Приговорённые к совершенству

Глава 1. Встреча в степи. Отморозки. «Самосожжение». На войне как на войне

«Чёрт, чёрт, чёрт! Прости, Господи! Говорил же отец Валерий — при крещении, лет восемнадцать тому назад — что извечного врага рода человеческого именем, которое начинается на букву «ч», называть нельзя! Говорил! Говорил! Но…»

Очередь из крупнокалиберного пулемёта, несмотря на все ухищрения Сергея, всё-таки слегка зацепила старенький — правда, с мощным японским движком — «Уазик». Пронзительно взвизгнуло разрываемое железо кузова, оглушительно лопнула, продырявленная тяжёлыми пулями, запаска — Сергей, не удержавшись, чертыхнулся ещё раз и резко вывернул руль. Обиженный «Уазик» вздрогнул, подпрыгнул, но, смирённый твёрдой рукой опытного водителя, послушно выскочил из колеи и стремительно покатил по чёрному солончаку. Реакция не подвела Сергея: следующая очередь веером взметнула пыль на дороге — там, где ещё мгновенье назад дребезжал его юркий автомобильчик.

Слава Богу! Ровная степь слегка перекосилась к взявшейся невесть откуда речушке, «Уазик» нырнул за перегиб, третья очередь незадачливого вояки ушла в белесое предзакатное небо.

«Несколько драгоценных секунд!», — затормозив, Сергей достал из ящика, удачно пристроенного Мишкой на свободном переднем сиденье, дымовую шашку, запалил и выбросил в открытое окно. «Не думай о секундах свысока», прилипчивые слова «древней», времён Великого Застоя, песенки вертелись в голове Сергея, пока он ставил за косогором густейшую дымовую завесу.

«Всё! Бравый полковник, — а всякий из владеющих бронетранспортёром «степняков» звание ниже полковника посчитал бы для себя смертельным оскорблением, — прежде, чем сунуться в выросшую за какую-нибудь минуту огромную, чёрную тучу, сто раз подумает!»

И верно: пулемёт с БТР бил наугад, «по квадратам», не приближаясь — по звуку Сергей определил, что тяжёлая машина остановилась где-то метрах в трёхстах от спасительного косогора.

«То-то, дражайший полковник, это тебе не по открытой степи гоняться за беззащитным «Уазиком»! А ну как у меня про запас имеется парочка выстрелов для «Вампира» (РПГ-29)?! И твоя железка запылает за милую душу?!»

Нервное напряжение отпускало, уступая место опасной эйфории; Сергей — бывший десантник, участник трёх кровавых Кавказских войн! — за малым не совершил непростительную глупость: речушка казалась такой мелкой и безобидной, что он опомнился лишь у самой кромки воды, с огромным трудом вырулив из готовой намертво захватить колёса, отвратительно липкой грязи. Соль, вода и тонкая корочка провеянного ветрами чернозёма — кошмар самого отчаянного водителя! Да сунуться через эту речушку «вброд» способен разве что хуторской «дядя петя» — с похмелья, за водкой и, конечно, не на своём, а на казённом ЗИЛе!

«А ведь полковник-то, прижимая его к речушке, действовал по-своему очень неглупо, — глядя на разрушенный мостик, сообразил Сергей. Он мог бы догадаться и раньше, но та, зацепившая «Уазик», пулемётная очередь сбила с толку. Подумалось: — Вольный стрелок, из тех, которым, кроме смерти и разрушения, ничего уже в этом мире не интересно». «Степные волки» или «бешеные собаки», как кому больше нравится, Сергей, особо не мудрствуя, припечатывал таких и всех им подобных распространившейся ещё в конце прошлого тысячелетия, очень удачной, по его мнению, кличкой: отморозки. Однако полковник, так ловко сумевший прижать его многострадальный «Уазик» к коварной степной речушке, был явно не из таких. Нет, судя по всему, настоящий «степняк», без всяких добавлений, а неудачная пулемётная очередь — что же, случается… Не вовремя тряхнуло БТР или у стрелка дрогнула рука… Конечно, ещё немного левей и ниже и полковник получил бы не вожделенную добычу, а великолепный — из двухсот литров дорогого высокооктанового бензина — костёр. Опять-таки, «на войне как на войне», так сказать, издержки «производства».

Счёт времени шёл уже не на мгновения и даже не на секунды, а на долгие, если с умом, минуты — Сергей экипировался: бронежилет, бинокль, модернизированный, таганрогского производства, «Калашников». Сквозь цейсовские стёкла лицо полковника (чумазое, в шлемофоне времён, наверно, Отечественной войны, явно славянского типа) просматривалось до мельчайших чёрточек — до капли пота, готовой вот-вот сорваться с кончика прямого, умеренно длинного носа. Волевой рот, твёрдый открытый взгляд прищуренных карих глаз — кто угодно, но не маньяк-убийца. И не безразличный ко всему, кроме бредовой идеи спасать погибающее в грехах человечество, религиозный фанатик. И, конечно, не отморозок — кого-кого, а подобных типов Сергей научился безошибочно «вычислять» ещё на первой Кавказской войне. И среди «своих» — не менее уверенно, чем среди горцев. (Да и то! — «свой» отморозок гораздо опасней вражеского.)

Короткая очередь трассирующими пулями (много выше высунувшейся из открытого люка головы) изъявила мирные — как это ни парадоксально звучит! — намерения Сергея. На бронетранспортёре поняли: полковник, помахав чем-то клетчатым, выразил согласие на переговоры — выбрался из люка, легко спрыгнул на землю и уверенно зашагал к речушке.

Сергей ждал: стоя в рост, ноги на ширине плеч, автомат, словно, охотничье ружьё, за спиной — идеальная мишень… нет, не для пулемётчика, тот не успел бы, а для, возможно спрятавшегося за бронетранспортёром, снайпера. Но вопреки недавнему нападению в такое коварство приближающегося полковника почему-то не верилось, и Сергей ждал — почти без напряжения, лишь зорко всматриваясь в лицо идущего на встречу.

Первое впечатление не обмануло: открытый взгляд умных, с прищуром, глаз, волевая складка у рта, ладная подтянутая фигура — кадровый военный, наверняка офицер ещё той (не «построссийской») советской выучки. Очень не молодой — лет, вероятно, шестидесяти. И… скромные, «однозвёзчатые», майорские погоны буквально зачаровали Сергея: «Какого хрена! ладно, товарищ майор, если офицерская гордость не позволила тебе принять от «степняков» генеральское звание, то уж если не полковником, то подполковником-то в той — настоящей — армии ты был просто обязан стать?»

— Не дивись, лейтенант, в жизни случается всякое, — протягивая руку для пожатия, вместо приветствия произнёс майор.

Сергей внутренне вздрогнул: поздоровавшийся с ним, мгновенно и безошибочно угадал его настоящее воинское звание! Притом, что из амуниции на нём был только бронежилет под сугубо гражданской спортивной курткой — и, разумеется, никаких знаков различия.

— Говорю же, не торопись, лейтенант, дивиться: двадцать пять лет службы, да в уединённых гарнизонах, где у офицера из жилья-то в лучшем случае две комнатки на семью в бараке, всякого «ясновидцем» сделают. А на что-нибудь другое, при моей родословной, рассчитывать было нечего.

Майор замолчал, хитро сверкнул прищуренными глазами и как-то странно — то ли исполняя древний, забытый ритуал, то ли попросту ёрничая — представился:

— Грубер Иван Адамович. Прошу, как говорится, любить и жаловать.

«Из немцев, что ли?», — подумал Сергей, но майор, неожиданно оказавшийся словоохотливым, прервал его генеалогические изыскания.

— Мой папа был, — майор нарочито запнулся и, явно передразнивая известного в своё время политика, продолжил, — католиком. Вообще-то, польским евреем, а мама — полуказашкой-полуукраинкой. А вот по паспорту — ты, лейтенант, угадал — я в самом деле немец.

Сергею не оставалось ничего другого, как только назвать себя:

— Голышев Сергей Геннадьевич.

Однако, представившись, он смутился: вероятно, диковинное сочетание «полузнаменитой» в своём роде немецкой фамилии, почему-то считающегося исконно русским имени и «польского» отчества майора впервые натолкнуло Сергея на мысль, что и его имя с отчеством сочетаются как-то странно, что-то напоминая… какого-то почти забытого отморозка в отнюдь не обиженной самыми отпетыми негодяями, славной российской истории.

Длинная очередь из вдруг сорвавшегося, мчащегося к месту встречи и палящего по противоположному берегу бронетранспортёра застала врасплох «Высокие Договаривающиеся Стороны».

— Ложись! — заорал майор и упал рядом с успевшим залечь Сергеем. И уже с земли, глядя на приближающийся БТР, — Васька, Васька, куда ты, ё. т. м., - просипел сорванным голосом Иван Адамович — выхватил из кобуры допотопный ТТ и, совсем как необстрелянный первогодок, начал палить в сильно поредевший дым: — Ведь…, - но что «ведь», от чего майор собирался предостеречь Ваську, этого Сергей не успел услышать — зато увидел…

…спешащий к ним БТР вздрогнул, дёрнулся, окутался белым дымом и вспыхнул — словно подожжённый из озорства мальчишкой, полный спичечный коробок. Гром, ударивший по барабанным перепонкам, сознание Сергея отметило с опозданием и несколько отстранённо — в тот момент он еле-еле успел схватить за штанину и подмять под себя неожиданно рванувшегося с земли майора:

— Куда, недоносок грёбаный?! — на этот риторический вопрос враз обмякший Иван Адамович, разумеется, не ответил — впрочем, ответа Сергей не ждал: он уже давно (секунд, наверное, сорок тому назад!) понял, что командование их «боевым соединением» переходит к нему — младшему по званию, да и, вообще, в настоящее время штатскому.

Прилетающие из-за реки злые — со «смещённым центром» — автоматные пули дырявили воздух всего в нескольких сантиметрах от вжавшихся в землю тел: повезло, ничего не скажешь, лейтенанту с майором удалось залечь за перегибом берега — однако в целом позиция никудышная: не то что бы ответить на огонь, но даже и осмотреться отсюда, не получив пулю, не осмотришься.

Оценив это, Сергей негромко скомандовал: — По-пластунски, майор, за мной, — и пополз, рассчитывая укрыться за догорающим бронетранспортёром. По шуршанию и пыхтению, доносящимся сзади, он понял: Иван Адамович, справившись с нервами, неумело ползёт за ним. Или просто — по стариковски? «И каким это ветром тебя, майор, в шестьдесят-то годочков — ни десантника, ни спецназовца, а кадрового артиллериста — занесло к «степнякам»?», — почему-то думалось по пути Сергею.

(А собственно, почему «почему-то»? — в такие вот недолгие секунды затишья, случающиеся среди самого напряжённого боя, или вообще ни о чём не думается, или думается о чём-нибудь постороннем, не относящемся к делу. Никто никогда ведь, находясь под огнём, не думает: «Куда бы это мне понадёжней спрятаться да как половчей ответить?», — на другом, на подсознательном уровне отыскиваются такие решения.)

Укрывшись за бронетранспортёром — верней, за его догорающими останками — Сергей на мгновение привстал и, «сфотографировав» глазами противоположный берег, опять опустился на землю: незачем, открывая себя врагу, засвечиваться до поры.

Метрах в двухстах за речкой рассыпались возле «джипов» — двух не повреждённых и одного дымящегося — чёрные, на фоне заката, фигурки и спорадически, наугад поливали из автоматов береговой откос: то есть, их с майором позицию. Человек эдак от десяти до пятнадцати. Человек? Или — отморозков?

— Послушай, Иван Адамович, ты в этих степях давно?

— Я-то? Два года. Почти два года. С октября этого самого…

— Выглянь-ка, да на миг, не отсвечивая.

Иван Адамович на секунду выпрямился и, сев рядом с Сергеем, презрительно произнёс: — Стервятники. Седовские — надо думать.

— А это ещё что за птицы? Никогда о таких не слышал.

— Да есть тут…

— Отморозки?

— Нет… не совсем…так: ни Богу свечка, ни чёрту кочерга…

— А какого х… им надо?

— Как — какого? «Уазик» им нужен твой… Серёга. Можно, лейтенант, я тебя буду звать Серёгой? Друг у меня… да и по возрасту… года, небось, с 19хх?

— С 19хх. — Сергей слегка поморщился от фамильярности майора, но в интонации голоса Ивана Адамовича было что-то такое тёплое и, несмотря на кажущуюся смысловую уничижительность, уважительное, что, пару секунд подумав, согласился: — Ладно, зови…

— Ты, Серёга, на нас не греши. Это всё Витёк… Царство ему небесное. Пулемётчик хренов! Разозлился, что ты не даёшься и говорит: я, говорит, Адамыч, сейчас ему прямо по скатам вмажу. А я, старый дурак… Да ладно, чего там… Жив ты, и слава Богу. А вот Витёк и Васька, и Ильгиз, и Володя, и Фёдор Андреевич, мой старшина — царство им всем небесное. А всё-таки одного гада Витёк хорошо зацепить успел… А так-то, Серёга, мы это… патруль… были… и откуда только у этих сволочей «Вампир»? — редкая в наших степях хреновина…

— Какой, к чёрту, патруль, Адамыч? — Сергей интуитивно почувствовал, что такое обращение придётся майору очень по душе, — разве у «степняков» есть какая-нибудь власть?

— А как же. Ты что, не слышал? С год, почитай, у нас Батька правит.

— Нестор Иванович?

— Не смейся, Сергей, не смейся. Очень даже серьёзный Батька. Иннокентий Глебович. Но об нём разговор долгий. Сейчас-то что делать думаешь?

— А ты?

— Сваливать нам отсюда надо. Сами-то мы «стервятникам» на х… не нужны. Дать очередь по скатам, чтобы какому-нибудь придурку не вздумалось на твоём же «Уазике» нас пошугать немножечко.

— Что?! Ладно, майор, «Уазик» в конце концов — железка! Но тебе что, не жалко своих ребят? И этих подонков не хочется отправить к чертям?

— Не горячись, Сергей, как не хотеться — хочется. И я этим гадам за своих ребят яйца ещё поотрываю! «Джипы» у них приметные. Из-под земли достану. Но сейчас-то… Я же не Рембо. И не Джеймс Бонд. А ты? Ну, был десантником, вижу. Но с одним автоматом и парой пистолетов, что мы — против этой кодлы!

— Постой, Адамыч, постой. Я, конечно, тоже не Рембо, но и спускать долбаным отморозкам… Дай подумать… Ты из автомата как — хорошо стреляешь? Или — только из пушки?

— Зря, Сергей, старика обижаешь-то. Два года в Степи, и чтобы не смочь из «Калашникова» какого-нибудь мерзавца срезать хоть за триста метров — это надо безруким родиться. А со зрением у меня в порядке… Дыхалка вот иногда сдаёт, и мотор барахлит немного — а… на мой век хватит. Только ты этого… скажи сперва, что затеял… Я, знаешь, от смерти не бегаю, но и в гости к ней не хочу напрашиваться… А ты молодой, горячий. На силу свою, небось, и быстроту надеешься?

— Да не зуди ты, Адамыч — для кого молодой, а для кого… Десантник, по-твоему — что? «Сила есть — ума не надо»? Такие-то знаешь где? — царство им всем, дуракам, небесное… Мне бы до «Уазика» лишь добраться… А там ты прикроешь… Движок-то работает… И пали, пали! Хоть оба рожка за минуту высади… В «Уазике» запас у меня — будь здоров…

— То-то и оно… До «Уазика» лишь добраться… а до него по открытому склону — сколько? Метров, наверно, тридцать… Или ты, Серёга, заговорённый? Конечно, бронежилет… а голова? А по ногам? Да этими, сучьими — со «смещённым центром»?

Сергей прекрасно понимал резон Ивана Адамовичева стариковского нытья. Ещё бы! Риск ой-ёй-ёй! — очень даже великий риск… Но отдавать этим в…ам родной, можно даже сказать, «одушевлённый» — а что, за три-то года какая-то частица его души наверняка перешла к верному «четырёхколёсному» другу! — «Уазик»? Х… им, а не «Уазик»! Да и с отморозками так вот, «за ни за что», сжегшими пятерых ребят расплатиться, ох, как хотелось! И — сейчас! Не откладывая! Прямо-таки свербело должное им воздать сейчас! Но… тридцать метров голого, отлично простреливаемого склона… положим, не тридцать, положим, двадцать… ниже — чего майор не учёл — он окажется под прикрытием своего верного «Уазика». И всё-таки… двадцать метров…

— Вот что, Адамыч, я тебе пока оборудую огневую точку, а ты погоди, покури, подумай. На выстрелы не отвечай. Им меня за косогором не зацепить.

— Огневую точку? Да я их прямо отсюда.

— Ну да… И они тебя… Отсюда — это же в рост.

— А я — из-за БТР.

— Много ты из-за БТР увидишь! Нет. Нужен прицельный огонь. Так что, не суетись. Держи вот.

Передав автомат и запасные обоймы Ивану Адамовичу, Сергей, пригнувшись, перебежал к сорванной взрывом и метров на сорок отброшенной крышке люка, подхватил её и пополз к перегибу берега. Остановившись у опасной черты, десантным ножом выдолбил глубокую, узкую канавку и, словно фокусник демонстрирующий особо эффектный трюк, сказав про себя: — Алле, оп! — мгновенным движением впихнул в углубление диск из отменной стали. «Палите, сволочи!» Таким же образом рядом с крышкой пристроил найденный Иваном Адамовичем кусок броневой обшивки, глянул в предусмотрительно оставленную им щель — амбразура, что надо!

Из-за реки заметили. По стальной баррикаде загрохотали пули. «Да, перезвончик дивный! Ничего! Скоро уймутся! А пока — попалите! Патроны поизрасходуйте!» Оставалось самое опасное и, главное, непонятное: двадцать метров по убийственно простреливаемому откосу… И — снизошло!

— Послушай, Адамыч, у тебя зажигалка, случаем, не на бензине?

— У меня спички. Не люблю зажигалок. На.

— Да нет. Мне, понимаешь, надо малость горючего.

— А зачем?

— Для «самосожжения».

— Ты что? — майор покрутил пальцем у виска, — совсем «поехал»?

— Да никуда я не «поехал». Слушай…

Предложенный Сергеем план, ох как, не нравился Ивану Адамовичу, и, если бы речь шла лишь об «Уазике», он бы вывернулся наизнанку, но отговорил лейтенанта от его опасной затеи. Однако боль (пятеро не просто товарищей, но опекаемых им мальчишек, так подло и так нелепо сожжённых!), обида и стыд (разговаривая с Сергеем, непростительно увлёкся, забыв, что в Степи ни на секунду нельзя терять бдительность!), склонило это майора ввязаться в предложенную лейтенантом игру со смертью. И ещё: уверяя Сергея, что лично до них «стервятникам» дело десятое, Иван Адамович изрядно лукавил. Год бы тому назад — да: подбили бронетранспортёр, ну и подбили, кому какое дело — мести же уцелевших членов экипажа хитрые, наглые, но и беспечные, как правило, подонки опасаться бы вряд ли стали. Однако сейчас… Когда твёрдая рука Иннокентия Глебовича на всём обширном степном треугольнике между низовьями Волги и Дона начинает ощущаться всё явственнее… А нападение на патруль — это тебе не «реквизиция» «заблудившегося» «Уазика»! И, дерзнувшим на такое, живой свидетель как-то и ни к чему — весьма им неудобен живой свидетель… А до переправы всего три километра. И неизвестно ещё, что опаснее: попытаться ли выручить «Уазик» или, не попытавшись, в открытой степи хорониться от беспощадных убийц.

— Глянь, Адамыч, кажется, получается!

Из спирта, бывшего у запасливого майора всегда с собой — двухсот пятидесятиграммовый НЗ! — и спёкшейся (из чернозёма, автола, солярки) грязи Сергею удалось составить необходимую смесь. (Чистый спирт горит практически незаметно, а для задуманного требовались густой дым и яркие языки огня.) Майор, посмотрев, согласился:

— Вроде бы, подходяще, — и подумал: «А не такая уж и дурацкая затея! Очень даже может сойти! Сбитые с толку удивительным зрелищем, противники почти наверняка растеряются на четыре, пять секунд! А этого Сергею вполне достаточно! Остальное же — когда «Уазик» рванётся с места — будет зависеть в основном от него: плотным, прицельным огнём ошеломив врага, выиграть ещё несколько драгоценных секунд. А дальше… дальше — всё! Дальше солоно придётся уже не им, а этим мерзавцам! Позиция-то у сволочей никудышная! А, по словам Сергея, в «Уазике» у него целый арсенал!»

Чтобы защитить волосы и лицо, Ивана Адамовичева рубашка была лишена рукавов и разрезана вдоль — обмотанная голова Сергея придала ему вид то ли кочевника из Сахары, то ли начинающего грабителя: если, — тьфу-тьфу! — всё обойдётся, будет над чем посмеяться!

Пора!

Сергей поджёг на себе пропитанную смесью из спирта и грязи куртку, секунду выждал, чтобы, разгоревшись, факел получился поубедительней, вскочил и, издав воинственный, сплошь из мата, клич «краснокожего», ринулся вниз по откосу. Оказавшись под защитой «Уазика», бывший десантник вмиг освободился от огненного одеяния, вскочил в кабину и, выписав немыслимый зигзаг, словно на крыльях взлетел по склону.

«Калашников» работал отлично. Одного, взятого на прицел заранее, майор сразил наповал и нескольких — не менее трёх — ранил. Но главное: точный, настильный огонь настолько расстроил ряды врага, что первые ответные пули ударили по баррикаде, когда уже было поздно, когда автомобиль Сергея уже укрылся за остовом сожжённого БТРа.

Всю свою боль вложив в две длинные — каждая, на весь рожок — автоматные очереди, Иван Адамович как-то обмяк, перезарядил «Калашников», но, больше не намереваясь стрелять, не дуло выставил в амбразуру, а с каким-то безразличным (если таковое возможно!) любопытством приник глазами к зазору между крышкой люка и зазубренным куском броневой обшивки. Да, немного неосторожно, но бешеный ответный огонь ошеломлённого им противника, едва не оглушив грохотом и звоном страждущей стали, враз прервался: почему? что случилось? — майору, конечно, хотелось знать.

Спрятав «Уазик» за бронетранспортёром, Сергей — весь ещё во власти заданного им самому себе поднесённой к проспиртованной куртке горящей спичкой сумасшедшего ритма — не помедлил ни полмгновения. Правда, «Вампира» у него не было, но имелось несколько очень приличных гранатомётов ростовского (завода «Красный Аксай») производства — хлопнуло, просвистело, и один из вражеских «джипов», подброшенный взрывом, распался на огненные, калечащие и убивающие спрятавшихся за ним противников, куски.

После удачного попадания злость прошла, Сергей, шагнувший к «Уазику» за вторым гранатомётом, передумал: достаточно! Сейчас их враги полностью беззащитны, а добивать поверженных — приближаться к той, коварно неуследимой грани, которая отделяет воина от отморозка.

Ещё в десантниках, ещё на первой Кавказской войне, видя, как легко стирается эта — чуть-чуть намеченная пунктиром! — грань, Голышев дал себе слово, что беззащитных он убивать не будет. Конечно, бой — это бой, и выстрели он в запале, и уничтожь второй автомобиль, о «лишних», угробленных им мерзавцах, после бы Сергей нисколько не сожалел, но, к счастью для улепётывающих «стервятников», злость оставила лейтенанта прежде, чем он успел ещё раз взять в руки гранатомёт.

Видя, как в спешке, бросив убитых — и раненых? — противники вскакивают в уцелевший «джип» и, дав по газам, уносятся прочь, растворяясь в закатном мареве, Иван Адамович мысленно согласился с Сергеем: «Волки», «Орлы», «Стервятники» — пропагандистская мишура и только! Отморозки! Другого названия им нет!»

Глава 2. Сквозь кровь и пыль. Мальчики, не стреляйте. «Замороженная». Драть тебя некому

Пока хоронили обгоревшие до неузнаваемости трупы своих ребят, пока Сергей приводил в порядок с честью выдержавший нелёгкое испытание «Уазик» — совсем стемнело. Из самодельных «намордников» — позаимствованных у армейского «Урала» и ловко приспособленных Мишкой к «Уазику» жалюзи — падали на дорогу узкие полосы голубоватого неживого света. Потревоженные ими ночные тени шарахались по сторонам, усиливая давление общего, какого-то не степного, какого-то — вселенского что ли? — мрака.

«И вечный бой! Покой нам только снится / Сквозь кровь и пыль…» — эти любимые с детства блоковские стихи будто бы вновь рождались в голове Сергея: сейчас — из потревоженного ночного мрака, из задувающего в открытое окно кабины, горьковатого от полыни и конопли, степного ветра.

«Летит, летит степная кобылица / И мнёт ковыль…» — видимо, увлёкшись, Сергей начал читать вслух — последние две строчки донеслись до него будто со стороны, будто нашёптанные Степью.

«Что за… — мелькнуло в уме, но он тут же понял: — Иван Адамович. Услышал и подхватил».

— А ты, Серёга, романтик.

— Что?

— Романтик, говорю… Хотя… В ваше время это, наверно, уже ушло… Это я ещё немного застал в молодости… Когда мужика — за рулём, ночью! — вздумавшего читать стихи назвали бы не «сдвинутым» или «чокнутым», а «романтиком».

— В ваше, в наше… «Чокнутым» могут всегда назвать… Если не побоятся…

— Но не романтиком. Это в шестидесятых, в начале семидесятых то «за туманом ехали», то «залегали на дно», то «садились в последний троллейбус», то «шли на взлёт по полосе», то «поднимали паруса» — не сиделось, понимаешь ли, людям в своём уютном болоте! Тянуло их — если не на самом деле, то хотя бы в стихах и песнях — куда-то за горизонт… Пели и пили…

— Пили всегда. И пели. И тянуло за горизонт всегда. И затянуло. От России-то, считай что, одни «рожки да ножки» остались. Просрали Россию-то. Или — пропили…

— Да-а… А ты, Серёга, можешь сказать — кто? Или — когда? Вот это — что ты сейчас читал — Блок написал когда? Лет, наверное, сто назад — И вечный бой! — а будто про наши дни. — Покой нам только снится…

— Адамыч, а ведь романтик-то не я, а ты. Мне-то случайно на ум пришло: так — «ветром надуло». А ты уцепился — и пошло, и поехало…

— Ты — я… Оба мы с тобой малость чокнутые. Ну, я-то — ладно. И юность моя, и молодость — да и зрелость — выпали на редкое для России затишье. Тянул себе лямку по разным тьмутараканям — ничего особенно не светило, но и ничто не жало. Двух, между делом, смастерил девчонок. Старшая-то — в аккурат, твоя ровесница. И пил, конечно. А чтобы совсем не спиться — читал. Много читал. По захолустным-то гарнизонным библиотечкам тогда — не поверишь! — одна только классика. На хрен почти никому из нашего брата не нужная. А по городам за ней — подписывались, в очередях давились.

Иван Адамович замолчал, «продул» неизменную «беломорину», чиркнул спичкой и, затянувшись, продолжил:

— Случайно на ум, говоришь, пришло? Нет, Сергей, не случайно. Видел я, как ты, вмазав по «джипу», дёрнулся за вторым гранатомётом… И остановился…

— А может, зря остановился?.. Недобитые эти… да, а как они могли узнать, что вы — патруль? Я-то, когда вы меня пулемётом начали прижимать к реке — не понял. Думал: или отморозки, или, в лучшем случае, «степняки». Вот и они…

— Ты, Серёга, не знаешь. Ты здесь — залётный. А они — местные. Мы же на БМП и с флагом.

— Эта обвисшая тряпка, которая маячила сзади твоей, высунувшейся из люка, башки — флаг? Чудеса — да и только! Я же — ни как-нибудь, я же у ростовского губернатора первым секретарём по особым поручениям. А тут, можно сказать, под носом — Батька?! И патрули у него, и, — это Сергею казалось настолько невероятным, что последнее слово он произнёс растягивая, полупочтительно-полуиронически: — Фла-а-г.

— У Плешакова — Первым секретарём?

— Склероз у тебя, Адамыч. Я ведь уже говорил, что в Ростове — «шишка».

— Э-э-э… По нынешним временам — кто не «шишка». Но Первым секретарём у Андрея Матвеевича?

— Адамыч, не передёргивай! Я же сказал не «первым», а «первым по особым поручениям». Чуешь разницу?

— Чую, Серёга, но… Первый — это же так: вывеска… Родился-то не вчера, чай… В феврале на седьмой десяток перевалило… Очень даже понимаю, с каким маслом кушают этот хрен.

Сергей, сосредоточившись на своём, последнюю тираду Ивана Адамовича оставил без внимания и, помолчав, продолжил — будто бы размышляя вслух:

— Кажется, погорел мой отпуск. Хотел к Колодцу, а тут… Батька, патрули… Знамя… Нет, Адамыч, не может быть! Нашёлся такой, допустим, который всего за год сумел организовать Дикое Поле. Тоже по-своему невероятно, но… нашёлся! Но чтобы об этом никто ничего не знал? Когда у каждого Головы, каждого Мэра, каждого Губернатора — и разведка, и контрразведка, и служба безопасности! Я ведь тоже, как ты понимаешь, — Сергей заговорщицки подмигнул, — по совместительству — шпион.

«Уазик», скупо посвечивая «намордниками», ходко месил ночную тьму — дорожный разговор на какое-то время стих: очевидно настал момент, когда каждому, пережитое недавно сообща, требовалось пережить вновь — уже в одиночку.

Краешком глаза видя уютно попыхивающий огонёк неизменной Ивана Адамовичевой папироски, Сергей не удержался: достал из «бардачка» пачку «Нашей марки», выудил — шестую уже за сегодняшний день — сигарету, прикурил от электрической зажигалки и, затянувшись, задумался. Похоже, что его навязчивая идея — самому наконец добраться до Колодца и попробовать на месте выяснить что к чему — опять полетела к чёрту. Степная республика — или монархия? — не шуточки! Да под носом у четырёх, по меньшей мере, разведок и контрразведок! И все прошляпили?! Ишь — Иннокентий Глебович! Прямо-таки — Батька-невидимка!

Иван Адамович, дымя «беломориной», переживал своё непростительное — обернувшееся такой трагедией! — ротозейство. Старый дурак! Забыл, что «стервятники» в Степи ещё не перевелись и, заслышав стрельбу, всегда могут слететься на добычу! На старшину понадеялся — а его-то Фёдору Андреевичу и двадцати пяти ещё не исполнилось! И остальные — мальчишки все! Конечно, последние четыре года — после третьей Кавказской войны — сплошные междоусобицы, мальчишки быстро взрослеют. И всё-таки… Витёк, Васька, Ильгиз, Володя и Фёдор Андреевич — эх, в неглубокой могилке, на берегу безымянной речки упокоились все они! Под сколоченным из хлипких дощечек крестиком.

Когда они вытаскивали из подбитого бронетранспортёра чёрные, обгоревшие трупы, когда опускали их в наскоро вырытую могилу, когда засыпали землёй, тогда, будучи весь в лихорадке только что отгремевшего боя, Иван Адамович ещё не мог по-настоящему почувствовать боль. Да и несколько позже, отвлечённый прочитанными Сергеем стихами и занятый разговором с ним, майор всё ещё более-менее успешно справлялся с растущей болью. Но стоило, погрузившись в свои думы, лейтенанту выйти из разговора на пять минут — и боль, словно сорвавшись с цепи, тысячью острых кривых клыков вцепилась в Ивана Адамовича: старый дурак! Недоумок долбаный!

— Ладно, майор, не убивайся, — каким-то шестым чувством уловив душевные муки Ивана Адамовича, поспешил на выручку Сергей: — Нет на тебе вины. Нам же — из-за моей дымовой завесы — ни хрена ведь не видно было! Это твоим — с БТР… Лучше глотни… У меня там сзади канистра… Нет, погоди — так не достанешь… И расплескаешь всё… Чёрт — совсем голова дырявая! Сейчас…

Сергей вспомнил, что кроме спирта у него должно быть несколько бутылок водки — «шофёрский резерв» — остановил «Уазик», перегнувшись, вытащил из-за спинки сиденья большую тяжёлую сумку, расстегнул молнию: так и есть! Мишка, дай ему Бог здоровья, не забывает!

— Держи!

Иван Адамович ногтем ловко сковырнул пробку, хорошо приложился и вернул бутылку Сергею: — Спасибо, Серёга, теперь — ты.

— Совращаешь, Адамыч, я же за рулём, да и с Батькой твоим предстоит знакомиться…

— Брось, Серёга, дороги в степи ровные; Батька — не красна девица; а полбутылки-то — что тебе.

Не желая огорчать майора, Сергей сделал пару глотков и вновь передал бутылку Ивану Адамовичу: — Мне хватит. Поехали.

Водка несколько притушила боль — да и то: четыре года не прекращающейся гражданской смуты, четыре года то ли «боёв местного значения», то ли бандитских «разборок» — кто бы в той или иной степени не одеревенел? Не научился бы отгораживаться от чужих страданий и чужой смерти? Друг? Жалко, конечно, но завтра на его месте вполне можешь оказаться ты — выпить за упокой души, перекреститься и… опохмелившись, в путь! Бессмысленный, выбранный не тобой… но — в путь!

— Адамыч, а далеко ещё? Ночью-то, знаешь — не по асфальту ведь… И разная нечисть… Может быть, заночуем? Покемарим по очереди до утра?

— Не-е, Серёга. Нам всего с час осталось. К двадцати трём, думаю, доберёмся. А нечисть… С полгода она уже по щелям хоронится… Гад какой-нибудь может, конечно, выползти — так ведь не угадаешь, где…

Действительно, не угадаешь. К тому же — и любопытство: увидеть загадочного Иннокентия Глебовича (не говоря уже о служебном долге), подзуживало оно Сергея до неприличия, как мальчишку: «Это же надо! Под носом у четырёх контрразведок — и не тявкнула ни одна шавка за целый год?»

— Иван Адамович, ты меня относительно вашего Батьки просветил бы пока немножечко? А? Что это за человек-невидимка? Лют — или как?

— Не лют он, Сергей, вовсе не лют. Только, знаешь… лучше бы иногда в меру полютовал! А то уставится на тебя серыми — сквозь очки — глазищами… и замораживает! Замораживает! И откуда он взялся — никто не знает… В июле прошлого года первый слух по степи прошёл. Будто где-то между Астраханью и Царицыным то ли воинская часть порядки наводит, то ли пришлая банда, то ли с Кавказа кто. А в сентябре, в самом начале, когда у «степняков» случился Большой Совет, он — поверишь ли! — заявляется. Четырнадцать танков, тридцать бронетранспортёров, девять «Градов», ствольная артиллерия, а уж грузовиков и «джипов»… Так, мол, и так, зовут Иннокентием Глебовичем, прошу, как говорится, любить и жаловать. У степняков-то наших гонор само собой будь здоров, но против такой сумасшедшей силы — куда им…

— Что — приняли и отвели «удел»?

— Конечно… Степь большая… А воевать с таким — не дураки, разобрались — себе дороже. Но диво, Серёга, совсем не это… И даже не то, что уже через два месяца его самые гордые из «степняков» безоговорочно признали главарём… А я тому не перестаю до сих пор дивиться — чем это он их взять сумел… Силой одной — не смог бы…

— Нет, Адамыч, ты мне лучше скажи, как ему удалось — что нигде, кроме ваших степей, о нём никто ничего не знает? Словно это где-нибудь на Луне?

— А ты погоди, не торопись… Оно ведь одно к одному…

Майор, допив водку, выбросил в окно пустую бутылку, откинулся на спинку сиденья, дожевал остатки предложенного Сергеем помидора, закурил.

— Кажется, полегчало. А то, знаешь… Понимаю, что из-за дыма нам было ни х… не видно… И вроде бы — не виноват… И всё-таки… Ведь совсем мальчишки! Эх…

— Куда, б…?! Майор, автомат! Твой сектор справа!

Выкрикивая эти команды, Сергей, первым делом загасив фары, одновременно резко тормозил, открывал дверцу и тянулся за «Калашниковым». Через секунду он уже стоял на земле — сосредоточенный, с автоматом наизготовку, всматриваясь в особенно густую после только что горевшего света ночную тьму.

— Мальчики, не стреляйте! Я одна! Правда!

— А ну — подними руки. И — по дороге. Медленно. И без фокусов. Ты на прицеле.

Осторожные шажки, скрип попавшего под подошву камешка — женская фигурка выделилась из тьмы расплывчатым силуэтом только в трёх метрах от Сергея.

— Ещё на два шага. Так. Хорошо. Ладно — опусти руки. Кто такая?

— Света. Здесь рядом женщина. Случайно наткнулась. Лежит у дороги. Думала — мёртвая. Нет — живая. В сознании, а молчит. Не пьяная. И не обкуренная. Тормошу, спрашиваю, как зовут — молчит. Думаю, что делать, а тут вы едете. Вот я и тормознула.

— Смелая. А ночью-то — как в степи… ладно, потом! Полезай в кабину. Адамыч, посторожи.

