Слепой. Приказано выжить

Глава 4

Змей сидел на молодой, но уже как минимум однажды подстриженной траве газона, привалившись спиной к стволу какого-то дерева и чувствуя, как медленно, но верно отсыревает одежда и подмокает находящийся в непосредственном соприкосновении с землей зад. Вокруг плотной стеной стоял сгустившийся туман; свет горящих у ворот клуба ярких фонарей с лампами повышенной интенсивности сюда почти не достигал, его хватало лишь на то, чтобы различать в тумане стволы двух или трех стоящих поблизости деревьев да утонувший в синевато-серой мгле неясный приземистый силуэт «БМВ».

Неподвижно сидеть на сырой земле, вглядываясь в туман и мрак и дожидаясь неизвестно чего, было и холодно, и смертельно скучно, особенно для такого непоседы, каким уродился Змей. Важность возложенной на него миссии почти ничего не меняла; она придавала этому «великому сидению» видимость необходимого действия, но не могла ни согреть, ни снять усиливающиеся неприятные ощущения в затекших конечностях и отсиженном заду.

Змей злился – в основном на клиента, непредсказуемое поведение которого превратило простое, привычное дело в какую-то тоскливую тягомотину. Другой на его месте уже давным-давно остыл бы, присыпанный землей и ветками на каком-нибудь пустыре или вот в этом парке, а этот тип продолжал непонятно финтить, раз за разом совершенно непостижимым образом уходя от уготованной ему незавидной участи. Как будто, вздумав изловить жирного домашнего кота, они вдруг обнаружили, что охотятся на шустрого стреляного воробья: ты его хвать, а он взмахнул крылышками и упорхнул.

Еще Змей злился на Клюва, который принципиально отказывался иметь дело с огнестрельным оружием, предпочитая действовать тихо, без пальбы и иного шума (а заодно, как не без оснований подозревал Змей, и без статьи за незаконное хранение и ношение). Если бы не это чистоплюйство, клиента можно было шлепнуть еще там, во дворе. И, уж если этого не случилось, оставить здесь, в парке, следовало Хомяка, которому абсолютно все равно, где сидеть, и у которого просто не хватит ума на то, чтобы соскучиться. Но нет, Клюв решил иначе, и ясно, почему: чтобы Змей не донимал его жалобами на скуку и критикой избранной тактики, которая, с какой стороны ни глянь, ну, ни к черту не годится.

На Хомяка Змей тоже злился – без какой-либо конкретной причины, а просто так, за компанию. В эти минуты он злился на весь белый свет, как злился бы на его месте любой деятельный, энергичный человек, находящийся не там, где хотел бы, и занятый не тем, чем, по его мнению, следовало бы заняться. Нарастающее чувство протеста требовало, чтобы его облекли в конкретные формы; самой доступной из этих форм, на взгляд Змея, было нарушение запрета на курение. Змей признавал этот запрет вполне логичным и оправданным, но курить хотелось все сильнее, до рассвета было далеко, и он, хоть убей, не понимал, какая сила может заставить клиента до наступления утра покинуть обнесенный высоким забором шалман для толстосумов, куда он проник с такими усилиями и риском. Ведь проник же наверняка, потому что, если нет, то где его тогда черти носят? А если не проник и до сих пор не вернулся к машине, значит, сцапала охрана – сцапала и, вместо того чтобы просто вышвырнуть за ворота, либо пришила, либо посадила под замок, чтобы утром сдать ментам.

Ну, и какого хрена тогда нужно здесь сидеть? Не на съемной хате, не в машине даже, а здесь – на сырой земле, под деревом, с которого каплет холодная роса, не имея права даже закурить или хотя бы размять ноги!

Засовывать руку в карман не пришлось – она уже была там, лаская и согревая полупустую пачку сигарет. Пальцы другой теребили одноразовую китайскую зажигалку; осталось, таким образом, всего ничего – вынуть их из карманов, вставить, чиркнуть и наслаждаться запретным плодом.

Змей вынул из правого кармана пачку, встряхнул, поймал в темноте зубами упругий фильтр и с чуть слышным шорохом вытянул сигарету из пачки, как бумажный патрон из картонной обоймы. Ноздрей коснулся аромат сухих табачных листьев, который сейчас, после вынужденного двухчасового воздержания, казался таким же будоражащим, как в те далекие дни, когда тринадцатилетний Змей делал самые первые шаги к раку легких.

Левая рука с лежащим на колесике зажигалки большим пальцем уже была тут как тут. Змей поднес зажигалку к сигарете и прикрыл свободной ладонью, собираясь высечь огонь, и в эту секунду откуда-то справа послышался тихий, едва различимый треск сломавшейся под чьей-то осторожной ногой гнилой ветки.

