Приговоренный

МАЛЯВА ДЛЯ ЧЕРНОГО

Не верил в карты Клык. Очень сильно не верил. И Бога как-то не признавал, и коммунистом не был. Одна ему вера оставалась — в чужую дурь, в свой меткий глаз да в большой фарт, который не раз к нему шел. И когда выпал ему как-то раз пиковый туз в казенном доме, он все еще не верил, что приплыл. Хотя не было у него ни крепкого заступничка-адвоката, ни крыши, ни доброго дяди, ни волосатой и мохнатой лапы, которой все отмажется и покроется. Мокрая 102-я уверенно выводила его в расстрельный коридорчик, где ждала его шмередуха в форме пульки из «Макарова» через затылок сквозь мозги.

Когда Президент решил, что Клыку жить не обязательно, и завернул ходатайство о помиловании с резолюцией «отказать», загрустил гражданин Гладышев Петр Петрович, как именовали Клыка власти. И осталось ему надеяться только на Черного. Не друга, не родственника, не пахана крестного, а человека, с которым до сего времени он ни видеться, ни встречаться, ни тем более разговаривать не собирался. Короче, на самого злейшего врага, который, как ни странно, об этом до сих пор еще не знал. Потому что однажды Клык случайно взял то, что принадлежало Черному. Взял и заныкал наглухо, надеясь когда-то отовариться. Может, под старость, если повезет, а может, за кордоном, если приведет туда кривая. Если бы Черный еще тогда узнал о том, что Клык устроил такую заподлянку, то не дожить бы Петру Петровичу до смертного приговора. У Черного все куда проще, чем у прокурора. И следствие он повел бы без оглядки на правозащитников из "Общества против пыток". Но фарт тогда Клыка не оставил. Черный на него и не подумал, а пошел шерстить своих ближних. У самого Клыка и уши, и язык работали хорошо и надежно. Первые хорошо прислушивались, а последний прятался за зубами и не трепал лишнего.

Нет, не сразу и не через сутки Клык додумался сознаться. Он думал неделю, каждый день ожидая, что вот-вот придут те, с врачом и прокурором, чтобы отвести его туда, откуда он уже не вернется. У него душа распалась на две половинки. Одна все еще не могла смириться с тем, что какой-то семейный и в меру пьющий служивый одним нажатием спускового крючка вышибет ее вон из этого вполне здорового и крепкого тела, которое всего-то тридцать четыре года как топчет землю на воле и в зонах. Этой половинке было до жути страшно. Она чуяла себя на обрыве перед пропастью, бездонной и кромешно-темной. Впереди — НИЧТО. Но это был только один, самый простой уровень страха. Куда страшнее казалось иное, исподволь пробивавшееся сквозь заскорузлые и приученные к простым мыслям мозги Клыка. А если там, за обрывом, в черной непроглядной тьме не пустота, не бездна, а Возмездие, Вечные муки? Сатана, черти, котлы, сковородки, а может, и еще что-то, неизвестное, но ужасное… Другая половина души была уже готова покинуть тело. Все равно когда-то помирать придется. Оставят в живых, сунут пожизненно в особую зону, где, быть может, тридцать лет еще будешь гнить, пока не сдохнешь от какой-нибудь мучительной болезни, выхаркивая из себя легкие и валяясь в койке на пропитанном собственной мочой тюфяке. А тут грохнут раз — и привет. Отболелся и отмучился. Ни черта уже не случится. Рай, ад, Бог и черти — туфта. Их попы придумали, чтоб народ дурить.

Эти половинки дергали Клыка то туда, то сюда. Чем дольше тянули с исполнением приговора, тем привычнее становилось ожидание смерти, все как-то притуплялось вроде бы, но жить хотелось сильнее и сильнее. Вспоминалось все помаленьку. И жизнь, в которой самые лучшие и светлые страницы сводились к пьянке, бабам, удачным делам с хорошим наваром, казалась прекрасной и удивительной. Клык написал повторное ходатайство о помиловании, не зная, дойдет или нет, надеялся… А вдруг? И по ночам ему не раз и не два снилось, что происходит какое-то чудо: землетрясение, например, или война, или восстание. Или тюрьма разваливается, каким-то образом его не раздавив. Один раз даже приснилось, будто пришло ему помилование и везут его в "Столыпине" на пожизненную зону, а поезд сваливается с рельсов… Плакал, когда проснулся, выл даже. И днем эти чертовы мечты лезли в голову. Уйти! Достать ту самую нычку, слинять подальше, забиться в какую-нибудь дырку и жить тихо-тихо. Сейчас это раз плюнуть, были бы бабки. И паспорт можно купить чистенький, и проскочить через какую-нибудь новую границу. А там — хоть трава не расти.

Но каждый раз, когда за дверью камеры брякал отпираемый замок, лязгала решетка, перегораживавшая коридор, и слышался зловещий, гулкий шаг чьих-то сапог, неуклонно приближающийся и, может быть, несущий смерть, Клык ощущал тоску, бессилие и злобу на самого себя. Покаянием эту злобу мог бы назвать только дурак. Если он и каялся, то только в том, что при последнем налете на магазин замочил охранника, но пожалел кассирш. Надо было и Валь-ку-продавщицу, которая навела его на точку, страховки ради обрубить. А он, дурак, на сиськи польстился, ночевать остался. Забыл, чудила, что бабы любопытны и памятливы. Кассирша, сука, запомнила его рожу, когда он с Валькой за неделю до налета у магазина разговаривал. Менты его через час взяли, прямо из Валькиной кроватки. Как пацана! С выручкой, с пушкой… Да еще не поленились потом покопать — в результате из старых дел три мокрухи высосали. Так вышка и намоталась. Когда следователь мурыжил гражданина Гладышева П. П. то Клык отчего-то больше всего опасался, будто и до его нычки доберутся. Нет, не добрались. Не доехали до этого факта из биографии, хотя и ходили очень близко. Смех и грех, но только Клык даже на суде, когда ему приговор зачитали, только тем себя и тешил. Тогда еще впереди было много надежд: апелляция, высшая инстанция, смягчение, помилование… Хрен вам, гражданин Гладышев! Все зря. И нычка ваша останется, и Валька через пять лет выйдет, не шибко состарившись, а вас, Петр Петрович, не будет. Хлопнут, сожгут, а пепел высыплют на свалку. И жизнь пойдет дальше, к какому-нибудь, мать его в рот, светлому рыночному будущему, только без вас, извините, гражданин Гладышев.

А Черный — останется. Он сейчас на воле и в цене. Надо быть толще хрена, чтоб его куда-то посадить, потому как на него цивилизация уже наступила. У него такие деньги крутятся, что подумать страшно. У него, по слухам, и менты в чинах, и прокуроры свои, и другие корефаны имеются. В наглую гребет, но умеет поделиться с кем надо. Однако от заначки Клыка он все-таки не отказался бы. Когда это первый раз невзначай промелькнуло в голове, Клык аж скривился и постарался такую мысль прогнать подальше. Во дошел! Ну, положим, удастся как-то перекинуть Черному маляву на волю, хотя пойдет она через много рук и может до места не дойти. Ну, узнает Черный, что три года назад Клык его по случайности кинул, а теперь, сидя под вышкой, решил покаяться. Что он, достанет платочек, чтобы слезки умиления протереть? Побежит к прокурору с выкупом за Клыка? Пойдет тюрьму штурмом брать, чтобы вытащить раскаявшегося на волю? Фиг вы угадали, гражданин.

Конечно, сразу раскалываться перед Черным Клык не собирался. До такого ослизма он еще не докатился. Но поверит ли Черный, если не назвать место? Мало ли чего народ набрешет, если захочет живым остаться? Выдернуть смертника — дело не дешевое. Даже если ты с облпрокурором в сауне паришься или с начальником крытки водку пьешь. Тем более когда все инстанции уже проехали и помилование отклонили. На Руси в принципе все можно, только плати. Кто его знает, сколько нужно будет заплатить прокурору и разным прочим людям, чтоб записали Клыка в расстрелянные, а на самом деле втихаря увезли из тюряги и отдали Черному на блюдечке с голубой каемочкой? Может, побольше, чем вся нычка.

Ладно, допустим, что Черный маляве поверил и Клыка из крытки, прямо из-под вышки, выкупил. А дальше? Надо эти расходы оправдывать. То есть слезно просить прощения и милости у гражданина Черного и срочно вести его к нычке. Само собой, что едва Клык с поклоном отдаст нычку законному владельцу, как приговор суда будет приведен в исполнение. Может быть, даже в присутствии прокурора, которому от этой самой нычки немного отстегнут ради укрепления дружеских связей. И все будет, как говорится, в рамках действующего законодательства.

Конечно, можно попробовать не бросать все козыри на стол и попудрить мозги Черному. Поторговаться. Скорее всего ни хрена не выйдет. Не тот человек гражданин Черный, чтоб позволить себя дурить и свое же у себя выторговывать. Выпотрошит все вместе с кишками. По ломтику от Клыка отрезать будет, пока он не расколется. И помереть не даст ровно до тех пор. Такая вот, интеллигентно выражаясь, перспективка.

И все же чем больше Клык думал, тем больше ему хотелось рискнуть. Бывает же игра, когда карта идет! Есть фарт на свете! А в фарт Клык верил. Есть у него на руках хоть и шестерка, но козырная. Надо ее кидать, время пришло.

ОХОТА ПУЩЕ НЕВОЛИ

— Дай!

Тарелочки вылетели сразу с обоих машинок навстречу друг другу. Стрелок в синей бейсболке молниеносно вскинул короткоствольную вертикалку к плечу…

— Tax! Tax! — Дробь в пыль развеяла обе тарелочки.

— Нормально! — похвалил стрелка грузноватый дядя лет пятидесяти, брюхо которого, туго обтянутое красно-белой майкой с надписью Пума, уверенно перевисало через ремень джинсов. — Держишь руку, Володя, держишь… А я вот на стенд не часто выбираюсь. Ленив стал.

— Ладно тебе, Виктор Семеныч, — сказал стрелок, выдергивая гильзы из казенников, — не прибедняйся. Я тарелочки бью, а ты — уточек. Сезон начнется — опять меня обстреляешь.

— Не сглазь. Садись, покурим. По глазам вижу, что у тебя какое-то дельце ко мне, только не знаешь, с чего начать. Верно?

Володя выглядел лет на тридцать пять, не больше, хотя на деле был почти ровесником своему рыхлому собеседнику. Коротко стриженный, поджарый, перевитый прочными мышцами, он смахивал на боксера-полутяжа или по крайней мере на тренера, еще не пропившего спортивную форму. От предложения покурить он, однако, не отказался, хотя и не выказал особой радости.

— Я ведь бросил, Семеныч, — вздохнул Володя, отдавая ружье подошедшему парню в спортивном костюме, который молча пришел и молча удалился. — Говорят, это вредно.

— Правильно! Я тут в одной газетке вычитал, что 46 процентов умерших от рака легких были курильщиками. Но, с другой стороны, что получается? А получается, Володя, что 54 процента умерших от рака легких были некурящими! Выходит, что гораздо опаснее — не курить! Ха-ха-ха!

— Логично! — похвалил Володя. — Будем надеяться, что мы в 46 процентов не попадем.

— На, — радушно предложил Виктор Семеныч, — «Мальборо». Хотя я знаю, что твой любимый сорт — японский. «Цюзые» называется! Хе-хе-хе!

Прикурили.

— Ну, давай рассказывай, что у тебя за проблема. И поменьше темни, ради Бога.

— Черт его знает, Семеныч, не знаю, как начать. Сомневаюсь, просить или не стоит… Ты ж все-таки не Господь Бог, верно? Я тебе и так надоел небось, а?

— Да брось ты! Говори как есть, а там посмотрим, Бог я или нет.

— Хорошо. В общем, надо мне одного товарища вынуть ненадолго из тюряги.

— Ненадолго? Тоже нашел проблему!

— Погоди, я не все сказал. Этот парень к вышке приговорен.

— Хм… Помилование отклонено?

— Точно. Но ты не думай, он мне живой нужен ненадолго.

— Догадываюсь. Говори, зачем нужен?

— Семеныч, а можно без этого? Неужели тебе интересно? Вроде бы как-то проще, если не знаешь. Или нет?

— Может, и проще, а может, и нет. Ну, допустим, отдам я его тебе напрокат, пошлешь ты его, скажем, на какую-нибудь мокрушку и после дела вернешь приведенным в исполнение, чтоб я его, как говорится, утилизировал. А проколоться не боишься?

— Ну, Семеныч! До чего ж ты, однако, недоверчивый и подозрительный…

— Служба такая. Я ж прокурор, мне положено.

— Я тебе слово даю: никаких лишних мокрух не будет. Даже если хочешь, верну живого. Стреляй сам.

— И все-таки, Володенька, это называется — втемную играть. Я ведь многим рискую, сам понимаешь. Гадючничек у нас еще тот. Подсидеть не откажутся. Как известно, на каждый роток не накинешь платок. Слишком много ротков и слишком мало платков. Если ты думаешь, что я могу все, — ошибаешься.

— Так я с этого и начинал, — вздохнул Володя. — Ты ж не Господь Бог… Ладно, завяжем с этим делом.

— Ты что, обиделся, что ли? — встревоженно пробормотал Семеныч. — Зря. Ты объясни толком, мне ж подумать надо. Скажи хоть, что за мужик.

— Гладышев. На нем четыре трупа…

— Так, помню. Гастролер. Попался на магазине, 102-я и 146-я, часть 2. К тебе никакого отношения не имел вроде бы.

— Я тоже так думал. А он, оказывается, имел.

— Вот что, дорогой, — ухмыльнулся прокурор. — Надоело мне в кошки-мышки играть. Не люблю я неискренних людей. Я ведь знаю, с чем ты пришел, родной мой. На то и поставлен, чтобы знать. Понял?

— Улавливаю… — проворчал Володя.

— Вот, милок, — осклабился Семеныч, доставая из заднего кармана бумажник, а из бумажника — небольшую прямоугольную бумажку, — фотокопия малявочки, которую тебе послал осужденный Гладышев, он же Клык. Сигаретку «Приму» не пожалел, распотрошил. На папиросной бумажечке накарябал. Как она дальше шла — секрет фирмы. Прежде всего чтоб ты, дурачишко, не взялся стукача выявлять. Не надо этого, не мельтешись. Уговорились?

— Допустим… — Володя не был в восторге, но и особо расстроенным не выглядел. — Значит, ты в курсе, Семеныч?

— Смеешься? Вот, читаю: «Ч., 1992, д. п. 567 мой». Ну, то, что «Ч.» — это ты, мне долго догадываться не пришлось. О том, что речь идет насчет 1992 года, я тоже понял, а дальше, чтоб не гадать, ты мне сам объяснишь.

— «Должок поезда 567-го мой», — сказал Черный с неохотой.

— Понятненько… — удовлетворенно кивнул прокурор. — Помню эту твою горькую историю. Значит, зря кое-кто упокоился? Не там искали? А?

— Выходит, так.

— Сколько там было по нынешним ценам? — затягиваясь дымком, прищурился Семеныч.

— В «дереве» не меряю. — Володя метко швырнул сгоревший до фильтра бычок в урну. — Зелеными — по прикиду — под три лимона.

— Грех такое дарить… — На лице прокурора появилось на секунду выражение самой неприкрытой алчности. — Надо тебе помочь, чувствую. Но жизнь дорожает, ох дорожает! И товары, и услуги…

— Это понятно. Давай по делу. Цена?

— Треть.

— Семеныч, — удивленно спросил Володя, — а чего ты в бандиты не пошел? У тебя бы классно получалось!

— Образование не позволяло. И партстаж был большой. Опять же коммунизм для вас, свиней неблагодарных, строили. А вам все не жилось.

— Ну ты прикинь, на фига тебе столько? Засветишься, как после Чернобыля!

— Смешной ты парень, Вова! Сам же знаешь, что светятся не те, кто хорошо ворует, а те, кто плохо делится. И то, что денег много не бывает, тоже знать должен.

— Да тебе десяти процентов вот так, — Черный провел ребром ладони по горлу, — хватило бы!

— Жадный ты, — вздохнул Семеныч, — а жадность, как утверждает криминальная мудрость, фраеров губит. А ты ведь не фраер, ты культурный, с понятиями. Два раза срок мотал. Хотя мог бы уже на месте Клыка сидеть, дырки в башке дожидаться. Ты б хоть об этом вспомнил, прежде чем борзеть.

— Это я борзею? Ну, ты удивляешь, начальник! И чем попрекаешь, главное? Да как бы ты сейчас жил, если б не мы? На зарплату?

— Давай это все отложим — мерить, кто, кому и что. Считай, если хочешь, сам. И сам все делай.

— Ладно, — присмирел Черный, — пятнадцать процентов.

— Не смеши.

— Ты думаешь, я мимо тебя не смогу проехать? — Володя опять озлился.

— Батюшки, напугал! Проезжай, если не подорвешься. Кстати, пока не забыл: на днях узнал, что у тебя тут друзья-соперники разыгрались. «Хонда», говорят, какая-то взорвалась, и будто бы даже с человеком на борту. И по слухам — из твоей системы. Очень неприятное событие. Осторожней надо, Володя, береги себя…

— Все под Богом ходим, Семеныч. Оргпреступность наступает. Иногда и с прокурорами чепе случаются.

— Не в том направлении мы с тобой беседуем, — посетовал Семеныч. — Скучно как-то. И не деловито. Конкретные цифры отсутствуют, сроки, планы. Вот, например, подумал ты, Вова, гражданин Чернов Владимир Алексеевич, почему я, собственно, вообще с тобой разговариваю, а не посылаю нежно на три буквы? Я ведь могу сейчас все сам сделать, без тебя. Вызову Клыка из камеры, побеседую тепло и дружески, он мне напишет признание по этому делу 1992 года, что, мол, так и так, 23 августа, во столько-то часов с ми нутами, в дополнительном «пятьсот веселом» поезде стыбзил у неизвестного гражданина чемодан, в котором было нечто крутое на сумму три миллиона долларов по мировым ценам. А по раскрутке дела, как ни странно, выяснится, что этот самый неизвестный гражданин на самом деле очень даже известный и ранее судимый Коваленко Сергей Юрьевич, был 4 сентября того же, 1992 года выловлен из реки с признаками насильственной смерти. Но что еще больше неприятно, так это то, что в дельце этом, до сих пор не закрытом, есть показания на мирного гражданина Чернова В. А. как на организатора. Ну, это мелочи. Гражданин Гладышев П. П. тем временем, уверенный, что я ему помогу маленько жизнь продлить, отдаст мне свою нычку-заначку. Признание его, конечно, я и регистрировать не стану, но гражданина Чернова по долгу службы арестую. Есть у меня такое право, если не забыл, предъявлять обвинения и санкции на арест выписывать. Потом, конечно, придется привести гражданина Клыка в исполнение — за ненадобностью и довести до конца дело Чернова. Не смотри исподлобья, не пыжься! Ты лучше подумай, какой я добрый и душевный. Ведь жалко мне тебя, парень-то ты неплохой! Рано тебе еще по 77-й идти и по 102-й организатором.

— Ну, спасибо за милость, Виктор Семенович! — почти прошипел Володя. — Век помнить буду.

— Помни, родной, помни. Ты ведь у нас в облцентре, а тем более по области не один такой. А от нас, правоохранителей, народ требует беспощадной борьбы с оргпреступностью. Надо, понимаешь ли, хоть пару группировок в год отловить. Чтоб в газетах написали, чтоб в Москве не ругались. Ты не злись, не перегружай душу. Ты трезво гляди на вещи. Разве я тебе в чем отказывал? Ведь тебя бы Курбаши с рынка прогнал, если б не я. И банкиры на тебя капали не раз. Вот уж кто будет рад, когда со мной, упаси Бог, случится что-нибудь. Будь спокоен, если Балыбин на мое место сядет, раздерут тебя на клочья. Он Курбаши и Штангиста прикармливает, но хитер, падла, не подцепишь… И что самое паршивое — у него своя Москва есть. Мне, конечно, старые друзья помогают, не забыли еще, но в том-то и беда, что «старые»: пенсия близка, а молодежь подпирает. Есть и помоложе знакомые, но с ними еще работать надо. Опять же здесь, на месте, с администрацией надо не ссориться. Наш первый… тьфу ты!., губернатор то есть, сам знаешь, какой. Балыбин к нему уже свою тропку топчет. А не хотелось бы…

— Хотеть не вредно, — сказал Володя. — По-моему, мы друг друга поняли, Семеныч? Двадцать процентов плюс услуга натурой.

— По рукам!

ПАН ИЛИ ПРОПАЛ?

Клык слушал тишину. Гулкую, нервную, тошную. Где-то покашливал дежурный вертухай, стонал и ныл в камере напротив смертник-маньяк. Ему тоже отказали в помиловании, за ним было десять трупов с особой жестокостью — девчонки и мальчишки. Если б его помиловали, Клык с того света вернулся бы, чтоб достать и убить. Обидно будет, если Клыка выведут раньше. Эх, дошла ли малява?

Кажется, уже вечер. Часов не было, но последнюю пайку уже дали. Может, все-таки дошла?

Дамм! Дамм! Дамм! — шаги по лестнице. Гулкие, тяжелые, и не одна пара ног топает — много! Может, не на этот этаж? Раз лязгнуло это решетка между вторым и третьим два — между третьим и четвертым. Три! Сюда. За кем? Тут шесть камер, в каждом по человеку. Справа и слева от Клыка — прописались недавно. Их еще рано. До тех, что справа и слева от маньяка, у Президента руки еще не дошли. Ждут. Значит, за кем-то из двоих.

Дрожь ударила, неуемная, тряская. Сжался в комок, закрыл, как в детстве, глаза от страха. А может,

все-таки за тем, что напротив? Молиться кому-то надо! Как оно там: «Отче наш иже еси на небеси…» или «на небесех»? На второй ходке кто-то был верующий, говорил ведь: «Спиши на память, пригодится…» А он, Клык, дураком был, поленился. И креститься-то не запомнил как. Сначала ко лбу, потом к пузу, а дальше? К правому плечу или к левому? Топают, гады, идут! Идут!!! На площадке уже. Сейчас первая решетка в коридоре… Ключи звякнули — тинь-блям, трик-трак — открылся замочек решетки. Цанг-шланг! Открыли. Цанг-шланг, трик-трак — закрыли и заперли. Тумм, тумм, тумм… По коридору идут. Вода еще капает где-то… Идут. Ну, может, не в этот отсек?!

Нет. Сюда. Именно сюда. Тинь-блям, трик-трак, цанг-шланг.

— Шестьсот тридцать вторую! — приказал командный голос.

За ним, за Клыком пришли. Клак! Это камерный замок. Вот они. Трое. Три прапора. С дубинками, с пушками.

— Руки — к стене! Ноги — шире плеч! — охлопали снизу доверху, обшмонали, потом без разговоров завернули руки за спину, защелкнули браслетки.

— Вперед!

Вывели в коридор, двое держали за локти. Клык чуял силу — не дернешься. И все стало по фигу — будто уже умер. Даже не запомнил, как прошли коридор, решетки, как спустились по лестнице, как миновали лестничные решетки. Более-менее стал соображать, когда оказались на втором этаже. Контролер открыл решетку, и пошли по коридору. Стоп! Это еще не крышка! Здесь камеры, где допрашивают. Теплей стало, только чуть-чуть, но теплей. Остановились у одной из дверей.

— Стой! Лицом к стене!

Клык почти уперся носом в пожелтелую побелку и грязно-зеленую масляную краску. Двое отпустили локти, но продолжали дышать в затылок, третий зашел в дверь, докладывать. Вернулся через несколько секунд, бросил коротко:

— Заводи!

В камере стоял оклеенный дерматином и заляпанный, с еще сталинских времен, фиолетовыми чернилами стол. На скрипучих стульях сидели трое. Двое здоровяков в серых ветровках — сбоку, у облупившейся стены, а за столом — батюшки-светы! — сам облп Иванцов Виктор Семенович. А Клыка тюремные вертухаи поставили у табуретки, привинченной к полу перед какой-то фанерной хреновиной, похожей на конторку с косой крышкой.

— Наручники — снять! — распорядился прокурор.

Клык порадовался — без железа он не скучал.

— Конвой — свободны. Садитесь, Гладышев!

Раз приглашают — надо уважить начальника. Сел. Прапора убрались за дверь. Те, кто сидел по стеночке, напряглись, готовые в любой момент закрыть родного прокурора своим телом. Все было как-то очень необычно, не по инструкции, не по-русски и потому чуточку пугало.

— Гражданин Гладышев, — строго официальным тоном произнес Иванцов, — три дня назад вы, находясь в камере для осужденных к высшей мере наказания, попытались передать на волю записку, адресованную, как удалось установить, гражданину Чернову Владимиру Алексеевичу…

Вот оно что! Пока прокурор выдерживал небольшую паузу, Клык пытался лихорадочно сообразить, что может последовать дальше. Хуже не будет, это точно. Хуже просто быть уже не могло.

— У меня к вам вопрос, гражданин Гладышев: что вы можете сообщить прокуратуре по содержанию вашей записки?

Клык ответил не сразу. Теперь у него в голове ускоренно, прямо-таки в темпе вальса, вертелось одно: как малява приехала к прокурору? Он вспомнил, как смял папиросную бумагу в малюсенький катышек, облепил жеваным мякишем, смешанным с сигаретным пеплом, и получилось что-то вроде шарика диаметром меньше горошины. Острой спичкой выдавил на шарике букву «Ч», старательно оттянув нижний хвостик вправо (чтоб за «У» не приняли). Затем он закопал шарик в остатки клейстера (считавшегося картофельным пюре) и сдал вертухаю. Смертуганам в здешних местах, кроме пластмассовой кружки из мягкого полиэтилена, никакой посуды в камере не оставляли — ни миски, ни ложки. Умелый человек и алюминиевой миской зарежет. По идее, дальше, по местным обычаям, миска дошла бы на кухню, где ее поглядел бы ушлый человек, и через оплаченную вольняшку шарик с малявой прикатился бы к бабе, которая такую «почту» собирает и сортирует. Ей только буквочки достаточно. Раз Ч, значит — Черный. Других нет. Баба, конечно, может и не знать, что это Ч означает. У нее просто телефон есть, по которому надо звякнуть, если на шарике Ч стоит. Скажет там что- нибудь типа: «У вас продается славянский шкаф?» — а ей в ответ: «Шкаф продан, могу предложить кровать с тумбочкой». И больше ничего. Но и та, другая (или другой) будет знать, что им сегодня же в три или там в пять часов надо съехаться к такому-то фонарному столбу или парковой скамеечке. И пойдет малявочка дальше, пока не вручат ее адресату. Вот так, по теории. А то, что попала она прокурору на стол, означает одно: завелся на этой цепочке вонючий такой стукачок.

Наверное, раньше бы Клык огорчился. И будь он не под вышкой, может, и постарался бы, чтоб добрались до прокола, откуда вонь идет. Но сейчас, когда все одно, ему даже показалось, будто все к лучшему. Неизвестно еще, как там Черный с этой малявой поступил бы. А вот в прокуратуре ухватились, раз самый главный в области напрямую в крытку поперся а не стал следователя присылать. Почуяли, как видно, что-то…

И все-таки колоться совсем уж сразу Клык не хотел. Тут каждая минутка по жизни дорога.

— А чего сообщать? — Клык улыбнулся в меру возможности, — У вас бумажка, гражданин прокурор, читайте сами.

— Жаль, — вздохнул Иванцов, — жаль, Гладышев, что вам так трудно пойти на откровенность. Я-то думал, что вы, находясь в таком, прямо скажем, отчаянном положении, поразмышляли, покаялись, проанализировали свою жизнь. Как-никак тридцать четыре года прожили, из них в сумме провели на воле меньше половины. А сейчас — высшая мера. И уже почти никакой надежды…

Виктор Семенович довольно заметно надавил на слово «почти», отчего сердце у Клыка ощутимо екнуло… Манит, сука, манит! Эх, не проторговаться бы! Вспомнилось, как в детстве рыбу удил. Поторопишься — крючок у рыбы из горла вырвешь, протянешь — съест ерш червяка и уйдет жировать дальше. Если правда, что прокурор у Черного в корефанах, то он запросто может все знать. Уже сейчас. Кроме того, конечно, что знает Клык. Неспроста он сам в тюрьму пожаловал. Не хочет, чтоб лишние были. Эти два холуя на него как на отца родного глядят. Прикажет — размажут Клыка по стенке, прикажет — будут Клыку в два языка задницу лизать. И молчать будут наглухо, что бы их шеф ни сотворил.

— Да уж не «почти», а «совсем», гражданин прокурор, — покачал головой Клык. — «Любовь прошла, увяли помидоры, ботинки жмут, и нам не по пути…» Или повторное ходатайство не отклонили?