Усадив незваную гостью в «Уазик», Сергей достал бинокль ночного видения и осмотрелся: верно, впереди, метрах где-нибудь в тридцати — и в пяти в сторону от дороги — светилась распростёртая на земле фигурка. Больше, а Сергей внимательно оглядел всё вокруг, ничего подозрительного: нагретая за день солнцем, мерцала степь — с более яркими проплешинами голой земли. И всё: насколько можно было верить опыту и биноклю — никаких засад.

При свете тоненького луча потайного фонарика убедившись, что видимых повреждений нет, Сергей бережно взял на руки безвольное — лёгкое не по росту — тело. В «Уазике», велев Свете перебраться назад, он собрался произвести более тщательный осмотр, но Иван Адамович остановил:

— «Замороженная» — надо к Батьке.

— Кто? Кто?

— «Замороженная», говорю. Вон Света, наверно, знает.

— Не-е, дяденька…

…майор перебил: — Не дяденька, а Иван Адамович. Ишь, пигалица, всё у неё «мальчики» да «дяденьки»!

— Ой, простите, Иван Адамович! Но я же, правда, не знала, как вас зовут.

— Не знала — спросила бы. А то сразу — «дяденька». «Племянница», — добродушно проворчал майор. И, чуть помедлив: — Так, что, Света, значит, и ты не знаешь?

— Не знаю, Иван Адамович. Я же в степи только на лето. Брату с бахчёй помочь. И с помидорами. А так-то — я с Дона. Из Усть-Донецка. Учительница… А вовсе не пигалица, — кокетливо, с наигранной обидой в голосе, Света «куснула» майора.

— Иван Адамович, — в Светином присутствии Сергей решил перейти на более официальное обращение, — если ты знаешь, скажи: «замороженная» эта… может ей дать чего?.. есть у меня бутылка хорошего раздорского «Рислинга»… правда, тёплое…

— Нет, Сергей, — майор на мгновенье запнулся и, желая зубастой девчонке преподать урок «хорошего тона», добавил: — Геннадьевич. Ничего ей сейчас не надо. Она сейчас даже воду не сможет. Вот отойдёт… они, «замороженные», обыкновенно в себя приходят дня через два.

— А везти её как? У меня там, сзади, бочка с бензином, канистры, ящики: всё забито — положить негде.

— А мы её, Сергей Геннадьевич, посадим промеж собой — я придержу, не далеко уже, километров двадцать.

— Ладно, поехали. Тебе, Света, не по дороге? — подкинем. А вообще — спасибо. Не побоялась, не бросила человека. По нынешним временам — редкость.

— Мне километра два. А там — тропка. Я сойду.

— Никуда ты, Светочка, — можно, я тебя Светочкой? — не сойдёшь.

— Можно, Иван Адамович, — без нужды обратившись к майору по имени-отчеству, снова легонько «куснула» Света, — почему это, не сойду? Вы меня — что? Похищаете? Или — как это у «степняков» — умыкаете?

— Девчонка! Я дело говорю, а она ехидничает! Сергей, — официальности майору хватило не надолго, — нельзя нам её ночью одну оставлять в степи.

— Почему, нельзя? Я же шла…

— Шла, шла! Сама по себе! Беспечная, легкомысленная девчонка! Шляется по ночам! И хоть при Иннокентии-то Глебовиче и поспокойней стало — а всё одно могут обидеть. А на отморозков, не дай Бог, нарвёшься — если не замучат, не убьют, то продадут-то уж обязательно! К брату, видите ли, приехала! Мама-то с папой далеко — и пользуется! Драть тебя некому!

Сергея забавляла уютная, «домашняя» рассерженность добродушного майора, и он решил подыграть ему:

— А что, Света, Иван Адамович — человек серьёзный, двух дочек вырастил, вот возьмёт сейчас ремешок и тебя по-отечески… так сказать, «повоспитывает»!

Весёлая, озорная Света с ходу включилась в игру и заканючила жалобным голоском:

— Ой, Иван Адамович, простите, пожалуйста-а. Больше не бу-у-ду. Я хоро-ошая. Я просто у подруги засиделась. Не заметила, как стемнело. Честное слово, больше не буду!

Майор, почувствовав всю комичность своего стариковского гнева, тихонечко рассмеялся: — Эх, молодёжь, молодёжь… всё бы вам вышучивать да поддразнивать! А между прочим, Светочка, ночью в степи действительно опасно. Сама понимаешь: конопля, мак… не говоря уже о двуногой нечисти…

— Ну мак-то, Иван Адамович, ваш Батька держит во как! Патрули — сотки одной сам по себе не вырастишь! А конопля… она же не только в Степи — её и у нас на Дону выращивают. Правда, Сергей Геннадьевич?

— Ладно, Света, не надо «Геннадьевича», зови меня просто Сергеем. Выращивают. Приспособились казачкИ. Москва — придираясь в сущности, ведь конопля не мак, и Запад из-за неё на Москву не давит — нашему Плешакову всю уже плешь проела: как, дескать, хочешь, Андрей Матвеевич, а так нельзя.

— А он им? — заинтересованно спросила Света.

— А он им, Светочка, много чего. И всё больше не для твоих ушей. И вообще, сорока, не отвлекай: мне и рулить, и «замороженную» поддерживать. Давай вон — с Иваном Адамовичем.

— То «пигалица», то «сорока» — шовинисты прямо какие-то! — Непередаваемым оттенком голоса Света дала понять сидящим впереди мужчинам, что сейчас она «надула губки». — Умыкнули, запихали куда-то на жёсткий ящик, да ещё и обзываются!

Эта, блестяще сымпровизированная Светой, интермедия на всегда актуальную тему «восстания порабощённой женщины» будто вернула всех в бестолковые, крикливые годы конца второго, начала третьего тысячелетий. В годы, когда — среди прочего — экзотический цветок воинствующего феминизма отчаянно пытался прижиться на скудной российской почве.

На минуту, наверное, в кабине воцарилось молчание — почти неслышно работал мощный, хорошо отрегулированный мотор, поскрипывал на колдобинах старенький с брезентовым верхом кузов. На Сергея справа, несмотря на удерживающую руку Ивана Адамовича, неловко наваливалось живое, тёплое, но сверхъестественно — не по живому! — безучастное тело подобранной ими женщины. В Светином присутствии расспрашивать майора о Батьке — чувствовал он — не стоит, вознамерился было спросить о «замороженной», но Света опередила: за минуту, видимо, примирившись с мыслью, что путешествие в обществе двух обаятельных «шовинистов» — не худший для неё вариант.

— Иван Адамович, я же в шутку. Вы ведь не обиделись, правда? Это, помните, до войны ещё? По телевизору, с прикольной такой ведущей? «На алтаре Астарты» — передача такая, по средам шла? А я тогда была молодая, глупая — вот и привязалось. До сих пор ещё иногда срывается. А вы с Сергеем хорошие — вовсе не шовинисты. Не обижайтесь, ладно?

— Ладно, Светочка, ладно. Я и не обижался. Молодая была… А сейчас-то?.. Рассказала бы лучше, зачем всё-таки, рискуя попасть в рабство, шастаешь по ночам?

— А чего рассказывать… Будто сами не знаете?.. Лучше, Иван Адамович — вы. Про «замороженных»? А то я у брата с июня — и не слыхала про них ни разу. Ни от кого.

— Что, и брат ничего не говорил?

— Нет.

— Боится, значит… Суеверье, конечно, это, но всё равно: до сих пор ещё о «замороженных» говорить боятся… Или, которые посмелей — «не любят». Да-а… — Иван Адамович, чиркнув спичкой, прикурил, затянулся и, выдохнув дым, продолжил: — С год они, «замороженные», в Степи появляться стали. Поначалу не понимали — думали: или «крыша поехала», или какая-нибудь синтетическая «дурь». Ну, а потом, когда начали находить вот таких, — Иван Адамович кивнул на поддерживаемую им женщину, — в отключке, поняли, что «дурь» ни при чём. Они ведь, когда «накатывает», в степь норовят, от жилья подальше… а после, когда возвращаются — а возвращаются, особенно зимой, понятно, не все — почти как люди. Конечно, «ушибленные»… но всё помнят… и имя, и из каких мест, и кто родные. Спросишь — отвечают, скажешь — сделают… не спросишь, не скажешь — или сидят, молчат, или встают и прямиком к Колодцу… тянет он, значит, их…

— К Колодцу? — Выдав свою глубокую заинтересованность, торопливо переспросил Сергей. — Я, знаешь, Иван Адамович, и без того про этот Колодец столько уже наслушался, что даже отпуском — случившимся впервые за четыре последних года! — решил пожертвовать. Не к морю — в Ейск или в Геленджик — а к вам вот подался, в Степь. За недельку, думаю, обернусь, сам погляжу: чудеса — или так болтают… а тут… и Батька, и «замороженные», и… — от неожиданно пришедшей мысли Сергей запнулся и, помолчав, то ли спросил, то ли вслух продолжил свои размышления:

— Послушай, Иван Адамович, а может, оно всё связано?.. «Замороженные», Колодец, Батька? Сам говорил, Иннокентий Глебович с прошлого сентября у вас? А «замороженные» — тоже ведь с год примерно?.. О Колодце, правда, я слышал раньше… Как только попал на Дон, в две тысячи грёбаном году, сразу после Референдума, когда одни м… протащили вопрос «О расширении прав Субъектов Федерации», а другие — «О профессиональной армии».

— Колодец, Сергей, мне местные тут рассказывали, был и раньше. Обычный — артезианский. А «явления» — или чудеса — верно, где-то с весны того самого года стали случаться. «Замороженные», ясно, с Колодцем связаны… А вот Батька… Не знаю, Сергей, не знаю… Я, понимаешь, думал и сам об этом… И много думал… Да, «замороженным» Иннокентий Глебович помогает… Но только… Я тебе уже говорил про его глаза… Серые, ледяные…

— Ой, как интересно, Иван Адамович! — колокольчиком засеребрился Светин, особенно звонкий от любопытства голос, — а может быть, он их сам же и замораживает?! Может быть, он экстрасенс или гипнотизёр? Или даже из Посвящённых — из Шамбалы? Или, — Света расфантазировалась безудержно, — Пришелец? Из Другого Измерения? А что? У нас в Усть-Донецке многие видели НЛО! Мне Нинка сама рассказывала! Ей, правда, Они дали понять, что не из другого измерения, а с Юпитера! Но всё равно — Пришельцы! И если ваш Иннокентий Глебович…

— Стоп, стоп, стоп, Светочка! Мы ведь сейчас ни куда-нибудь — в Ставку. А там, знаешь ли, язычок распускать не следует. Батька, конечно, не то, что некоторые из «степняков» — не обидчивый. И всё-таки…

— А что — «заморозит»?

— Ох, языкастая. Как есть — сорока! Верно Сергей заметил.

— Я же пошутила, Иван Адамович. Я только здесь. А в Ставке, знаете, буду какая тихая. И воспитанная. Как английская леди. Честное слово.

В пол уха слушая Светину с майором шутливую перепалку, Сергей, перескакивая с одного на другое, думал о разном — не углубляясь, вскользь: о погоревшем отпуске, о загадочном Батьке, о «замороженных», о Колодце и… о приключившейся вдруг попутчице — о Свете. Давно уже, лет эдак семь или восемь, ни одной женщине не удавалось вот так — сразу! — заинтересовать его. Причём, не лицом, не фигурой — в темноте он их толком-то и не разглядел — а окраской голоса, живостью и непринуждённостью разговора. Не развязностью, что, к сожалению, встречается сплошь и рядом, нет, именно — непринуждённостью. Сочетанием почти детской непосредственности, лёгкого, чуть ироничного, юмора с точностью — по Сергееву мнению, у женщин встречающейся нечасто — выражения своих мыслей.

— Сейчас направо, — голос Ивана Адамовича вывел Сергея из задумчивости, — переедешь мостик и сразу же затормози. Это у нас вроде несменяемого пароля. До КПП оттуда триста метров — увидят и поймут, что свои.

— Так ведь, Иван Адамович, вся Степь, небось, знает об этом «пароле»?

— Знает, конечно. Но если остановился — значит, не нападаешь. Да и чужого видно заранее.

— Стало быть, Иннокентий Глебович очень чужих не жалует?

— Нет, почему же. Это только у «степняков», если чужой, то — враг. А он понимает, что чужие бывают разные — не обязательно враги. Понимает — но всё-таки предпочитает знать… мало ли что… времена-то нынче какие… а бережёного…

Миновав КПП и попетляв по лагерю, «Уазик» остановился у просторной восьмиместной палатки. — Прошу, — пригласил Иван Адамович, помог Сергею подхватить на руки «замороженную», захлопнул дверцу за Светой и, взяв её под локоток, раздвинул полог палатки:

— Входите. Сержант, принимай гостей!

Внутри заскрипела кровать, прошуршало, протопало, загорелся неяркий свет. Разместив приезжих, майор извинился и вышел — о гибели патруля следовало доложить немедленно.

Сергей, вскользь отметив чёткий офицерский, однако не показной, а естественный порядок жилища, подивился на миг сочетанию огромного, двухметрового тела сержанта с юным, едва ли не детским, голубоглазым лицом и сосредоточил внимание на Свете. Наконец-то он получил возможность как следует разглядеть заинтересовавшую его женщину. По первому впечатлению — ничего особенного: роста немного повыше среднего, вполне сформировавшаяся, однако, скорее всего, ещё не рожавшая, русоволосая, кареглазая, в безрукавном коротком платьице — словом, одна из многих. Но… то ли мечется жёлтый огонь, то ли чёртики прыгают в широко распахнутых глазах! Упрямая прядка своевольничает на лбу! Обворожительно лукавят полные, слегка обветрившиеся губки! Нет, не одна из многих — единственная!

Глава 3. Батька Дикого Поля. Героиновая революция. Исцеление замороженной. У Колодца расколоться. Ноосфера пятой планеты звезды F8

— Сергей Геннадьевич, да поймите же: человек, по природе своей, агрессивен и, следовательно — антисоциален. Всякое объединение в группу — из-за необходимости подавлять свою агрессивность — даётся ему с большим трудом. Причём, чем группа многочисленнее, тем значительнее его работа.

— Иннокентий Глебович, позвольте с вами не согласиться. Человек — по видовой принадлежности — не крокодил и даже не тигр. А приматы, насколько мне известно, животные стайные, с чётко выраженной внутригрупповой иерархией.

— Простите, Сергей Геннадьевич, вы пытаетесь уклониться в сторону от проблемы. Даже если одним из предков человека считать обезьяну…

— Ничего себе, «одним из предков»! А другим? Это что же у нас получается — человек произошёл от союза Бога и Обезьяны?!

— Сергей Геннадьевич, не передёргивайте. Обезьяна — тоже ведь божья тварь. Давайте лучше оставим в стороне ваше нечаянное кощунство и возвратимся к сути. Да, приматы — в своём большинстве — животные стайные. С жёсткой, как вы верно заметили, иерархией. Но! Если вы внимательно (особенно у высших приматов) рассмотрите структуру стаи, то убедитесь, что каждая отдельная группа, в сущности — семья. Доминирующий самец, несколько половозрелых самок и молодняк — детёныши разного возраста. И возле стаи — или на её периферии — два, три взрослых (алчущих, угнетённых) самца. Ждущих времени или случая, чтобы, изгнав вожака, занять его место. Я, разумеется, упрощаю, но в основе — так. И что из этого следует? А ничего, Сергей Геннадьевич, не следует. Я ведь и не отрицал, что к объединению на уровне семьи человек эволюционно приспособился.

Сергей, не без интереса выслушивающий популярную лекцию по этологии, размышлял: «Ну-ну, Иннокентий Глебович, и куда тебя занесёт ещё? Да уж, верно майор заметил, Батька ты жутко склизкий! Что твой налим! Тебя — не прямо, конечно! — спрашивают про героин, а ты мне о естественном отборе. Да так складно, так занимательно, что заслушаешься!»

— Но! — Иннокентий Глебович чуточку злоупотреблял этими эффектными «но», — если мы поднимемся на следующий уровень объединения, уровень рода, то картина существенно меняется. Да, чем больше группа, тем значительнее её преимущества перед соседними — малочисленными. Но! Заметьте, Сергей Геннадьевич, тем выше напряжение внутри группы. Слишком много неприкаянных взрослых самцов — давление на вожака всё усиливается. А выход? В нападении на чужие группы, в захвате чужих самок — в создании новых семей. Ведь что — изначально — есть род? Большая семья. Семья, где подчинённые самцы могут — так сказать, легально, на определённых условиях — иметь своих «законных» самок. В конце концов группа разрастается настолько, что непосредственное подчинение вожаку сменяется почитанием общего мифического предка — вот вам и род. Но!

«Так-так, Иннокентий Глебович! От этологии, стало быть, к этнографии! А как же два твоих симпатичных, у Евросоюза костью застрявших в горле заводика, — почти восхищаясь словесной эквилибристикой собеседника, думал Сергей: — А возможно, не два? Возможно — поболее?»

(Полукустарное производство низкосортного героина было налажено у «степняков» без малого уже четыре года. С этого, собственно, и началось Дикое Поле. Европа сразу забеспокоилась, сразу обратилась к Москве. Но что Москва — после Референдума оставшаяся почти без армии — могла поделать с многочисленными «Суверенными Субъектами Федерации»? Извинилась перед Европой, пальчиком погрозила обособившимся шалунишкам — и всё. Новая волна гнева поднялась месяцев пять назад: когда вдруг на европейские чёрные рынки героин покатил валом — особенный, невероятно высококачественный.)

— Теперь давайте рассмотрим стаю. Или (поскольку мы уже перешли к человеку) племя, — уже немного назойливо, уже раздражая, вещал Иннокентий Глебович. — Казалось бы, племя — всего лишь объединение нескольких родов, и основания для увеличения межличностного напряжения будто бы нет. Но! С одной стороны — на внешнем уровне — чем группа многочисленнее, тем она сильнее. С другой — на внутреннем уровне — чрезвычайно усложнившаяся иерархия, жёсткость (и в то же время запутанность!) брачно-семейных связей — давление на личность делается почти невыносимым. И как ни выгодно объединяться, я полагаю, — ага, вот мы и приблизились к сути! — догадался Сергей, — что эфемерный союз племён — максимально на что (без вмешательства внешних факторов) способен человек. Итак: в естественном состоянии предельным достаточно устойчивым образованием является племя. Но ведь, Сергей Геннадьевич, обратите внимание, объединяться-то в самом деле выгодно. И?

Дальше Сергею пришлось выслушать пространную лекцию о винограде и вине, соме, ячмене, пиве, мёде, спорынье, мухоморах, коке, табаке, пейотле, конопле, мандрагоре, маке, опиуме и о многом другом, что, по мнению Иннокентия Глебовича, периодически снимая внутреннее напряжение индивидуума, лежало в основе всякой цивилизации. Являлось теми, посланными — свыше? из бездны? — скрепами, которые непрочные союзы племён смогли соединить в устойчивые государственные образования.

«И кто же, Батька, ты есть?», — вот так, шуткой, Сергей старался защитить свой мозг от изощрённой диалектики Иннокентия Глебовича. «С одной стороны, с другой стороны — «единство и борьба противоположностей», «отрицание отрицания» — выискался на мою голову гегельянец грёбаный! А что, Иннокентий Глебович, если у меня сейчас «количество перейдёт в качество» и я эдаким изящным хуком справа засвечу тебе под глазом фонарь? Или — попросту — дам в морду?»

Скоморошничание, плоские, сомнительного свойства, шуточки — защита, конечно, слабая, но всё же лучше, чем никакой. Сергею удалось-таки соорудить заборчик и оградить свой разум от ядовитых стрел чужой, беспощадной логики. И заключительный выпад Иннокентия Глебовича не застал его врасплох.

— Так что, Сергей Геннадьевич, Европа стоит на пороге новой революции. Когда я говорю: «Европа» — то, вы понимаете, подразумеваю всю западную цивилизацию. И Северную Америку, и Австралию, и даже Японию.

Сергей, защищаясь, мысленно иронизировал: «Этология, этнография, история, токсикология, а теперь уже и до футурологии дошёл черёд! Да Батьку Дикое Поле обрело себе жутко разностороннего! Нового, можно сказать, Ришелье!»

— Компьютеры, Интернет — давно уже говорят о каком-то фантастическом психотронном оружии, якобы разрабатываемом в страшно секретных лабораториях, и не видят, что вот оно: в свободной продаже, навалом, дёшево. Вставишь дискету — и, пожалуйста, ты в виртуальном мире: виртуальные знакомства, виртуальная любовь, виртуальный секс. А главное: виртуальная активность — приключения, погони, драки, перестрелки, войны. Виртуальные подвиги и злодейства. Включаешь компьютер: и ты не просто герой — ты Бог. Творящий и разрушающий миры. Вы можете сказать: ну и что? Ведь это же всё на экране, всё виртуально — чем бы дитя ни тешилось… Нет, Сергей Геннадьевич — это наркотик почище, чем ЛСД или героин. Недаром же, вслед за Голландией, и Швеция, и Дания, и Люксембург, и Греция разрешили у себя легальную — неважно, что пока подконтрольную — продажу почти всех, считающихся «естественными», наркотиков. На очереди — Германия. А там и Англия с Францией никуда не денутся. Разрешат. Хоть и «гниют», а понимают: клин вышибают клином.

— Иннокентий Глебович, а вы не боитесь, что когда эти «вечно гниющие», — вяло, по долгу службы, попытался сострить Сергей, — легализуют у себя торговлю наркотиками, то ваш героин катастрофически упадёт в цене?

— Нет, Сергей Геннадьевич, не боюсь. Во-первых: когда это будет? Лет через десять — не раньше. А во-вторых: я сейчас для запада кто? Наркобарон! Тварь скользкая, опасная и презренная. Которой как бы и нет — ведь все жалобы, предостережения, ноты, протесты кому адресуются? Москве. Правопреемнице России. А у неё, кроме стратегических ядерных сил, нет ни х…!

Этому «ни х…» Сергей обрадовался. Наконец что-то человеческое немножечко оживило холодную — не человеческую! — логику Иннокентия Глебовича. Вспомнилось — к месту! — удачное замечание майора: «И замораживает, замораживает…». Действительно — «замораживает». И не только глазами. «Осторожнее, Голышев!», — словно бы к постороннему, во втором лице, сам к себе обратился Сергей:

«Перед тобой не просто скромный труженик бескрайних маковых полей, но несгибаемый борец с психотронным оружием, Герой Великой Наркотической Революции, идеолог и вождь Дикого Поля!»

(Причём, последнее — относительно вождя — без тени иронии. В Степи авторитет Иннокентия Глебовича, похоже, непререкаем.)

— Да, упадёт в цене — но качество! А у меня будет такое качество, какое не снилось даже Америке. Ведь вы же знаете, какие в России химики.

— В какой России, Иннокентий Глебович?

— В той. Которая была. И которая — верю! — будет.

— Вашими праведными трудами? — как Сергей ни старался контролировать себя, но всё-таки не удержался и «подпустил шпильку».

— Не иронизируйте, Сергей Геннадьевич. Да — и моими. И вашими. Вспомните-ка, как сразу после Референдума чуть ли не каждый город захотел стать суверенным? И что получилось? Ведь ваша Югороссия — Ростов, Краснодар, Ставрополь — уже реальность. Да, сначала разъединились донельзя — а теперь вот объединяемся. И, поверьте — это я уже вам говорю как Первому секретарю Андрея Матвеевича — ещё до конца этого года Степь войдёт в состав вашей Конфедерации.

— По особым поручениям, — рассеянно уточнил Сергей. — Простите, Иннокентий Глебович, я, как вы знаете, в Степи сейчас неофициально и ваше пожелание могу передать Андрею Матвеевичу именно как пожелание — не более того.

— А более и не надо, Сергей Геннадьевич. Было бы желание — остальное приложится. Надеюсь видеть вас снова. Месяца через полтора, два. Уже официально. Уполномоченным не только Плешакова, но и Кудрявцева, и Сивоконя. И ещё — маленькая просьба. Вы ведь собираетесь съездить к Колодцу?

— Если вы не возражаете, Иннокентий Глебович?

— Бог с вами. Какие у меня могут быть возражения. Я только хочу вас попросить: возьмите с собой майора? Ладно? А то он после гибели своих ребят дня на четыре запьёт по чёрному.

— А в дороге?

— В дороге — нет. Служба. А Иван Адамович — настоящий военный. Офицер ещё той, старой закваски. Порой даже кажется, что не советской, а русской — дореволюционной. Нет, в дороге он не запьёт. А вам пригодится — всё-таки два года в Степи. Да и за Ольгой, хоть я её частично и «разморозил», поможет приглядеть.

— Иннокентий Глебович, простите за любопытство, а как это вам удаётся? Или, может быть, вы знаете, кто такие «замороженные»? Что за беда приключилась с ними?

— Нет, Сергей Геннадьевич, не знаю. И как, и почему мне удаётся им немножечко помогать — тоже, поверьте, не знаю. Первый раз это вышло совсем случайно, где-то с полгода тому назад: попытался, как все пытаются, растормошить «замороженную» женщину — красивая, Людой зовут — трясу, тормошу, даже дал несколько лёгких пощёчин — не реагирует. И что-то во мне тогда поднялось — схватил за руки, уставился в глаза и вдруг чувствую: по всему телу какое-то электричество, будто его вырабатывает сердце, и от меня — через кончики пальцев — к Люде. Она задрожала — мелко так и часто-часто — очнулась, заговорила. Поправилась, но всё-таки — не совсем. Какая-то, почти незаметная, замороженность осталась. Словно недорастаявший кусочек льда… Вот я и думаю, может быть, у Колодца — а там, знаете ли, «явления» — Ольга исцелится полностью?

— А что, разве ваших пациентов к Колодцу не отвозили? Мне вон Иван Адамович рассказывал, что «замороженные», малость очухавшись, сами к нему стремятся?

— И отвозили, и таких, добравшихся к нему «самоходом», тоже встречали многих, только, знаете ли… Колодец… там всё очень непросто… сами увидите…

— А кроме вас, Иннокентий Глебович, по вашему, так сказать, методу, другие что — исцелять не пробовали?

— Как не пробовать, многие пробовали. Ведь по нынешним временам каждый, считай, второй экстрасенс. А у каждого пятого — и бабки, и прабабки, вплоть до десятого колена — сплошь ведьмочки да колдуньи. По прямой линии от Бабы-Яги. Нет, слухов много — достоверного ничего. Странно всё это. У меня ведь тоже не всегда получается. Бывает, берёшь за руки, внутренне сосредотачиваешься, напрягаешься — и ничего. Никакого «электричества». Очень странно. С Колодцем как-то, конечно, связано. Но — как? Так что, поезжайте себе с Богом — авось, что-нибудь узнаете. И мне на обратном пути расскажете. Перед вашим возвращением в Ростов, надеюсь, увидимся. А пока всё. Не смею больше задерживать.

Августовское солнце палило вовсю. Зноем дышала не только степь, но и пятнистое полотно палаток — военный городок от этого казался особенно призрачным, будто бы затерявшимся в тысячелетиях. Между третьим от Рождества Христова и третьим… четвертым… пятым — до. Даже замаскированные брезентом танки, орудия, бронетранспортёры с одинаковым успехом могли быть и отдыхающими верблюдами и забредшими по ошибке из третичного периода мастодонтами или индокитериями.

После мягкого, рассеянного света штабного помещения по глазам Сергея, заставив на миг зажмуриться, ударила нестерпимая белизна. Однако скоро глаза привыкли, и этой — не людской, не надуманной — власти солнца он обрадовался: скользкий холод речей Иннокентия Глебовича в степном предполуденном зное растворился почти без следа.

— Ну, и как тебе наш Батька? — вопросом встретил Сергея майор.

— Погоди, Иван Адамович, тут, знаешь ли…

— Что, без бутылки не разберёшься?

— С бутылкой — тоже. Чтобы его понять, с ним, думаю, надо не пуд соли съесть, а не меньше центнера. Да и то — навряд ли. «Замораживает», «замораживает» — это ты верно заметил. Кстати, Иван Адамович, он тебя на неделю определил ко мне. Как местного. А то я в ваших степях — сам понимаешь…

— К Колодцу, значит… Не передумал… Тут около трёхсот километров… Если в семнадцать выедем — чтобы не по жаре — до двадцати трёх должны бы добраться. Сейчас пополдничаем (толком-то не позавтракали), потом не спеша соберёмся, пообедаем и — с Богом… Вообще-то я не то планировал… Но так — даже лучше… Заходи, Сергей. Светочка с Ольгой, наверно, уже управились.

Первое, что внутри Ивана Адамовичевой палатки бросилось в глаза Сергею, это безоговорочно царствующая среди расставленных на столе тарелок, огромная миска крупно нарезанных помидоров — переложенных кольцами лука и зеленью тонко нашинкованного болгарского перца. Женщины в этот первый миг — и Света, и Оля — показались всего лишь её прислужницами: фрейлинами, так сказать, при царствующей особе.

— Светочка, Оленька, хватит вам суетиться, садитесь. Сергей, прошу.

Усадив гостей, майор разлил по стаканам тёмный, местного производства, «мускат», а также — в гранёные небольшие стопки — настоянную на жгучем перце, самодельную (на одну часть воды две части спирта) водку. Сахаристые, пахнущие ветром и солнцем ломтики помидоров, макароны с тушёнкой, Ивана Адамовичева «огненная вода» — а женщин майор таки убедил, что по паре стопок не повредит — полдник заканчивался много оживлённее, чем начинался. Без следа, казалось, прошла даже Ольгина «замороженность» — не говоря о прочих.

— Значит так, Светочка, одна возвращаться не думай. Через час сменится Олег, я ему скажу, договорюсь с машиной, и он тебя мигом доставит к брату.

— Иван Адамович, миленький, а можно?.. ой, нет! Сергей Геннадьевич, пожалуйста… очень прошу, пожалуйста, возьмите меня к Колодцу? Я вам не помешаю! И с Олей могу помочь… Ну, пожалуйста-а-а, Сергей Геннадьевич? Я об этом Колодце так много слышала, но даже и не мечтала там побывать! А тут… пожалуйста — а?

Сергей смотрел в умоляющие Светины (из светло-карих вдруг ставшие зеленовато-рыжими — рысьими!) глаза и колебался: ему очень хотелось взять эту женщину с собой (и не только к Колодцу!), но именно из-за этого он и колебался. Дорога в Степи опасна — вчерашнее нападение очень наглядно продемонстрировало степень риска. А у Колодца? «Явления», чудеса — если даже отбросить явные легенды, то слухи всё равно остаются крайне противоречивые и немножечко жутковатые.

«С другой стороны…», — такой, живо напомнивший Иннокентия Глебовича, поворот мысли, заставив Сергея чуточку усмехнуться про себя, примирил его долг (оберегать Светлану) с настоятельной потребностью — быть рядом с нею. Само собой как-то пришло на ум, что законченные мерзавцы, слава Богу, встречаются всё же не каждый день; с другой стороны (опять это — «с другой стороны»!), на подонков можно нарваться, к сожалению, где угодно. Слухи же о «явлениях» у Колодца — если оценивать их непредвзято — в основе своей о чём-то запредельном: здешнему (телесному) угрожающему, в сущности, очень мало. А рыжие — с зеленцой — глаза смотрели так умоляюще, что, с минуту поколебавшись, Сергей неуверенно согласился:

— Света, а брат? Ведь он, наверно, уже волнуется?

— Ой, спасибо, Сергей Геннадьевич! У брата — сосед. С сотовым телефоном. Я позвоню отсюда — можно ведь? А сосед передаст. Огромное вам спасибо!

— Погоди, погоди — надо ещё спросить у майора. Иван Адамович, как? Можно, думаешь, Свету нам взять с собой? Не слишком это опасно?

— По ночам ей шляться одной опасно — вот что! А с нами… Светочка, ты можешь пообещать, что никакой самодеятельности? К Колодцу — это ведь не развлекательная прогулка. Там, знаешь ли… Всё должно быть по-военному: приказы — без обсуждений, инициатива — в пределах дозволенного. Согласна?

— Иван Адамович, миленький — полностью! Я же не маленькая — понимаю! Всё, что вы или Сергей скажете — сразу же! Неукоснительно! А чтобы самой — ни-ни! Огромное вам спасибо! Иван Адамович, Серёжа — ой, до чего же здорово! Колодец — это же… ох, Нинка и позавидует! — совсем по-девчоночьи, не удержавшись, будто бы и не к месту ввернула обрадованная Света. И сразу же — без перехода: — Спасибо! Ой, какое же вам спасибо!

Выехали ровно в семнадцать. Чтобы освободить место для женщин, бочку с бензином, необходимый запас перелив в четыре канистры, и часть снаряжения пришлось оставить. Зато захватили (из резервов запасливого майора) портативную четырёхместную палатку и спальные мешки — экономно, по-походному, но и не без некоторого комфорта.

До места добрались без приключений и на час раньше, чем предполагал Иван Адамович. От Колодца, по его же совету, остановились километрах в двух. Разбили палатку, поужинали, поболтали, (Света с Иваном Адамовичем немножечко, шутя, попикировались), Сергей, дежуривший в первую половину ночи, остался снаружи — вооружённый автоматом и биноклем ночного видения. В три тридцать он, разбудив майора, сменился и почти мгновенно заснул. Утром обнаружилось, что исчезла Ольга.

Глава 4. Похищение или бегство? Свете становится страшно. В плену у работорговцев. Феномен коллективного разума. Догоним! Разобьёмся! Быстрее! Опасные флуктуации

Нападения не было, Ольгу никто не похищал, и, тем не менее, обнаружив её пропажу, Сергей с майором очень встревожились: оба они — десантник и кадровый офицер — подозревать друг друга в непростительном ротозействе (тем более — сне на посту!) не подозревали — женщина, однако, исчезла. Конечно, дежуря, и Сергей, и Иван Адамович в основном следили за Степью: не подкрадывается ли враг оттуда, из темноты — но… подкрадывается куда? к палатке! к «Уазику»! Ольга, стало быть, выйди она не таясь, незамеченной не осталась бы. Значит — таилась. Наблюдала за часовым. Выскользнула украдкой. Зачем? Отчасти будто бы и понятно: Колодец — его влияние… Но… А вдруг Ольгина «замороженность» — не более, чем игра? Опять-таки — зачем? Знать заранее, кто её подберёт и куда доставит — женщина никак не могла. Просто, чтобы, заманив, захватить автомобиль, припасы и, заодно, двух, трёх рабов? Слишком сложно — изощрённость отнюдь не в духе Дикого Поля.

Встревоженность Сергея и Ивана Адамовича, их гадательные рассуждения — да на фоне Ольгиного исчезновения! — передавшись Свете, заставили её испугаться всерьёз. До этого, несмотря на все предостережения, поездку к Колодцу она воспринимала если не как увеселительную прогулку, то как увлекательное — и, конечно, безопасное! — приключение. К тому же, в обществе весьма ей понравившегося — а Сергей Свету, как и она его, заинтересовал с первой же встречи — уверенного в себе мужчины. Красивого, обаятельного — старшего, но отнюдь не старого — эдакого, измышляемого с девичества едва ли не всякой женщиной, благородного принца. Разумеется, сказочного: ибо пьянство, распутство, деспотичность, капризность, жестокость, а иногда и трусость какого-нибудь действительного Меровинга или Рюриковича — вовсе не тот набор качеств, который юная девушка чает найти в «натуральном» принце. Если, конечно, она не «природная» принцесса. Правда, в Светином возрасте — в двадцать четыре года — отроческие мечты о принце загоняются обыкновенно в самую глубину, но ведь там, в потаённой тиши, не умирают… спят себе потихонечку. И стоит женщине встретить красивого, обаятельного незнакомца — пробуждаются всякий раз! А романтическая встреча на ночной дороге… Когда из остановленного на свой страх и риск автомобильчика вышел не примитивный, тупой насильник и даже не грубый солдафон, но воин — защитник… сероглазый, высокий, стройный… женскому сердечку как было не затрепетать? И, разумеется, оно затрепетало… сладко… вовсе не так, как теперь — после Ольгиного исчезновения…

«Сергей, Иван Адамович — и всё. Больше у Колодца — в месте загадочном и, кажется, очень опасном — ей надеяться не на кого. Напросилась, что называется, на свою голову! — запоздало, задним числом, укоряла себя Светлана. — И почему такое с ней происходит почти всегда?! Стоит чуть-чуть забыться, чем-то увлечься — и вот вам, пожалуйста! Кажущееся интересным и привлекательным, сразу оборачивается страшным! Угрожающим! Увечьями? Рабством? Смертью? Этого Света пока не знала, и её растревоженная фантазия старалась вовсю, рисуя картинки чернее одна другой. — Ну, почему это вечно с ней?! От бесстрашия? — однако относительно своей отваги Света нимало не обольщалась: напротив, скорее была склонна считать себя трусихой. — От беспечности и любопытства?», — пожалуй, да. Ведь стоило ей увлечься, заинтересоваться — и мудрая осторожность исчезала сама собой! В миг. А уж если заинтересовал мужчина…

— Светочка, теперь понимаешь, что у Колодца… Ольга-то… раз — и нет! Ну, кто бы мог подумать?

— Понимаю, Иван Адамович. Но я же… сами видите… я послушная! Ничего без спроса не делаю! А Оля… а вы совсем-совсем не знаете — куда она могла подеваться? Может, её всё-таки как-нибудь похитили?