Змей обернулся на звук и вздрогнул от неожиданности, разглядев скользнувший в паре метров от его убежища темный силуэт – вертикальный, явно человеческий, если только это не была сбежавшая из зоопарка крупная обезьяна или какой-нибудь ходячий куст. Сигарета выпала из изумленно открывшегося рта, беззвучно канув в темноту; медленно, словно боясь спугнуть сторожкую дичь, Змей спрятал в карман зажигалку, подобрал под себя ноги и уперся ладонями в сырую землю газона.

Осознав, что едва не вскочил, он мысленно перекрестился: свят-свят-свят! Втроем, имея в авангарде могучего Хомяка, они могли одолеть почти кого угодно, но очутиться один на один с человеком, который, помимо всего прочего, умеет ходить без фонаря в кромешной темноте по ночному лесу, не производя при этом почти никакого шума, Змею как-то не улыбалось.

Темный силуэт скользнул мимо и исчез, возникнув снова рядом с «БМВ». На таком расстоянии он был едва различим и мог сойти за обман зрения, вызванный усталостью вглядывающихся в темноту глаз и подступающей дремотой. Но раздавшееся в следующую секунду короткое пиликанье и вспышка оранжевых огоньков сигнализации убедили Змея в обратном: клиент вернулся, проделав это в свойственной ему манере – тогда, когда его появления никто не ждал, и так же незаметно, как давеча пропал из глаз.

Мобильный телефон уже был у него в руке. Змей нащупал кончиком большого пальца и с силой придавил клавишу быстрого набора. Дожидаться ответа он не стал: прерванный после первого же гудка вызов был условным сигналом. И, если те, кто ждал сигнала, укрывшись в тепле и уюте автомобильного салона, его проворонили, это уже их личная проблема – Змей свою задачу выполнил, сделав это, как всегда, с блеском.

Больше не имея необходимости таиться, он оттолкнулся от земли и выпрямился во весь рост. В отдалении, метрах в ста или около того, беззвучно вспыхнули яркие фары. Змей переждал прихлынувшую к затекшим ногам вместе с кровью волну колких мурашек и шагнул к дороге, на ходу вынимая из кармана свое излюбленное оружие – баллончик с перцовым газом.

Вслед за фарами в темноте зажглись красно-синие огни полицейской мигалки. Тоскливо мяукнула сирена, созвездие разноцветных огней двинулось с места и начало стремительно приближаться.

«Ну, вот и началось», – понял Глеб Сиверов, вместе со знакомым ощущением адреналинового выброса почувствовав не менее знакомое облегчение: неизвестность подошла к концу, вот-вот должна была наступить полная ясность.

Он вставил ключ в замок зажигания и запустил двигатель, но трогать машину с места не стал. Интуиция опытного агента, которую даже такой заядлый скептик, как генерал Потапчук, неоднократно вслух признавал граничащей с ясновидением, подтверждала то, что видели глаза: полицейская машина была всего одна, а значит, это был не захват. Чтобы устроить на Глеба засаду, о нем многое нужно было узнать. А все, что гипотетический противник мог разнюхать об агенте по кличке Слепой, должно было убедить его в том, что попытка арестовать этого человека, не заручившись поддержкой хотя бы взвода спецназа, есть не что иное, как неоправданно трудоемкая разновидность самоубийства. Ну, или, как минимум, пустая трата времени, сил и нервов.

Полицейская машина подлетела на полном ходу, резко вильнула к обочине и стала как вкопанная, преградив путь вперед. Снисходительно улыбнувшись, Глеб на всякий случай переложил «Стечкин» с глушителем из кармана плаща в специальный держатель под приборной доской, откуда его было легко достать, и переключил автоматическую коробку передач на задний ход. Теперь ему достаточно было просто нажать на газ, чтобы в два счета оставить «продавцов полосатых палочек» с носом. Даже если водитель останется за рулем, его напарнику потребуется какое-то время, чтобы вернуться в салон, и этой крошечной форы «БМВ» Глеба будет достаточно, чтобы оторваться от полицейского «форда».

Снисходительная улыбка погасла, сменившись недовольной гримасой, когда из зеркала заднего вида прямо в глаза ударил яркий свет неожиданно включившихся фар еще одной машины. Судя по всему, ее водитель врубил наружное освещение уже на ходу; прием был до боли знакомый, и Глеб не удивился, разглядев в рубиновых отсветах собственных габаритных огней стремительно вынырнувший из темноты и приблизившийся вплотную ростовский номерной знак.

