См. краткие даты его жизни и деятельности в комментариях к настоящему изданию, раздел IV Офранцуженный псевдоним писателя навеян горячо любимым Руссо — Жан-Жаном; впрочем, вскоре Рихтер германизировал произношение второй части псевдонима, и потому вполне корректно следовало бы писать — «Жан-Пауль».
Это является также причиной, почему введение к «Приготовительной школе эстетики» для русского читателя не может быть слишком кратким.
См. в кн.: Литературная теория немецкого романтизма. Под ред. Н. Я. Берковского. Л., 1934, с. 172 (фрагм. № 216 Я. Минор).
Великое прояснение традиции — не однобоко критическое и умозрительное, но творческое — в стиле и поэтической ткани поэзии совершено было Гете в 80 — 90-е гг.
Классика — это связанные прежде всего с именами Гете и Шиллера классицистские, или неоклассицистские, универсальные по своему характеру, по освоению жизненного материала устремления конца XVIII в., которые воспроизводили и усваивали античные идеалы гармонии и красоты. Несколько иной смысл «классического» подразумевается тогда, когда, согласно культурной (и, в частности, старой литературоведческой) традиции, в творчестве Гете, Шиллера и некоторых их предшественников и современников видят центральное и даже наиболее ценное ядро немецкого литературного наследия
Романтизм в конкретно-историческом смысле — связанная с именами Ф и А. В. Шлегелей «романтическая школа», программным органом которой был журнал «Атеней» («Атенеум» 1798—1800), и позднейшие направления немецкой литературы 1800—1810-х гг., испытавшие влияние школы Шлегелей
Эти течения просветительства, застывшего на позициях 50-х, 60-х. 70-х гг., на рубеже веков были весьма активны и концентрировались прежде всего в Берлине Течения эти несли в себе разумные начала рационализма, здравого смысла, демократизма, но к этому времени выявили весь свой эстетический анахронизм Эти течения важны сейчас не только потому, что удельный вес их в духовной жизни Германии был весьма велик, но и потому, что Жан-Поль ведет с ними непрестанную борьбу во имя торжества подлинной поэзии
См. список сокращений в комментариях, раздел 1.
Четвертый томик этого романа был написан и издан после «Приготовительной школы логики».
Многочисленные выписки и записи Жан-Поля, составившие его «Эстетические изыскания» («Asthetische Untersuchungen»), публиковались лишь частично (начиная с кн.: Berend E. Jean Pauls Asthetik Berlin, 1909). Они хранятся в Государственной библиотеке (Берлин, ГДР). См.. Berend E. Jean Pauls handschriftlicher Nachlass. Seine Eigenart und seine Geschichte. — Jb 3, 1968, 13—22.
Ср. хотя бы место искусства и философии Шеллинга «Искусство — необходимое явление, непосредственно вытекающее из абсолюта», и «философия искусства есть воспроизведение универсума в форме искусства» (Шеллинг Философия искусств. М. 1966, с. 48, 67).
См.: «О Данте в философском отношении» (1803). — В кн.: Шеллинг. Философия искусства, с. 445 — 456
Жан-Поль продолжал развивать идею XVIII в. (Ш. Бонне, Гердер) о возрождении («палингенесии»). Густава, героя первого романа Жан-Поля, в первые годы жизни воспитывают в подземелье, без света, чтобы затем, со всеми сентиментальными тонами и обертонами, символически проиграть акт его рождения на белый свет; как мечтал Гердер, человек со смертью испытывает новое рождение, и эту мысль подхватила романтическая словесность.
Jonas VII 190.
Жан-Поль несколько раз упоминается в переписке Шиллера и Гёте в связи с «Геспером», названным у них «трагелафом» — «полукозлом-полуоленем»; см. письмо Шиллера от 28.VI 1796 (Jonas IV 469, № 1053 — Goethe — Schiller I 173) и от 12.VI 1795 (Jonas IV 183, № 860 — Goethe — Schiller I 75, № 73). В письме от 17.VIII 1797 Шиллер дает одну общую характеристику трем поэтам — забытому Зигфриду Шмидту, Жан-Полю и гениальному Гёльдерлину! Шиллер пишет: «Хотелось бы мне знать, при всех ли обстоятельствах и абсолютно все ли Шмидты, Рихтеры, Гёльдерлины остались бы такими же субъективистами, такими сумасбродами, такими односторонними, или же только недостаток эстетической пищи и воздействия, а также противодействия эмпирического мира, в котором она живут, их идеальным наклонностям произвели подобный результат» (Jonas V 241, № 1240 — Goethe — Schiller I 382, № 355). В те же годы Гёте судит о Жан-Поле несколько иначе, хотя в целом он соглашается с Шиллером; он с интересом присматривается к Жан-Полю: «Мне приятно, что вы все же прочитали Рихтера: его правдолюбие, его желание что-то усвоить вызывают во мне симпатию к нему. <...> если хорошо подумать, то можно очень усомниться, что в смысле практическом он когда-либо сблизится с нами, но в теории он, кажется, весьма склоняется к нам» (Goethe — Schiller I 174, № 178, письмо от 29.VI 1796). Впрочем, ставшие известными Гете неосторожные слова в письме Жан-Поля Кнебелю (3.VIII 1796, П II 227.11): «Сейчас Тиртей нужнее Проперция», намекавшие на «Римские элегии» Гете, дали Гёте повод написать небольшое стихотворение «Китаец в Риме» (ВА I 365), связанное с «Ксениями» Шиллера — Гёте и помещенное в том же, что и «Ксении», «Альманахе Муз на 1797 год» (ср. также «Ксении» № 41 и № 276, ВА II 435, 461, и — из неопубликованного при жизни — эпиграмму, ВА II 500; «Чем стал бы Рихтер в Лондоне! А Рихтер в Хофе, полуобразованный, — его талант вас забавляет!»). В позднейшие годы Гёте пришел к своеобразному глубокому пониманию Жан-Поля (см. примечания к «Западно-восточному дивану» и отзыв о «Леване», педагогическом сочинении Жан-Поля, ВА III 228 — 230).
В письме от 11.IX 1823: Briefwechsei zwischen Goethe und Zelter..., hrsg. von F. W. Riemer. 5. Th., Berlin, 1834, S. 116; «Максимы и рефлексии» № 565 (М. Хекер).
На рубеже веков Жан-Поль далеко не всегда справедливо и с преувеличениями пишет о «холодном» Гете.
См. фрагменты 421 и 125 (Я. Минор); помимо того, Ф. Шлегель пишет о Жан-Поле в «Письме о романе» (см. в кн.: Литературная теория немецкого романтизма, с. 200).
Книга Г. Геттнера «Романтическая школа в ее внутренней взаимосвязи с Гете и Шиллером» (1850) — первый опыт научной истории литературы этой эпохи. Капитальное исследование Р. Гайма «Романтическая школа» первым изданием вышло в 1870 г. (рус. пер.: М., 1891).
См.: Ullmann R. und Cotthard H. Geschichte des Begriffes «Romantisch» in Deutschland. Berlin, 1927 S. 228 — 235 u. a., Immerwahr R. Romantisch. Genese und Tradition einer Denkform. Frankfurt a. М., 1972; Eichner H. (ed.) «Romantic» and Its Cognates. The European History of a Word. Manchester, 1972 (p. 98 — 156 Eichner H. Germany: Romantisch, Romantik, Romantiker; p. 17 — 97. Immerwahr R. «Romantic» and Its Cognates in England, Germany, and France before 1790).
Фр. Шлегель и его соратники, говоря о «романтическом» (что обычно означает — «романическое»), пользуются этим словом как сплошным смысловым переходом, где отдельные значения смысла не вычленяются. Именно через это многозначительное слово они стремятся определить внутреннюю, конечную сущность романтического (Фр. Шлегель в известном фрагменте № 116 о романтической, или романической, поэзии, которая есть «прогрессивная», то есть движущаяся к своему осуществлению «универсальная поэзия»), а вместе с тем и сущность своего направления, или «школы».
См. работу, исследующую перипетии взаимоотношений Жан-Поля с Тиком: Schweikert U Jean Paul und Ludwig Tieck — Jb 8, 1973, S. 23 — 77
Два примера: 1) Г. Кернер — Шиллеру 2.XII 1804: «Читал ли ты „Приготовительную школу эстетики“ Рихтера?.. Он берет шлегелевскую партию под свою защиту, а особенно Тика, причем он сожалеет, что публика недостаточно признает его, что местами звучит очень забавно» (Briefwechsel zwischen Schiller und Korner, hrsg. von L. Geiger, Bd. IV Stuttgart, o. J., S. 297); 2) Вильгельм Гримм — Якобу Гримму 10.VIII 1805 «Я читаю сейчас „Приготовительную школу“ Жан-Поля, которая доставляет мне настоящее удовольствие. В общем и целом он признает правоту новой школы...» (Briefwechsel zwischen Jakob und Wilhelm Grimm aus der Jugendzeit. 2. AufI., bes. von W. Schaaf. Weimar, 1963, S. 72).
