Приговоренная. За стакан воды

9 Они убили министра

В этот день Ашик не должен был меня навещать, но с самого утра я была веселее, чем обычно. Накануне во время вечернего обхода Калил крикнул мне:

— Лучше веди себя тихо следующие три дня, пока тут будет Зенобия, а то я узнаю, и тебе придется несладко, когда я вернусь.

Калил никогда не оставлял меня в покое, он не упускал случая, чтобы запугать меня всеми возможными способами. И ему это не раз удавалось, но, видимо, со временем я стала гораздо сильнее духом, и его издевки теперь почти не задевали меня. Порой они даже были полезны. Я мысленно усмехнулась. Калил был бы вне себя, если бы узнал, что оказал мне услугу. И все же благодаря ему я узнала, что сегодня суббота, день смены караула. С тех пор как я попала в тюрьму, у меня редко возникала возможность передохнуть, в моей жизни почти не было места простым маленьким радостям. Поэтому я была счастлива хотя бы на три дня избавиться от мерзкого Калила. Большинство охранников, приставленных ко мне, проявляли равнодушие или даже заботу, как Зенобия, единственная женщина из всех шестерых. Калил же старался сделать мою жизнь еще ужаснее, будто мне было мало страданий.

Итак, в тот день на вахту должна была заступить Зенобия, чтобы присматривать потом за мной все выходные. В моей камере нет окон, я уже три месяца не видела солнца. После убийства губернатора меня перевели в карцер, и теперь я живу в полной изоляции в левом крыле здания тюрьмы. К счастью, Зенобия приносит мне утешение, освещая немного мою беспросветную жизнь.

С тех пор как меня изолировали, я не могла покидать камеру и никто не имел права заходить ко мне, чтобы убраться. Я должна была сама заботиться о себе. Но как? Мне не выдавали никаких чистящих средств. В этой крошечной, размером примерно три на два метра, камере рядом с кроватью располагалось то, что Калил со смехом называет «уборной». На самом деле это кусок водопроводной трубы, приделанный к стене, и дыра в полу. Эта дыра была не слишком глубокая, она никуда не вела, и мне нечем было прикрыть свои испражнения. Никто не может жить в таких условиях, даже я, простая деревенская женщина. Этот запах и вид были совершенно невыносимы. Каждый день я старалась найти в себе силы, чтобы удержаться, сохранить хотя бы немного человеческого достоинства. И в этом Зенобия очень помогала мне. Когда она заступала на вахту, то давала мне маленькую лопатку и полиэтиленовые пакеты, чтобы я убрала все нечистоты. Если бы не она, я бы жила в выгребной яме.

В женской тюрьме не выдают униформу. Я должна была носить собственные вещи и сама стирать их. Но в моей крошечной камере без окон и вентилятора высушить одежду не так уж просто. Единственное место, где можно ее развесить — это кровать, но посидеть я могла тоже только там, если не хотела испачкаться на грязном полу. Поэтому днем, хорошенько отжав тунику, я аккуратно раскладывала ее на кровати, оставляя немного места, чтобы присесть.

А ночью я спала прямо поверх, потому что повесить ее было некуда. Но так как в камере обычно холодно и влажно, большую часть времени я носила мокрый салвар камиз, который высыхал прямо на мне. Это очень неприятно, и прошлой зимой я постоянно мерзла. Но к началу марта потеплело, и стало получше.

Я стала словно прокаженной. По словам Калила, всех, кто оказывал мне помощь или поддержку, тоже начинали считать богохульниками. По настоянию министра Шабаза Батти в моей новой камере было установлено круглосуточное видеонаблюдение. Каждый день я молилась за этого человека, у которого хватило храбрости и великодушия навестить меня несколько месяцев назад; который, как и обещал, заботился о моей семье и о моей безопасности, даже здесь, в тюрьме.

Когда 7 января меня перевели в эту камеру, еще более тесную, чем предыдущая, я все время смотрела на маленькую коробочку, прикрепленную к потолку, не понимая, зачем она нужна. Помню, через несколько дней на вахту заступила Зенобия, и я задала ей вопрос.

— Это камера наблюдения, — ответила она тихонько. — Благодаря ей ты будешь в безопасности здесь.

Ее ответ не слишком мне помог.

— Не понимаю. Я часто смотрю на эту штуку, но она даже не движется. Как же она сможет защитить меня? Это не похоже на оружие.

— Это камера, которая снимает тебя все время, — с улыбкой снова принялась объяснять Зенобия. — Провод соединяет ее с маленьким телевизором в комнате для охранников, и мы видим на экране все, что происходит в твоей камере.

— Ты хочешь сказать, что за мной все время наблюдают, даже когда я моюсь или…

Я не закончила фразу, но Зенобия поняла меня.

— Да, теперь у тебя больше нет личного пространства. Но если кто-то захочет тебя убить, он не сможет этого сделать, потому что все это увидят и будут знать, кто он такой.

— Теперь я понимаю… Неприятно, что за мной постоянно следят, но если это нужно для того, чтобы сохранить мне жизнь, то я согласна.