— Кто? Инопланетяне?

— Иван Адамович, мне так страшно, а вы смеётесь…

— Да ничего я, Светочка, не смеюсь. Мне ведь тоже… не то что бы страшно, но, по честному, очень не по себе. Понимаешь, ни я, ни Сергей Ольгу, не таись она, никак бы не прозевали. Да и тайком — оба ведь не мальчишки! — убежать ей было не просто… очень даже непросто…

— Иван Адамович, миленький, а я почему и спросила — не похитил ли кто её?

— Светочка, деточка, но если Ольге из-под нашего присмотра убежать было хоть и трудно, однако возможно, то чтобы её похитили — это вот: нет, это совсем немыслимо! Подумай сама: или я, или Сергей снаружи, в палатке трое, какой-нибудь Тарзан пробирается мимо часового и, никого не разбудив, уносит спящую Ольгу — так только в кино бывает! Причём — в плохом. Ведь даже самый посредственный, но добросовестный режиссёр изобрёл бы что-нибудь поубедительнее. Почему я, когда ты заговорила о похищении, сразу же сказал, что — инопланетяне. Ничуть не желая тебя обидеть. Нисколько, Светочка, не в насмешку. Прости, пожалуйста, старика — ведь сам растерялся…

— Иван Адамович, Света, вот найдём Ольгу, тогда узнаем, — вмешался в разговор Сергей. — А без толку — что гадать… Мне ведь тоже — всё это очень не нравится… Света, ты с оружием — как? Стрелять умеешь?

— Брат немножечко научил из «Калашникова». Без этого в Степи нельзя. И из пистолета — тоже. Могу даже перезарядить. Заменить рожок или обойму. А попадаю… — Света чуть-чуть запнулась, ей очень хотелось капельку прихвастнуть, но, понимая, что сейчас не тот случай, продолжила без вранья: — Из автомата метров на пятьдесят. Правда — по неподвижной мишени. А из пистолета — совсем плохо. Почти — в упор. Не дальше, чем на шесть, семь шагов. Патроны сейчас стоят — ого! А помидоры и конопля — совсем дешёвые. И брат, понятно, показав как стрелять, потренироваться как следует мне разрешить не мог. Не то — разорился бы.

— На, Света, заряди и изготовься к стрельбе. — С этими словами Сергей, отсоединив рожок, передал женщине оружие. Света, конечно, по-дилетантски, однако вполне уверенно перезарядила автомат и прицелилась в белеющий метрах в шестидесяти от лагеря то ли собачий, то ли овечий череп. Сергей проверил — оружие с предохранителя она сняла.

— Вполне удовлетворительно. А снайперского огня от тебя и не требуется. Главное, Света, если сунутся подонки, не жалей патронов: в «Уазике» их навалом. А что ещё — майор подскажет. Иван Адамович, я сейчас в разведку. К Колодцу. Если через два часа не дам о себе знать, то в 10.00. - ровно в 10.00. - свяжешься с Иннокентием Глебовичем и доложишь обстановку. И ни в коем случае — ни под каким предлогом! — не вздумайте меня выручать. Или ждите звонка по сотовому, или, если на вас нападут и увидишь, что не отбиться, попытайтесь уйти. У меня в «Уазике» почти семисотсильный движок — не догонят. Да, а пока подзаймись со Светой. Стрельбой, сам понимаешь, нельзя, но перезаряжать — чтобы не думая — пусть поучится. И покажи, как гранатомётом пользоваться — мало ли что. Да, чуть не забыл: а водить-то ты, Света, умеешь?

— Умею, Сергей Геннадьевич. Вполне прилично. Только…

— Всё, Светочка! Вопросы потом. Уже ухожу. А ты постарайся пока то, чему научит Иван Адамович, усвоить как можно лучше. И во всём его — беспрекословно. И — очень желательно! — чтобы быстро. Почти мгновенно. Ведь в бою даже не секунды, а доли секунд решают.

Покосившаяся водонапорная башня, зияющий высаженными окнами насосный цех да сгоревшая подстанция — печальный итог безупречной тридцатилетней службы артезианского колодца. И ведь специалисты предупреждали, что из этой линзы нельзя качать более трёхсот кубометров в сутки — произойдёт засоление. Но кто и когда это слушал «неудобных» специалистов? Пессимистов и очернителей? А план? Его выполнение и перевыполнение? Звания? Должности? Премиальные — наконец? Разумеется — нашли других. Политически грамотных и идейно зрелых. И качать уже начали по их прогнозам. В полтора, в два и даже в три раза перекрывая норму. Рекордно перевыполняя план. А когда вместо воды из скважины потёк крепкий рассол — спрашивать оказалось не с кого. Морально безупречные и идейно зрелые специалисты сделались к этому времени корифеями в гидрологии. Начальник насосного цеха — шишкой в Главке. Председатель колхоза — Первым секретарём райкома. Бригадир, не успев получить «Героя труда», спился и умер. А тут как раз грянула приватизация, а за ней долгий делёж награбленного, за которым последовал Референдум — так что несколько хоть и брошенных, но уцелевших домов посёлка, сохранившийся корпус насосной станции и не упавшая водонапорная башня могли даже вызывать чувство своеобразной (ностальгической) гордости: умели же раньше строить! Уже сколько лет всё брошено, а стоит!

Правда, Сергея, из-за возвышающегося на отшибе полуразрушенного кирпичного дома внимательно осматривающего в бинокль отчасти степной, отчасти «постиндустриальный» пейзаж, волновало другое: «Понастроили тут и бросили! Да в этих развалинах можно бесследно спрятать не менее батальона!»

— Копчёный, я сейчас эту сучку сделаю!

— Я тебе, падла, сделаю! Ё… нашёлся! Утрись гондоном! Забыл, что Седой сказал?

— Ладно, Копчёный, не залупайся. Уж и пошутить нельзя.

— Смотри, Воробей, дошутишься. Седой тебе оба яйца открутит и в пасть засунет, чтобы не вякал. Забыл, кто на вонючего «Козлика» надрочил Груздя? «Голыми руками возьмём, голыми руками» — взяли?! Тебе сейчас, Воробей, не о том, чтобы бабе пистон поставить, а о башке своей думать надо! Груздь-то был не сам по себе — от Седого.

— А х… Седой — обыкновенный «степняк». Грёбаный фраер.

— Блатной нашёлся! За наркоту — по дурости — две ходки в зону и думаешь: Авторитет?! Да Седой, когда ты ещё какал в штанишки, таких «авторитетов» ё… у параши.

— Брось, Копчёный, Бублик не настучит. А настучит, сука…

— Ты, Воробей, ему пасть порвёшь? Как тогда? Когда этот р…й с «Козлика» з…ил по «джипу»? И п… Груздю! А вы с Бубликом обосрались! Вояки х…! И с чем остались? Ну?! У-у, падла! А когда баба — из «замороженных» — можно сказать, свалилась с неба… как же, «крутой», два куска — для тебя не деньги! Пойми, фраер, Дикое Поле кончилось! Это год назад ещё можно было! Малолеток — хором! Е… не п…! А сейчас мы кто? Обыкновенные урки! Да ещё — без фарта. А без фарта в Степи… Сейчас нам эти два куска, знаешь как…

После столь длинной тирады Копчёный сплюнул, носком левого ботинка растёр плевок и оценивающе посмотрел на примотанную к батарее центрального отопления Ольгу. Старовата, конечно, лет тридцати пяти, но выглядит очень даже неплохо. Главное — из «замороженных». А такие — в последнее время — в цене. Седой не отвертится — выложит два куска, как миленький. А если хорошенько поторговаться, то, может, и два с половиной. Кажется — фарт пошёл. Маленький — но пошёл. «Замороженная» эта не на Воробья наткнулась, а на него. А на Воробья бы — п… «зелёным»! После этого м… не то что двух кусков, сотни паршивой никто бы не дал за Ольгу.

Копчёный смотрел на связанную, но удивительно спокойную — впрочем, «замороженные» всегда спокойны — женщину и что-то внутри начинало его щемить. Какой-то необъяснимый страх. И наконец дошло: «В не стоптанных босоножках, в чистеньком, не только нигде не порванном, но даже и не помятом платье — а ведь к Колодцу она добиралась явно не «самоходом»? Кто-то её подвёз — и, значит…»

— Ольга, послушай, ты здесь не одна? Какой фраер тебя привёз? Ну?

В ответ на вопрос этого гнусного типа Ольга чуть было не сказала правду, но вовремя спохватилась: она, слава Богу, больше не «замороженная» и, значит, способна при нужде соврать. Не поверят? Начнут бить и всячески мучить? Если хотят продать — то не слишком. А ради друзей — да и себя самой! — можно и потерпеть немножечко. К тому же… Ольге вспомнилось, как она внезапно очнулась в штабной палатке Иннокентия Глебовича: свет, незнакомые люди, спутанные мысли, обрывки воспоминаний и, главное, провал во времени. Предыдущие два или три дня пропадали куда-то напрочь.

— Не знаю… То есть — не помню… Тебя помню… Как сцапал… И, вообще, с этого времени помню всё… Как твой дружок, — Ольга кивнула на Воробья, — во все дырки собрался меня оттрахать, а ты не дал… А до этого…

— Копчёный, пусть эта курва заткнётся! А то я её сейчас расчленю живьём! Всё она, сучка, врёт! Надо её прищучить. Всё тогда стерва вспомнит!

— Не возникай, Воробей, засохни. Я же тебя как облупленного, падла, знаю. Ведь тебя м… ни поить, ни кормить не надо — дай только поизгаляться над бабой. Особенно — над малолеткой. Но и над той, что в соку — тоже всегда готов! Видишь, что Ольга из «замороженных», а очко всё равно играет! Ты же кончаешь, падла, когда ножичком на титьках порезы делаешь или волосы на п… подпаливаешь! Скажешь — нет? Если неймётся — пойди, подрочи, а Ольгу не моги даже пальцем тронуть. На кого она утром вышла — помнишь? Так что, пока нам два куска за неё не обломятся, она — учти! — моя маруха… И, вообще — тёлка классная. Немножечко, правда… Ольга, а сколько тебе лет?

— Тридцать шесть.

— Ну вот, Воробей, понял? Если баба, которая выглядит меньше чем на тридцать, говорит, что ей тридцать шесть — значит, она точно из «замороженных»! В самом даже святом для бабы соврать не может! И про то, как сюда попала, если сказала: не знаю — значит, не знает. Я так думаю, что кто-то её довёз… Дуй давай, Воробей, до Бублика, сменишь его на стрёме, да в оба гляди, соколик, а то глаз на жопу натяну.

Однако этого приказа Воробей выполнить не успел — на верху, на втором этаже, раздалась длинная автоматная очередь: Бублик. И почти сразу — глуше, в другом конце здания — заработал «Калашников» Чёрного. Огрызнулся — коротко, профессионально — два раза и смолк. Зато Бублик садил вовсю — словно мальчишка, дорвавшийся до оружия. Не жалея боеприпасов.

— Ну, х…лёт, он у меня сейчас дождётся! Воробей, давай к «джипу», проверь, чтобы завёлся с пол-оборота, захвати пулемёт — и сюда!

Скомандовав, Копчёный по уцелевшей — правда, с провалившимися кое-где ступенями и без перил — лестнице устремился наверх. Взбежав, налетел на Бублика:

— А ну, кончай! Ты, падла, что?! Отоварился на военном складе?! Патронов у тебя что — хоть жопой ешь?! Недоумок грёбаный!

— Дак, Копчёный, я чо — я ни чо. Фраер с биноклем тут. Нас высматривал. А я чо — я по нём. Чтоб не отсвечивал. Дай, думаю, замочу.

— Замочил?

— Кажись, нет. Фраер, видать, битый. Сразу на землю и за угол. Перебздел, сука.

— Сам ты перебздел, Бублик! Как говнюк недоношенный! Где фраер?! Что, кроме бинокля, видел?! Или со страху совсем уделался?!

— Дак за этой хатой. Вон. Из-за угла. Солнце по стёклам зыркнуло.

— А ты увидел и сразу шмалять? Снайпер х…! Да до той хаты метров триста. Если не больше. Чёрный — ещё бы мог. Да и то — навряд ли. Только он, Бублик, умный. Пока ты, м…, не спугнул — он не стрелял. Да что с тебя дурака! Спрошу у Чёрного. А ты перейди к другому окну и зря — понял, падла! — зря не стреляй. Даже — в ответ!

Чёрный, Санька Чернышёв, в прошлой — до Референдума — жизни по милицейской лестнице к тридцати годам поднявшийся до «старлея», в настроении пребывал в минорном. Урки — вообще-то, приблатнённая шелупень — похоже, его достали. Особенно, Бублик — с его вечным «чо», с глупой ухмылкой на круглой, помятой роже, а главное, с невозможным, прямо-таки фантастическим непониманием складывающейся обстановки. Он, Чёрный, лазутчика заметил издалека, ещё на подходе к посёлку, следил за ним, обдумывая, что к чему, а этот рас…й почти что с четырёхсот метров вздумал палить из автомата! Когда с такого расстояния и из винтовки попасть непросто! Ладно бы ещё — на открытом месте! А так, конечно, противник дожидаться не стал: юркнул за угол и следит за ними! Раскрывшимися по-дурацки! И Копчёного, соответственно, бывший милиционер встретил весьма неласково.

— Слушай, Толян, благодари уж не знаю кого, что ещё жив. Ведь с твоей кодлой только палатки на рынке брать! А чтобы на серьёзное дело… у Седого, похоже, совсем уже туго с хлопцами — здорово Батька его прижал. Скоро, глядишь, изведёт окончательно.

Копчёный, не желая ссориться со своим единственным надёжным бойцом, подавил гнев и заговорил вполне спокойно:

— Ладно, Санёк, не возникай. С Бубликом я ещё разберусь. Сворочу ему рыло на сторону. Ты мне лучше вот что скажи: этот, по которому вы стреляли, что он за гусь по-твоему?

— По-моему, Толян, — несколько остуженный спокойствием Копчёного, примирительно ответил Чернышёв, — нам надо делать ноги. Этот, по которому Бублик — идиот! — стал палить, похоже, мужик серьёзный. Из спецназевцев или десантников.

— А ты его что, усёк так издалека? Ведь сам говоришь — четыреста метров.

— Усёк я его, Толян, наверное, за километр. По походке. Таких — из спецподразделений — не спутаешь. Но это — не всё. Сдаётся мне, что он, тот самый — с «козлика». А если так — значит, от Батьки. Сжечь патрульный бронетранспортёр — это же надо было твоим говнюкам додуматься! А знаешь… — Чернышёву в голову пришла крайне неприятная мысль, и прежде, чем её высказать, он немного помедлил, — мне кажется, что Седой — нарочно. Чтобы нас подставить. Концы обрубает, падла.

— Санёк, а ты не того? Откуда Седой мог знать, что у моих х…плётов встанет на «козлик»? Который — подсадка? А за бугром — суки на БТР? И что Груздь гробанёт их «Вампиром»?

— А Груздь на кого шестерил, Толян? Что мы облажаемся с БТР и с «козликом», этого, конечно, Седой не знал, но послал-то он нас — помнишь? На Азов, мол, на грузовике, в арбузах, полста килограмм героина пойдут, бляха муха! А из охраны, чтобы не привлекать внимания ростовчан, один только «джип». А мы, как фраера, купились! Как же, полцентнера героина — считай без охраны! Соображай, Толян, героин без охраны — это же сыр в мышеловке! Для нас. И я, бывший «мусор», тоже хорош! Купился! Прохлопал, что Седой не пожалел даже выстрелов для «Вампира»! Предусмотрел, сука, что с «Вампиром» для твоих м… сам чёрт не брат! Что вляпаемся! И никто, как говорится, не узнает, где наша могилка.

— Ты чой-то, Санёк, — передразнивая Бублика, попробовал приободриться Копчёный, — больно сегодня мрачный. Хочешь бабу? Ништяк! Воробью — он ещё тот садюга! — я до неё и думать запретил дотрагиваться, сказал, что моя маруха. А ты нормальный мужик — с неё не убудет. И сопротивляться — из «замороженных» — она не станет.

— Толян, ты, кажется, не дурак. Ноги, говорю, надо делать, а ты мне — бабу! Этот, спецназовец, вон из того домика, ох и зырит сейчас за нами! И по рации или сотовому если не прямо Батьке, то «начштабу» его докладывает. Так что часика через два обязательно «гости» сюда пожалуют. А может — и раньше. Если это тот — с «Козлика» — значит, машина неподалёку. А потом — баба… откуда она взялась?! Точно ли — из «замороженных»? Вдруг да — наводчица?

— Откуда взялась — не знаю. А из «замороженных» — это точно. Сам подумай: выглядит на двадцать пять, а говорит — тридцать шесть!

— Э-э, Толян, для тебя если баба, то либо «тёлка», либо «маруха». И б…, конечно. А главное, поскольку «курица — не птица», мозгов не имеет. Относительно б… — не стану спорить: если все мужики ё…, то и бабам сам Бог велел. А вот насчёт мозгов… Поверь бывшему «мусору», иная баба не то что тебя с Воробьём, а и поседевшего в сыске опера запросто обведёт вокруг пальцев! Так что, мой тебе, дай Бог, чтобы не последний, совет: сматываемся. И поживее.

— И этого гада, который гробанул наших ребят, не кончим?

— Ага, у тебя ещё «Стингер», кажись, остался? Дай его Бублику, пусть саданёт по домику — мишень большая, не промахнётся…

— Санёк, я серьёзно. Если этот, правда, тот гад, что моих корешей уделал, то я его замочить обязан. А не то, бля, буду выглядеть как последний фраер.

— Если, Толян, серьёзно — этому спецназовцу на глаза тебе лучше не попадаться: ведь не только он наших, но и мы его — на БМП — ребят угробили. А там-то — помнишь? — каких-нибудь двести метров было. А ты — приметный. При случае, не ровён час, узнает…

— А если, ты здесь, а я с Воробьём на «джипе» — его по дуге объеду, и с тыла? Из пулемёта?

— Копчёный, остынь. У него, между прочим, «Калашников» с подствольным гранатомётом. Так что, если на тот свет не торопишься, давай грузиться — и сваливаем.

Бестолковая автоматная очередь для Сергея — без шуток! — явилась приятным подарком: ближайшие пули раскрошили кирпич не менее чем в полутора метрах от его головы. А когда следующая — короткая и хорошо нацеленная — ударила примерно в то место, где он находился секунду назад, Сергея там уже, разумеется, не было.

«Так, значит, дежурных двое, и — повезло! — один из них явно дурак, — укрывшись за остатками сложенной из ракушечника ограды, размышлял Сергей. — Вместо того, чтобы, первым заметив противника, получить бесценное преимущество, сразу же стал палить. К тому же — стрелять не умея. Второй, конечно, серьёзней, однако, ежели по большому счёту, тоже боец из средних. Не хватило выдержки, поддавшись влиянию дурака, саданул-таки, раскрылся до времени. Хорошо саданул, прицельно — а толку? Ольга, скорее всего, у них, но в сговоре с ними — вряд ли. В этом-то случае его бы, конечно, ждали, не стали бы зря палить… Да, не повезло женщине, не успела толком «оттаять» и сразу же попала в лапы к крайне сомнительным типам… Которые, в лучшем случае, продадут её в рабство… Что ж, придётся выручать…»

Обдумывая — как? — и одновременно наблюдая за длинным, барачного типа, строением, Сергей услышал негромкое урчание отъезжающего автомобиля: сматываются мерзавцы! Видимо, среди этого сброда нашлась-таки одна умная голова! Понял кто-то, что, обнаружив себя, нечего надеяться на успех.

Короткими перебежками — от укрытия к укрытию — до покинутого барака Сергей добрался минут за десять. Изготовившись к бою, через оконный проём забрался внутрь, обошёл здание — никого. Стало быть — смылись. Стреляные гильзы, банки из-под консервов, несколько пустых бутылок с не выветрившимся запахом самогонки, и — по первому впечатлению — никаких следов Ольги. Особенно захламленную, служившую, по-видимому, беглецам жилой, комнату на первом этаже Сергей решил осмотреть внимательнее. И не зря. На внутреннем ребре батареи центрального отопления обнаружилось свеженацарапанное — вероятно, осколком стекла — слово «Ольга». Подумалось: «Да, очень не сладко пришлось бедняжке в руках этих подонков, если, смертельно рискуя, она таким образом воззвала о помощи. — И ещё, льстя самолюбию: — Очень, значит, надеется на него с Иваном Адамовичем, уверена, что в беде они её не оставят, что поспешат на выручку… И поспешат!», — из бокового кармана куртки Сергей достал аппарат и набрал номер.

— Алло. Света? Иван Адамович далеко? Дай ему трубку. Иван Адамович? В порядке. Да, Ольга, скорее всего, у них. Нет, здесь всё чисто. Грузитесь и побыстрей сюда. Уже погрузились? Чудненько! Чем раньше начнём преследование, тем больше шансов выручить Ольгу. Что? Нет. Сориентируемся на месте.

Через четыре минуты после звонка — Сергей заметил — «Уазик» въезжал в посёлок. Что ж, в оперативности майору не откажешь. Ещё пять минут Ивану Адамовичу потребовалось, чтобы, осмотрев покинутую комнату, прийти к выводу, что Ольгины похитители направились, скорее всего, к Седому. Но полной уверенности в этом не было. Некоторые сомнения — исходя из общих обстоятельств — оставались: Седому в настоящее время было не с руки привечать урок, Батька его здорово поприжал.

— Сергей, отсюда в ста с небольшим километрах перекрёсток: к Седому — там уже близко — на Волгу и на Кавказ. И хорошо бы нам их догнать до этого перекрёстка. А там проследить — куда. Если к Седому — заявимся как уполномоченные от Иннокентия Глебовича, и никуда он у нас не денется, Ольгу отдаст как миленький, Батька работорговлю жутко не поощряет. Если же на Кавказ или на Волгу — тогда придётся самим, по обстоятельствам. Сколько тому назад они, говоришь, уехали?

— Полчаса. Думаю, нагоним. Им ведь особо спешить — без надобности.

«Уазик» так рванул с места, что Свету вжало в спинку сиденья. Дребезжал кузов, поскрипывали рессоры, ревел с подвыванием мощный шестисотсемидесятисильный двигатель. Света, обмирая от ужаса и восторга, бессвязно, с некоторым оттенком сладострастия, восклицала:

— Сергей! Не могу! Сейчас разобьёмся! Ой, здорово! Ай! Ещё! Догоним! Разобьёмся! Быстрее! Миленький! Ой, не могу! Ещё! Разобьёмся! Быстрее!

От сумасшедшей скорости — а Сергей по грунтовой, правда, хорошо укатанной степной дороге ухитрялся идти под двести — Света опьянела по особенному: каким-то смешанным, частью винным, частью любовным хмелем. «Уазик» ей представлялся сказочным Сивкой-Буркой, Сергей — одновременно — Чудо-Богатырем, Рыцарем без страха и упрёка, добрым Волшебником и Бог ещё знает кем: Могучим, Желанным, Светлым. Иван Адамович — то ли симпатичным хоббитом, то ли домовым на пенсии, то ли, напротив, нестареющим мудрым эльфом. Сама себе — то ли парящей птицей, то ли в сказочный замок увлекаемой волшебством принцессой. К суженому, к единственному — к нему.

Умом понимая, что на такой невозможной скорости очень даже легко разбиться — разумеется, насмерть! — душой, охмелевшей от этой скорости, Света сейчас отрицала смерть. Отнюдь не мистически, не по заветам Спасителя: «Смерть, где твоё жало?», — нет, чисто по-детски: я никогда не умру! Не могу умереть! Впрочем, если коснуться самых заветных бездн, детское отрицание смерти и, дарованная нам Спасителем, Вечная Жизнь — не из одного ли это источника? Не от сущего ли на Небесах Отца? Как бы то ни было, но любовь к Сергею — о чём она, правда, пока не знала — зародилась у Светы здесь: в летящем по выжженной солнцем степи фантастическом автомобиле. Не накануне, когда он вообразился женщине сказочным принцем — подобные увлечения случались у Светы и раньше — нет, здесь, в дребезжащем, пропахшем бензином, немилосердно (и, вместе с тем, восхитительно!) подбрасывающем на ухабах «Уазике».

Накрывшего их облака Света, само собой, не заметила.

Сергей — тоже.

Десять тридцать утра, солнце, бескрайняя степь, великолепная видимость — вдруг что-то заструилось, сгустилось, и автомобиль сразу оказался в чём-то белесовато-сизом, плотном, непроницаемом для взгляда. Только водительское искусство и, конечно, везение — когда на двухстах километрах в час Сергей резко нажал на тормоз — помогли избежать аварии.

Глава 5. Облако с привидениями. Заглянуть в бездну. Телепортация. Ралли с препятствиями. Триста долларов и пять литров спирта. И был на дороге камень

Затормозив, Сергей достал бинокль ночного видения (тепловые волны длиннее, туманом и пылью рассеиваются меньше) и попробовал сориентироваться. Ничего. Ровное, слабое мерцание. Словно окружающее пространство не только заполнилось непонятной белесоватой мглой, но и сделалось разом одинаково (умеренно) тёплым во всех направлениях. Даже солнечный жар — то есть там, где солнце сквозь самый густой туман было просто обязано кричать о себе — лишь ровное, свидетельствующее об умеренной теплоте, мерцание. Или же окутавшее их странное облако тепловые лучи рассеивает так же успешно, как световые, или же… в голову Сергею пришла диковатая мысль:

— Иван Адамович, включи, пожалуйста, радио.

— Радио?.. Неужели ты думаешь?..

— А чёрт его знает — всё может быть!

Иван Адамович надавил на кнопку включателя — молчание. Настроенный на мощную московскую станцию, приёмник лишь тихо и равномерно потрескивал. Майор покрутил ручку — то же самое. Переключил диапазон — ровное, негромкое потрескивание. Сергей тем временем — и с тем же успехом! — пытался дозвониться кому-нибудь по сотовому. Радиоволны окружающей их кисельно молочной субстанцией рассеивались так же, как световые и тепловые.

— Ни х… себе! Светочка, прости старика, не удержался. Хотя… тут, наверное, даже бы и святой загнул… приехали! Разное я слышал о «явлениях» у Колодца — но о таком…

— Иван Адамович, а что тут особенного? Ну, туман, ну, отказало радио…

— Светочка, ты, кажется, вчера говорила, что заканчивала филологический?

— Да, в нашем, в ростовском, университете.

— Тогда прощаю. Школьную-то физику напрочь, небось, забыла?

— Забыла, Иван Адамович. Но, вообще-то, я понятливая. Может быть, объясните, что тут особенного?

— Если подробно — долго, а вкратце… Понимаешь, Светочка, по отдельности и свет, и тепло, и радиоволны рассеять, экранировать, заглушить сравнительно нетрудно, но чтобы во всём диапазоне сразу… Фантастика!

— А чудеса? Ведь все знают, Иван Адамович, что у Колодца случаются чудеса. Вот и случилось. Чудо — это ведь… а вы мне про какой-то диапазон частот! Подумаешь!

Почему-то, в отличие от того, когда утром обнаружилось Ольгино исчезновение, Света ничуть не встревожилась. Напротив, случившееся казалось ей началом очень интересного — и совсем неопасного! — приключения. Увлекательного, волнующего — как всякая встреча с чудом.

Сергей — с его политехническим, правда, заочным образованием — видел ситуацию в куда более неприглядном свете: мало того, что, минуту назад с трудом избежав аварии, они завязли в каком-то липком киселе, непонятно, что делать дальше. И каких ещё ждать сюрпризов от этого, отделившего их от мира, облака? Да, отправляясь к Колодцу, он должен был бы настроиться на встречу со странностями и необъяснимыми явлениями. Но это — теоретически, со стороны, когда же дошло до практики… Подсознательно, как боец, Сергей, вероятно, предполагал, что если нечто чужое, то опасное, угрожающее — необходимо вступить с ним в борьбу и победить. В крайнем случае — погибнуть. А тут… белое, неожиданно возникшее, укравшее и свет, и тепло, и радиоволны облако — попробуй с ним, посражайся!

Между тем, туман уплотнился ещё — да так, что если бы не появившееся в нём розоватое мерцание, то белая мгла обернулась бы совершенным мраком. Что делать? Сидеть в машине? Пока не рассеется эта липкая муть? Сколько? А если в пленившем их облаке зреет нечто гадкое? Смертельно опасное? Оставить автомобиль и бледную, попыхивающую розоватым мглу попробовать одолеть пешком — на ощупь? Знать бы при этом — насколько она разлилась вокруг!

Сергей не выдержал, достал ракетницу и выстрелил вверх — огненный след пропал не далее, чем в двух метрах от дула. «Ах, гадина, вот ты как!», — пригрозив непонятно кому, десантник перезарядил оружие и выстрелил вдоль дороги, с уклоном в землю: так, чтобы малиновый шар вспыхнул где-нибудь метрах в десяти от «Уазика». Не вспыхнул — туман погасил огонь.

— Сергей, не надо, — вмешался, остужая закипающий гнев, Иван Адамович, — сдаётся мне, что Света попала в точку. Вспомни-ка — зачем мы ехали к Колодцу? А теперь, когда «явление» или чудо — называй как хочешь! — произошло в действительности, ты его что, собираешься атаковать «на ура»? Постреляешь ещё немножечко из ракетницы — и в рукопашную? Окружающий нас туман начнёшь пластать десантным ножом?

— Да понимаю, Иван Адамович! По-дурацки вышло! Сорвался, как салажонок! Но ведь…

— Серёжа, Иван Адамович, посмотрите! Видите?! — Светин взволнованный голос бесцеремонно оборвал оправдательную фразу Сергея. — Там!

— Что, Светочка, «там»?

— Там, впереди! Там вот, чуть-чуть правей! Неужели не видите?!

— Я — нет. Сергей — а ты?

Обострившиеся до предела чувства, как в минуту всякой опасности, должны бы, казалось, были хоть что-нибудь подсказать Сергею, но ничто, даже так называемое «шестое чувство», ничего ему не подсказывало: словно облепивший их мутный, густой туман сделал беспомощным не только зрение и слух, но даже и интуицию.

— Я — тоже нет. Света, а тебе не мерещится?

— Не знаю. Но если мерещится… Ой, какое Оно большое! Наверно, с собаку! Далековато, правда. И, кажется, у Него не то шесть, не то восемь ног…

— Света, а потолковей — не можешь?! У кого — шесть или восемь ног? И где это — Оно? Скажи — что ты видишь?

— Там, впереди и немного вправо. Туман расходится… и — как окно… или — разрыв в облаках… Красноватые невысокие скалы, колючие кустики и небо, как море: голубовато-зеленоватое — и очень яркое, почти невозможно смотреть. И ещё это — Оно. Похожее то ли на муравья, то ли на кузнечика. И большущее. Ну, не с овчарку, но с хорошую дворняжку — точно. Кажется, тёмно-синее — но всё время переливается. Мерцает то красноватым, то голубоватым, то фиолетовым. И что-то делает возле кустиков. Знаете, как картошку окучивают. Задними лапами. Они у Него большие. Не как у кузнечика, но заметно больше, чем остальные. Ой, я сначала не заметила! Там, дальше, ещё одно! И ещё! Много! И все чем-то заняты. Но далеко — чем, не понятно. А нас — будто не замечают. Сергей, Иван Адамович, неужели вы ничего не видите?! Совсем-совсем — ничего?

— Светочка, — начал было Иван Адамович, но договорить не успел: туман заклубился, розоватое мерцание преобразилось в огненные полосы, всё заструилось, потекло, осело — на появившемся наконец-то небе над освободившейся от морока степью празднично засияло солнце.

— Приехали! — уставившись в возникший прямо перед «Уазиком» сожжённый бронетранспортёр, мрачно подытожил Сергей. — Света, бери «Калашникова», выйдешь, но от машины пока ни на шаг. Иван Адамович — с гранатомётом — за мной. Боюсь, что не нас одних занесло сюда. Что этот сучий туман…

Сергей не договорил, выбрался из «Уазика» и, пригнувшись, направился к перегибу берега, к сооружённой позавчера баррикаде. Не дойдя тридцати метров, лёг на землю и ловко пополз. Посмотрев в амбразуру, убедился: да, они здесь не одни — на противоположном берегу речушки, рядом с обломками взорванного автомобиля тот же, что и позавчера (ярко-жёлтый, приметный) «джип». Ну уж сегодня-то он отморозков щадить не станет!

— Майор, — слыша сзади тяжёлое, с хрипотцой, дыхание Ивана Адамовича, обратился к нему Сергей, — гранатомёт! Ох, и запылают они у меня сейчас!

— Погоди, лейтенант, там же Ольга!

— Ты думаешь?

— Не наверняка, конечно, но всё-таки очень возможно, что там, у них. Неспроста всё это: Ольгино исчезновение у Колодца, какой-то волшебный — за несколько минут переместивший нас километров где-нибудь на триста — туман… И знаешь, Сергей, мне почему-то кажется — что не только в пространстве…

— Иван Адамович, помнится, ты говорил, что у вас по гарнизонным библиотекам была одна только классика: а фантастики — где и когда ты её так начитался?

— Брось, Сергей… сам видишь… ехали, гнались за похитителями… вдруг ни с того ни с сего — среди бела дня! — туман или облако… такое, что даже радиоволны смогло рассеять! Накрыло нас, на несколько минут отделив от мира, а когда исчезло — пожалуйста! Мы чёрт те на сколько километров в стороне! На месте позавчерашней битвы! Тут, знаешь ли… А вспомни, что видела Света? Говоришь: начитался — если бы! Я бы, пожалуй, даже предпочёл, чтобы у меня «поехала крыша»… Чтобы и бронетранспортёр, и «джип», и вот эта могилка на берегу мне бы пригрезились. Или, как говорят психиатры, явились бы плодом зрительной галлюцинации… Но… чтобы трое — одновременно и одинаковым образом — сошли вдруг с ума… так не бывает…

— Ладно, Иван Адамович, не кипятись. Я, думаешь — что? Нарочно подначиваю? Ведь когда ты сказал, что, может быть, у тех, за рекой, отморозков Ольга, то меня сразу же то ли холодком, то ли огоньком просквозило аж до костей. Будь бы один — дурак дураком! — за милую душу саданул бы по «джипу». Да… К Колодцу собрался… В отпуск… Немножечко, так сказать, развлечься… Так что же, майор, — как-то разом освободившись от тяжёлого душевного морока, после короткой паузы бодро, едва ли даже не с налётом весёлого бешенства, продолжил Сергей, — «развлечёмся»?!

— Лейтенант, ты это что, опять затеял что-нибудь вроде позавчерашнего «самосожжения»?!

— Нет, Иван Адамович, ведь если этих сволочей тоже переместило облако, то они, я думаю, испугались побольше нашего. И самое лучшее — брать их измором.

— Как это?

— Давай, пока они нас не заметили, отползём назад — «Уазика» за берегом им не видно — тогда объясню подробнее…

План Сергея привёл Свету в восторг: эти мерзкие, укравшие Ольгу типы, ох, и попляшут у них сейчас!

Вообще, если забыть утреннюю — сразу после Ольгиного исчезновения — растерянность, всё остальное, сегодня случившееся, приятно волновало Свету. Обещало ей новые и новые захватывающие приключения. А рядом с Сергеем — по взявшемуся невесть откуда твёрдому убеждению — совсем не опасные. И в этот перечень великолепно вписывалось случившееся в тумане видение — симпатичные шестиногие твари своей ирреальностью, как это ни странно, успокаивали: в мире, где под зелёным небом кузнечики величиной с собаку деловито окучивают кактусы, ничего плохого произойти не может. Ни для опасных ран, ни для увечий, ни для смерти места в подобном мире нет. Поэтому неудивительно, что всё дальнейшее — особенно, когда она с автоматом в руках «прикрывала» отправившихся в разведку Сергея и Ивана Адамовича — сладостно опьяняло Свету: Ольгу они, конечно же, отобьют, а укравшим её подонкам, ох, и покажут, где раки зимуют!

Осторожно — с почти неслышно работающим на малых оборотах двигателем — отъехав от берега, Сергей с помощью Светы и майора занялся необходимыми приготовлениями. Света фломастерами на куске удачно нашедшейся серебристой стеклоткани вырисовывала красные, синие и зелёные полосы, превращая её в знамя Иннокентия Глебовича. Сергей и Иван Адамович, сняв брезентовый верх, монтировали турель для станкового пулемёта. Когда всё было готово и «Уазик» из мирного «козлика» превратился в грозную боевую колесницу под трёхполосным — в Степи очень небезызвестным! — флагом, лейтенант провёл краткий инструктаж:

— Я — за рулём. Ты, Иван Адамович, сзади, у пулемёта — стрелять, сам понимаешь, изредка и мимо. Прости замечание от младшего по званию, но не вздумай, как позавчера твой Витёк, царство ему небесное, «вмазать по скатам». А то, знаешь ли… если Ольгу мы хотим увидеть живой…

— Сергей, я же позавчера извинился. Не обижай старика — неужели не понимаю…

— Иван Адамович, прости и ты, что помянул позавчерашнее. Облако, знаешь ли — до сих пор ещё несколько не в себе… Света, ты сядешь рядом, если хочешь, можешь немножечко пострелять из автомата: только, конечно, не на ходу — и в сторону. Или вверх. От «джипа» чтобы подальше. И обязательно пристегнись. А то ненароком вытряхнет — утром, помнишь? А сейчас нам езда предстоит покруче.