Такого мнения, в частности, придерживался Э. Беренд
Дмитриев А. Проблемы иенского романтизма М., 1975, с 68, автор книги утверждает, что в § 23 «Школы» «романтизм характеризуется резко отрицательно, с явным ироническим оттенком»
Для социологического анализа творчества Жан-Поля существенно, что «Геспер» и «Титан» — это далеко заходящие модификации жанра «княжеского зерцала», что «Девала» написана в расчете на высшие, обеспеченные, образованные («элегантные») слои общества. Более чем странна социологическая характеристика Жан-Поля в книге В. Хариха: «Трудно было бы возражать против взгляда, что Жан-Поль — это представитель мелкой буржуазии (хотя я с достаточным основанием склоняюсь к тому, чтобы считать его близость классу крепостных грестьян более стихийно сильной)» (Harich W. Jean Pauls Revolutionsdichtung. Berlin, 1974, S. 555). Можно с полным правом сомневаться в необходимости таких социологических характеристик, как у В. Хариха. То, что В. Адмони писал еще в 1936 г., куда тоньше, дифференцированное и реалистичнее (см. в кн.: Ранний буржуазный реализм. Л., 1936, с. 546 — 547).
Такой оттенок смысла необходимо расслышать в жан-полевском слове «материалист».
Неубедительные аргументы в пользу такого отнесения приводил в своем комментарии к «Школе» П. Цаунерт (S. 412; см. библиографию); впрочем, он допускал и противоположную возможность — что Жан-Поль имел в виду Шиллера и Гёте. Такие немыслимые колебания комментатора едва ли не делают ему честь, — он явно подозревал, что теоретические построения Жан-Поля поэтически опосредованы, осложнены и что их не так-то просто проецировать на литературную реальность эпохи.
В том трактате «Ключ к Фихте» («Clavis Fichtiana», III 1011 — 1056), который пишет у Жан-Поля трагический юморист из романа «Титан» — Шоппе. См. основную работу к истолкованию «Ключа к Фихте»: Storz L. Studien zu Jean Pauls «Clavis Fichtiana». Zurich, 1951. Diss. (не прибавляет ничего нового статья: Brose К. Jean Pauls Verhaltnis zu Fichte. — DVj, 49, 1975, 66-93).
«Я — один-один, нигде не слышно биения пульса, нигде нет жизни, нет ничего вокруг меня и нет ничего помимо меня, кроме ничего.. Лишь высшее мое не-сознание осознаваемо для меня — а во мне слепо — немо — скрыто — трудящийся демогоргон, и я-то и есмь он.. Таким иду я от века, таким вхожу я в вечность... Кто же слышит мой стон, кто знает меня? — Я. — Кто услышит меня, когда пройдет вечность, кто будет знать меня? — Я», — такими словами завершается «Ключ и Фихте» (III 1056. 14 — 21).
Эти романы — «Из бумаг Эдуарда Альвилля» (1776; расширенное и переработанное изд. — «Из собрания писем Эдуарда Альвилля», 1792) и «Вольдемар» (1779).
Отметим, что религиозные образы и представления играют у Жан-Поля особую роль: они многочисленны и многозначны, их задача — столкнуть традиционный образ мира с современной действительностью. См.: Diergarten F. Die Funktion der religiosen Bilderwelt in den Romanen Jean Pauls. Diss. Koln, 1967; Naumann U. «Denn ein Autor ist der Stadtpfarrer des Universums» Zum Einfluss geistlicher Rede auf das Werk J. P Fr Richters. — Jb 7, 1972, 7 — 39; Id. Predigende Poesie. Zur Bedeutung von Predigt, geistlicher Rede und Predigertum fur das Werk Jean Pauls. Nurnberg, 1976.
В открытом письме к Фихте, которое вышло отдельным изданием в 1799 г. К предыстории понятия в связи с морально-философскими и теологическими проблемами см.: Baum G. Vernunft und Erkenntnis. Die Philosophie F. Н. Jacobis. Bonn, 1969, S. 44 — 45; см. также: Гаиденко П. Нигилизм. — «Филос. энциклопедия», т. IV M., 1967, с. 64 — 67; Новиков А. И. Нигилизм и нигилисты. Опыт критической характеристики. Л., 1972; из немецкой литературы см.: Hof W Pessimistisch-nihilistische Stromungen in der deutschen Literatur vom Sturm und Drang bis zum Jungen Deutschland. Tubingen, 1970; Heidegger M. Der europaische Nihilismus. Pfullingen, 1967; Arentit D. Der «poetische Nihilismus» in der Romantik. Tubingen, 1972; Poggeler O. «Nihilist» und «Nihilismus». — Archiv fur Begriffsgeschichte, Bd XIX, Bonn, 1975, S. 197 — 209.
Достаточно сказать, что о небе и земле Жан-Поль говорит почти на каждой странице своей «Эстетики». Романтический критик Адам Мюллер писал о пейзажной живописи (1808): «Воздух и земля славно сливаются, они, доверительно, словно меняются местами: в облаках земля словно переходит на сторону неба, в морях и реках небо — на сторону земли, а в самой дальней дали границы сливаются, цвета бледнеют и переходят друг в друга, и уже нельзя больше сказать, что относится к небу, что — к земле» (Muller A Kritische, asthetische und philosophische Schriften, hrsg von W. Schroeder und W. Siebert. Neuwied und Berlin, 1967, Bd 11, S. 188) Жан-полевский мир похож на такой пейзаж, но только короткие замыкания и взаимопроницания земли и неба совершаются у него повсюду и всегда, не только в «дальней дали». Отсюда ясно, что большое значение имеет образная топология, или топография, жан-полевского мира, его пространства космоса, в котором осуществляются самые смелые его поэтические замыслы и в котором живут его понятия, в котором совершаются бесконечные «юмористические» переходы и «уничтожения».
«Уничтожение» — так называлось одно из самых дерзких «видений» Жан-Поля, опубликованное в 1796 г в беллетристическом журнале В. Г. Беккера (специалиста по составлению «альманахов») «Erholungen» и вошедшее впоследствии в группу приложенных к роману «Поездка д-ра Катценбергера» «произведеньиц»
Над этим иронизирует 276-й из «Ксениев» Шиллера — Гете: «Отдохновения. Вторая тетрадь. Чтобы вы видели, как точно следуем мы заглавию тома, мы преподносим вам, для отдохновения, еще и уничтожение»
Вот почему столь закономерны отражения этой картины в творчестве Ф. М. Достоевского. См.: Rehin W Jean Paul — Doslojewski. Eine Studie zur dichterischen Gestaltung des Unglaubehs Gottingen, 1962
О поэтических «материалистах» и «нигилистах» как свидетельстве извечного, необходимого раскола поэзии и всей «человеческой натуры» после «утраченного празднества» ее писал в связи с Жан-Полем позднеромантический философ Игнац Пауль Виталь Трокслер: Troxler I. Р. V. Vorlesungen uber Philosophic 2. Ausg.. Bern, 1842, S. 261.
Канне, востоковед и мифолог к концу жизни стал мистиком-фантазером и послужил причиной того, что сын Жан-Поля, Макс, впал в глубокую ипохондрию и умер. В последние годы жизни Жан-Поль писал сочинение, названное «Сверххристианство. Анти-Канне»
Жан-Поль писал предисловие к первой книге Гофмана («Фантастические пьесы в манере Калло», 1814); это предисловие всегда публикуется в изданиях Гофмана.
См., например. Mason Eudo С. Schonheit, Ausdruck und Charakter irn asthetischen Denken des 18. Jahrhunderts. — «Geschichte, Deutung, Kritik» Festschrift W Kohlschmidt. Bern, 1969, S 91 — 108
К такому выводу пришел Э. Беренд, работая над рукописными материалами Жан-Поля (Jean Pauls Werke, hrsg. von К. Freye, Berlin..., 1908, TI. VIII, S. 547).
Э. Беренд: «Эта дефиниция... приблизительно соответствует взгляду Аристотеля» (Jean Pauls Werke..., TI. VIII, S. 488); H. Миллер: «Аристотель цитируется не дословно, более или менее передается мысль его „Поэтики“, гл. XII [?]» (в изд. Жан-Поля: V 1201). О мимезисе Аристотеля см.: Лосев А. Ф. История античной эстетики. Аристотель и поздняя классика. М., 1975, с. 402 — 417; о природе — там же, с. 415 и 377 — 383. В «Метеорологии» (381 Ь 6) Аристотель прямо пишет: «Искусство подражает природе» (he techne mimeitai ten physin), что подробнее объясняется в «Физике» (II 2, 194 а 20), причем ни одно из трек слов Аристотеля и отдаленно не соответствует их просветительскому пониманию см. комментарий Г. Вагнера в кн.: Aristoteles. Physikvorlesung, ubeisetzt von H. Wagner. 2 Aufl., Berlin, 1972, S. 455 — 456.
См., например, Готтшеда (Gottsched J. Chr. Schriften zur Literatur, hrsg. von H. Steinmetz. Stuttgart, 1972, S. 39, 79: «Подражание природе, составляет сущность всей поэзии») и рамлеровскую переработку Баттё: искусство подражает прекрасной природе (Einleitung in die schonen Wissenschaften. Nach dem Franzosischen des Herrn Batteux... von Karl Wilhelm Ramler. I. Band, 3. Aufl., Leipzig. 1769, S. 34 u. а.); ср.: Wellek R. A History of Modern Criticism, vol. I. 5 th print. New Haven and London, 1965, p. 14 — 15 (об аристотелевском «мимезисе» и классицизме XVIII века), 25 — 26 (о подражании у Баттё и «натурализме» эстетики XVIII века).