Позже адвокат рассказал мне о том, что многие заключенные, обвиненные в богохульстве, не доживают до суда — их убивают прямо в камере.

Постепенно я привыкла и перестала замечать камеру. Только думала иногда, работает ли она и наблюдают ли за мной охранники. С тех пор как я попала в тюрьму, мне так не хватает человеческого общения… Я ведь всегда была такой болтушкой, а теперь мне не с кем было перекинуться даже словом. Здесь я поняла, что для того, чтобы выжить, недостаточно сохранить физическое здоровье. Разговоры, отношения с людьми, пусть даже мимолетные — все это помогает не сойти с ума. Раньше я никогда не задумывалась об этом, но теперь стала замечать, что то, что казалось таким обыденным на свободе, приобрело здесь огромное значение. Я недооценивала все эти мелочи, которыми была наполнены мои дни. Пойти за мукой в деревенскую лавку, а потом испечь лепешек для мужа и детей… Теперь я так скучала по своей вольной жизни, которой меня лишили.

Еще я могу сказать, что тяжелее всего в изоляторе мне давалась полное безделье. Раньше я могла хотя бы прогуляться утром и после полудня, а теперь из соображений безопасности мне запрещено покидать камеру, я не вижусь ни с кем, кроме охранников. Когда меня выпускали на прогулку, я толком не общалась с другими заключенными, и все же могла увидеть другие лица, перекинуться с этими людьми парой слов, послушать их истории. Все это помогало мне отвлечься, а не смотреть весь день на серые потрескавшиеся стены.

Я часто думала о том, что стало с моими бывшими соседками по заключению. Всего нас было около сотни, и большинство из женщин отбывали срок за прелюбодеяние. Но на самом деле многие из них были изнасилованы. Но, хотя они были жертвами, их признали виновными. На прогулку нас выпускали группами человек по двадцать: тюремный двор довольно тесный. Вспоминаю юную Ясмину; ей было всего двадцать два. Как-то раз она плакала одна в уголке, и я подошла к ней.

— Что с тобой? Что-то случилось?

— Меня изнасиловали. Муж сестры обвинил меня в том, что я встречаюсь с членом другого клана. Когда слухи распространились, отец отказался выдавать меня и помог мне бежать, но глава клана схватил меня. Я была его пленницей целый год, и все это время он насиловал меня, а потом отпустил. Я родила от него ребенка и оказалась тут.

— А что стало с малышом?

— Не знаю, у меня забрали его сразу после родов. Я даже не знаю, девочка это или мальчик.

Пожилая женщина, сидевшая неподалеку, услышала это и сказала:

— Его наверняка убили, это же позор, незаконный ребенок.

— Меня приговорили к нескольким годам тюрьмы, — продолжала Ясмина. — Суд решил, что ребенок — доказательство зина, прелюбодеяния.

У себя в деревне я не раз слышала страшные истории о мести и изнасилованиях, поэтому я глубоко сочувствовала Ясмине.

— Не знаешь, насильник тоже сел в тюрьму?

Вместо нее ответила пожилая женщина с голубыми глазами и морщинистой кожей.

— В нашей стране насильников не судят. Их защищает закон.

Похоже, эта женщина знала много, и я стала расспрашивать ее.

— Это было в 1979 году. Вы еще слишком молоды, чтобы помнить правление диктатора Зия-уль-Хака. Он ввел «свод законов Худуд», согласно которому все женщины, вступавшие в связь вне брака, признавались преступницами. Наказанием за прелюбодеяние могло быть пожизненное заключение или побивание камнями. Шесть лет назад этот закон смягчили, девушек теперь не убивают, но по-прежнему бросают в тюрьму — как тебя, Ясмина.

К нам подошла женщина, лицо которой было скрыто черной паранджой.

— Я подала жалобу после того как меня жестоко изнасиловали двое мужчин, ворвавшихся в мою комнату, когда я спала. Они так сводили счеты с землевладельцем, с которым не могли поделить участок.

— Действительно, — сказала голубоглазая дама, — в нашей стране и особенно часто здесь, в Пенджабе, женщин используют для урегулирования конфликтов или как орудие в борьбе кланов: насилуют, жгут кислотой.

Я заметила, что охранники слушают нас, кидая в нашу сторону злобные взгляды. Им явно не нравились эти разговоры.

Женщина в парандже продолжила свою историю: ее приговорили к пяти годам тюрьмы, потому что она не смогла привести четырех свидетелей изнасилования, как того требует закон.

— Но это в любом случае невозможно! — воскликнула пожилая дама. — Если свидетели и найдутся, то семья или клан насильника будут угрожать им смертью.

Нелофар, которой еще не было и двадцати, уже два года ожидала в тюрьме пересмотра своего дела. Она забеременела после того, как ее изнасиловал собственный дядя. В тюрьме у нее приняли роды, но она так и не знала, что случилось с ребенком. Скорее всего, его сразу убили.

Детоубийство здесь широко распространено.