Предупредив Свету, Сергей тронулся с места и направился к находящемуся примерно в трёх километрах броду. Переехав речку и по другому берегу вернувшись немного назад, остановился в виду противника.

— Иван Адамович, теперь — ты. Дай им ваш, принятый у патруля, знак. Не далеко? Может быть, подъехать поближе?

— Не надо, Сергей, не промахнусь. А ближе — им будет на руку.

С этими словами майор дал две короткие очереди — одну слева, другую справа от «джипа». Сергей приготовился — от реакции врага зависел весь его план: откроют ли они ответный огонь? Сдадутся ли? Или — попытаются уйти? Лейтенант надеялся на последнее, но одно дело расчёт, а результат — это совсем другое…

На сей раз ожидания Сергея не обманули: секунд через двадцать, потребовавшихся противнику, чтобы оценить ситуацию, «джип» стремительно покатил прочь, волоча за собой густой пылевой шлейф — заметный издалека, очень помогающий преследованию.

— Ага, удирают! Майор, а я что говорил, помнишь?! Облако-то их испугало побольше, чем нас! Шалят нервишки! Сматываются козлы!

Азартно выкрикнув это «напутствие», Сергей нажал на педаль газа — «Уазик» рванулся вслед убегающему врагу. Сто, сто двадцать, сто сорок, сто шестьдесят…

— Больше ста семидесяти им — со стандартным движком, по грунтовой дороге — не выжать! — резюмировал довольный лейтенант, уверенно держа дистанцию: в километре от «джипа», не приближаясь, но и не позволяя оторваться. Стрелка спидометра, как он и предполагал, плясала у отметки сто семьдесят.

— Серёжа, — от почти официального «Сергей» к дружескому «Серёжа» Света в последние два, три часа переходила, не замечая этого, — а мы? С какой скоростью можем мы?

— Мы, Светочка, свободно можем на сто километров быстрее. И, пожалуйста, не отвлекай. На этой дороге и ста семидесяти более чем достаточно. Лучше держись покрепче — и не вздумай не то что стрелять, но даже снимать автомат с предохранителя: вон как подбрасывает — можешь так невзначай пульнуть…

Осколком стекла царапая своё имя на отопительной батарее, Ольга умом понимала, насколько это опасно, но настоящего страха, когда она, улучив момент, острым стёклышком колупала в несколько слоёв покрывающую железо краску, не было. Её чувства «оттаивали» медленнее, чем ум и тело — что очень помогло в первые часы пленения: не будь она эмоционально всё ещё немножечко «замороженной», то не смогла бы так убедительно соврать Копчёному. Страх пришёл позже, когда после беспорядочной стрельбы захватившие её негодяи погрузились в «джип» — Ольгу пристроив сзади, между Чёрным и Бубликом — и покатили прочь от Колодца. Тогда только своё пленение и очень вероятное вскоре рабство Ольга смогла не только осознать, но и прочувствовать. И перспектива для неё — не умозрительно, но (что очень важно!) эмоционально — начала вырисовываться весьма мрачноватая. С приходом Иннокентия Глебовича Дикое Поле кончилось, и надежды (пусть даже рабыней) остаться в родных местах — почти никакой. Значит: Кавказ, Ближний Восток, Северная Африка — да в тридцать шесть-то её годочков! — больше четырёх, пяти лет ей там не протянуть. И что это будут за годы? Унижения, издевательства, побои и, очень вероятно, каторжный подневольный труд! К тому же — при некотором ещё везении: если её не купит какой-нибудь распухший от «нефтедолларов» зверь. Или просто — богатый маньяк. В этом-то случае всё завершится быстро и ужасающе. Но и несколько лет медленного истаивания в «нормальном» рабстве — тоже, врагу не пожелаешь.

Поэтому, погружённая в свои, очень невесёлые мысли, Ольга поначалу совсем не заметила окутавшего «джип» тумана. Привела её в себя и заставила обратить внимание на окружающее только громкая, испуганная брань озадаченных похитителей. Это лишнее напоминание о её неволе, скребнув по сердцу, всё же развеяло дурные предчувствия — и Ольга увидела белую муть за окнами. Успела немножечко удивиться (туман среди бела дня?), но сразу же перед её глазами замерцали розоватые вспышки — заструились, рассеялись и Ольга зрительно переместилась в иной, но будто бы почему-то (не по сновидениям ли?) знакомый мир: низко, почти у горизонта, маленькое, очень яркое — с зеленоватым отливом — солнце. По поросшей невысокими, похожими на кактусы растениями равнине длинные сизые тени от красноватых скал. А между растениями — существа — смахивающие одновременно и на муравьёв и на кузнечиков. Если бы не их размеры — примерно с лисицу или некрупную овцу — Ольга приняла бы их за насекомых. Которые по-насекомьи беспокойно суетились, но совсем не по-насекомьи, а скорее по-человечески то и дело поднимали к небу верхнюю, увенчанную то ли щупальцами, то ли усиками, половину тела. Ольга тоже невольно посмотрела в зенит этого странного фиолетово-изумрудного неба и увидела страшное: огромную, нестерпимо белую, пульсирующую звезду — то распухающую почти до размеров местного солнца, то стягивающуюся в пронзительную голубую точку. И вдруг взорвавшуюся. Хлынувшую синим пламенем на скалы, равнину, кустики и на симпатичных насекомоподобных тварей. Пламенем, в миг превратившим деятельных живых существ в неподвижные чёрные трупики. От обрушившегося сверху убийственного голубовато-белого света Ольга зажмурилась, а когда открыла глаза — вселенский кошмар исчез. Исчезла и грязная муть за окнами «джипа» — бескрайнюю степь освещало ласковое земное солнце. До потрясённой свидетельницы космической катастрофы страх её похитителей дошёл не сразу.

— Ё. т. м., Копчёный! Глянь-ка! Это же тот сучий БТР!

— Сам вижу! А тут, Воробей, рядышком, то, что от «джипа» Груздя осталось! Ни х… себе! Чёрный, а ты что думаешь?!

— В жопе мы, Копчёный, глубоко в жопе — вот что я думаю. С позавчерашнего дня. Когда Груздь за…ярил по этому вот самому патрульному БТР. А у тебя встал на «козлика». Два куска, два куска — голыми руками возьмём! Взяли?!

— Чёрный, кончай! Это Воробей с Бубликом как фраера купились.

— Да я не про то, Копчёный. Я это к тому, что к Седому нам возвращаться нельзя. Или сдаст Батьке, или — ещё вернее! — кончит сам.

— Чёрный, ты мне про то ещё утром пел. Там — у Колодца. Сваливаем, сваливаем — вот и свалили! Ты лучше скажи, что нам по-твоему делать сейчас? А что в жопе — без тебя вижу!

— Сейчас, Копчёный, нам надо до вечера затаиться где-нибудь в балочке. И сидеть не высовываясь, как мыши… И, знаешь, — Чёрному в голову пришла неожиданная мысль, — этот грёбаный туман нам на пользу! Где мы сейчас? До Колодца-то отсюда километров триста! Или четыреста! Мигом перенеслись — и без следа! Тот долбаный десантник, который следил за нами, даже если подмогу вызовет, х… найдёт! А ночью — на север. Не доезжая Калача, заправимся и — к Волге.

— Патруль! — вдруг закричал Воробей. И сразу же слева и справа от «джипа» ударили две пулемётные очереди. Копчёному, чтобы оценить ситуацию, понадобилось секунд десять, пятнадцать:

— Чёрный, к пулемёту! Воробей, по газам! Они что, на БМП?

— Да нет. На «джипе», кажись, без верха. Или на армейском чём-то. Уйдём! — ответил Воробей, выруливая на дорогу и набирая скорость.

Однако преследователи не отставали. Стрелка спидометра подошла к ста семидесяти, мотор работал почти на полную мощность, Воробей уже с трудом справлялся с управлением, а пылевое облако следовало сзади будто привязанное. Примерно — в километре. Не приближаясь. Но и не отставая. Аккуратно держа дистанцию. Беся своим постоянством. Минут через двадцать этой безумной гонки Копчёный не выдержал:

— Воробей, тормози. Бублик, дай мне «Стингер» — я его сейчас сделаю!

— Или он нас, — меланхолически уточнил Чернышёв.

С позавчерашнего вечера, с бесславного боя с патрулём, бывший милиционер чувствовал себя очень неважно. Три года неразберихи, три года безвластия, похоже, заканчивались. Даже — с приходом Иннокентия Глебовича — здесь, в Степи. Место произвола начинал занимать закон. А вот он, Санька Чернышёв, не сумевший вовремя порвать с бандой Копчёного, оказывался по ту его сторону — вне закона. И делая отчаянные попытки отойти от своих сообщников, чувствовал: зря. Ничего не получится: связался с урками — быть ему с ними до конца.

Пока Воробей тормозил, пока Копчёный выбирался наружу и подготавливал «Вампир» к стрельбе, преследователи успели резко развернуться и частично скрыться в ложбинке. Самонаведение должным образом не сработало — ракета, разминувшись с патрульным автомобилем, взорвалась далеко в степи. И сразу за неудачным выстрелом прогрохотали в ответ две короткие пулемётные очереди.

— Падлы, суки, козлы! — грозно, трясясь от бешенства, проорал Копчёный. Грозно — и в то же время как-то беспомощно, едва ли не жалобно, с очень слышимой ноткой страха. Проорав, вскочил в «джип» и грузно плюхнулся на сиденье: — Воробей, гони во всю мочь! Эта курва должна отстать! Или нам п…!

Если бы Света не пристегнулась, то её, когда Сергей резко развернулся на большой скорости, вполне могло выбросить из кузова: удерживающий ремень прямо-таки врезался в тело. Однако в пылу погони женщина не почувствовала не то что боли, но даже просто какого-нибудь стеснения: скорость полностью овладела ею — дальше, вперёд, быстрее! Краешком глаза отметив просвистевшую мимо и ухнувшую в стороне гранату, Света отнюдь не подумала, что рядом только что просвистела смерть; упоённая боем, она лишь немножечко подосадовала из-за случившейся задержки — хотелось, словно на легендарной тачанке, лететь по степи в открытом «Уазике», паля из пулемёта по удирающему врагу. И неважно, что за рулём сидел Сергей, а у пулемёта Иван Адамович: Свете казалось — всюду она. И за рулём, и у пулемёта, и более: не мотор, а она вращает колёса мчащегося автомобиля. Конечно, долго такому состоянию было не удержаться, и верно: оно прошло — стоило заговорить Ивану Адамовичу. Его будничный голос, разрушив чары безумной гонки, вернул Свету земле — превратив Валькирию если и не в обычную пассажирку, то, в лучшем случае, в боевую спутницу.

— Сергей, дай им отойти ещё хотя бы на полкилометра. А то, если даже ракет у них не осталось, могут из пулемёта.

— Майор, я контролирую. Чтобы на такой скорости из пулемёта — не этим гадам! А притормозят — я тоже. Бегут сволочи! Ничего — дожмём! Сдрейфили! Никуда им от нас не деться! — отрывисто, громко, чтобы в рёве мотора и вое ветра не потерялись его слова, бросил Сергей. — Я сейчас в сторону! На обгон! Света, держись покрепче!

«Уазик», резко ускорив и без того сумасшедший бег, начал, нагоняя, описывать широкую дугу вокруг преследуемой машины. До этого Свете казалось, что быстрее не может быть — оказалось, может. Вой разрываемого автомобилем воздуха, становясь всё выше, вдруг почти смолк: то ли сделался недоступным для восприятия, то ли попросту заложило уши — перестав слышать, Света вновь отдалась немыслимой гонке, душа её, воспарив, опять вознеслась над землёй.

Если бы не потрясшее Ольгу видение, то ужас, объявший её похитителей, женщину, пожалуй бы, удивил: взрослые мужики, бандюги, увидев, что патрульный автомобиль с лёгкостью их обходит, перетрусили, как мальчишки — от всей их «взрослости» остался только один, сделавшийся вдруг похожим на беспомощный лепет, мат. Обеззубевший — до смешного жалкий.

— Воробей, ё. т. м., быстрее, обходят!

— Не могу, б…, движок не тянет!

— Х…плёты сраные, п…ки вонючие! Козлы! Сейчас за…ярят!

Чернышёв, сохранивший остатки если не хладнокровия, то благоразумия, вмешался, прервав эту бессмысленную брань:

— Толян, скажи Воробью, пусть тормозит. На этой скорости незачем ему по нам х…ярить. Сами гробанёмся. Надо договариваться.

— Санёк, ты же видишь, это тот самый «козлик»! Который — позавчера! Только без верха! Но почему, падла, он, как младенцев, е… нас в жопу?! Чтобы сраный «козлик» мог за… «фордА» — так не бывает! У-у, сука!

— Толян, бывает — не бывает, но делает он нас запросто. Мы идём почти сто девяносто и больше не можем, а он, бля, спокойно километров на пятьдесят быстрее. Твой Воробей на этой скорости нас вот-вот гробанёт, а у них водила — высший класс! Как на ралли! «Париж — бля — Дакар»! Куда нам! Скажи Воробью — пока не гробанулись!

Тем временем «Уазик», обойдя «джип», катил впереди, примерно в километре — издевательски аккуратно держа дистанцию. Копчёный сдался: — Ладно, Воробей, Чёрный прав. Тормози потихонечку. Попробуем договориться.

«Джип» начал постепенно сбавлять скорость — «Уазик» тоже. Окончательно, однако, не тормозя, а лишь повторяя манёвры «джипа». Воробей сто пятьдесят — шофёр на «Уазике» то же самое. Сто двадцать — сто двадцать. Восемьдесят — восемьдесят.

— Да что этот грёбаный рас…й хочет?! — уныло докипал, выпуская остатки пара, Копчёный. — Почему, сука, не останавливается?

Это упорное, непонятное преследование у всех пассажиров «джипа», исключая Ольгу, с самого начала зародив суеверный страх, своими лёгкостью и непреклонностью начинало возбуждать уже какой-то сверхъестественный, мистический ужас. Да и то: сначала фантастическое, мгновенно их переместившее к месту позавчерашней битвы — более чем на триста километров! — облако и сразу же, не дав бандитам опомниться, вцепившийся в них мёртвой хваткой автомобиль-призрак.

— Воробей, тормози совсем. Посмотрим. Чёрный, давай к пулемёту. Бублик, свяжи этой тёлке, — Копчёный кивнул на Ольгу, — руки. Попробуем использовать её как заложницу.

— Да ты чо, Копчёный, кому эта чокнутая девка нужна? А нам за неё, сам говорил, два куска обломиться может.

— Там видно будет. А ты, Бублик, не фраерись — голова, бля, дороже баксов. По крайней мере, увидев бабу, этот м… с «козлика» не шмальнёт в нас из гранатомёта.

— Э-э, Толян, — подал голос, молчавший минут уже, наверное, десять, Чернышёв, — если бы он хотел нас гробануть — давно бы сделал. Помнишь, как позавчера раздолбал Груздя? Нет, я думаю, он собирается взять нас за жопу — и к Батьке. Патруль, бля!

— Вот, вот. А Батька — к стенке. Учти, Чёрный, — всех. Не посмотрит, что ты бывший мусор. Ведь пока этот раздолбай позавчера выкидывал свои фокусы с огнём, ещё одна сука — помнишь? — била по нам сверху из «Калашникова». Значит — их двое. Нам никакой веры не будет.

— Уймись, Копчёный. Думаешь, сам не понимаю? Что если я из ментов — так первого к стенке? Тебя — следом. И Воробья — о его особенной «любви» к бабам слухи давно уже по степи гуляют. Из нас если кто и уцелеет, то это Бублик. Велит Иннокентий Глебович дать по его жирной жопе плетей эдак с двести, а после сошлёт на мак. Чтобы, значит, перевоспитывался. Нет, Копчёный, сдаваться нам нельзя. Я почему посоветовал остановить? Видел ведь, что всё равно не уйдём, а Воробей — почти на двухстах километрах — обязательно нас гробанёт. И скоро. Не справится. А теперь — когда мы стоим — этим, с «козлика», повязать нас будет не просто. Я сейчас с пулемётом спрячусь за «джипом», а ты попробуй договориться. Только учти: Ольга — наша последняя надежда. Если отдавать её — то за все их гранатомёты. За все, Толян. Если у этого спецназовца даже один останется — нам п…ц. И ещё: больше, чем на полчаса переговоры им не давать затягивать. Свяжутся с Батькой — и тоже п…ц.

Загнанный «джип» остановился — выдохся наконец-то. Сергей, высмотрев подходящую неровность почвы, поставил «Уазик» так, чтобы, сохранив Ивану Адамовичу сектор обстрела, оказаться неуязвимым для гранатомёта. Укрывшись, лейтенант — с биноклем и автоматом — вышел на маленький пригорок и сквозь шестнадцатикратно увеличивающие стёкла посмотрел на противника. Подле «джипа» под импровизированным белым флагом стояли трое: толстомордый грузный детина, сухой, плотный среднего роста тип и женщина — Ольга. Сухой (Сергей определил в нём предводителя) размахивал привязанным к палке чем-то белым — то ли спортивной майкой, то ли женской ночной рубашкой. Лейтенант подал обычный в таких случаях знак — короткая очередь вверх — и демонстративно закинул автомат на плечо. Предводитель отделился от группы и зашагал по сизовато-рыжей августовской степи. По мере его приближения Сергей машинально отмечал всё новые подробности в лице и фигуре идущего на встречу. Во-первых, цвет кожи: коричневато-золотистый на лбу и щеках и слегка лиловеющий в подглазьях, на носу и на подбородке — цвет только что вынутого из коптильни чебака. Людоедский взгляд немигающих рыбьих глаз. Ядовитая ухмылка в правом углу перекошенного тонкогубого рта. Диковинная помесь судака и гадюки — в целом. Короче — отморозок. Настолько типичный, что в дешёвых боевиках сниматься бы мог без грима. И, конечно, когда этот, представившийся Анатолием, тип предложил обменять Ольгу на все имеющиеся у них гранатомёты, две канистры бензина и пятьсот долларов наличными, Сергей крепко задумался. Он понимал: без гранатомётов эти подонки женщину им не уступят — боятся, знают, что без заложницы им конец. Но отдавать негодяям шесть отличных гранатомётов?.. Сергей, торгуясь, лихорадочно искал выход из этой патовой ситуации — и, наконец, нашёл:

— Анатолий, гранатомётов я тебе отдать не могу. Понимаю, ты мне не доверяешь, думаешь, что без заложницы я тебя и твоих ребят мигом сожгу. Но я же — патруль. Хочешь верь, хочешь не верь, но пока вы не начнёте стрелять, мы тоже не откроем огня. Вспомни, я же не знал, что у тебя баба и мог бы уже сто раз, если бы захотел, вас отправить к чертям собачьим. И, поверь, если захочу, то и гранатомёты тебе не помогут — у меня же скорость и пулемётчик классный! Вот тебе моё последнее слово: триста баксов, канистра бензина и пять литров спирта, а гранатомёты — чёрт с ними! — давай мы их сейчас с тобой расстреляем. Выпустим все заряды в степь — и п…ц!

И как ни хотелось Копчёному заполучить гранатомёты, он тоже понимал: Сергей ему их не отдаст. Поэтому, поторговавшись ещё немного, принял неожиданное предложение Сергея: — Пять, говоришь, литров спирта? Лады! И х… с ними, с гранатомётами! Устроим сейчас салют! Только — учти! — я сам осмотрю твой «козлик».

После того, как шесть гранат по крутой дуге улетели в степь и ухнули, Копчёный отправился восвояси. Сергей, не желавший хоть сколько-то сверх необходимого быть рядом с бандитом, немного выждал и с канистрой бензина и большой пластиковой бутылью со спиртом двинулся к месту передачи заложницы — примерно на полпути между «Уазиком» и «Фордом». Ольгу привёл Бублик и, развязав ей руки, забрал деньги, бензин и спирт — обмен состоялся.

К немалому удивлению бандитов, лишь только Сергей с женщиной сели в «Уазик», патрульный автомобиль снялся с места и покатил прочь, явно не собираясь больше их донимать.

— Честный, бля, фраер, — полупрезрительно, полуодобряюще резюмировал Копчёный, — линяет, падла. Ты, Чёрный, как думаешь: взаправду — или берёт на понт?

— Он-то? Думаю, что слинял действительно. Только, Копчёный, нам это до лампочки. С Батькой наверняка уже связался — так что, пока не поздно, надо и нам линять. Где-нибудь в балочке переждём до ночи — и…

— На Калач? Слышал уже… Только, Санёк… Ладно… Главное, не бзди. До ночи — правильно. Воробей, поехали. Я тут знаю — неподалёку. Укроемся. А ночью — посмотрим.

— Копчёный, чо? Так сразу и поедем? И по сто грамм не примем?

— Ты, Бублик, прими. Сто грамм. Не намешал ли этот фраер какой-нибудь отравы? Пока доедем — увидим: отбросишь ты или не отбросишь копыта.

— Копчёный, а может, правда? Вдруг этот гусь нам подсунул древесный спирт? Я лучше тогда не буду.

— А тебя, Бублик, не спрашивают. Вызвался — вот и пей.

— Не-е, не буду.

— Заткнись, курва! Я сказал — значит пей!

Бублик, понимая, что с Копчёным пререкаться опаснее, чем пить заведомую отраву, налил половину складного стаканчика и, перекрестившись, выпил. Задержал дыхание, схватил переспевший помидор и сунул его в приятно обожжённый не разведённым спиртом рот.

— Чистый ректификат! 96 градусов! Не на…ел мужик! Можно, Копчёный, я ещё немного?

— Погоди, Бублик, через двадцать минут будем на месте. Если до той поры не сдохнешь — хоть до усрачки пей.

Не через двадцать минут, а примерно через полчаса нашлась-таки неприметная, густо заросшая тальником, терновником и невысокими топольками балка. Спрятав «джип», бандиты сразу же начали пить. Тяжело — после всех треволнений сегодняшнего утра — хмелея. Копчёному скоро стало казаться, что Чернышёв замышляет что-то нехорошее, собирается их предать. Вообще-то недоверие к бывшему милиционеру не покидало уголовника никогда, особенно обостряясь по пьянке, однако в этот раз оно начинало граничить с манией: «Сейчас вот, стоит им как следует захмелеть, и мусор их сдаст! Наведёт патруль!». И чем больше бандиты пили, тем сумрачней и подозрительней становился Копчёный. Развязка оказалась хоть и несколько неожиданной, но закономерной: когда Чёрный, по малой нужде отойдя шагов на десять, повернулся спиной к компании, Копчёный схватил автомат и разрядил в бывшего милиционера едва ли не весь рожок. Александр Чернышёв, брошенный на землю смертельным свинцовым градом, уткнулся головой в ракитовый куст и, дёрнув два раза левой ногой, упокоился навсегда.

А потом была ночная дорога на Семикаракорскую. Воробей — толком не протрезвевший, словно бы в память об утренней гонке — шёл в темноте за сто. И был на дороге камень. «Джип» несколько раз перевернулся, вспыхнул, от взрыва бензобака сдетонировали в ящике ручные гранаты — три обуглившихся неопознанных трупа хуторской староста Иван Андреевич велел похоронить в общей могиле, рядом с кладбищем. За неимением осины пьяненький дядя Петя сколотил накрест два тополёвых сука и увенчал этим странным сооружением могильный холмик — то ли поставил крест, то ли, боясь безымянных покойников, на всякий случай пригвоздил их колом.

Глава 6. Родословная Ивана Адамовича. Карл — пожиратель дорог. Размышления о Содоме и Гоморре. Ольга заступается за инопланетян. Усмирение плоти. Ошибки при перемещениях в континуумах высших размерностей

К Колодцу возвращались не спеша, кратко обмениваясь по пути впечатлениями благополучно завершившегося утра. После Ольгиного освобождения, отъехав на несколько километров, Сергей остановил «Уазик», чтобы вернуть автомобилю его постоянный, обманчиво беззащитный вид.

Обратному превращению грозной боевой машины в мирное транспортное средство Света могла бы немножечко огорчиться — ей, опоённой гонкой, всё ещё хотелось мчаться на невозможной скорости — но её вниманием безраздельно овладело проснувшееся любопытство: Ольга? Как и почему она тайно ушла от них? Как попала к бандитам? И, главное, что с нею было в пору её короткого пленения? А Ольга, словно бы нарочно раздразнивая Светино любопытство, рассказывала немногословно, только о сути дела — о голосе поманившем ночью. Верней — на рассвете. Поманившем настолько властно, что будто бы она, Ольга, никак не могла не подчиниться этому зову. А вот бандиты — случайно ли они оказались в заброшенном посёлке или же как-то связаны с поманившим голосом — в общем-то, неясно…

Конечно, если бы не привидевшаяся ей космическая катастрофа — гибель чужого мира — Ольга и о загадочном голосе, и о своём пленении рассказала бы много подробнее, но о поразительном откровении она пока молчала, и Светино любопытство оставалось неудовлетворённым всю возвратную дорогу.

Смеркалось. На этот раз, дабы избежать неприятных сюрпризов, Сергей внимательно осмотрел все уцелевшие у Колодца строения: заброшенные дома посёлка, остатки насосной станции и даже покосившуюся водонапорную башню — никого. Заночевать решили в неплохо сохранившемся двухэтажном особнячке — бывшем, вероятно, жилище управленческого персонала. В палатке, разумеется, было бы много приятнее, но, памятуя о разной нечисти, следовало думать об обороне.

Пока Сергей находился в разведке, а Иван Адамович освобождал от мусора и подметал пучком сорванной полыни угловую комнату на втором этаже, женщины приготовили нехитрый ужин: рисовый концентрат с тушёнкой, салат из помидоров и арбуз. И только после ужина, когда уже совсем стемнело, смог завязаться общий, захвативший всех разговор. Первой, конечно, переполненная событиями прошедшего дня, не выдержала Света. Не решаясь расспрашивать Ольгу о её пленении, она начала с погони.

— Сергей, а как мы сделали этих типов! А? Никогда бы не поверила, что можно так ехать! Не ехать — лететь! Оля, представь себе, твои похитители мчатся, наверно, за двести, а Сергей их запросто обходит! Как будто они стоят! И всё! Куда им деваться? Сразу сдались голубчики! Сразу тебя вернули! Нет, правда, Сергей, я понимаю, ты классный гонщик, но как наш «Уазик» смог так легко обойти их «Форд»? Фантастика!

— Светочка, никакой фантастики. Ведь он, — Сергей кивнул на стоящий неподалёку автомобиль, — только с виду «Уазик», а в сущности «Карл — пожиратель дорог».

— Что? Кто?

— У Ремарка — помнишь?

— Ой, Серёжа, конечно, помню! Как здорово! А ты это давно придумал? И не только придумал — сделал! Надо же! Нет, не могу — как мы их?!

— Понимаешь, Света, грезить о подобном автомобиле я начал сразу же, прочитав «Трёх товарищей» — лет, наверно, с пятнадцати. Но эти мечты так бы и остались мечтами, если бы не Михаил Золотницкий — механик при гараже ростовского губернатора. Года три тому назад я как-то не удержался по пьянке — проболтался ему о своей заветной мечте. А Михаил, молодец, мало того, что не посмеялся, нет, загорелся сам. Так что, Светочка, от «Уазика» в нём, — Сергей снова кивнул на своего железного друга, — только рама да кузов. Всё остальное — и двигатель и ходовая часть — от раллийных автомобилей.

— Комплекс «Гарун-ар-Рашида», — смачно затянувшись «беломориной», добродушно съехидничал майор.

— Не понимаю, Иван Адамович, что за «комплекс», никогда о таком не слышала?

— Это, Светочка, если не у всех мальчишек, то уж у тех-то, у которых воображение поживее, почти обязательно: казаться одним, а быть другим. Казаться нищим — быть миллионером. Казаться рабом — быть царём. Казаться слабым — быть сильным. Ну, а Гарун-ар-Рашид — для примера. Классика, так сказать, жанра. Ну, из «Тысячи и одной ночи»… Читала?

— Читала, Иван Адамович, только знаете… в жизни, по-моему, наоборот. По виду: герой, принц, а на деле — хвастун, трус и жадина!

— Что, Светочка, обжигалась?

— И как ещё! Два года с таким промаялась. Хорошо, хоть не родила. Как чувствовала. Высокий, красивый, начитанный — тоже ростовский университет закончил — сильный (кирпичи разбивал ладонью), а уж храбрым таким казался, что ему сам чёрт не брат. А на деле — не сразу, но скоро, месяца где-то через два — всей его силы только на то хватило, чтобы меня избивать по пьянке. А уж храбрости-то — тьфу… когда на него «наехали» обманутые им дружки по «бизнесу», так этот гад собрался меня продать! За 10 тысяч долларов! Вовремя, слава Богу, узнала и успела сбежать к родителям! Да ну — вспоминать противно!

— А это, Светочка, всё тот же «комплекс» — только наоборот. Быть храбрым, справедливым, сильным — по настоящему сильным, а не то что бы разбивать ладонью кирпичи — трудно. Казаться — легче. Не говоря о том, что умным, добрым, свободным или на худой конец принцем вообще невозможно стать. Надо родиться. Казаться же можно кем угодно. И всё-таки… Хочешь, Светочка, открою тебе «страшную» мужскую тайну? Всё-таки… понимаешь ли… не у всех, конечно, но у многих… до старости сохраняется тот уголок души, в котором таятся мальчишеские мечты! И у твоего бывшего, наверно, тоже? Тоже в детстве мечтал сражаться с драконами и освобождать принцесс?

— Не знаю, Иван Адамович, с какими драконами он мечтал сражаться в детстве, но когда вырос — «сражался» только со мной! Вообще — с женщинами. С теми, кто заведомо слабее его, кто не может дать сдачи. А насчёт «освобождать»… я уже сказала, за 10 тысяч «зелёных» хотел меня продать в рабство! И после такого, что у него там в глубине души — мне как-то до лампочки! Вот возьмите Сергея, — после небольшой паузы с прежним запалом продолжила Света, но, смутившись, осеклась, — Сергей, простите пожалуйста, но ваш автомобиль… Вы сказали, что о подобном мечтали с детства. Но если бы не Михаил, ваш знакомый механик, и ваша мечта так бы и не осуществилась, вы бы ведь не стали у «Поршей» или «Феррари» тайком прокалывать шины? Правда же?

Немножечко удивившись причудливому зигзагу Светиной мысли, Сергей, растягивая слова, ответил:

— Не стал бы… Если я тебя правильно, Света, понял, ты хочешь сказать, что твой бывший муж, не умея или не желая своей принцессе создать достойное окружение, начал её лупить?.. Низводя до уровня рабыни?.. Чтобы, тем самым, скрыть свою несостоятельность как принца?..

— Ну, не совсем, но, в общем… Я, конечно, не принцесса, но продавать меня — дудки! Ни у кого не выйдет! А у моего бывшего, если что-то и сохранилось от мальчишки, то только жестокость. Неосознанная, знаете ли, такая, детская: обрывать мухам крылышки или через увеличительное стекло поджаривать майских жуков! Да ну его к чёрту! Лучше… Иван Адамович, вот вы сказали, что многие мальчики воображают себя героями, рыцарями, освободителями, грезят о мечах-кладенцах и о волшебных латах — а вы? Вы о чём-нибудь эдаком в детстве грезили? Или это секрет?

— Ох, Светочка, какие секреты на седьмом десятке? Я — не поверишь! — больше всего хотел быть именно Гарун-ар-Рашидом. Ходить в рваном тряпье и расплачиваться золотом! Нет, как всякий мальчишка, о приключениях, подвигах, битвах с Тёмными Силами я тоже мечтал, но главное всё-таки: ходить в рваном тряпье и расплачиваться золотом. И ещё… — Иван Адамович замолчал, достал новую папиросу, закурил и, глубоко затянувшись, тихо, с горьковатым оттенком в голосе, почти про себя, продолжил, — в детстве я очень мечтал быть русским. В крайнем случае — немцем.

По горечи в голосе Ивана Адамовича Сергей понял, что позавчерашнее, при знакомстве, ерничанье майора было отнюдь не плоской шуткой, что его детские разочарования и обиды с возрастом не угасли — да, покрылись пеплом, но под ним продолжали тлеть. Такая вот, выплеснувшаяся из заветных глубин, откровенность обычно не бывает случайной — для этого необходим очень сильный подспудный жар. И, разумеется, услышав столь интимное признание, Сергей ощутил неловкость: если бы по сильной пьянке — туда-сюда, списывалось бы на водку, когда же почти по трезвому (бутылка на четверых — не в счёт), то волей-неволей становилось несколько не по себе. По счастью, выручила Света: пол и возраст давали ей право на нескромное любопытство. И она им воспользовалась с женской — а может, и детской — непосредственностью.

— Ой, как интересно, Иван Адамович, никогда бы не сказала, что вы не русский! Отчество у вас, правда, польское, но ведь, один чёрт — славяне.

— А фамилия у меня, Светочка, немецкая, да и по паспорту я — тоже… но… это долгая, тёмная и тебе, наверное, не интересная история…

— Что вы, Иван Адамович! Интересная! Да и как ещё! Просто умираю от любопытства! Ну, пожалуйста, миленький, расскажите — не дайте зачахнуть женщине?

— Ладно уж. Уговорила. Мой прадед, по семейным преданиям, по своей природе был бунтарём. Разочаровавшись в иудаизме, он порвал с местной еврейской общиной и, решив креститься, переехал из Витебска в Краков.

— А зачем ему было переезжать? Разве он не мог креститься в Витебске?

— Мог бы, конечно, но… понимаешь, Светочка, российский великодержавный официоз его от православия отвращал до рвоты; ему казалось, что Христос для Русской Православной Церкви является всего лишь одним из важных чиновников Священного Синода: ну, скажем, первым или вторым помощником обер-прокурора — чиновником, конечно, влиятельным, но отнюдь не главным… А вот почему он, надумав принять католичество, решил направиться в Краков — об этом семейные предания умалчивают. Может быть, с местными католиками перессорился, так же как и с евреями — нрава он, полагаю, был крайне неуживчивого — а может быть, ища новой опоры, захотел «ополячиться»? Кто его знает. Только в Кракове он тоже не прижился и года через три оказался в Львове. Уже — католиком. Уже — подвергая сомнению догмат о непогрешимости Папы.

— Ой, Иван Адамович, а ваш прадед был очень интересным человеком!

— Был, Светочка, был. Только вот… После всех этих его метаний я, понимаешь ли, не еврей, не поляк, не русский, не немец, а так — непонятно кто…

— Да русский ты, Иван Адамович, русский: ни польского, ни немецкого, ни тем более иврита, небось, не знаешь? — чуточку бесцеремонно, но с благими намерениями перебил майора Сергей. Однако Иван Адамович был явно настроен на «самоедский» лад и, собираясь исповедоваться дальше, не ухватился за спасательный круг.

— Вот, вот, Сергей, у нас ведь чем меньше знаешь, тем ты «более русский». А совсем ничего не знаешь — то русский безоговорочно. Только мне это почему-то не помогло: моего отца, как немца, в начале войны выслали в Казахстан, а после, когда я, закончив артиллерийское училище, стал служить, начальство меня немцем не признавало: еврей-полукровка — и всё тут. Но это — позже. Это уже не так. А вот в детстве — да. В детстве было очень обидно. Для немцев — русский. Для русских — еврей. Для евреев — католик: то есть, «выкрест». Поэтому, наверно, в мальчишеских мечтах я чаще всего воображал себя Гарун-ар-Рашидом: нищим по виду — расплачивающимся, однако, золотом.

Выговорившись, Иван Адамович закурил новую папиросу и, с минуту помолчав, обратился к Свете, меняя русло беседы:

— Светочка, ты бы лучше рассказала о том, что тебе привиделось утром, когда нас накрыло облако. О «явлениях» у Колодца я слышал всякое, даже самое невероятное, но чтобы вмиг, не заметив, переместиться на несколько сот километров — такое бывает только в сказках. Не случись подобного с нами — никому бы не поверил!

— Да я в основном всё уже рассказала. Может быть, так — некоторые подробности.

Пустившись в воспоминания, Света увлеклась и скоро уже фантазировала без удержа:

— Это, по-моему, пришельцы. Наверное, здесь — у Колодца — их база. А туман — следствие нуль-пространственного перехода. Они, конечно, могут мгновенно перемещаться не только на межзвёздные, но и на межгалактические расстояния. И ничего они не с Юпитера — Нинка врала, что вступила с ними в контакт! А вот мы — вступили! Ой, Иван Адамович, Серёжа, Оля, до меня это только сейчас дошло! Надо же! Я их видела! Наверно, когда они перемещаются таким образом, то в пространстве образуется туннель! И если бы наша машина стояла немного дальше, то нас бы вполне могло в него затянуть! И мы бы тогда переместились не на триста километров, а на триста световых лет! Или — на триста тысяч! А у них — ничего. Солнце поменьше нашего, но очень яркое. И какое-то — зеленоватое. Вот только воздух — интересно, смогли бы мы им дышать? — С немного забавной озабоченностью, будто пришельцы уже пригласили их в гости, подытожила Света.