«Природа у Аристотеля часто мало чем отличается от предельной божественной причины и трактуется в одной плоскости с божественным, космическим Умом» (Лосев А. Ф. История античной эстетики... М., 1975, с. 415).
Так, как об этом превосходно писал Гёте, сравнивая Жан-Поля с восточными поэтами: «Столь одаренный дух способом наиподлиннейше восточным осматривается, бодро и смело, в своем мире, создает наистраннейшие связи, сочетает несовместимое, но всегда так, что вьется сквозь все тайная этическая нить, благодаря чему целое подводится к известному единству» (ВА III 229).
Поэтому неправомерно категорическое утверждение: форма жан-полевского романа есть форма просветительского романа (Schweikert U. Jean Paul. Stuttgart, 1970, S. 92), хотя верно, что от романа, какой практически получался у романчиков, жан-полевская форма далека.
НКА XI, XVIII.
См. об этом;. Михайлов А. В. Вещественное и духовное в стилях немецкой литературы. — В кн.: Теория литературных стилей. Типология стилевого развития нового времени. М., 1976, с. 463 и след.
См: Bennhardt-Thomsen A. Stern und Blume. Untersuchungen zur Sprachauffassung Holderlins. Bonn, 1967.
См., например, комментарий И. Мюллера в его издании «Школы» (см. библиографию).
Год 1800-й — это год посмертного издания сочинения Гаманна о «метакритическом нашествии», год выхода в свет антикантовской «Каллигоны» Гердера и десятков других направленных против Канта работ.
Адам Мюллер дает такое определение романтической иронии (1806): «откровение свободы художника, или человека» (Muller A. Op. cit.. Bd I, S. 324). которое Э. Белер считает «самым метким» — «гениальным упрощением» (Behler E. Klassische Ironie — romantische Ironie — tragische Ironie. Zum Ursprling dieser Begriffe. Darmstadt, 1972, S. 11); об аспектах иронического у Фр. Шлегеля и о технике иронического см.: Behler E. Op. cit., S. 71 — 72.См.: Prang H. Die romantische Ironie. Darmstadt, 1972, S. 19 — 22 (о Мюллере), S. 8 — 15 (о Фр. Шлегеле).
«Воспитание остроумия» — так озаглавлен один из разделов «Леваны» — сочинения о воспитании. «Четыре рода вещей подражают людям: эхо, тени, обезьяны, зеркала...», — пишет Жан-Поль (V 844. 25 — 26). «Все великое и важное движется медленно; следовательно, совсем не движутся: восточный властелин, далай-лама, Солнце, морские крабы; мудрые греки, по Винкельману, ходили медленно...» (в кн.: «Идеи эстетического воспитания». М., 1973, т. II, с. 321 — отрывок из романа «Незримая ложа»).
«Теория литературные стилей». М., 1976, с. 459.
См.: Свифт Дж Путешествия Лемюэля Гулливера. М-, 1947, с. 370—374.
См.. Нарский И. С. Западноевропейская философия XVII века. М., 1974, с. 334—337. Добавим, что подробный указатель к немецкому изданию «Теодицеи», подготовленному И. К Готтшедом и много раз повторенному, резюмирует (к слову «Welt»): «Бог выбрал лучший из возможных миров»
Для эмблемы характерно то, что изображаемые вещи выступают не в своих реальных связях, но иллюстрируют «вертикальный» моральный план мира с переходами от низшего к высшему в нем; в конечном счете вес земное, временное указывает на вечность, в которой вещественность всего будет уничтожена. Разумеется, в применении к эпохе Жан-Поля можно говорить о пережитках «эмблематического мышления» (Гердер), что наводит выражение по меньшей мере в трех моментах; 1) и космичности образов, когда земное постоянно сопоставляется с вечностью, с «небом»; 2) в способе пользоваться образами как изолированными вещами и величинами, значениями; 3) в постоянстве повторяющихся образов, число которых, в противоречие предположенной «каталогической» полноте явлении мира, не слишком велико. Однако у Жан-Поля барочная образность, вводящая в неподвижность четкого графического образа век? подвижность вещей, всю их обреченность вечному, сама оказывается внутри беспрестанно происходящих отражении, неуловимых переходов, мгновенных смыкании и размыканий.
В самое последнее время четко выразил взгляд на содержательную общность жан-полевских романов и «Приготовительной школы эстетики» В. Просс (Pross W. Jean Pauls geschichtliche Stellung. Tubingen, 1975); однако В. Просс судит о Жан-Поле на редкость узко, и для него не существует проблемы образно-художественного мышления и языка Жан-Поля, а вся «поэтичность» Жан-Поля проистекает будто бы лишь от того, что жан-полевская «реставрация» энциклопедического ученого «полигисторизма» и основанного на принципах естественного права мировоззрения случилась не ко времени (Ibid., S. 170). Характерным образом В. Прессу приходится доказывать, что романы Жан-Поля — не что иное, как ученые трактаты, приобретшие свой поэтический вид вследствие жан-полевского культурно-исторического запаздывания.
Blankenburg F von. Versuch uber den Roman. Nachwort von E. Lammert. Stuttgart, 1965.
Herder J. G. Briefe zur Beforderung der Humanitat, hrsg. von H. Stolpe. Berlin und Weimar. 1972, Bd. 2, S. 112.
Ср. также «Письма и предстоящее жизнеописание» (1799) и «Биографические увеселения под черепной крышкой великанши» (1796), где герой — сам Жан-Поль.
Ту «внутреннюю форму», постигнуть которую вполне было дано лишь классической эстетике Гёте. Обратный процесс разложения «внутренней формы», выведения ее наружу совершался в позднем творчестве Гете.
Из исследователей Жан-Поля прежде всего интересовался политическим смыслом его романов В. Харих, однако Харих обращается с Жан-Полем как со своего рода натуралистом, у которого всякий элемент художественной действительности зеркально соответствует элементу реальности Поэтому Харих и «вчитал» в романы Жан-Поля самые разнообразные вещи и идеи, о которых не помышлял сам писатель. См : Harich W. Jean Pauls Revolutionsdichtung Berlin, 1974.
См.: Dietze W Junges Deutschland und deutsche Klassik Berlin, 1957. S 222 (u. a.).
См.: Burne L. Gesammelte Schriften, hrsg. von A. Klaar Leipzig, о J., Bd I, S 157.
Dietze W. Op. cit., S 288.
Ibid., S. 52.
Wienbarg L. Asthetische Feldzuge, hrsg. von W Dietze. Berlin und Weimar, 1964, S 11
См. многочисленные книги о Гюнтере немецкого историка (ГДР) Эдуарда Винтера.
Mann E. Das «zweite Ich» Anton Gunthers: Johann Heinrich Pabst. Wien, 1970, S. 26.
Pritz J. Glauben und Wissen bei Anton Gunther Wien. 1963, S. 107 Pritz J. Zur literarischen Form des Schrifttums Anton Gunthers. — In: Gunther A. Spate Schriften. Wien, Munchen, 1978, S. 198 — 199.
Winkler M. George-Kreis. Stuttgart, 1972, S. 98. В 1900 году Ст. Георге и К. Вольфскель издали небольшой сборник Жан-Поля как первый том серии «Немецкая поэзия». Как и всем изданиям кружка, ему был придан «сакральный» характер, и книга озаглавлена — «Жан-Поль Часослов для его почитателей» См. предисловие к нему Георге в изданном Г. П. Ландманном сборнике «Der George-Kreis». Koln, Berlin, 1965. См. также: Bauer R. Stefan Georges Lobreden. In: Geist und Zeichen. Festschrift fur Arthur Henkel. Heidelberg. 1977. S. 28 — 38.
Kommerell M. Jean Paul. Frankfurt a. M., 1933 (5-е изд. — 1977). Можно без преувеличения сказать, что эта книга составила эпоху в изучении творчества Жан-Поля (см. рецензию В. Беньямина, 1934, в кн.. Benjamin W Lesezeichen, hrsg. von G. Seidel. Leipzig, 1970, S. 52-61).
Адмони В. Г. Жан-Поль Рихтер. — В кн.: Ранний буржуазный реализм. Л.. 1936. с. 588.
Лифшиц М. А. К спорам о реализме. — Театр, 1976, № 1, c. 70.
В. Харих, автор наблюдательный и аналитически тонкий, в своей книге безмерно преувеличивает революционность Жан-Поля, очень часто принимая желаемое за реальность и конструируя выводы, напоминающие вульгарно-социологическую игру понятиями и ярлыками.
Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т 3. с. 182.
Собрание рецензий Виланда из «Немецкого Меркурия»{3} принесло бы художнику больше пользы, чем какая-нибудь наиновейшая эстетика, — или вообще хороший подбор лучших эстетических рецензий из литературных известий и прочих ежегодников. В любой доброй рецензии таится — или открывается — добрая эстетика, к тому же прикладная — независимая — кратчайшая, а благодаря примерам — наияснейшая.