Когда мне было двенадцать, мама усадила меня на колени и рассказала, что иногда люди убивают маленьких девочек, потому что они не приносят доходов и обходятся семьям дорого: их нужно выдать замуж с приданым. Я была в ужасе.

— Но мы тебя оставили, Азия, — добавила мама.

Слушая истории других заключенных, я понимала, что не одинока в своих страданиях. Здесь все с первого же дня знали о том, что я — христианка, которую обвиняют в богохульстве. Некоторые мусульманки смотрели на меня косо, но оставляли в покое. Они не могли бы навредить мне в маленьком дворике для прогулок под пристальными взглядами охранников. Чаще всего я просто слушала чужие истории, стараясь не вмешиваться. Ведь именно после разговора с мусульманками я попала сюда — и, возможно, останусь тут навсегда, если меня не убьют. Бог знает, в чем еще меня могут обвинить…

Что должны отвечать — что могут ответить — христиане, когда их спрашивают, верят ли они в Аллаха и пророка Мухаммеда? Меня воспитали в вере в Иисуса Христа, Деву Марию и Святую Троицу. Я уважаю ислам, но что я могу ответить на такой вопрос? Если я скажу «нет», то это сочтут богохульством. Если «да» — я предам свою веру, как апостол Петр, который трижды отрекся от Христа. Раньше я не задумывалась об этом…

Я не виделась с теми женщинами с января и понятия не имела, состоялся ли суд над Нелофар, осталась ли она в тюрьме или вышла на свободу. Мы с ними больше не жили в соседних камерах, меня полностью отрезали не только от мира, но и от жизни внутри тюрьмы. В моей тесной каморке без окон я больше не видела и не слышала, что происходит снаружи.

Ашик не говорил мне всего, чтобы защитить меня, дать мне сил и дальше верить в то, что однажды я выйду из тюрьмы, а Зенобия сообщала о том, что было связано с моей историей, которая после вынесения смертного приговора стала делом государственной важности. Она рассказала мне о многочисленных демонстрациях в Лахоре, Карачи и Исламабаде. Страшно представить себе, как тысячи людей вышли на улицы, крича во весь голос о том, что я должна умереть — я, бедная ничего не значащая женщина. Поневоле я стала символом закона о богохульстве. И все эти толпы требовали моей смерти, выражая таким образом поддержку этому закону, который после смерти губернатора, казалось, стал неприкасаемым. По словам Зенобии, демонстрации были организованы Джамаат-е-Ислами, старейшей исламистской партией Пакистана, которая существует с 1947 года — с того момента, как Пакистан обрел независимость. Я знаю не слишком много, и все же слышала об этой партии, потому что она возникла в нашей провинции, в Пенджабе. Как-то раз трое молодых парней из Джамаат-е-Ислами пришли к нам в деревню в поисках сподвижников. Ашик встретился с ними в мастерской. Опасаясь проблем, он спокойно выслушал их, стараясь не выдать то, что он — христианин. К счастью, товарищи Ашика не выдали его. В тот день, вернувшись домой поздно, муж рассказал мне обо всем. Цель этих парней была предельно ясна: Джамаат-е-Ислами боролась за то, чтобы правительство строго следовало букве закона шариата[7]. Они сказали тогда Ашику и его товарищам, что выступают против Запада, против общества, основанного на деньгах, и хотят ограничить свободу личности, чтобы люди стали хорошими мусульманами. По словам Зенобии, 50 тысяч сторонников этой партии в Карачи и 40 тысяч в Лахоре размахивали моими фото с петлей на шее и выражали горячую поддержку закону, требующему смертной казни за оскорбление ислама. Ашик никогда не рассказывал мне об этих демонстрациях, которые проводили с ноября прошлого года, после объявления приговора. Зенобия же говорила всю правду, какой бы горькой она ни была. Я знала, что тюремщица делала это из лучших побуждений, сочувствуя мне всем сердцем.

Хотя снаружи происходили тревожные события, это не удручало меня, скорее наоборот, укрепляло мой дух, не позволяя сдаться и умереть.

В тот день я проснулась очень рано. У меня было не так уж много ориентиров, и все же я знала, что еще нет и семи, ведь именно в это время охранник приносил мне кувшин с водой, чтобы я заварила себе чай. Готовила я себе тоже сама, чтобы избежать отравления. Мне приносили сырые продукты, и я варила их в своем единственном котелке.

Я была очень рада тому, что скоро увижусь с Зенобией и смогу посмотреть ей в глаза, не боясь, что это сочтут дерзостью или провокацией. Наконец-то я расслаблю лицо, разомну щеки, попробую убедиться, что мышцы лица еще в состоянии изобразить улыбку. Наверное, для того, кто не знает, в каких условиях я живу, это может показаться наивным, и все же этого достаточно, чтобы озарить мой день.

Ожидая Зенобию, которая должна была вскоре прийти, я произнесла несколько слов, проверяя, слышен ли еще мой голос.