Приказ ликвидировать потерявшего берега и окончательно проворовавшегося заместителя министра, вместо того чтобы сделать его фигурантом показательного судебного процесса, с самого начала показался Глебу странным. Отдавая его, Федор Филиппович был подчеркнуто сух и официален, из чего следовало, что идея принадлежит кому-то другому и ему, генералу Потапчуку, тоже представляется, мягко говоря, не самой удачной. Он много раз отдавал подобные приказы, прибегая к этой крайней, хирургической мере тогда, когда считал огласку нежелательной или не видел способа доказать вину объекта предстоящей ликвидации. Но в данном случае доказательств с лихвой хватило бы на три пожизненных срока, а что до огласки, то на фоне непрекращающегося скандала, связанного с коррупцией в вооруженных силах, высшее руководство страны сочло бы ее несомненным благом. Откровенно говоря, полученный приказ наводил на мысль не столько о справедливой каре, постигшей мздоимца и казнокрада, сколько о чьей-то попытке замести уводящий в заоблачные выси след.

Есть теория, согласно которой исполнителя в подобных щекотливых случаях надлежит ликвидировать сразу же по завершении работы. Теория эта подтверждена многолетней, чтобы не сказать многовековой, практикой. Применить эту практику к Глебу Сиверову уже пытались – не так, чтобы очень часто, но все-таки пытались. В мысли об очередной попытке не усматривалось ничего странного, но вот способ, которым ее решили осуществить, был выбран такой, что страннее некуда.

Отметив про себя, что на протяжении последних суток мысленно повторяет это слово – «странно» – с упорством попугая, убеждающего окружающих в том, что «Гоша хороший», Глеб опустил оконное стекло слева от себя.

Пока полицейский неторопливо, вразвалочку шел к нему от своего сине-белого «форда», Глеб успел хорошенько его разглядеть, уделив основное внимание не лицу и фигуре, которые его, в общем-то, не интересовали, а форме. Форма с виду была в полном порядке – не маскарадный костюм ряженого, а рабочая одежда сотрудника ДПС со всеми полагающимися аксессуарами – нашивками, шевронами, значками и номерной бляхой служащего дорожной полиции. Патрульный был в машине один, что представляло собой очередную странность, которая, впрочем, неплохо укладывалась в общую картину. Полосатый светящийся жезл доблестный страж порядка почему-то держал в левой руке, а правая красноречиво лежала на клапане расстегнутой кобуры.

«Десятка» цвета «электрик» с ростовскими номерами стояла в паре метров позади «БМВ», негромко урча работающим на холостых оборотах мотором и слепя дальним светом фар. Она остановилась почти на том же месте, что и два с половиной часа назад, когда ее бравый экипаж шарил вокруг, что-то ища в темном парке – не иначе как Глеба, который, стоя за деревом, с любопытством и растущим недоумением наблюдал за их манипуляциями. Сейчас их было уже не трое, а всего двое. Поискав глазами, Глеб обнаружил третьего. Он стоял справа, прячась за деревом, совсем как давеча сам Глеб, на границе света и тени, где человеку с обычным зрением было бы не под силу его разглядеть. Оружия Глеб не увидел – человек за деревом то ли почему-то медлил его доставать, то ли просто не имел.

Отметив про себя, что чудеса продолжаются, он поднял глаза и вопросительно воззрился на подошедшего патрульного.

– В чем дело, командир? – поинтересовался он. – Стоянка здесь, вроде бы, не запрещена… Только не говорите, что я, стоя на месте, превысил максимально допустимую скорость!

– Выйдите из машины, – хмуро потребовал патрульный.

– Даже документики не проверите? – изумился Глеб и, делая последнюю попытку уладить конфликт мирным путем, протянул в окно развернутое удостоверение.

Удостоверение было выписано на имя полковника ФСБ Федора Петровича Молчанова, и в тех редких случаях, когда Глеб считал необходимым его предъявить, неизменно производило на взяточников в форме примерно такое же воздействие, как ладан – на шкодливого черта.

Наблюдаемый в данный момент представитель упомянутой породы млекопитающих испугался удостоверения даже сильнее своих сородичей. Он бросил беспомощный и одновременно злобный взгляд в сторону «десятки», и вид у него при этом сделался как у человека, которому до смерти хочется задать стрекача, и который не делает этого только потому, что понимает полную бесполезность такого маневра.

– Из машины, я сказал! – черпая уверенность в повышенном тоне, почти провизжал он и рывком выдернул из кобуры пистолет.

– Вот так и стой, – дружески посоветовал ему Глеб, левой рукой аккуратно поворачивая дверную ручку.