Berlinische Monatssehrift, 5. Bd 1785, S. 455.
Он так и поступил, например, в книгах об индийской мифологии и о старонемецких народных книгах; но от изобилия разных сил и способностей у этого духа почти повсюду, со всех сторон, выросли крылья, что затрудняет управление ими.
Поразительно, что эпическим певцам героев так часто приходилось погибать в жизненных бурях, вдали от гавани и пристанища, так мало солнечных лучей освещало жизнь Камоунса или Тассо, или Мильтона, Данте, Гомера, тогда как многие трагические поэты служили образцом наисчастливейших смертных, так, первый — Софокл, затем Лопе де Вега, Шекспир, Вольтер и другие.
Согласно Канту{5}, легче дедуцировать строение небесных тел, чем гусеницы. То же относится и к эпическому воспеванию, — вполне определенного мещанина из маленького городка труднее изобразить поэтически, чем какого-нибудь туманного героя из стран Востока; точно так же, по Скалигеру (de Subtil, ad Card. Exerc. 359. Sect. 13), ангелу легче воплотиться, чем мыши, — ему для этого нужно меньше (вещества).
По этой причине не дарует душе поэтического покоя клопштоковская ода «Возмездие» — против Каррье{2}; это чудовище снова и снова рождается, дикая месть заставляет мучиться зрителя, и описываемые кары вторят преступнику, воспроизводя прозаическую жестокость в формах поэтической
Некоторое время тому назад была назначена премия за воспевание гибели Содома.
Только требование поэтического всемогущества, а не знание людей, — вот что объясняет редкость комедии, вот что таким трудным делает комедию для молодого человека. Аристофан превосходно мог бы создать комедию в 15 1/2 лет. и Шекспир в 20.
Этим прекрасно-страшным выражением именует северная мифология Страшный суд, когда верховный бог обрекает гибели всех остальных богов.
Последовательность, с которой раскрывают и закрывают цветы свои бутоны, согласно Линнею, пригодна для определения времени.
Описание прекрасного как того, что всеобще нравится помимо понятия, ближе цвету, чем рисунку, это доказывают дикари и дети, — в их глазах безжизненный черный цвет уступает живому красному и зеленому тогда как красота рисунка нравится каждому народу в соответствии с его особыми понятиями.
Erganzungsblatt der Allg. Literatur-Zeitung, 1806, S 67
Delbruck Uber das Schone
Рецензент «Иенских литературных известий»
Как бы много чудес в «Титане» ни опускалось до уровня фокусов благодаря «машинисту», «лысаку», сам обманщик остается чудом, и, пока он обманывает других, происходят такие события, которые обманывают и потрясают его самого.
См. продолжение об этом в «Квинте Фикслейне», 2-е изд с 343: «О магии воображения».{1}
Именно потому, что на почве сновидения человек пытается напрячь мышцы (как при ходьбе) и не может, а для полета в вольном воздухе ему не нужно особых мускулов.
Поскольку и в области морали можно обнаружить те же два класса — нравственного чувства и нравственной силы, — Руссо равным образом окажется в классе пассивного чувства.
Это относится и к философскому гению, которого, вопреки Канту, я не могу специфически отличить от поэтического: см. аргументы, никем не опровергнутые, в «Кампанской долине», с, 51 и сл.{1} Философы, когда они творили, всегда были поэтическими творцами, то есть были подлинно систематическими философами. Нечто другое — философы критически просматривающие — они не создают органической системы, они в лучшем случае такую систему лелеют воспитывают, обрезают. Но насколько различно применяется родственная гениальность. требует особого, трудного исследования.
Безрассудность в поступках, то есть забвение жизненных обстоятельств, столь замечательно сочетается с рассудительностью творчества и мысли, что пора рефлексии и поэзии часто наступает во сне и в безумии, когда мощнее всего правит то самое забвение. Гений не в одном только смысле — лунатик; в своем ясном сне он способен на большее, чем бодрствующий ум. и в темноте взбирается на любую высоту действительности, но отнимите у него мир сновидения, и он споткнется в мире реальном.
См. «Незримую ложу», т. 1, с. 278.{3}
Прорицание или, взятое в целом, — всеведение, нашему чувству представляются в чем-то более высоким, чем просто полное познание причины, вместе с чем был бы ведь сразу же дан и вывод, или, лучше сказать, созерцание последствий, ибо тогда прорицание уже не было бы предвосхищением — или уничтожением времени, а было бы простым созерцанием, то есть переживанием.
Как известно, Платон представляет в образе белого коня моральный гений, а в образе черного — радикальное зло Канта{1}.
Якоби о Спинозе. Новое издание, с 17{2}.
Можно только созерцать жизнь или бытие в целом; о частях имеются доказательства, основанные на созерцании.
Известно, что к старости сосуды становятся сухожилиями, сухожилия — костями, и тело заполняется землей до тех пор пока земля не заполняется телом.
Еще не изучено по-настоящему отношение между греческими поэтами и философами, которые в кратчайшее время побывали почти на всех новооткрытых островах новейшей философии и завоевали их.
Куда священнее было такое назначение в те давние времена, чем в теперешние, — когда какая-нибудь Помпадурша вручает длинный тяжелый меч полководца остроумненьким пиитам, пишущим переливчатым павлиньим пером.
Пока царила свобода, каждая область писала на своем наречии, — так было впоследствии в Италии; лишь когда римляне опутали Грецию цепями, прибавилась к ним и цепочка полегче — стали писать на одном аттическом диалекте. См. Прибавления к словарю Зульцера{6}, т 1/2.
Самый красивый из юношей становился жрецом юного Юпитера{7} в Эгее, Аполлона в Йемене («История искусства» Винкельмана).
Боги дозволяли, чтобы судил их ареопаг (Демосфен in Aristocrat, и Lactant. Insi. de fals relig I 10). сюда же относится и жизнь Юпитера на земле как человека. — он сам построил свои храмы (Id. I 11 — 12).
Поэтому французы предпочитают в своих благовоспитанных салонах общее слово, например, la glace вместо miroir и spectacle вместо theatre.
В латинском или русском языке верно было бы, и по той же причине, противоположное. Когда в талантливой и талантливо-беспорядочной трагедии «Кадутти»{2} неожиданно падаешь из высшей сферы всеобщего в юридическую сферу на словах «И что можно смягчить, должно смягчить в апелляционной инстанции» то целая сцена уничтожена этим, ибо не перестаешь смеяться, пока не начинается следующая.
Юность народа — не метафора, а истина, народ повторяет историю индивида, только в умноженных пропорциях времени и среды.
Согласно древним астрономам, одиннадцать небесных сфер кружились одна над другой, двенадцатая — кристаллическая — стояла на месте.
Фр. Шлегель в том же смысле превозносит «божественную леность и счастье жизни растения и цветка»{3} но он слишком доволен своим словесным озорством и его противоположного свойства воздействием.
«Незримая ложа». т. 1, с. 194.{1}
См. его статьи, т II. с 60{7}. В греческих условиях, когда было величайшее согласие между мышлением и ощущением, наивозможно полное подражание действительному создавало наивного поэта, сентиментальный должен сначала поднять действительность на ступень идеала поэтому он сначала рассуждает о впечатлении которое предметы производят на него, и при этом действительность служит ему границей идея — бесконечным (с 69) Между тем у всякой поэзии (с. 137) необходимо должно быть бесконечное содержание; бесконечное или по форме, когда поэзия представляет предмет со всеми его границами (?), то есть абсолютное изображение наивного поэта, или по материн, когда она удаляет все границы, — изображение абсолютного, или сентиментальное. Но уже на с. 153 — не действительная, а истинная природа — субъект наивной поэзии, существующей редко. И тем самым снимается все различение. Ибо истинная природа отделена от действительной идеей и идеалом, она предпосылается; поэтому ни та. ни другая природа как таковая никогда не бывает прообразом поэтического отражения, прообраз, идея, следовательно, и самое полное подражание действительному и всякое абсолютное представление действительности само но себе ничего не решает Или же посредством «истинной» природы предпосылается и хитростью добывается разрешение всего вопроса, или же вообще никакой внешний объект и материал не относятся к различию обоих поэтических родов И последнее верно. Если истинная природа существует «редко», то это мало объясняет греческую поэзию, а поскольку всякая природа становится поэтичной лишь благодаря полу (иначе создавался бы поэт, а не поэма и всякого можно было бы сделать поэтом) и пластическим художникам все равно приходилось возводить к идеалу «истинную» природу греков, то различение наивной и сентиментальной поэзии отнюдь не может содержать в себе различие объектов (как если бы новое время утеряло все достойные поэзии предметы).
Шиллер называет этот стиль современным, как будто все написанное после греков современно и ново, несмотря на свой возраст в сто или тысячу лет, — и называет, далее, сентиментальным, — такой эпитет, который романтики Ариосто и Сервантес не приняли бы всерьез.
Перевод Альвардта, может быть, и берет верх, поскольку был использован выверенный текст, но мне кажется, что перевод Юнга. отличающийся легкостью, точностью, благозвучием, не удостоился вполне справедливец оценки{10}.
Известно, что у манихеев весь физический мир принадлежал ангелам зла; так же ортодоксы распространяли первородный грех на все живые существа и т. п.