Ольга, едва только Света заговорила об увиденном ею нездешнем мире, внутренне встрепенулась. До этого она с большим интересом слушала увлекательную беседу — изредка даже вставляя в неё свои замечания и вопросы — эмоционально, однако, в ней не участвуя. Но когда выяснилось, что не только она одна смогла заглянуть в мир зелёного солнца, красноватых скал и насекомоподобных тварей, то освободились и вновь всколыхнули женщину усмиряемые прежде чувства: не галлюцинация, но прозрение! Есть этот мир! Где-то невообразимо далеко — но есть! Вернее — был…

В Светином рассказе не содержалось ни малейшего намёка на катастрофу, постигшую чужую планету. Напротив — безмятежность, спокойствие, процветание. Самодостаточность — с некоторым даже налётом самодовольства. Благостный мир — с миллионами лет неспешного эволюционного совершенствования в перспективе. Ни войн, ни революций — и… что же всё-таки с этим миром случилось? Страшная пульсирующая звезда в зените — символ термоядерного самоуничтожения? Или действительно — звезда? Иными словами: катастрофа рукотворная или — космическая? Или же — наподобие земных Содома и Гоморры — божья кара?

Сильные, но неясные, прежде беспорядочно теснившиеся чувства после Светиного рассказа разом освободились, оформились — облекшись сначала в мысли, а скоро уже и в слова. В десятки безответных — а потому, мучительных — вопросов: где? Когда? Почему? Как? За что? И Ольга, не выдержав их напора, заговорила. Лихорадочно быстро, сбиваясь и путаясь, перескакивая с одного на другое — обратилась сначала к Свете (тоже свидетельнице!), а немного спустя — к Сергею с Иваном Адамовичем: ей в первую очередь требовалось выговориться, и поэтому не имело значения, что на мучающие её вопросы она не могла получить ответов ни от одного из своих собеседников.

Страстная Ольгина речь произвела на всех огромное впечатление: даже — до тревожной растерянности: подтверждалось (и ещё как!) увиденное Светой. Ведь если двое видели сходное — от него не отмахнёшься, как от пустой фантазии. Что-то, значит, да было. А после невероятного — по сути, внепространственного! — перемещения их «Уазика» даже Сергей, более остальных настроенный на скептический лад, не мог не задаться соответствующими вопросами. Особенно учитывая то, что он, как командир их маленького отряда, должен был принимать решения. По возможности — верные.

— Иван Адамович, Света, Оля, а не лучше ли нам не ночевать у Колодца? Отъехать километров хотя бы на десять — и в палатке? Или, вообще, возвратиться в ставку? Кто что думает — а?

— Серёженька, нет — только здесь! Это же удивительно! Контакт с пришельцами! Дух захватывает! — Не задумываясь выпалила Света. У Ольги не было определённого мнения, и говорить ей не хотелось, но вежливость обязывала:

— Сергей, я не знаю… То, что привиделось мне и Свете — оно нездешнее… Конечно, в американских «ужастиках» пришельцы, как правило, кровожадные монстры. В лучшем случае — похотливые рабовладельцы, раса господ. Но это же — для детей… А то, что видела я — не знаю. И потом… они же бедные все погибли. Все — до единого. Я почему-то, когда увидела страшную взрывающуюся звезду, сразу подумала о Содоме и Гоморре. Там же и дети были… младенцы. И вдруг с Неба на них на всех испепеляющий огненный дождь… для пущей назидательности приправленный смолой и серой… жуть! Но там только два города, а тут — целый мир. И потом: о Содоме и Гоморре — это только предания, а как оно было в действительности, никто не знает. Но даже если и так, как в Библии — я-то этого всё равно не видела. А вот гибель целого мира — видела. И если пришельцы — то не они… Света вот говорит о каких-то пространственно-временных нуль-туннелях, но откуда им взяться, когда все погибли?.. Все — до единого…

Понимая Сергеевы колебания — на его месте и он бы не торопился принимать решение — Иван Адамович понимал также, что главным для Сергея окажется именно его мнение: Светин энтузиазм — советчик, прямо сказать, неважный, а Ольгина уклончивость могла толковаться и так и эдак. Однако ситуация была для майора крайне неясной, и прежде, чем определиться, он позволил себе немножечко поразмышлять вслух:

— В облаке, нас накрывшем, ни я, ни ты, Серёга, ничего не видели… Видели Света с Олей… Олечка, а похитившие тебя бандиты — они как? Видели что-нибудь или — не видели?

— Думаю, Иван Адамович, что не видели. Хотя… Это ведь так неожиданно… Но всё-таки — нет. Думаю, что не видели.

— Ладно, будем исходить из того, что видели только ты и Света… Вообще-то, отличие женской психики от мужской — будто бы общее место. С этим обычно не спорят, охотно все соглашаются, но — если не в анекдотах, в действительности — кто и когда сказал, в чём заключается эта разница? А тут — пожалуйста! — женщины видели, а мужчины нет. С одной, стало быть, стороны…

— Иван Адамович, — нетерпеливо перебил Сергей, — ты мне сейчас жутко напоминаешь Иннокентия Глебовича — «с одной стороны», «с другой стороны»! — мне, понимаешь, надо решать с ночлегом, а ты, вместо того чтобы посоветовать, ударился в философию!

— Погоди, Сергей, не горячись. Вспомни: облако нас накрыло в дороге. От Колодца почти в ста километрах. Так что, где безопасней, вопрос. Вон Оля говорит, будто они все погибли. Но тогда кто и как переместил наш «Уазик» к месту позавчерашней битвы? Я почему и расспрашиваю женщин — вдруг да одна из них вспомнит какую-нибудь важную мелочь? Ведь если насекомоподобные существа на другой планете почти фантастика, то облако — факт. А вот связь облака с этими тварями — сплошные домыслы. Почерпнутые — в сущности! — из откровений. И где безопаснее — я не знаю. Ты командир — решай.

— Ладно, Иван Адамович, будем считать, что ты воздержался. Я — тоже. Чувствую какую-то опасность — да; но где она и в чём — не знаю. Стало быть, ты, Оля и я воздерживаемся. Света — решай.

— Сергей, Иван Адамович, нет никакой опасности! Оля — скажи! Ты же их видела! Они такие мирные, такие нестрашные, немного смешные… И они не погибли! Нет! Ведь кто-то же управляет облаком! Оля, привидевшаяся тебе космическая катастрофа — это не гибель их мира! Нет! Это предостережение нам — землянам! Не знаю, правда, от чего они нас предостерегают, но — предостерегают! Во всяком случае — не от своего вторжения! Ведь если бы они хотели на нас напасть, то точно бы — не предостерегали! Уверена — никакой опасности от них нет! Это ведь только люди едят друг друга! А они — разумные! По-настоящему! Ведь звёзды — не для людоедов! Возьмите нас: ведь если мы не откажемся от своих каннибальских замашек — какие там к чёрту звёзды! Прежде, чем их достигнем — сто раз успеем сожрать друг друга! Нет, от них — никакой опасности, а вот от бандитов…

Стоило Светиным мыслям вернуться с небес на землю, и её энтузиазм значительно поубавился:

— Не знаю… Сергей, бандиты — это по твоей части. Это надо решать не нам, женщинам, а вам с Иваном Адамовичем.

— Правильно, Светочка, — согласившись с женщиной, Сергей тем не менее задал уточняющий вопрос, — с бандитами должны разбираться мужчины. А пришельцев ты, значит, считаешь, можно не опасаться? Ну, а чего-нибудь вроде нашего утреннего невероятного перемещения — как? Если у них что-то не так сработает и мы — действительно! — ахнем не на триста километров, а на триста световых лет?

Света задумалась: «Конечно, сознательно эти существа вреда нам не причинят… Но ведь — они другие… И если нас нечаянно затянет в туннель… Хотя… Нет! Не затянет! Они — разумные! Нас дураков сумеют оградить от беды. А то, что случилось утром, то — исключение. Редчайший для них «прокол». Однако… если случилось раз…»

— Сергей, за 100 процентов безопасности я бы не поручилась, но за 99 — ручаюсь. Они же — в отличие от нас — разумные по-настоящему.

Света не сказала бы, откуда у неё такая уверенность в разумности увиденных ею сквозь окно в тумане странных насекомоподобных тварей, но твёрдо была убеждена в этом. И её убеждённость передалась Сергею. Взвесив ещё раз все свои тревоги и опасения, он принял решение:

— Ночуем здесь. Пришельцы, «явления», чудеса — может быть, они не совсем безопасны, но уж точно безопаснее нашей родимой нечисти. А здесь обороняться от подонков куда сподручнее. Оля, ты — как? Этой ночью не удерёшь? Какой-нибудь голос тебя опять не поманит?

— Не должен бы, Сергей Геннадьевич… Я, кажется, полностью «разморозилась»…

— «Не должен бы» — уверена, значит, не до конца?.. Вот что, Иван Адамович, спим посменно. Ольга — в «Уазике», под присмотром дежурного. Незамеченной ей оттуда не выбраться. Оля, пожалуйста извини, но, знаешь ли, у меня нет никакого желания разыскивать тебя во второй раз.

— Что вы, Сергей Геннадьевич, какие извинения. Я вам и так хлопот доставила целый вагон. Это уж вы меня извините… на всякий случай, можете даже связать… возражать не стану — напротив…

— Связать, говоришь? Думаю — незачем. Теперь, зная про «голоса», укараулим. Иван Адамович — ты как? Предпочтёшь лечь сейчас или во вторую половину ночи?

— С твоего позволения, Сергей, я бы предпочёл — во вторую, — ответил Иван Адамович, имея в виду поделить ночь вовсе не пополам, а дать Сергею, утомлённому утренней сумасшедшей гонкой, поспать хотя бы шесть часов; ему самому, по-стариковски, вполне бы хватило двух или трёх. — Так что — ложитесь. У Светочки глаза вон совсем слипаются. Да и ты — держишься, ничего не скажешь, молодцом, но ведь вижу: на втором или третьем дыхании, а преклонишь голову — уснёшь, как говорится, без задних ног. А я тут малость поболтаю с Олечкой. Ей, по-моему, пока ещё спать не хочется. Баиньки, дети, баиньки, — шуткой завершил свой ответ майор.

Относительно Светы он, правда, попал пальцем в небо: глаза у притворщицы отнюдь не слипались. Услышав, что Ольгу определили спать в «Уазике», она их просто полуприкрыла веками, решая про себя сложнейшую задачу: торопить события, этой же ночью попробовав соблазнить Сергея, или же немного подождать, чтобы всё совершилось само собой, по естественному — извечному! — ходу вещей. Конечно, если бы речь шла всего лишь о сексе, то у Светы — отнюдь не ханжи и давно уже не наивной девочки, а чувственной, зрелой женщины — не возникло бы никаких смешных колебаний: мужчина понравился — бери его не раздумывая! Но! Бери? На час? На ночь? На пять ночей? До конца, словом, их маленького путешествия? Эдакий миленький, ни к чему не обязывающий «круизный романчик»? Сулящий сплошные приятности — с единственной, может быть, каплей горечи при расставании?.. Да — если бы речь шла об одном только «голом сексе». Нет — не говоря о том, что «голый секс» возможен разве что в борделях — нет, ибо со вчерашнего дня все Светины чувства оказались глубоко задеты Сергеем.

Иван Адамович, успевший позаботиться едва ли не обо всём, прибрав угловую комнату, принёс в неё несколько охапок полыни, чтобы приятной степной горьковатостью перебить затхлый запах заброшенного жилья. Положив спальные мешки поверх полыни и предложив Свете вместо одеяла лёгкий плащ — ибо в августовскую духоту было страшно даже подумать о том, чтобы забраться в спальный мешок — Сергей, разыгрывая гостеприимного хозяина, изрёк: — Светочка, устраивайся. «Удобства», сама понимаешь, внизу — однако дальше десяти шагов от «Уазика» отходить не смей, сейчас не до ложной стыдливости. Автоматы будут возле меня — если чего-то вдруг испугаешься, толкни, я в таких случаях просыпаюсь мигом. А чтобы что-то самой — не вздумай. Повторяю: если малейшее подозрение — даже от нехорошего сна — сразу буди меня. Буди, не раздумывая ни полсекунды. Кажется, всё. А теперь, как сказал Иван Адамович, баиньки. Разденешься в темноте. Хоть до гола. Не возражаю, — уже полусонно договорил Сергей и, погасив фонарик, одетым повалился на свой мешок и через двадцать секунд уснул.

Слыша в темноте глубокое, ровное дыхание спящего, Света ворочалась на своём наскоро сымпровизированном, однако вполне удобном ложе. Плащом она не укрылась — комаров не было, а жарища стояла адская — и лежала почти что голенькой. Почти что — так как трусиков всё-таки не сняла. Конечно, в комнатке, освещённой лишь призрачным звёздным мерцанием, это не имело особенного значения — но всё-таки…

Приняв решение, не торопить событий и, соответственно, внушив себе, что на нынешнюю ночь она добропорядочная пай-девочка, в награду за это Света заполучила восхитительную бессонницу. Со всеми её обыкновенными прелестями: лихорадочно скачущими, дурацкими мыслями, сердцебиением, липким, противным потом, невозможностью найти удобное положение ни для какой части тела — ни для рук, ни для ног, ни для головы. А из-за того, что Сергей спал спокойным сном праведника, Свету особенно бесила её бессонница. Она, видите ли, словно монашка, усмиряет бунтующую плоть, а Сергею до этого нет никакого дела: дрыхнет себе, как медведь в берлоге, а на её беспримерную безгреховность — ноль внимания!

Проявив неслыханную стойкость, героически промаявшись около часа на постепенно становящемся всё неудобней ложе, Света не выдержала: по известной восточной пословице относительно горы и Магомета тихонечко поднялась и, по её мнению, совершенно бесшумно передвинула свой спальный мешок вплотную к мешку Сергея. То ли надеясь таким образам — по постулатам контагиозной магии — перенять от Сергея его сон, то ли… получилось, естественно, второе: Сергей проснулся, спросил Свету, что случилось, и в ответ на её жалкий лепет о ветре, будто бы дующем из окна, потянулся к женщине.

Таким образом можно сказать, что всё действительно совершилось само собой: по извечному — едва ли не пятисотмиллионолетнему! — ходу вещей. Единственное, пожалуй, что следует добавить: это «нечаянное» соитие потрясло до основания не только Свету, но и Сергея. После нескольких яростных — им казалось, что неземных — экстазов, обретшие друг друга любовники заснули, крепко обнявшись.

А на утро их ждал сюрприз. Сменившийся с дежурства Иван Адамович смущённо объявил, что они с Ольгой решили пожениться.

Глава 7. Как начиналось Дикое Поле. Россия после референдума. Миссия полковника Горчакова. О маке и героине. От нечестивого государства к Святой Руси

Восемнадцатого августа две тысячи энного года Иннокентий Глебович Горчаков в кругу своих ближайших — нет, не друзей, соратников — скромно отмечал своё пятидесятипятилетние. Мак в этом году уродил отменно, что для Дикого Поля — вопреки известной пословице, «семь лет мак не родил, голода не знали» — являлось главным источником благосостояния. Сырья, используя огромную армию пришлых сезонных работников, заготовлено было даже больше того, чтобы пяти небольшим, но оборудованным по последнему слову техники героиновым заводам работать, не простаивая ни минуты, до нового урожая.

Четыре года назад, когда начиналось Дикое Поле, «степняки» — главари вооружённых «хунт», «банд», «ватаг», «отрядов» — широко использовали на маковых плантациях рабский труд. Но уже менее чем через год выяснилось, что, при кажущейся эффективности, в действительности такой труд может быть относительно выгодным только в том случае, если имеется неограниченный приток рабов — то есть, когда за три, четыре месяца летней страды можно выжать из человека всё, превратив его в «доходягу», а на следующее лето заменить другим, «свежим». Когда же такой возможности нет, — а после первых удачных бандитских набегов на ставшие независимыми Ростовскую, Астраханскую, Воронежскую, Волгоградскую области, Краснодарский и Ставропольский края, соседи опомнились, объединились и дали бандитам такой отпор, что тем пришлось думать не о захвате новых рабов, а о том, как бы удержать за собой Дикое Поле — то «нормальный» рабский труд крайне непроизводителен. Да, рабу можно не платить, но ведь его надо кормить. Пусть самой неприхотливой пищей, но — если не используешь на износ — в достатке. А охрана? Которая разворовывает всё, что может?

Так что к тому времени, когда бывший полковник спецназа Иннокентий Глебович Горчаков — с половиной вверенного ему полка и с несметным (по местным масштабам) количеством броне-и-прочей техники — осчастливил своим появлением Дикое Поле, то большинство «правильных» «степняков» вместо рабов предпочитало использовать нанимаемых на сезон рабочих. Рабы сохранились только у тех, которым вид униженных, голодных, забитых, почти потерявших человеческий облик существ доставлял удовольствие — в небольшом количестве, для работ по хозяйству. Особенно — у промышляющих в основном не производством героина, а грабежом. Но таких, по мере того, как соседи Дикого Поля объединялись и крепли, становилось всё меньше.

(Наложниц в гаремах рабынями, разумеется, не считали.)

Словом, к тому времени, когда в сентябре прошлого года Иннокентию Глебовичу — помимо множества техники располагающему (главное!) не разношерстным вооружённым сбродом, а элитной войсковой частью — удалось навязать Дикому Полю свою безоговорочную власть, рабство в степях между Волгой и Доном играло крайне незначительную роль. И не мешало Миссии Иннокентия Глебовича.

Слово «Миссия» приводится здесь с прописной буквы отнюдь не зря — не со строчной же было обозначать дело человека, поставившего своей задачей воссоздание России? Воссоединение её разрозненных краёв и областей! Возвращение — пусть со временем — статуса Великой Державы! Да кто из предшественников полковника Горчакова замахивался на подобное? Владимир Мономах? Иван Калита? Минин и Пожарский? Нет! Их ноша в сравнении с бременем, которое вознамерился возложить на себя Иннокентий Глебович, явно не тянет! Но! (Частица, эффектное употребление коей сделалось для полковника излюбленным риторическим приёмом.) Но! Для воссоздания России нужны деньги! Огромные! А после Великого Разграбления девяностых годов и злосчастного Референдума в России если что и осталось, то только разорванные на куски нити нефте-и-газопроводов. И нефтегазодобывающая Тюмень, вообразившая было, что наконец-то вздохнёт свободно, осталась нищей. В самом деле, ведь не Северным же Морским Путём вывозить её чёрное и голубое «золото»! А каждая область, по территории которой проходили вожделенные трубы, мечтала драть за транзит такую плату… в конце концов, с помощью — и к выгоде! — Москвы кое-как уладилось. И не совсем верно, что денег — конечно, имеется в виду твердая валюта — на седьмой части суши ни у кого не осталось. Они были. Немного. И у немногих. К сожалению — не у Иннокентия Глебовича.

Нет, не сказать, что во время Великого Грабежа к его рукам ничего не прилипло. Прилипло. Свой миллион долларов он, служивший в ФСБ по хозяйственной части, конечно, имел. И даже — не один. За что — ибо не по чину! — был тихо переведён в волгоградский спецназ. С сохранением звания. И без изъятия — а, чёрт с ним! — двух «лишних» миллионов. Однако — три миллиона… чтобы безбедно прожить остаток дней, сколько бы их ни даровал Господь, и даже оставить детям — если бы таковые (по крайней мере — законные) водились у Иннокентия Глебовича — на это да, на это бы их хватило. Но затевать с такими деньгами хоть что-то серьёзное? Смешно! А уж спасать Россию?!

Собственно, о спасении России до марта две тысячи судьбоносного для полковника года Иннокентий Глебович никогда и не помышлял. Талантами он обладал разнообразнейшими, но уж жертвенность-то в их число никак не входила. И «Пассионарием» — красивый, в широкий обиход введённый Львом Гумилёвым, термин — он тоже не являлся. Напротив, по своей натуре был человеком скорее холодным, никогда не теряющим рассудка. И ещё зимой две тысячи своего звёздного года частенько подумывал: а не бросить ли всё к чёрту, не перебраться ли в относительно стабильную Московскую губернию — приобрести где-нибудь под Звенигородом домик с садом, скромный (дабы не зарились соседи) «джип», жениться, обзавестись детишками (а что, пятьдесят три года — не возраст!) и зажить себе эдаким безобидным рантье. Мечты, мечты… Иннокентий Глебович прекрасно понимал, что без «крыши», которой являлась его служба в спецподразделении, если не головы, то уж трёх-то своих миллионов он точно лишиться. А скоре всего — и того и другого. Да даже, если только и денег — нищему в нищей России! — зачем ему тогда голова? Чтобы в один из особенно чёрных дней было к чему приставить дуло? Попробовать за кордон? Во-первых — трудно. А главное: и Европа, и Америка в течение девяностых годов настолько «объелись» «новыми русскими», что теперь из-за несварения желудка, даже не распробовав, их изрыгают. Справедливо — наконец-то опомнились! — полагая, что, ограбившие собственную страну, не умеют заниматься ничем, кроме грабежа. А уж после того, когда с начала две тысячи приснопамятного года на европейские чёрные рынки из распавшейся России стал поступать низкосортный героин… Да в огромном — с каждым годом всё увеличивающемся! — количестве…

Так, в неопределённости и сомнениях проведя зиму и, разумеется, ничего не решив, весной, а точнее около пяти часов утра двадцать шестого марта — после бессонной ночи — Иннокентий Глебович Горчаков услышал Голос. Вообще-то, называть Это голосом — профанировать, в лучшем случае, переводить на понятный язык То, что невыразимо ни на каком человеческом языке. Это — ослепительный взрыв в мозгу, когда мысли и чувства, на миг смешавшись, выстраиваются в новый, ни на что не похожий ряд. Проникая туда, куда вход запечатан семью печатями. Где хранятся не просто иные знания — но и иная вера. После, когда вечность, вместившаяся в миг, вновь растворяется в обыкновенном, вяло текущем времени, ум, защищаясь от непосильного знания, начинает подыскивать слова. И кажется — что находит. Так и полковнику Горчакову, спустя уже, может быть, всего несколько секунд, стало казаться: он слышал Голос. Повелительный. Свыше.

«Проснись, Иннокентий! Проснись и, Волю творя Мою, ступай в Дикое Поле! Ибо оттуда начнётся Новая Русь. Великая. Праведная. Ступай, и, на погибель её врагам, засевай это поле маком. Волю творя Мою. Ступай, и не бойся врагов земных: ибо бронь, которую ты от Меня получишь, ни мечам их, ни стрелам не одолеть. Ступай, Иннокентий!»

Для холодноватого, рационально мыслящего, от всего сверхъестественного успешно отгораживающегося умной иронией полковника спецслужб этот голос явился огромным потрясением. Поначалу Иннокентий Глебович попробовал, как от сонного морока, от него отмахнуться — не вышло. Голос требовал, звал, велел. Да так, что не помогали ни транквилизаторы, ни водка. У знакомого психиатра — объяснившись намёками, вскользь — полковник разузнал о нескольких сильнодействующих нейролептиках: вышло и того хуже. Рассчитанные на больную психику — на здоровую они начали оказывать действие едва ли не прямо противоположное ожидаемому. И после трёхдневного запоя — чего прежде никогда не случалось! — Иннокентий Глебович сдался. Решил подчиниться Голосу. И скоро — уверовал. Что он — Избранник. Спаситель России. Что это бремя возложено на него свыше. И его необходимо нести. Жертвуя всем. Беззастенчивость чекиста соединив с фанатизмом пророка.

Два с половиной месяца — часть апреля, май, июнь — ушли на подготовку: убедить офицеров вверенного ему полка решиться в сущности на мятеж — задача не из элементарных. Конечно, после печально знаменитого Референдума — после распада России — на подобные вещи смотрели просто: выгодно — отъединяйся. Но и первые полтора года «парада суверенитетов» тоже кое-чему научили: разъединение на опасно мелкие части чревато гибелью. Не успеешь опомниться — сожрёт сосед. Который сильнее.

И всё-таки Иннокентию Глебовичу удалось — соблазн сделать бешеные деньги на героине оказался, в конце концов, неодолимым даже для наиболее трезво мыслящих офицеров волгоградского спецназа. А чтобы не полностью оголять тылы, решили в Дикое Поле податься не всем полком, но одной его половиной. Второй — для прикрытия — остаться в городе. И более: отчаянно рискуя, Иннокентий Глебович в сугубо конфиденциальной беседе убедил волгоградского Мэра не противиться задуманному, но если не оказать содействие, то сделать вид, что не произошло ничего особенного. Посулив, разумеется, золотые горы и Мэру лично, и городу. Так что перемещение части волгоградского спецназа в Дикое Поле при желании можно было считать не мятежом, а просто сменой области дислокации. Чему очень обрадовались некоторые из наиболее осторожных офицеров полка.

В июле мак не сеют, в июле собирают загустевший сок, выделившийся из надрезов на ещё не созревших коробочках — самая страда! — и начинать в это время делать деньги на героине можно, казалось бы, только одним способом: открытым грабежом. И был искус — благо, позволяли силы! — но Иннокентий Глебович ясно видел конечную бесперспективность такого пути. Ограбишь раз — а дальше? Опять взметнётся Дикое Поле, опять завихрится смута — если не окончательное разорение, то катастрофическое падение производства. Нет, полковник Горчаков — напротив: переговорив с наиболее влиятельными из «степняков», начал с наведения порядка. Его спецназ легко справился с остатками «вольницы», неумеренные амбиции некоторых введя в жёсткие рамки, а иных, особо бандитствующих, попросту уничтожив. Были организованы патрули, и уже ранней осенью собравшиеся на Большой Совет «степняки» с изумлением обнаружили: Дикого Поля больше не существует. Есть обширная Нижне-Волго-Донская область. Со своей армией, своей полицией, своим — очень специфическим, очень выгодным — производством. И вот на него-то — на производство — Иннокентий Глебович сделал ставку. Вложив в дело все свои три миллиона и убедив кое-кого из наиболее дальновидных «степняков» войти в долю, к концу ноября он уже имел два небольших, но прекрасно оборудованных завода. Способных выпускать героин немыслимого доселе качества. И в декабре они заработали. А на Рождество криминальная Европа получила скромный подарок: небольшую (пробную) партию изумительно чистого героина. И он понравился. Были расчищены старые и налажены новые пути доставки. Интерпол забил тревогу лишь в марте.

Прибыль за первый год — а учёт и отчётность Иннокентий Глебович (как-никак, а его специальность!) организовал на высочайшем уровне — составила 285 миллионов долларов. И всю свою долю полковник Горчаков вложил в три новых завода. По старой привычке откладывать что-то на чёрный день он было вознамерился хотя бы два миллиона пристроить в швейцарском банке, но Голос решительно пресёк эту затею полковника: «Иннокентий! Ты послан в Дикое Поле не для того, чтобы обогащаться, но чтобы спасать Россию! Кроме этого, Иннокентий, нет у тебя ни дел, ни забот, ни выгоды! Все свои деньги вложи в заводы! Все — до цента!». Зная по прошлому печальному опыту, насколько безрассудно не повиноваться этому Голосу, полковник Горчаков действительно не оставил себе ни цента, в строительство новых заводов вложив не только все деньги, но и всю душу.

Последний из трёх новопостроенных заводов заработал семнадцатого августа — как раз накануне дня рождения Иннокентия Глебовича. (Славный такой, сделанный самому себе, подарок на юбилей!) По предварительным расчётам прибыль от продажи всего, произведённого на пяти заводах, героина к следующему лету должна была приблизиться где-то к миллиарду долларов. Деньги серьёзные, но… доля полковника Горчакова составила бы в лучшем случае только четверть — 250 миллионов. Причём, лично ему из этих денег перепало бы не более пятидесяти. Для заработка прекрасно, для Миссии Иннокентия Глебовича — ничто.

Для спасения России — вернее, лишь для начала движения за её воссоединение — по самым скромным прикидкам полковника, нужно было не менее десяти миллиардов. Да, через год прибыль могла удвоиться, но всё равно даже по наиболее оптимистическим прогнозам от продажи героина Нижне-Волго-Донская область не могла иметь более трёх миллиардов долларов в год — ограниченность посевных площадей, специфические условия, конкуренция, разворовывание и прочее, прочее… Неизбежное, например, при массовом поступлении из России падение цен на мировом чёрном рынке. А легализация этого рынка? Переход его сначала в «серое», а постепенно и в «белое» состояние? Когда править на нём начнёт не возглавляемая «наркобаронами» огромная разномастная армия международной шпаны, а всё приберут к рукам вполне респектабельные дельцы из Амстердама, Осло, Будапешта, Афин. Возможно — Мюнхена. Утерев нос своим, опоздавшим к началу Великой Наркотической Революции, лондонским, нью-йоркским, токийским и парижским коллегам. И что бы недавно ни говорил Сергею Иннокентий Глебович, убеждая Плешаковского секретаря по особым поручениям в незыблемости своих позиций, сам-то он прекрасно понимал: героиновый бум не может продолжаться более четырёх, пяти лет. Западный мир вот-вот легализует у себя — пусть пока подконтрольно — все «естественные» наркотики. Налаживать производство «синтетики»? Хлопотно, долго и, главное, не оберёшься неприятностей с Интерполом. Вплоть до десанта недавно созданного при ООН международного подразделения по борьбе с государственным терроризмом. А что? Хоть Нижне-Волго-Донская область, как, впрочем, и её соседи, независимым государством формально никем не признана, но для охраны драгоценного здоровья своих «цивилизованных» граждан Запад пойдёт на всё. И Москва, правопреемница России, не защитит. Напротив. Московский Мэр, подгребающий под себя тихой сапой всё новые соседние области, спит и видит, как бы покончить с самостоятельностью — уже умеющей без вливаний с Запада прокормить себя! — Югороссии. Тоже — объединитель! Мечтает всё повернуть по-старому! Вновь зажить на бесконечные — не возвращаемые! — оседающие в основном в Москве, кредиты. Забыв, что к распаду Россию привела именно такая политика. Четыре года назад. В результате Всенародного Референдума.

Нет, истинное объединение России — как это следовало из Откровения, бывшего Иннокентию Глебовичу — а не воссоздание олигархо-коммуно-национал-грабительского государства могло начаться только с окраины. С Юга. С Дикого Поля. Могло бы… но… деньги? Как минимум — десять миллиардов долларов!

Посылая его на беспримерный Подвиг, Голос сказал лишь одно: «Засевай это поле маком». Сверху видней, конечно, но полковнику-то Горчакову всё виделось только отсюда, с нашей грешной, изначально несовершенной земли. Виделось: только присваивая себе — что абсолютно нереально! — всю выручку от продажи героина, он сможет в приемлемые сроки (три, максимум четыре года) собрать необходимую сумму. И?

И Иннокентий Глебович решился! Забыв всё, чему его научили ФСБ и вся прежняя жизнь, он надумал открыться шестерым, наиболее, по его мнению, подходящим для затеянного, командирам степных дружин. Рассказать им о Миссии. Увлечь. Обратить в свою веру. Можно сказать и так: пророк в полковнике Горчакове полностью возобладал над чекистом. Пассионарий — над обывателем.

— Господа, — так Иннокентий Глебович обратился на следующий день после юбилея к отобранным им шести ветеранам Дикого Поля, в основном, наиболее крупным пайщикам героиновых заводов, — я попросил вас задержаться, имея в виду вот что…

Далее последовала блестящая, тщательно продуманная полковником Горчаковым речь. О России. О её бедственном положении в настоящее время. О её славном прошлом. О её безоблачном, светлом будущем. О маке и героине. Вообще — о наркотиках и о начавшейся в Европе Великой Наркотической Революции. О бывшем ему, полковнику Горчакову, Откровении. О своей Высокой — невероятно трудной! — Миссии. О выдающейся роли, которая, в случае согласия, достанется им всем не только в деле возрождения России, но и в деле созидания Нового — лучшего! — Мира. О тяжком бремени и ответственности. О доблести, о почестях, о славе.

Иннокентий Глебович говорил так вдохновенно, что шестеро приглашённых им «степняков» во время его речи видели и слышали не холодного, суховатого полковника Горчакова, но пламенного пророка. Мессию. Спасителя не только России, но и всего мира. Иннокентий Глебович говорил так страстно, что, слушая его, невозможно было не уверовать. И все шесть уверовали. Прониклись. Своим высоким предназначением. Своей будущей, немеркнущей в чреде поколений, славой.

Конечно, уже скоро, когда рассеялись чары, наведённые речью Иннокентия Глебовича, в том, что мир спасут маковые плантации, «степняки», по малодушию, усомнились. Да и сияние — будто бы ждущей их! — славы основательно потускнело. Но… возможность возвышения, прежде не грезившаяся ни одному из самозванцев? Ведь если начавшееся здесь, в Диком Поле, объединение России успешно завершится, то все они — Отцы Объединители! — окажутся на самом верху возродившегося государства! Займут ключевые посты в несменяемом кабинете министров! Да перед шаткой властью командира полубандитского отряда, перед хоть и огромными, однако весьма ненадежными доходами от продажи героина, перед славным (да!), но славным несколько сомнительной славой званием «степняка» открывающиеся в случае успеха возможности — всё равно, что гора перед болотной кочкой: высоко, надёжно, солнце — в лице Иннокентия Глебовича — рядом, а докучные комары далеко внизу!

После своей исторической — к сожалению, дословно не воспроизводимой, ибо не существовало ни стенограммы, ни магнитофонной записи — речи полковник Горчаков от высокой поэзии перешёл к деловой прозе: задачи первоочередные и второстепенные, обстоятельства угрожающие и благоприятные, дела обременительные и сравнительно лёгкие — словом, занялся необходимой черновой работой. А начинать, по мнению Иннокентия Глебовича, следовало с присоединения Дикого Поля к конфедерации Югороссии — нежелательного для большинства «степняков», но, если рассчитывать на что-то всерьёз, неизбежного. Затем: Астрахань, Царицын — по возможности всё, включая Самару, Поволжье. А по другую сторону? Воронеж, Белгород, Курск, Липецк, Орёл? Хорошо бы! Однако — Москва… Да, великий спор с ней произойдёт именно из-за этих городов. Особенно — из-за Воронежа. Для Москвы он — ворота на юг. Для Югороссии — наоборот — на север.

Чем больше городов называл Иннокентий Глебович, чем конкретнее обозначал цель, тем сильнее свежезавербованные союзники проникались мыслью, что затея полковника Горчакова может осуществиться в действительности. Короче: если пророк, говоривший устами Иннокентия Глебовича вначале, увлёк «степняков» в заоблачные выси, то заговоривший после него чекист уверенно возвратил их на твёрдую землю. Но возвратил не прежними — видящими каждый только со своей кочки — а окрылёнными высокой мечтой. Поэтому девятнадцатое августа две тысячи переломного года можно безоговорочно считать днём начала движения за воссоединение России. За прорастание на нечестивых останках неправедного государства новой — Святой! — Руси.

Глава 8. Света показывает зубки. О пользе «эротического массажа» для женщин бальзаковского возраста. Седой или Батька — кто кого? Маркиз — кореш Упыря

За завтраком все, кроме Светы, испытывали некоторое смущение. Особенно — Иван Адамович. Вчера во время дежурства разговорившись с Ольгой, он так увлёкся, до того проникся симпатией к этой одинокой, брошенной мужем женщине, что, забыв о своих шестидесяти годах, сделал ей предложение. И она его приняла. Однако сейчас, меланхолически пережёвывая помидорный ломтик, Иван Адамович старательно отводил глаза от Светы: в затеявшейся между ними с самого начала знакомства шутливой пикировке эта остроязыкая озорница получила неоспоримое преимущество. Как же! Седеющий (чего уж, почти седой!), очень немолодой (ещё снисходительно!) майор позарился на тридцатишестилетнюю (годящуюся ему в дочки!) женщину. Да для «невинных» колкостей, сомнительных шуточек, лёгоньких «уеданий» — это же неиссякаемый источник! И прояви Света соответствующее желание, Иван Адамович понимал, ему «не отгрызться». От бойкого язычка озорной девчонки, сдав ей столь крупный козырь, уже не защитишься. Другое дело — захочет ли? Может быть, ей достанет ума и такта не пользоваться не зависящей от майора — время ведь не повернёшь назад! — слабостью?

Свете, кажется, их достало. Во всяком случае, в продолжение завтрака она себе не позволила ни пол-усмешки относительно Ольги и Ивана Адамовича. Напротив, ещё ранним утром искренне поздравив майора, сейчас, за столом, Света старалась превратить их нехитрый походный завтрак в празднование помолвки. Возможно — конечно, в тайне! — имея в виду не только Ольгу с Иваном Адамовичем, но и что-то своё, заветное.

Однако совсем обойтись без колкостей проказница тоже не могла: едва допили пришедшуюся очень кстати бутылку «Рислинга», Света нашла, как ей показалось, безобидное русло для своего остроумия. Внешность и возраст Ивана Адамовича оставив в стороне, она сосредоточилась на некоторых чертах его характера — кое-что беззастенчиво сместив и преувеличив. Дождавшись нужного ей поворота беседы, эта ехидина, в наивности скрыв лукавство, будто бы невзначай спросила:

— Оля, а ты хорошо подумала? Нет, Иван Адамович, ничего не скажешь, умный, заботливый, добрый, но, — простите, Иван Адамович, — почти стопроцентный шовинист.