— Пока его, откровенно вам скажу, еще и не отсылали, — сказал Иванцов. — Вы, гражданин Гладышев, должны бы знать: на этом этапе уже редко что меняется. Обнадеживать не буду. Но…

Как он это «но» подал! Талант! Клык опять про рыбалку вспомнил, но не удильщиком себя почуял, а ершом. Ишь, как прокурорушка водит, ну-ка, Клычок, заглатывай наживочку, сверху червячок, а внутри крючок. Но фиг вы угадали, гражданин начальник. Клык хоть и попортил нервы, дожидаясь, пока придут, но совсем до ручки еще не дошел. Поэтому его хватило на то, чтобы не дергаться и спокойно дождаться продолжения прокурорской фразы, последовавшего почти через минуту (Виктор Семенович прикуривал сигарету):

— …Могут быть кое-какие шансы, если у вас появится желание быть пооткровеннее в связи с вашей записочкой.

— Виктор Семенович, — проникновенно попросил Клык, — явите милосердие… — С понтом дела он на пару секунд придержал язык и лихо закончил: — Дайте закурить!

Когда сигарета оказалась в зубах и дым потек в легкие, Клык почуял легкое блаженство и чуточку больше поверил в благополучный итог беседы. Главное — спокойствие, как говорил товарищ Карлсон: дело-то житейское!

— Ну так как, Гладышев, есть у вас что рассказать о записочке?

— Не знаю, гражданин прокурор, с мыслями никак не соберусь.

— Ладно, — прищурился Иванцов. — Если трудно с мыслями собраться, я вам помогу. Задам пару-другую вопросиков. Не возражаете?

— Нет, не возражаю. Как можно?

— В таком случае, гражданин Гладышев, припомните, пожалуйста, где вы находились 23 августа 1992 года?

— Господи, гражданин прокурор, это ж три года назад было! Разве сейчас вспомнишь? Может, там, а может, в другом месте. Я путешествовать люблю, знаете ли. Иногда за туманом еду, иногда — за запахом тайги. Бывает, даже за деньгами.

— Стало быть, ехали в поезде? — порадовался прокурор. — Так надо понимать?

— Пожалуйста, можно так записать.

— Номер поезда, конечно, не помните?

— У меня на цифры память хреновая. Даже три подряд запомнить не могу.

— Попробую вам помочь, — осклабился Иванцов. — Пятьсот шестьдесят седьмой поезд, дополнительный.

— Правда? А я и не знал.

— Да знали, Петр Петрович, знали. И «1992», и «п. 567» у вас в малявочке встречаются.

— Пропал я, — подчеркнуто горестно вздохнул Клык, принимая соответствующую позу, то есть закрывая руками лицо и опираясь локтями на конторку. — Изобличили вы меня, гражданин прокурор. Целиком и полностью изобличили в том, что 23 августа 1992 года я ехал в поезде № 567 дополнительном. И статья за это есть, поди, тяжелая, расстрельная, наверно. А расстрела я с детства боюсь.

— И зря боишься. Это гуманное, очень гуманное наказание, если хочешь знать. — Голос у прокурора стал какой-то не тот, да и на «ты» он перешел — Клыку поплохело. Духариться надо в меру. А то и впрямь можно не дожить до законного расстрела. Тем более что прокурор своими вопросиками окончательно ввел Клыка в курс дела. Не совсем, конечно, но до определенной степени. Стало ясно как божий день, что прокурор с Черным действительно кореша. Иначе гражданин начальник хрен догадался бы и про поезд, и про 23 августа, которого в маляве не было. Вряд ли тот мужик, чей «дипломат» заиграл Клык, сделал о своей пропаже заявление в милицию, а прокуратура завела по этому факту уголовное дело. Тем более что мужика этого, по слухам, дошедшим окольными путями до Клыка, Черный замочил. Черный все сделал правильно, по логике вещей. Он вышел на пахана поездной бригады, которая специализируется на купе и чемоданах и работает по данной линии. Но там нашли убедительные доказательства в свое оправдание. Выходило, что никого из ихних в 567-м не было и быть не могло. Кроме этой бригады, как утверждалось, никто поездными работами не занимался. Грешили на катал-шулеров, которые иногда превышали полномочия и занимались не своим делом, но и у тех было четкое алиби. А когда ребята Черного уцепились за проводницу, та то ли с перепугу, то ли от дури какой ляпнула, будто на какой-то станции тот самый мужик выходил с «дипломатом», а вернулся без него. Вот тут-то курьеру и пришел тот самый, что «подкрался незаметно». Черный со своими братанами сгоряча затряс его до смерти, а потом отправил купаться. А мимо Клыка проехал, не заметил. Клык по поездам не шарил, у него адрес не дом и не улица, а Советский Союз в старых границах. Приехал, прикинул точку, взял загодя билетик, поработал — и тютю! Усвистал. «Полем, полем, полем свежий ветер пролетал…» И так далее, как там Газманов поет. В одних городах вписывался в блатхаты, в других — где мог — пристраивался к разведенкам. Их по Руси до хрена, и мужиков на них не напасешься. Врать Клык умел, знал много, читал немало, мог изобразить и работягу, и инженера, и военного, и мента. Как правило, дуры верили и тем себе пользу приносили, жизнь продлевали. А вот пару раз нарывался Клык на ушлых, блатных, те его сразу раскусывали и в долю просились. Вот этого Клык жуть как не любил. В обоих случаях пришлось лечение борзоты летальным исходом завершать. На чужой кусок не разевай роток. Радости вместе, а работа у каждого своя. Один раз решил совместить приятное с полезным — с Валькой. И влетел под вышку.

Клык сидел все в той же позе, поддерживая морду ладонями. «Это что же, гражданин начальник, вы насчет гуманности расстрела заговорили? А не хотите ли вы меня с потрохами отдать Черному?» — вот что вертелось у него на языке, но покуда из осторожности с языка не срывалось.

— Не кривляйся, не кривляйся, Гладышев, — посоветовал прокурор. — Не то время, чтоб кривляться. Есть у тебя шанс самому все подробно рассказать.

— Вы же все знаете, Виктор Семенович, — почти серьезным тоном сказал Клык. — Ничего добавить я не смогу. Да, сознаюсь, ехал 23 августа 1992 года в поезде 567-м.

— Вот этот товарищ там тебе не встречался? — Иванцов показал Клыку фото. Да, это тот мужик был. Но Клык спешить не хотел.

— Вы меня удивляете, гражданин прокурор. Вы сами-то можете вспомнить человека, если три года назад с ним в поезде ехали? По-моему, этого я вообще первый раз вижу.

— А вот посмотри тогда, Петр Петрович, — зло сказал прокурор, — что от него осталось…

Фото было паршивое, но понять, что этого самого мужичка крепко обработали, труда не составляло. Ничего иного от Черного ждать не приходилось. У него фирма веников не вязала.

— Впечатляет? — Прокурору стало приятно, потому что брезгливое выражение на лице Клыка все-таки промелькнуло.

— Ужасно! — вздохнул Клык, покачав головой. — Изверги!

— Могу, опять-таки в расчете на ответную откровенность, пояснить, что данный гражданин, Коваленко Сергей Юрьевич, был убит так зверски и жестоко, потому что вез ценный груз для своего шефа Чернова Владимира Алексеевича, но не довез, ибо был этот груз украден. А Чернов заподозрил, что Коваленко этот груз присвоил. И вот вам результат…

— …Двенадцать негритят! — срифмовал Клык.

— Признаетесь, что похитили этот груз в чемодане типа «дипломат»?

— У! — по-детски дурашливо воскликнул Клык. — Сто сорок четвертая часть третья! Хи-хи-кс! Переквалифицируете обвинение со 102-й и 146-й? Тогда сразу же беру!

— Веселый ты, смертничек! — криво усмехнулся Иванцов. — Приятно смотреть. Ты еще раз погляди, что от Коваленко осталось. Знаешь, дружок, что мне в тебе нравится? Риск. Ты когда маляву Черному писал, знаешь, на что надеялся? На то, что пойдет он ко мне и попросит тебя отдать. Потому что груз этот, из «дипломата», — у тебя. И никто, кроме тебя, его не найдет. А раз так, то Черный тебя не ухайдакает до тех пор, пока ты ему свою нычку не отдашь. Значит, есть надежда пожить, помучиться, может быть, но пожить. И удрать при случае, если сможешь. Вот такая программа.

Клыку стало тошно. Вывернули его наизнанку.

— Вот оно, — прошипел он, — преступное сращивание государственных и криминальных структур. Прокурор с Черным корешится!

— Да, представь себе, — ничуть не смутился Иванцов. — А ты что, в Москву на меня напишешь? Или в газету? Не выйдет. Если наш разговор был впустую, то тебя завтра не будет. Точнее, сегодня вечером. Пора приводить в исполнение.

Да, этот приведет. Клык почуял, что дольше тянуть нельзя. Надо было ломаться, колоться, сдаваться и так далее.

— Без меня, — сказал он хриплым, очень кстати севшим голосом, — никто и ничего не найдет.

— Могу поверить, — кивнул прокурор.

— Я жить хочу, понимаете?

— Очень понимаю. Все хотят, но не все могут. Раз мы перешли на деловой тон, Петр Петрович, то правила игры, извини, придется мне устанавливать. Ты тут условия ставить не будешь. Давайте!

Последнее относилось к парням в серых ветровках, сидевшим до того в полном безмолвии. Они проворно подскочили, сцапали Клыка за руки, надели наручники. Потом один из них закатал Клыку рукав, а другой ловко, как медбрат, вколол в руку шприц. И сразу Клыку стало сонно и спокойно. Все поплыло

перед глазами, завертелось, понеслось в бездонную пропасть. «Пан или пропал?» — напоследок подумал Клык, теряя сознание.

ГОСТЬЯ

На приличном — километров с полета — удалении от облцентра с его все еще коптящим азотно-туковым и почти не фурычащими машиностроительными заводами, в уютном сосновом бору, примыкавшем к не замутненному никакой промышленной пакостью и потому богатому рыбой озеру, стояли дачи. В европах и америках, по слухам и буржуазной пропаганде, подобное индивидуальное жилье называется «коттеджами для среднего класса». В СССР, а потом и в РФ сие называлось «дачами для номенклатуры среднего звена». Короче, для областного, не самого маленького, но и не самого высокого начальства. Раньше все это хозяйство стояло на обкомовском балансе, теперь как-то незаметно приватизировалось и стало священно-неприкосновенной частной собственностью. Участочки от полгектара и до полутора здесь были нормальным явлением. Чтобы посторонняя публика не мешала культурному отдыху, поселок еще во времена Хрущева обнесли общим бетонным забором. (При товарище Сталине, как ни странно, даже деревянного не было, да и дачки были совсем скромные, бревенчатые.) При Брежневе вдоль заборчика прогуливались аккуратные, но плечистые мальчики в штатском с «Макаровыми» под мышкой, которые вежливо заворачивали от забора случайно набредших на него грибников. Тогда же вдоль забора поставили систему электронной сигнализации, хотя ни один дурак, не говоря уже о злоумышленниках, перелезать через забор и не пытался. А вот в последние, уже постсоветские годы всего этого показалось мало. По периметру обнесли полосой малозаметных препятствий, а дозором теперь ходили мальчики в бронежилетах, камуфляжах, с автоматами и рослыми овчарками.

Приехать сюда можно было по вполне приличной дороге, упиравшейся сперва в шлагбаум, а потом — в железные ворота с будкой-проходной. Младший сержант милиции, сдвинув на затылок фуражку с белым верхом, прогуливался у шлагбаума, поигрывая жезлом. Солнце было еще достаточно высоко, припекало, и парень поглядывал на часы, дожидаясь, когда выйдет сменщик и можно будет посидеть в теньке.

Из-за поворота дороги выкатила «Волга» и устремилась к шлагбауму. Сержант вытянул жезл влево, машина послушно приткнулась к обочине. Водитель остался за рулем, а из машины вышла темноволосая коротко стриженная женщина с небольшой спортивной сумкой.

— Спасибо, — сказала она водителю, подавая сразу две пятидесятитысячные. — Быстро довезли!

Милиционер подошел, козырнул и произнес:

— Вы, девушка, подождите машину отпускать. У вас пропуск в поселок имеется?

— У меня приглашение. — Приезжая с готовностью выдернула из бокового кармашка сумки сложенную вчетверо бумажку и подала стражу.

— Паспорт попрошу! — Сержанту было всего чуток за двадцать, и ему хотелось чувствовать себя начальством.

— Пожалуйста!

Получив паспорт, сержант очень пристально сличил лицо с фотографией, поглядел все данные. Мотыльская Оксана Игнатьевна, 1965 года рождения, украинка, разведена, детей нет… Приехала по приглашению Ларисы Михайловны Клевцовой.

— Все в порядке, — сказал милиционер. — Пройдите на КПП, там позвоните вашей родственнице, и вас пропустят.

— Спасибо, — еще раз сказала девушка водителю «Волги», тот развернулся и покатил прочь.

Цокая каблучками по асфальту и с незаурядной грацией покачивая бедрами (постовой не мог оторвать взгляда), гражданка Мотыльская проследовала к воротам и поднялась по ступеням к проходной. Там у турникета, где возвышался автоматчик-омоновец в бронежилете и каске-сфере, ее остановили вновь.

— Пожалуйста, приглашение и паспорт, — потребовал строгий лейтенант, сидевший слева от входа в застекленной кабинке. Он тоже все просмотрел, про себя отметил, что бывший муж Оксаны, видать, был совсем дурак, если развелся с такой цыпочкой, имевшей к тому же московскую прописку. Попасть когда-нибудь в Москву было розовой мечтой холостого лейтенанта.

— Телефон знаете? — спросил он, не предавая гласности своих наблюдений.

— Сто сорок пять, — ответила Мотыльская.

Лейтенант набрал номер по внутреннему, заглянул в приглашение и, услышав томное «алло», спросил:

— Лариса Михайловна?

— Да.

— Вас с проходной беспокоят. Тут к вам по приглашению девушка приехала, подойдите, пожалуйста, сюда, если вас не затруднит.

— Хорошо, я сейчас подойду.

Лейтенант повесил трубку и предложил Оксане:

— Вы посидите, вон там диванчик для посетителей.

Оксана села, обмахнулась ладошкой, посмотрела с сочувствием на омоновца в тяжкой экипировке и стала ждать.

Прошло минут пять, и в проходной появилась эффектная очень пышная блондинка в сильно облегающих шортиках — как не лопались!

— Оксанка! — восторженно вскричала блондинка. — Я тебя сто лет не видала!

Подруги начали было чмокаться и обниматься, но лейтенант вмешался:

— Лариса Михайловна, нам надо вашей родственнице пропуск выписать. До какого числа она у вас пробудет?

— Выпишите на месяц! — решительно сказала Лариса.

— Я, наверно, немного раньше уеду… — скромно заметила Оксана.

— Ничего, запас не помешает. И еще, товарищ лейтенант. Я ей даю доверенность на управление моей машиной.

— Это когда будете кататься, предъявите, — отмахнулся лейтенант, заполняя бланк временного пропуска.

— Держите и предъявляйте вместе с паспортом, — проинструктировал он, когда все было готово. — И не теряйте, пожалуйста. У нас с этим строго.

Миновав наконец упревшего в своем снаряжении омоновца, милые дамы потопали по сосновой аллее в глубь поселка. Навстречу им прошел милицейский капитан, коротко глянул в лицо незнакомки и проследовал дальше, к кабинке, где заседал лейтенант.

— Ну, все нормально, Валера? — спросил он у молодого коллеги, усаживаясь рядом с ним. — Ишь, какие девчоночки! Не отвлекаешься?

— Да чего там… — Как видно, в женских делах лейтенанту везло не очень и он разговоров на эту тему не любил.

— Ну, не скажи. Эта приезжая — очень даже клевая. Как зовут?

— Оксана. Разведенная, между прочим.

— Еще интереснее! Если она такая же лярва, как эта Ларочка…

— А с чего ты взял, что она это самое?

— По телевизору передавали! Шучу, конечно. Поработаешь с мое — не то узнаешь. Ларкин муж. Клевцов, раньше был первым секретарем горкома комсомола, потом его в Госкомимущество пристроили, а теперь он на учебе в Штатах. С Лариской он еще до этого разругался, поэтому туда не взял. Сулиться-разводиться долго, опять же есть что делить Так что пока они числятся расписанными, приедет — разведется. Не знаю, как он там в Америке, а эта здесь лает духу! Последнее время она с городским прокурором крутит, с Балыбиным. Сегодня у нас что, суббота? Через полчаса приедет. Дальновидная бабенка. Балыбин холостой, молодой, перспективный — не сегодня-завтра на место Иванцова сядет, а потом дальше пойдет. Ему еще и сорока нет, может, и до генерального дослужится…

Тем временем Лара и Оксана все дальше уходили от проходной по аллее, беседуя, как говорится, о своем, о девичьем. Почему-то по мере удаления от проходной радость от долгожданной встречи становилась все меньшей и меньшей.

— …Он мне назло это сделал, — уверенно сказала Лара. — Знает же, стервец, что в субботу я занята. Надо было испортить вечер.

— Не переживай, — жестко сказала Оксана, — мне надо будет только пару раз съездить кой-куда — и все. Ночевать я у тебя сегодня не буду, трахайся в спокойной обстановке. И твоего прокурора уводить не буду. Нужен он мне как рыбе зонтик. Вова тебе все оплатит, безработная ты наша. На проходной вела себя классно, молодец. Менты и не почухали, что мы первый раз видимся.

— Ко мне такие гости раз в месяц да приезжают. Ты с товаром?

— А вот вопросов не треба. Не забивай голову.

— Как скажешь. Вова мне больше доверяет. Зря я, думаешь, с прокурором общаюсь?

— Это меня не колышет. Я твоему Вове не родня. Мне ваши нюансы как-то по фигу. У тебя на даче лишних нет? Домработницы там, шофера, садовника, других холуев?

— Галя уйдет, как только приедет Балыбин. Шофера у меня сейчас нет, мне его Володя нанял, а сейчас забрал. Он ревнивый — ужас!

— К шоферу ревновал? — скривилась Оксана. — «Як на Киивском вокзали выйшла катастрохвия: муж попал пид самосвал, а жинка — пид шохвера!» А было за что?

— Ну… Чуть-чуть, — пококетничала Лара. — Они, эти мужики, думают, будто если им одного раза в неделю хватает, то и нам достаточно.

Дамы рассмеялись в знак половой солидарности и продолжили свой путь…

— Что я тебе говорил? — сказал капитан лейтенанту, указывая в окно на дорогу. — Балыбин едет. Как часы.

Черная «Волга» с неработающей мигалкой подкатила к шлагбауму. Из нее выбрался рослый широкоплечий молодец в джинсах и майке, с «дипломатом» в руках. Он бросил шоферу несколько фраз и бодро зашагал мимо постового сержанта, который вытянулся и отдал честь, несмотря на штатский костюм приехавшего. Служебная «Волга» развернулась и укатила, а молодец, не сбавляя шага, прошел через проходную, показав на ходу пропуск.

— Борзый! — с легкой завистью в голосе заметил капитан, когда Балыбин удалился достаточно далеко. — Широко шагает…

И при этом подумал, что сглупил в свое время, не поступив вовремя ни в юридический, ни в академию. Вполне мог бы сидеть сейчас в прокуратуре, может, даже и в кресле Балыбина. Ведь почти ровесник… А так, торчи тут, как шпала.

Прошло немногим меньше часа. Со стороны поселка долетали разные мирные звуки: звон бадминтонных и теннисных ракеток, азартные удары по мячу, музыка магнитофонов и транзисторов, бряканье посуды, визги и плюхи купальщиков с берега озера. «Среднее звено» отдыхало после трудовой недели Лейтенант, позевывая, глядел на часы: сколько еще до смены? Капитан сосредоточенно играл в электронную игру «Ну, погоди!». Омоновец подпирал стенку пользуясь тем, что офицерам это по фигу, тоже дожидался смены.

Зафырчала машина. На сей раз со стороны поселка появилась вишневая «девятка». Она неторопливо подкатила к воротам.

Лейтенант выглянул в окно. Из машины приветливо улыбнулась Оксана Мотыльская. Капитан отложил игрушку и сказал своему помощнику:

— Давай пропускай ее! Не канителься. Это ж не грузовик.

— Вроде проверить положено… — промямлил лейтенант, но нажал кнопку. Ворота с лязгом отодвинулись, и «девятка» выкатилась к шлагбауму. Сержант вышел, поглядел доверенность на управление машиной, подписанную Ларисой, пропуск и паспорт Оксаны.

— Добрая у вас родня, — заметил он, — машину доверила.

Добрая-то добрая, — вздохнула Мотыльская — я так с ней поговорить хотела, а как к ней мужик приехал, так сразу предложила мне покататься часок-другой.

Се ля ви, сказал милиционер, разводя руками проезжайте. Смотрите, осторожней катайтесь!

Шлагбаум подняли, и «девятка» прошуршала шинами мимо постового. «Уверенно ведет, — отметил про себя сержант, — по-мужицки».

— Девятка» скрылась с глаз долой, вывернула на главную дорогу, с хорошей скоростью промчалась по шоссе километров двадцать, а затем свернула на проселок и запылила по гравию в сторону леса. Успешно разминувшись с трактором, который волок прицеп, загруженный сеном, Оксана проехала еще около километра по проселку, а затем свернула с гравия на узкую просеку. По этому не самому лучшему для холеной «девятки» пути она прокатила еще метров двести и остановилась. Убедившись, что вокруг никого нет, девица перебралась на заднее сиденье, где стояла ее спортивная сумка.

После этого началась серия маленьких чудес. Для начала Оксана аккуратно стянула с головы свою темную короткую прическу — точнее парик, ее изображавший. Выяснилось, что в натуре она — длинноволосая яркая блондинка. Из спортивной сумки явились на свет джинсы, голубая майка, шапочка-бейсболка и кроссовки, а также маленький оранжевый рюкзачок. На их место в сумку отправились летнее платье оранжевых тонов и светлые босоножки с острыми и длинными каблучками. После этого туда же отправились накладные ресницы и карие контактные линзы. Затем Оксана достала из сумки полиэтиленовую бутылку с водой, смыла с лица макияж. Сняв с помощью растворителя перламутровый лак с длинных острых ногтей, Мотыльская наскоро их остригла. Наконец она вынула из бокового кармашка сумки паспорт и пропуск в закрытый поселок, посмотрела на паспортную фотографию, глянула для сравнения в зеркало, а потом изъяла изо рта несколько латексных пластинок, после чего ее лицо заметно поменяло форму, потеряв округлость. Выудив из джинсов зажигалку, Оксана подпалила документы и дождалась, пока они полностью не обратились в пепел, который она тщательно растоптала. Аккуратно протерев тряпочкой баранку, ручной тормоз, рукоятки дверей, Оксана с рюкзаком и сумкой двинулась по просеке пешком.

Через полсотни метров просека вывела к мостику через небольшую, но глубокую речку. Подобрав на берегу пару увесистых булыжников, Оксана положила их в сумку и с недюжинной силой швырнула в омут. Затем сняла с руки маленькие часики — возможно, даже золотые — и кинула туда же. Вместо них она нацепила очень дешевые пластмассовые, электронные.

Глянув на эти часики, Оксана недовольно тряхнула головой, закинула за спину тощий рюкзачок и побежала бегом. Как видно, бегать кроссы для нее было не впервой. Сперва она пробежала еще сто метров по просеке за мостом, а затем свернула на малозаметную боковую тропинку и побежала под уклон, петляя между деревьями. Еще пять минут — и Оксана выбралась на оживленную асфальтированную дорогу метрах в ста от автобусной остановки, где уже толпилось человек двадцать пассажиров. Ждать пришлось минуты две, не больше. Потертый и помятый, не очень понятного цвета автобус, приняв в утробу еше два десятка человек, включая Оксану, поскрипывая и вибрируя, покатил дальше и через полчаса остановился у железнодорожной станции маленького районного городка. Пассажиры, многие из которых были с чемоданами и сумками, заторопились к выходу, намереваясь, опередив конкурентов, встать в очередь за билетами. Те, у кого билеты были куплены загодя, — а к их числу, как ни странно, относилась и Оксана, — расселись по лавочкам дожидаться поезда.

По расписанию он должен был прийти в 19.50 и стоять 10 минут, но пришел с опозданием, и время стоянки немного сократили.

— Граждане! — перекрывая галдеж тех, кто торопился залезть в вагон, заорала здоровенная проводница. — Вместе с билетами паспорта предъявляйте! Без паспортов не сажаем!

— Шамиля Басаева боятся… — отметил кто-то дошлый.

Опять-таки по удивительному стечению обстоятельств, помимо сожженного, у Оксаны Мотыльской оказался второй паспорт. На нем, как ни странно, была приклеена фотография той самой блондинки, которую представляла собой Оксана в настоящий момент. Впрочем, ни о какой Оксане в паспорте не упоминалось. Согласно этому запасному паспорту, в Москву уезжала гражданка Кулагина Елена Петровна…

ЧЕРЕЗ СУТКИ

С круглого стенда в подвал, где располагалась сауна областного общества охотников, глуховато долетали нечастые выстрелы.

Когда распаренные, завернутые в простыни, Иванцов и Черный вышли в предбанник, у диванчика-уголка их ожидал низенький полированный столик. На столике на просторном блюде горкой лежали красно-кирпичного цвета отварные раки. С ними соседствовало другое блюдо — с крупными розовыми креветками. Тут же стояли две высокие, немецкого производства, фарфоровые пивные кружки, каждая объемом по литру, тарелка с черными просоленными сухариками. Банщик Митя, увидев, что гости уже вышли, торжественно подкатил к ним нечто вроде сервировочного столика, на котором стоял жестяной поддон, где, обложенный льдом, лежал небольшой двадцатилитровый дубовый бочонок с пивом.

— Молодец! — похвалил Митю Виктор Семенович, тяжко оседая на диванчик. — Плесни себе кружечку!

Митя с готовностью нацедил себе густого темного, почти черного напитка, погрузил усы в коричневатую пену и с наслаждением ее осушил, смакуя пиво мелкими глотками.

— Ледяное! — доложил банщик, жмурясь от удовольствия. — Не спешите, Виктор Семеныч, надо аккуратненько, чтоб горло не застудить.

— Ладно, — отмахнулся прокурор. — Отдыхай! И чтоб в течение часа никого не пускать. Никаких дел и звонков. Даже если скажут: «срочно». Могу я в воскресенье спокойно пиво попить после бани? Уловил?

— Как всегда!

— Тогда брысь! Понадобишься — позовем.

Митя поспешил удалиться, а Черный заметил:

— Ты, Семеныч, мне сейчас Ивана Грозного напомнил. Я когда-то на зоне читал, что он своих холуев пиво и вино заставлял пробовать, чтоб не отравили.

— Я тоже про это читал. Потому и Митьку пить заставил. На Руси, запомни это, Володя, никогда и ничего не поменяется. Названия меняться могут, а сущность дела — нет.

— Ну уж! — недоверчиво произнес Чернов. — А когда царя скинули? А сейчас, когда всю вашу коммунячью звездобратию поразогнали?

— Смешной ты парень! Куда ж это нас разогнали, когда я за пять лет с районного прокурора до областного поднялся? А мой бывший первый секретарь райкома — хоть и без партбилета, но в области Глава. Губернатор, мать его так! Ты же и без меня знаешь, кто в нашей команде был кем… Просто раньше, при Брежневе, попроще было, один флаг, одна партия, точно знаешь, куда ведут, знаешь, кому давать, на кого стучать, кого сажать, а кого нет. А сейчас надо, как летчику в бою, головой на триста шестьдесят градусов вертеть, не знаешь, откуда клюнут.

Прокурор отхлебнул пиво и сладко провел ладонью по пузу.

— О-о-о, благодать холодненькая! Между прочим, угадай, чье пиво?

Черный попробовал с видом знатока, пожевал собственный язык, дегустируя, и сказал:

— Специфическое что-то! Судя по тому, что вы, гражданин прокурор, ехидное лицо скомстролили, не иначе советское? «Ленинградский портер», может быть? Я его, помню, мальчишкой еще пил.

— Портер! Скажешь тоже! Нет, это, брат, старинное крестьянское пиво. В одной здешней деревеньке, в Сидоровском районе, старикан один жил. А у него тамошний бывший председатель колхоза всю технологию выведал, записал и задумал пивной завод открыть. А мне в презент прислал бочонок. Старикан помер, а «ноу-хау» у председателя осталось.

— В Сидоровском районе? — наморщил лоб Черный. — Там Курбаши какое-то дело затевает, сукин кот.