Или же неземное сочеталось с нехудожественным воплощением, с мощами, крестами, распятиями, реликвиями, облатками, монахами, колоколами, иконами, — это, скорее, язык знаков и букв, чем тел и вещей. Даже в действиях пытались обходиться без телесного, то есть без существования в настоящем: крестовые походы пытались соединить священное прошлое со священным будущим. Таковы легенды о чудесах. Таково ожидание Страшного суда.
Не способствовал ли именно лишенный определенности характер музыки тому, что как раз в туманной Голландии значительные композиторы появились гораздо раньше, чем в светлой и ясной Италии, предпочитавшей живопись с ее отчетливостью, точно так же как по этой самой причине нидерландские художники выражали идеал прежде всего в пейзажной живописи, лишенной определенности, а итальянцы — в человеческой фигуре, вполне определенной по своим очертаниям?
Даже Лейбниц считает достойным упоминания, что Христос родился под знаком Девы (Otium Hanover, p. 187). Поэтому да простят мне беглое упоминание о том, что в императорской галерее во Франкфурте годами пустовало место, остававшееся для одного-единственного портрета, и что судьба заполнила его портретом последнего императора и на том закончила весь ряд.
Как известно, улыбка спящих детей возникает благодаря действий желудочной кислоты, но что-то не видно, чтобы у взрослых она заявляла о себе улыбками и шалостями ангелов.
Мы не можем выслушивать чужие рассказы о снах не испытывая какого-то романтического чувства, но свои сны видим и не испытываем его. Такое различие между Я и Ты проходит через все моральные отношения человека и заслуживает размышления, какового и удостаивается в ином месте.
В высшей степени вероятно, что именно поэтому Мориц, скорее духовидец, чем творец духов, включил в свое опытное учение о душе такое множество снов, видений, предчувствий и т. п., гораздо реже, однако, объясняя их, и так, прикрываясь ролью собирателя и экзегета, отчасти защитил свое духовидение от берлинского и ученого бреда наяву{3}.
Только что в это мерцание (как иной раз в театре) направляет иногда самый обыкновенный дневной свет нечаянно открывшаяся дверь, ведущая на улицу, — поэтическое освещение нарушается тогда земным.
Том II, с. 306.
Древние, не сознавая того, выражались коротко и просто и в простоте душевной желали только одного — передать другому переполняющее душу впечатление предмета. Новые же, напротив, лишь из своего всезнайства, которое прекрасно сознают, выкраивают кокетливую краткость, тщащуюся обрести сразу две награды — за простоту и за изобилие.
См. том I его «Истории комической литературы».
В «Газете для элегантного света», февр. 1812 г.
В третьем томе переизданного Геспера. (с. 3){13} я сказал это же, но не развил свою мысль. Говорю об этом сейчас, чтобы кто-нибудь не подумал, будто я обкрадываю воров, кравших у меня (иной раз может так показаться){14}. — Платнер, в целом весьма недурной эстетик, полагал, что «красота состоит в умеренном смешении возвышенного и веселого»{15}. Складывая величину положительную с величиной отрицательной, философ, желая получить определение, получает пустоту, в которую созерцание читателя с удобством помещает, непорочно зачиная его, требуемый предмет.
Умножьте оптическую интенсивность, переполните светом глаз, — вы не увидите сил, в уйдите лишь величины.
Вечность для фантазии — возвышенное математическое или оптическое; или иначе: время — бесконечная линия, вечность — бесконечная плоскость, божество — динамическая полнота.
См. «Квинтуса Фикслейна». 2-е изд. с. 357{3}.
При свете солнца сами они — лишь мелкие предметы.
Не может и тогда, когда контраст между внешним и внутренним, обычно комический, обращается на неодушевленные предметы. Разнаряженную парижскую куклу никаким контрастом с ее нарядом не сделаешь смешной.
Удивительным кажется мне, что это жуткое двойничество использовали лишь в комическом, а не в трагическом плане{5}.
Поэтому высшие существа могут смеяться над нами, хотя и редко, они могут видеть наши действия в контрасте с их собственным взглядом, но только для этого пригодны не наши глупые поступки, а мудрые. Поэтому трудно высмеять философию, например шеллинговскую, что изгоняет рассудок из сферы разума, ибо наш субъективный контраст, который мы хотели бы ссудить ей, уже является ее собственным.
К примеру. Смешно: изображение быстрого — толпа — буква s (versessen, besessen и т. д.) — машинообразная зависимость духа от машины (например, проповедовать до тех пор, пока не испустишь дух), даже страдательный залог смешнее, чем действительный, — далее, превращение живого существа в абстрактное («нечто голубое сидело на лошади») Тем не менее три составные части смешного здесь столь же возможно и столь же трудно показать, как и в том смешном, что даже ребенку кажется смешным.
В «Республике ученых»{3}.
Да будет мне позволено списать следующее место из «Новогоднего альманаха на 1801 год» — из своей собственной статьи{4}. «Как раз к самым благочестивым временам относятся шутовские и ослиные празднества, мистерии и комические проповеди в первый день пасхи, — потому что все почитаемое наиболее далеко стояло тогда от таких перелицовок, — как Сократ Ксенофонта от Сократа Аристофана. Позже двусмысленность серьезного уже не допускает шуток, — подобно этому лишь родственники к друзья, но не враги могут подводить друг друга к комическому вогнутому зеркалу».
Большая и лучшая часть остроумных изречений принадлежит духовным лицам и актерам, — этим последним в особенности еще и потому, что сцена — это камера обскура и микрокосм космоса и, следовательно, в таком насыщенном и сжатом виде содержит в себе все комические комбинации этого последнего, пользуясь при этом мнимым и иллюзорным аппаратом большого мира, — в таком насыщенном и сжатом виде что в хогартовских «Комедиантах» заслуживает внимания не богатство остроумных сочетаний, а воздержание от них но и те и другие, и духовные лица и актеры сообща предоставляют случаю большую контрастность благодаря различию между высотой их реального и кажущегося положения Так, в эпоху христианского средневековья именно черное духовенство было излюбленным черным яблоком сатирических мишеней.
«Квинтус Фикслейн». 2-е изд., с. 371{2}.
Уместно вспомнить, что я назвал выше объективным контрастом противоречие смешного устремления с конкретно-созерцаемыми условиям, а субъективным — второе противоречие, которое мы ссужаем смешному существу, ссужая наше знание его действию.
См. например, его письмо об Адаме — живой колыбели рода человеческого, другое — о славе и т. п.
У Флегеля в «Истории гротескно комического»{2}.
Он поступил неправильно, потому что комическое отнюдь не подготавливает патетическое; так расслабление не подготавливает напряжения, и верно обратное.
«История гротескно-комического» Флегеля{6}.
Tableau de Pans, ch. 648.
См. том V его «Путешествий»{9}.
Так поступил он вслед за Хольбергом, Футом, Свифтом и другими{12}.
Deutscher Merkur. 1779 Bd. I. S. 275.
Музеус был позже столь кроток, чтобы в свинцовых рудах «Всеобщей немецкой библиотеки» прокладывать свои золотоносные штольни и уступать ей свои рецензии романов жаль, что эти забавные рецензии умирают вслед за романами и «Библиотекой» и никто не выберет из мусора я не нанижет на нить эти затерявшиеся жемчужины.
Персы говорят: только у бога может быть Я; турки: только черт говорит «Я».
Например, «The Koran of the Life...»{4}
Ad Aristophanis lucernam Iucubrare. См. в переводе Велькера, «Лягушки», предисловие, с. IV. Этот перевод, как и прежний «Облаков», их комическую энергию, менее затрудненную передачу великого Комуса, богатый реальный комментарий и, наконец, высокую эстетическую точку зрения на целое я осмелюсь расхвалить, не боясь навлечь на себя упрек в том, что претендую на суждение в языковой области, над которой правят столь могучие короли филологии.
Цицерон говорит: «Adeo illum risi, ut pene sim factus ille»{7}
Все смехотворное в «Тристраме», хотя это по большей части пустяки, принадлежит людской породе, а не случайному индивиду. Когда отсутствует всеобщее, например у Петера Пиндара, тогда никакое остроумие не спасет книгу от смерти. Что Уолтер Шенди на протяжении «многих лет решает смазать дверь всякий раз, когда раздается скрип», — это наша порода, а не только его.
Юмор Стерна в «Тристраме» становится все более лиричным: см. великолепное путешествие в 7-м томе. юмористический дифирамб — в 8-м.
Поэтому нужно добиться того, чтобы настолько возможно больше конкретных деталей от каждого немецкого города было на устах решительно у всех (как те четыре названные), тогда у тонического писателя со временем окажется в руках реестр и кадастр комической индивидуализации. Такой Швабский союз городов все обособленные города сдвинул бы в одно место, поместив рядышком, превратил в переулки и даже сколотит бы из них подмостки комического Национального театра, — тогда писателю легче будет живописать, читателю — понимать. К счастью, берлинские Липы — затем Тиргартен — Шаритэ — Пратер — Брюлева терраса пригодны для возделывания любым поэтом, если тот стремится к комической индивидуализации; ни если бы настоящий автор попытался воспользоваться для тех же целей наилучшими, всем известными и наиупотребительнейшими именами собственными, позаимствованными у тех немногих городов, где случалось ему проживать, как-то: Хоф, Лейпциг Веймар, Мейнинген, Кобург Байрейт. — его за пределами городов плохо поняли бы, а потому и не оценили бы.