В прошлый вторник Ашик не приходил, поэтому у меня не было практики уже больше десяти дней. В карцере я пользовалась связками так редко, что иногда боялась, как бы голос не исчез совсем. Я сильно исхудала, чувствовала себя неважно, мышцы плохо слушались, реакции замедлились, и я часто задумывалась о том, смогу ли я снова работать — особенно собирать урожай, ведь это большая нагрузка на спину. Я чувствовала себя столетней старухой, которая, если и выйдет на свободу, больше не сможет жить как прежде.

Чтобы разогреть связки, я стала читать вслух одну из тех молитв, которым меня научила любимая бабушка:

Отче наш, благодарю Тебя за то, что защитил меня этой ночью. Спасибо за новый день и за здоровье, которое Ты мне дал. Господи, да пребудешь с моей семьей весь день во время работы, трапезы и отдыха. Преисполни своей любовью нас и всех вокруг. Аминь.

Я обрадовалась, убедившись, что с голосом все в порядке. Все хорошо, я смогу поговорить немного с Зенобией.

И вот послышались ее осторожные шаги — единственные, которые я узнавала сразу.

Зенобия повернула ключ аккуратно, как будто не хотела обеспокоить меня. Уже одно это было очень любезно с ее стороны. Она вошла и закрыла за собой дверь. Я поприветствовала ее своей самой теплой улыбкой, которая тут же исчезла, как только я увидела мрачное лицо Зенобии, будто на нее свалились все горести мира. Похоже, Случилось что-то ужасное. Мне казалось, мое сердце не перенесет еще одной плохой новости. Зенобия молча поставила кувшин на пол, еще мокрый от дождя, который прошел три дня назад.

— Что стряслось, Зенобия?

Она была совершенно подавлена… Немного помедлив, она все же сказала едва слышно:

— Шабаз Батти мертв. Его убили три дня назад.

В тот момент мне показалось, что кто-то стиснул мое сердце изнутри. Я застыла от ужаса, ноги подкосились и я упала на койку, тяжело дыша. Стены тюрьмы будто обрушились и погребли меня.

— Отряд из трех или четырех человек изрешетил его двадцатью девятью пулями. Министр погиб посреди бела дня, в своей собственной машине, в Исламабаде. Талибы бросили свои листовки в лужу его крови.

Я не могла поверить в то, что случилось. Калил рассказал бы мне об этом, он никак не мог упустить такую возможность причинить мне боль. Почему же он промолчал, если все уже было известно?

— Зенобия, скажи мне, что это неправда!

Она разрыдалась.

В тот день мы плакали с ней вместе. Потом она быстро ушла, опасаясь, что кто-нибудь заметит наше горе.

Я снова осталась одна в своей клетке, сломленная, уничтоженная невероятной жестокостью людей. Слезы иссякли, голова раскалывалась, а я все никак не могла поверить в то, что произошло. Слишком много поворотов судьбы, страданий и смертей для одной женщины. До этой жуткой истории моя жизнь текла так размеренно, спокойно, предсказуемо…

Чтобы хоть ненадолго отвлечься от ада, в который превратилась реальность, я перевела взгляд на маленького паучка в углу камеры. Казалось, он собирался обосноваться здесь, а я, наоборот, всеми силами стремилась вырваться отсюда. Я не сводила глаз с паучка, будто пытаясь перевести дыхание, забыть хоть на мгновение о жестокости, на которую способны люди. Я внимательно наблюдала, как он старательно плетет тонкую изысканную паутину. Это зрелище успокаивало. В отличие от меня паучок, казалось, твердо знал, что должен делать, и занимался своей работой уверенно, без тени сомнения… Похоже, он никогда не ошибался, а моя жизнь, напротив, рассыпалась на глазах. Мне казалось, что это кошмарный сон наяву, а со смертью Шабаза Батти последний луч надежды, еще теплившийся в моем сердце, угас. Министр знал, что ему угрожают. Ашик передал мне слова журналистов о том, что его тоже могут убить, как и губернатора. Я необразованна, но знаю о решимости религиозных фанатиков, которые всегда готовы отнять чью-то жизнь. И все же я была поражена такой жестокостью. Смерть министра была так несправедлива. Я подумала о своей семье. Кто же теперь позаботится о ней? Кто защитит моих детей? Я была готова умереть на месте, если бы это помогло им остаться в живых.

Глядя на паучка, продолжавшего свое дело, я чувствовала, как во мне зреет протест и ярость. Впервые за все время заключения я разозлилась на Бога.

Господи, я всегда выполняла Твои заветы, почитала Тебя каждый день своей жизни, почему же Ты обрекаешь меня на такие мучения, унижения и страдания? Почему Ты отнял жизнь у этого уважаемого человека, который мог помочь еще стольким людям? Забрав у него жизнь, Ты пробудил силы ада. Господи, я ищу Тебя, но больше не могу найти и чувствую, что Ты оставил нас. Я прошу Твоей милости, взываю к Твоей доброте и милосердию, но вижу только адское пламя.