— А тебе это не по фигу? — благодушно сказал Виктор Семенович, разламывая с хрустом рачий панцирь и добывая нежное розовое мясцо. — У тебя там с ним нет пересечений. На хрен тебе эта глубинка? Сейчас, после того, как с Балыбиным все стало ясно, я подберу на город нормального мужика, и будешь там кум королю. Если, конечно, будешь слушаться Папу Карло, то есть меня.

— Я-то слушаюсь, — заметил Черный, — я свою натуральную услугу сделал, а ты-то, Семеныч, не торопишься… Когда я Клыка увижу, а?

— Давай это обмозгуем, — ответил прокурор, неспешно прожевав рачье мясо и отхлебнув еще пива. — Значит, так, Володя, из тюрьмы я его вывез. Он мне написал признание, что нычка у него находится в том самом Сидоровском районе, о котором мы с тобой только что упоминали. Представь себе, совсем неподалеку от охотничьего домика, который лет десять назад тамошний райком для приема областного начальства выстроил. Места там глухие, лоси, кабаны гуляют… Сезон начнется — съездим туда на охоту. Хорошее место. И очень уединенное. От райцентра полста километров, а отсюда — полтораста. Принадлежит он теперь моей жене, как главе фирмы «Русский вепрь», сторожат его ребятки, которых я ей порекомендовал. Вот туда-то я Клыка и спрятал. Он, конечно, темнит. Говорит, что готов меня вывести на нычку, а подробно дорогу объяснить не может, дескать, поведете в лес — вспомню по приметам. Врет?

— Врет, — пригубив из кружки, согласился Черный. — Слинять он хочет, Семеныч. И очень может быть, что нычки там нет. Я тут даже подумал: а брал ли он «дипломат»? Может, перестукнулся с каким нибудь поездным, а? Или как-то еще узнал?

— Не исключено, конечно, — кивнул Иванцов. — Я тоже об этом думал. Конечно, от моих ребят уйти нелегко. Это он дурак, если надеется. Так вот, думаю, что надо тебе приехать. И привезти пяток ребят повернее. Вы там, в глухомани, сможете любые методики применять — ори не ори, не услышат. Когда дойдет до кондиции, скажет всю правду. Если нычки действительно нет, я тебе за Балыбина свою услугу окажу. Возьму Курбаши и Штангиста за жабры. Вчера, когда разобрали балыбинские загашники, я туда сразу же людей послал, как только сообщили об убийстве, — там на них много чего нашлось. Милиция, если Найденову намекнуть, в два счета все что надо докрутит.

— А если нычка есть, оставишь их? — Черный блеснул золотой фиксой.

— Из города выгоню, пусть в райцентрах попасутся. Все равно ведь мимо меня к губернатору не проедут. И. о. городского — уже сейчас мой. А в том, что его утвердят, можешь не сомневаться.

— Добрый ты что-то стал, гражданин прокурор, — недоверчиво произнес Черный. — Ладно, поверим. Когда мне в твою сторожку являться?

— Давай завтра. На 678-м километре Московского шоссе, рядом с постом ГАИ, поворот направо, под «кирпич». Там тебя будет ждать мой проводник. Привезет куда надо, не сомневайся.

— Как же не сомневаться-то, Семеныч? А вдруг ты меня просто-напросто скрутишь, да и сунешь в камеру на место Клыка?

— Эх, Вова! Если б не знал, что ты шутишь, обиделся бы. Скрутить тебя и здесь можно, только какой же дурак режет кур, которые золотые яйца несут? Нужен ты мне, Володя, очень нужен.

— Ладно, замнем для ясности. Когда мне быть у этого «кирпича»?

— Для ровного счета — в полночь.

— Сколько всего народу брать?

— Да бери хоть всех, если охота. Главное, чтоб о нычке узнало поменьше. И кортеж постарайся поменьше сделать, чтоб мне потом не пришлось тебя от ФСБ отмазывать. Рындин, конечно, мужик приятный, понимающий, но ведомство у него скользкое. А привязал я его еще не очень крепко.

— Пять машин возьму.

— Только «КамАЗы» не бери, а то за Басаева примут, — усмехнулся прокурор. — И постарайся в колонну не строиться.

— Ладно…

ЖУРНАЛИСТКА

— Верочка, — строго сказал редактор отдела криминальной хроники областной газеты «Губернские вести» (бывшего «Ленинского пути»), — потрудилась ты прекрасно. Профессионально. Но, к сожалению, в таком объеме это у нас не пойдет. Полосу нам под это убийство не дадут. Максимум полколонки. Давай, сокращай по-быстренькому, к двум часам понесу в секретариат.

— Николай Михайлович, — у Верочки Авдеевой аж уши покраснели от негодования, — да это ж сенсация! Вы понимаете? Сен-са-ция! В Америке всю газету бы под это отдали, а вы — полколонки. Представляете себе: убили бы прокурора Оклахома-Сити или Нового Орлеана? Да тут со всех Штатов пресса сбежалась бы.

— Верунчик! — нежно, но твердо ответил Николай Михайлович. — Давай не будем отвлекаться на демагогию. Мы не в Оклахоме-Сити живем. У нас четыре полосы, полторы на рекламу, полторы на официоз. Остается полполосы на творчество. И потом с чего ты взяла, что это сенсуха? У нас в этом году зарегистрировано 94 убийства плюс 35 неопознанных трупов. Ну убили городского прокурора с любовницей. Что он, не человек? Точно такой же, как Вася Иванов с машзавода, которому у пивной сегодня или завтра проломят башку бутылкой.

— Да ведь это заказное убийство! Ежу понятно!

У нас в городе, Верочка, каждое второе убийство заказное. А каждое первое-по пьянке. Ты думаешь, если мы дадим твой опус на всю первую полосу под аршинной шапкой: "Балыбин убит!" как делается в твоих любимых Штатах, то нашу газетку будут покупать больше? К тому же уже весь город и половина области все знают — в восемь утра областное радио передавало сообщение.

— Ага, знают! — иронически проворчала Авдеева —

Я сегодня уже утром слышала как бабы в автобусе трепались. Дескать, московская любовница приехала и порешила местную утюгом, а его ножом зарезала. Вот ты и напиши, что им по пуле в голову всадили, а за что и почему — этого еще и прокуратура не знает. Не фантазируй. Все, работай, Верунчик.

Редактор углубился в чтение какого-то иного материала, а сопящая от злости Верочка уселась за свой столик и принялась выдергивать из своей рукописи страничку за страничкой, потом — чиркать абзац за абзацем. Это длилось не более десяти минут, после чего текст, в котором уцелели всего три безбожно исполосованные странички, улегся под нос Николаю Михайловичу.

Так… — сказал тот. — Вполне приемлемо Но тебе кто-нибудь из официальных лиц говорил о том что подозревает заказное убийство? Нет, не говорил. И нечего самой делать выводы. Убираю. Так Вот это тоже не нужно. Откуда ты знаешь, что речь идет о мести криминальных структур? Они тебе докладывали. Вполне могли поссориться две подружки. А пистолет, между прочим, мог принадлежать госпоже Клевцовой или прокурору Балыбину. Может, она его застрелила, а потом с перепугу покончила с собой? Или наоборот. А эта брюнетка, уехавшая на машине, просто запаниковала, подумав, что ее обвинят в убийстве. А ты уж тут приговоры выносишь!

Редактор еще кое-что вычеркнул и расписался на бланке.

— Все. Пошел к ответственному. А ты не дуйся! И вообще, иди-ка ты в отпуск! И сама отдохнешь, и мне спокойней будет. Материала у меня хватит. Главный, слава Богу, сенсаций не требует.

— И пойду! С какого числа писать заявление?

— Да хоть с завтрашнего дня. Спроси в бухгалтерии, когда отпускные смогут выдать…

Редактор ушел в секретариат, а Вера, хлебнув из оплетенного металлической сеткой сифона стакан газировки, принялась писать заявление. От волнения пару раз ошибалась, рвала листы и швыряла в корзинку. Закончила как раз тогда, когда вернулся Николай Михайлович.

— Все, подписано — и с плеч долой. Написала заявление? Давай напишу, что не возражаю… Куда стопы направишь? На Канары?

Он явно издевался. На Верины отпускные можно было доехать только до заграничной Жмеринки и вернуться обратно.

— В деревню поеду. У меня дом остался от бабки в Сидоровском районе.

— Значит, проведешь месяц в фамильном замке с привидениями? Романтично! Грибы, ягоды, парное молоко, пьяные мужики… Идиллия!

Николай Михайлович черкнул внизу заявления: «Не возражаю. Редактор отдела Н. Слуев».

Как ни странно, все устроилось наилучшим образом. Главный подписал заявление, бухгалтерия тут же рассчитала отпускные, и ровно в 16. 00 Вера стала свободной как ветер сроком на 24 рабочих дня. На руках было около пятисот тысяч рублей, которые кассирша выдала пятитысячными купюрами: положить в кошелек пузатенькую пачку было приятно. Создавалась иллюзия благополучия и даже богатства, но при этом сразу же ощущался страх — а вдруг отберут, украдут и так далее?

Настроение у Верочки было все-таки не самое лучшее. Да, было приятно сознавать, что в кошельке полмиллиона, хотя цена этим нынешним рублям — полтораста «застойных», может, чуть больше. Хорошо, что завтра можно будет не идти на работу, — постная рожа Николая Михайловича обрыдла до невозможности, а его привычка превращать Верины материалы в нечто неузнаваемое убивала всякое желание трудиться. Прекрасно, что можно будет убраться из этого вонючего, насквозь прогнившего и разваливающегося города. Но надолго ли? Какие-то жалкие четыре недели. А потом надо будет возвращаться. Да и там, на природе, если попадешь в непогоду, затоскуешь…

Господи, да что ж за жизнь такая? Надо ж было родиться в этом Совке хреновом! Какой там Бог-Аллах распоряжался, чтоб это произошло именно здесь, в этом гнусном областном центре?! И больше того, дав однажды отсюда вырваться, заставил сюда вернуться…

Выйдя из редакции, Вера пошла по площади Ленина. В сквере, перед построенным в пятидесятые годы зданием бывшего обкома партии, ныне областной администрации, по-прежнему стоял четырехметровый Ильич, указуя перстом на здание областной прокуратуры, мимо высокой чугунной ограды которого в данный момент проходила Авдеева. На флагштоке реял бело-сине-красный триколор, на фронтоне колосился герб СССР, а на алом, как советский флаг, геральдическом щите у входа гордо расправлял крылья византийско-имперский двуглавый орел с тремя коронами. Триколор на фоне неба смотрелся неважно. Белая и вылинявшая голубая полосы были плохо заметны, а потому казалось, что над бывшим обкомом снова полощется красный флаг, только приспущенный по случаю какого-то траура. У подножия памятника Ленину лежало несколько пожухлых гвоздичек, но Веру и они раздражали.

Нет, неужели ей нельзя было родиться где-нибудь в Швейцарии, на какой-нибудь горной ферме, где коровки и барашки ползают по изумрудной травке, где текут чистые речки и откуда можно быстренько докатить по горному серпантину до Берна, Женевы или Лозанны, выпить настоящего кофе со сливками или съесть мороженое с тертым шоколадом и свежей клубникой в любое время года? Нет, если иметь деньги, то можно и здесь позволить себе швейцарский сыр, немецкую или венгерскую колбаску, свежую клубнику в феврале, не говоря уже о мороженом. Но денег-то нет. И взяться им неоткуда. То, что лежит сейчас в кошельке, — смешная сумма. На них надо еще суметь прожить полтора месяца до первой послеотпускной получки. А вот здесь — Верочка дошла до угла площади, где некий господин Мирзоян содержал казино «Моби Дик», — мальчики-бизнесмены каждый вечер просаживают в рулетку раза в три, а то и в пять больше. И это еще ничто по сравнению с Москвой, там азартные и крутые давно не считают лимон за деньги.

Что там дальше, по этой здешней главной улице, бывшей Советской, ныне Свято-Никольской? «Прим-Банк», «Бланко-Банк», филиалы «Моста», «ЛогоВАЗа», «Империала», «Олби»… «Эксчейнджи», то бишь обменные пункты, на каждом шагу. По-западному отделанные витрины магазинов, где за пару туфель придется отдать около четверти отпускных, а за зимние сапоги — все. Страшно даже заходить, не то что подумать о покупке. Сразу чувствуешь свое полное ничтожество, нищенство, но самое ужасное — безысходность. Да, есть красивое, изящное, элегантное — но оно не для тебя, Верочка. Оно для тех, кому повезло больше. Вот для этой самодовольной финтифлюшки, наверняка глупой и безмозглой, как кукла Барби, но с фигуркой и ножками, которая только что вышла из «шопа» в сопровождении трех бугаев с картонками. Кто она? Хозяйка, любовница, секретутка? Не суть важно. Важно другое: эта длинноногая и пустоголовая «Барби», каков бы ни был ее социальный статус, уже успела сесть в поезд. Возможно, ее скоро выкинут оттуда, из этого мира преуспеяния, из поезда благоденствия, но дура не догадывается об этом в силу общего тупоумия, и потому довольна собой. Сейчас ей доступно многое из того, что умной, образованной и высоконравственной Верочке НИКОГДА не будет доступно. Она сможет носить и туфельки за сто долларов, и сапоги стоимостью в полугодовую зарплату Верочки, и ходить в рестораны, и ездить за границу, любоваться Парижем, Римом, загорать на Коста-дель-Соль или хотя бы на Сланчевом бряге, делать прически у настоящих парикмахеров…

Бугаи усадили «Барби» с коробками на заднее сиденье голубой «Вольво». Иномарка величаво выкатила «на стрежень», ее музыкальный клаксон спел нечто похожее на мотив битловской «Yesterday», «жигулята» и «Запорожцы» шарахнулись в стороны, пропуская заморскую красавицу. Боятся! Поцарапаешь — сто лет не расплатиться. Последнюю жилплощадь заставят продать. Ох уж эти машины, машины, машины — разноцветными поблескивающими шеренгами вдоль тротуаров по обе стороны улицы! Да, пока их еще не так много, как в Москве, но уже густо.

Эх, Москва! Ведь была возможность там остаться. Пять лет проучиться на журфаке МГУ, пять лет бродить по тем улицам, где ходят неприкаянными тысячи холостых москвичей, и зацепиться за земляка-идиота, чтобы вернуться сюда, в трижды клятый родной город. И что ее сюда вернуло? Ностальгия по малой родине? Вот уж нет. Даже приезжать на каникулы в этот серый, облупленный, прокопченный го

род было тошно. Конечно, Москва, если присмотреться, тоже такая же, но там все-таки есть нормальные и даже хорошие театры, концертные залы, выставки, музеи. А здесь что? Областной музыкальный, областной драматический, областной краеведческий… Везде, всюду, из каждой дыры так и лезет провинциализм. А уж печать! Кроссворды, анекдоты с пятишестилетней «бородой», сказки про оборотней и НЛО, перепечатанные из московских изданий того же срока давности, календари огородника и фермера, сводки криминальных сообщений без долгих и въедливых комментариев, пламенные статьи в адрес начальников РЭУ, не подготовившихся к зиме или не там перекопавших улицу, официальные речи областной администрации, утверждающей, что она делает все ради родной области, только вот денег не хватает… Неужели она была такая дура, что поверила, будто можно здесь, в этой непробиваемой провинции, что- то, куда-то и когда-либо сдвинуть с места? Гласность, гласность, ха-ха-ха!

Газет, конечно, в области прибавилось. Но в основном они состояли из уже упоминавшегося набора муры и различались только форматом, ценой, шапками. Подписка дорожала, платить многие тысячи за пустопорожнюю писанину сидящий без зарплаты обыватель не хотел. Поэтому вот уже не первый год прогоревшие газетенки одна за одной закрывались. «Губернские вести», бывший «Ленинский путь», — Верочка его, издеваясь, называла «Губернаторский путь», — держались на плаву благодаря областным дотациям и рекламе. Все чековые инвестиционные фонды, прежде чем смыться, облапошив доверчивую публику, давали в бывшем органе обкома и облисполкома рекламу на четверть или даже на полполосы. Это себя вполне окупало. А газетчики если и не имели с этого златых гор, то по крайней мере зарплату получали вовремя в отличие от основной массы населения.

Демократия, разумеется, соблюдалась. В принципе, конечно, никого ругать официально не запрещалось. Можно было пропечатать жутко суровую статью про какого-нибудь районного начальника или погрозить кулачком в адрес Президента, Госдумы, а также какого-либо иного высшего начальства. Но вот областную власть — главу администрации, облпрокурора или начальника УВД в особенности — затрагивать не следовало. То есть написать о них не возбранялось, но можно было быть на сто процентов уверенной, что материал на полосу не попадет.

Впрочем, от того, что материал попадал на полосу, толку тоже было чуть. То есть попросту никакого. Можно было написать хоть двадцать раз, что в таком-то районе такое-то облеченное властью лицо берет взятки, ворует казенные средства, жульничает с приватизацией и организует наемные убийства, но откликаться на эту публикацию никто не собирался, а меры принимать — тем более. Ни опровержения, ни вызова в суд за клевету не следовало, никакого шумного, на всю область, скандала не устраивалось. И дебатов в областной Думе на эту тему не проводили. Само собой, «разоблаченного» в прессе жулика никто с работы не снимал. Верочка долго не понимала технологию этих операций и лишь в последнее время стала соображать, что, пропуская в свет такие сообщения, редакционное начальство выполняло заказ областного. Видимо, иногда надо было припугнуть князька вассальной территории, чтоб не зарывался и не забывал дань платить. Впрочем, результат мог быть и более неприятный. Верочка знала по области минимум три-четыре случая, когда журналисты, особо настырно копавшиеся в грязи, неожиданно попадали под грузовики, кончали жизнь самоубийством от несчастной любви, умирали от острой сердечной недостаточности или от побоев, нанесенных пьяной компанией подростков. Пуль для них жалели. Это не банкиры, не коммерсанты, с охраной не ходят.

Николай Михайлович Слуев, Верочкин непосредственный начальник, был человек бывалый и однажды, в легком подпитии по случаю встречи Нового года, рассказал о том, как славно жилось корреспондентам в доброе старое время.

— Нас сейчас, прямо скажем, — ворчал он, — ни во что не ставят. Ну, приеду я сейчас в район, кто меня встретит? Да никто. Даже из районки никто не заявится. А раньше? Раньше в райком телеграмму слали: «Примите специального корреспондента областной газеты Слуева Н. М.». Самый минимум — главный редактор районки встречал. А если какой-то особый случай, то и сам первый секретарь райкома. На «Волге» по району возили. Каждый председатель колхоза или директор совхоза угощал. Пару раз надо было по заказу центральных газет поработать — передовой опыт пропагандировать, а это, между прочим, означало для района очень много полезного: ордена, премии, фонды. Ну, тут меня уже сам первый секретарь обхаживал. Теперь и самому не верится… Конечно, иногда неприятно было. Мужик старается, а тебе приказано его разнести как Бог черепаху. Здесь, в обкоме, уже решили, что его надо снимать, но для вызова на бюро надо почву подготовить — вот меня и посылали. Зато человеком себя чувствуешь, видишь результат труда: написал о начальстве хорошо — ему орден дали, написал плохо — с работы сняли. Потом, когда у меня в центральной прессе друзья появились, мне чего только не предлагали, чтоб я разные заказные статейки в Москву переправлял…

Может, тут и было чуть-чуть от Хлестакова, но Верочка вполне доверяла этой похвальбе. И она была полностью согласна с тем, что инфляция печатного слова даже обгоняет по темпам инфляцию рублевую. Не раз и не два ей приходило в голову, что она занимается, в сущности, совершенно бесполезным делом.

Конечно, будь у Веры все в порядке на семейном фронте то есть муж. детишки, стирка, готовка, беготня по магазинам и базарам, то ее мало волновали бы профессиональные проблемы. Во всяком случае, работе она уделяла бы ровно столько времени, сколько оставалось от дел домашних. Однако семейная и вообще личная жизнь у Верочки попросту не сложилась.

Родители ей достались интеллигентные, и в детстве, помнится, Верочка очень гордилась, что ее мама — актриса, а папа — театральный художник и работают они не где-нибудь, а в областном драмтеатре.

Театр этот одно время был совсем неплох, не раз бывал на летних гастролях в Москве и Ленинграде, а пару раз даже за границу ездил, правда, не очень далеко в Болгарию или в Румынию. Папины эскизы декорации к спектаклям висели на почетных местах в фойе, и каждый раз, когда Верочка ходила в театр со своим школьным классом, ей было приятно если одноклассники, тыча пальцем в эскиз, спрашивали- «Это твои папа рисовал?» Они были очень добрые каждый в отдельности, ее мама и папа. И прекрасно умели скрывать от дочери, что давным-давно не любят друг друга, а живут просто так по привычке, не желая травмировать ребенка. Наверно, у них были какие-то увлечения, романы, но разошлись они лишь тогда, когда Вера уехала в Москву и поступила в университет. Все одноклассницы почему то были убеждены, что Вера будет поступать в ГИТИС и ее возьмут туда по блату. Но блата там не было, а стать актрисой Вере не хотелось совершенно — слишком хорошо она знала по маминому опыту, какая это нервная и противная работа. Приехав на зимние каникулы после первого семестра, Вера узнала, что отец перебрался к другой женщине. Спустя некоторое время выяснилось, что и у мамы появилась новая половина. Кажется, и тот и другая нашли свое семейное счастье — тогда им было всего по сорок или чуть больше. Вере они оставили свою старую квартиру, а сами проживали с новыми семьями. Конечно, Вера бывала и там, и там. Самое ужасное состояло в том, что и отец, и мать связали свою жизнь с очень приятными и милыми людьми. И у мачехи, и у отчима если так можно выразиться, были свои воспитанные и беспроблемные дети, которые очень хорошо приняли Вериных родителей, а те, в свою очередь, прекрасно к ним относились. И хотя Веру в обеих семьях всегда встречали радушно, угощали чаем, с удовольствием с ней общались, расспрашивали, рассказывали о своих новостях, она и в одной, и в другой семье чувствовала себя гостьей. А поскольку Вера появлялась в родном городе только на пару недель зимой или на пару недель летом, то с каждым новым приездом она ощущала себя все более не своей и в семье отца, и в семье матери.

Опять-таки, наверно, если бы Вера удачно вышла замуж, завела детей и превратилась в обычную ломовую лошадь, как всякая замужняя работающая женщина, то отчуждение от родителей ее волновало бы меньше — просто времени бы не оставалось на переживания. Но замужество у нее получилось коротким, бестолковым и закончилось трагедией.

Винить кого-то было трудно. Верочка, попав в достаточно престижный вуз, больше всего заботилась об учебе. Хотя немалая часть ее однокурсниц-провинциалок считала, что «государственных» оценок вполне достаточно, лишь бы не выгнали и «стипуху» платили. Главной целью этих девиц было отловить «мэна»: программа-минимум — москвича, программа-максимум — иностранца, желательно белого. Некоторые достигли успеха, другие остались с носом, но Верочка — уже сейчас, конечно, а не тогда, в Москве, — почему-то жалела, что потратила столько времени на получение образования и очень мало — на личную жизнь. Сейчас она не могла простить себе двух глупостей, каждая из которых определяющим образом повлияла на ее дальнейшую судьбу.

Первая глупость состояла в том, что Верочка не вышла замуж за одного симпатичного, здоровенького и даже красивого паренька, который учился в Плехановском и, еще будучи студентом, гонял на экспортной «Самаре». Она познакомилась с ним на дне рождения своей одногруппницы-москвички. Неизвестно почему, — ведь ослепительной красавицей Верочка не была, да и хорошенькой выглядела только при правильном освещении, — этот юноша в нее, кажется, влюбился. Во всяком случае, теперь, пять лет спустя, Верочке так казалось. Может, это был самообман, но то, что этот парень не шутя предлагал выходить за него замуж, оставалось фактом. Наверно, если бы у Верочки с ним было что-то существенное, то она бы и вышла. Но как-то все не получалось. А в результате подвернулась какая-то побойчее и половчее, попроще и понаглее — цап! — и увела. Пока Верочка размышляла, морально или неморально выходить замуж без любви, может ли быть счастливым брак по расчету и не помешает ли ей замужество закончить институт, та, соперница, которую Вера теперь считала счастливой, заполучила мужа с квартирой, дачей, машиной, а также с перспективой работы за рубежом. Больше того, побывав год назад в первопрестольной и созвонившись с одной из подруг, Вера узнала, что ее несостоявшийся жених состоялся как бизнесмен, ворочает миллионами долларов, имеет, по слухам, виллы в Швейцарии и Испании…

Сразу после потери будущего миллионера — кто ж знал, что он миллионером будет? — Верочка совершила вторую определяющую глупость. Вышла замуж за своего земляка, и по любви. Познакомилась она с этим идиотом — Верочка сейчас не могла подобрать для него иного имени — на какой-то паршивой дискотеке. Где у нее глаза были? Что в этом придурке было такого? Ни кожи ни рожи. Дрожащие пальцы,

гнилые зубы и липкий взгляд. А она в нем чуть ли не Овода увидела. Во всяком случае, болтать он умел, играл на гитаре, аргументированно спорил о политике и, кажется, верил в Бога. Правда, не по-православному, а как-то по-сектантски, потому что венчаться они с ним не стали. У него было много идей, и ей, дуре, казалось, будто он знает, как обустроить… нет, не Россию, конечно, но хотя бы прочный семейный очаг. Они вернулись в родной город, обменяли Верочкину двухкомнатную и его однокомнатную на одну общую трехкомнатную и стали жить-поживать. Сначала муж работал на родном машзаводе, получая по тем временам неплохую зарплату, но потом стал орать, что не может больше ишачить на большевиков, и решил заняться частным бизнесом. Тем более год-то был уже 1991-й. Как он бизнесменил и чем занимался, Верочка так и не успела понять. В доме пошли пьянки с какими-то мерзковатого и даже страшноватого вида мужиками, которых этот несчастный называл «контрагентами». Пьяница из него получился никудышный — его сваливало на втором стакане, а «контрагенты» продолжали пьянку, не забывая прицениться к жене радушного хозяина. Верочка, которой эти пьяные комплименты, щипки и шлепки не доставляли удовольствия, чаще всего запиралась у себя в комнате или вообще убегала из дома к отцу или матери. А утром похмельный дурак начинал допытываться, не изменила ли ему жена, пока он валялся в отключке. Сперва это перемежалось с покаяниями, потом дошло до попыток ударить. Работать дома стало невозможно. Она засиживалась допоздна в редакции, старалась отвлечься и вообще пореже бывать дома.

Конец наступил неожиданно и ужасно. Во время одной из пьянок Верочка, как обычно, убежала к матери. Упившийся Авдеев, проспав под столом с пяти до десяти вечера, начал искать жену. А собутыльники с пьяных глаз ляпнули что-то невнятное: мол, ушла, потому что мы, трое, ее не удовлетворили. Что имели в виду «контрагенты» — Бог их знает. Может быть, действительно, как они потом утверждали на суде, Авдеев их неправильно понял. Они, дескать, сказали только, что Верочку не удовлетворяло их общество. Так или иначе, но Авдеев полез на них троих с кулаками, началась драка, и как-то нечаянно хозяина дома приложили головой о чугунную батарею парового отопления. Насмерть. Драка получилась очень шумной, соседи вызвали милицию, «контрагентов» повязали, Авдеева отправили в морг. Все наиболее существенные показания по делу могли дать только сами задержанные. Соседи, все как один, показывали, что слышали шум, но содержания криков не уловили. И, может быть даже, они не лукавили. Верочка ушла за два часа до пробуждения супруга, по дороге пожаловалась соседке, засвидетельствовавшей ее отсутствие на месте событий. Мать и отчим показали, что в момент убийства Верочка находилась у них на квартире, и тем самым все подозрения в причастности, которые появились у прокуратуры, смогли благополучно опровергнуть. А «контрагенты» прочно держали линию на то, что Авдеев полез первый, они его пытались урезонить, но случайно толкнули. Судмедэкспертиза оказалась к ним более чем благосклонной, так как, помимо смертельной травмы затылка, у потерпевшего не оказалось тяжких телесных повреждений. В результате обвинение предъявили не по 102-й, пункт «н» (умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах, совершенное группой лиц по предварительному сговору) и даже не по 103-й (умышленное убийство без отягчающих обстоятельств), а по106-й (неосторожное убийство). А на суде адвокат, напирая на то, что его подзащитные не были инициаторами драки, и на то, что обратного обвинение доказать не в силах, добился переквалификации на 105-ю (убийство при превышении пределов необходимой обороны). Наконец, поскольку оказалось, что толчок, послуживший причиной падения и получения потерпевшим смертельной травмы, взял на себя один из обвиняемых, то он и получил два года условно (он единственный из троих был ранее не судимым и положительно характеризовался по месту работы). Лишь год или два спустя, да и то краем уха, Верочка услышала, что ее муж поставил «контрагентам» крупную партию какого-то товара «по джентльменскому соглашению» и взял десять процентов предоплаты. (Не иначе, соглашение шло тоже через рюмочку.) «Контрагенты» товар реализовали, а с поставщиком расплатились ударом о батарею…

Верочка была рада одному: освобожденные в зале суда «контрагенты» тут же смылись из города — те, кто работал с Авдеевым, обещали с ними разобраться — и больше не появлялись у нее на квартире. Поэтому она не стала беспокоить правосудие требованиями о пересмотре дела. Напротив, хотя она и ревела по Авдееву несколько дней, но в конце концов поняла, что жить можно и без него.