Богатством языка, образов, полнотою конкретно-чувственного Фишарт намного превосходит Рабле и равен ему по учености и аристофановского размаха словотворчеству; он не столько переводит, сколько рождает заново; золотоносный поток его заслуживает драги историков языка и нравов. Вот отдельные черты портрета красивой девушки из его «Расписных историй» (1590). с. 142{5}: «Щечки — розовый цвет, что яснее освещают своим отраженным сиянием веющий вокруг воздух, словно радуга-дуга, — пояснее, чем старушки, что возвращаются домой, по дороге из бани. Лебединая шейка, ней же, как сквозь мавританское стекло, видно — красное вино течет змейкой; горлышко из алебастра; кожа порфирная, через нее же видна каждая жилка, словно камешки белые и черные в ключевой водице; грудки мраморные, кругленькие, как яблочки, твердые, как липовые деревца, — яблочки райские, шарики алебастровые, к сердцу прижаты, кверху подняты, не слишком высоко, по-кельнски и по-швейцарски, не слишком низко, по-низоземски, — а по-французски» и пр. Рифмы в прозе встречаются у него часто, иной раз, например гл. 26, с. 251, с прекрасным результатом{6}. Так, пятая глава (о супругах) — это шедевр чувственно-конкретного описания и наблюдения, но со свободой и целомудренностью, как в Библии и у прадедов наших.
Согласно Пау (Ueber die Griecnen. Bd. I), с цитатой из Афинея. Между тем Николай доказал в своей рецензии, что Пау оболгал меня и что весь «суд» был сборищем насмехающегося паразитов.
Процитирую для примера его посвящения и примечания. Кто бы мог заметать относительно «Мира»{3} (переведенного тяжеловесно, как то пристало лишь Монтеню — благородная патина времени!) следующее: «Как же может англичанин говорить о вежливости, — он, который с каждым на ты! Гм!» А кто может бесконечно повторять со скорбным видом это шутливое междометие, причем Милиус. Мюллер и другие повторяют его вслед за Боде, — у того производительные способности сильно отстают от воспроизводительных. Великие образцы, даже если подлинно любить и понимать их, ничуть не облагораживают детородную способность, и это видно по хилому потомству, рождаемому даже и превосходными переводчиками и обожателями как новых, так и древних авторов. Непорочное зачатие предполагает такого или иного непорочного святого духа.
Перевод с параллельным оригинальным текстом был бы для исследователя французского языка подлинным сокровищем (для широкой публики — ровно ничем). Малопонятные намеки переводчику не пришлось бы пояснять, а осталось бы взять объяснения превосходного издания: Oeuvie de Maitre Francois Rabelais avec des remarques historiques et critiques de Mr. Ie Ducbat. A Amilcrdam..., 1741.
Я имею в виду тот серьезный оборот речи, когда говорят о глупом человеке: у него не блестящие способности.
Ирония должна постоянно заменять одно другим: доказательство бытия и доказательство ценности (как серьезность), ей следовало бы (как здесь) доказывать ценность, но она должна доказывать бытие, и наоборот.
«Нельзя отрицать» вместо «нужно приписать» и т. д.
«Ни в малейшей». Превосходная степень умножает серьезность, а потому вправе умножать и видимость.
Мастер постепенного, спокойного, почтительного перехода к низким сравнениям — Свифт.
«Не слишком отличаются». Обратить внимание на отрицание отрицания.
«Вонь». Если серьезность выносит низкое или чувственно-красочное слово (как ниже — «притуплять» или «подкупать»), тем более это по-свифтовски и лучше.
Единственные иронические начальные формулы — всего две, — которые я нахожу во французской иронической литературе и у немецких попугаев. «Il faut avouer» уже так часто было употреблено в ироническом смысле, что едва ли его можно применить вполне серьезно.
Их совместные работы известны{2}. Замечу здесь из истории литературы, что сатира Лихтенберга против шарлатана Филадельфии взята в ее главных и многих побочных мотивах из сатиры Арбетнота, направленной против другого шарлатана, — «The Wonders of All Wonders that ever the World Wondered At».
Все свои сатиры Лисков{3} написал между 1732 и 1736 годами: сколь непостижимо, с одной стороны, огромное различие между его первой и последней сатирой в эти всего лишь четыре сатирические времени года, столь непонятно, с другой, его молчание впоследствии — замкнутость такого богатого духа; литературная редкость, единственная в своем роде. И однако ближе к нашим дням судьба даровала нам еще одну редкость, за что приносим ей нашу благодарность и нашу жалобу, юноша написавший «Прививание любви»{4} и этой поэмой догнавший лучших комических поэтов нашей страны, провел в молчаливых субботах и в празднествах урожая все свои цветущие годы, чтобы в старости превзойти своими «Путешествиями» всех прозаиков комического жанра.
Поэтому я предпочитаю хромой перевод Свифта сделанный Вазером, новому гибкому.
Ибо трагическая страсть не противоречит, как задаток, и самой благородной натуре. Аморальное следствие, выводимое отсюда, как принцип, отделяет специфически эпическим образом актера от человека и служит более совершенной маской индивидуальности, чем античная реальная маска; актер — актер гениальный и нравственный, и даже безнравственный, — просто превращается в присущую искусству природу, в лучшем случае он приблизится к Ювеналовой сатире. Напротив, комический актер должен всякий миг обновлять и фиксировать контраст между своим сознанием и игрой (если даже в глазах, зрителя то и другое совпадает). Бездарную трагедию не спасет и Флек, но Иффланд может спасти негодную комедию. Различие между зрителем и читателем драматического произведения предписывает обоим им определенные правила или хотя бы делает им известные намеки: читателю комедии остроумие, а тем более юмор возместят многое из реального действия: зрителя же даже самый блестящий юмор, будь то даже юмор Фальстафа, нередко расхолаживает длиннотами, тогда как его развлекают новизной реального воплощения, а при повторении эффектом новой ситуации и неповторимостью игры всякого рода телесные изъяны, заикание, недослышание, излюбленные словечки, которые быстро утрачивают всякий смысл для читателя, тем более что выдумывать все такое совсем не трудно. В «Проделках пажей» Коцебу всегда комически звучит фраза: «Когда я ехал из Штольпе в Данциг...», — тогда как если при чтении и ждешь и жаждешь повторения прежней шутки, но уже на большей дистанции. Напротив, трагедия тоже вправе раскладывать на отдельные вздохи скрытые страдания сердца, но, насколько возможно, должна скрывать грубые ножевые раны внешнего действия; нам хочется представить, но не видеть боль, и нам легче создать иллюзию в душе, а не наружно.
Вот отчего в самой действительности, где субъективный контраст — вне объекта, ни один дурак не бывает так глуп, как в комедии.
Жаль, что Конебу чрезмерно остроумен и слишком занят непоэтическими направлениями деятельности, — иначе он создал бы комедии еще многим лучше, чем многие лучшие из его комедий. В «Драматическом альманахе»{1} сама краткость пути порой не позволяет ему сбиться с пути.
В комедиях Шекспира дуракам и грубиянам присуще остроумие, а не каприз, но в серьезных его пьесах прихотливость комических персонажей доходит до юмора.
Как предполагал Лессинг, паразит древней комедии — это Арлекин{1}.
Французам и англичанам недоступен этот источник комического, и не потому, чтобы они не очень-то ненавидели друг друга, а просто потому, что языкам недостает взаимного несходства, а также меняющихся окончаний. Лишь героическими и бурлескными метрами они между собой обмениваются.
«Палингенезии», том 2{2}.
См. «Озорные годы», т I. с. 341{3}.
Конкретнее — в ближайших параграфах.
Он под «оранием» разумеет их воинственные клики.
Вот надпись на статую французского короля-лежебоки: Statua Statuae; вот шутка о пустой театральном партере: это двойная пустота партера заполненного (le double de l'autre){1}.
То есть, скорее, рядом образных подобий, чем антитезой, как то будет показано ниже, в параграфе, посвященном образному остроумию.
Потому что наше богослужение совершается теперь по большей части в книгах.
Исключение всего одно — краткость Гаманна, потому что у него иной раз мелкие отрезки фраз состоят из солнечной системы, а периоды — из солнечных систем: у него слова (подобно изначальным, по Гердеру) — целые фразы. Часто краткость легче достигается, чем читается: автор пришел к выражению мысли с помощью других мыслей, которые потом обрезал: читатель вынужден эти последние дополнять на основе первой.
«Квинтус Фикслейн», 2-е изд., с. 363{1}.
Если нет растворяющей воды, нельзя почувствовать вкус.
Замечательный и доподлинный образ: торговый дух — этот враг поэзии — был поводом к превращению письма образами (иероглифами) в письмо знаками (см. «Историю философии» Буле, том I); торговцу по душе краткость.
В «Гражданском совершенствовании женщин», с. 342.
В своей «Истории Иакова I».