Патрульный подчинился, как завороженный, играя в гляделки с направленным ему в живот «Стечкиным». Перед тем как открыть дверь, Глеб напоследок посмотрел в зеркало заднего вида.

Двое из «Лады» уже стояли на дороге. Водитель держал в руке нож, который отливал кровавым блеском в свете задних фонарей «БМВ», а его здоровенный напарник, явно полагаясь на мощь своих пудовых кулаков, и вовсе не счел необходимым вооружиться. Третий осторожно приближался справа, и Глеб с удивлением разглядел в его правой пятерне небольшой цилиндрический предмет, который не мог оказаться ничем, кроме газового баллончика.

Все еще отказываясь верить своим глазам, Сиверов распахнул дверцу и выпрямился во весь рост. Пистолет он старался держать так, чтобы тот был виден только попятившемуся патрульному.

– Вы чего, мужики? – слегка дрогнувшим от умело разыгранного испуга голосом спросил он. – Что вам нужно?

– Что ж ты такой тупой-то? – с уверенной неторопливостью двигаясь на него и красноречиво поигрывая ножом, сказал водитель в матерчатой кепке. – Тачка нам твоя нужна, чучело! А ну, отошел в сторону и грабли в гору!

– Живее, козел! Не слышал, что тебе сказали? – подгавкнул справа, из парка, белобрысый шкет.

– Ребята, вы это серьезно? – непритворно изумился Слепой.

– Серьезней некуда, – с угрозой подтвердил круглоголовый здоровяк.

– Линяйте, пацаны! – неожиданно выкрикнул патрульный, который лучше всех присутствующих, включая Глеба, понимал, что происходит и чем все это может кончиться. – У него ство…

Реагируя на его резкое движение, Глеб спустил курок. «Стечкин» негромко хлопнул, и крик оборвался на полуслове. Немая сцена длилась какие-то доли секунды, но этого оказалось достаточно. Патрульный еще падал, когда Глеб свободной рукой вывернул из его мертвеющей ладони пистолет, снял с предохранителя и взвел курок. «Макаров» оказался снаряженным полностью – восемь в обойме, один в стволе, – и, когда Слепой, вскинув руку, нажал на спусковой крючок, тишину пустынной аллеи разорвал показавшийся оглушительным хлопок выстрела. Вожак в матерчатой кепке упал почти одновременно с патрульным, выронив нож; Сиверов плавно сместил ствол немного левее и выстрелил снова. Громоздкий Хомяк умер, так и не успев что-либо понять и испугаться, и опрокинулся навзничь на жесткое песчано-гравийное ложе, подняв хорошо заметное в свете фар облако пыли.

Глеб быстро развернул корпус на девяносто градусов и поверх крыши «БМВ» выстрелил в темноту ночного парка. Пуля попала улепетывающему со всех ног Змею в затылок, и он умер на бегу. Двигающееся по инерции на подгибающихся ногах мертвое тело сделало еще два неверных, заплетающихся шага, налетело на ствол дерева и боком рухнуло в траву.

Все кончилось, едва успев начаться. Опустив дымящийся пистолет, Глеб огляделся и прислушался. Вокруг стояла тишина, нигде, в том числе и у ворот клуба, не наблюдалось ни малейшего шевеления. Это, впрочем, еще ничего не означало. Охране клуба было незачем со всех ног мчаться на звуки выстрелов, достаточно было просто позвонить в полицию, до прибытия которой Глебу хотелось еще многое успеть.

Не теряя времени, он приступил к делу. Тщательно удалив с обоих пистолетов отпечатки пальцев, он вложил табельный «Макаров» в еще теплую ладонь хозяина, а «Стечкин», из которого его застрелил, втиснул в сведенную предсмертной судорогой пятерню здоровяка, который изумленно смотрел в затянутое туманом ночное небо целыми тремя глазами – двумя, данными ему от природы, и третьим, благоприобретенным только что, пустым и мертвым, расположенным почти точно между первыми двумя. Подобрав с асфальта, Глеб положил рядом с телом Хомяка единственную стреляную гильзу от «Стечкина». Любимого пистолета было жаль, но созданная несколькими уверенными штрихами ложная картина произошедшего того стоила: она получилась вполне достоверной, и агенту по кличке Слепой с его черным «БМВ» в этой картине места не было.

– Идиоты, – с чувством произнес он, усаживаясь за руль. – Машина им понадобилась!