Я подошла поближе к паучку, стараясь его не спугнуть. Он продолжал плести паутину, аккуратно и методично. А ведь он мог убежать отсюда, но по собственной воле решил остаться. Я присела на кровать, ругая себя за то, что обратилась к Богу так непочтительно. Ведь Господь — это только любовь, он не может нести ответственность за человеческое безумие, за всю ненависть мира.

Я попросила Господа простить меня и позаботиться о Шабазе Батти, оставить его подле себя, ведь он пожертвовал жизнью ради великой цели, принял мученическую смерть. Я вспомнила молитву, которую в пять лет услышала от мамы. Родители, братья и сестры повторяли ее каждый вечер перед сном. Но в тот день я, похоже, впервые до конца поняла ее.

Господи, помоги Церкви и крещеным людям. Да пребудут они верны тому, что Ты назначил им, Твоему слову, заповедям Твоим, чтобы каждый день их был освещен Твоей милостью.

Я заметила, что большая черная муха в тот день не прилетала. Она всегда была свидетельницей моих маленьких радостей и больших печалей, а теперь, когда я утратила надежду, она тоже покинула меня. Возможно, это было не случайно: если бы она была тут, паучок, наверно, нашел бы себе другое пристанище.

Зенобия сказала, что министра убили три дня назад.

Я хорошо помнила этот день, среду, 2 марта. Тогда дождь лил с утра до вечера — в Пакистане это случается редко. Обычно, даже зимой дождь идет не дольше часа и всегда заканчивается прекрасной радугой, а потом солнце вновь вступает в свои права. Но в тот день небо плакало неустанно, хотя до этого вот уже несколько недель стояла жара, пришедшая на смену очень суровой зиме. И, как обычно, в моей камере тоже шел дождь, просачиваясь сквозь трещины в потолке. Запах мокрой земли чувствовался до сих пор.

Я вспомнила каплю, которая упала мне на лоб и медленно стекла по груди до самого сердца. Наверное, именно в тот момент министра убили… Думая о том дне, я упрекала себя за то, что он показался мне тогда не таким унылым и долгим, как другие. Но откуда я могла знать? Накануне меня навещал Ашик. Он выглядел отлично, рассказывал о том, что планирует провести с детьми неделю в доме Шабаза Батти, участвовать в пресс-конференциях, отвечать на вопросы иностранных журналистов. По словам мужа, министр собирался и дальше рассказывать миру о моей тяжкой участи, чтобы страны Запада оказали давление на Пакистан, и меня освободили. Шабаз Батти также рассказал Ашику, что недавно вернулся из США и Канады, где тоже говорил обо мне. У него состоялся долгий разговор с премьер-министром Канады, чье имя Ашик не запомнил, а в Вашингтоне даже беседовал наедине с Хиллари Клинтон.

— А кто это, Хиллари Клинтон? — спросила я.

Муж неуверенно ответил:

— Наверное, американский президент, потому что министр был очень рад этой встрече и тому, что смог поговорить с ней о тебе.

Таир, мой адвокат, усмехнулся в усы:

— Да нет же, она не президент, а госсекретарь. Но это тоже очень хорошо.

Я не верила своим ушам. Такая важная персона думала и говорила обо мне. По словам министра, она выразила мне поддержку. Мы с Ашиком и Таиром вместе порадовались этим замечательным известиям. Когда мы прощались, я была такой приободренной и веселой, будто услышала музыку. Помню, сама удивилась тому, как стала пританцовывать в ритме падающих капель: кап-кап, кап-кап. Теперь же мне было совестно за то, что я радовалась в день смерти министра, хотя должна была плакать вместе с небом и молиться за спасение души Шабаза Батти. Я никогда не прощу себе, что танцевала, когда небеса изливали свою боль, печалясь о смерти человека, отдавшего жизнь ради мира и справедливости. И ради меня.

Я чувствовала себя еще более одинокой и всеми покинутой, чем прежде. Даже большая черная муха сбежала от несчастий, которые я приношу всем вокруг. Наверно, она тоже догадалась о том, что рядом со мной ей грозит гибель.

Я устала и чувствовала слабость. Глаза закрывались сами собой, и сон уже почти принял меня в свои объятия, как вдруг я услышала жужжание знакомой мухи. Но она прилетела слишком поздно: теперь мне хотелось заснуть, чтобы забыться, стереть все свои печали, не думать больше о том, что отныне я полностью в руках охранников, которые могут убить меня совершенно безнаказанно, а может и — кто знает? — получить 500 тысяч рупий, обещанных муллой. Но прежде чем я заснула, в голове возникла еще одна мысль. Я впервые всерьез задумалась о самоубийстве. Мне захотелось покинуть мир людей, которым я больше не нужна, и спасти своих детей. Слишком многие умерли из-за меня, это невыносимо. Нет, решено: завтра я убью себя.

На следующее утро я проснулась измученная, словно меня били всю ночь. Голова раскалывалась. Я смутно помнила какие-то кошмары — огромных чудовищных пауков, наводнивших мою деревушку Иттан Вали, охранника Калила, пытавшегося проломить мне голову связкой ключей. Все это было очень странно, но в любом случае я не собиралась напрягать память. Стоило оглядеться, и становилось понятно, что мой карцер — сам по себе кошмар, так что незачем накручивать себя еще больше.