Совершенно произвольно правило, требующее поверять переводом подлинность остроумия. Возьмем пример — благословение папы Urbi et Orbi{3}. Краткость и призвук (ассонанс) пропадают в переводе, даже если придумать (для государей) перевод такой: семейству (urbi) и миру (orbi). Все языки полны непереводимого остроумия, в языке греческом таково остроумие аттическое. Острый ум, этот ловец краткого, именно поэтому часто прибегает к игре слов: «Та coina cainos, ta caina coinos»{4}.
Gelehrtenwelt, Bd. I, S. 7.
Archimetria, p. 94—95.
Так в остроумном сочиненьице о филистерах{11} попугаи спекулятивной философии выгравированы в виде цепи уток, нанизанных на привязанную к кусочку сала нить, — этот кусочек они проглатывают одна за другой.
Лихтенберг, Музеус, Гиплель и Гаманн — герои остроумия, но это им спускают ввиду реальных заслуг и охотно их извиняют. Писателей только остроумных (назову Бергиуса{2}, сочинителя «Листков от алефа до кофа» и «Маленького путешествия», двух сочинений, в которых остроумие льется щедрым потоком, или Павла Эмилия{3} из «Немецкого Меркурия») — писателей только остроумных в Германии принимают холодно, на что самому остроумию следовало бы смотреть спокойно, коль скоро само-то остроумие охлаждает — даже характер писателя. Вообще говоря, немец охотнее прощает остроумие, когда оно — вещь побочная, ему хочется видеть остроту не в мундире, а в праздничном наряде, и он отпускает такой грех ученому, написавшему краткий hors d'oeuvre, но не писателю, у которого Полное собрание сочинений и целые Opera omnia составлены из hors d'oeuvre и opera supererogationis{4}.
Пример: человечество не может обрести свободу, не достигнув высокого духовного развития, второго — без первой.
«Незримая ложа», т. I, с. 201{3}.
Вот почему не поэзия (как полагают вслед за Кантом новые эстетики, ибо Кант слишком низко ставил поэзию и по недоразумению объявил ее игрою воображения{4}), а остроумие есть простая игра идеями.
Таково отражение бескрайних ледяных полей на горизонте. См. Форстера.
Следует поразмыслить над тем, не будет ли приятным и полезным такое собрание статей, в котором совершенно без всякой прямой и определенной цели смешаются и перетаскиваются — не как яды, но как карты, подобно Лессингову духовному бросанию костей{6} — идеи всевозможных наук, идеи, которые сослужили бы службу человеку, умеющему извлекать пользу из игр; что же касается такого собрания, то у меня оно есть, и я умножаю его каждодневно, уже для того, чтобы приучить голову к той свободе, какая должна быть присуща сердцу.
При чтении этого и последующих мест, как и вообще при всех намеках на вещи актуальные, не следует забывать, что написано все уже в 1803 году{2}.
См. «Кампанскую долину», гравюры ни дереве, с. 100{4}.
Так, один жеманный педант из Диковой «Библиотеки изящных наук» порицал в своей рецензии Лихтенбергова «Хогарта» слова statua pensilis{6} как выражение ученое.
Всем известное — о деспотизме и дикаре, рубящем дерево{8}. Лишь при французской скудости — не у немцев, не у британцев — такое сравнение могло заблистать, хотя в нем просто напросто род заменен видом; предлагаю сравнение похожее, но более конкретное: деспот подобен ребенку, который убивает пчелу за пчелой, чтобы высасывать из них мед.
Я этот лексикон рекомендую даже всезнающим, если они не многознайки{11}.
Таковы сильный характер Лейбгебера и кроткий — Виктора{2}.
Сюда относится следующее место из «Писем Жан-Поля»{4} (с. 147): «Сновидение — непроизвольное поэтическое творчество, оно показывает, что поэт больше, чем кто-либо, работает своим мозгом. Почему никто не удивляется еще тому, что в scenes detachees{5} сновидений он, словно Шекспир, вкладывал в уста персонажей самые характерные речи, самые яркие реплики, — или, лучше сказать, что они суфлировали ему, а не он — им? Точно так же подлинный поэт и тогда, когда пишет, лишь слушатель своих характеров, а не учитель языка, то есть он не склеивает их диалог в соответствии с мучительно выслушанным курсом стиля — знанием людей, но он, словно во сне, созерцает их, как живых, и тогда начинает их слышать. Замечание Виктора, — противник нередко выдвигает во сне более серьезные возражения против него, чем наяву, — разделяет и драматург, который, прежде чем наступит вдохновение, отнюдь не мог бы витийствовать за свою труппу, а когда наступает вдохновение, без труда расписывает ее роли. Когда статисты сновидений внезапно поражают нас такими ответами, которые мы ведь сами внушили им, — это естественно, когда мы бодрствуем, всякая идея тоже ведь вспыхивает, словно искра, и эту искру мы относим на счет наших усилий; во сне же у нас нет сознания, что мы затрачиваем усилия, и потому мы не можем приписывать эту идею той фигуре, которая стоит перед нашим взором и которой мы отдаем взаймы свое усердие».
Бодрствуя, мы делаем что хотим, а во сне хотим то, что делаем.
Из-за своего уродства он и так отмоется больше к машинам, чем к людям.
Большая рассудительность считается силой.
Именно сюда и относятся те эфирные платонические характеры, которые, словно боги — в добродетели красоты, и неприютном первом мире видят мир второй, в резкости дня — мягкий лунный свет, хотя эти характеры и изображены прозаически и очень скромно, так что писатель не решился назвать божественное и дьявольское в человеке длинными словами «бесчестье», «жестокость» и противоположными им.
Большую жизненность приобретает Грандисон, когда безжалостно колотит итальянского дворянина, ударившего его по щеке; этот дворянин лишь спустя четырнадцать дней был в состоянии продолжить свое путешествие.
Ловелас — канон Поликлета апокрифических характеров, ветхий Адам бесчисленных грешников в жизни и на бумаге; его обкрадывали немецкие и французские попрошайки-нищие; ядовитое древо, он высоко поднимается над ядовитыми грибами действительности; не чужды ему честь, мужество, благородство, даже деликатность в обращении со своим «розовым бутончиком». Иначе как мог он производить такое впечатление на Клариссу и многочисленных читательниц?
Так Стерн рисует свою любовь к людям — и любовь к людям дяди Тоби, Трима, Шенди, — льются от них не потоки даров (все они не стоят автору и капли чернил), но изливаются потоки чувств: имя удваивается наилегчайший дар, а главное — облагораживается.
Гердер говорит: «Ставить превыше всего характер, будь то в эпопее или в трагедии, пытаться вывести из него все, что только есть в поэзии, значит связывать нити, которые ни к чему не прикреплены и которые унесет первый порыв ветра. Обоим, фабуле и характеру, следует оставить их безраздельное достоинство; нередко одно служит другому, они меняются ролями, божественное служит человеческому, фабула — характеру, но в конце концов все же выясняется, что такое служение было снисхождением, сообщением иному своих свойств и что, не будь упорядоченной фабулы, ни один характер не был бы решительно ни на что способен. В начале мира были ли характерные существа мыслимы прежде сотворения неба и земли? Где, в каком ковчеге жили они? Да и мыслимы ли образы их и сущности хотя бы и в лимбе, если мир вообще еще не был замышлен? Итак, кто обращает характерное в основное свойство искусства и поэзии, из которого выводит все остальное, тот может быть уверен — он все выводит из ничего».
См., например: Milanges d'histoire... par M. de Vigneul-Marville, t. II. p. 321.
Вот почему Орлеанская дева не могла ни произносить, ни выслушивать спокойных длинных описательных речей гомеровских героев, а речи Одиссея из «Филоктета» никак не подойдут к «Одиссее».
Подробнее об этом малоисследованном различии между изображением поэтическим и театральным см. в «Юбилейном сениоре», с. 111—117{3}.
Массы персонажей, действующие у Шекспира, переводят эпическую драму в драматический эпос.
Ода может возникнуть в один день, а «Кларисса», при всех своих недочетах, не может и в год. В оде — отблеск одной стороны мира и духа, в настоящем романе — всех.
Adrastea, Bd. III. S. 171.
После всякого пира богов и за самыми тонкими пламенными винами тут угощают редкостным льдом. Вообще пещеры этого Везувия пылающей в наши дни Италии дают весь снег в каком она нуждается.
Herders Werke zur schonen Literatur, 2. Theil, S. 127—142.
Entwurf einer Theorie und Literatur der schonen Wissenschaft. Neue, umgearbeitete Ausgabe, 1789.
Да не будет никогда забыто прекраснейшее творение Глейма-поэта — «Халладат»{3}, а каково прекраснейшее творение Глейма-человека. — о том, наверное, сам он, из немцев немец, узнал, лишь перестав им быть.
Так именуют в Лейпциге отнюдь не рецензентов, но служителей, надзирающих за финишами. Очевидно, каждый из собравшихся ждет от лекций об искусству пользы для искусства своего.