Более того, замуж по второму разу ей вовсе не хотелось. Чтобы не жить одной в полупустой трехкомнатной, она сдала две комнаты из трех бесквартирному майору, переведенному из Германии с женой и двумя детьми. Это дало ей некоторую прибавку и возможность кое-как существовать. Заработок в редакции у нее вырос ровно в тысячу раз, но 250 рублей 1991 года были куда «покупательнее», нежели 250 штук 1995-го.

Какое-то время Верочка отдавалась исключительно работе и никому более. Сначала Слуев был ею очень доволен. Его подчиненная очень быстро готовила все материалы, которые поступали из пресс-центра областного УВД, дважды брала интервью у Иванцова и бессчетное число раз у всяческих милицейских чинов — от начальника УВД области и города до сержантов ППС. Все, что говорилось данными лицами, Вера принимала на веру.

Однако в редакцию все чаще и чаще стали приходить письма. Одни — отважно подписанные, но гораздо чаще — анонимные. Кроме писем, были еще слухи, которые гуляли по городу и области. Были депутатские запросы, существовавшие до тех пор, пока не разогнали областной Совет. То, что приходило из этих источников, а также из обиженных предпринимательских кругов (были еще и необиженные предпринимательские круги), мягко говоря, слабо совмещалось с официальными позициями и точками зрения.

Сначала Верочка по простоте душевной каждое разоблачительное письмо, попадавшее в отдел криминальной хроники, пыталась вынести на публику. Но многоопытный Слуев почти каждый раз давал этим материалам отлуп и отправлял Верочку за ком- | ментариями в прокуратуру. Разумеется, там ей вежливо объясняли, насколько не информирован о положении дел автор письма, а затем излагали свой взгляд на вещи, не оставлявший сомнений в том, что обл-прокуратура стоит на страже законности и порядка. Приходилось отвечать гражданам в успокоительном духе, а письма подшивать в архив. Некоторое время Авдеева, хоть и ощущала какую-то смутную неловкость от таких ответов читателям, убеждала себя, что власти говорят ей правду. Однако после того, как один из читателей, с письмом которого она направилась в прокуратуру, был убит в подъезде собственного дома буквально через сутки после того, как Верочка побывала у Иванцова, у нее появилось ощущение страха и тревоги.

Она стала снимать с писем ксерокопии, за свой счет в выходные дни разъезжать по районам, а кроме того, добралась до городской прокуратуры, где сумела завести деловое знакомство с Балыбиным…

…На углу бывшей Советской и сохранившейся улицы Горького Верочка села в автобус и покатила домой. Хватит думать о работе!

Отпуск есть отпуск. Надо собираться, уматывать подальше в глушь и дать голове отдохнуть.

КАЖДОМУ — ПО ПОТРЕБНОСТЯМ

Клык очухался. Голова гудела прямо как с угара или с большого-пребольшого бодуна. Угорал Клык всего пару раз, в давнем, почти забытом деревенском детстве, а вот большой бодун был ему ужас каким знакомым явлением.

Продрав глаза — ох, как тяжко веки поднимались! — Клык со скрипом поднял голову, оперся на локти, сел и осмотрелся. Это была не камера смертников, а что-то малость поуютней. Правда, тоже без окон, но со свежим воздухом — вентиляция работала и тюремным духом не пахло.

Как выяснилось, Клык лежал на клеенчатом кожаном топчане, застланном матрацем, простыней, подушкой с чистой наволочкой и ватным — сто лет не видел! — одеялом. Видать, решили побеспокоиться, чтоб гражданин Гладышев Петр Петрович не простудил свой слабый организм.

А вот роба полосатика кудый-то испарилась. Нехорошо, граждане начальники, последнюю одежку уводить. Тайное похищение казенного имущества, за это ж вас сажать надо! Оставили гражданина Гладышева в таком непристойно голом виде. Хотя бы и под ватным одеялом. Ни майки, ни трусов, ни хрена вообще. Не, хрен оставили. И за то спасибо, начальники! Раньше надо было бы еще и родной партии спасибо сказать, но теперь их так до фига развелось, что не знаешь, какая из них родная.

На дворе, конечно, лето, но здесь подвал какой-то. Под одеялом — тепло, а без него — скучно. И башка гудит — ой-ой-ой! Сейчас бы Клык, наверно, дал себя застрелить с удовольствием. И вообще, лучшее средство от головной боли — гильотина.

Подвальчик крепкий, хотя и небольшой, дверь — как в бомбоубежище. Нет, отсюда не выскочить. Поймают и прикуют. Прокурор все раскусил, он знает, что Клык задумал. Но уже хорошо, что про нычку

все-таки поверил. Значит, шанс еще есть. Лишь бы не стали колоть какой-нибудь фигней, вроде той что Мюллер Штирлица. Проговоришься под наркозом — хана… А может, уже проговорился?

Клыку жутковато стало. О том, какая штука незаметно подкрадывается, он был наслышан. Даже головная боль притупилась, а потом и вовсе исчезла когда подумалось, будто мог все выложить и ничего про это не помнить… Минут через пять успокоил себя тем, что тогда бы уж и проснуться не дали. Кстати а сколько ему вообще-то поспать дали? Ширнули вроде вечерком, после ужина. Что дальше было? В голове — провал.

Дверь нового местожительства незнакомо, совсем не так, как в родной крытке, лязгнула. Ё-моё! Броня крепка. Клык даже зауважал себя. Дверь оказалась толщиной в тридцать сантиметров, не меньше

Вошли трое. Знакомые лица были у двоих — тех что сидели у стенки, пока прокурор разговаривал с Клыком по душам. Именно эти кабаны надели на Клыка браслетки и вкололи снотворное. Третий был новый, тоже бугай не маленький… Мочить, что ли пришли? Пушки под куртками не видны, но’есть наверняка. А может, все-таки поговорить хотят?

— Здорово, корешок! — улыбнулся тот, третий незнакомый.

Клыку хотелось ответить: «А мы с тобой не коре-шились и на одной параше не сидели!», но дразнить гусей не следовало. А то наваляют с ходу, для острастки, чтоб жизнь медом не казалась… Надо бы вообще постараться, чтоб дело обошлось без битья Эти мальчики могут так кости переломать, что не на чем убегать будет.

Поэтому Клык решил быть повежливей.

Здравствуйте, сказал он тоном послушного школьника, повстречавшегося с учительницей.

— Не замерз, Петя? — озаботился мордоворот.

— Спасибо, одеяло теплое, — сдержанно ответил

Клык. А то скажешь: «Прохладно тут у вас!» так взгреют, что мало не покажется.

Но вроде бы пока никто его бить не собирался.

— А мы уж беспокоились. — Мордоворот вынул из-под куртки сверток и бросил на топчан. — На, оденься.

В свертке оказались трусы, майка, байковая рубашка, джинсы, носки и кроссовки. Все, конечно, не новое но отстиранное и зашитое. Кроссовки, конечно, дали без шнурков, на липучке. Конечно, умелый человек и на простыне повесится, а если постарается, то может и кого другого задавить. Так что это вроде бы «мера доверия». Ну-ну…

Давиться сам лично Клык пока не собирался, то из камеры смертников выбираться, чтоб в другом месте самому себе решку наводить. А этих, по крайней мере троих сразу, не задушишь. Да и по одному они так просто Клыку не подставятся.

Оделся он с удовольствием. Самая обычная одежка если ее давно не надевал, может показаться приятной. Вроде и не зек, а так, подследственный.

— Пошли, — сказал тот, что дал одежду. — Погуляем.

Клык удивился, но потом подумал, что ребятки вряд ли вытаскивают его на свежий воздух затем, чтобы порешить. Можно было и не одевать, и не вытаскивать Впрочем, наверняка ведь выводят, и не затем, чтобы отпустить. Скорее на психику хотят подавить…

За дверью оказался коридор, освещенный несколькими лампочками. Короткий, метров пять. Клыка провели по нему, держа под руки. Ощущалось, что, рванись он, скрутят тут же, поэтому Клык дергаться не стал. На фига? Надо сперва поглядеть, как и что.

Коридор вывел на лестницу. Прошли два марша вверх и оказались на площадке перед двойной дверью. Открыл их тот, который говорил с Клыком, должно быть, старший в этой команде.

Солнце! Мамочка родная, век воли не видать, солнышко! И небо, синее, натуральное… Утречко! Свеженькое, хотя и не самое раннее — роса уже сошла. Выходит, целую ночь Клык проспал. За это время его даже под Москву можно было увезти, если б, конечно, кому-то было нужно. Санаторий, дом отдыха, дача? Зеленая травка, деревья, дорожки, плиточками выстеленные. Клумбы, цветочки — жизнь, так сказать! Клык аж рот пошире открыл, чтоб воздуху глотнуть. В подвале, конечно, лучше, чем в камере, смертью не пахнет, но тут уж совсем клево. Воля, почти воля, если б еще этих козлов рядом не было.

— Хорошо? — спросил старший. — Воздушно? Давай дыши, пока обратно не упаковали. Только не охмелей. А то у нас тут, видишь, животные бегают. Строгие. На эту самую одежку натасканные.

Точно отметил гражданин начальник, животные были. Овчарочки, с ошейниками, но без намордников. Штуки три, а то и больше. И пробежать дадут недолго. Свалят на пятом шаге, не позже. Клык по ихним зубкам никак не скучал. Он спокойно пошел по плиточной дорожке под ручку с двумя молчаливыми. Старший, улыбаясь по-доброму, рассуждал:

— Самое обидное, бежать-то некуда. Забор четыре метра. И шестов фибергласовых мы не завозили.

Конечно, специально привели к забору. Высокий, гладкий, с колючей проволокой поверху. Почище, чем на зоне. И вышек не надо, собачки не упустят. Нет, ребята, не надейтесь. Отсюда Клык не побежит. Даже если упрашивать станете. Ни за какие лимоны. Впрочем, они и сами догадываются, что это так. Хотя, конечно, и расслабляться не будут.

Погуляли минут пятнадцать-двадцать. Дошли до забора, протопали вдоль него метров сорок, повернули на другую дорожку и вернулись к входу в подвал.

— Отдохнул? — спросил старший. — Пора домой. Завтрак стынет.

Клыка вернули в подвал. Там действительно был накрыт стол типа сервировочного, на котором обнаружилась приличная миска гречневой каши с тушенкой, четыре ломтя черного и пара ломтей белого хлеба, граммов с полета сливочного масла, пяток кусков растворимого сахара и хорошая кружка чая, по запаху не похожего на веник.

Пока Клык хавал, ощущая приток жизненных сил и наполнение желудка, все трое оставались тут — приглядывали. Клыку это не мешало, он метал кашу в рот и размышлял.

Ясно как божий день, Иванцов решил его на доброту купить. Воздухом поманить, вольной одежкой, жратвой. Водки, может, попросить или даже бабу? Чего-нибудь типа ананаса в шампанском?

Масло оказалось отличное. Не маргарин, не комбижир, даже не «крестьянское», а натуральное сливочное. Он его и на воле-то нечасто пробовал. И чай был индийский, настоящий. Такого бы пару пачек зачифирить — вечный кайф! Клык долго высасывал ароматный напиток из осадка.

— Сыт? — спросил старший.

— Спасибо, — поблагодарил Клык. — И так — каждый раз?

— Не знаю, — осклабился тот, — пайку заработать надо.

Старший мигнул одному из молчаливых, тот покатил стол с опустевшей посудой к выходу из подвала.

— Отдыхай, раздумывай, наслаждайся жизнью, — посоветовал говорящий. — Толчок и умывальник вон там, в закуточке. Перед обедом будет еще прогулка.

Они ушли, Клык остался. «Ладно, — подумал он, — вы не спешите, и мне торопиться без мазы».

КОРОЛИ ШУТИТЬ НЕ ЛЮБЯТ

Ночь была светлая — лето. Как говорил поэт, «одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса». Тем не менее по трассе шли с фарами. Впереди шла «девятка» с четырьмя ловкими ребятами, следом, в ста метрах за ней, — еще одна с пятью, дальше — «Ниссан-Патрол» с Черным и пятью «бригадирами» и еще пара машин с охраной. 678-й километр приближался неуклонно. Ни встречных, ни обгонных. По этому участку шоссе ездить в ночное время народ не рисковал. Здесь одно время орудовал Штангист. Он тормозил дальнобойщиков с хорошим товаром и помогал им немного разгрузиться. Сейчас он на такую мелочевку перестал тратить время, и на дороге баловалась только неорганизованная публика. Само собой, что среди них не было тех, кто рискнул бы тормозить колонну Черного. В одном месте, на площадке отдыха, промелькнул какой-то подозрительный грузовичок, а в отсветах фар у обочины — группа парней. Они пропустили мимо себя головную «девятку» и чего-то замельтешились, но тут мимо них пронеслись вторая «девятка» и «Ниссан», после чего им стало ясно, что лучше не суетиться.

— Надо бы с ними разобраться, — сказал Черный Кузе, своему заму по общим вопросам. — Торчат маячат…

Как скажешь, командир! — с готовностью ответил Кузя. — Хоть сейчас.

Сейчас некогда. Надо сперва дело доделать.

— Западло это все-таки — с прокурором корешиться… — заметил зам.

— У тебя не спросил! — оборвал Черный — Я его уже совсем в руки взял, понял? Ты еще увидишь, как я его раком поставлю. Мне осталось только губернатора подцепить, и тут он мне поможет.

Ну-ну, мрачно покивал Кузя, — а не возьмет он нас там, на дачке, за жабры, а?

— Ты меня за кого держишь? За пацана? Зря, что ли, я за РУОПом и ОМОНом наружку поставил?

И «грибничка» в лес тоже не зря послал. Все нормально будет — У прокурора — семья, дети, да и сам еще не старый. Если что — у меня в Москве кое-кто есть. Балыбина сделали, и этот не бессмертный.

— Ты покличь своего «грибника», — посоветовал Кузя. — А то его уже и повязать могли.

Черный презрительно хмыкнул, но нажал кнопку рации и позвал:

_ «Грибничок», отзовись. «Папочка» волнуется.

Едва он отпустил кнопку, как рация зашуршала:

_ «А на кладбище все спокойненько, от общественности вдалеке…»

— Понял. — Черный убрал рацию и еще раз посмотрел на Кузю с усмешкой. — Бдительный ты больно. Пора бы привыкнуть, а я все думаю, что у тебя манраж и нервы не в порядке.

— Лучше перебдить, чем недобдить, — проворчал Кузя.

За следующим поворотом, слева от дороги, пока завись тусклые огоньки. До них было около километра.

— Гаишный пост, — отметил парень, сидевший за рулем «Ниссана».

— «Папа», я — Феня, — это докладывали с головной, — подхожу. Ничего лишнего.

— Сворачивай под «кирпич», там тебя должен — грибник» ждать. Где встретишь, там и нас подождешь.

В свете фар второй «девятки» Черный увидел, как первая свернула вправо.

— «Папа», — позвали со второй машины, — все хоккей.

— Идешь дальше за Феней.

— Проводник вышел, — сказал Кузя, когда «Ниссан» подкатывал к повороту.

— Притормаживай, — велел Черный своему водиле, — не глуши!

К «Ниссану» подошел мужик в штатском и спросил, как было загодя условлено:

— К «Вепрю» подвезете?

— Плата «зелеными», — ответил Черный тоже условной фразой.

— Хоть черными. — Проводник замкнул пароль, и его впустили в «Ниссан».

— Учти, — напомнил проводнику Черный, — Сусанин получил Героя посмертно.

— Наслышан, — кивнул проводник, в затылок которому был уперт «ТТ». — Все будет в порядке.

— «Грибник» у меня, — доложила Феня. — У него все по жизни.

По лесной бетонке ехали плотной колонной. Оружие держали наготове. Кто его знает… Черный поглядывал на проводника. Тот, может, и волновался, но виду не показывал. Во всяком случае, такой вид мог быть у человека, который опасается какой-нибудь дурацкой случайности, нестыковки и так далее, но никак не готовящего заподлянку.

Впереди в лучах фар засерел высокий бетонный забор с крепкими стальными воротами и проходной будкой. Перед воротами была довольно просторная слабо освещенная площадка, на которую выкатили одна за другой все пять машин Черного. «Девятки» кольцом огородили «Ниссан». Моторы не глушили.

— Погуди три раза, — попросил проводник. — Из проходной выйдет парень, пошлешь со мной кого-нибудь договориться, а уж только потом тебе выведут того, кого надо.

Водила три раза пробибикал.

И тут произошло то, чего, по-видимому, проводник не ожидал. Площадку, около которой до этого горел всего один фонарь с какой-нибудь сорокаваттной лампочкой, залил мощный электрический свет. Одновременно сразу с десяток помповых карабинов «КС-23» швырнули на площадку газовые гранаты с «черемухой». Откуда-то сзади, от дороги, выкатился огромный трейлер-рефрижератор, начисто загородив проезд. А затем беспощадно, раскатисто загрохотало десятка два автоматов. Били, кажется, со всех сторон, на убой, на расстрел. Пули насквозь прошивали тонкие борта «девяток», крошили стекла — пожадничал Черный на броню потратиться. Было видно, как подпрыгивают и нелепо дергаются от пулевых попаданий те, кто прикрывал собой Черного и его «Ниссан-Патрол».

— Это не менты! — понимая, как страшно и глупо прокололся, выкрикнул Черный. Он хотел еще что-то сказать, но тут очередь звездочками-снежинками отметилась по лобовому стеклу, и одна из пуль клюнула прокурорского друга прямо в центр лба. Кузю зацепило в плечо, но он удержал пистолет и прошипел проводнику:

— Хоть тебя пришью, Сусанин…

— Продали… — ахнул проводник всего за секунду до того, как Кузя нажал спуск «ТТ». Убийца пережил убитого на секунду, не больше. Сразу три пули с разных направлений вонзились в недоверчивую Кузину башку и раскололи ее на куски.

Почти никто не ответил тем, кто безнаказанно расстреливал команду Черного. Кроме Кузиного, хлопнуло еще несколько выстрелов, сполошных, сделанных людьми, незрячими от газа. Кто-то успел выпрыгнуть, кашляя и протирая глаза, но тут же свалился, словив пули. Большинство же так и остались сидеть в изрешеченных кузовах, на сиденьях, залитых кровищей и осыпанных крошкой битого стекла. Некоторые еще дышали, когда зажигательные пули просверлили баки, и одна за другой все пять машин заполыхали. Один кто-то, укрывшийся было под днищем «Ниссана», с истерическим воем выскочил оттуда в пылающей одежде, но, не пробежав и пяти шагов, был срезан короткой очередью.

Бензин выгорел относительно быстро. Когда жар поубавился, подбежали несколько проворных парней с огнетушителями, окатили выгоревшие кузова и обугленные трупы пеной.

Лишь после этого из дверей проходной появилась группа людей. В центре нее шел коренастый бородач в камуфляжной куртке и вязаной шапочке. Он неторопливо заглянул в распахнутую ломиком дверцу того, что осталось от «Ниссана, и несколько минут безмолвно смотрел на что-то обуглившееся, до костей обгоревшее, безволосое.

— Ну, теперь ты действительно Черный. — пошутил бородач. — Зря по-хорошему не хотел Одна только цепочка от тебя осталась. Извини, на память возьму. Не люблю, когда золото пропадает.

С этими словами бородач одним рывком содрал с шеи трупа-головешки массивную золотую цепь.

— До утра все привести в порядок! — строго сказал он кому-то из стоявших за спиной. — Чтоб тут ни одной гаечки, ни одного уголька, ни одной гильзочки не валялось. Хозяин пожалуется — обижусь… И накажу.

— Как можно, Курбаши… Все будет в лучшем виде.

— Ну-ну. Помни: короли шутить не любят.

ТОРГОВЛЯ ПО-ЧЕСТНОМУ

Клык всю ночь проспал безмятежно, спокойно, как младенец, хорошо накормленный и чувствующий близость доброй мамочки. Возможно, что ему и добавили в ужин чего-нибудь успокаивающего, типа обычного люминала, но никаких похмельных синдромов при пробуждении он не испытал. Напротив, он ощутил подъем разных там жизненных сил и прочего. Несмотря на то, что проснулся он по-прежнему в подвале, на том же топчане и под тем же ватным одеялом.

Должно быть, откуда-то за ним приглядывали. Может, через глазок или перископ какой-нибудь, а может, аж через какую-нибудь хорошо скрытую телекамеру. Вывод такой Клык сделал после того, как, ополоснувшись под краном и совершив всякие иные утренние дела, услышал лязг противоатомной двери, через которую вошли уже знакомые ребята. Вчера они обходились с ним исключительно уважительно, даже нежно. Кормили, как в санатории, дали на день пачку московского «Беломора» и коробок спичек. Как видно, не опасались, что Клык, завернувшись в одеяло, устроит акт самосожжения в знак протеста против нарушения прав человека. Три раза выводили на двадцать минут погулять по свежему воздуху. Говорил только старший, те двое, что придерживали своими клешнями локти Клыка, помалкивали. Ни по именам, ни по фамилиям молодцы друг к другу не обращались, поэтому, как их звать-величать, пришлось придумывать самому. Говорящего Клык про себя наименовал Треплом. Конечно, тут была доля иронии. Трепло наболтал всего около тридцати фраз в течение вчерашнего дня, и большинство из них состояло из коротких команд: «Вперед! Стой! Притормози!» Основной темой бесед на прогулках были рассказы о том, какие умные здесь собачки и как толково они берут тех, кто от них бегает. Молчунов Клык назвал (опять же про себя) попросту — Правый и Левый. Потому что на прогулках они никогда не менялись местами. Правый брался за правый локоть, а Левый — за левый. Вот и сейчас так взялись, когда вновь вывели Клыка на прогулку по плиточным дорожкам, само собой, в сопровождении зубастых, преданно скалящихся овчарок.

— Гуляй, гуляй, Петя! — жизнерадостно произнес Трепло, но Клыку показалось, будто Треплу хотелось добавить: «…Гуляй, дыши, недолго осталось!»

Ни разу Трепло не назвал Клыка по фамилии или по кличке. Или Петр Петрович, или Петя. Это было странно. Молчуны, присутствовавшие на допросе в тюряге, должны были бы ему хотя бы фамилию сообщить. Ведь не глухонемые же они, в самом деле. Тем более что Трепло явно ими командовал. Объяснить это дело Клык мог только одним: этим ребятам более высокая инстанция запретила вслух произносить и фамилию, и кликуху. Конспирация, батенька, конспирация… Конечно, здесь, условно говоря, в «санатории», никто, кроме этой тройки, Клыку не показывался и смотреть на него, должно быть, не имел права. Но то, что этот «кто-то» был, — несомненно. Каждый раз после вывода на прогулку Клык находил накрытый стол с завтраком, обедом или ужином, а это значит, что был в этом хозяйстве еще хотя бы повар. Да и вряд ли, пока Клык сидел в подвале, его охраняли только эти трое и собачки. Правда, полного представления ни о доме, в подвале которого приходилось сидеть, ни о другой местности Клык за первые сутки после смены квартиры еще не получил.

Кроме одного угла двухэтажного чисто побеленного строения, рассмотреть что-либо было невозможно. Дорожки были извилистые, деревья и кусты густые. Забор показали специально: мол, и не пытайся. Собачек — тоже. За деревьями, по кустам и по ту сторону забора вполне могли быть еще какие-то люди, которым хоть и положено было помогать троице сторожить Клыка, но знать о том, кто он и что он, не требовалось. Мало ли по Руси Петров Петровичей? А Гладышевых — не так уж много. Ну а скажи: «Клык» — и всем все станет ясно. Конечно, оставалась еще морда, которую можно было увидеть и опознать, однако товарищ Иванцов вряд ли приспособил сюда в сторожа тех, кто знал Клыка в лицо. Кроме, конечно, этих троих, имеющих, так сказать, «допуск».

Прокурор Внаглую сказал, что корешится с Черным. Но тогда почему не отдает? В цене не сошлись? Торгуются? Неужели за двое суток не успели?

Добрались до забора, повернули вдоль него. Маршрут прежний.

Конвой помалкивал, даже Трепло рта не разевал и не мешал Клыку проветривать мозги. Они все больше оттаивали от смертуганской камеры, начинали шевелиться и ворочаться.

Итак, прокурор его прячет. От кого? Прежде всего от Черного. Это как дважды два. Мог он, товарищ Иванцов, перехватив малявочку, ничего о ней Черному не сказать? Мог. Почему считается, что только воры воруют, а прокуроры — нет? Все люди, все человеки, не всем же на одни хабары жить? Но тогда все очень и очень странно. Например, то, что Клыку по делу еще не задавали вопросов, хотя, казалось бы, уже пора. Потому что может до Черного по какому-то неучтенному каналу докатиться весточка о том, что Клыка сюда привезли и докапываются до нычки. И тогда, как пишут в прессе, могут быть «непредсказуемые последствия». За обоими — и за прокурором, и за Черным — силы немалые. И тому и другому есть чего терять и есть чего бояться. Да, может в принципе товарищ Иванцов при помощи товарища полковника Найденова из областного УВД и иных силовых структур перехватать все, чем располагает гражданин Черный. Или частично, для острастки, для удобства разговора, так сказать. Хотя, конечно, дело это не шибко простое. Кто там считал, сколько оперов и стукачей на два голоса поет? Уйдет Черный, ему и за кордоном тепло. Но только не простит. И тогда придется прокурору в туалет поосторожнее ходить, чтоб бомба в толчке не сдетонировала. А если и возьмешь Черного живьем, то хрен чего докажешь — свидетелей не будет. Зато сам он, ежели уж очень припечет, такие подробности о прокуроре сообщит, что проблем у Иванцова будет до фига и больше. Конечно, может прокурор и не доводить дело до суда. Ему ведь с Вовой детей не крестить. Бывают ведь разные несчастные случаи с авторитетами преступного мира. То снайпер не в ту сторону пальнет, то в багажник вместо пива банки со взрывчаткой пихнут, то автоматчики приблудные начнут шмалять по машинам…

Но все это, конечно, на самый крайний случай. До сих пор ведь жили Иванцов с Черным душа в душу. И чтобы какая-то дурацкая нычка между ними встала? Не может быть. Давно бы надо было сторговаться. Значит, есть еще что-то, отчего не хочется Иванцову продавать Клыка задешево. Либо нычка и впрямь очень дорогая, отчего гражданину прокурору очень бы хотелось ее прибрать одному. Но именно тогда и надо гнать лошадок, трясти Клыка поживее. А вот, вишь ты, вторые сутки — и ноль эмоций.

Клыка вернули на место, где уже стоял завтрак не хуже вчерашнего. Сытный «геркулес» с маслом, белая булка, два бутерброда с сервелатом, кофе! Да они его тут на убой кормят! Скоро паштет из омаров принесут, если из них, омаров этих, паштеты делают…

— Ну как, — спросил Трепло с заботой в голосе, — откушал, Петенька? Покурить не хотца? На вот, сегодняшняя пачка.

Вчерашний «Беломор» еще был, но от пачки отказываться не стоило. Хоть и вежливенько говорил Трепло, а издевка чуялась. Но пока Клыку не мастило, надо было утираться.

— Спасибо, командир, — ответил он, — век доброту не забуду.

— Стараемся, — осклабился Трепло. — Сегодня к тебе гости придут…

Порадовал, сука, нечего сказать! И кого же Бог послал? Иванцова, Черного или обоих вместе? Хотя, может быть, ни того и ни другого не появится, а придут какие-нибудь тихие и молчаливые мальчики, семь на восемь — восемь на семь, и начнут нежно так, не ломая костей и не сворачивая шеи, мотать Клыка из угла в угол. Чтоб он популярно объяснил им, куда же подевалась эта самая несчастная нычка, из-за которой кое-кто уже преставился по ходу дела. Очень это скучная и неинтересная процедура, опять же здоровью немного вредит.

