, о которой я тосковал в Сахаре. Подчеркиваю, вещь, а не человек. Разумеется, я взял с собой целый ящик сигар, однако выяснилось, что еще большими их любителями оказались племена тиббу. Можете мне поверить, что даже облик этих людей настолько жуток, что им отдашь все, что угодно, только бы не видеть их. Я же подкупал их сигарами, чтобы они рассказывали мне родовые и племенные предания. Мне они были необходимы как материал для моей работы на получение доцентства, каковую я недавно отдал в печать.

Гартнер выпустил большой клуб дыма и уже собрался рассказать о своей диссертации, но Анвальдт опередил его, поспешно задав вопрос:

— Скажите, доктор, а там много всяких насекомых и прочей нечисти?

— Да, очень. Попытайтесь представить себе: холодная ночь, растрескавшиеся обрывы, острые вершины нагих скал, песок, проникающий всюду, в ущельях свирепые люди с дьявольскими физиономиями, завернутые в черные одежды, и в лунном свете ползают змеи и скорпионы…

— Так выглядит смерть…

— Простите, что вы сказали?

— Извините, ничего. Вы рассказываете так впечатляюще, что я ощутил дыхание смерти…

— Я тоже много раз ощущал его в Сахаре. К счастью, оно не смело меня и мне дано было вновь увидеть их. — Гартнер указал на худенькую блондинку и мальчика лет семи, которые неожиданно вошли в кабинет.

— Прошу меня простить, но я дважды постучала… — сказала женщина с явным польским акцентом.

Мок и Анвальдт вскочили с кресел. Гартнер с нежностью смотрел на жену и сына. Он погладил по голове мальчика, который смущенно прятался за мать.

— Ничего страшного, дорогая. Позволь, я представлю тебе его превосходительство директора Эберхарда Мока, шефа криминального отдела полицайпрезидиума, а также его ассистента господина Герберта…

— Анвальдта.

— Да, господина криминальассистента Анвальдта. Господа, это моя жена Тереса Янкевич-Гартнер и мой сын Манфред.

Мужчины церемонно склонялись, целуя красивую узкую руку госпожи Гартнер. Мальчик вежливо шаркнул ножкой и не сводил глаз с отца, который, извинившись перед гостями, вполголоса разговаривал с женой. Госпожа Янкевич-Гартнер своеобразной красотой своей вызвала живой, хоть и несколько отличный интерес обоих мужчин. Мок руководствовался инстинктом Казановы, Анвальдт — созерцательностью Тициана. Это была не первая полька, которая произвела на него подобное впечатление. Временами он ловил себя на абсурдной мысли, что в представительницах этой нации есть нечто магическое. «Медея была славянка», — думал он в такие моменты. Глядя на ее тонкие черты, вздернутый носик и узел волос, слыша ее забавно мягкое «битте», он пытался угадать под летним платьем благородные линии ее тела, округлость ноги, горделиво высокую грудь. К сожалению, предмет их отличных, а возможно, и схожих по своей сути вожделений попрощался и покинул кабинет, уводя и стеснительного мальчика. В дверях госпожа Янкевич-Гартнер разминулась с пожилым сутулым библиотекарем, который одарил ее томным обволакивающим взглядом, что не ускользнуло от внимания мужа.

— Ну что, Сметана, показывайте реестр, который вы так крепко зажали под мышкой, — не слишком доброжелательно промолвил Гартнер.

Библиотекарь, передав книгу записей, возвратился к своим обязанностям, Гартнер же принялся изучать наклонную готическую каллиграфию Сметаны.

— Да, господа… Маас уже больше недели читает одну рукопись четырнадцатого века под названием «Corpus rerum Persicarum». Завтра я возьму этот манускрипт и займусь его анализом — сравню сфотографированный вами перевод с оригиналом. А сегодня буду заниматься надписью из салон-вагона и пророчествами этого бедняги Фридлендера. И постараюсь узнать что-нибудь об Ибн-Сахиме. Вполне возможно, послезавтра у меня уже будет предварительная информация. Я свяжусь с вами, господин криминальдиректор.

Гартнер надел очки и, похоже, утратил всякий интерес к собеседникам. Он занялся поисками истины, и это оказалось куда увлекательней, чем дидактическое ораторство. Все его внимание было отдано надписью кровью, и он что-то бормотал. Быть может, формулируя первые интуитивные гипотезы. Мок и Анвальдт встали и попрощались с ученым. Но он, погруженный в свои мысли, даже не ответил.

— Этот доктор Гартнер чрезвычайно предупредителен. На такой должности у него, наверное, масса обязанностей. Однако он сразу же согласился нам помочь. В чем тут дело? — спросил Анвальдт, видя, что уже первые его слова вызвали у Мока ироническую улыбку.

— Дорогой Герберт, у него по отношению ко мне долг благодарности. И долг этот таков, что — можете мне поверить — он не расквитается со мной даже самой трудоемкой научной экспертизой.