— Что? Кто? Шовинист — это же что-то вроде фашиста?

— Да нет, я — о другом. Мужской шовинизм — слыхала?

— Это, когда женщина считается чем-то низшим по своей природе? У бабы, мол, волос долог, а ум… и как тебе, Светка, не стыдно нести подобную чушь! Так клеветать на Ивана Адамовича! Да я же вчера с ним проговорила почти до пяти утра — и ничего подобного!

— И ничего я, Олечка, не клевещу. Конечно, в отличие от многих мужиков-недоумков Иван Адамович нас, женщин, изначально глупыми, низкими тварями не считает. Но вот… как бы это точнее… не совсем что ли взрослыми… полудетьми… немного девчонками — да, считает! Ведь мы ещё и познакомиться не успели толком, а он мне уже пригрозил, как маленькой, что начнёт «воспитывать» ремешком. Отодрать пригрозил за то, что одна по ночам гуляю!

— Жаль, что не отодрал! — С оттенком ехидного сладострастия, словно бы представив воочию сцену Светиного «воспитания», воскликнула Ольга. — Не знаю, как за ночные прогулки, а вот за твой, Светочка, ядовитенький язычок — очень не помешало бы! Очень пошло бы на пользу!

От такого, от Ольги никак не ожидаемого, отпора Света на миг растерялась, — а майор-то, похоже, полностью успел овладеть её сердечком? — и нашлась не сразу. Что, стоит отметить, случалось с ней крайне редко. Но всё-таки, как показалось самой Свете, вывернулась:

— Вот, вот, Олечка! Выйдешь замуж и «воспитательные» приёмы Ивана Адамовича, глядишь, на себе испробуешь. Когда он кое-какие твои мясистые части начнёт знакомить с «эротическим массажем»! Вспомнишь тогда, что я тебе говорила!

Привыкнув считать Ольгу всё ещё немножечко замороженной, Света явно недооценила её ум и проницательность и тут же попалась в свою, расставленную, как ей думалось, ловко, сеть. Не учла она и того, что тридцать шесть лет — не двадцать четыре. И многое видится Ольге вовсе не так, как ей.

— А знаешь, Света, и пусть… Я не против… «Как девочку» — подумаешь, испугала! Бабе-то в тридцать шесть лет да почувствовать себя девчонкой — это, скажу тебе, дорогого стоит… Можно и позавидовать…

Поняв, что попалась в свою же сеть, барахтаться в ней, глупо и безнадёжно пытаясь освободиться, Света не стала, а демонстративно подняла руки вверх:

— Всё, Оля, сдаюсь. И ещё раз поздравляю. Если ты «шовинизм» Ивана Адамовича расцениваешь так — значит, судьба. Значит, Богом вы предназначены друг для друга. Иван Адамович, вас теперь не то что слегка «куснуть», но чуточку даже «задеть» не выйдет — защитница-то теперь у вас, ого! Чихнуть на вас — и то не позволит…

Неожиданно посерьёзнев, подытожила Света. Но не долго смогла удержаться на серьёзной ноте и почти сразу, нарочито растягивая слова, добавила:

— И везёт же некоторым… И за что только, спрашивается?..

И никто, кажется, не заметил, что, шутливо выпевая заключительный аккорд, Света, не поворачивая головы, искоса бросила мгновенный, пытливый взгляд на Сергея, словно бы спрашивая: «А у нас? Что после прошедшей безумной ночи останется у нас? Одна только эта ночь? Или ещё несколько таких же, сумасшедшей телесной близостью переполненных как сжигающим, но не могущим сжечь огнём? И всё? Или?..»

Сергей любовался Светой. Её задором, её воодушевлённостью, её — после прошедшей ночи раскрывшейся наконец-то полностью! — красотой. Раскрывшейся колдовски, чарующе, до невозможности отвести глаза, до… тревожного покалывания в груди, под сердцем! Она! Единственная! Избранница! Но…

(Отравляющее мечты и мысли это отвратительное «но»!)

Лёгкость, с которой прошедшей ночью Света с ним сблизилась, Сергея не то что бы отпугивала, нет… но всё же ощутимо (и достаточно неприятно!) царапала — с ним? А с другим? Со всяким, понравившимся ей, мужчиной?

Да, и упоительной, и неповторимой была прошедшая ночь, и следующая, надо думать, будет не менее восхитительной… И следующая… И?

Традиционная российская смесь ханжества и цинизма в отношениях между полами, несмотря на якобы совершившуюся в шестидесятых годах прошлого века «сексуальную революцию», в подсознании Сергея держалась стойко, едва ли не насмехаясь над усвоенными им сознательно либеральными — чужеземными! — мнениями и оценками. Нет, «шовинистом», по Светиному определению, он, конечно же, не являлся, свободу выбора за женщинами — теоретически! — признавал, но… вообще — за женщинами! И даже конкретнее: за знакомыми, за подругами, за любовницами наконец — да! Но за женой? Извините! Жена — это собственность! Что бы там ни болтали некоторые… феминисты и феминисточки…

«Света… Единственная… А может быть, она не так уж и торопилась ему отдаться?.. Просто — ей стало страшно?.. Потому и придвинула свой спальный мешок поближе?.. Не думая, что разбудит?.. А когда он, проснувшись, в темноте потянулся к ней… привлёк, поцеловал… так ведь — он! Не она! А что лежала голенькой?.. так ведь было невыносимо жарко! И всё-таки…»

Сергей любовался Светой, втайне завидуя Ивану Адамовичу. У майора с Ольгой всё начиналось по старомодному, с традиционного объяснения и, надо думать, всерьёз. Основательно, прочно, на всю оставшуюся жизнь. У него же…

Светин, ручейком зажурчавший голос не позволил, по счастью, Сергею долго копаться в своих сомнениях.

— Иван Адамович, Оля, а свадьба? Вы ведь повенчаетесь, правда? А где? В Ставке у Иннокентия Глебовича или в какой-нибудь хуторской церкви? А может — в Семикаракорах? Там у них, знаете, какой храм! Построенный ещё до Референдума — в две тысячи восьмом году! А меня пригласите? Ой, нет, нас с Сергеем?! Серёжа, ведь мы же с тобой свидетели при помолвке! Значит, нам обязательно надо быть на свадьбе!

Светина милая бесцеремонность окончательно «исцелила» Сергея от попыток мучительного самокопания, и он колкой шуткой поторопился загладить её нечаянную неловкость:

— Светочка, а ты бы ещё предъявила Ивану Адамовичу ультиматум: или — или. Или венчаетесь под нашим присмотром — или никакого венчания. Да после такого «упрашивания» хочешь не хочешь, а пригласишь!

Спохватившаяся Света поторопилась покаяться: — Иван Адамович, простите пожалуйста! Я ни в коем случае не напрашиваюсь, нечаянно сорвалось — от радости за вас и Олю! А так, конечно…

— Сорвалось, говоришь, проказница? И правильно! Обязательно приглашаю! И тебя, и Сергея. Скоро. Мы с Оленькой решили, как только вернёмся в Ставку, то — не откладывая… У нашего полкового батюшки… Сергей, если тебе нужно официальное приглашение, то можешь считать…

— Иван Адамович, брось, — перебил Сергей, — что ещё за китайские церемонии! Официально, не официально — мы же не в позапрошлом веке! Спасибо за приглашение. Буду. Вернее, — глянув на Свету, поправился лейтенант, — будем. Засвидетельствуем перед людьми и Богом.

После завтрака общий разговор распался. Свете с Олей, дабы всласть поболтать о так приятно волнующих — независимо от степени своего участия — всякое женское сердце подробностях предстоящей свадьбы, требовалось уединиться, и они поднялись в угловую, в прошедшую ночь служившую спальной, комнатку. Сергей с майором остались снаружи: обменяться мнениями и приглядеть за Степью. Но не успел Иван Адамович, собравшийся разузнать у лейтенанта о его дальнейших планах, произнести первые слова, как резко запищал сотовый телефон. Иннокентий Глебович, лично связавшись с Сергеем, попросил его немедленно возвратиться в Ставку.

Седому (Виктору Сергеевичу Седых) о бывшем у Батьки секретном совещании стало известно уже на следующий день — к сожалению, без подробностей: внутреннюю охрану Иннокентий Глебович доверял только своим, пришедшим из Волгограда спецназовцам.

Подробности, впрочем, были Виктору Сергеевичу не очень-то и нужны — с ноября прошлого года он чётко понял: или — или. Или ему удастся извести самозваного Батьку, или Батька в конце концов изведёт его. Не потому, что Седой — бывший уголовный «авторитет», а Иннокентий Глебович вышел из правоохранительных органов (ехидно ухмыляющаяся российская история частенько ставила по одну сторону баррикад грабителей и чекистов), нет, «вольное хищничество» в Диком Поле себя изжило. А Виктор Сергеевич, на беду, не смог вовремя уловить перемену ветра — не захотел переквалифицироваться с рэкета и грабежа на выращивание мака. И если бы не крупный пай (без малого семьсот тысяч долларов) в налаженном Иннокентием Глебовичем производстве — не иначе как высшие охранительные силы надоумили Седого вложить эти деньги в строительство первого героинового завода! — то Батька с ним бы давно разделался. Расстрелял, как нераскаявшегося бандита. Однако и так, когда главным дивидендом по акциям являются не деньги, а право жить, тоже ведь — ничего хорошего…

И совещание, на которое были приглашены все (кроме него!) наиболее видные пайщики, лишний раз напомнило Виктору Сергеевичу о шаткости занимаемого им положения. Да и звериное чутьё уголовника вовсю кричало: промедлишь — умрёшь! Или беги, или ударь первым!

Бежать Седой не хотел: в разорённой России для него оставался только один, увы, ненадёжный и совершенно бесперспективный путь — мелкого уголовника. Чего он, освободившийся после второго семилетнего срока в середине девяностых, всячески избегал — наделенный от природы недюжинными организаторскими способностями и после второй отсидки достаточно «поумневший», Виктор Сергеевич с той поры приспособился загребать жар чужими руками. Благо девяностые — «золотые» для грабителей, как с партийным, так и с уголовным прошлым — годы открывали на этом поприще новые, прежде немыслимые возможности. И Седой преуспел, став к две тысячи третьему начальником охраны очень крупной экспортно-импортной фирмы: туда, под видом металлолома — стратегическое сырьё, оттуда — бросовый, не западе практически ничего не стоящий, ширпотреб. Конечно, доля начальника охраны в сопоставлении с головокружительными доходами главарей этой фирмы могла показаться нищенской, но Виктор Сергеевич не жаловался — ему хватало. Правда, когда грянул Референдум, то выяснилось: в хитрости, дальновидности (да даже и беспринципности!) бывшему уголовнику с комсомольско-партийной номенклатурой и думать смешно тягаться — они, предусмотрительно державшие большинство уворованных у народа денег в швейцарских и прочих надёжных банках, безболезненно эмигрировали, он еле-еле унёс ноги от толы разгневанных москвичей. На юг. В Дикое Поле.

Тогда, в конце две тысячи того самого печально знаменитого года, Виктору Сергеевичу удалось выкрутиться, однако теперь, не получив от Иннокентия Глебовича приглашения не то что бы на секретное совещание, но даже и на юбилей, Седой чувствовал: всё снова повисло на волоске, готовом оборваться в любой момент. Медлить нельзя ни дня. И вечером двадцатого августа — то есть на второй день после горчаковского юбилея — Виктор Сергеевич уединился с Упырём: главарём мелкой, полностью подконтрольной Седому банды.

— Ушастый, — второе, «интимное» прозвище Димки Ушакова, — слушай внимательно. Помнишь, ты как-то хвастался, что у тебя в Ставке трое надёжных хлопцев?

— Так и есть, Виктор Сергеевич. Фраером буду — если соврал. Кореша что надо. Хоть хипиш поднять, хоть замочить кого. Да вы сами знаете: Батька и бзднуть не успеет, а они уже настучат.

— Упырь, настучать любой говноед способен, а сейчас речь идёт о серьёзном деле.

— А я о чём, я о том и толкую, что им хоть губернаторскую дочку вы…ать, хоть замочить кого.

— Ага, или по пьянке в драке, или какого-нибудь небитого фраера? У которого в охране только «качки» безмозглые!

— Да нет, кореш мой там, Маркиз — он без булды крутой. Говорят, что в конце девяностых был киллером. Где-то в Питере или в Калининграде.

— Говорят, говорят — сам-то ты? Давно корешуешь с ним? Видел в деле?

— А как же. С две тысячи того самого. Стреляет как Бог. Из чего хочешь. А из винтовки — за два километра может. В башку — как в яблочко. Блямс — и тёпленький!

Хвастливым разглагольствованиям Упыря Виктор Сергеевич доверял не очень — блатной он и есть блатной, без хвастовства не может — но и особенного выбора у Седого не было: кроме двух надежных информаторов, ему до сих пор не удалось пристроить в Ставку никого из своих людей. Да и то: один из этих двух почти наверняка «засвечен».

Конечно, каждый из «степняков» стремился внедрить в Ставку Иннокентия Глебовича кого-нибудь из своих людей, но удерживались там не многие. Нет, «вычислив» очередного шпиона, ни разделываться с ним, ни даже просто отсылать назад полковник Горчаков вовсе не торопился. Большинство — с удивительной лёгкостью! — перевербовывалось, другим, якобы не раскрытым, подсовывалась дезориентирующая хозяина полуправда. Так что через два, три месяца «степняк», заславший агента, обыкновенно уже начинал теряться: кто на кого работает? Что в донесениях истина, а что — «деза»?

И хоть Виктор Сергеевич был почти уверен, что один из его шпионов до сих пор ещё не раскрыт, но поручиться за это не мог. Тем более он сомневался в людях Ушастого: двое из них наверняка перевербованы, а вот Маркиз?.. о нём у Седого имелись кое-какие свои, отличные от упырёвских, сведения. Седой знал точно, что в девяносто седьмом — две тысячи третьем годах Маркиз «промышлял» киллерством. Только не в Санкт-Петербурге или Калининграде — в Москве. Эдакий киллер-одиночка — «отстреливающий» бизнесменов средней руки. За дорогие «заказы» не бравшийся — и потому, вероятно, уцелевший.

Осенью две тысячи третьего он исчез и всплыл только в две тысячи энном — здесь, в Диком Поле, в шайке Упыря. Однако Седой нимало не сомневался: Маркиз как был, так и остался киллером-одиночкой. Очень квалифицированным исполнителем — но и только. И даже если Батька его до сих пор не перевербовал, то задание, которое он, Седой, намеревается предложить Маркизу, будет ли ему по силам? Да и вообще — возьмётся ли? И — хуже! — испугавшись его, киллер не откажется, но, улучив момент, открыто переметнётся к Иннокентию Глебовичу? Ведь бояться полковника Горчакова у Маркиза куда больше оснований, чем бояться Ушастого или даже его самого. Но ведь и ничего другого всё равно не придумаешь — времени больше нельзя терять ни дня. Остаётся одно: попробовать противопоставить страху корысть. Да, никогда раньше Маркиз не брался за дорогие «заказы», но так ведь это — раньше. Когда на десяти-пятнадцати тысячедолларовые «гонорары» он мог жить безбедно, рискуя совсем чуть-чуть. А теперь, после Референдума, всё по-другому — не случайно же он прибился к шайке Упыря? Этот убежденный волк-одиночка! И если теперь предложить Маркизу — за единственный выстрел! — триста, к примеру, тысяч долларов? Неужели же он откажется?

Эти расчёты и планы, скоренько прокрутившись в голове Виктора Сергеевича, внешне вылились только в одну короткую фразу: — Ушастый, организуй, чтобы завтра Маркиз был здесь.

— Виктор Сергеевич, — почти взмолился Упырь, — до завтра — трудно. В Ставку же ехать только — и то пять, шесть часов. Да обратно. А по телефону нельзя — у Батьки всё под контролем. И служит Маркиз — ему, чтобы сорваться, надо что-то придумать. Батьку ведь на туфту не купишь. Вы лучше — мне: я тогда сам смотаюсь и всё в лучшем виде перескажу Маркизу?

— И полковнику? — колючий взгляд вонзился в мгновенно затрепетавшего Упыря. Кожа на Димкином лице посерела — вся кровь прилила к его большим, оттопыренным ушам. Ещё бы! Он только что нарушил сразу две, священные для всякого уголовника, заповеди! Даже три! Две частных: не совать нос куда не надо и никогда ни на что самому не напрашиваться. И одну общую: меньше знаешь — целее будешь. У блатных, впрочем, всё это сформулировано короче и выразительней: тебя не гребут — не подмахивай. А если услужливо «подмахивать» начинаешь загодя, то неизбежен закономерный вопрос: зачем? Что и от кого собираешься с этого поиметь? И достань сейчас Седой пистолет, и пристрели его как собаку — Упырь бы не удивился. Однако Виктор Сергеевич, посверлив его взглядом минуты две, сказал хоть и очень строго, но, кажется, не угрожающе:

— Всё понял, Ушастый? Или тебе объяснить подоходчивей?

Упырь выпустил воздух, от страха задержавшийся в лёгких, перевёл дух и облегчённо залепетал:

— Всё понял, Виктор Сергеевич. Маркиз завтра будет. Без вопросов.

Триста тысяч долларов — деньги очень серьёзные, особенно теперь, когда большинство потенциальных заказчиков разлетелось по тёплым западным городам и весям, но взяться за безумно опасную, предложенную Виктором Сергеевичем работу склонили Маркиза всё-таки не они — ненависть. К наркотикам. К наркодельцам. К «степнякам» вообще — и к Иннокентию Глебовичу, как к наиболее яркому выразителю их взглядов, в частности.

Впрочем, до сентября две тысячи третьего года Маркиз — Юрка Меньшиков — считал наркотики всего лишь одним из зол: наряду с алкоголизмом, проституцией, гомосексуализмом, СПИДом, радиацией, колдовством, засильем инородцев и прочими хоть и досадными, но лично его не затрагивающими вещами. Однако в сентябре всё резко переменилось — телеграмма о смерти младшей сестрёнки перевернула наладившуюся было жизнь снайпера-одиночки. (Зваться «киллером» Юрий Меньшиков категорически не любил, предпочитая нейтральное: «снайпер».)

За шесть часов на нанятой у московского центрального телеграфа «тачке» добравшись в славный волжский город Рыбинск, Маркиз еле-еле успел на похороны — оказалось, что на двойные. После смерти поздней любимой дочери — пятнадцатилетней девчонки! — его немолодой маме хватило сил только на то, чтобы отправить телеграмму: больное сердце не выдержало, обширный инфаркт — вызванная соседями «скорая» уже не смогла ничего сделать.

От соседей же Юрий Меньшиков узнал о подоплёке этой трагедии: оказывается, его беспутный братишка Петька — девятнадцатилетний оболтус! — уже с год таскал сестру по своим компаниям. А там — известно: выпивка, секс, наркотики. То есть, что наркотики — об этом соседи только догадывались; однако Юлька умерла от передозировки морфия — факт. Похоронив Юльку и маму, жестоко избив обалдуя-братца — увы, поздно: Петька уже основательно «подсел на иглу» — Маркиз задержался в Рыбинске на несколько дней, чтобы рассчитаться с тем гадом, который снабжал наркотиками местную молодёжь — выследить, познакомиться, заманить в пригородную рощу и, тремя пулями покончив с двумя охранниками и водителем, остаться один на один с дрожащим наркодельцом. Его Маркиз убивал медленно: после двух выстрелов, раздробивших кисть правой руки и левую коленную чашечку, корчащемуся на земле, воющему от боли и умоляющему о пощаде мерзавцу пришлось выслушать десятиминутную лекцию о пагубности наркотиков и о божьей каре. Затем раздался новый, перебивший правую голень, выстрел из крупнокалиберного пистолета — и новое десятиминутное напутствие уходящему в вечность гаду. После четвёртой, разорвавшей печень, пули невезучий наркоделец молил уже не о пощаде — о смерти. Которую ему, за секунду до потери сознания от болевого шока, Маркиз великодушно даровал — пятым выстрелом снеся полголовы.

Совершив своё первое убийство — а хорошо оплачиваемый «отстрел» мелкой московской шушеры Юрий Меньшиков, вопреки очевидности, упрямо считал хоть и грязной, ну, скажем, сродни милицейской, однако необходимой работой — Маркиз подался в Воронеж. Брата, опасаясь мести дружков наркодельца, он предварительно отправил в Вологду, к двоюродной тётке — скорее всего, зря, в наркотический омут Петька, похоже, угодил с головой, но всё-таки родная кровь…

Кое-как перекантовавшись — то в Воронеже, то в Белгороде, то в Липецке, то в Ростове — до печально знаменитого Референдума, Маркиз оказался перед нелёгким выбором: или пустить себе пулю в висок, или прибиться к одной из бандитских шаек — с юга, с пылающего Кавказа, и с севера, из непоправимо обнищавшей Центральной России хлынувших вдруг на земли суверенной Калмыкии. Маркиз предпочёл последнее: в чёрном для Элисты феврале две тысячи ужасного года, когда этот город, не сумевший оборониться от несметных полчищ опьяневших от полной безнаказанности головорезов, был не то что бы просто захвачен и разграблен, но чуть ли не буквально сметён с земли, Юрка Меньшиков пристал к шайке Ушастого. Из снайпера-одиночки сделавшись на какое-то время рядовым 1-ой Бандитской Армии. Скоро уже — о, эти ядовитейшие ухмылки судьбы! — оказавшись гражданином (и заложником!) Дикого Поля. Ненавидя наркотики, быть подданным «героиновой республики» — воистину вознаграждение за свой сомнительный промысел Маркиз получил уже в этой жизни! Слабым утешением ему могло служить только то, что до последнего времени ни Седой, ни Упырь — его непосредственное начальство — выращиванием мака не занимались, «зарабатывая» (по старинке) работорговлей и грабежом.

Однако Маркиз понимал не хуже Седого: с приходом Иннокентия Глебовича Дикое Поле кончилось. И более: дни продолжающего втихаря бандитствовать Виктора Сергеевича сочтены. А вот понимал ли он, что в случае гибели полковника Горчакова уже ничего не изменится — не суть. Для ненависти главное не явление, но объект. То есть — для полноценной, не рассуждающей ненависти. А ненавидеть полковника Горчакова, перенеся на него вину с убитого осенью две тысячи третьего года мелкого наркотороговца, сделалось для Маркиза едва ли не смыслом жизни. Конечно, находясь в Ставке, Меньшиков мог бы застрелить Иннокентия Глебовича, но лишь ценой собственной гибели — против чего восставал не только инстинкт самосохранения, но и профессионализм Маркиза: он, как-никак, снайпер, а не камикадзе! Но и ещё — в глубине души, неосознанно! — со смертью полковника Горчакова терялся вожделенный объект: ненавидеть оказывалось некого.

Седой переубедил.

Двести тысяч долларов аванса, а Меньшиков, понимая, что если намеревается уцелеть, то за остатками причитающейся ему суммы к Виктору Сергеевичу обращаться не стоит, выторговал авансом две трети, открывали Маркизу новые горизонты. Оставалась сущая «ерунда»: пройти невредимым между двух огней. Выстрелив, суметь скрыться и от спецназовцев полковника, и от бандитов Седого. В первую очередь — от Упыря, которого Виктор Сергеевич определил ему в помощники. И которому, Меньшиков чувствовал, поручено после выполнения задания ликвидировать его самого. Но, разумеется, разговаривая с Седым, Маркиз прикинулся лопоухим фраером — обеспокоенным главным образом тем, как бы ему получить остающиеся сто тысяч.

Седой ни на секунду не обманулся кажущимся простодушием Меньшикова, прекрасно понимая: ни за какими деньгами Маркиз не вернётся. Но вот постарается ли он, получив щедрый аванс, исчезнуть сразу, до оговорённого выстрела, или же после, честно продырявив полковничью голову? Этого Виктор Сергеевич предугадать не мог, но поскольку ничего другого ему не оставалось, то решил положиться на профессионализм Маркиза, уповая на то, что сбежать, не выполнив взятого на себя задания, ему не позволит пресловутая гордость снайпера. А после — пожалуйста! Он, Седой, приготовил Меньшикову отменно ехидный сюрприз!

Глава 9. Неприкаянная ноосфера. Гибель пятой планеты звезды F8. Повторный приступ странной болезни. Отчёт Сергея — Иннокентий Глебович сердится

Сознание угасало. Двухсот тысячелетняя усталость вкрадчиво шептала: «Отдохни… усни… растворись… погасни… чувствовать, знать, мыслить — это удел материи… а ты — пустота… совершенная, непорочная, чистая… та пустота, которой не нужно знание, которой изначально открыто всё… растворись и влейся в невидимый для тебя сейчас океан общей вселенской мудрости… в тот океан, где ни забот, ни сомнений, ни мук, ни скорби… где радость и свет… где нет ни взрывающихся звёзд, ни с упоением поедающих друг друга носителей примитивного разум… где смерти нет, где только жизнь и любовь…»

Противясь идущим Бог весть из каких глубин, сладко расслабляющим импульсам, ноосфера F8 пробовала генерировать свои, гасящие голос бездны: «Вакуум — не пустота… пустоты нет вообще… есть просто другой, более тонкий уровень организации… на который в конце концов неизбежно приходит всякое сознание… но — естественно… когда оно завершит цикл развития на предыдущем, более грубом уровне… только для сознания жёстко связанного с ненадёжным материальным субстратом возможен, в случае разрушения оболочки, переход сразу на тонкий уровень… только этим, раздавленным бременем разума, мучающимся в тисках материи несчастным существам простительно посягать на своё мечущееся между духом и плотью сознание… а для ноосферы это избыточная роскошь… ибо, кроме известного мне тонкого уровня, есть и другой — тончайший… к которому путь лежит именно (и только!) через внешние, грубые слои — через страдания и смерть… здесь, от трагически разобщённых дикарей третьей планеты звезды G2 я, ноосфера F8, узнала о тончайшем — мне недоступном — уровне и о ведущем к нему пути… скорбном, мучительном, страшном — через страдания, тьму и смерть! — к свету, любви и жизни… а ведь очень может быть, что есть и иные, ещё более тонкие уровни, о которых мне пока ничего неведомо, но о которых знают какие-нибудь разумные существа, обитающие в других мирах… под лучами оранжевых, жёлтых, зелёных и белых солнц…»

Так (то ли самовнушением, то ли сверхконцентрацией воли) ноосфера F8 пыталась бороться с вкрадчиво расслабляющим — неясно, рождённым ли внутри её или же доносящимся извне — прельстительным шёпотом. И эта борьба — по земному счёту времени — длилась почти что двести тысяч лет.

Когда завораживающе сияющий в зените северного полушария пятой планеты звезды F8 красный сверхгигант M2, потеряв устойчивость, сорвался сначала в гравитационный коллапс, а затем, распираемый высвободившейся в результате этого невообразимо чудовищной энергией, вспыхнул как сто миллиардов солнц, обрушив на обречённую планету убийственные жар и радиацию, то ноосфера F8 впервые познала смерть. До этого образовавший её коллективный разум пятой планеты смерти не знал — как, например, мы, люди, не замечаем ежесекундной гибели отдельных, составляющих организм каждого, клеток. И шок, вызванный мгновенным уничтожением питающего её всепланетного разума, оказался чрезмерным для ноосферы F8: во всяком случае, открыв, что разумные обитатели третьей планеты звезды G2 имеют совершенно иной тип сознания, ноосфера F8 так и не решилась в поисках родственного разума на продолжение межзвездных странствий, а лишь предпринимала всё новые попытки нахождения контакта как с чужеродной ноосферой в целом, так и с отдельными носителями сознания третьей планеты. И накапливалась усталость. И сил противиться вкрадчивому шёпоту бездны становилось всё меньше.

Последние отчаянные попытки ноосферы F8 передать людям способность к телепатическому общению оказались едва ли не самыми неудачными из всех, ранее совершённых: воспринятые некоторыми — по счастью, не многими — особями мощные потоки психической энергии оказались непосильными для их неподготовленного к такому воздействию разума. Несчастные на два, три дня впадали в глубокую кому, а после, когда организм кое-как выкарабкивался из неё, теряли не только волю, но и желания, страсти, чувства.

Не имея непосредственной обратной связи, ноосфера F8 не могла знать о плачевных последствиях своего вмешательства, но всё-таки, исходя из общих соображений о различии мыслительного процесса, направляла импульсы психической энергии на относительно малонаселённые участки земной поверхности. Самый мощный из всех когда-либо осуществлённых выбросов угодил в междуречье Волги и Дона — случайно в его эпицентре оказался заброшенный артезианский колодец.

А того, что Сорок Седьмой, зарегистрировав ведущий к необратимой деградации ноосферы F8 перерасход психической энергии, в свою очередь упустит из вида взаимодействие этой энергии с поглотившим её индивидуальным сознанием одного из аборигенов третьей планеты, этого — в силу практически невероятного стечения обстоятельств — не мог предвидеть даже Координатор Малой Ячейки. И более: «Эта» цивилизация в целом не смогла проследить цепь «невероятностей», приведшую в конце концов к образованию доставившего ей столько проблем своевольного психосимбиота.

На возвратном пути Ольге сделалось плохо. Закружилась голова, в глазах стало двоиться, но — главное! — смешение мыслей и чувств: она не она, а кто-то ей посторонний, в кабине не привычный запах бензина, а приторный жасминовый аромат, Света с Сергеем не тихо переговариваются между собой, а сообща забивают мелкие гвоздики в её виски и темя. Противясь накатывающей дурноте, женщина откинулась на спинку сиденья, но удержаться в таком положении смогла не долго — её тело обмякло и сползло, уткнувшись головой в плечо майора. Обеспокоенный Иван Адамович, спросив, — Оленька, что с тобой? — и не получив ответа, обратился к Сергею:

— Лейтенант, притормози, пожалуйста, Ольге нехорошо, я посмотрю.

«Уазик» замедлил бег и встал, прижавшись к обочине. Майор распахнул дверцу и положил женщину на сиденье — так, что, перегнувшись в коленях, свесились выставленные наружу ноги. Взял руку, нащупал пульс, удостоверившись, что сердце более-менее в порядке, попробовал дать воды — напрасно: горлышко фляжки лишь стучало об Ольгины плотно сжатые зубы, а вода тонкой струйкой стекала по левой щеке. Иван Адамович налил немного воды в свою, выгнутую лодочкой, ладонь и побрызгал в лицо безучастной женщины — обморок не проходил. Увы, похоже, что к Ольге возвратилась её недавняя «замороженность». Ни лечение Иннокентия Глебовича, ни поездка к Колодцу не помогли. Верней — помогли ненадолго.

Оставшаяся дорога прошла в тягостном молчании. Ротик затворился даже у Светы: совсем недавно, ещё сегодняшним утром, весёлый трёп, шутки, мечты, грандиозные планы — и вот те на! Ольга опять «в отключке», и так ярко рисующаяся в воображении её свадьба с майором откладывается — в лучшем случае! — на неопределённый срок. А у неё самой? С Сергеем? Подавленная произошедшим, ничего хорошего, кроме, возможно, двух или трёх бурных ночей, Света впереди уже не видела.

Кто она для Сергея? А что? Молодой, красивый, самоуверенный — да у него, небось, в каждой поездке таких, как она, бывает не по одной! А у себя — в Ростове? Да там ему продыху нет от баб! Не зря же — десять лет в разводе — и до сих пор ещё не женат! А может — врёт? Как — в таких случаях — девять из десяти мужчин? Преспокойно женат, а ей только так — «заливает баки»?

Под влиянием неожиданно вернувшейся к Ольге болезни, Светлане всё виделось в настолько отвратном свете, что напрочь забылось: Сергей ей замужества не предлагал. И более (если уж до конца по честному!) не он «соблазнил» её — она: ночью рядом с ним улегшись голенькой! И при этом, «нечаянно» разбудив!

Иван Адамович, бережно поддерживающий безучастное Ольгино тело, лишь горестно вздыхал про себя, безумно жалея эту, ставшую вдруг невозможно близкой, женщину. Но не только её — в меньшей, конечно, степени, однако же и себя: ведь счастье казалось таким возможным! Судьба, казалось, наконец-то смилостивилась, даровав ему на закате дней не достававшую всю взрослую жизнь половину.

(С умершей шесть лет назад от цирроза печени женой — плохая водка в соединении с плохой наследственностью — майор хоть и неплохо ладил, но никогда не был душевно близок. Разумеется, об усопшей положенное он отгоревал — ещё бы, тридцать два года вместе! — но и только… Её смерть не оставила не то что бы глубокой раны, но даже заметного рубца на сердце.)

Для Сергея возвращение к Ольге её странного заболевания явилось чем-то вроде знака: всё — поездил, посмотрел и будет! Достаточно! Любопытство более чем удовлетворено. Пора, очень пора домой. О конце Дикого Поля и об образовании на его месте «героиновой империи» необходимо как можно полней осведомить Плешакова. Заодно передав ему полуофициально высказанное Иннокентием Глебовичем пожелание о присоединении Нижне-Волго-Донской Республики к Конфедерации.

Вообще-то, когда прошло удивление от сообщённой ему майором обескураживающей новости о Батьке и о конце Дикого Поля, то Сергей очень скоро — ещё по дороге в Ставку — понял: для ростовского Губернатора это наверняка не новость. И для ставропольского. И для краснодарского Головы. И для царицынского Мэра. Для него — да, но не для них. Эти, прекрасно сохранившиеся с доисторических времён номенклатурные «зубры», наверняка всё знали об Иннокентии Глебовиче. А то, что он сам это имя впервые услышал лишь здесь, в Диком Поле, обидно, конечно, но… «Всякий сверчок, знай свой шесток», — горькая народная мудрость. Обидно, конечно, но… доложить Плешакову и баста! Отпуска у него ещё две недели! Расслабиться, отдохнуть, покупаться в море. И к чёрту Ейск или Геленджик! У себя — в Таганроге! Вот только Света… а что — Света? А почему бы ни пригласить её? Дней эдак на десять? Она ведь не девчонка — не посчитает приглашение недельки полторы отдохнуть у моря предложением ей «руки и сердца»? Или — всё-таки — посчитает?

Выслушав краткий рассказ о приключениях у Колодца и осмотрев Ольгу, Иннокентий Глебович задумался: случай не типичный. Да, женщину вполне можно принять за «замороженную» — немота, неподвижность, расслабленность, отсутствие глотательного рефлекса, — однако её зрачки на свет реагируют. И, кроме того, есть ещё какие-то, которые он хоть и улавливает, но не может определить, отличия — не позволяющие однозначно считать Ольгу «замороженной», несмотря на очень большое внешнее сходство.

На всякий случай полковник Горчаков захватил своими ладонями кисти Ольгиных рук — как он это обыкновенно делал при лечении «замороженных» — легонько сжал, предельно сосредоточился и… негромко вскрикнув то ли от боли, то ли от неожиданности, резко разорвал цепь — выронив из своих ладоней женские руки. Океан электричества! Только не от него к Ольге — от неё! Будто бы в каждый палец Иннокентия Глебовича разом впилось по молнии! Однако исцеления не наступило. Ни речь, ни способность двигаться к женщине не вернулись. Повторять же эксперимент, рискуя получить ещё одну порцию ядовитых молний, полковник, естественно, не захотел, решив поместить Ольгу в гарнизонный госпиталь — там будет видно. Случай более чем не типичный.

Поручив женщину заботам Ивана Адамовича и распорядившись, чтобы ей — мало ли что! — сделали все мыслимые анализы, Иннокентий Глебович задержал Сергея: срочный вызов по телефону не подчинённого ему лейтенанта — имея в виду, конечно, не Голышева, а Плешакова — требовал объяснения. Тем более, что истинная причина такой, несколько нарушающей границы гостеприимства, поспешности была, как бы это сказать помягче, немножечко грязновата. Узнав от своих шпионов о вызове Маркиза Седым и без труда догадавшись о характере данного Юрию Меньшикову задания, полковник Горчаков — и по роду службы, и по душе интриган первостатейный! — решил, что более удобного случая воздать Виктору Сергеевичу за его продолжающийся в тайне разбойниче-грабительский промысел не представится. Во всяком случае — в ближайшее время.

Конечно, если бы не крупный пай Седого в налаженном Иннокентием Глебовичем производстве героина, всё было бы проще: большинство «степняков» одобрило бы расстрел беспокойного соседа. А так… Если без очевидной для всех улики — а Виктор Сергеевич осторожен, схватить его за руку не легко — то иные (и многие!) могут подумать, что он, Горчаков, расправился с Седым исходя из меркантильных интересов, дабы не платить по акциям. Что совершенно недопустимо. Разумеется, позволив включить в игру Маркиза, Иннокентий Глебович изрядно рисковал: Меньшиков, не говоря о том, что снайпер от Бога, киллер весьма высокого класса. Предвидеть его ходы, даже имея горчаковский опыт, очень не просто. А получившему пулю в голову, право же, будет не до сожалений о каких-то недоучтённых обстоятельствах! Мелких недоработках! Но! Не рискуя — не выиграешь! К тому же — и Голос… Он ведь ясно сказал Иннокентию Глебовичу: «Не бойся врагов земных!»