И хотя в общем-то ничего неожиданного в заявлении Трепла не было, Клык почуял себя неуютно, даже папироска после сытного завтрака не порадовала. Опять, как позавчера, сиди и жди. Только тогда можно было точно знать, чего дожидаешься: коридорчика, пули в затылок, освобождения от всех скорбей. А тут — хрен знает, как и чем все закончится. Может, не надо было маляву эту кидать? Черт его знает, ведь могли повторное ходатайство не отклонить? Но все, поздно, поезд ушел. Набрал скорость, не спрыгнешь. Повеситься на простынке? Западло, да и не на что накинуть. Потолок гладкий, лампочка не удержит, к тому же эти наверняка смотрят. Не проспят, им за это деньги платят.

Клык выкуривал одну «беломорину» за другой. И старую пачку добил, и из новой четверть высмолил. Да, пожить бы чуть-чуть. Еще бы покрутить. Иванцов, конечно, меньшее зло. Навряд ли будет он особо изгаляться. Отведешь к нычке — вернет в тюрьму и шлепнет. Быстро и без хлопот. А Черный — тот мстить будет. И за то, что увел «дипломат», и за то, что курьера подставил. Там легко не отмучаешься. Хотя… как еще посмотреть. От прокурора после того, как он запросто сообщил о своей дружбе с Володей, жизни не дождешься. Для него Клык — лишний человек, как Евгений Онегин. Кость в горле, которой, если вовремя не выхаркнешь, можно подавиться. Он, конечно, может и покормить напоследок, и куревом обеспечить, и даже сто граммов налить, но в конце концов точку поставит обязательно. А вот Черный — ему закон не мешает. Чтобы прокурор был подобрее, можно Клыка спрятать на всякий пожарный случай. Захочет прокурор Черного поприжать, снять с него лишний жирок, а тот раз — и скажет: «Ты что, в натуре, начальник? У меня на тебя свидетель имеется, и ежели что, в Москве может кому-нибудь попасться на глаза. Схавают тебя без масла». Так что если передаст его Иванцов Черному, то это всяко может повернуться…

Прошло немногим меньше часа, и броневая дверь открылась.

Вошли четверо — те же и Иванцов. Трепло принес для прокурора стул и услужливо подставил его под начальственный зад.

Клык вытягиваться по стойке «смирно» не стал. Как сидел на топчане перед столом, так и остался сидеть.

— Ну, как вам на новом месте, гражданин Гладышев? — спросил Иванцов. — Претензий, жалоб, заявлений не имеете?

— Пока не придумал, — ответил Клык. — Надо поразмышлять…

— Некогда нам размышлять, Петр Петрович. Пора за дело приниматься. Для начала, чтоб вам кое-что пояснить, дам вам ксерокопию одного документика… — Иванцов вытянул из внутреннего кармана своего штатского пиджака бумагу, сложенную вчетверо, развернул и, прихлопнув ладонью, положил на стол.

Клык поглядел. То, что во время сидения в камере приходило в голову, но казалось все-таки полубредовым, невероятным и невозможным, стало явью. Бумажка оказалась копией оформленного по всем правилам и за всеми надлежащими подписями актом о приведении в исполнение смертного приговора в отношении гражданина Гладышева П. П… Стало быть, Клык уже был юридически мертв.

— Надо же! — пофиглярничал он, хотя читать про себя такое было неприятно. — Стало быть, я уже сутки как в раю живу! То-то, думаю, кормить стали хорошо и в сад на прогулку выводить.

— Да уж стараемся, — нехорошо улыбнулся Виктор Семенович, — к покойникам надо уважение проявлять. А то будешь по ночам во сне приходить и кричать: «Обижаешь, начальник!»

Клык тоже хихикнул, хотя и нервно.

— Ладно, — посерьезнел Иванцов. — Раз ты уже знаешь, что задокументирован как расстрелянный, то должен понимать: жизнь твоя теперь ни полушки не стоит. Тебя нет. И мне можно в любой момент твой формально-юридический статус превратить в фактический. Откровенно говорю, прямо…

— … По-партийному! — вставил Клык.

— Если хочешь, — не моргнув глазом сказал прокурор, — можно понять и так. Я сейчас ничем не рискую. Бог с ней, с твоей нычкой, не захочешь говорить — и не надо. Любой из вот этих ребят, — Иванцов мотнул головой в сторону мордоворотов, — вышибет из тебя мозги. И печку мы для тебя найдем. Конечно, если ты окажешься совсем идиотом. Но ведь ты же не такой, верно? У тебя котелок варит. Я тут на досуге поглядел твой послужной список — не скажешь, что дурачок…

— Мы же все это обговаривали, Виктор Семенович, — вполне серьезно произнес Клык, — но как только я, извините за некультурность, поинтересовался, какой будет мой навар, вы мне сказали, что условия ставите вы. Это же неприятно. Берете человека и говорите: «Колись, падла, а то шлепнем. А расколешься — только замочим, и то не больно». Вы со мной согласны, гражданин прокурор? Есть у меня, выражаясь совсем культурно, стимул к сотрудничеству?

— Стимул, между прочим, это такая острая железная палка, можно сказать, заточка, которой в Древнем Риме быков подгоняли. Кольнут в задницу — он и побежал, — блеснул эрудицией прокурор. — Может, тебе тоже такую стимуляцию провести? Ты ж ведь немало в людях прожил, и в КПЗ бывал, и в СИЗО, и в зонах. Знаешь примерно, что помогает наладить сотрудничество.

— Знаю, Виктор Семенович, — вздохнул Клык, — и ужас как боюсь. Потому что мальчики у вас очень уж большие и могут меня случайно до смерти поломать. Опять же если я еще сам головой об стену стукнусь, то при таком раскладе про нычку вы ни хрена не узнаете. А кроме того, не очень хорошо у вас перед Черным получится. Вдруг ему кто-то расскажет, как и что было? Или у вас на все страховка есть?

Иванцов хохотнул и сказал:

— Значит, тебе хочется, чтоб я с тобой поторговался? А что, может, мне и впрямь продать тебя Черному? Он за тебя, пожалуй, лимонов тридцать выложит. Деревянных, конечно, больше ты не стоишь. Он ведь не за тебя будет платить, а за удовольствие. Мне говорили, что за тот «дипломат» из поезда он своего собственного курьера выпотрошил как судака и в речку пустил без глаз и без ушей.

— Вы мне даже фотку показывали, — кивнул Клык. — Но только я, конечно, извиняюсь, гражданин начальник: это называется на понт брать. Как со мной товарищ Черный поступит — его дело. А вдруг, извините, он добротой переполнится? Возьмет да и оставит жить. Ведь я ж несуществующий человек! Уникальный случай в медицинской практике. Юридический труп, & в случае чего может показания дать…

Прокурор улыбнулся широко и безмятежно.

— Ей-Богу, Петр Петрович, порадовал ты меня! Жалко, что придется тебя, возможно, все-таки ликвидировать. Голова-то толковая. Учился бы вовремя, так небось сидел бы у меня в конторе старшим следователем.

— А что, Виктор Семенович, — воскликнул Клык, — клевая мысль, ей-Богу! Мне ж еще тридцать четыре, аттестат о среднем образовании купить не проблема. Напишете направление в юридический. Приеду — всех воров пересажаю. Идет такое предложение? Сразу отдаю нычку!

— Хорошо, — уже без усмешки произнес Иванцов. — Допустим, что я совсем добрый и готов тебя выслушать без шуток. Что ты хочешь за нычку?

— Хорошо. — Клык знал, что прокурор в любом случае надует, но говорил серьезным тоном. — Первое — жизнь. Второе — воля. Третье — чистая ксива. Ну, и на обзаведение — десять тысяч баксов. Все, без балды.

— Скромный, — подивился Иванцов. — Я думал, что тебе профессиональная гордость меньше ста тысяч долларов не позволит просить.

— Я ж не оглоед, Виктор Семенович. Вся нычка столько не стоит.

— Правда? — прищурился Иванцов, соображая про себя, знает ли Клык реальную стоимость того, что спрятал, или действительно полный профан в этом вопросе.

— Да вроде бы… — ответил Клык, которому исподволь хотелось узнать две вещи. Во-первых, известно ли прокурору, что было в «дипломате», а во-вторых, сколько это стоит.

— Ладно. — Виктор Семенович почуял, что Клык насчет цены похищенного не в курсе. По прежним делам за ним таких хищений не числилось, в налетах Клык брал только деньги, никогда не связываясь с натурой. Во всяком случае, после того как стал профессионалом. Первая, «любительская» ходка в зону, когда семнадцатилетнего Клыка прибрали за квартирную кражу, его многому научила. Погорел он именно на реализации краденого транзистора, и в зоне добрые люди ему объяснили, что с вещами работать надо умело, иметь при деле честного и толкового барыгу, которых, увы, не так уж и много. Одни, пользуясь тем, что у налетчика мало времени, стараются слишком много скинуть с реальной цены, другие норовят вообще кинуть своего клиента, особенно молодого и беспонятного, третьи втихаря постукивают, четвертые сами по себе засвечены ментурой… Опять-таки в последнее время все барыги ходят под крутыми крышами, и разобраться с ними в случае чего просто невозможно, если, конечно, не иметь нужных знакомств.

— Ладно, — еще раз произнес Иванцов, — парень ты действительно скромный. Жизнь, можешь считать, тебе уже подарена. Волю тоже дать не трудно. Чистая ксива — посложнее, расходов потребует, но сделать можно. Российскую, конечно. Заграничную — не обещаю. Десять тысяч, если поскрести по сусекам, могут найтись. Но вот скажи мне, Петр Петрович, что будет, если, к примеру, пожив чуть-чуть как человек, ты опять влетишь под свод законов, а? Про то, что твоя физиономия правоохранительным органам известна, я не говорю. В принципе, конечно, за хорошие деньги тебе пластическую операцию могут сделать, и мать родная не узнает. Но пальчики не спрячешь. А они еще долго храниться будут, несмотря на твою юридическую смерть. И вытащить их оттуда, где они лежат, я не имею возможности. Поэтому если ты, которого я вроде бы привел в исполнение, вдруг окажешься живой и здоровый, да еще и в другом субъекте Российской Федерации, то мне останется только либо срочно сухари сушить, либо пулю в лоб из табельного оружия. У тебя есть понимание ситуации, гражданин Гладышев?

— Есть, — кивнул Клык. — Даю торжественное обещание быть честным, правдивым, как юный пионер, жить, учиться и бороться, как завещал товарищ Ельцин, как учит… Какая у нас нынче партия у власти?

— С болтовней, Петр Петрович, — строго посоветовал прокурор, — пора бы закончить.

— А что мне еще делать прикажете, гражданин начальник? — неожиданно резко огрызнулся Клык. — Из того, что вы сказали, получается, что отпустить вы меня не хотите. Обратно в тюрьму после расстрела сажать неудобно. Стало быть, едва я вам нычку отдам, как наша самая справедливая в мире капиталистическая законность восторжествует и мне придет хана в самом чистом виде. А поскольку жить мне еще хочется, то есть прямой резон ни хрена вам не сообщать. Пусть ваши мальчики трудятся. Я битый, меня сразу не расколешь…

— Упрямый ты — это верно, — согласился Иванцов. — Хотя это и полезная черта характера, но не всегда. Ты бы вот еще о чем подумал, Петя. Неужели до тебя не дошло, что я ведь могу и сам твою нычку поискать? Я ведь, например, уже кое-что вычислил.

Сидя в кабинете и не выходя из-за стола. Могу тебе сказать точно: нычка твоя здесь, в нашей области, в Сидоровском районе…

Клыку не удалось скрыть волнение. Оказывается, эта падла не только взятки брать умеет…

— И больше того, — вперив в Клыка щупающий, просвечивающий взгляд, сказал прокурор, — она, эта нычка, где-то поблизости от твоей родной деревушки. Название у нее очень нежное и приятное: Марфутки, бывшего Лутохинского сельсовета. Там сейчас и народу-то не осталось, только на лето приезжают. Ну, как впечатление?

— Ваше дело. — Клыку, конечно, было неприятно, но он как-то справился с бушевавшей внутри досадой. — Ищите сами.

— Ты ведь небось, когда свою авантюру затевал, — заметил Иванцов, — думал нас как следует за нос поводить или того же Черного в первую очередь. Дескать, навру, что увез нычку куда-нибудь в сибирскую тайгу, и по дороге сбегу. Верно?

— Это вы мне еше в тюрьме шили. Считайте, что так и есть.

— Выходит, что зря ты старался. Подняли оперативные донесения. По ним выходит, что три года назад ты, честный и благородный гражданин России, хотя ранее дважды судимый, приехал в родные места и продал там дом, принадлежавший твоим родителям, некой гражданке Аверьяновой Антонине Петровне. А провел ты на родине предков в общей сумме две недели. Ни в чем предосудительном не был замечен, не хулиганил, не воровал и даже не пил, что очень удивительно. Но не менее удивительно, что происходило все это в период с 25 августа по 12 сентября 1992 года. То есть непосредственно после того, как у гражданина Коваленко в поезде № 567 пропал чемодан типа «дипломат». И еще одно замечательное обстоятельство. Приехали вы, гражданин Гладышев, в родную деревню с мягким матерчатым чемоданом

красного цвета в черную клетку и с замком «молния», в котором при желании можно спрятать чемодан типа «дипломат». А вот уехали почему-то с небольшой черной спортивной сумкой, в которую «дипломат» не спрячешь. Да, для суда здесь улик и доказательств немного. Но я ведь это дело в суд передавать не буду…

— Нехорошо, — вздохнул Клык, — законность нарушать.

— А что делать? — даже не поругав Клыка за мелкое хамство, продолжил прокурор. — Если юридический труп так сильно упирается и себя не жалеет?

— Вот тут вы не правы, товарищ Иванцов! — возмутился Клык. — Себя-то я очень даже жалею. Это вы себя не жалеете. Вы в наших местах бывали? Знаете, сколько там гектаров леса, пашни, других, так сказать, угодий? И сколько времени надо, чтоб их перекопать? А вдруг, кстати, ваши предположения напрасны? Может, я эту самую нычку так просто, из головы придумал, чтобы из тюрьмы выскочить?

— А хочешь, я скажу, где она лежит? — пропустив все мимо ушей, произнес Иванцов убийственно холодным тоном.

Клыка кинуло в холод, в жар, то ли он побледнел, то ли покраснел, но то, что равнодушным не остался, — это точно.

— На Черном болоте она. Десять километров от Марфуток.

Угадал, гад. Или кто-то что-то видел. В лесу иногда кусты с глазами попадаются. Теперь и правда пора язык развязывать. Иначе запросто без него обойдутся и не будет никаких шансов. Болото не океан — полтора на два километра. Бывшее озеро, топь. А поскольку прокурор хорошо знает, что в нычке, то уже догадывается, где ее Клык мог пристроить. Потому что это в болоте не утопишь и вообще лучше в сухом месте держать.

— Ну, вы, Виктор Семенович, ас! — с подчеркну

той лестью восхитился Клык. — Просто Шерлок Холмс с доктором Ватсоном плюс Знаменский, Томин и Кибрит, вместе взятые!

— Спасибо, порадовал. Так какие ты из моих сообщений сделал выводы?

— Нормальные. Пора сдаваться.

— Ну и сдавайся, если можешь.

— Так ведь жить хочется… — Клык закатил глаза. — Черное болото — оно топкое, там и местные только по краю ходят, в середину не суются. Вот начну вам объяснять, как дойти до нычки, а вы чего-нибудь не так поймете, провалитесь, утонуть можете. Видели фильм «А зори здесь тихие…»? Там девушка утонула. Очень жалко!

— Понятно, дорогой товарищ, куда ты гнешь! — повеселел Иванцов. — Стало быть, есть желание проводником поработать? Хорошо, уважим твою просьбу. Не ждать же до зимы, пока болото замерзнет… Завтра утречком и съездите.

Клык порадовался одному — хоть до завтра дожить можно.

ОТПУСКНИЦА

Вера Авдеева проснулась поздно. Во-первых, не было шума городского, то есть рычания автобусов и грузовиков под окнами, которое будило ее каждое утро и приказывало: «Подъем!» — не хуже армейского старшины. В армии Верочка не была, но в течение всего трудового года постоянно ощущала себя солдатиком, которому то и дело отдают команды.

Во-вторых, ей не нужно было идти на работу, так как она уже вторые сутки находилась в отпуске. Первые сутки она потратила на то, чтобы добраться на электричке до станции Сидорово, дождаться там автобуса и доехать до села Лугохино, пешочком пройти от центральной усадьбы до деревни Марфутки, отпереть дом и привести комнаты в порядок. «Привести в порядок» означало помыть полы, смести паутину из углов и пыль с подоконников, вытрясти половики, ополоснуть пропылившуюся посуду, разложить привезенные с собой продукты и проделать еще массу мелких дел, перемежавшихся разговорами с соседкой Надей. Все это привело к тому, что заснула Вера только во втором часу ночи и проспала часов до десяти утра, а не встала с петухами.

Впрочем, встать с петухами она не могла бы в любом случае. Просто-напросто в Марфутках уже давно не было ни петухов, ни кур. И вообще никакой живности тут не держали, кроме собак и кошек, которых привозили и увозили с собой. Деревня уже несколько лет как превратилась в подобие дачного поселка.

Последней постоянной жительницей Марфуток была Верочкина бабушка Тоня, мать отца. Пока Верочка не выросла, она почти каждое лето проводила в Марфутках. Правда, не в этом доме. Тот, старый, сгорел от грозы три года назад. Нашелся какой-то добряк, живший где-то далеко, но владевший в Марфутках вот этим домом. Он не то просто подарил его бабе Тоне, не то продал за какую-то ничтожную цену. Со всем содержимым. С мебелью, посудой, половиками, бельем, даже семейными фотографиями, висевшими в рамочках на стене. Верочка хотела было найти этого человека, чтобы написать о нем очерк, но Слуев сказал, что это, во-первых, не относится к криминальной хронике, а во-вторых, писать о своей родне для журналиста не слишком этично. Вера хотела подзудить кого-нибудь из отдела сельской жизни, но там никто так и не собрался, а бабушка тем временем, прожив полтора года на новом месте, умерла. Где-то за несколько месяцев до смерти она неожиданно приехала в город и сообщила отцу, что оформила завещание на Верочку. Так гражданка Авдеева стала домовладелицей.

Ни отец, ни мать после похорон бабушки в деревню не приезжали. Для отца родным был тот, старый дом, а этот только напоминал о последних днях его матери. Да и не нуждался он в том, чтоб кататься на природу за полтораста километров от города. У его жены была небольшая дачка, до которой добирались за полчаса на автобусе безо всяких пересадок. Что же касается Верочкиной матери, то ей и вовсе при новом муже ездить на родину прежнего было ни к чему.

Вере, конечно, некогда было следить за огородом. Она ни черта не понимала в сельскохозяйственных премудростях, заниматься ей всем этим было лень. Кроме того, в течение двух выходных дней она просто не успевала бы проводить все эти посадки, подкормки, прополки, окучивания и т. д. Но зато соседка Надя, которая во всех огородных делах была дока, сразу же положила глаз на прилагавшуюся к бабушкиному дому «фазенду» в пятнадцать соток.

Эта самая Надя, с которой Верочка вчера проболтала до двух часов ночи, тоже получила свой дом — он стоял на противоположной стороне улицы — по наследству от предков. Но, в отличие от Верочки, она постоянно жила не в облцентре, а в Сидорове, то есть ездить в Марфутки ей было гораздо ближе. Кроме того, после того как швейная фабричка, где Надя вкалывала до прошлого года, обанкротилась и закрылась на реконструкцию, задуманную новыми владельцами, ей не надо было ходить на работу. Поэтому Надежда взялась за огородничество, но поскольку со своих двадцати соток собирала для продажи слишком мало, то решила «взять в аренду» еще и Верочкины. "Арендная плата» состояла в том, что Надежда разрешала Вере в течение отпуска лакомиться всякими там огурчиками-помидорчиками, клубникой-смородиной и прочими дарами природы. Она правильно прикидывала, что одна Верочка много не съест и в город больше четырех трехлитровых банок с вареньями и соленьями не увезет. Все остальное Надежда делила на две неравные части: меньшей кормила свое семейство, большую продавала перекупщикам, которые вывозили все это в область или даже в Москву. Самой возить было не на чем, машину нанимать дорого, а платить за место на рынке — накладно. Конечно, то, что перекупщик брал по пять тысяч за килограмм, то в городе стоило восемь, а то и десять, но для Нади каждая сотня была не лишней. Мужик у нее был хоть и не очень, но пьющий, домой приносил не больше трехсот штук, хотя Сидоровский ДОК, где он работал, платил ему вроде бы пол-лимона. Кроме мужа, у Нади было двое детей, Юрка и Ирка, пяти и четырех лет, которых летом обычно брала к себе ее свекровь, обитавшая где-то на Кубани, поблизости от Азовского моря. Надин муж в отпуск ездил к матери, а в Марфутках появлялся только весной и осенью — сажать и копать картошку. Сейчас он опять был на Кубани, и Надежда пребывала в гордом одиночестве, но, судя по вчерашним россказням, не очень тосковала. Вере она очень обрадовалась, поскольку с прошлого года считала ее своей задушевной подругой. Верочка старалась Надежду в этом не разубеждать, поскольку в Марфутках надо было хоть с кем-то общаться.

Что собой представляли эти самые Марфутки?

Текла себе по Среднерусской возвышенности речка. Неторопливая такая, даже ленивая. Выползла из топкого Черного болота канавкой в метр шириной, втянула в себя бойкие холодные ключики, покатилась по дну глубокого оврага, прячась под сводом древесных крон. А потом пошла себе петлять между некрутыми холмами и взгорками, окаймленная с двух сторон ивняком и прочими кустами. Зимой пряталась под лед, прикидывалась дорогой, весной разливалась, раздавалась вширь — должно быть, Волгой себя воображала, даже мосты иногда льдом сносила. Летом была ласковая и теплая — никаких индийских океанов не надо. Осенью хмурилась, мрачнела, торопилась унести куда-то далеко от здешних мест желтые кораблики листвы, таила в себе что-то грозное, суровое, опасное. Но приходило время, зарастала речка мутным стеклом тонкого льда, стихал под ним ее сердитый бурливый говорок, свинцовый холод воды уходил под лед. До новой весны, до вешнего буйства и баловства.

На одном из взгорков, что обтекала эта речка, стояла деревушка. Домов двадцать или чуть поболее. Все тут когда-то было. Люди жили, женились, детей рожали, старых хоронили, молодых уму-разуму учили. Кто-то Богу поклоны бил, а кто-то даже черта не боялся. Наверно, в древности числилась деревенька за каким-нибудь барином, только скорее всего барин об этом своем недвижимом имуществе имел слабое представление. Никаких следов барских усадеб поблизости не просматривалось, похоже, что в семнадцатом году тут и жечь было некого. Да и дорога к деревне за триста лет, наверно, мало менялась. Похоже, что замостить ее ни у одной власти руки не доходили. Советская власть только электричество провести смогла, и за то ей, родимой, уже спасибо надо сказать. По крайней мере только у нее одной была привычка делать что-то для народа как такового. Хотел народ или не хотел — другой вопрос. И третий — была от этого польза или нет.

От электричества польза была, это точно. Наверно, и от колхоза тоже, потому что в отличие от помещика, профукавшего свое частное владение, председатели все же интересовались этой отшибной деревенькой, на которую план тоже распространялся. Конечно, сам председатель колхоза, как и председатель сельсовета, бывали тут не очень часто, их конторы располагались в Лутохине, на центральной усадьбе, докуда от Марфуток было чистых пять километров по разбитой тракторами дороге через лес. В Лутохине были все приметы цивилизации: почта, АТС, радиоузел, фельдшерско-акушерский пункт с аптекой, средняя школа, продовольственный, промтоварный и даже книжный магазины, КБО и прочие заведения. При царе-батюшке ничего этого не было. Была только столовая, которая числилась тогда трактиром, а также какие-то лавки, которые до современности не дожили. Не дожила и старинная, XVII века, церковь. Ее снесли до фундамента, на котором возвели Дом культуры. Неплохой, похожий на древнегреческий храм с портиком и колоннами. Там в лучшие годы работали всякие кружки, была библиотека, показывали спектакли. Именно в изостудии этого самого Дома культуры Верочкин папа научился рисовать, и там же он впервые попробовал себя как театральный художник, соорудив декорации для драмкружковского спектакля. Отец Верочки всегда об этом вспоминал с превеликой теплотой и нежностью.

Сейчас все это было в прошлом. Библиотека осталась, кино и танцы. Так и не успели большевики стереть различия между городом и деревней. Потому что, пока они их стирали, деревня успела разбежаться, заполучив от доброго царя Никиты паспорта и прописку в городах по лимиту. Потом начались новые веяния. Решили собрать всех оставшихся на центральных усадьбах. Какие-то шибко умные товарищи записали было Марфутки в «неперспективные». Снести и распахать, правда, не успели, потому что бабки и дедки просили слезно дать им спокойно помереть на прежнем месте. Решили уважить, поскольку рассчитывали, что самое большее они протянут еще лет десять. Бабки и дедки чуть-чуть пережили отпущенный им срок, но тут произошли всякие события, кардинально изменившие все и вся на территории бывшего СССР. Колхоз за ненадобностью ликвидировали, разделили на фермерские хозяйства и ТОО, которые, не успев родиться, тут же влезли в долги, а к настоящему времени уверенно вылетали в трубу. Постепенно народ понимал, что товарное производство — смерти подобно, и переходил на более спокойное натуральное хозяйство по формуле: «Что собрал, то и сожрал».

Наверно, Верочка проспала бы и подольше, если бы в окошко не постучали. Оказалось, что прибыла Надежда, наряженная, подкрашенная и с хозяйственной сумкой. Запахнувшись в халатик, Вера вышла в сени и выдернула деревянный брусок, просунутый между скобами, прибитыми к створкам двери. Считалось, будто этого достаточно, чтобы запереться изнутри. Снаружи дом запирался только на здоровый амбарный замок, но лишь в тех случаях, когда хозяйка уезжала в город. Если же Вера отлучалась ненадолго, то просто приставляла к двери палку. Так было заведено еще бабушкой.

— С добрым утром, с веселым днем! — Загорелая, крепкая, нахальная, Надя с порога взяла быка за рога. — Пошли в магазин! Сегодня хлеб дают. Ты вчера с собой одну булку привезла, и ту мы вечером съели. И масла у тебя нет. Давай одевайся по-быстрому!

Пока Вера, позевывая, умывалась, причесывалась и иным образом приводила себя в порядок, Надежда тарахтела без умолку, как бы продолжая вчерашнюю беседу. Большая часть этой болтовни Верочкой воспринималась с большим трудом. Самое главное — она не могла упомнить всех этих Людок, Лидок, Светок, Машек и прочих дам, о которых шла речь. Тем более что многих она и в глаза не видала. Периодически Надя сбивалась с перемывания костей одной знакомой на другую, и понять, кто именно гулял с Колей, Вовой, Женей, Сашей и с каким именно, кому за это дали в морду, а кого простили, для Веры было очень сложно. Впрочем, еще по прошлым временам Вера знала, что лучше слушать спокойно, не перебивая, и вовремя говорить какие-нибудь эмоциональные слова типа: «Вот сволочь!» или «Ну-ну, а дальше?» Если просто не реагировать на нее, то Надя начнет теребить за рукав и орать в ухо: «Да ты слушай, слушай!»

Когда Вера собралась идти, надев джинсы, майку и кроссовки, Надя, нарядившаяся в какое-то яркое дорогое платье, критически вздохнула:

— Чего ты там, не зарабатываешь, что ли? Ты ж в этом и прошлый год ходила.

— А по-моему, ничего…

— По-твоему — да. А по-здешнему — нет. Тут все бабки только и знают, что нас, городских, обсуждают. На них, конечно, не угодишь. Меня увидят и зашипят: «Опять в обнове! Не работает нигде, а на тряпки денег полно!» Завидущие — до ужаса. А тебя, помяни мое слово, пожалеют: «Вот, отец — художник, мать — артистка, сама в газету пишет, а денег ни шиша. Все старье донашивает». В глаза-то не скажут, но уж передадут обязательно. Так уж лучше пусть завидуют, чем жалеют.

Переодеваться Вере все равно было не во что и пришлось идти так, как есть.

Улица казалась совсем пустой. Из двух десятков домов сейчас, летом, жили только в пяти-шести. Это были либо безработные типа Нади, либо отпускники вроде Веры. Еще три-четыре имели обжитой вид, но хозяева в них появлялись только на субботу и воскресенье. Отпуска берегли до осени, на картошку, свеклу, капусту. Все прочие дома стояли мертвые, заколоченные или полуразобранные. С одних какие-то ловкачи содрали резные наличники, в других даже рам не осталось. В одном месте, как можно было догадаться по разнице цвета, когда-то было крылечко, в другом посреди бурьяна была прямоугольная пролысина — тут, наверно, стояла банька, которая приглянулась какому-нибудь хозяйственному мужичку. Небось он разобрал сруб до основания, а затем перевез баньку к себе, сэкономив на труде и стройматериалах.

