Приговор приведен в исполнение

39

За окнами маленького домика Коваля лежал снег, забор и кусты казались высокой белой насыпью вокруг двора.

От искрящегося на солнце снега в комнате было как-то особенно светло и уютно. Подполковник, вернувшийся в этот декабрьский день домой очень рано — начался его отпуск, — наслаждался покоем и теплым домашним уютом.

Была пятница — день, когда Наташа бывала дома, — и время от времени Дмитрий Иванович заглядывал в гостиную, где она занималась за большим круглым столом, заваленным книгами и тетрадями.

Он видел ее голову: подстриженную «под мальчика» и склоненную над столом, резко приподнятое левое плечо, и с сожалением думал, что напрасно в раннем детстве не приучил ее сидеть прямо.

В конце концов не выдержал, зашел в гостиную. Наташа продолжала писать.

Он остановился у открытой форточки, с наслаждением вдохнул терпкий морозный воздух.

В саду стучал дятел. Подполковник присмотрелся к заснеженным деревьям и обнаружил пернатого труженика на стволе высокой сосны.

У Коваля было сейчас редкое для него состояние умиротворенности, когда отдыхал он, совершенно отрешившись от тревожных будничных забот.

Думал обо всем и ни о чем. Видел все и не замечал ничего. Внимание его ни на чем подолгу не задерживалось: все, что видели его глаза, не требовало каких-либо конкретных выводов или неотложных решений.

— Папа, — услышал он за спиной, — можно тебя спросить?

Коваль обернулся.

— Пожалуйста! — он смотрел на Наташу, и показалась она ему прозрачным облачком с такими же, как у покойной матери, голубыми глазами.

— Пап, а суд уже был?

— Да.

— Какой приговор?

Коваль вгляделся в облачко, и оно все больше становилось похоже на Наташу.

— Расстрел. Обоим.

Это страшное слово прозвучало в уютном домике подполковника очень просто, буднично, как нечто само собой разумеющееся. Потому что приговор восстанавливал в их душах оскорбленное и поруганное убийцами чувство справедливости.

— Дик! — Наташа отложила в сторону ручку. — А что же тот обрывок фотографии? Ты выяснил, откуда он?

— Конечно. Это было фото старшего Семенова с женой. Он прислал его из Брянска. И когда муж Нины Андреевны решил убить свою жену, фотографию эту он порвал и выбросил.

— Тебе очень помог этот обрывок? Правда?

— В некотором смысле — да, — улыбнулся Коваль. — Без него было бы труднее. Но не будь его, нашлись бы другие улики. Нет преступления, которое не оставляло бы следов. Не было бы фото, я поехал бы на родину настоящего Петрова, в Вятскую область, с фотографией управляющего, и там выяснил бы у местных жителей, что он совсем не Петров. Ведь не может же быть, чтобы кто-нибудь из земляков не помнил Ваню Петрова. Возможно, и через шофера треста вышли бы на брата Петрова. Он заявил, что Нина Андреевна никогда не ездила с ним одна, а теперь известно, что однажды Костя заметил ее на улице и отвез в больницу, где лежал маляр. На рыбалке Петров рассказывал мне о выдуманном им Андрее, говорил, что всегда и во всем виноваты обстоятельства, которые толкают человека на преступление. Стоило нам случайно напасть на еще какую-нибудь, самую мелкую, но точную деталь, и она могла бы подсказать, что в рассказе Петрова, который как-то под настроение вырвался у него, речь шла о нем самом.

— Папа, а почему он так разоткровенничался? Ты ведь мог догадаться!

— Трудно сказать, — ответил Коваль. — Возможно, после осуждения Сосновского он был абсолютно уверен в своей безнаказанности. Или же — наоборот. Иногда преступника тянет на место преступления или даже к людям, которые ведут розыск и следствие. Ему снова и снова хочется убедиться в своей безопасности, успокоиться. И тогда преступник вопреки здравому смыслу ходит по острию ножа. А может быть, у Петрова-Семенова появилась потребность к такому разговору именно с человеком, который раньше представлял для него опасность и которого он ловко одурачил. Захотелось выговориться, но так, чтобы и взгляды свои изложить, и тайну не раскрыть. Проверить мою реакцию. Внутренне восторжествовать надо мной. Все это психологически допустимо. Как видишь, Наташенька, ниточек было достаточно. Беда только — времени не хватало. Я мог докопаться до истины слишком поздно. Вот тут-то обрывок фотографии и сыграл свою роль. Каждая ниточка хороша тем, что помогает распутать клубок, и плоха тем, что часто уводит в сторону и тем самым исключает другие пути. А бывает и так, что совокупность улик создает свою версию, внешне очень убедительную, а на самом деле — ошибочную, ложную. Так вот и получилось с Сосновским.

— Пап, а почему Сосновский бежал из лесу и оглядывался?

— Дождя боялся. Хотел добежать до дому, пока не началась гроза.

Наташа задумалась. Потом, тряхнув головой и виновато улыбнувшись, сказала:

— Пап, меня интересует еще один вопрос. Но может быть, это профессиональная тайна…

— Не хитри, щучка, — прищурился Коваль. — Откуда ты знаешь, что тайна, а что нет?

— Я не могу забыть, как тогда ночью ты вскочил и поехал в Березовое. Помнишь, потом говорил, что нашел тетрадь Нины Петровой и арестовал ее мужа. А как ты сразу догадался, что тетрадь спрятана именно там?

Коваль ласково потрепал дочку по руке.

— Можешь отнести эту находку на свой счет.

— Я не понимаю тебя!

— Ты заговорила об отоплении в нашем доме. О том, что сейчас — хорошее, паровое, а раньше было плохое — платья в саже пачкались. Помнишь?