Однако необходимость необходимостью, а на затеянной полковником Горчаковым «акции» всё-таки оставался ощутимый, особенно заметный для постороннего налёт грязцы. Тем более, что расколется или не расколется Маркиз, а добраться до Седого на этот раз Иннокентий Глебович решил твёрдо — обратившись к услугам киллера, Виктор Сергеевич подписал себе смертный приговор. От «степняков», конечно, сомнительности затеянного не скроешь — ну да они свои, кипят в общем котле — а вот чужим глазам зреть неизбежные в каждом дому неприглядности совершенно незачем. Поэтому, едва догадавшись о намерениях Седого и затеяв ответную игру, Иннокентий Глебович связался с Плешаковым, осторожно намекнув — по телефону иначе нельзя — ростовскому Губернатору о возникшей, по его мнению, возможности осуществления тайной договорённости о присоединении Дикого Поля к Конфедерации. Заодно предложив сделать Сергея Голышева посредником в переговорах. Мотивируя это предложение тем, что плешаковский первый секретарь по особым поручениям произвёл очень благоприятное впечатление на него, полковника Горчакова, и таким образом ненавязчиво польстив Губернатору высокой оценкой его подчинённого.

Оставшись наедине с Сергеем, Иннокентий Глебович передал ему принятое по факсу из Ростова предписание прервать отпуск и считать себя откомандированным в Дикое Поле — к полковнику.

— Как видите, Сергей Геннадьевич, я был прав. Ваша Конфедерация идёт нам навстречу. И даже быстрее, чем мы с вами предполагали.

— Вы предполагали, Иннокентий Глебович, вы предполагали — не я. И потом: из факса следует только то, что Андрей Матвеевич меня на время откомандировал к вам — и всё.

— А вы что хотели, Сергей Геннадьевич? Чтобы Губернатор «открытым текстом» предложил вам вести с «наркобароном» переговоры о присоединении презренной «героиновой республики» к вашей славной Конфедерации? Так, знаете ли, дела не делаются. Думаю, даже состоявшись, наше объединение будет тайным. В течение лет эдак пяти. Пока в Англии, Франции и Германии не изменится — а оно обязательно скоро изменится! — отношение к героину. И, соответственно, к его производителям.

Целеустремлённость и настойчивость полковника Горчакова Сергей оценил ещё при первой встрече — как, впрочем, и его беззастенчивость! — но чтобы так быстро склонить на свою сторону Андрея Матвеевича… хитрого, проницательного, осторожного. Да ещё не лично, а в телефонном — из-за боязни подслушивания неизбежно уклончивом — разговоре? В такое что-то не очень верилось, и, значит… или полковник блефует, или… с Плешаковым он договорился уже давно! Сергей более склонялся ко второму: за спинами не только мелкой сошки, но и служащих весьма высокого ранга — вроде него самого, к примеру — обо всём жизненно важном «зубры» между собой договариваются напрямую, не пользуясь услугами даже самых доверенных посредников. А такие, как он, бывают нужны лишь на втором этапе: согласовать детали, сгладить противоречия — «утрясти», «увязать», «проследить», «исполнить». Обидно, конечно, но…

— Иннокентий Глебович, простите пожалуйста, но сейчас, мне кажется, продолжать нашу интересную дискуссию о перспективах «героинизации» Европы не время. Как вы помните, в прошлый раз, разговаривая с вами, я был лицом приватным — мог соглашаться или не соглашаться, мог отстаивать свою точку зрения или принимать вашу. А сейчас я «при исполнении» Так что — приказывайте.

— Ну вот, Сергей Геннадьевич, вы уже и обиделись. Думаете, небось: вечно старики договариваются за спинами у молодёжи? Лишая её самостоятельности и инициативы? Напрасно, Сергей Геннадьевич. Поверьте, я очень ценю ваше мнение. Вы умны — вовсе не льщу, а лишь констатирую факт — честолюбивы, азартны, молоды: ваше время ещё придёт. Обязательно. Да и уже сейчас. Вот вы говорите — приказывайте. А что я вам могу приказать? «Взять измором» нескольких зарвавшихся отморозков? — наслышан, наслышан, не перебивайте — наслышан и вполне одобряю. Или загрузить ваш чудо-автомобиль «секретной документацией» — дабы, натянув нос Интерполу, вы лихо прорвались к ожидающему этих секретов, как манны небесной, Андрею Матвеевичу? Шучу, конечно. Но, право же, Сергей Геннадьевич, разыгрывая трепещущего перед полковником лейтенанта, вы несколько того… что называется, переборщили. Воинская субординация, знаете ли… где-нибудь на параде — да… а так… Вас же Андрей Матвеевич откомандировал ко мне вовсе не как неутомимого гонителя всяческой мелкой сволочи, а как своего первого секретаря по особым поручениям. А первым секретарям приказов обычно не отдают — с ними советуются. Вот и я с вами… Давайте будем исходить из того, что на тайное присоединение Дикого Поля к Конфедерации Югороссии согласен не только Андрей Матвеевич, но и Кудрявцев, и Сивоконь… Вот и давайте сейчас сообща подумаем о путях взаимовыгодного сотрудничества. И… — выдержав эффектную паузу, полковник весомо завершил фразу, — вовсе не для, как вы остроумно заметили, «героинизации» Европы, нет, для воссоединения России. Её возрождения!

Далее последовал сильно купированный вариант речи, произнесённой Иннокентием Глебовичем в узком кругу избранных «степняков». И не только купированный, но, главное, с резко смещённым акцентом: в этом, адаптированном для «внешнего круга», варианте центром кристаллизации Новой России предполагался весь юг, а не одно Дикое Поле, роль которого полковник Горчаков искусно преуменьшал, выдвигая на первый план Ростов-на-Дону, как индустриальный центр Конфедерации.

Сергей, с трудом сопротивляясь гипнотическим модуляциям горчаковского голоса, безуспешно пытался проникнуть в суть не сказанного, но подразумеваемого — иронией, по опыту прошлой беседы, защищаясь от удушающей диалектики полковника:

«Так, так, Иннокентий Глебович, новый, значит, Ростов Великий? Ростово-Дикопольское, стало быть, княжество? Или — Дикопольско-Ростовское? — Горчаковские попытки принизить в нарисованной им картине значение «героиновой республики» не обманули Сергея: — Публичная порка насквозь коррумпированной потаскушки Москвы — полковник Горчаков на белом танке въезжает в Спасские ворота Кремля. Великодушное прощение наказанной развратницы — в самом деле, кроме Москвы столицы у России быть не может — полковник Горчаков в Георгиевском зале принимает ключи из рук всенародно покаявшегося московского Мэра. Начало эры всеобщего благолепия и процветания — в храме Христа Спасителя Патриарх Всея Руси возлагает на голову полковника Горчакова символизирующий корону венок из огненно-красных маков. И кто же ты есть, Иннокентий Глебович? — чем более Сергей узнавал полковника, тем менее понимал его. — Фанатик? Пророк? Диктатор? Великий Жулик? Посланец Дьявола?»

Ни одно из этих определений, ни все они вместе не исчерпывали, конечно, сути полковника, однако в каждом из них вполне могло содержаться несколько капель истины. Но могло и не содержаться — очень уж зыбким, расплывчатым, неопределённым виделся горчаковский лик.

Промучавшись минут, вероятно, десять, Сергей отказался от попыток проникновения в скрытый смысл слов Иннокентия Глебовича и сосредоточился только на их прямом значении — из дебрей мистической психологии вернувшись к обязанностям первого секретаря. Увы, это помогло ненадолго: непоколебимая уверенность полковника в собственной непогрешимости раздражала до жжения в мозгу — маленький серо-буро-малиновый чёртик упрямо тянул за язык: хотелось вышучивать, насмехаться, ёрничать. И Сергей не выдержал: дождавшись подходящей паузы в разговоре — вопреки не только всяческой субординации, но и просто благоразумию — ввернул с деланной озабоченностью:

— Иннокентий Глебович, мне кажется, вы не учли одного очень существенного фактора.

— Какого?

— Пришельцев.

— Что ещё за пришельцы? Откуда?

— Обыкновенные. Похожие на муравьёв, но ростом с собаку. Света утверждает, что — из другой галактики.

От подобного мальчишества у полковника Горчакова едва не отвисла челюсть. Чтобы первый секретарь ростовского Губернатора очень серьёзный деловой разговор перебил откровенно дурацкой шуткой — в безупречно мыслящей голове Иннокентия Глебовича завихрились бледно-розовые протуберанцы:

— Вы не… не у Колодца?! Зелёненькие — или как?! Может быть — обыкновенные бесы?! «Чёртус вульгарис»?! — Что-то переключилось, щёлкнуло и полковника прорвало: — Сергей Геннадьевич! Вам не кажется, что для упражнений в «изысканном» остроумии сейчас не самое подходящее время?! У нас всё-таки очень ответственный разговор!

— Иннокентий Глебович, простите, пожалуйста, но я отнюдь не шучу. О поездке к колодцу майор вам вкратце уже доложил, но, именно — вкратце. Выделив лишь основное: погоню за бандитами, вызволение Ольги из плена и её повторное заболевание. Это, однако же, далеко не всё. И, на мой взгляд, не главное. Я понимаю, поверить трудно… но поверьте, пожалуйста, хоть в то, что шутить или разыгрывать вас — этого нет у меня и в мыслях! Я — только факты! А там — как хотите. Сейчас… Сначала — облако на дороге… А я шёл под двести — чуть не разбились. Облако очень странное: не пропускает ни свет, ни тепло, ни радиоволны… А само будто мерцает. А когда оно исчезло, мы — километров на триста в стороне. И бандиты, за которыми мы гнались, они — прямо перед нами. За речкой. Метрах в четырёхстах. Хотя — нет… Те или не те бандиты — это уже не факт. Это Ольга сказала, что — те. А факт: накануне, когда мы заночевали у Колодца, Ольга исчезла из палатки. Я пошёл на поиски — меня обстреляли. Один явный дебил, другой — серьёзней. Но тоже не из спецназа. Я укрылся — слышу: отъехали. Мы — за ними. Гоню в районе двухсот — облако. Да — говорил уже. Но главное, Иннокентий Глебович — чему бы сам ни за что не поверил, если бы не испытал! — это облако (мгновенно и неощутимо!) переместило нас километров на триста. Для меня это неоспоримый факт. Потом, когда мы «загнали» бандитов и освободили Ольгу, она сказала, что их — тоже. Тоже, как нас, переместило облако.

Искренность и убеждённость Сергея не могли не передаться полковнику — гнев, мешающий слышать и понимать собеседника, прошёл, Иннокентий Глебович смог оценить по должному важность известия, показавшегося поначалу дурацкой шуткой. Конечно, ему было не просто вот так сразу поверить в мгновенное перемещение на несколько сотен километров — действительно, эта подробность, вскользь упомянутая Иваном Адамовичем, прошла мимо ушей полковника — однако сейчас, когда чувствовалось, что за правоту своих слов Сергей готов поручиться чем угодно, игнорировать фантастическое перемещение лейтенанта и его друзей Горчаков уже не мог. Что-то, значит, да было. Но что?

— Сергей Геннадьевич, ради Бога простите мне невольную вспышку гнева, но, согласитесь, рассказанное вами настолько невероятно… Да ещё эти — пришельцы! Будто бы мало одного перемещения! Если вас не затруднит… повторите, пожалуйста… и поподробнее… а то с первого раза, знаете ли… мы всё-таки не в Голливуде — пришельцы своими посещениями нас не балуют.

— Иннокентий Глебович, вы меня тоже… простите, пожалуйста, по-дурацки вышло. Всё, думаю, более чем серьёзно, а получилось — будто я вас разыгрываю… Перемещение — это главное. Это неоспоримый факт. А пришельцы… Ни я, ни майор их не видели. Видели Света с Олей, а я вам — по их рассказам. Если хотите, то можно — Свету. Она вам — как очевидец. Позвать?

— Не надо, Сергей Геннадьевич. Вы правы: главное, перемещение, а о пришельцах — я уж как-нибудь с ваших слов. А то, если начать расспрашивать Светлану, может подняться нездоровый ажиотаж — женский, знаете ли, язычок…

— Ох, Иннокентий Глебович, благодарите Бога, что она вас не слышит, не то мигом бы угодили в самые махровые шовинисты. Действительно — лучше я. Пришельцы, по словам, конечно, Оли и Светы…

Закончив пересказ виденного женщинами в накрывшем оба автомобиля облаке, Сергей обратили внимание полковника на принципиально важное разноречие в финале. То есть на то, что, по словам Ольги, все шестиногие обитатели иного мира погибли в результате космической катастрофы и, стало быть, не могут иметь отношения к странному облаку: однако же — почему-то в нём показались! Света, напротив, утверждает, что ничего плохого с этими тварями не случилось и не могло случиться, потому как они сто крат разумнее нас, и, значит, контакт инопланетян с землянами обязательно состоится. И скоро. Не сегодня завтра.

— А вы, Сергей Геннадьевич, сами по этому поводу думаете что?

— Я, Иннокентий Глебович, сам их не видел и не хочу быть гадалкой. А вот облако и наше в нём фантастическое перемещение — факт. И с ним, хочешь не хочешь, а придётся считаться. Почему я и позволил себе отклониться в сторону от нашего важного разговора. А что получилось немного глупо — ещё раз извините.

— Всё, всё — достаточно извинений! А то уже получается перебор! Сахарин с патокой! Я — не о пришельцах, Сергей Геннадьевич, я — о перемещении… Как вы думаете, подобные «явления», если они будут случаться и впредь, способны помешать нашему общему делу?

— Как вам сказать, Иннокентий Глебович… После всего случившегося, я об этом думаю больше, чем нужно. Иногда даже кажется, что вот-вот поедет крыша. Но это — вообще. А если, как вы, конкретно… Наше общее дело — вы ведь, конечно, имеете в виду не героин, а объединение России?.. Так вот, если — по Ольгиному — они все погибли, то «явления» следует принимать в расчет не больше, чем, скажем, град или смерч: да, может случиться, может навредить или помешать чему-то, но… в местном масштабе… и не существенно. Ведь, вспомните, чудеса у Колодца случаются где-то уже четыре года — и ничего. Никому и ничему они до сих пор серьёзно не помешали. Зато, если так, как рассказала Света, то нам остаётся только одно — молиться! Обо всём нашем Мире: всей Земле, всей Цивилизации, всём Человечестве! Света их, правда, считает дюже разумными и ни в коем случае не желающими людям зла, но… если даже и так… нам всё равно предстоят огромные перемены! Контакт с чужой цивилизацией — братья по разуму! А что если Света чуть-чуть «не въехала» и они воспретендуют на роль «Старшего брата»? Нет уж, в этом случае, меня от прогнозов увольте!

— Что ж, Сергей Геннадьевич, остаётся только принять к сведению ваш рассказ и сообща продолжать наше общее великое дело. Как можно лучше — отдавая ему не только все силы, но и всю душу. Работать несмотря ни на что — ни на чёрта, ни на Интерпол, ни на пришельцев! Ведь Там, — полковник многозначительно посмотрел вверх, — Господь с нас за Россию спросит.

После небольшой порции строго дозированной патетики — хорошо чувствующий собеседника, Иннокентий Глебович, обычно, не переигрывал — грядущий спаситель России завершил беседу на будничной, подчёркнуто деловой ноте:

— Завтра, Сергей Геннадьевич. На десять ноль-ноль я пригласил кое-кого из самых влиятельных «степняков» — вас приглашаю тоже. А после совещания — до пятнадцати оно, думаю, закончится — сразу же отправляйтесь в Ростов. Андрея Матвеевича обо всём здесь случившемся необходимо информировать как можно быстрее. О пришельцах — тоже.

Покушение на него, по расчётам полковника Горчакова, Маркиз собирался предпринять послезавтра.

Глава 10. Снайпер-одиночка заметает следы. Погружение в вечность — что увидела Ольга в иной реальности. Света предаётся самобичеванию. Взаимодействие разнородных ментальностей — ошибка Сорок Седьмого

На этот раз сведения Иннокентия Глебовича оказались не совсем точны. Это Седой запланировал на послезавтра, а Маркиз, с ним согласившись и делая вид, будто подготавливается строго по утверждённому графику, в тайне осуществлял свой план. Почти безумный, но единственный, дающий хоть тень надежды уцелеть самому.

Юрий Меньшиков не мог знать, каким образом Седой собирается избавиться от него, но был уверен в одном: после ликвидации полковника Горчакова. Конечно, безопаснее всего было бы, получив аванс, «слинять» в тот же день — и никакая «снайперская гордость» не помешала бы Маркизу, Виктор Сергеевич надеялся на неё напрасно! — но почти маниакальное желание в лице Иннокентия Глебовича рассчитаться со всей отечественной наркомафией, наконец-то достойно отомстить за смерть сестры: изрешетив пулями не мелкого торговца, но разнеся голову самому выдающемуся из «крёстных отцов», удерживало Юрия Меньшикова куда надёжнее, чем киллерские амбиции.

Предполагая, что кроме Упыря за ним следят ещё двое или трое из седовской банды, Маркиз внешне старательно играл по навязанным Виктором Сергеевичем правилам: время, оружие, пути отхода — всё под контролем Димки Ушакова. А чтобы такой уступчивостью не навлечь лишних подозрений, Меньшиков для стрельбы присмотрел две позиции — каждая примерно в полутора километрах от Ставки и на таком же расстоянии друг от друга. Упырь на «джипе», чтобы забрать стрелка, по этому плану должен был получить известие о точном местонахождении Маркиза только за пять минут до «акции» — звонком по сотовому. Расчёт делался на несогласованность, замешательство и — особенно! — на отсутствие авиации. По уверениям Седого, догнать быстроходный «джип», имеющий фору в несколько десятков километров, горчаковским спецназовцам было не на чем. Расчёт настолько идиотский — мигом догнали бы! — что Меньшиков, не сомневайся он до этого в честности Виктора Сергеевича, обязательно насторожился бы: Седой его — что, держит совсем за дурака?!

(В действительности ум и профессионализм Маркиза Седой оценивал очень высоко, нимало не сомневаясь, что у Меньшикова есть свой, не имеющий ничего общего с дурацкой гонкой по степи, план отхода. Однако Виктор Сергеевич не собирался его выведывать — зачем? Упырь, увидев, что пуля Маркиза попала в цель, нажмёт кнопку на пульте дистанционного управления — вмонтированный в ложе снайперской винтовки ста пятидесятиграммовый заряд пластида навсегда избавит Юрия Меньшикова от всех, неразрывно связанных с его опасной профессией, забот и разочарований. Это Ушастый знал, но без особенных колебаний согласился нажать на кнопку за 50 тысяч «баксов». А вот того, что этим нажатием он подорвёт ещё один, несравненно более мощный, ловко пристроенный под бензобаком его автомобиля, заряд — Упырю, разумеется, знать не полагалось.)

Со своей стороны, разгадывать загадки Виктора Сергеевича Маркизу потому уже не имело смысла, что, выстрелив, он сразу же оказывался между молотом и наковальней — между седовскими бандитами и спецназовцами Горчакова. И выпутаться из этой крайне неприятной ситуации было, по его прикидкам, возможно только одним способом — упредив. Но и это — полдела. Необходимо было исхитриться и разъярённым спецназовцам Иннокентия Глебовича вместо себя подсунуть кого-нибудь из седовских хлопцев — все знали о прохладном отношении Горчакова к Виктору Сергеевичу, и для доказательства вины Седого хватило бы одного подозрения.

Упыря — всё-таки кореш — без крайней нужды Маркизу подставлять не хотелось, и его выбор пал на Мурзика: худого бледного горца. То ли карачаевца, то ли адыгейца — для архангелогородца Меньшикова все горцы являлись «лицами кавказской национальности».

Поздним вечером, накануне задуманного, Маркизу удалось его уговорить обменяться оружием: свой новенький «Кольт» сорок пятого калибра — на сохранившийся Бог весть с каких времён «Маузер» Мурзика. Правда, ночью, разобрав, осмотрев и смазав приобретённый раритет, Юрий Меньшиков несколько усомнился: в музее — да, там бы он был на месте, а в деле? Зато если полковника Горчакова удастся угрохать из этой редкости — праведный гнев обязательно выплеснется на Мурзика. Которого, скорее всего, убьют на месте. Но даже если и не убьют, если затеют разбирательство, то пока суд да дело — безначалие, замешательство, неразбериха! — откроются кое-какие шансы на благополучное бегство. И от «тех», и от «этих». Очень, конечно, скромные шансы, но рассчитывать на лучшие, «замочив» «крёстного отца», было бы более чем наивно.

Перед сном Юрий Меньшиков ещё раз прокрутил в голове намеченное на завтра «мероприятие»: с утра, взяв «джип» у Ушастого якобы для повторного осмотра путей отхода, отъехать подальше в степь и испытать в деле мурзиковский музейный экспонат, затем, вернувшись, терпеливо ждать удобного случая. Конкретнее планировать бесполезно: в данной ситуации следовало положиться на интуицию, импровизацию и — главное! — везенье.

Сознание то гасло, то возвращалось. Людские голоса то огненными градинами ударяли по барабанным перепонкам, то напрочь куда-то пропадали. Когда сознание возвращалось, Ольга чувствовала, что в её голове конденсируются мощные энергетические заряды: сначала лёгкий зуд и покалывание под кожей, затем, по мере роста разницы потенциалов между костями черепа и корой головного мозга, мучительное, с каждой секундой усиливающееся, жжение — и, наконец, спасительный, отбрасывающий во тьму беспамятства, «пробой». А за миг до того, как срывались, снимающие чудовищное напряжение, тысячи маленьких молний, из невозможной глубины выплывало нечто — и пугающее, и прельстительное одновременно. Но следовал разряд, сознание гасло, а когда возвращалось, то цикл начинался вновь: конденсация заряда, зуд, покалывание, мучительное жжение и — за миг до «пробоя» — пугающе прельстительное нечто. Дар или проклятие? Но не было никакой возможности ни осмыслить, ни рассмотреть его: только-только начинало проступать что-то узнаваемое, следовал разряд, и всё поглощалось тьмою.

Казалось, разорвать этот заколдованный круг невозможно, и всё-таки он разомкнулся — накопившийся заряд вдруг ушёл куда-то во вне. (Когда в удерживающие Ольгины руки пальцы Иннокентия Глебовича впились маленькие, заставившие полковника вскрикнуть, молнии.) И нечто приблизилось, и его мерцающие холодным огнём лепестки расправились и обволокли оцепеневшую душу женщины — и повлекли её в запредельную глубину. Медленно — с частыми остановками.

На первой из них Ольга почувствовала себя крохотной, обиженной мамой девочкой — я хочу! ещё! тёплого, густого, дарующего жизнь! хочу! а это большое, вкусное, ласковое мне его почему-то не даёт?! Осознав, что это была одна из первых в её жизни — если, вообще, не первая! — душевных травм, Ольга пожелала задержаться, чтобы узнать, почему её маме тридцать шесть лет назад вдруг вздумалось так неловко лишить младенца груди? Но задержаться не удалось. Огненный посланец увлекал её душу всё глубже и глубже.

Увиденное на следующей остановке, заставило Ольгу мучительно содрогнуться.

В завораживающем свете полной луны возвышался отступивший от края леса огромный дуб. К его нижней ветви был привязан за вытянутые вверх руки — так, что до земли доставали только пальцы ног — трепещущий обнажённый юноша. Две цветочные гирлянды, перекрещиваясь, спускались с его плеч и, соединившись за спиной на уровне пупка, опоясывали живот. На голове юноши пламенел венок из маков. И этот, украшенный цветами, юноша — бог. Во время новолуния выкраденный из клана Аиста, бог всех, распустившихся этой весной, цветов. Выкраденный смертельно рисковавшими — а ради будущего урожая ягод, злаков, грибов, желудей, орехов чрезмерными не покажутся никакие жертвы! — молодыми женщинами клана Ворона. Бога в этом юноше на всеобщем празднике весеннего равноденствия узнала Мудрая Седая Мать — Главная Хранительница духовного наследия Речных Людей. Узнав, сообщила Вождю, и тот, переговорив с Главой клана Аиста — дабы избежать кровавой межродовой свары — разрешил молодым женщинам (разумеется, на их страх и риск) начать Тайную Охоту. И бог был выслежен, заманен в чащу и пойман удачливыми охотницами. И от новолуния до полнолуния совокупляясь с ним, все молодые женщины клана Ворона вместе с драгоценным семенем бога получали по частице Великой Производящей Силы. И настало долгожданное полнолуние — время окончательного слияния с пленённым богом. И Ольгина душа, к её ужасу, оказалась на этот момент в теле её невообразимо далёкой праматери.

Струящий серебристо-зеленоватый свет, лунный диск поднимается всё выше — неотвратимо надвигается миг Священного Соития. Хоровод из полусотни одетых лишь в сплетённые из цветов ожерелья, венки, гирлянды юных женщин, убыстряя вращение, приближается к богу. Ольгина беспомощная, заключённая в чужом теле, душа вдруг начинает воспринимать подавляющие волю упоение, восторг и блаженство её далёкой праматери.

Луна достигает середины неба — сейчас!

Хоровод распадается; совершенно уже обезумившие женщины, отталкивая и топча дуг друга — с зазубренными раковинами, острыми осколками обсидиана и кремния в руках — набрасываются на пленника. Из тела бога вырываются — вырезываются, выгрызаются — куски нежного, сочащегося кровью мяса. Женщины, поедая их, достигают вершин экстаза — отныне и навсегда! До следующей весны! Попавшая в утробы плоть растерзанного бога дарует и её вместившим женщинам, и Матери-Земле необходимую для рождения новых жизней Производящую Силу. Свершилось! Крики и вой закланиваемого юноши сливаются с воем и криками пожирающих его соплеменниц. Радостными. Ликующими. Исполненными неземного блаженства. А между тем, поедаемый живьём несчастный своими последними предсмертными воплями силится донести, что — нет! Что Жизнь — не в нём! Что Производящая Сила изначально присуща всему живому! Но женщины, опьяневшие от горячей крови, его не понимают. И с упоением поедают бога. Соединяясь с ним.

Если бы душу могло стошнить, то из утробы Ольгиной праматери мясо её возможного праотца изблевалось бы до кусочка — увы! Не отвращение, а восторг испытывала прамама! Нестерпимо мучительный для Ольги восторг. По счастью, овладевший ею огненный, медузоподобный цветок погрузился глубже. Но!

Если бы на этом уровне Ольгина душа сохранила прежнюю эмоциональную восприимчивость, то здесь бы она узнала уже совершенно невозможный Ужас: людоедство не как ритуал, не в магических целях, а просто как «способ существования белковых тел». К несчастью — уже немножечко мыслящих. Но как и о чём?! Убежать — напасть. Увернуться — убить. Я — ты. Я — всё. Ты — пища. Ты — если не пища — моё. Моё — «Я». Я тебя хочу, моё «Я». Ты тёплое и приятное. Иди сюда, моё «Я»! Ты почему пищишь?! Ведь сейчас ты не пища — моё «Я»?!

Слов мало, они предельно конкретны — но они уже есть. И могут быть понимаемы всяким вторым «Я». И — парадокс — этим пониманием отделены от первого «Я». И таким образом превращены из «Я» в «Ты». А ты — пища. А если не пища, то — я. Но я — булыжником хрясть по черепу! — не ты. Я тебя ем. Ты пища.

Из этого, почти недоступного пониманию современного человека, бреда Ольгина душа всё-таки смогла уяснить, что где-то близко, возможно, на предыдущем уровне, произошёл трагический разрыв между мыслью и чувством. Мысль, облекшись в слова, обрела способность передаваться другому, Чувство, увы, навсегда осталось немым: «Как сердцу высказать себя? | Другому как понять тебя?»

Но нет. Разлад произошёл значительно глубже. Миновав несколько уровней, огненный посланец поместил Ольгину душу в небольшое, очень волосатое тельце обезьяноподобной самочки. Весело играющей со своим повелителем — чуть ли не вдвое более крупным, по счастью, не злым самцом. Чувства, переполняющие эту праженщину, не требовали слов: для их выражения вполне хватало поглаживаний, пощипываний, похлопываний и ласковых покусываний. Но… По завершении любовных игр косматый повелитель встал и направился к речке, жестом поманив за собой подругу — самочка затрусила за ним, однако, отвлечённая греющейся на солнце ящерицей, свернула в сторону. За что получила крепкий, сопровождённый коротким повелевающим рыком, шлепок. Когда же вскоре она отвлеклась чем-то ещё и услышала тот же рык, то, не дожидаясь увесистого шлепка, немедленно присоединилась к своему повелителю. Не столько из страха — самец не был злым, и даже очень чувствительные тумаки и затрещины по-настоящему не пугали его подругу — сколько из-за привязанности. Ей было хорошо рядом со своим повелителем — но! Выразить страх или покорность труда для этой праженщины не составляло, а вот привязанность… почти невозможно! Ведь её привязанность хоть и была, конечно, неразрывно соединена с половым влечением, но к нему одному не сводилась. В остатке оказывалось многое, очень важное и — к сожалению! — совершенно невыразимое. И слова, зарождающиеся из рычания, рёва, визга, помочь не могли. Слова обозначали, указывали, запрещали, велели, звали — и только. Конечно, ярость, гнев, страх, боль ими очень даже передавались — как, впрочем, и им предшествующими звуками. Однако чувства хоть немного более сложные — та же, например, привязанность — увы.

И, ощущая своё бессилие передать добрые чувства, праженщина следовала за прамужчиной — и в её сердце зарождалась грусть.

На этом уровне погружения Ольгина душа умалилась настолько, что большинство из увиденного уже не могло в неё вместиться — почти все заботы и чаяния волосатой праженщины остались вне поля зрения. Увиделись только её желание выразить — будто бы немотивированную! — привязанность к прамужчине и почти полная невозможность это осуществить.

И ещё — не тогда, а после, по возвращении — в большом, заботливом, косматом самце Ольга узнала прапапу Ивана Адамовича.

Между тем, погружение продолжалось — умалившаяся было Ольгина душа вдруг начала увеличиваться. Не расти, а именно увеличиваться: разбухать, расползаться — теряя плотность, увеличиваться в объёме. Постепенно сливаясь с влекущим её посланцем бездны, Ольга начала осознавать, что этот медузоподобный цветок есть пражизнь — огненная сущность её души. Но — не только её: душ всех людей. Состоящих из холодного, полыхающего на границе между временем и пространством пламени.

Душа растворилась полностью — уже ничего, кроме происходящего от восхитительного ощущения абсолютной соединённости со всем сущим, «чистого» блаженства, для Ольги не было. Она — всё. А всё — она. И, конечно, в этом состоянии не составляло труда перешагнуть из одного мира в другой. И Ольга, не заметив, перешагнула. И восхождение её души началось на пятой планете звезды F8.

Низкий горизонт и немыслимая объёмность — три глаза делают зрение сверхстереоскопическим. Совершенное понимание каждой другой особи — до того совершенное, что нет границы между тобой и другим. Его мысли и чувства — твои, а твои — его. Впрочем, особенных мыслей нет: всё существенное понятно сразу, а что непонятно — то не существенно. Главное — нет усилий. Понимание даётся легко — будто бы даруется «свыше». Но — что особенно восхитительно! — соединённость чувств. Твои боль и голод немедленно воспринимаются множеством твоих сотоварищей и, соответственно, уменьшаются. Твоё удовольствие — от ощущений сытости, комфорта, гармонии и порядка в мире — тоже делаются достоянием всех. И цель, стало быть, у вас одна: обустраивать свою планету. Возделывать съедобные растения, выпасать полезных насекомых, строить укрытия от непогоды, осваивать новые территории — словом, плодиться и умножаться. Однако — не бесконтрольно. Вы разумны и понимаете, что ресурсы вашей планеты не безграничны.

И как вам хорошо — сообща! Всё — сообща! Всеобщее благо — для вас не лозунг! Нет, благо всех — счастье каждого! И не когда-то, где-то, а непосредственно — здесь, сейчас! Ибо, сообщаясь на уровне чувств, вы по своей природе не способны пожелать (а тем более — причинить!) зла соседу: его боль — ваша боль! Опять-таки: не декларативно, а непосредственно — ударив или укусив его, вы тоже почувствуете удар или укус. Поцеловав — поцелуй. Ощущать себя частью целого — райское, можно сказать, блаженство, но…

…восхождение продолжалось: уровень сменялся уровнем, а сознание счастливых обитателей пятой планеты звезды F8 почти не менялось. Да, расширялся горизонт, увеличивался объём знаний, открывались новые возможности для улучшения среды обитания, но… неразрывно соединённые друг с другом трёхглазые существа по-прежнему не прилагали для этого никаких усилий! Знания по-прежнему им даровались «свыше» — их коллективным психоэнергетическим полем. В зените северного полушария пятой планеты звезды F8 по-прежнему сиял видимый даже днём красный сверхгигант M2.

То, что он является неправильной переменной звездой, это коллективный разум пятой планеты понял вскоре после своего зарождения, но, однажды спрогнозировав эволюцию сверхгиганта M2 и придя к выводу, что если вспышка его как новой звезды хоть и маловероятна, однако возможна, то вероятность стать сверхновой совершенно ничтожна. А поскольку увеличение яркости М2 даже в несколько сот тысяч раз жизни на пятой планете звезды F8 в общем-то не угрожало, то, уповая на свой прогноз, коллективный разум этой планеты особенно не беспокоился.

Восхождение продолжалось. Ольгина душа оказалась в теле одного из шестируконогих существ «последних дней бытия».

Когда начались необыкновенно частые и постоянно увеличивающиеся по амплитуде пульсации М2, то обитатели пятой планеты в действительности не встревожились — в видении, бывшем Ольге, их суетливость она истолковала неверно: повинуясь воле коллективного разума, они наблюдали и регистрировали. (Революционные преобразования звезды-соседки очень интересовали ноосферу F8.) Когда же, опрокидывая прогнозы коллективного разума пятой планеты, красный гигант М2 полыхнул как сверхновая, не в сотни тысяч, а в сотни миллиардов раз увеличив яркость, то разочароваться в неверности своих расчётов он (этот всепланетный разум) не успел — шок испытала лишь отделившаяся от сгоревшего в звёздном огне материального субстрата ноосфера F8. И — повторно, через двести тысяч лет после случившегося! — нечаянно перешедшая границу между двумя мирами душа обитательницы третьей планеты звезды G2.

— Оленька! Родная! Не умирай!

Издалека — и не только через пространство, но и сквозь время — знакомый голос. Умоляющий. Исполненный болью и надеждой. Через двести тысяч лет и пятьсот парсеков призывающий вернуться на третью планету звезды G2. Женскую, заблудившуюся во времени и пространстве, душу. Её — Ольгину.

— Не умирай! Вернись!

Знакомый, желанный голос. Неповторимой, ласково властной интонацией всегда притягивающий Ольгину душу. И когда она в теле маленькой волосатой самочки радостно семенила за прапапой Ивана Адамовича. И многие, вероятно, тысячи поколений спустя, когда она, будучи нагой рыжекудрой Евой, млела в объятиях своего Адама — другого, более близкого его праотца.

И пусть между Иваном Адамовичем и ею двести тысяч лет времени и пятьсот парсеков расстояния — голосу своего мужчины женская душа не может не подчиниться: Ольга открывает глаза. И шепчет, узнав:

— Ваня, Ванечка, я вернулась…

В действительности Ольга не прошептала — язык ей ещё не повиновался — промыслила. И Иван Адамович понял. То, что она вернулась. Очень издалека. Наклонился над изголовьем, губами коснулся губ:

— Умница, Оленька. Больше не надо. Не уходи. Я — ты… ты…

Слов катастрофически не хватало. Сердце Ивана Адамовича было настолько переполнено нежностью и тревогой, грустью и радостью, любовью и страхом, что для выражения всех этих, смешавшихся воедино чувств слов в человеческом языке попросту не существовало.

— Ты… Оленька… родная…

…ах, как же Ивану Адамовичу хотелось выразить переполняющий его восторг, но слов для этого не было, а запертые чувства рвались наружу — и вдруг… поверх барьеров! сметая воздвигнутые несовершенным человеческим языком преграды! — хлынула на майора такая волна нежности и любви, что ему показалось: он в раю! Умер? Да нет! Живым взят на небо! А Оленька — ангел-хранитель! Его ангел-хранитель! Но и он… он тоже! Ангел-хранитель Оленьки! И оба они в Эдеме. Ибо на земле невозможно такое полное понимание мыслей и чувств друг друга. Особенно — чувств.