— Скоро все Марфутки растащат, — вздохнула Надя. — Хорошо еще, что у нас ничего не прут, все-таки совесть есть.

— Но ведь у этих, наверно, тоже хозяева есть?

— Может, и есть, только им они до фени. Вон как моему супружнику. Не нравится здесь, все к мамочке своей гоняет, казачок. Представляешь, туда одна дорога чуть ли не полтораста тысяч, а уж привозит оттуда — одни компоты. Даже варенья свекровь жалеет, не то чтоб сала или тушенки прислать. Кстати, вон тот домишко, третий с краю, тоже какому-то дураку принадлежал, который где-то на югах осел и теперь сюда носа не кажет.

У этого дома с крыши был ободран весь шифер и большая часть досок, выломаны и окна, и двери, остались только сруб да стропила.

Вера и Надя вышли на дорогу. Припекало, пока шли через луг, к лесу, потом пошли в тени, и стало даже прохладно.

— На танцы пойдем сегодня? — спросила Надя. — А то я уж три дня там не была. Провожатый уехал, отпуск кончился. Одной как-то неохота.

— Я вдвоем бы не пошла, — откровенно заявила Вера. — Одна шпана лет по семнадцать и та пьяная. И девки злые.

— Да, это тут есть, — ухмыльнулась Надя. — Тут в прошлом году одной сидоровской полголовы выдрали и фингалов понаставили. Могли бы и вообще пришибить. Выступала много. Но ты не переживай, со мной тебя не тронут. Если, конечно, не начнешь выпендриваться. В том году вроде за тобой такого не водилось.

— Я в прошлом году всего два раза ходила. Нечего там делать.

— Между прочим, насчет шпаны ты неправа. Там теперь и посолидней ребята есть.

— Здесь что, непьющие появились?

— Представь себе. Ну, конечно, не совсем непьющие, но поприличней. Тут у нас какая-то контора частная обосновалась, на бывшей ферме. Работают как звери. Чего-то там монтируют. Машины приходят, какое-то оборудование возят.

— Русские?

— Ну, как тебе сказать, я в паспорта не глядела. Есть какие-то на чучмеков похожие, но так вроде все советские.

Дорога вышла на большую прогалину. Здесь еще сохранились изгороди из жердей, которыми были обнесены поля, чтоб коровы при перегоне на выпас не жрали то, что не положено. Сейчас ни коров не было, ни защищать было нечего.

На небольшом взгорке в километре от дороги виднелись приземистые кирпичные коровники. Это и была бывшая ферма. Там действительно копошились какие-то люди, стояло несколько автомобилей, какие-то ящики.

Когда Вера с Надей уже прошли мимо ответвления дороги, ведущего к ферме, впереди показался автомобиль, оставлявший за собой длинный шлейф пыли.

— О, это ихний главный приехал, — отметила Надя, — серьезный.

Мощный джип «Гранд-Чероки» с тонированными стеклами проскочил мимо женщин на большой скорости, обдав их пылью.

— У, козел! — проворчала Надежда, отряхивая осевшую на платье пыль. — Ты прямо как знала — не одевалась…

Вера оглянулась, посмотрев вслед джипу. Номера она, конечно, не помнила, да и не собиралась вспоминать. Но почему-то ей показалось, будто она не в первый раз видит эту машину.

ЧЕРНОЕ БОЛОТО

В ночь перед походом на Черное болото Клык проспал совсем немного. Думал, соображал, прикидывал. Знал при этом, что и те, кто завтра поедет с ним искать нычку, тоже размышляют. Небось прокурор им дал хорошую накачку насчет бдительности. Для них не секрет, что у Клыка есть последний шанс выкрутиться и он попытается его использовать. Конечно, все четверо будут вооружены на совесть. Может быть, даже автоматами. Просчитают все. Даже то, что у Клыка могут быть друзья на воле, которым он как-то незаметно мог подать сигнал о том, когда и куда отправится за нычкой. Ох, неплохо было бы иметь таких друзей! Но их-то как раз у Клыка и нет. Он — одиночка, индивидуальной трудовой деятельностью занимался. Все и везде привык делать сам. И этот случай тоже не исключение.

Конечно, Клык придумал, как себя вести, чтоб шансов уцелеть было побольше. Но ведь и те не без мозгов, тем более что там минимум четыре головы. Хоть и не пойдет прокурор на болото, но его голова там будет все-таки главной. Да и мордовороты могли, хорошо подумав, все раскусить. Им тоже жить хочется, и наверняка не меньше, чем Клыку. Одно только и есть у него преимущество — отчаяние. К тому же побоятся они убивать Клыка прежде, чем тот нычку откроет. Им он нужен живой и только живой. Почуют подвох — сперва отметелят хорошенько, но не до смерти. Впрочем, поскольку в живом виде Клык им нужен ненадолго, то стесняться особо не будут. Если отобьют почки и печенку, то, даже вырвавшись от них, долго не протянешь. Самое обидное, ежели именно так все и получится. Пожалуй, самое лучшее — это не давать им такого изысканного удовольствия. Успокоить их, убаюкать… Только вот удастся ли?

Промучившись так, Клык сумел поспать всего пару часиков. Но тем, кто должен был его сопровождать, подыматься пришлось еще раньше.

— Подъем! — рявкнул Трепло сипловато и грубо, без всяких вежливых прибамбасов вчерашнего и позавчерашнего образца.

Клык встал не очень торопливо, оделся, ополоснулся, утерся.

— Жрать не дадут? — спросил он, уже догадываясь, что ему, как свинье перед забоем, корма не положено.

— Пайку заработать надо, — осклабился Трепло. — Приведешь к нычке, может, и дадим.

«Жди-ка, — подумал Клык. — Накормите вы по норме в девять грамм…»

— Все, хватит телиться! Руки!

Правый и Левый быстренько сцапали Клыка каждый со своей стороны и приковали его к себе браслетками. Трепло мотнул головой: ведите, мол, и подручные потянули Клыка к выходу.

У самого выхода стоял крытый брезентом «УАЗ-469». Немытый, с забрызганными грязью боковыми стеклами и чуть-чуть протертым ветровым.

— Сажайте! — приказал Трепло, и связка с Клыком в середине начала влезать в машину. Первым всунулся Левый и потащил Клыка на себя, а Правый, усаживаясь, притиснул Клыка плечом к своему коллеге.

— Глаза! — скомандовал Трепло, и на Клыка надели нечто вроде темных очков, дужки которых были связаны на затылке резинкой. Но очками эту штуковину назвать было нельзя. Очки предназначаются для того, чтоб улучшать зрение, а эти были не просто темные, а и вообще непрозрачные. Клыку оставили для обозрения лишь узкую полоску его собственной рубашки.

Трепло уселся за руль. Заурчал мотор, «уазик» покатил куда-то. Судя по всему, прямо. Прямо была, насколько помнил Клык, дорожка, ведущая к забору, но ее пересекало несколько боковых, и на какую из них свернули, Клык вычислить не мог. Поскольку при повороте Клыка качнуло влево, а Правый навалился на него левым боком, то, значит, и машина повернула влево. Через минуту еще раз свернули, но уже направо. Потом остановились. Клык услыхал гудение и лязг механически открывающихся ворот. Затем снова сорвались с места и поехали на хорошем газу по ровной дороге. Никто ни слова не говорил, и Клык попробовал сам нарушить молчание.

— Вы хоть знаете сами, докуда ехать?

— Знаем, — буркнул Трепло. — Сиди и помалкивай. Когда надо — спросим.

Клык решил быть терпеливым и не соваться на рожон. Ребятки могли уже побывать на Черном болоте и прикинуть обстановку. Так скорее всего и было. Правда, времени у них на это дело было немного. Вряд ли им удалось разнюхать дорогу через болото. Ночью, размышляя над тем, как себя вести и чего ждать, Клык прикидывал и такой вариант. Все время утешал себя тем, что не под силу этим мужикам с ходу докопаться. Если ездили, то на машине, а значит, могли прокатиться до Марфуток и там под видом грибников поспрошать у местных. То есть не у местных, конечно, а у дачников. Какие там теперь, на хрен, местные! Лутохинские на Черное болото не ходят, у них свои места, чтоб грибы и ягоды собирать. Три года назад, когда Клык последний раз был в родном краю, никто к Черному болоту не ходил, а уж соваться в самую его серединку и вовсе не рискнул бы. Но три года есть три года. Места вокруг болота и впрямь грибные, а к зиме там брусника с клюквой подходят. Народ сейчас жадный до всего, за что деньги платить не надо. Могли и до болота дойти. Но вот тропку, по которой можно до нычки притопать, расчухать трудно. Нет ее как таковой. Есть только приметы — и ничего больше. Приметы, куда ногу ставить, когда следующий шаг делать. Ежели этот шаг на полметра не гуда сделать — нырнешь, как та самая Лизавета, которая так и не спела с этим самым старшиной. Очень много эти приметы стоят. Сейчас Клык бы не сторговал их и за миллион баксов. Потому что все-таки надеялся.

Пять минут Трепло гнал очень быстро, потом сбавил скорость и свернул вправо. Опять поехали на скорости. Стало заметно светлее — как видно, катили по широкому шоссе, где тени от деревьев не было. Один или два раза слева прокатывался шум встречной машины. Обгонять вроде бы никто не обгонял.

Сколько проехали — Клык не усек. Спидометра не видел, часов тоже. По прикидке выходило полчаса, но это черт его знает, потому что при таком ожидании, когда не знаешь, вывезли тебя действительно нычку искать или просто пришить, даже пять минут часом покажутся.

Да, было у Клыка и такое опасение. Самое страшное. Хоть и не хотел он верить в то, что Трепло энд компани могли найти дорогу через болото, но ведь могло им повезти? Каким-нибудь дурным чудом. А вот если это случилось, то тропка сама по себе приведет их к тому месту, где лежит нычка. Там тоже, конечно, поискать надо, но ведь могло за три года это место как-то высветиться? Поди угадай, не размыло ли дождем, не высушило ли засухой? Впрочем, даже если никак не высветило, могли добраться… Им ведь, пожалуй, не так уж мало и пообещали, если раньше найдут.

А если нашли, то это хана. Тогда они просто уведут подальше от дороги, может, даже и на болото, а там перо под ребро, удавку на шею, пулю в затылок — и в болото. Оттуда сто лет не всплывешь. Искать-то все равно не будут.

Правда, на глаза все-таки шоры надели. Был бы дураком, то поверил бы, что прокурор собирается в живых оставить. Но в том-то и дело, что Клык не дурак. Не было бы этих шор, так любой дурак догадался бы, что живым не оставят. Может, дергаться бы стал, орать от дури. А в лесу иногда свидетели бывают, которые хрен его знает как себя поведут. Могут и неприятности доставить.

Тем не менее если эти жлобы до нычки докопались, то тогда все Клыковы надежды накрылись минимум медным тазом, а максимум — известно чем.

Потому что все они, надежды эти, сходились к одному — к переходу через болото. Только там у Клыка появлялся шансик. Небольшой такой, но шансик. Он ведь знал, что они его за обе руки пристегнут. Очень удобно, если сразу кончать. А вот ежели вести, к тому же через болото, то это не подойдет. Можно так, втроем, и под топь уйти. А потому, так или иначе, придется им Клыку руки освобождать…

«Уазик» свернул влево. Сразу стало темнее и затрясло на ухабах. Клыку поплохело. Точно, ездили они на болото. Наверняка, как и прикидывал ночью, прокурор им карту дал. А на карте, если двухверстка, может, и болото обозначено, и просека. Могли и в Лутохинское лесничество прокатиться, там план угодий есть, на нем болото подробно нарисовано. Но тропы на нем, конечно, нет. Лесники туда не лазят.

Сколько тряслись по этой гребаной просеке, Клык опять же не смог угадать. Тут уж точно показалось, что больше часа. Но этого просто не могло быть. От дороги до болота надо было ехать по трем просекам, два раза поворачивая, но самое большее — километров семь-восемь. Это при всем желании за час не проедешь, тем более что просеки более-менее ровные и незаросшие. Конечно, местами их мужики раздолбали тракторами, когда за дровами ездили или за сеном на полянки, но на «козле» проехать можно, не сядешь.

Остановились. Правый сдернул Клыка к своей дверце, Левый толкнул боком, и вся связка выбралась из машины. Очки-шоры сняли, Клык даже сощурился, до того ярким показался солнечный свет, пробивавшийся через кроны деревьев. Пахло влажной листвой, грибами, травой, птицы перекликались где-то в ветвях, позолоченных утренним солнцем. Попискивали комарики. Здесь их еще немного, а вот попозже, над болотом, они доймут. Только вот доведут ли живым до этого болота? С жадностью, как в последний

раз, Клык вдохнул лесного воздуха. Мама родная, да неужто не повезет сегодня?

— Ну, — сказал Трепло, подходя к связке, — прибыли на исходную. Теперь, дорогой друг Петя, вся твоя судьба в твоих руках…

Клык это и без него знал. Сам своим умом дотумкал, никто не подсказывал. Хотя, конечно, сам Трепло был убежден, что на самом деле Клыкова судьба прикована наручниками и никуда не денется.

— Место знакомое? — спросил Трепло. — Без ошибки привезли?

Клык кивнул. Да, это место было ему знакомо. Отсюда всего сотня метров до начала тропки, ведущей через болото к заветной нычке.

— Учти, Петя, — сказал Трепло, — как говорили в старину, «шаг вправо, шаг влево — побег». Так что ходи аккуратней.

И достал из машины укороченный ментовский «Калашников». Правый демонстративно выдернул из-под мышки «макара», но потом пихнул обратно. Дескать, знай и помни.

У Левого оружие тоже имелось, но он его показывать не стал.

Клыку это было без разницы, он так и прикидывал.

— Пошли, — произнес Трепло, передернул затвор автомата, дослав патрон в патронник, и поставил на предохранитель. Это хорошо. Пушка Правого тоже была на предохранителе, это Клык углядеть успел. Ребята технику безопасности соблюдают, себя берегут от случайного выстрела. Хотя, допустим, если до Вовы Черного по каким-то каналам дошли слухи, что Клык именно сегодня утречком поведет холуев Иванцова вынимать нычку, то стоило бы подстраховаться и держать пушечки в полной боевой.

Мечтать не вредно. Насчет засады Черного Клык придумал от романтики. Прокурор не дурак, он секретность обеспечил. Он ведь мог акт о приведении в исполнение составить только для Клыка, а для начальника тюрьмы и всяких там вертухаев, от которых земля слухами полнится, мог написать какое-нибудь постановление, согласно которому Клык этапирован для дачи показаний по каким-нибудь вновь открывшимся обстоятельствам или для следственного эксперимента. Причем не в Лутохино или Марфутки, а куда-нибудь в Усть-Пиндюринск Магаданской области, если там таковой имеется. И про сегодняшний выезд при той конспирации, что была в «санатории», никто не знает, кроме самого прокурора и тех троих, кто Клыка сторожит. Так что нечего воображать, будто Черный или его кореша здесь окажутся.

Впрочем, самого главного обстоятельства, которое помешало Черному поприсутствовать при выемке нычки, Клык все еще не знал…

Итак, пошли. Сперва, как выражаются летчики, в строю «ромб». Клык — ведущим, с оттянутыми назад руками, Правый и Левый — по бокам, чуть сзади, Трепло с автоматом — замыкающим, точно напротив спины Клыка. В случае чего — сбросит флажок на един щелчок вниз и продырявит эту спину в упор. Пока Клык топал эти самые сто метров до края болота, ему еще пару раз приходила в голову та самая худая мысль насчет того, что нычка уже вынута, а его на Золото привезли во исполнение приговора. Холодно от этой мысли становилось, да что поделаешь…

Лес в стороне от просеки был не очень густ. Елок тут уже не было, стояли здоровенные березы, а под — ими росла густющая сырая трава. На сопровождающих Клыка лицах, точнее, у них на ногах были приличные резиновые болотные сапоги, правда, пока подвернутые. А Клыку досталось пилить по мокроте матерчатых кроссовках и хилых джинсах «маде ин Тверь». Это было еще одним косвенным подтверждением того, что живым его с болота не отпустят. Ценному кадру могли бы и сапожки выдать, чтоб не простудить, а на фига сапоги кандидату в депутаты на тот свет? Только лишняя возня по случаю снятия с трупа.

Последние полета метров спускались по некрутому уклону вниз, в лог. Комаров все прибывало, а отмахиваться от них могли только Правый и Левый. У Клыка обе руки были скованы, и оставалось одно — головой мотать да матюки бормотать.

Когда-то учитель географии из Лутохинской школы-десятилетки, Андрей Алексеевич, кажется, толково объяснял своим ученикам — и Клыку в том числе, — что Черное болото образовалось из глубокого карстового озера. Что такое «карст», Клык, само собой, забыл, но зато хорошо помнил насчет того, что лог вместе с болотом — это глубоченная и широченная воронка, заполненная полужидкой грязью, затянутая сверху слоем торфа и мха. И не шибко толстым, в основном чтобы выдержать взрослого человека. Особенно такого, как Трепло или его кореша. Клыка — тоже, хотя он и полегче.

— Ну, вот и пришли… — сказал Трепло из-за спины Клыка. Нехорошо сказал, так, будто это конечный пункт. Секунду-две Клык ждал щелчка снятого предохранителя, а потом — выстрела, очереди и полета в никуда. Но нет, ничего такого.

Болото простиралось впереди. Косые лучи утреннего солнца положили на него длинную тень от леса, окружающего котловину, и мхи, росшие поверх топи, действительно выглядели почти черными, точнее темно-зелеными. Лишь с западной стороны, куда доставал солнечный свет, мох казался повеселее и поярче. Местами среди мхов поблескивали водяные пятна, торчала осока, камыши с бархатными набалдашниками, а в более крупных озерцах плавали желтые шарики кувшинок. Местами, где торф нарос погуще, образовав что-то вроде островков, из болота торчали корявые и хиловатые ольхи, березки, осинки. Вот на одном из таких островков и лежала Клыкова нычка.

— Давай, Петя, — сказал Трепло, — веди нас к заветной цели, и слава тебя найдет!

— Вести-то можно, — ответил Клык, взяв себя в руки и не показывая мандража, — только вот так, втроем, не получится.

— Не понял, — нахмурился Трепло. — Как «не получится»?

— Да так, — обретая уверенность, сказал Клык совсем спокойно. Теперь он точно знал, что эти мужики через болото не ходили и до нычки не добрались. — Если кучей в связке пойдем, то на первом шаге увязнем. Все трое. Торф не выдержит. И троих тебе одному не вытащить. Уловил, гражданин начальник?

— Уловил, — подозрительно щурясь и прикидывая что-то в уме, ответил Трепло. — Стало быть, есть желание, чтоб мы тебя от наручников отцепили?

— Это у вас такое желание должно быть, если вы до нычки дойти собираетесь. И еще: без жердин по этому болоту не пройти. Так что, если жаждете до места добраться, запаситесь.

У Трепла появилось на морде озабоченное выражение. Возможно, что ситуацию, когда Клыку придется освобождать руки, он прикидывал раньше, может, даже нынешней ночью. Но похоже было, будто о том, что Клыку придется дать в руки шест и самим взять жердины, Трепло загодя не подумал. Пришлось теперь шевелить мозгами, что он и делал с минуту или чуть больше.

— Ладно, — сказал Трепло, выдергивая из-под куртки солидный охотничий нож с резиновой ручкой. Неприятный инструмент. Если рубануть таким по шее — голова отвалится. А пырнешь в живот снизу вверх — все кишки выпустишь. От пупа до ребер располосует.

Но покамест резать Клыка не собирались. Трепло подошел к месту, где росло несколько молодых и крепких ольхушек, махнул ножом и с одного удара срубил одну из них. Очистил от веток, отсек верхушку — получилась гибкая, прочная жердинка длиной метра два и толщиной в два-три пальца.

— Годится? — спросил он у Клыка.

— То, что доктор прописал, — кивнул тот.

Потом Трепло срубил еще три штуки, обработал, взял в охапку и принес на то место, где стояли Клык с Правым и Левым.

— Учти, Петя, — Трепло говорил с надлежащей строгостью, — я тебе оказываю доверие. Ты же неглупый, знаешь, что грохнуть тебя у меня совести хватит. Пойдешь впереди, я — следом, остальные за мной. Дистанция — три метра. Шаг вправо, шаг влево…

— И утоп! — перефразировал Клык. — Учтите это, начальники. Старайтесь шаг в шаг идти, точно за мной.

— Постараемся, — согласился Трепло. — А покамест показывай, куда идти.

— Отстегните — пойду.

— Что, прямо отсюда?

— Ну, метров двадцать в сторону пройти надо.

— Вот после этих метров и отстегнем, — ухмыльнулся Трепло.

Клык упираться не стал — незачем. Все равно отстегнуть им его придется. Он двинулся вдоль края болота по чавкающей, пропитанной водой замшелой земле. Правый и Левый шли рядом, а позади Трепло с автоматом на шее и жердями на плече. В кроссовках хлюпало, носки насквозь промокли, а водичка была прохладная. Но Клыка что-то ни опасность простудиться, ни угроза ревматизма особо не волновали. Пока все шло как надо. Именно так, как мечтал он еще в камере, когда не верилось, что сбудется. Правда, не думал он, что придется идти к нычке с прокурорскими холуями. Но это, пожалуй, лучше, чем с Черным и его ребятками. Те бы догадались Клыку руки сковать и привязать на веревку. Шел бы впереди, дорогу показывал, провалился бы — вытащили бы. Потому что Черному не захотелось бы стрелять в тихом лесу. Вдруг на пальбу какой-нибудь дурной лесник прибежит? Замочишь его, придется от того же доброго друга Иванцова отмазываться, лишние расходы. А у этих — без проблем. У них в кармане могут и удостоверения лежать от РУОПа или ФСБ. Преследовали преступника, все по закону. Даже если мужичишка просто исподтишка поглядит, а потом стукнет, то придет его стучалка к тому же Иванцову… Поэтому Трепло и решил, что никуда Клык от его автомата не рыпнется. Вот и не взял веревки, даже шнура капронового. А зря, между прочим!

Вот она, примета — корявая, штопором завитая береза, на которой еще в давнишние времена Клык ножичком вырезал «Люба». Была у него такая девчонка. Давно, когда он еще и не думал, что когда-нибудь в тюрягу залетит. Теперь уж давно уехала, замуж вышла и детей завела. В Марфутки лет пять не приезжала, и все о ее нынешней жизни Клык от лутохинских балок узнал. У тех на всех своих бывших досье составлено.

Дойдя до березы, Клык сказал:

— Отсюда.

Трепло положил наземь жерди, снял автомат с предохранителя, взял на изготовку и велел своим:

— Отстегивайтесь от него — и в сторону.

Еще раз озноб прокатился по Клыку от ушей до пяток. Это зачем же «и в сторону»? Чтоб под очередь не попасть? Но ключики уже раскрыли клешни наручников, а Правый с Левым прямо-таки отпрыгнули от Клыка. Вот теперь-то и можно было услышать зло-пешие слова: «Знаешь, друг, извини, но ты нам без — злобности…» И очередь, которая разорвет нутро болью, а тишину — грохотом, убьет в Клыке способность чуять лесные ароматы, заглушит навеки пение птиц и погасит утреннее солнце. Короче, весь мир уничтожит, потому что для Клыка весь мир был только что чувствовал Гладышев Петр Петрович, 1961 года рождения.

Опять пронесло. Трепло, не спуская с Клыка прицела, приказал Левому:

— Брось ему жердину.

Тот повиновался. Клык в это время потирал запястья, которым сильно надоели железяки. За жердью нагнулся тоже не спеша, все время ощущая, что зырит на него неживой автоматный зрачок. Попробуй дернись лишний раз!

— Шагай, мы следом, — повелел Трепло. Клык повернулся к нему спиной и, взяв жердь в правую руку, сделал первый самостоятельный шаг. Впервые за долгое время не в наглухо закрытой камере или подвале, а на воле. Без прикованных к нему и даже не поддерживающих за локти Левого и Правого. Хоть и под автоматом, но мог сам выбирать и дорогу, и собственную судьбу. Мог скакнуть вправо или влево от известной только ему тропы и мигом провалиться по уши в трясину. Мог рвануть бегом по тропе, чтоб идущий следом Трепло подсек ему ноги автоматной очередью. А мог и не спеша, усыпляя бдительность стражей, топать себе через болото, изредка тыкая жердью в зыбкую, предательски качающуюся под ногами почву. Нервишек такая дорога у тех троих, что за его спиной, отнимет немало. И настанет момент, когда они станут больше беспокоиться о том, как самим выйти из трясины, а не о том, как не упустить Клыка. Вот тогда-то и появится шанс.

Ноги все время погружались по щиколотку. Клык шел не спеша, приглядываясь, внимательно вслушиваясь в то, что докладывали ступни. Пока под ногами была еще земля, мокрая и вязкая, но матерая. Еще шагов двадцать будет такая же, а потом ощутится под ногой сначала легкое, а потом все более заметное колыхание. Вот тут-то и начнет забираться в души тех, кто сейчас чавкает сапожищами следом за Клыком, сначала легкая жуть, а потом — солидное волнение и настоящий страх. Потому что они здесь — чужие. Они по этому болоту не хаживали, и для них ничего не говорят те приметочки, которые у Клыка в голове спрятаны. А Клык этот путь не раз и не два своими ногами промерял, начиная с того дня, как дед покойный ему свое заветное смородиновое место показал. Все марфуткинские на болото за смородиной ходили да по краю обирали, пока не вывели всю смородину, а дед прямо через болото пер на тот самый островок. Никто туда больше дороги не знал, только внуку Петьке дед и передал свою тайну. Хотел, наверно, сыну передать, но что сделаешь, когда сына нету, зять по пьяному делу на тракторе в реку с моста слетел, а дочь, то есть мать Клыка, до дурдома допилась, где и померла в конце концов? Если б не помер дед так рано, то все бы у Клыка было не так. Не полез бы спьяну после армии квартиру брать, не получил бы свою первую статью 144, часть вторая, не попал бы в зону, не скорешился бы там с налетчиками, не получил бы первый срок по 146-й первой… И уж точно не шел бы он сейчас под автоматным дулом на дедовский смородиновый остров, чтобы поиграть со смертью в очко.

Вот следующая, вторая после витой березки примета — пенек на кочке. От него, как учил когда-то дед, надо прицелиться на три березки, растущие от одного корня, и прямо на них идти тридцать шагов. Но при этом все время пробовать жердью, на что ногу ставить. И упаси Бог зайти за пенек на два шага! Хоть поверху и не отличишь — такой же мох растет, что и перед пеньком, и на его кочке, — а только тут же угодишь в трясину. Если по-умному сделаешь, не паникуя, то есть положишь конец жердины на кочку с пеньком, а другой дотянешь до соседней кочки, что — метрах в полутора правее пенька, то, упершись в жердину, как в перекладину турника, сможешь себя из той ямы вытянуть и, перехватывая жердину руками, добраться до кочки с пеньком. А если испугаешься, начнешь барахтаться, то сам себя утопишь.

Клык подавил соблазн аккуратненько обойти пенек слева по кочке. Очень много шансов было, что Трепло, идя следом, провалится. Но нет, рано еще заподлянки устраивать. До края болота пока совсем ничего. Впереди будут места покруче, вот там и поиграем…

— Здесь поворачиваем, — обернувшись назад, сказал Клык, — прямо за мной идите.

— Давай-давай… — кивнул Трепло, который держал автомат на ремне, а жердь в левой руке. По его загорело-багровому лицу уже катились капли пота, в двух местах красными мазками отметились раздавленные комары. «Ну-ну, — подумал Клык, — посмотрим, каков ты на вшивость».

Вслух он сказал:

— След в след, гражданин начальник. И не забывайте палочкой дорожку проверять…

— Шагай! — Трепло добавил пару матюков и указал вперед стволом автомата.

Клык пошел точно на три березки, не забывая про себя отсчитывать шаги. Десять, пятнадцать, двадцать, двадцать пять, тридцать. Здесь нужно сделать поворот влево и приметиться на косую осину, до которой метров двести. Но идти надо не двести, а всего полсотни шагов к плоской почти незаметной кочке, около которой небольшое озерцо, окруженное камышинами. Озерцо это справа от кочки кажется лужей — пара метров в поперечнике, — но глубина там приличная. А по левую сторону кочки точно такое же, но уже затянутое тонким слоем ряски и торфа. Если туда провалиться, то даже жердь не выручит, если рядом не будет товарища, который тебя на кочку вытянет. Вся тонкость на этом участке состояла в том, что попасть на нужную кочку можно было только двигаясь по направлению точно на косую осину и никак иначе. Здесь нельзя было отклоняться в сторону даже на метр-полтора. Но и тут пока не стоило торопиться. До того места, где Клык намечал свой шанс не упустить, надо было топать и топать. Пока надо было приучать этих ребят к тому, что они без Клыка — пустое место.