Я с трудом поднялась. С каждым днем делать это становилось все тяжелее, спина сильно болела. Взгляд остановился на чайнике возле кровати. На крышку решительно уселась большая черная муха, будто говоря, что накануне всего лишь улетала на прогулку, но теперь не оставит меня. Глупо, но от этого у меня потеплело на сердце. Я вспомнила о паучке, который не имел ничего общего с чудищами из моего сна. Он был крошечным и милым, и так старательно обустраивался вчера в пыльном углу. Я стала его искать, но так и не нашла: в углу осталась только порванная паутина. Наверно, он убежал. Но я не могла понять, как это произошло. Его точно не сдуло, ведь в камере не было ни ветерка. Под кроватью, конечно, была вентиляционная решетка, но совсем крошечная, ее едва хватало, чтобы я не задохнулась. Каждый день я мылась с мылом, и все же воздух был настолько спертым, что я чувствовала запах разложения, исходивший от меня. Дыхание смерти. Может, я уже начала гнить, как перезрелый плод, или увядать, как цветок, лишенный воды и солнца? Дома у меня рядом с дверью висело небольшое зеркальце, но последний раз я смотрела на себя два года назад. Иногда я пыталась увидеть свое отражение в котелке с водой, но в камере было слишком темно. Так что я понятия не имела, на что стала похожа теперь. Когда я спрашивала Ашика, он всякий раз отвечал одно и то же:

— Ты так же прекрасна, как в день нашего знакомства.

Я злилась, потому что знала, что это не так.

— Ашик, прекрати! Перестань болтать ерунду. Я и до тюрьмы не выглядела на двадцать. Прошу тебя, скажи, как я изменилась здесь?

Но сколько бы я ни кричала, мой добрый муж неизменно отвечал нежным, спокойным голосом:

— Ты совсем не изменилась, Азия. Правда, ты прекрасна.

Но я чувствовала, что уже не такая, как прежде. Волосы, спадавшие на плечи, совсем поседели, а когда я ощупывала лицо, кончики пальцев касались впалых щек. Моя упругая кожа стала морщинистой, дряблой, а глаза наверняка были красными, потому что они щипали все время, пока я их не закрывала. Я определенно сильно изменилась, и даже если бы я могла посмотреть на себя в зеркало, не знаю, хватило бы мне смелости или нет. Я боялась, что не узнаю себя. В глубине души я понимала, что на самом деле мне куда приятнее представлять, что я все «так же красива, как и в двадцать лет», в чем меня убеждал Ашик.

Я вернулась к идее, которая вертелась в голове, пока я не заснула накануне. Убить себя, чтобы освободиться, чтобы спасти мужа и детей.

В то утро я корила себя за эти черные мысли. Я помолилась и почувствовала, что Господь простил меня. Ведь Всевышний знает, что разбитое сердце, погруженное в пучину непонимания — это страшное зрелище. После смерти Шабаза Батти мне показалось, что стены камеры сжали меня со всех сторон, заставляя задыхаться между ними.

Я поняла, что не имею права покончить с собой, ведь министр пожертвовал жизнью ради меня. Нет, я не могу бросить детей, ведь они верят, что мама скоро вернется домой. И потом, у меня есть вера. Я вспомнила отца Самсона из церкви Святой Терезы. Он говорил, что самоубийство — тяжкий грех. Пусть он направлен прежде всего против самого человека, но наша жизнь принадлежит не нам, а Богу. Я знала это и понимала, что осталась в живых несмотря на все, что произошло, не просто так. Это значит, что Господь доверил мне особую миссию. Возможно, я, простая необразованная крестьянка, смогу облегчить страдания таких же невинных жертв, как я, а то и спасти их от смертной казни. Если я буду жить, то, может быть, закон о богохульстве когда-нибудь изменят. Пусть мне осталось недолго, но я не имею права убивать себя. Пока я жива, я буду продолжать бороться, чтобы смерть Салмана Тасира и Шабаза Батти не была напрасна.

Я подумала о Калиле. Странно, что он не пришел накануне, чтобы сообщить, что вернулся, и вдоволь поиздеваться надо мной. А ведь после смерти министра это было бы совсем легко, даже не нужно напрягать фантазию, ведь он знал, что Шабаз Батти — мой покровитель, и я наверняка убита горем из-за него.

Но главное — в этот день меня должен был навестить муж. Мы с ним не виделись уже две недели, с момента убийства министра. Ашик наверняка очень переживал за меня. Я же с тех пор не находила себе места от беспокойства, думая о том, что же будет теперь с моей семьей, лишившейся защиты Шабаза Батти.

В камере было еще прохладно, значит, утро совсем раннее. Ашик обычно приходил около полудня, но каждая минута казалась мне тогда вечностью. Чтобы отвлечься, я решила заключить пари сама с собой: в какой момент придет Калил? Когда я буду облегчаться? Кипятить воду для чая? Или есть рис, чтобы восстановить немного сил? Я заметила, что он часто заходил именно тогда, когда я облегчалась, будто специально, чтобы смутить и унизить меня еще больше.