— Да. Ну и что?

— Так вот, ничего не делается «сразу» и «вдруг». Все, что кажется внезапным, в действительности приходит постепенно. По ассоциации я вспомнил о шелковом халате Нины Андреевны, который висел на даче. И задумался: почему рукав чистого летнего халата в саже? Когда я впервые увидел эту черную полоску, я почувствовал необъяснимое, смутное волнение. Но не понимал, что же именно меня волнует. Спросил управляющего, хорошей ли была хозяйкой его жена, аккуратной ли. Он даже обиделся. Я подумал: значит, она не могла хозяйничать у печи в таком халате. Но дальше этой мысли тогда не пошел. А сам по себе факт мне ничего не давал. Но, очевидно, где-то в подсознании все время жила мысль об этом шелковом халате и черной полоске сажи на нем. Жила и беспокоила меня. И вот во время нашего разговора ты случайно коснулась этой темы. И старая мысль повлекла за собой новые умозаключения. Когда Нина Андреевна могла иметь дело с печью, если учесть, что убита она была семнадцатого мая, уже после отопительного сезона? Может быть, зимой? Но зимой не носят такие легкие халаты. Кроме того, у аккуратной хозяйки халат не висел бы с зимы грязным. Значит, это было в мае. Когда уже не надо было топить. А она зачем-то полезла в печь. И что-то торопливо прятала, понимая, что до осени никто туда не заглянет. Почему торопливо? Потому что иначе, будучи женщиной аккуратной, она не запачкала бы свой халат. А чем вызвана была такая торопливость? Тем, что она нервничала и от кого-то что-то прятала. От кого же? Только от мужа! От кого же еще! А что же именно могла она прятать от мужа? Деньги? Вряд ли. Управляющий трестом не ограничивал ее в деньгах. Тогда, может быть, какую-нибудь записку для Сосновского или для кого-то еще, для какого-то неизвестного нам человека? А если то, что она прятала, связано и с убийством, которое произошло вскоре после этого?! Тогда у меня еще не было доказательств вины мужа Петровой и многое казалось непонятным, но во время нашего с тобой разговора меня осенило, и я понял, что в холодной печи в Березовом — разгадка трагедии, в которой, скорее всего, виноват муж Нины Андреевны.

Наташа не сводила с отца глаз. Когда он кончил, перевела дыхание и сказала:

— Дик, ты очень устал от всего этого, правда? Даже поседел еще больше…

— Пора, доченька, и поседеть, — виновато улыбнулся Коваль.

— Ничего не пора, — запротестовала Наташа, — ты совсем молодой, только устал, переутомился. Так ведь, скажи сам? Отдохнешь вот месяц после трудного дела, сил наберешься… — Наташа засмеялась и пододвинула к себе тетрадь.

— Ну, работай, работай, не буду мешать.

Не зная, куда себя девать, подполковник опять подошел к чуть замороженному окну. На этот раз его внимание привлекли красногрудые снегири, прыгавшие по снегу. Потом он заметил, как приоткрылась калитка и женщина-почтальон что-то бросила в почтовый ящик, прибитый с внутренней стороны ворот.

— Почта! — обрадовался Коваль и направился в прихожую, чтобы выйти за газетами.

— Не надо, пап, я сейчас! — Наташа вскочила и, набросив пальто, выбежала во двор.

«Что это она так? — подумал Коваль. — Может быть, письма от кого-то ждет… Подозрительно!» И тут же отругал себя за то, что подозрительность доведена у него до автоматизма и он машинально распространяет ее даже на собственную дочь. Но эта мысль сразу же сменилась другой: его бесконечная занятость в конце концов приведет к тому, что он прозевает-таки то время, когда появится у Наташи своя, самостоятельная жизнь, в которую войдет и в которой займет свое место пока еще не известный человек. И, подумав об этом, невольно ощутил отцовскую тревогу и боль. Каким он будет, каким окажется этот неизвестный человек? Что принесет Наташке? Этого уж, несмотря на всю свою проницательность, Коваль угадать не мог…

Наташа запыхавшись вбежала в гостиную и произнесла разочарованно:

— Только тебе… Письмо.

— От кого?

— Не знаю. Местное. Фамилия отправителя написана неразборчиво.

— Читай.

Наташа разорвала конверт и пробежала глазами небольшой листок.

— Знаешь, от кого, — сказала она, — от художника Сосновского!

— Гм, — удивился Коваль, откладывая газеты и протягивая руку за письмом. — Ну-ка, ну-ка!

— Он пишет, — шутливо изображая испуг, ответила Наташа, — что хочет написать твой портрет.

— Что, что? — не понял подполковник. — Какой портрет?

Коваль взял в руки письмо и быстро пробежал его глазами. Потом прочел вслух:

— «Я понимаю, что Вам, возможно, не очень удобно будет удовлетворить мою просьбу. Я обращался к комиссару, и он рассказал мне о Вас. После того, что произошло, я не мог взяться за кисть. Но теперь, кажется, я смогу преодолеть свое неверие в людей. И я хочу написать портрет настоящего человека, человека долга и справедливости. Это моя художническая и духовная потребность. Помогите мне в этом, пожалуйста, своим согласием».

Коваль положил письмо на стол и задумался.

— Нет, — сказал он после долгого молчания, — не могу я ему в этом помочь.

Он взял газеты и встал.

— Слушай, Дик, — предложила Наташа, — ты почитаешь, я позанимаюсь, а потом давай вместе пойдем в кино!

— Давай!

— На комедию.

— Да. И чтобы она была не только веселой, но и совершенно пустой!