— Командир, — Клык остановился и развернулся лицом на косую осину, — когда дойдете до того места, где я стою, поворачивайте налево и топайте точно за мной. Я тут специально мох вырву крестиком.

Ох и рожа стала у Трепла! Комарикам он очень понравился. Видать, решили его от полнокровия полечить. С пяти метров и то видно, как накусали. Одна рука жердью занята, другая автоматом — комаров хлопать нечем. Ну, скоро ты, мужик, от автомата отцепишься…

Клык пошел по направлению на осину и точно вышел на кочку. Дальше надо было пройти между озерцом с камышами и трясиной, после чего начинался самый спокойный и безопасный участок пути. Правда, знал об этом только Клык. Треплу энд ком-пани надо было считать, что они по краешку между жизнью и смертью топают. Надо было попетлять, подурить их. А заодно проверить, насколько они привыкли подчиняться командам, не думая своей головой.

Когда Клык прошел от кочки метров с полета, то вдруг услышал плюх, вскрик, мат и грозный окрик в свой адрес.

— Стой! Не двигайся! — проорал Трепло.

— Обернуться-то можно? — спросил Клык.

— Обернуться можешь, а побежишь — пристрелю.

— Нанялся я вам бегать… — хмыкнул Клык и обернулся.

Оказалось, что шедший замыкающим Левый куда-то не туда шагнул и провалился аж по грудь. Как раз в ту трясину, что была параллельно озерцу с камышами. Правый не растерялся, вернулся, протянул товарищу жердь и кое-как вытянул его на твердую тропку.

До Клыка долетели первые за трое суток слова, произнесенные этими мужиками:

— Ну, блин, с тебя пол-литра, Сеня! — пропыхтел Правый.

— Литр! — пытаясь отряхнуться от грязи, пробормотал искупавшийся срывающимся от пережитого волнения голосом.

— Сказано же было, мать вашу: «След в след!» — ругнулся Трепло.

О-о! Это то, что надо. Теперь они пойдут туда, куда Клык поведет. И не свернут с его следов ни на миллиметр. Пустячок, а приятно.

ДУРНОЕ ДЕЛО — НЕ ХИТРОЕ

— Виктор Семенович, — напомнила Иванцову секретарша через переговорное устройство, — вы на девять часов вызвали Морякова.

— Пришел? — спросил прокурор. — Пусть заходит.

Моряков, старший следователь областной прокуратуры, который вел дело об убийстве Балыбина и Клевцовой, осторожно проскользнул в огромную дубовую дверь кабинета и почтительно, как-то по-японски, поклонившись, произнес:

— Доброе утро, Виктор Семенович! Вызывали?

— Да. Давай-ка, пока текучка не заела, расскажи мне все, что ты там еще накопал. Вкратце, но все как есть.

— Нашли машину Клевцовой, на которой уехала подозреваемая Мотыльская. Отпечатков пальцев нет. Из Москвы сообщили, что паспорт, предъявленный Мотыльской, с серией и номером, которые зарегистрировал дежурный по КПП поселка, никому не выдавался. По приметам и фотороботу, который мы им передали, у них ничего нет. По данным с железной дороги, ни в облцентре, ни по всей линии до Москвы билеты на фамилию Мотыльская не продавались. В аэропорту тоже.

— В общем, висяк, — констатировал прокурор, сдвинув брови. — Плохо, товарищ Моряков. По-моему, зашли вы с этой версией в тупик. А дело, прямо скажем, из категории особо важных. Тут надо работать, уже Москва интересовалась. Туда какие-то сведения поступили, будто это заказное убийство и мы это дело на тормозах спускаем. Конечно, это из гор прокуратуры душком повеяло. Сейчас, как что — сразу: Мафия, заказное убийство, прокуратура не чешется!» Понимаешь, Моряков, что ты своей медлительностью делаешь? А?

— Я работаю, Виктор Семенович, работаю! — заторопился Моряков. — У меня есть вторая версия, может, и дурацкая, конечно, но ведь чем черт не шутит…

— …Когда Бог спит, — продолжил прокурор. — Ну-ну, изложи.

— Дело в том, Виктор Семенович, что у супругов Клевцовых трудилась домработница Галя, Матвеева Галина Романовна, если полностью. По ее словам, она, как обычно в дни визитов Балыбина к ее хозяйке, ушла с дачи после полудня. А в тот день, между прочим, ее видели в поселке около трех часов дня, то есть когда Балыбин и Клевцова уже были мертвы…

— Так-так! — заинтересованно кивнул Иванцов. — Продолжай, пожалуйста!

— По утверждению же самой Матвеевой, она убыла из поселка не позднее чем в 12.30 и вновь приехала только утром в воскресенье, когда якобы и обнаружила мертвыми хозяйку и ее возлюбленного. При этом она, как утверждает, «нечаянно» взялась руками за пистолет, потому что пыталась выяснить, жива ли Клевцова или нет. Дескать, пистолет лежал поверх трупа, а она, эта Галя боялась, будто он выстрелит.

— Отпечатки сняли?

— Да. На «ПСМ» — он, кстати, числится в розыске с 1993 года — обнаружены отпечатки большого и указательного пальцев правой руки Галины Матвеевой. И больше никаких. Оружие найдено на боевом взводе. Правда, отпечатки Матвеевой только на рукоятке пистолета. Расположение отпечатков соответствует показаниям Матвеевой: «Подняла пистолет двумя пальцами». На спусковом крючке и в других местах их нет. Зато найдена салфетка со следами ружейной смазки…

— Значит, она могла, протирая пистолет, держать его двумя пальцами и наследить… — глубокомысленно сказал Иванцов. — Молодец, молодец. Убедительно выстраиваешь. А мотивы к совершению убийства есть?

— Есть, — Моряков улыбнулся с легким похабством, — ревность.

— Что, Матвеева была влюблена в Балыбина? — прищурился прокурор. — Есть хотя бы косвенные подтверждения?

— Не совсем так, Виктор Семенович. — Следователь откровенно ухмыльнулся. — Галина Матвеева была влюблена не в Балыбина, а в Клевцову.

— Доказательства есть?

— Есть. Матвеевой тридцать семь лет, она до сих пор не замужем и никогда замужем не была. Детей нет, по сведениям от соседей, живет в доме с матерью-пенсионеркой и никаких мужчин к себе ни разу не приглашала. Внешность у Матвеевой мужиковатая, руки сильные, вполне может употребить в дело «ПСМ».

— Хлипко, но если постараться, то можешь найти и попрочнее аргументы. «ПСМ» — дорогой пистолет. Он на черном рынке, по последним данным, минимум полторы тысячи долларов стоит. Вряд ли этой самой Гале он был по карману, а на улице под забором такие пушки не валяются.

— Пистолет, Виктор Семенович, мог принадлежать Балыбину… — преданно глядя на шефа, тихо сказал Моряков. — Нелегально, конечно. Например, если при обыске у него в кабинете или дома найдутся кобура или патроны, то это будет убедительно…

— Кто видел Матвееву в поселке после трех часов?

— Минимум три человека. У меня есть письменные показания.

— А в какое время она прошла через КПП? Ее ведь там должны были видеть.

— Дело в том, что Матвеева живет в деревне Зотово. в двух километрах от поселка, и ходит домой пешком через зону отдыха. Там нет забора, но патрулирует наряд. Я уточню у них, Виктор Семенович.

— Ладно, опроси их… В общем, кое-что просматривается. Но вот что нам с гражданкой Мотыльской делать? Она тут как-то не пляшет.

— Почему, Виктор Семенович? Поехала девушка покататься на подругиной машине, разведенная, красивая, при деньгах, раз в отпуск приехала, а по дороге сел к ней какой-нибудь нехороший парень… Например, из банды Черного, которого, как я слышал, в разборке порешили… Завезли к себе на хату, попользовались коллективно, убили и сожгли, а пепел размололи и по ветру пустили.

— Не перемудрил? — строго спросил Иванцов.

— Если что — поправите… Это же рабочая версия.

— Ладно. Насчет Черного — это мысль хорошая. Мы тут арестовали несколько человек, всякую шестерню из его бригады. Почти всех, кто еще живой остался. Думаю, что кто-нибудь из них и признается.

Или, например, скажет, что видел, как какой-нибудь Федя или Вася забавлялся с гражданкой Мотыльской, а потом ее, как говорится, «утилизировал». Работать только надо. Стараться!

— Обязательно, Виктор Семенович, будем стараться…

— Правильно. Я ж свои кадры знаю и ценю. Особенно таких опытных, как ты. Тебе сколько лет, Алексей Васильевич?

— Сорок три.

— Ну, пора расти. Ты ведь пару лет назад районным прокурором был, помнится? Выступил только не вовремя и невпопад. А так претензий не было.

Опыт руководящей работы, стало быть, есть. Потянешь, если что, город?

— Не знаю… — У Морякова, как видно, аж дух захватило. — Страшновато… Мне подумать надо, Виктор Семенович.

— Подумай, только недолго. Надо вопрос с городом решать, такое место без человека на большой срок оставлять нельзя. Это только в Москве без генерального прокурора столько месяцев жить могут, а нам не пристало. В общем, иди думай, работай. Два дня тебе, чтоб все выстроить по Матвеевой. А Мотыльскую выделим в отдельное производство. Но вести тоже ты будешь. Особо не мудри, не усердствуй, лишних не привлекай, в лоб не ходи, руководи тонко, если кто из твоих будет сачковать, отсылай ко мне, я подтяну.

— Обязательно, Виктор Семенович. Но у меня таких нет. Я своих хорошо знаю. Балласта не держу.

— Толково, толково… Ты подумай, подумай насчет города.

Моряков удалился. Иванцов взялся было просматривать папку с бумагами, принесенными на визу, но что-то не гляделось. Не о том мысли были. Они все время уносили туда, в Сидоровский район, к Черному болоту. Ребята должны были выехать в шесть утра, максимум час могли затратить на автомобильную поездку, а сейчас уже 9.30. Конечно, этот бандюга Клык мог проканителить, поводить за нос, но два с половиной часа — вряд ли. Парни, которые с ним пошли, за это накажут. Клык еще их умолять будет, чтоб убили насмерть, а не мучили жизнью. Могли быть, конечно, всякие случайности и непредвиденные обстоятельства, но ведь столько раз все продумывали… Может, лучше было и впрямь подождать до зимы? Замерзло бы это чертово болото, не нужен стал бы Клык. Ясно же, что нычку свою он мог только на каком-нибудь островке пристроить, а их там не так уж и много.

И тут же Иванцов погнал прочь эти слабосильные, путающие мысли. Не хотелось ими заполнять и без того перегруженные мозги. Слава Аллаху, если эта нычка благополучно три зимы и три лета пролежала и никому не попалась. Давным-давно могли вынуть и увезти за тридевять земель. Не Клык, конечно, и не Черный, а какой-нибудь хрен с горы, грибничок-охотничек случайный. Взял да отогрел зимой костерком нечаянно. Или летом набрел невзначай. Вот и думай. Но если ребята с Клыком пришли к пустому месту, то инструкция у них была четкая: Клыка оставить в болоте, а самим возвращаться и докладывать, как и что.

От этого в голову прокурора зашла одна темная, мрачная, скользкая мыслишка. А что, если эти трое возьмут и договорятся с Клыком? В принципе ведь могут. И он человек, и они люди. Конечно, риск велик, и Клыку стремно, и его конвоирам. Три миллиона долларов на четверых плохо делятся. Клык, правда, то ли придуривается, то ли действительно не знает, сколько стоит содержимое нычки. Да и для тех троих, что с ним, неизвестна не только подлинная стоимость того, что в нычке, но и вообще, что, собственно, в нычке находится. Потому что это требует особого подхода, нельзя содержимое нычки тут же потащить на базар и продать из-под полы. И не всякий банк возьмется хранить. В общем, товар этот быстро не обернешь. А начнешь оборачивать, не зная, как, что и почему, — обязательно влетишь. Либо к властям под крылышко, либо к крутым под перышко. Но ведь если Клык знает хотя бы приблизительно, какую сумму можно выручить за нычку, то может, если припрет, и поделиться в расчете на милость Прокуроровых людей. А у тех ретивое может взыграть. Конечно, Клык им без надобности. Он бы им пригодился только в том случае, если б они решили с Иванцовым в кошки-мышки поиграть, пошантажировать раскрытием истории с ложной казнью. Но для этого надо не только крепкими мышцами обладать, но и мозгами.

А у этих ребят уровень не тот. Если они узнают цену нычке и захотят Иванцова кинуть, то Клыка приведут в исполнение. Не стоит делить на четыре, когда можно на три. Получить по зеленому лимону и исчезнуть. Не объявишь же на них всероссийский розыск. Самого себя эдак посадить можно.

Иванцов даже головой мотнул, чтобы отбросить эту сосущую под ложечкой мысль о предательстве. Все трое не раз доказывали, что доверять им можно. Никуда им без Иванцова не деться. Привязаны и повязаны намертво. На каждого из них дело лежит приторможенное. Если дернутся и попадутся, то, подставив прокурора, от вышки не отвертятся. И потом, все трое давно и постоянно стучат друг на друга. Точнее, Иванцов приучил их к откровенности, приглашая по одному посидеть за бутылочкой или с удочкой на зорьке. Причем каждый из них знал, что два других не станут ничего утаивать о нем. Как тут заранее сговориться? А только сговорившись, заранее можно было прикинуть, что делать с нычкой… Да и времени не было.

Но что ж там произошло, черт возьми?

БОЛОТО — ДЛЯ БЛАТНЫХ!

Второй час Клык вел по болоту своих «друганов». Тот самый спокойный участок, который при желании можно было за десять минут пройти по прямой, он крутил так долго, как только мог. Такие зигзаги и повороты выделывал, что сам удивлялся. И что удивительно — особой усталости не чуял. Это Клык еще в армии заметил: когда гонит взвод на марш-броске сержант или лейтенант, то все время ощущаешь усталость, подавленность, тяжесть какую-то. А вот когда сам командуешь, то вроде и нет ее, усталости этой. Так и в этот раз. Конвоиры в своих болотных сапожищах упрели. У них в эти сапоги полведра пота набежало. А Клык, которому рано утром пришлось ноги в кроссовках холодной водой пропитать, вроде бы притерпелся. Да и вода прогрелась помаленьку.

Не ошибся Клык. После того как Сеня Левый провалился, и Трепло, и Правый ни шагу в сторону не делали. Топали исключительно за Клыком, куда бы он ни шел. А поскольку от частой смены направлений у них постепенно терялась ориентировка, то все чаще Клык, оборачиваясь, видел на лице Трепла озабоченное, даже испуганное выражение. И хотя Трепло молчал или ругался, но никак не делился с Клыком своими мыслями, Клык хорошо понимал, какие это мысли. А думал Трепло, по прикидке Клыка, исключительно над тем, как выйти из болота, если на обратном пути не будет проводника. Может, конечно, он и загодя об этом размышлял, но вот нынче, на местности, уловил, насколько это сложно. Может быть, если б не провалился Левый, то Трепло так не волновался бы. Не увидев воочию, что опасность реальна, в нее не поверишь. А тут всего полшага в сторону, р-раз! — и по пояс. Хорошо, что не с головой, и хорошо, что Правый успел подсуетиться.

Но, так или иначе, теперь у Юшка было раз в пять больше шансов осуществить задуманное. Не зря он прошлую ночь без сна промучился. Зато сегодня все — тьфу-тьфу — идет как надо.

Клык вышел на большую кочку, заросшую травой и кустиками, росла тут и пара-другая корявых березок. Здесь заканчивался тот самый простой участок пути, который гражданин Гладышев превратил в сложный. Дальше начинался на самом деле трудный участок, но вот об этом Клык сообщать не собирался. Напротив, он счастливо улыбнулся и сказал выбиравшемуся на кочку Треплу:

— Перекурим, гражданин начальник. Самое трудное место прошли.

— Далеко еще? — спросил Трепло.

— Метров двести, но это уж так, семечки.

Подошли Правый и Левый. Клык исподволь оценил физическое состояние молодцов и сделал вывод: сдохли. А по тому, как они с беспокойством и даже, можно сказать, с настоящим страхом смотрели назад, силясь вспомнить дорогу, стало яснее ясного, что им сейчас очень не хочется убивать Клыка сразу после обнаружения нычки. И взгляды, которыми Правый и Левый обменивались с Треплом, говорили о том же. Пусть, мол, сукин сын, выведет нас отсюда, а уж потом можно и замочить…

Отчего-то Клыку захотелось узнать, были у этих мордастых мамы и папы, откуда они родом, сидели или нет, женаты или так обходятся, есть ли дети, хотя бы незаконные. Конечно, спрашивать вслух об этом он не собирался, но интерес такой появился. Отчего? Да потому что отсюда, с этого болота, кому-то дороги не было. Или им, или Клыку. Они-то пока еще считают, будто им солнце светит, а Клык последние километры по земле дохаживает. Как будто они, заразы, имеют право жить и воздух нюхать, а Клык его отродясь не имел. Будто Клык не человек, а железка какая-то, робот-кибер вроде Терминатора, которого благое дело — либо под пресс, как в первой части, либо в переплавку, как во второй. А потому они, которым жить не запрещено, своей властью решают, когда Клыку засветить в затылок: сразу, как только нычку достанет — так начальство приказало, — или после того, как он, дурачок, их из болота выведет и нычку им отдаст.

Сам Клык уже не раз отрицательно решал вопрос о чужом существовании. Может, они, те люди, тоже жить хотели и на какую-то удачу в этой жизни нацеливались, но попали Клыку поперек дороги. Двух баб, которые в долю просились и пытались его шантажировать, алчных, жадных, продажных лярв, он жалел меньше всего. Ни детей у них не было, ни добрых рук, ни ума, ни сердца, ни теплоты. Обманывали, подличали, на халяву прожить собирались. Но все-таки и по ним у Клыка иногда на душе скребло. Вроде бы он и каяться в этом не собирался, но почему-то думал, что, может, и не стоило этих дур мочить. Не очень жалел он и охранника, которого застрелил в том злополучном магазине. Там надо было выбирать, чей «макар» быстрее. Кто ж знал, что тот мужик вместо того, чтоб спокойно к стене повернуться, начнет рыпаться? Молодой парень, небось думал, что раньше успеет. Но ведь и Клыку жить хотелось. Не меньше, чем сейчас. На зоне Клык одного уделал ложкой в глаз и тоже о том жалеть не имел привычки. Там все было просто: или быть удавленным, или как-то открутиться. Может, тогда придавили бы, так теперь не страдал бы? И не изведал бы, что такое камера смертников, и не прожил бы столько дней полуживым-полумертвым, и не ждал бы сейчас, в очередной раз, пика пойдет или черва. Если кого из убиенных Клык и вспоминал с досадой на себя, так это был старик сторож, которого уложил ударом монтировки. Самое страшное, так это то, что в милицейском досье на Клыка этого факта не было. И взял-то он на том деле, в сельмаге, всего ничего — две тыщи рублей с копейками. Правда, старых, еще советских, но все одно за такие деньги старика мочить западло. Одно утешение: тогда уже работал один, сам по себе, и никто не мог ему это поставить в укор.

Клык обнаружил, что курево у него кончилось. Почти всю суточную пачку «Беломора» он высмолил вчера, пару-тройку оставшихся папирос добил сегодня, во время предыдущих перекуров. Получалось, что надо стрелять табачок у конвоя.

— Гражданин начальник, — вежливо попросил Клык, — не угостите сигареткой особо опасного рецидивиста?

— Хрен, завернутый в газетку, заменяет сигаретку, — проворчал Правый.

— Если хочешь закурить, вон на стенке член висить! — хмыкнул Левый.

Во гады, а? Жлобы позорные! Но не будем рыпаться, надо вести себя тихо, смирно и даже глазами на них не зыркать, время еще не пришло. После попомнят!

— Дай ему, — разрешил Трепло, и Левый подал Клыку «LM». Слабовата Америка, но для такого расклада ништяк. Горела сигаретка быстро, Клык глотал сладкий дымок по-мелкому, не разрешая себе ее скурить в три затяжки, что его пока еще здоровые легкие вполне позволяли.

Нет, Клык не успокоился. Они его что, за сявку держат? Порадовались, видно, что «самое трудное» место прошли. Думают, что Клык им поверил и жизнь себе выслуживает? Ну-ну, посмотрим…

Они держались от него метрах в трех. Присели на сухое, но поглядывают. У Трепла опять предохранитель на автомате снят. Нет, они службу знают, устали, немного напугались, но вовсе не расслабились. По-прежнему ждут от Клыка рывка. Но фиг угадают. Все подкрадется незаметно. А жалеть их нечего. Таким падлам жизни нет. Самое главное теперь — продолжать в том же духе, не нервничать и не дергаться, если будут подкалывать, как по сигаретному вопросу.

Вот и все. Сгорели «элэмки» у конвоя, а у Клыка еще держалась.

— Все, — сказал Трепло, вставая на ноги, — завязывай курить, пошли дальше.

«Ну, — собираясь с духом, подумал Клык, — как говорили товарищи большевики, «это есть наш последний и решительный бой». Лучше, конечно, чтобы их последний, а мой — решительный».

Вдавив остаток бычка в сырую траву, Клык встал и взял жердь. Надо продумать еще раз, на ходу, хотя уж столько раз все перепродумано и увидено как бы воочию. Что может вмешаться и помешать? Только случай. Обидно, если не повезет в последний момент, но сам выбирал, никто не заставлял светиться с этой нычкой. Мог бы спокойно досидеть до своей пули.

Даже прожил бы подольше, может быть. Но все-таки помереть уж лучше здесь, под солнышком, на свежем воздухе. И лучше быть в болоте утопленным после смерти, чем сожженным. Как подумаешь, что кто-то твое тело будет в печку пихать, а потом кости кочергой перешуровывать, так жуть берет. В болоте прохладно, глядишь, прорастешь травой, водорослями, мхом. По весне зеленеть будешь, под осень — жухнуть. Тьфу! Если загодя думать, что помрешь, так лучше и не начинать. Нет, граждане начальнички, еще не чуете вы, какие тут у Клыка нычки есть! Топайте, топайте след в след! И пушечки держите покрепче, чтоб в болоте не утопить, и жерди не забывайте, а то не дай Бог раньше времени сами утопнете…

И впрямь, для человека непосвященного, не знающего болотных тайн, то, что лежало сразу за кочкой, выглядело намного приятнее, чем то, что осталось позади.

Кочки с деревцами и кустами здесь стояли намного гуще, а потому при взгляде вперед было впечатление, будто болото кончается. На самом же деле топких мест между этими кочками было куда больше, чем позади. Клык это знал, а Трепло с дружками — нет. На этом и надо было играть.

Клык постарался ничего не изображать: ни волнения, ни беспечности. И то и другое, если б заметили, насторожило бы Трепло энд компани. Он шел спокойно, не забывая проверять прочность почвы жердью. Трепло вновь поднял предохранитель на автомате и держал в руках только жердь — оружие висело за спиной. Держался он, как и прежде, на той самой дистанции, которую сам определил, — три метра. А вот Левый и Правый заметно подтянулись, приблизились к своему основному. Это не больно здорово, с одной стороны, но с другой… А вдруг все трое сами по себе провалятся?

Вот эти дурацкие надежды надо было гнать от себя поганой метлой. Начнешь убеждать себя, что, мол, само образуется или Бог поможет, — не сможешь решиться на то, что придумал. Потому что там надо будет рисковать. И если духу не хватит, пропадешь.

Все ближе, ближе то самое место, которое когда-то — всего несколько дней назад вообще-то — привиделось Клыку в камере смертников. Он ведь сон тогда увидел, будто идет с дедом покойным по болоту. И маленьким себя ощутил, вот что удивительно. Совсем еще чистым и добрым, не порченым и не траченым. Сон тот был коротким и сладким, только вот проснувшись, Клык слезу пустил. Тихую, злую. Не орал, как маньяк, что сидел напротив. И потому, что деда любил много больше, чем отца и мать, и потому, что до ужаса отчетливо понял, куда его жизнь привела. И то, что не бывать ему никогда на Черном болоте наяву, ни с дедом, ни одному, пришло в голову. А потом уж про нычку вспомнилось и так далее.

С каждым шагом, который приближал его к ТОМУ месту, Клык ощущал, как напрягаются, готовясь к работе, отощавшие за долгое время мышцы, как кровь быстрее начинает скользить по жилам, потому что моторчик в груди прибавил обороты…

Вот оно. Три кочки, обросшие кустами каких-то «волчьих ягод» и бузины, кажутся отсюда одной большой. Между ними едва прикрытая ровным, но тонким слоем мха и торфа топь. А если не знать, выглядит просто как проплешина в кустах. Пять на пять метров, не больше. Здесь, по рассказам деда, не один раз проваливались даже опытные, не раз ходившие по болоту люди. Потому что совсем недалеко, только чуть правее и метров на сто дальше, есть похожее местечко — болотный островок, на котором зарыта нычка. Очень похоже, только пенька перед кустами нет. Там бузина росла, в рядке с другими. Ее дед срубил, чтоб заметку сделать. И Клыку показал заметку эту. Для того чтоб не ходил туда. Только вот сейчас именно туда надо идти. И рисковать.

Здесь у пенька грунт твердый. И дальше шесть-семь шагов через заросли будут спокойными. За этими зарослями спина Клыка не будет видна Треплу. Что он сделает? Подойдет ближе или побоится? Шаги Трепла чавкали будто бы поближе, чем раньше, но оборачиваться не стоило. Мог, гад, по роже разглядеть, что у Клыка на уме. Сейчас уже трудно сдерживаться и за выражением лица следить.

Если Трепло приблизится — один расклад, если нет — другой. На оба случая своя задумка. Осталось ждать шелеста кустов за спиной. Через три секунды после этого все станет ясно.

Зашелестели. Ветки хрустнули — ногой наступил. Нет, не приблизился, идет на том же расстоянии. Теперь главное, чтоб шел так же, не сворачивая, и не заметил, что Клык смещается в сторону…

— Стой! — хрипло крикнул Трепло. — Не отрывайся!

И хруст, и шелест пошли чаще и громче — побежал бегом через кусты догонять. Точно по тропке, волоча за собой жердину, стукающуюся о корни, стволы и ветви. Стало быть, за автомат держится одной рукой. Следом топочут Правый и Левый, почти следом. Значит, времени на все про все — не больше трех-четырех секунд.

Клык, не торопясь, вышел на край кочки, туда, где кончались кусты и начиналась якобы полянка. Отошел чуть в сторону от тропки, взял на изготовку свою жердину и еще пару секунд слушал пыхтение набегающего Трепла, шелест листьев и треск сучьев. Только бы угадать точно, только б не промахнуться.

Трепло выскочил из кустов ровно в метре левее того места, где поджидал Клык. Левой рукой волок за собой жердину, правой держал автомат за пистолетную рукоятку, и это было как раз то, что надо.

Клык с разворота, собрав все силы, ударил торцом жердины, как солдат штыком. Удар упругой, косо срезанной на конце палки пришелся Треплу прямо в кадык. Он шатнулся, оторопело глянул помутневшими и выпучившимися глазами на Клыка, который, не теряя времени, бросил жердину, ухватился сбоку за автомат и со всей силы врезал Треплу коленом в пах. Рывок — и автомат оказался у Клыка, а Трепло, нечленораздельно прохрипев что-то, согнулся и стал заваливаться вперед, держась за живот. Прикладом по затылку — н-на!

Тут из кустов выскочил Правый с пистолетом в руке, но раньше на спуск нажал Клык.