В то утро я особенно боялась его появления. Смерть министра сильно подкосила меня, и я не знала, выдержу ли хоть одну насмешку Калила. Но время шло, а от охранника не было никаких вестей. Я ела рис, и тут вдруг почувствовала, будто кто-то внимательно смотрит на меня. Конечно же, я помнила о камере наблюдения, но этот взгляд был тяжелее и пристальнее. Сидя на кровати и крепко держа котелок, чтобы он не упал и в камеру не сбежались толпы насекомых, я заметила крошечное окошко в двери. Странно, почему же я не видела его раньше? Но я тут же сообразила, почему: теперь оно было открыто и через него проникал тоненький лучик света. Я подошла к окошку… и тут же в ужасе отпрянула: с другой стороны на меня уставился огромный круглый глаз. Я догадалась, что это Калил. Через секунду глаз исчез, звякнула связка ключей и дверь открылась. Охранник ликовал:

— Ага, попалась!

Сердце бешено колотилось. Я мысленно ругала себя за то, что все еще попадаюсь на эти жестокие уловки.

— Ну что, твой министр-христианин сейчас кормит червей? Вообще-то, на его месте должна быть ты, но ничего, тебя это тоже скоро ждет. Следующая в списке — ты.

Я опустила глаза, сложив руки, словно молила Господа дать мне сил вынести все эти издевательства.

— Смотри на меня, когда я с тобой говорю, дрянь! — презрительно бросил мне Калил. — Ты наверняка заметила, что я ничего не сказал тебе в пятницу — я хотел, чтобы ты узнала об этом от другой христианки… Не желаю мараться и влезать в ваши грязные делишки. Ладно, твой муж с адвокатом пришли, бросай свой котелок и пошевеливайся.

Наконец-то это прекратится! Я испытала огромное облегчение при мысли о том, что вот-вот увижу Ашика. Дверь открылась шире. За ней была железная сетка, прикрепленная к решетке, будто для защиты от москитов, только тут в роли насекомого была я. Всякий раз, когда я видела Ашика по ту сторону сетки, мне казалось, что на меня надели паранджу. Я никогда не носила ее, но однажды примерила, в гостях у соседки Фасаре — просто из любопытства. Нам тогда было очень смешно: оказалось, что сквозь нее и правда почти ничего не видно.

Наконец, Ашик и Таир уселись на стулья. Как всегда, муж постарался оказаться как можно ближе к решетке, но в тот день мне больше обычного хотелось обнять его.

Мы уже так давно не могли прикоснуться друг к другу иначе как кончиком указательного пальца: мы пытались соединить ладони, но сетка была слишком густой, и я не могла почувствовать тепло его руки.

Я заметила, что Ашик был сам на себя не похож в тот день. В комнате было довольно темно, и все же казалось, что в глазах мужа нет больше того огонька, который светился в них всегда. Он был очень подавлен, и адвокат Таир тоже.

— Ашик, как там наши дети? Где вы живете сейчас?

— После смерти министра Таир приютил нас у себя, в Лахоре, — ответил Ашик, повернувшись к адвокату.

Таир тоже христианин, и к тому же он мой друг детства: он родом из той же деревни, что и я.

— Спасибо тебе, Таир! Спасибо, что заботишься о моей семье. Я так боюсь, как бы с ними что-нибудь не случилось…

— Знаешь, когда это произошло, мы были у министра, в его доме, — продолжал Ашик. — Помнишь, я говорил, что он обещал приютить нас на какое-то время.

Я пришла в ужас от того, что сказал Ашик.

— То есть, вы были в тот день в Исламабаде и могли оказаться в его машине в тот момент, когда стали стрелять?

— Да. Вот видишь, это знак свыше.

— А вы ходили на похороны?

— Только мы с Таиром, без детей, — тихо сказал Ашик. — Мы тогда еще оставались в Исламабаде, и решили пойти на отпевание в церкви Фатимской Божьей Матери. Священник согласился спрятать меня среди певчих.

— Ты? Среди певчих? Но ты же ужасно фальшивишь!

Наконец-то мы от души рассмеялись. В тот момент это было для нас так важно.

Как бы я хотела тоже побывать там! Я засыпала Ашика и Таира вопросами: как все прошло? Было ли много народу? Что за люди?

— Церковь была переполнена, — отвечал Ашик. — Очень много людей. Конечно, его семья тоже, братья, мать, племянницы. Они стояли у гроба, прямо напротив алтаря. Гроб был наполовину закрыт флагом Пакистана, а еще наполовину — флагом ассоциации Шабаза Батти «All Pakistan Minorities Alliance». Когда трое братьев министра внесли гроб, по храму пронесся общий стон скорби. Сотни христиан Исламабада стали плакать, его мать вся сотрясалась в рыданиях, и даже иностранцы в первых рядах не могли сдержать слез.