Сконцентрировавшийся в Иване Адамовиче многомиллионовольтный заряд любви, пробив все двести тысяч лет времени и пятьсот парсеков расстояния, помог Ольгиной душе окончательно вернуться на Землю. А может быть — не на Землю? Может быть — в Рай? Во всяком случае, поняв, что они с Иваном Адамовичем мыслями и — главное! — чувствами обмениваются без слов, Ольга на миг подумала, что они на пятой планете звезды F8. Но только — на миг. Ибо, когда её душа пребывала в теле одного из трёхглазых аборигенов этой планеты, то восторг от полной соединённости её мыслей и чувств с мыслями и чувствами всех обитателей этого мира в значительной степени умалялся их одинаковостью. Отсутствием индивидуальных различий — если не более: отсутствием индивидуальностей вообще. А сейчас — нет! Любовь Ивана Адамовича была именно — и только! — его любовью. Особенной. Неповторимой. И Ольгина, излучаемая в ответ, была тоже только её — Ольгиной! — и ничьей другой. Нет, они, конечно, не на пятой планете звезды F8 и не в Раю — они, без сомнения, на Земле. Но, обретя способность без слов понимать грусть и нежность, радость и страх, боль и любовь друг друга, они уже не на прежней Земле. На Новой. Омываемой прозрачными волнами новой любви.

По возвращении в Ставку, Света вдруг оказалась в одиночестве: вернее, в обществе Ивана Адамовичева вестового Олега — девятнадцатилетнего двухметрового голубоглазого ребёнка. Сам Иван Адамович затворился в госпитальной палатке, ни на шаг не отходя от Ольги, Сергей неизвестно насколько застрял у Иннокентия Глебовича, и у деятельной, а главное, общительной по характеру Светы невольно стали возникать мысли о своей здесь, в Ставке, ненужности. Ни занятия, ни общения — хоть возвращайся к брату. А виноват во всём, конечно, Сергей. Заманил, соблазнил и бросил. Как заманил? Если Света чуть ли не на коленках умоляла взять её в поездку к Колодцу. Почему соблазнил? Если она, предварительно раздевшись догола, забралась в его постель. С какой стати бросил? Если начальник его задержал по делу — не суть. А суть: Свете муторно, одиноко, скучно. Хочется хоть на ком-то сорвать своё раздражение — и не на ком. Попробовала было на Олеге, но он, по Светиному мнению, оказался настолько тупым, что её самые ехидные колкости или не воспринимал вообще, или, принимая за безобидные шуточки, хохотал как мальчишка.

«Нет, такого непрошибаемого болвана не уязвишь ничем!», — окончательно поскучнев, Света вышла из палатки майора и, безотчётно ища уединения, не спеша зашагала по центральному, уводящему в степь, «проспекту» — бетонной, в две полосы, дороге. Предзакатная степь манила тишиной, простором и особенным запахом позднего, уже исполнившего своё предназначение, лета. Однако на выходе из военного городка Свету остановил часовой и велел предъявить пропуск. Какой пропуск? Никакого пропуска у Светы, конечно, не было и пришлось повернуть обратно. Не желая видеть глуповато восторженное, за предыдущую половину часа успевшее смертельно надоесть лицо Олега, женщина не стала вновь заходить в Ивана Адамовичеву палатку, а забралась, воспользовавшись доверенными Сергеем ключами, в кабину «Уазика». Не закрывая дверцу, откинулась на спинку сиденья и занялась въедливым, почти мазохистским, копанием в своей душе. С мучительным наслаждением бичуя свои действительные и вымышленные слабости и недостатки:

«Глаза, как у кошки! Волосы — не волосы, а намокшая под дождём солома! Губы пухлые и потрескавшиеся, зубы неровные, руки костлявые, ноги кривые — фу! Уродина, да и только! Неудивительно, что «перестарок»! Двадцать четыре года — и ни ребёнка, ни мужа! Конечно, на такую-то кто польстится? Какой-нибудь — вроде её первого жадины и садиста — ползучий гад? Да и то — тогда ведь ей и восемнадцати ещё не исполнилось! Свеженькая была, молоденькая — вот и клюнул! И ведь терпела бы, не вздумай он продать её в рабство, и дальше? Пока сам не прогнал бы? А никакой нормальный мужик… а где его взять — «нормального»?»

Задав своей душе основательную — до слёз — взбучку, Света почувствовала себя очищенной и поспешила воспользоваться бальзамом: «Ничего у неё не кривые ноги! Напротив! Гладкие, стройные и хорошей формы! А пухлые губки? — так ведь это мужчинам нравится! Светло-русые, слегка волнистые волосы — мягкие, густые — гладить их так приятно! А глаза — вообще! Чуть навыкате, мерцающие то золотистым, то зеленоватым огнём — то ли рысьи, то ли русалочьи! Да будь она мужчиной, в такие глаза — как в омут! Не раздумывая, с головой! И ведь бросаются… только вот почему-то не очень торопятся тонуть… глупенькие… особенно — Сергей… а ведь прошедшей ночью, как им было хорошо!»

Как Светины мысли ни петляли, а пришлось-таки им вернуться к началу — к действительным, а не надуманным причинам её хандры: прошедшая ночь, всё дело в ней! Ведь давала же себе установку, настраивалась, зарекалась — и будто бы бес попутал! Бессонница, видите ли, замучила?! Сама, как последняя потаскушка, в первую же ночь забралась в постель к понравившемуся мужику! Ну да, «сексуальная революция», женщинам тоже, как и мужчинам, нечего стыдиться своих плотских потребностей… а десять тысяч лет патриархата — что, псу под хвост? Нет уж, мужики какими были, такими и остались: в постель — пожалуйста, но чтобы после «на такой» жениться? Это ведущие из разных там «На алтаре Астарты», «Под каблучком», «Сама себе хозяйка» понапридумывали чёрт те что — тьфу! Ведь давно не девчонка, давно всё знала и понимала — тьфу! Вспоминать противно!

Новый виток самобичевания сулил уже не лёгкую (дразнящую и приятно возбуждающую) боль, а очень даже нешуточные страдания. Конечно, думай Света, что они ей помогут исправить глупость, совершённую прошлой ночью, тогда бы — да. Тогда бы она их перетерпела. А страдания ради страданий — нет, это не для неё! Если Сергей суженый — то он никуда не денется! А Сергей — суженый! Богом, природой, дьяволом — неважно кем, но суженый! Ведь не зря же, когда они преследовали бандитов, она в нём увидела сказочного принца! Пришедшего, чтобы взять её в свой волшебный замок! Конечно: замок, принц — это из девчоночьих грёз, но… не настолько она очерствела сердцем, чтобы не верить в мечту! Сергей суженый — и всё тут! Подумаешь — соблазнила! Что она, У Бога телёнка съела, чтобы не сметь переспать со своим мужчиной? Со своим суженым!

Так, логикой сердца одолев логику ума, Света смогла утешиться. И заодно решить, не сказать, чтобы очень важную, но совершенно неотложную и достаточно каверзную задачу: покочевряжиться в эту ночь с Сергеем, сославшись на нездоровье, или, плюнув на общераспространённые предрассудки, ничего не выдумывать? Вздор! Сергей её суженый — и будь что будет! А будет в конечном счёте — немножечко потерзав себя, Света смогла увидеть грядущее в более радужной перспективе — всё хорошо и правильно.

(В действительности — нет. В действительности Сорок Седьмой неверно интерпретировал редкий психопространственный эффект — когда взаимодействие разнородных ментальностей посторонним наблюдателем воспринимается как разрыв континуума, являясь на самом деле всего лишь псевдопространственным образованием. Действительный разрыв (и не на пяти, а на шести уровнях континуума произошёл или произойдёт — начиная с шестого уровня системы понятия «прежде» и «теперь» лишены обычного смысла) в результате неверных действий самого Сорок Седьмого: недопустимо большого использования им не психической, а «материальной» (физической) энергии.)

Получив от Сорок Седьмого сообщение об использовании им двух третей своего энергетического резерва, База встревожилась: по её расчётам для перемещения ноосферы F8 в континуум бесконечно неопределённых измерений требовалось никак не более одной тысячной этого самого резерва. И куда тогда девались остальные девятьсот девяносто девять тысячных? А ведь эта энергия сопоставима с той, которую небольшая звезда — та же G2 — вырабатывает за тысячу стандартных единиц времени!

Проверив уровень психической активности ноосферы F8, - а в действительности он снизился не на десять, как ошибочно информировал Сорок Седьмой, а всего лишь на пять порядков — База встревожилась ещё больше.

Глава 11. Расстрел подсолнуха. Рабыня страсти. Импровизация параноика. Света попадает в заложницы. На линии огня. Мужики, он не опасен. Медовый месяц у моря

Маркиз остался доволен «Маузером»: такого точного и дальнобойного ручного оружия — а Юрию Меньшикову доводилось пользоваться пистолетами и револьверами самых разных систем — у него, пожалуй, не было никогда. Да, тяжеловат, неуклюж, но с трёхсот шагов продырявив из него пятью пулями четыре склонённые головки подсолнечника, Маркиз с почтением вернул этот музейный экспонат в кобуру: умели же раньше! Сработано более чем на совесть! Мурзик недаром не торопился обменивать его на престижный и дорогой — «культовый» в Диком Поле — «Кольт».

Немножечко беспокоил третий выстрел: пуля даже не задела набитую созревшими семечками корзинку подсолнуха — если бы первый, Меньшиков бы не волновался: первый — из незнакомого оружия — пристрелочный. Желая убедиться, что третий выстрел — досадная случайность, Маркиз вновь вынул «Маузер» и прицелился не в корзинку стоящего несколько особняком подсолнуха, а в её удерживающий стебель и, задержав дыхание, плавно спустил курок. Грохнуло — срезанная пулей головка шмякнулась, брызнув семечками, о сухую землю.

«Это тебе за Юльку! — то ли прошептал, то ли проскрежетал зубами охваченный злым азартом Маркиз. И добавил, прицеливаясь ещё: — За всех, падла, отравленных твоим маком, Юлек, Ларисок, Петек!»

От пули, направленной точно в ребро корзинки, подсолнух словно взорвался — пыхнув в небесную голубизну маленьким золотисто-чёрным облаком.

Юрий Меньшиков не знал, что, вложив в этот выстрел всю боль, всю обиду, всю злость и всю ненависть, он свою месть, в сущности, совершил. Символом — да, символом отравителя миллионов не повзрослевших и никогда уже не по взрослеющих по его вине мальчиков и девочек Иннокентий Глебович оставался по-прежнему. Но — символом для ума. Сердце Маркиза — после казни безвинного подсолнуха — освободилось от жёлчи. Однако, повторимся, он этого пока не знал и, удовлетворённый двумя отменно меткими последними выстрелами, будто бы уже видел на мушке «Маузера» ненавистную полковничью голову.

В Ставке, загнав ушаковский «джип» под натянутый над ремонтной площадкой тент, Меньшиков перекинулся парой слов с Упырём и, переодевшись в вельветовые джинсы и футболку, отправился в библиотеку: к добродушной лентяйке Валечке — распоряжающейся пятьюстами подобранных абсолютно случайно томиков, кипой старых газет и журналов, японским телевизором, будильником «Слава» и трёхлитровым электрическим самоваром. (По странной прихоти Иннокентий Глебович настолько поощрял охоту своих подчинённых к чтению, что на посещение библиотеки в служебное время смотрел сквозь пальцы — разумеется, теми, кто не занят в нарядах.)

В холщовой сумке под ветхими страницами какого-то развлекательного вздора, двумя номерами «Звездочёта» за две тысячи десятый год, в свёртке грязного белья — будто бы, собираясь на речку, захватил простирнуть — помещались «Маузер» и запасная обойма. Конечно, рискованно: на территории военного городка оружие разрешалось носить только патрулям, но Маркиз не мог знать, где и когда он совершит возмездие — так что, ничего не поделаешь, приходилось идти на риск. В сравнении с безумным риском всего затеянного — ничтожный.

Валечка, как обычно, валялась на раскладушке за разгораживающей просторную палатку на две неравные части самодельной, из накинутого на бельевую верёвку брезента, ширмой. Посетителей в библиотеке не было, и Меньшиков, немного побалагурив с хозяйкой, занял единственный удобный столик: у затянутого прозрачной плёнкой оконца — с видом на «резиденцию» Иннокентия Глебовича. Взял номер редкого, издававшегося только в две тысячи девятом году журнала «Трансвестит» и приступил к наблюдению.

Около десяти в штабную палатку полковника проследовало четверо очень влиятельных «степняков» в сопровождении небольшой, оставшейся снаружи охраны. Совещание явно неофициальное, иначе гордые «степняки» не «проследовали» бы, а с помпой «прошествовали». Без двух минут десять (Юрий почему-то посмотрел на часы) явился приехавший из Ростова Голышев — тот ещё фрукт. Маркизу его прибытие, кроме того, что не нравилось, — Дикое Поле явно налаживает отношения с Югороссией! — внушало какую-то безотчётную тревогу: этот плешаковский «супермен», вмешиваясь некстати, сорвал уже не один превосходный замысел.

(Голышевские «подвиги» ни им самим, ни его начальством, разумеется, не рекламировались — однако молва! Которая по каким-то (ведомым только ей!) законам избирает «счастливчиков», приписывая им, во-первых, многое из сделанного другими, а во-вторых — кое-что из не сделанного никогда никем.)

«Принесла нелёгкая! Не сидится в своём Ростове! Чтобы черти взяли тебя у Колодца! — с раздражением комментировал Маркиз приезд плешаковского эмиссара. — И так-то… — чем больше Юрий Меньшиков думал о Голышеве, тем меньше ему нравилась складывающаяся ситуация: — Ловок, удачлив, хитёр, отважен!» — иметь такого в противниках, Маркизу, ох, до чего же не хотелось! А в случае убийства Горчакова, не без основания предположил Меньшиков, Сергей обязательно примет участие в расследовании. И вряд ли его собьёт с толку мурзиковский «Маузер» — слишком «горячий» след, для сыщиков-недоумков. Особенно — если Мурзика не убьют на месте.

(Вообще, в планы Маркиза входило слишком большое — совершенно недопустимое даже для посредственного профессионала — количество этих «если»! Во-первых: если Мурзика убьют — и далее: если он никому не рассказал о состоявшемся вчера обмене, если поднявшаяся суматоха отвлечёт следствие, если недоверие Горчакова к Виктору Сергеевичу сочтут достаточной уликой, если «степняки» перессорятся между собой… «если»! «если»! «если»! Конечно, в оправдание Юрия Меньшикова можно сказать, что затеянное им предприятие (по своей изначальной обречённости!) предполагало наличие всего одного — но какого! — «если»: ЕСЛИ ПРОИЗОЙДЁТ ЧУДО, ТО, ЗАСТРЕЛИВ ПОЛКОВНИКА, ОН БУДЕТ ИМЕТЬ НЕКОТОРЫЕ ШАНСЫ НА СПАСЕНИЕ. А поскольку чудеса непрогнозируемы по своей сути, то, оценивая расчёты Маркиза, необходимо сделать соответствующую поправку: все они были совершенно напрасны. Ибо, прикидывая и так, и этак, предполагая и то, и сё, в глубине души Меньшиков знал: ни жалкий обмен оружием, ни неуклюжие попытки «натравить» следствие на Седого ему не помогут. Вообще: кроме чуда, ему не поможет ничто. А появление в Диком Поле Голышева — интуиция подсказывала Маркизу — уменьшало и без того ничтожную его вероятность.)

Этот, изменивший Светину жизнь, день на исходе лета начинался вполне обычно — без каких бы то ни было (даже самых смутных) предчувствий, не говоря уже о предзнаменованиях. Проснувшись в восемь утра — она легла хоть и рано, около десяти, но легла не одна, с Сергеем — Света почти как аристократка (почти — ибо всё-таки не в постели) выпила чашечку приготовленного Олегом кофе и, настроившись на долгое, шести семичасовое, безделье, примостилась в тени палатки с каким-то «женским» любовно-уголовно-сентиментальным опусом. Однако, рассеянно прочитав несколько страниц, закрыла книгу; пикантная смесь патоки с клюквенным соком сейчас не усваивалась: героиня казалась истеричной богатой стервочкой, герой — великовозрастным тинэйджером в третьем поколении. И, право, когда своё, задевающее за живое, переполняло и ум, и сердце, у Светы не получалось сопереживать вымышленным полудуркам. Сергей — все её мысли были заняты только им!

Вчера, когда, утомлённые любовными ласками, они почти уже засыпали, Сергей предложил Свете прокатиться в Ростов. Поманив, если позволят обстоятельства, отдыхом у моря — на уединённом хуторе, близ Таганрога. Но и только: о чём-то большем — ни слова. Вчера, в объятьях любовника, Света с радостью приняла это приглашение, однако сегодня…

«Чуть поманил — и она готова! Бежать за ним, как верная собачонка! Куда и насколько — не имеет значения, лишь бы за ним! А независимость, гордость — наконец, женское достоинство? Что, неужели, несмотря не на надуманный феминизм (чёрт с ним, с феминизмом!), а на природное свободолюбие, она таки — рабыня? Ищущая хозяина? Нет! Этого не может быть! Не может? А почему же тогда до самой крайности терпела побои и издевательства своего бывшего — по имени вспоминать противно! — «законного» мучителя? Страдая, каждый день собираясь бросить — терпела всё-таки? И не затей он гнусный товарообмен — терпела бы ведь и дальше! Терпела бы? Сколько?»

Риторические, задним числом вопросы, возникшие у Светы только из-за непреодолимого влечения к Сергею. Из-за почти мгновенно вспыхнувшей — в течение, наверно, нескольких минут, в кузове мчащегося по степи «Уазика» — с каждым часом разгорающейся всё жарче страсти. «Страсти… — Света утешилась, ухватившись за удачно подвернувшуюся мысль: — Рабыня страсти! Своей страсти! Главное — своей! Не мужчины — а страсти! Всё равно, конечно, рабыня, но… если своих чувств, то… как бы и не совсем рабыня? Или… или это — самообман? Бальзам для её уязвлённой гордости?»

Бунт ущемлённого свободолюбия разрастался, порождая протест в душе: «Не отказаться ли? Эдак вежливо поблагодарив, сказать, что вчера — конечно… какая женщина, будучи в объятьях мужчины, способна ему перечить хоть в чём-то? Увы, объятья остывают, а жизнь… у него, Сергея, свои дела и заботы, у неё — свои. К примеру, через несколько дней начинается новый учебный год, а она, как-никак — учительница… любящая свою работу… и школу… в которой когда-то училась сама. И хоть, конечно, можно недели на две взять отпуск за свой счёт — по нынешним временам классы чуть ли не до середины октября более чем на половину пустуют — ей бы этого не хотелось. Ведь она только летом озорная легкомысленная девчонка, а так-то — ого! — очень даже серьёзная и строгая преподавательница… пример, можно сказать, ответственного и дисциплинированного отношения к делу — уф! — Света едва не рассмеялась от этой, произнесённой в уме, тирады: — Интересно, насколько бы у Сергея вытянулось лицо, доведись ему скушать этот, упакованный в серебряную обёртку, вздор?»

Время близилось к полудню, а ничего определённого в Светиной голове не складывалось: борение страсти и свободолюбия шло с переменным успехом — победа не давалась ни той, ни другой стороне. То Свете казалось, что она гордо откажется от предложенной Сергеем — такой желанной! — поездки, то — напротив! — всё бросив, последует за ним хоть на край света. Не требуя с его стороны никаких — даже не высказанных! — обещаний. Лишь бы быть подле него. Рабыней? Да! Если без этого нельзя — то и рабыней! Но ведь она же теперь не давняя, ослепшая от любви, девчонка, а взрослая свободная женщина? Личность — чёрт побери!

Неизвестно, сколько бы продолжались эти, во многом надуманные, но всё равно достаточно болезненные терзания — скорее всего, до возвращения Сергея — если бы Олег не позвал Свету обедать.

«А что, если отсюда? От оконца библиотеки до входа в штабную палатку полковника метров сто пятьдесят — расстояние подходящее. Сразу за библиотекой — ровные ряды палаток военного городка: те несколько секунд, которые понадобятся, чтобы понять, откуда был произведён выстрел, дают возможность затеряться среди них. А там — растерянность, суматоха, безвластие — появляются кое-какие шансы на спасение! Валечка?.. Ничего не поделаешь — придётся ликвидировать…»

Приняв решение, Маркиз достал «Маузер», прошёл за ширму и прицелился в лежащую на раскладушке женщину:

— Если хочешь жить, делай, что я скажу.

— Юрочка — миленький — всё! Только не убивай! Бери, что хочешь. Хоть деньги, хоть героин. А хочешь — разденусь. Я только с лица — не очень, а тело у меня знаешь какое? И грудь, и живот, и всё! Как у девчонки!

— Тише, ты! Молчи и слушай. Встань, только медленно… так… подойди к аптечке… там у тебя морфий — я знаю… достань пузырёк… покажи… правильно… накапай в стакан… больше, больше — тройную дозу… ну-ка?.. добавь ещё — баба ты крупная… от этого не умрёшь — не бойся… выпей… кому сказал! Не отворачивайся! До дна! Да не кашляй — запей! Так… теперь ложись… да не раздевайся — нужна ты мне! Завтра скажешь, что ничего не видела. Что голова разболелась — или ещё чего. Придумаешь. Вот поэтому и приняла с утра морфий. А обо мне — ни слова! Из-под земли достану!

Засыпая, Валентина пробормотала: — Юрочка, я — что хочешь… Ой, какой ты сердитый… Не надо, миленький, я… я…

Дождавшись, когда женщиной окончательно овладеет глубокий наркотический сон, Меньшиков вернулся к столику у оконца, положив «Маузер» в сумку так, чтобы его можно было достать одним движением — решено: стрелять в Горчакова он будет отсюда! Затем, убегая, пулю в Валечку — просыпаться ей совершенно незачем. А там… как карты лягут! Вдруг да к десятке — туз?

Время тянулось медленно — чего прежде никогда не случалось. Маркиз, как профессионал, в своих прежних засадах вообще не замечал течения времени — часы, минуты, секунды являлись для него только метками, по которым следовало ориентироваться: сейчас, например, цель выезжает из дома, сейчас она в банке, сейчас в казино, сейчас возвращается. Сегодня всё было по-другому: минуты для Меньшикова ползли, словно для мальчика, ожидающего возлюбленную на первом в жизни свидании.

«Ну, когда же, когда?! Покажется аккуратно подстриженная полковничья голова? Из-за услужливым раздвинутого вестовым полога штабной палатки?»

(Маркиз не мог знать, что, сделавшись мстителем, он перестал быть профессионалом. И — более: его подсознание хочет не столько смерти полковника Горчакова, сколько собственной гибели. Ибо, расстреляв в Рыбинске главаря местных торговцев наркотиками, он дошёл до конца предназначенного ему пути — дальнейшее движение было уже так, по инерции. Но и это ещё не всё: сегодняшним утром казнив подсолнух, Юрий Меньшиков в его образе символически казнил вовсе не полковника Горчакова — себя. Разумеется — в подсознании: на глубине совершенно недоступной для аналитического взгляда.)

Минуты ползли невозможно медленно, совещание у Иннокентия Глебовича затягивалось до бесконечности — Маркиз начал нервничать: ещё полчаса — и он не снайпер! Ревнивый муж из какой-нибудь старинной мелодрамы — засевший с прадедовским пистолем на пути возвращения соблазнившего его жену мерзавца! Ревнивый, трусливый муж — храбрый встретил бы обидчика со шпагой в руке! — который почти наверняка промахнётся и убежит, как заяц.

Часовая стрелка на тикающем на тумбочке допотопном будильнике приближалась к двум часам пополудни.

Совещание у Горчакова, к удовольствию Сергея, заканчивалось значительно раньше предполагавшегося им срока.

«Хоть в этом-то Батька молодец, не любит толочь воду в ступе, — вспоминая убийственно длинные и абсолютно никому не нужные словопрения в кабинетах подавляющего большинства вполне ничтожных руководителей, радовался лейтенант: — Зайти в госпиталь, узнать там, как Ольга, проститься с Иваном Адамовичем — и в путь! Домой! К чертям по налимьи скользкого интригана-полковника! Вот-вот — к чертям! Пусть они (черти) разбираются и с Батькой, и с Плешаковым, и с Сивоконем, и всеми прочими «зубрами»! А он доложит Губернатору — и баста! К морю. На две недели, Под Таганрог. Со Светой. Вчера она согласилась… И сегодня, надо надеяться, не передумает… Хотя…»

Неопределённость их отношений раздражала Сергея. Тем более — что виноват в этой неопределённости был только он. Света замуж пошла бы не раздумывая ни полсекунды! А он… как же, «честная» девушка, прежде чем уступить, должна как следует покочевряжиться, «подинамить» — укоренившийся мужской предрассудок! Вот и получается, что замуж в первую очередь выходят холодные расчетливые «щучки»! И ведь — хоть плачь, хоть смейся! — все это знают и, тем не менее, восемьдесят процентов мужчин оказываются уловленными ловкими, беспринципными хищницами. Ладно бы — в первый раз! Так ведь нет — и во второй, и в третий! Подсознательно, стало быть, что?.. мужики настроены на бесконечные самообманы?.. взять хотя бы его самого — ведь однажды уже попадался — и?.. ничему, выходит, не научился?.. Света… такая искренняя, нерасчётливая — такая не хищница! — влюбившись в него, не стала противиться чувственному влечению, а он? Опасается, осторожничает… притом, что сам в неё влюблён, как мальчишка! Но… какой-то дурацкий заколдованный круг! Если женщина нарушает правила жульнической игры, значит она — «нечестная»! А если «честно» играет по жульническим правилам, то… образец добродетели?

— Сергей Геннадьевич, был рад нашему знакомству. Надеюсь скоро видеть вас вновь. Теперь, выслушав некоторых из наших руководителей, вы, полагаю, убедились, что Нижне-Волго-Донская область вполне достойна вступить в вашу Конфедерацию?

Бесстрастный голос Иннокентия Глебовича вернул Сергея в штабную палатку: «Как же — «мыслитель»! — нашёл время, чтобы, забыв, где и зачем находишься, полностью занять ум решением своих личных вопросов? Хорошо, хоть полковник, кажется, не заметил?»

— Да, Иннокентий Глебович, все ваши соображения постараюсь передать как можно точнее. Ну, а буду ли вновь у вас и когда, если буду, это, вы понимаете, решать не мне. Со своей стороны, тоже очень рад знакомству с вами.

Выстрел грохнул, когда Сергей, прощаясь, пожимал горчаковскую руку — над макушкой седеющей головы Иннокентия Глебовича будто бы пронёсся крохотный смерч, серебристым дымком заклубились вырванные пулей волосы. Подхватив потерявшего сознание полковника, Голышев осторожно опустил на землю тяжёлое, враз обмякшее, тело: «Вскользь, по касательной. Контузия — ничего опасного», — мгновенно отметили видевшие предостаточно всяких ранений глаза Сергея.

Уже спуская курок, Маркиз понял, что пуля не попадёт в цель. И виноваты в этом будут не «Маузер» и не его рука, нет — нечто нездешнее, почти неуследимое, однако определяющее конечный результат всех человеческих действий. Поэтому, выстрелив, Меньшиков немножечко удивился раненью полковника, но удивился почти автоматически — словно какой-нибудь сторонний свидетель. Откуда-то очень издалека наблюдающий не только за покушением на полковника Горчакова, но и за ним самим, Юрием Дмитриевичем Меньшиковым — бывшим лучшим стрелком десантного батальона, бывшим снайпером группы «Альфа», бывшим киллером-одиночкой, бывшим… всё уже — бывшим! Не попав — царапина не в счёт — в голову Иннокентия Глебовича, Маркиз почувствовал: время его пребывания на этой земле заканчивается — остались недолгие минуты. А Там? В общем-то — неизвестно… Однако, учитывая специфическую профессию Меньшикова, надо полагать, что пути ему Там предстоят крутые. И ступить на них доведётся уже очень скоро — через каких-нибудь пятнадцать, двадцать минут.

Проходя мимо спящей Валечки, Маркиз не выстрелил, ибо понял: её показания его земную судьбу не облегчат и не утяжелят, а Там, где начинается новая жизнь, каждое, совершённое здесь, убийство ляжет на плечи страшно тяжёлой ношей.

Конечно, Меньшикову, почувствовавшему знобящий ветерок из иного мира, логичнее всего было бы сдаться, но человеческие поступки логикой определяются и вообще-то редко, а уж когда ясно просматривается черта… навык, инстинкт, привычка — всё что угодно, только не логика!

Минут через десять после покушения, когда Меньшикову удалось незамеченным вернуться в свою палатку, заслышался шум погони:

«Глупость какая-то, спецслужбы действуют тихо, не привлекая внимания, а тут… не хватало только кому-нибудь завопить «держи вора», чтобы получился почти водевильный переполох на сельской ярмарке, — подумал Маркиз, но сразу же спохватился: — Это — за ним. Травят его, как зверя. Зная — почему, от кого, неважно! — но зная, что стрелял в полковника Горчакова он, Юрий Меньшиков. И не будет, конечно, никакого суда — ворвутся и истребят на месте…

… и пусть, — говорил смертельно уставший, почти уже выключившийся из этой жизни ум, — чем скорее — тем лучше…»

Но куда более древний инстинкт всё-таки заставил Маркиза покинуть свою, грозящую превратиться в западню, палатку. Однако никакого плана спасения у Меньшикова не было, и, выбравшись наружу, он полностью положился на волю ног: куда понесут — туда и ладно.

Минут через пять, попетляв между полотняных конусов и шатров военного городка, ноги принесли его на небольшую площадь — перед жилищем Ивана Адамовича. Маркиз почувствовал: здесь. Его земной, красный от крови им убиенных путь завершится здесь. Через две, три минуты — он обнаружен, загнан и вот-вот будет растерзан толпой. Не расстрелян, а как это и положено испокон веку герою вершащегося на площадях стихийного правосудия, растерзан в клочья.

Ум, за ненадобностью, окончательно распался, и то немногое, что в этой жизни ещё успел совершить Маркиз, совершил уже не человек и даже не зверь, а некий, способный реагировать и немного двигаться, биологический субстрат.

Когда появились первые преследователи, он (этот субстрат) достал из сумки почему-то не брошенный Юрием Меньшиковым «Маузер», выстрелил, не целясь, в сторону приближающихся и, заметив неподалёку молодую человеческую самку, загородился ею, левой рукой захватив за шею, а в правой держа наведённый на ищущих его смерти «Маузер». На языке преследующих это называлось «взять заложницу», но угрожающее допотопным оружием биологическое нечто их языка не знало, а действовало, повинуясь даже не инстинктам, а сохранившимся из прежней жизни телесным навыкам.

Контузия оказалась лёгкой, сознание вернулось к Иннокентию Глебовичу через минуту, другую — пришедший в себя полковник первым делом поблагодарил Сергея, зажимающего носовым платком кровоточащую ссадину на темени, и обратился к начальнику охраны:

— Мы чего-то недоработали. Маркиз должен был завтра. Но всё равно — надо брать. Главное, конечно — Седой. Действуй по плану «Перехват». Теперь не отвертится.

Сергея мало интересовали интриги местной политики, и, сдав Горчакова на руки подоспевшему из госпиталя врачу, он собрался вернуться в палатку Ивана Адамовича, но, сделав несколько шагов, остановился, настигнутый любопытным соображением:

«Маркиз! Снайпер высочайшего класса! И чтобы настолько бездарно организовать покушение? Промах — ладно: самый лучший стрелок когда-нибудь да промахивается, но всё остальное?!»

Осмотрев библиотеку — а выстрел был произведён явно оттуда — Сергей, кроме спящей Валечки, раскрытого журнала, маленькой дырки в затягивающей оконце плёнке да запаха пороха, ничего подозрительного не обнаружил — импровизация параноика, а никак не подготовленная «акция»! Это Сергея встревожило: снайпер, повредившийся в уме? Да прежде, чем его поймают или убьют, он же перестреляет тьму народа! И лейтенант, в поимке Меньшикова прежде не собиравшийся принимать участие — пусть об этом болит голова у прошляпившей покушение местной службы безопасности — решил если не присоединиться к ловцам, то поделиться своими соображениями относительно вменяемости Маркиза: охотиться на сумасшедшего снайпера — кошмарчик, как по заказу! Сюжет, можно сказать, для триллера!

Однако, выйдя из библиотечной палатки, Голышев услышал топот многих бегущих ног и громкие голоса преследователей:

«Этого только не хватало! Да что они, черти, делают?! Не задерживают, а травят! Да даже если он ошибается и Маркиз не сошёл с ума — то затравленный-то? Загнанный зверь — и то? А вооружённый снайпер?»

Наверно, с минуту Сергей постоял на месте, пытаясь сообразить, стоит ему или не стоит вмешиваться? Не он, в конце концов, затеял эту идиотскую охоту — и из-за чужой вопиющей глупости лезть под пули затравленного стрелка?

Пока Голышев колебался, думая то так, то эдак, шум погони сместился в сторону жилища Ивана Андреевича — страшное подозрение заставило лейтенанта, мигом забывшего всяческие расчёты, броситься на защиту близких ему людей.

На площади перед палаткой майора Сергей очутился в самый драматический момент: удерживающий Свету Маркиз целился из-за неё, как из-за щита, в попрятавшихся за грузовиком и двумя «джипами» преследователей. Всё решали мгновения — причём, шестое чувство подсказывало лейтенанту, главную опасность для Светы представлял не Маркиз, а затравившие его спецназовцы. Сейчас, через одну, две секунды, у кого-нибудь из преследователей обязательно сдадут нервы, и автоматная очередь превратит его возлюбленную — юную! солнечную! живую! — в остывающий в луже крови труп!

— Не стрелять! — властно скомандовал Сергей, выходя на середину площади, так, чтобы оказаться между Меньшиковым и бойцами спецназа. — Маркиз, если ты отпустишь Светлану, то, от имени ростовского Губернатора, гарантирую жизнь. В заложники можешь взять меня — видишь, я без оружия.

Сергей стоял вполоборота, одновременно держа в поле зрения и Меньшикова со Светой, и укрывшихся за автомобилем преследователей. После его слов по виду ничего не изменилось: по-прежнему напряжённые позы автоматчиков, перекошенное ужасом лицо Светланы и абсолютно пустые глаза Маркиза.

«Безумен, совсем безумен! — лихорадочно пронеслось в Голышевской голове, — Господи, что же делать?! Как разговаривать с сумасшедшим? А эти? — мысли Сергея метнулись к спецназовцам, — тоже ведь по-своему безумны!»

Над площадью висела гнетущая тишина — кто первый? Маркиз — или его преследователи?

В эти мучительные мгновения от полного отчаяния Сергея удерживало только одно, подаренное, вероятно, вечностью, соображение: «Он находится как раз на линии огня, и кто бы первым ни открыл пальбу, пули попадут сначала в него — смерти возлюбленной он не увидит».

И, как ни странно, но это, противоречащее всему земному, соображение вселило мало-помалу уверенность в благополучный исход. Сергей вдруг понял, что Меньшиков ни в кого не выстрелит: ни в Свету, ни в спецназовцев, ни в него. И, произнеся совершенно буднично, — мужики, спокойно, он не опасен, — Голышев медленно подошёл к Маркизу, взял «Маузер» из его безвольно разжавшейся кисти и, лёгким движением отстранив безумца от Светы, обнял свою, бурно разрыдавшуюся, возлюбленную. Всё, слава Богу, закончилось наилучшим образом.

В Ростов, разумеется, в этот день не выехали: после случившегося потрясения Света пришла в себя только к ночи — но и кроме: хоть ранение Иннокентия Глебовича было пустячным, вежливость всё равно требовала задержаться. А на следующий день выздоровела Ольга. Вернее, выздоровела она накануне, как раз тогда, когда Сергей, ведомый отчаянием и любовью, вышел на площадь, став между спецназовцами и Светой. Однако, обретя после ментального соприкосновения с ноосферой F8 способность понимать мысли и чувства других людей, Ольга решила на ближайшую ночь задержаться в госпитале — после разыгравшейся драмы Свете с Сергеем уединение этой ночью было совершенно необходимо. Иван Адамович, прочитав Ольгины мысли — а какая-то небольшая часть её удивительных способностей передалась майору — согласился со своей суженой.

На утро Сергея и особенно Свету, уже вполне пришедшую в себя, поразила какая-то нездешняя одухотворённость лиц Ольги и Ивана Адамовича — будто бы не лица, а просветлённые лики! Казалось, что они знают нечто особенное — высшее! — неведомое всем остальным. И ещё: друг с другом соединены настолько, что никакие земные обряды им не нужны — о венчании ни полслова. Света, разумеется, не стала мириться с такой вопиющей индифферентностью относительно дорогих её сердцу условностей и потребовала, чтобы всё было «как у людей»: поп, кольца, фата, свидетели.

В Ростов выехали на следующий день после свадьбы: Света на переднем сидении, рядом с Сергеем, на заднем — новобрачные, приглашённые Голышевым провести медовый месяц у моря. «Уазик», с которым его пассажиры почти породнились за время недолгих странствий по одинаково щедро родящим и пшеницу, и мак степям, стремительно катил к переправе на Усть-Донецк: чтобы познакомиться со Светиными родителями путешественникам требовалось сделать изрядный крюк.

Неслышно работал двигатель, убаюкивающе покачивали рессоры, уютно поскрипывал старенький кузов — Света, откинувшись на спинку сиденья и полуприкрыв глаза, грезила о будущей, совместной с Сергеем жизни. Неважно, что формального предложения он ей ещё не сделал — теперь, спасённая им от верной смерти, Света знала: всё устроится наилучшим образом.