— Уй-я-а-а! — оглушительно прогрохотавшая очередь не перекрыла истошного вопля, выбитого пулями, вонзившимися Правому в грудь и живот. Его аж подбросило на полметра и швырнуло спиной в кусты под ноги набегающему Левому. Тот нырнул вниз, и пули, которые прописал ему от всех скорбей Клык, прошли выше. Отрывисто жахнул «Макаров», Клык ощутил острую боль, будто по левому бедру раскаленным стальным прутком чиркнули, прыжком отлетел в сторону и наугад стреканул очередью туда, по кустам, а потом, чтоб обидно не было, — по корчившемуся в трех шагах от него Треплу. С Треплом все стало ясно сразу же: одна из пуль клюнула его в голову повыше уха, брызнули какие-то ошметки, Трепло охнул, выгнулся, судорожно дернув руками и ногами, а затем шлепнулся лицом в мох и застыл намертво. А из кустов, там, где был Сеня Левый, послышался неясный стон, хруст и что-то вроде рыгания. Клык даже не успел подумать, что бы это значило, когда Сеня — он был единственным, чье имя Клык сумел узнать, — вышел из кустов. Скорее он не вышел, а вывалился. Уже почти неживой, с белым лицом и перекошенным ртом, из которого выливалась какая-то густая ало-бурая масса, на полусогнутых, шатаясь влево и вправо, он словно бы не видел Клыка, хотя прошел от него в паре метров. Пистолета у Сени в руках не было, обе руки он прижал к груди, между пальцами ручейком лилась кровь, а из утробы доносилось не то мычание, не то стон. Ноги сами вели его — похоже, голова у Левого уже отключилась. Не пройдя и двух с половиной метров, он споткнулся о ногу Трепла, ничком рухнул наземь и, цапнув руками мох, забился в мелких судорогах. Неизвестно, что он сейчас чувствовал, только Клык ему не завидовал, потому что глухое мычание, испускаемое Сеней, было не похоже на то, которое издают от блаженства. Затем что-то хлюпнуло у Сени внутри, он приподнял голову, открыл рот, и оттуда вывернулся целый поток какой-то кровавой смеси. Левый обмяк и уронил лицо в образовавшуюся лужу. Больше он не шевелился. Стало тихо и жутко.

С минуту или больше Клык лежал, вслушиваясь в тишину, поглядывая на торчащие из кустов сапоги и окровавленные штаны Правого, на Трепло и Левого, распластавшихся рядом. Птицы, напуганные выстрелами, молчали, но ветер шевелил листву, качал верхушки деревьев, гроздочки краснеющей бузины, неторопливо влек по лазоревым небесам белые, с перламутрово радужным отливом, пухлые облака. Мир продолжал существовать, болото — жить своей жизнью, но уже без Трепла, без Правого и Левого.

Странно, но в первые полторы минуты Клык ничему не верил, даже глазам и ушам. Ему даже казалось, будто все это — страшный сон, в котором главным кошмаром будет пробуждение. Недолго, но казалось. Вдруг вот сейчас вся картинка исчезнет, и окажется, что все это ему привиделось там, в камере смертников. Опять поползет в ноздри и в душу тоскливо душный тюремный запах, опять все эти вертухайские гулкие шаги, лязг замков и решеток, бряканье ключей и бессильное, мучительное ожидание последнего вывода…

И лишь после того, как эти полторы минуты истекли, до него дошло: нет, не сон это — явь! Это в натуре все, получилось! То, о чем только мог мечтать, и даже то, о чем мечтать не мог. Воля! Волюшка родненькая, мать твою за ногу! Падлы, холуи прокурорские, не дышат, а он — дышит. Они думали его по-быстрому спровадить, а это он их спровадил. Один — троих, безоружный — вооруженных… С ума сойти! Безуха!

Клык порывисто вскочил и тут же, охнув, сел. Бедро, которое зацепил своей единственной ответной пулей Сеня Левый и о котором Клык на пару минут забыл, само о себе напомнило. На продырявленных джинсах, которые были выданы ныне покойными гадами, расползалось все шире багровое мокрое пятно. Клык расстегнул штаны, спустил их до колен, глянул.

Навылет прошла. Кость не зацепила, но мяса немало выворотила. И кровь ручьем. Клык слыхивал, будто есть на бедре такая жила, через которую за несколько минут можно кровью истечь. Неужто эту и ковырнули? Неужто придется сдохнуть после того, как все получилось? После того, как вырвался? Нет, еще рано, Клык еще жить хочет.

Свою рубашку рвать Клык пожалел. Дополз до Трепла, выдернул у него из-за пояса тот самый здоровенный нож, которым тот вырубал жерди. Распорол на трупе рубаху, смотал в жгут полотняную полоску, отрубил кусок жерди, расколол пополам, обстругал одну из половинок. Привязал к палочке концы жгута, туго закрутил вокруг бедра повыше раны. Чтоб жгут не раскрутился, примотал его к ноге еще одной полоской ткани. Кровь стала течь слабее, и Клык попробовал забинтовать рану. На обе пробитые пулей дырки пристроил два оставшихся лоскута от рубахи Трепла, сложив их в несколько раз и превратив в подобие подушечек. Для дезинфекции помочился на них, благо было чем, а сверху примотал рукавами от той же рубахи. Может, и выдержат, не промокнут пока. Пощипало, даже подергало, но вроде стало полегче. Правда, нога стала неметь. Ладно, хрен с ней, может, совсем не отвалится.

Покончив с медициной, Клык на двух руках и на здоровой ноге добрался до Правого. Вывернул карманы. Нашлась пушка, которой Правый так и не попользовался, при трех обоймах, небольшой китайский ножик с драконом на пластмассовой ручке, открывавшийся так, как обычный перочинный, но с фиксатором, удерживавшим остренькое, колкое лезвие. Была еще пачка сигарет «LM», правда, на три четверти пустая, и зажигалка из красного оргстекла. Бумажник Клык прибрал, но покамест решил не рассматривать. Успеется поглядеть, если жить будем. Там же, в кустах, нашел пушку, оброненную Левым. Именно из нее Клык получил свою пулю навылет. Странно было на нее глядеть, тепленькую и порохом воняющую. Если б Клыку не повезло, шмальнул бы его Левый тут, на открытом месте. Видать, очень нужно было, чтоб наугад посланные маслинки проросли в этом дурном индивиде.

Когда Клык взялся шмонать Левого, то чуть не блеванул в натуре. Сеню этого вывернуло с кровью из двух концов, и кислый духан от него так и плыл под синим небом. И все же из него удалось достать две запасные обоймы к «макару», кнопочную выкидуху, пачку все того же «LM» с пятью сигаретами, расческу и раскупоренную упаковку какой-то жвачки с тремя пластинками. Бумажника у него не было, лишь кошелек на поясе. Этот кошелечек был поувесистей, но подводить итоги было еще рано.

От Трепла, кроме автомата, пары магазинов к нему и охотничьего ножа, Клык разжился очень ценной вещью — плоской металлической фляжечкой, в которой плескался коньячок. У него же была непочатая шоколадка «Сникерс», прихваченная, как видно, на закуску. По дороге сюда он вроде бы ни фляжечки, ни «Сникерса» не доставал. Небось берег до того времени, когда они все дело сделают, чтоб отметить. У него нашлось аж две пачки «LM», одна — с двумя сигаретами, другая — непочатая. У него, единственного из троих, были часы, дешевые какие-то, тайваньские, но ходячие. И еще бумажник.

Сначала Клык подбил бабки. Наличности оказалось почти лимон в «дереве» и триста баксов. За такие деньги люди на заводах по два-три месяца горбатятся, а эти при себе носят, как на мелкие расходы.

Потом стал разглядывать ксивы. Паспортов ни у кого из троих не было. Только удостоверения. Трепло оказался по жизни Ворожцовым Павлом Николаевичем, Правый — Кузьминым Анатолием Ивановичем, а Левый — Дерюгиным Семеном Алексеевичем. Удостоверения были выписаны от охранной службы фирмы «Русский вепрь», и на них стояла закорючка генерального директора — О. М. Иванцовой. Клык хмыкнул: муж да жена — одна сатана. «Макары» у них числились служебным оружием, а автомат нигде вписан не был. Как они его стали бы объяснять, если б кто в погонах их остановил, — черт знает! Может, соврали бы, что нашли или у злостного бандита Клыка отбили. Все равно не задержались бы надолго у ментов, прокурор бы их в два счета вытянул.

Коньяк Клык пригубил и «Сникерс» попробовал. Как-никак его ведь со вчерашнего вечера не кормили, а от вытекшей из ноги крови сил не прибывало. Покурил, собрав все «элэмки» в одну пачку, а затем решил слегка прибраться. То есть сбросить по одному своих бывших конвоиров в топь. Как он это сделал на полутора ногах (потому как раненую больше чем за половину посчитать было невозможно) — сам удивился. Пришлось жердью доковыряться до воды, а после еще упереться в жмуров шестом, чтоб вдавить их в болото. Сапоги болотные помогли. Когда их вода заполнила, утопили своих хозяев за милую душу. Осталась на поверхности пузырящаяся, как квас, коричневая жижа, а этих мордастых, здоровых бугаев, по девяносто килограммов каждый, будто и не бывало. Кровь еще кое-где осталась, но ее первый дождик смоет, а сюда не скоро доберутся. Трупы, если б остались, могли бы с вертолета разглядеть, если, конечно, есть у здешних начальников такая техника. Удостоверения всех троих Клык без долгих проволочек спалил. зажигалке. Пока они горели, водяное зеркальце над могилой граждан Ворожцова, Дерюгина и Кузьмина закрылось. Концы в воду — ищи свищи.

Распихав все, что добыл, по карманам и повесив автомат на шею, Клык еще разок покурил, чтоб отогнать комаров, потревоженных его похоронными делами. Конечно, американский дым на них не больно подействовал, но все же. Не так уж нынче много крови у Клыка, чтоб ею еще и комаров подкармливать. Самому бы хватило.

Чтоб не мучить пробитую ногу, Клык вырубил из осины рогульку и подставил под левую подмышку.

— Не больно здорово, но куда денешься? Надо куда-то идти.

Куда именно, Клык еще не знал. Затевая свой побег, он не глядел так далеко, потому что не больно верил, будто удастся. На чудо, конечно, надеялся, но уж никак не думал, что все сбудется.

Ноги — своя и деревянная — по знакомой тропке повели Клыка на тот самый заветный островок. К нычке.

Нелегкая вышла дорожка, хоть и шел туда Клык всего полтораста метров. А под самый финиш, можно сказать, совсем рядышком с родным дедовским островком, едва не нырнул навеки.

Получилось все оттого, что Клык поторопился. Перенес тяжесть на костыль-рогульку, здоровую, но ставшую ногу поставил чуть правее, чем нужно. А она возьми да и скользни. Клык по привычке хотел левой опереться, а она — ни в дугу. Ахнуть не успел, как по пояс влетел. И медленно, но уверенно стал оседать в топь.

Не так страшно, как обидно было. Ведь он своим конвоирам такой смерти желал. Надеялся их заманить на эдакое место. А с ними получилось по-другому. Зато самому себе приключение организовал.

Хорошо еще, что не психанул, не задергался, а то пропал бы как дурак. И совсем уж здорово, что на рогульке, на противоположном от раздвоенного конце, оказался крепкий сучок-крючок. Этим сучком-крючком Клык сумел дотянуться до корня какого-то деревца, росшего на островке, зацепиться за него и, перехватываясь, добраться до сухого места. Всех неприятностей было на три минуты, но когда выбрался — дрожь била.

Выбрался и лег трупом. Мокрый и грязный по грудь, с онемелой ногой и одновременно тупо саднящей раной. Сделал глоток коньяку, не помянув добром Трепло, съел кусочек «Сникерса». Дрожь унялась, стало поуютнее, но зато потянуло в сон. А спать было нельзя. Этак можно при таком раскладе и не проснуться.

Со скрипом, но все-таки Клык заставил себя встать. И с тем же зубовным скрежетом он смог проковылять на рогульке еще с десяток метров.

Место он узнал сразу. Специально выбирал три года назад, чтоб не ошибиться. Точно посередине небольшой площадочки между трех деревьев — довольно высоких березок — и старого полусгнившего пня. На этот пень он присел, закурил и задумался.

Брать или не брать нычку? На фиг она теперь нужна? И вообще, куда теперь деваться? Деньги, конечно, кое-какие есть, но ксивы, хотя бы самой дешевой липы, — нет. А без нее в этом году и в поезд не сядешь, и билет не продадут. И куда с раненой ногой деться? Пулевая рана — тут же приберут. Можно, конечно, остаться здесь пожить малость, как дикарь. Но ведь прокурор сюда рано или поздно явится. До завтра, может, и потерпит, но потом, если у него еще остались мальчики вроде тех, что с Клыком ходили, уже с утра прочешет болото от и до. А может, и не вытерпит, прямо сейчас команду пригонит. Если уже не погнал. Кто его знает. Если у Иванцова есть хорошие знакомства, так у него и вертолет появится. Теперь ему терять нечего и денег жалеть не приходится. Сам в болото полезет, если что. В общем, здесь покою не будет, это надо усвоить наглухо.

В родные Марфутки податься, что ли? Десять верст пешочком в доброе старое время Клык проходил за два часа, не больше. Но сейчас, если раньше не помрет, то дойдет только к вечеру. И к кому там стучаться? К участковому, который небось весь прошлый приезд Клыка на родину запротоколировал и отослал по начальству? В свой старый дом, к бабке Аверьяновой? Примет, поди-ка, если жива еще. Только туда-то прокурор небось уже сейчас людей послал. Ждут-с.

Выходит, все опять без толку? Вроде и на воле, а опять в тюрьме. И вышка никуда не делась, по-прежнему приходится сидеть и ждать, когда придут и убьют.

Впрочем, можно и не ждать. Три пушки под рукой, хоть сейчас мозги себе вышибай. Простенько и со вкусом. Пожил два часа на воле — и хватит. Клык даже ухмыльнулся, правда, зло и криво. Кажется, теперь было даже похуже, чем в тюряге. Там только и жил этой мечтой о воле, а теперь вот она, воля, — и никакого выхода… Ну, нет! Клыка эти падлы еще не знают. У него нынче, граждане начальники, до хрена патронов. Можно еще пострелять, отвести душу. Приходите и берите, если хотите, только завещание составить не забудьте.

А нычка? Так и будет тут сто лет лежать? Ни хрена подобного! Если прокурор пришлет сюда своих, то весь островок перекопает, а нычку вытащит. И сорвет банчишко начисто. Даже Черного, наверно, не побоится… Стоп! Черный-то ведь ни фига не знает. Конечно, ему ж ничего не говорили. Прятали от него Клыка и даже кликухи его вслух не произносили. А вот если б Клык принес нычку Черному и покаялся бы, да открыл бы ему глазки на другана-прокурора, то Черный, может, и простил бы… Хотя вряд ли. Скажет эдак: «Спасибо за информацию!», а потом в асфальт закатает. Или будет держать где-нибудь в подвале, чтоб прокурора свидетелем припугивать. Ни того ни другого Клыку не хотелось.

Опять ерунда: оставить нычку означает отдать ее прокурору, а если забрать с собой, то куда с ней деться?

Голова болеть начинала, тело — слабеть. Подташнивало. Должно быть, кровушки вытекло немало, да и сейчас помаленьку сочится небось. Еще чуть-чуть подумать, поломать башку — и с места не сдвинешься. Чем без толку думать, сидеть и дожидаться, надо топать. Так оно по-русски. А идти надо туда, куда сердце тянет.

Оно потянуло Клыка к дому, в Марфутки…

БЫВАЕТ ХУЖЕ, НО РЕЖЕ

Иванцов сидел в кресле, на балконе своего коттеджа. На столике в пепельнице валялось уже с десяток окурков. Ну и денек! И обычных текущих дел было сверх головы, и посетителей на прием записалось хрен знает сколько, но самое главное — этот прокол.

Еще утром все было ясно как божий день. Ворожцов со своими подручными получили четкие, продуманные самим прокурором инструкции. Конечно, наверно, лучше было бы и самому съездить. Взять удочки для конспирации и отгул за прогул. Никто бы не волновался, что начальства нет на работе. Даже порадовались бы. Уж тогда бы знал все точно, как, что и почему…

Чушь какая! Правильно, что не поехал. Во-первых, неизвестно еще, приехал бы оттуда, а во-вторых, есть добрые люди, которые стучат даже на прокуроров. Незачем было рисковать, все-таки надо знать свою цену.

События этого дня прокручивались в памяти прокурора, будто лента видеомагнитофонной кассеты, то в прямом, то в обратном порядке.

После встречи с Моряковым он прождал до полудня. Должна была позвонить жена и сказать только одну фразу: «У нас все в порядке». Но звонка не было. Иванцов позвонил сам и услышал совсем другое: «Приезжай срочно!» Так уговаривались на случай непредвиденных ЧП. Пришлось ехать домой «на обед» и разбираться в этих «домашних» делах.

Выяснилось, что его супруга Ольга Михайловна как глава частной фирмы «Русский вепрь» послала на ту же просеку еще одну группу охранников. Проехав весь путь до самого болота, они нигде не обнаружили ни «уазика», ни тех четверых, что в нем были.

Вот тут и думай. В охотничий домик «Русского вепря» не вернулись — это ясно. А куда делись? С машиной и оружием, а возможно, и с «дипломатом», в котором лежала нычка?

Ждать было некогда. Иванцов позвонил Найденову, дал номер «уазика» на розыск. Потом договорился с областным аэроклубом, там работал старый друг. Дали вертолет «Ми-2», на котором он лично облетел все болото и окружающие просеки, — никого и ничего. Если люди, допустим, могли укрыться в какой-нибудь чащобе, то автомобиль-то не спрячешь! Людей нет, машины нет. Похоже, сбылись самые черные предположения. То есть Ворожцов и его ребята предали. Скорее всего посулили Клыку, что освободят и поделятся наваром от реализации нычки. Потом пристукнули, спихнули в болото, сели в машину и давай Бог ноги! Скорее всего воспользовались тем, что оттуда всего тридцать километров до соседней области. Там Иванцову искать их сложнее. С тамошним прокурором Грековым он совсем не вась-вась. Тот на всех углах орет, что Иванцов не проявляет должной целеустремленности в борьбе с преступными группировками. Зато у Грекова с ныне покойным Балыбиным было давнее знакомство. Ему бы очень хотелось, чтоб Балыбин на месте Иванцова сидел. Потому что тогда бы тут, в этой области, все дела другие люди ворочали. У Грекова область площадью побольше, но народу в ней меньше. Зато «королей», по типу Черного, там хватает. Навару на душу населения меньше, вот и лезут в чужой огород. Очень нагло. В обход Иванцова пытались прямо на обл администрацию выходить, борзота! Кое-кому пришлось руки пообломать, чтоб не тянули куда не надо и не экономили. Сказано ведь в Писании: «Да не оскудеет рука дающего…» А одного очень суетливого человечка из губернаторской команды, который не спросясь протекции устраивал, пришлось с балкона уронить от несчастной любви.

Конечно, если Ворожцов и К° в области, то их найдут в два счета. Все трое — холостые, без постоянных баб, ни к юбкам, ни к детям не привязанные. Квартирки у всех казенные, дачками еще не обросли. Машины — так себе, «шестерки»-«девятки» и не новые. Дороже, чем по две-три тыщи баксов, не стоят. Счета в «Бланко-банке», подконтрольном «Вепрю», тоже не Бог весть что. Если они о размерах куша, лежащего в нычке, осведомлены, то бросить все, чем они владеют от щедрот семейства Иванцовых, — раз плюнуть.

Эх, Паша-Паша! Неужели ты, сучий потрох, забыл, как в ногах валялся, когда тебя с твоей дрюшлой охранной фирмой Черный пообещал по стенке размазать? Он бы тебе тогда яйца откромсал или клистир из серной кислоты вставил. Ведь совсем ты дурной был, малограмотный, а собрался чужих овечек подстригать. Это ведь Иванцов тебя, дурака, вытащил и придал тебе какой-никакой социальный статус. А ты благодетеля своего так кинул!

А может, не Ворожцов? Слишком уж много было случаев, когда Паша доверие оправдывал и делал все как полагается, без самодеятельности. Может, пока Виктор Семенович его матюками поминает, он, бедняга, в болоте лежит. Толя Кузьмин и Сеня Дерюгин тоже мальчики не подарок. Кому-нибудь из них могла прийти в голову свежая идея разбогатеть на халяву. И кстати, Сеня еще при Советской власти имел срок за товар, аналогичный тому, что в нычке. Правда, он был тогда полным профаном, да и сейчас у него голова не на эту тему настроена.

От грустных мыслей отвлек звонок телефона, долетевший из комнат. К аппарату подошла Ольга Михайловна, но, едва произнеся «алло», быстренько принесла трубку супругу.

— Витя, это тебя. Найденов.

Иванцов отозвался:

— Слушаю вас.

— Ничего, если я сейчас подъеду, Семеныч? Не шибко помешаю?

— Подъезжай. Обрадуешь — бутылку выставлю.

— Готовь, готовь, пригодится.

Иванцов отнес трубку на место, глянул на определитель номеров. Полковник звонил с работы, значит, появится через полчаса, не раньше.

Интересненько, чем же это он обрадовать захотел? Машину нашел, что ли? Если так, то ему, пожалуй, не только бутылка причитается. Плохо только, что в машине может каким-то образом Клык оказаться. Например, если каким-то макаром (не обязательно «макаром» в смысле пистолетом) Клыку удалось уделать охранников и удрать. А если там еще и нычка, то товарищ полковник свое финансовое положение рассчитывает серьезно поправить. Дорогонько обойдется, ну да ничего. Найденов умный, он на шею не сядет. Ему тоже придется в своем аппарате кое-какие шестерни смазывать, чтоб информация не растекалась. Если дотечет до Рындина и его ФСБ, то дебетовое сальдо здорово увеличится. Андрей Ильич себе цену знает. И ссориться с ним никак нельзя.

Полчаса текли долго. Виктор Семенович курил, маялся раздумьями, выглядывал на улицу. Наконец

подкатила черная «Волга», и из нее, отирая пот с лысого лба, вылез Найденов.

Хозяин провел его в кабинет, достал из бара «Наполеон», рюмочки, нарезал лимон. Гость тем временем достал из «дипломата» карту-двухверстку.

— Ну, жду радостных вестей.

— Нашел я твой «уазик», Семеныч, — сказал Найденов без долгих преамбул. — Он у наших добрых соседей, в областном ГАИ стоит. Шел по московской трассе на повышенной скорости. Опасно маневрировал, на приказ остановиться не отреагировал. Гаишники начали преследование, он свернул на проселок, ведущий к колхозу «Память Ильича». Тут у гаишников на «шестерке» шина лопнула. На битую бутылку налетели. Пока запаску ставили, «уазик» оторвался. Нашли брошенным в рощице, полтора километра от села. Вот тут.

Найденов показал на карте отмеченную карандашом красную точку.

— Стоял пустой, с ключами. Внутри документы на принадлежность к фирме твоей жены. Сказали, пусть приезжает и забирает, но приготовит деньги за стоянку.

— И что ж, так никого и не задержали?

— Нет. Вроде бы было трое или четверо, но стекла больно грязные, лиц не разглядели. По адресам, что ты давал, прошлись…

— Пусто?

— Так точно. Что любопытно: у всех троих дома нашли паспорта. У Ворожцова — криминал. Незарегистрированная пушка типа «беретта», сорок штук патронов к «Калашникову» 5,45, два магазина не снаряженных, Ф-1 с взрывателем. Вполне можно возбуждать уголовное дело по 218-й. У Дерюгина — неисправный малокалиберный обрез, три пачки патронов 5,6. Кузьмин к охотничьей ракетнице-карандашу сделал насадку под малокалиберный патрон — тоже пришить к делу возможно.

— А я ведь, Валерий Петрович, санкции на обыск не давал, между прочим… Я тебя просто просил понаблюдать.

— Наблюдение там и сейчас есть. Портретики у ребят есть, не проглядят, если те вернутся. И даже если кого-то вместо себя пришлют, то мы поинтересуемся. А не посмотреть, что внутри, это уж, извини, мы просто не могли.

— Ты туда людей не с понятыми посылал случайно?

— Нет, все культурно, даже без имитации квартирной кражи. Оперы грамотные, чисто вскрыли, вошли, ничего не передвинули.

— Есть шансы, что моих бегунков где-то заловят?

— Вряд ли, Семеныч. Если они паспорта дома оставили, то скорее всего чистые ксивы у них на этот случай имелись. Не знаю, как там и что, но если уж они ушли, то готовились загодя. Думаю, что не случайно покатили в «Память Ильича». Оттуда есть еще одна дорожка, на Бугровск. Вот, видишь, всего-то по прямой, через лес, два километра. А там, на Бугровском шоссе, их могла машина ждать. Двадцать минут — и они на станции. Если загодя билетами запаслись или им кто-нибудь их раньше купил, то завтра утром уже в Москве будут. Но могут вот тут, на Узловой-III выскочить. Через нее питерские поезда проходят. Так что всесоюзный розыск нужно объявлять. Но дело ведь, я так понимаю, шибко деликатное. В том смысле, что нам шуметь нет резона. Для той области я постарался дело представить так, будто речь идет только об обычном угоне. И звонил не сам, и вообще старался, чтоб у них к этой машине лишнего интереса не было.

— Спасибо. Значит, полагаешь, что в Москве и Питере объявятся?

— Ну, могут в принципе где угодно объявиться. Но если они от тебя с хорошим товаром ушли, то вряд ли в Урюпинск покатят.

— Поднимешь своих знакомых, само собой, в порядке чисто дружеских услуг. Передашь им фотомордочки на троих. Если будет четвертый, пусть берут и не стесняются. А ты обеспечишь их быструю и четкую доставку в охотничий домик «Русского вепря». И чтоб ребята при этом были надежные, исполнительные и неболтливые. Особенно по части того, что при этих субчиках обнаружат.

— Обеспечим.

— Ну, вздрогнем за это, Валера!

Вздрогнули. Коньячок порадовал и подбодрил. Иванцову показалось, что не так уж все и хреново.

— Ты всех, кто от Черного остался, прибрал? — сменил тему прокурор.

— Всех, кого заказывал. Доказательств по 148-й мало, свидетелей с огнем не найдешь. Ты бы там объяснил при случае своим новым клиентам, чтобы они помогли показания организовать… В их же интересах. А вообще, Семеныч, я тебе так скажу, попросту: эта смена караула не очень удачная.

— В смысле?

— Прежний кадр был попроще. И четко свое место знал. А этот — слишком крутой. Я этих ребят повидал много, но такого — первый раз. Смотри, не забрал бы он нас под себя.

— Это твоя работа — присматривать, чтоб не борзел. Информация о нем должна быть полная. У тебя должно быть все, что знают ФСБ и РУОП. И самое главное — не забывай контролировать его выходы на соседнюю область. Такой ласковый теленок не одну мамку сосет. Если углядишь, что он с Грековым только для вида поругался, — сразу же ко мне. Обмозгуем, уточним и разберемся. Все отношения в его конторе — кто с кем дружит, кто кого зарезать готов — тоже на контроль.

— Ты, Семеныч, задачи ставить очень уж масштабные. У него система серьезная. Попрочнее, чем у Черного. В ядро информатор не пройдет — сто процентов. Курбаши своих так отфильтровал, что их ни справа, ни слева не уцепишь. А из краешков много не выскребешь. Тем более что эти краешки он обрубает беспощадно.

— У тебя в конторе он может иметь своего? Негласного, так сказать. Вычислить можешь? Можешь. А потом через него поиграй.

— Все можно сделать, Семеныч, но уж больно хлопотно. У Черного-то мы уже все проработали. А этот — темная лошадка. Вот, например, есть оперативка, что он какое-то производство разворачивает в Лутохине. То ли цех по производству сухого мороженого, то ли маслозавод…

— И что, твой информатор не может разобраться? Ты уж постеснялся бы, гражданин начальник.

— Разобраться-то можно… Только вот нужно ли?

— Знать, Валера, нужно все. Знания — сила. Когда все знаешь, то приятней разговаривать. Меньше неожиданностей. Выкладывай, что ты знаешь по Лутохину.

— Не больше тебя, честное слово, — начальник УВД улыбнулся, — потому что без твоей «лицензии» он бы там не осел.

— Что я знаю, то я знаю. Но хочу знать, какие у тебя сведения.

— Затеял он там ликеро-водочный завод. Может, там и молочную продукцию будут делать для вида, но главное направление — водка. На базе гидролизного этилового спирта из той самой области, где твой лучший друг после Гитлера товарищ Греков законность поддерживает. Попросту говоря, будут разбавлять спирт водичкой и разливать в бутылки с наклейками «Столичная», «Русская», «Распутин» и прочая, прочая, прочая. Может, и коньячок типа этого «Наполеона» забацают. Подкрасят жженым сахарком — на вид не отличишь. И вот еще мне что доложили, знаешь ли: будто бы тебе от этого полезного для народа производства кое-какую долю предложили…

— А тебя, стало быть, забыли? — прищурился Иванцов испытующе. — Вообще-то надо бы не забывать. Но не в этом дело. Боюсь я, что все это — крупненькая подставка, которую соседский Греков с нашим покойным Балыбиным затеяли. Может, конечно, и не они именно, но при их посредстве. У нас, как известно, Виктор Семенович, теперь полный плюрализм, и политических сил, в отличие от добрых старых времен, до хрена и больше. Так что смотри не заглотни крючок. Кстати, это дело с угоном «уазки» могло тоже каким-то боком сюда цепляться… Подумай на досуге. Иванцов мрачно почесал нос.

— Вот жизнь пошла, мать ее растуды!

— Бывает хуже, но реже, — усмехнулся полковник.