— Неудивительно, ведь иностранцы тоже христиане, как и мы.

— Мессу совершил архиепископ исламабадский, отец Энтони Руфин, — продолжил Таир. Перед началом службы мы долго пели. Позже я понял, что мы ждали приезда премьер-министра. Когда Юсуф Реза Гилани вошел в церковь в окружении огромного количества охраны, двери храма тут же закрыли для всех, даже для сестры министра Батти — она так и не смогла попасть внутрь. Я узнал об этом позже из разговоров на паперти. Архиепископ произнес очень трогательную проповедь, говорил о том, что Шабаз Батти был для него как сын, ведь он рос у него на глазах… Вот, послушай, Азия, я записал кое-что.

Таир развернул большой лист и стал тихо читать:

«Еще совсем юным он посвятил жизнь Христу и всегда был верен Ему на избранной стезе общественной и политической деятельности. На своей службе Батти выполнял волю Божию, со всем старанием, покорностью и надеждой следуя своему предназначению. Он всегда просил меня молиться за него, потому что понимал: мирская жизнь без помощи свыше бесплодна и пуста. Политика без веры может стать орудием Дьявола.

Этот человек отдал жизнь за веру. И я уверен, что Церковь, обождав положенное время, сочтет возможным причислить его к лику мучеников».

— После мессы, — продолжал Ашик, — тело Шабаза Батти отправили вертолетом в его родную деревню Куспур неподалеку от Фейсалабада. И в тот же вечер в местных новостях мы увидели, что среди тех, кто пришел почтить его память, были не только христиане, но и сотни индуистов и мусульман.

Мы помолчали несколько минут. Я рисовала в воображении картины церемонии прощания с министром, и понемногу меня стало охватывать отчаяние. Не выдержав, я пробормотала вслух:

— Теперь мы остались совсем одни…

Но Таир твердо возразил мне:

— Нет, Азия, мы не одни. У Шабаза Батти есть брат по имени Пол. Он собирается продолжить его дело и бороться дальше. Я знаю, что он уже встретился с Папой Бенедиктом XVI.

— С Папой?

Сердце подпрыгнуло у меня в груди.

— Да, и не только. Там были еще епископ фейсалабадский, отец Йозеф Кутц, и имам мечети Бадшахи в Лахоре, Саид Мухаммед Абдул Кабир Азад.

— И даже имам?

Я удивлялась все больше и больше. Ашик молчал, но скромная улыбка играла у него на губах.

— Да, имам тоже. Он был силен духом. Так что не теряй надежду. Крепись, Азия, ты не одинока.

Мне страшно. После смерти министра этот страх неотвязно преследует меня. Я жду того мгновения, когда Господь возьмет меня к Себе, как ждут оазиса посреди пустыни. Я совершенно измучена. Мне нужно отдохнуть. И все же я считаю, что люди не имеют права ставить себя на место Бога и решать, когда человек умрет. Настанет мой последний час — и я сдамся. Единственное, что по-прежнему поддерживает меня, несмотря на все лишения, унижения и неотступное чувство тревоги, — это вера в собственную невиновность. Вера в то, что со мной поступают несправедливо. И решимость доказать это, чтобы моя борьба пошла на пользу другим людям. Я необразованна, моя жизнь всегда была простой и скромной, но сейчас я думаю, что она может повлиять на судьбу моей страны.

Со дня смерти Шабаза Батти я каждый день со страхом жду, что в мою камеру войдет убийца. Министр больше не может защитить меня. Но я знаю, что другие люди продолжают его дело. Это иностранцы, которых волнует моя судьба, и мои соотечественники.

Я твержу себе об этом, чтобы не падать духом. И вспоминаю о семье. О муже, ставшем для меня надежной опорой. О детях… моих сокровищах, которых я не видела уже так давно. Мысль о том, что, несмотря на все угрозы, они все еще живы, согревает мне сердце. Я бы десять раз пожертвовала жизнью, если бы знала, что это облегчит их участь. Я так желаю им счастья и спокойствия, которого они лишились с тех пор, как я попала в тюрьму. Надеюсь, что бы ни случилось, они смогут построить свою жизнь и передать всю ту любовь, которую я испытываю к ним. Дети — словно зернышки надежды и любви, и я мечтаю, чтобы из них вырос прекрасный цветущий сад.

Теперь, когда вы прочитали мою историю, я хотела бы обратиться к вам. Благодаря этой книге вы познакомились с нашей страной, нашей жизнью — счастливой, несмотря ни на что. Во всяком случае, она может стать такой.

Я всего лишь одна из миллионов женщин в мире, и все же мне кажется, что страдания, подобные моим, испытывают многие. Как бы мне хотелось, чтобы у моих мучителей открылись глаза и ситуация в нашей стране изменилась…

Прошу вас, расскажите всем вокруг о том, что со мной произошло. Пусть люди знают. Наверное, для меня это единственный шанс не сгнить заживо в этой могиле.

Мне нужна ваша помощь! Спасите меня!

тюрьма Шекхупура,

апрель 2011