Броунианцам{6}, как я думаю, следовало бы яснее отделить сам принцип холода от холода механического: принципом я называю тог холод, который заставляет барометр подниматься и вызывает ревматические боли у людей и у животных, но еще никак не воспринимается кожей и термометром, — такой холод ослабляет, который не выходит из теплой комнаты зимой. Броуновский тезис о том, что холод придает силы сильным и расслабляет слабых, верен лишь во второй своей части и если говорить именно о принципе. А механический холод, раздражая кожу вливает новые силы, как и всякое раздражение, если только пользоваться этим средством умеренно и энергично, кратковременный механический холод, причиняемый водой и воздухом. даже действует противоположным образом по сравнению с принципом холода Обратное верно для тепла. Принцип тепла дарует всю полноту силы теплым странам и теплому времени года, даже и тем людям, которые сидят взаперти у себя дома. А механическое тепло расслабляет. Если это расслабление объяснять как чрезмерное усилие, то тогда мы чувствовали бы сначала прилив сил. Вообще помимо принципа возбуждения и ослабления должен быть еще третий — basis constituens двух других, — это принцип питательности: то, что возбуждается, еще не создается самим возбуждением и не продолжает свое существование благодаря ему, иначе возбуждение было бы сравнительной степенью без положительной. Так, пиво, вино, размышление возбуждают, но питательно лишь одно первое. Автор был весьма рад увидеть, что такое предположение, относящееся к медицине, — хотя его успел окупить Николай, одинаково самоуверенный и невежественный — было позднее подтверждено Кьяруги («О безумии», том I. § 148 абсолютный холод лишает сил, относительный придает силы), Бекером: тепло и холод возбуждают (Allg. Litt Zeitung. 1806. № 30). Шельдерупом: холод возбуждает (Leipz Litt Leitung. 1805, S. 1029).
По названию речушки Вены (Вин).
Написанное мною в первой и пятой программах о красите в пластических искусствах подтверждаются только что прочитанным мною: по Блуменбаху пропорции мужчины с Нукагивы (острова Красоты) совершенно совпадает с пропорциями Аполлона Бельведерского. См. «Путешествие вокруг света» Лангедорфа.
Еще меньше достижений в критике конгениальной философии, если исключить критиков Лейбница, Лессинга, Якоби и немногих других. Критики думают, что разбирают философский труд, когда приводят из него отдельные мнения на пробу, — все равно что обстригать человеку волосы и ногти и демонстрировать их в доказательство бесчувственности и отсутствия нервов у него. Частная ошибка может быть относительной истиной в целостной системе организма. Как в поэзии, в философии бывает внешний материал (мнения вообще) и внутренний (новый дух, по-новому видящий мир и без ущерба для себя могущий менять мнения), затем — внешняя форма (учения о разуме) и внутренняя (поэзия); вот почему не совершалось столько несправедливостей в отношении Хейденрейха, Мендельсона и даже Канта, сколько в отношении Якоби и мыслителей, подобных ему.
Этим эпитетом{1}, чтобы не совершить несправедливость, можно обозначить лишь дух журнала, потому что издатель его своей ученостью и своими прежними заботами о свободе теологического исследования заслужил хотя бы того, что имени его оставили равные с Гомером{2} права — красоваться на титульном листе журнала невинным и ничего не подозревающим стражем оною листа, не оказывающим ни малейшего влияния на то, что делается внутри, в самой библиотеке, или книгохранилище.
См. например, приложение к «Воспоминаниям о блаженной памяти Сократе» — «Рассуждение о букве Н» — «К ведьме из Кадмонбора» — «Разговор автора наедине с собою» — «Сомнения и наития по случаю одной „смешанной новости“ во В Н Б».
О чем возвещают в Лейпциге двукратным перезвоном чтобы каждый мог помчаться со всех ног в сэкономить грош. Известие о предстоящем втором курсе лекций, казалось, особенно обрадовало красивого, стройного незнакомца в расцвете сил, да, пожалуй, его одного, и он несколько раз крикнул не очень громко вдогонку расходящимся по домам стилистам: «Слушайте!»
Примеров исполнившихся надежд потому я (из уважения) и не называю, чтобы не напомнить о забытых и замоленных грехах таланта.
Среди писателей наивно-прихотливого настроения, удостоившихся похвал уже в первом томике, никак не пристало мне забывать превосходного Гебеля с его «Рейнской шкатулкой»
На этом месте Сон перенес меня и всех остальных в берлинский Тиргартен, что и естественно.
Как рассказывает Бюшинг, константинопольские сборщики «поголовных» налогов всегда носят с собой мерку, которая тотчас же отделяет свободные от налогообложения головы, поскольку они пролезают в нее.
Таков четвертый обет мальтийских рыцарей
Позднейший постскриптум, или постдиктум, уравновесит высказанное здесь суждение выражением должного уважения к великому поэту.
См. Лейпцигский адресный и почтовый календарь на 1803 год.
Настоящее имя Парацельса.
Согласно Четти («Естественная история Сицилии»), там первый приплод выкидывают вон, и оттого никогда не возникает опасность заразы.
Изучают Спинозу — не Лейбница, Шекспира — не Свифта, не говоря о его спутникам, Шамфора — не Вольтера.
Нищета обладания, пользования, аффекта; аффект презирает даже самое необходимое.
Cic. in oral. num, 23: Primum igitur eum (stilum epistolarem) e vincujis numerorum eximamus — Verba enim verbis coagmentare negligat — Habet enim ille tanquam hiatus concursu vocalium molle quiddam et quod indicet non ingratam negfigentiam de re homi is magis quam de verbis laborantis{2}.
Однако старонемецкие народные сказки и рассказы требуют слога и тона своего времени; Бюшинг, Тик и другие поступают правильно, все старинное излагая на старинный лад. Для Музеуса старинная легенда была повозкой, груженной наиновейшими намеками, и такое тоже допустимо, Вейссер закидал восточно-романтическую «Тысячу и одну ночь» светящимися ракетами рассудка; зато он щедро посыпал ее солью{3}.
Беспристрастие проскола — он заимствовал примеры прекрасного из созданий как преходящих, так и непреходящих, — принимали за прямо противоположное, за пристрастность, как будто в первых случаях ему нужны были не первые попавшиеся примеры, а нечто большее.
Lact inst de falsa relig 121.
Критика систем морали Шлейермахером{2} откроет новую эпоху в этике, — труд, полный ярких и горячих фокусных центров, духа античности, учености, широты взгляда. Не колесо Фортуны случайных знаний приводится тут в движение слепцом, а огненное, мощное колесо системы вращается, достойное такого ума даже по стилю.
Что иное это мнимое конструирование в физике и в философии, как не отвратительное смешение формы с материей, мышления с бытием; смешение, которое в действительности никогда не преобразуется в тождество — столь легко достижимое в черной бездне абсолюта; ночью все дифференции — серы, но только настоящей ночью, ночью зрячих, а не ночью слепорожденных. перечеркивающей противоположность мрака и света высшим уравнением — невидения.
На этом месте ринулись прочь последние поэстасы, и остались только трое слушателей среди них и прекрасный юноша, хотя и пребывавших в дурном настроении.
«Гаргантюа и Пантагрюэль», кн. 4, гл. 43.
Мощь подлинных, преодолевающих мир мистиков такова, что стоики перед ними — все равно что карлики, стоики прикрывались ледяным панцирем разума и наслаждались только тем счастьем, что никогда не были несчастны а мистики, словно четвертые ипостаси, жили в полноте бога и, подобно богу, сами никоей не чувствовали боли от мира, но всякую боль любовь обращала им в наслаждение и всякое принесение жертву — в обретение даров, и, пожалуй, одной радости недоставало им — радости страдания. Кто хочет узнать, сколь всемогущей бывает идея и сколь прекрасной — смерть, тот пусть приблизится к смертному одру мистиков и тогда пожелает если не жить, то хотя бы умереть, как они...
Известно, что Австрия нередко умножала свои владения посредством заключения браков.
Что{2} содержится в лекции о Гердере, касается не столько его душевного склада, сколько моих чувств. Новый мрачный могильный холм — это для дрожащей руки не конторка и не мольберт, чтобы рисовать на нем того, кто погребен под ним. Но в своем жизнеописании — если только жизнь летучая и улетучивающаяся перед вечным Я заслуживает труда описания — я вывешу царственный образ Гердера, и от тех немногих лет, лет дружбы, лет Эдема, которые я прожил смеете с ним, соберу лучи, чтобы ими прочертить линии его души. Конечно, последние годы его жизни — тяжкая боль для всех любящих его; не дожил он до своей славы, и созвездие это, как Лессинг, зашло за горизонт, бледное, затуманенное, скрытое облаками времени.
«Инстинкт игры» (взятый Шиллером в долг у Канта) распадается на высший инстинкт материала и формы, и конечного синтеза никак невозможно достичь.
Пусть Шеллинг посвятит себя натурфилософии; редкое сочетание фантазии, глубокомыслия и остроумия даст в итоге второго Бэкона, которого — второй упорядочивающей мировой души — недостает колоссальному распавшемуся на атомы миру опытного знания.
По учению Августина и схоластов, ангелам присуще двоякое познание — matutina, или познание бога, vespertina, или познание сотворенных вещей. Gerhard. loc. theolog. Т II, р. 24.
Adrastea, Bd XII, S. 277.
Лишь его идущие от души слова научили автора настоящей книги, и он перестал по-юношески путать мощь и красоту.
В Лондоне из прозрачной отшлифованной гальки делают линзы для очков.