Круто вывернув колеса, он подал машину вправо, к самому кювету, затем, до отказа выкрутив руль влево, сдал назад, выбравшись из устроенного машинами грабителей капкана. Здесь он развернулся, задев колесами противоположную обочину, и поехал домой, не удостоив прощальным взглядом оставшиеся в темной пустынной аллее «десятку» с работающим двигателем и включенными фарами и полицейский «форд», мигалка которого продолжала беззвучно и бесполезно пронзать синими и красными вспышками густой предутренний туман.

Они стояли на середине горбатого мостика, переброшенного через узкий канал, что соединял два искусственных водоема. Утренний туман уже рассеялся, в безоблачном, по-весеннему ярко-голубом небе сияло ничем не затененное солнце, в лучах которого ослепительно сверкали фальшивой позолотой рельефные латинские буквы на носу пришвартованного у дальнего берега парусника. Они складывались в название «Fortune»; «Фортуна» стояла не на той стороне, но людей на мостике это не беспокоило: настоящая фортуна была с ними, поскольку оба давно овладели тонким искусством общения с этой капризной особой.

Слева над подернутыми легкой зеленоватой дымкой распускающейся листвы кронами парковых деревьев виднелась крытая синей металлочерепицей крыша графской усадьбы. При дневном освещении старый парк не лишился своего очарования, но налет ночной таинственности исчез без следа. Битое бутылочное стекло уже смели с брусчатки, лишь в выемках между шероховатыми гранитными торцами блестела на солнце мельчайшая стеклянная крошка. Машины следственной и санитарной бригад давно уехали, об их присутствии теперь напоминал лишь обрывок полосатой желто-черной ленты, которой в последние годы российские правоохранители по примеру западных коллег повадились обносить место преступления. Он свисал с ветки прибрежного куста, издалека похожий на чей-то потерянный шарф, и легкий ветерок играл его свободно болтающимся концом, пока тот не запутался в ветках.

От ветра по зеленоватой воде стоячего пруда бежала легкая рябь, на которой покачивался прибитый к берегу растительный мусор. Правее мостика в бурой массе гниющей органики отчетливо белел плавающий фильтром кверху, как рыбацкий поплавок, окурок. Судя по золотому ободку, который был хорошо различим даже на таком расстоянии, сигарета была не из дешевых, и Андрей Родионович неожиданно уверился в том, что эту сигарету незадолго до смерти выкурил и выбросил в канал тот, кого через час после рассвета увезли в ближайший морг в глухом жестяном кузове санитарного микроавтобуса. С учетом продолжительности пребывания окурка в воде доказать или опровергнуть это представлялось делом затруднительным, если вообще выполнимым. Более того, в этом не было никакой необходимости: какая, в самом деле, разница, успел приговоренный выкурить свою последнюю сигарету или не успел? Но размокший бычок притягивал взгляд так же властно и неодолимо, как сильный магнит притягивает железную иголку, и чем дольше Андрей Родионович Пермяков на него смотрел, тем сильнее укреплялся во мнении, что золоченый фильтр до сих пор хранит на себе следы ДНК безвременно почившего замминистра обороны.

Говорить об этом вслух он, естественно, не стал, поскольку считал, что специалистов по части бесполезного сотрясения воздуха на свете с лихвой хватает и без него. Один из них в данный момент находился в непосредственной близости, прямо за правым плечом Андрея Родионовича, который, засунув руки в карманы легкого плаща, стоял у ажурных перил литого чугуна. Специалиста звали Иваном Сергеевичем, фамилия его была Буров; при определенных обстоятельствах он отзывался на известную крайне ограниченному кругу лиц кличку. К слову, кличка его была вовсе не «Бурый», поскольку получил ее Иван Сергеевич не в школе, не в армии и не в местах лишения свободы, а в совсем других местах, куда так называемому электорату вход строжайше воспрещен. Поговорить Иван Сергеевич действительно любил; при желании его ораторский талант можно было рассматривать как недостаток – довольно серьезный, но вместе с тем простительный, поскольку генерал Буров умел работать не только языком, причем умел так, как умеют немногие.

– Вон там, – показывая рукой, говорил Буров, – у самого устья канала, ближе к правому берегу, он и плавал. Мордой вниз, руки крестом…

– Да, я видел фотографии, – заткнул бьющий из генерала фонтан избыточной информации Пермяков.

– Откуда? – изумился, было, Иван Сергеевич, но тут же спохватился: – А, ну, да. Конечно.

Андрей Родионович вспомнил цветные, излишне красочные и натуралистичные фотографии, которые сегодня утром, в самом начале рабочего дня, легли ему на стол – вернее сказать, на монитор его персонального компьютера, который в последнее время стал настолько удобным и незаменимым инструментом любого руководителя, что трудно было не думать о том, насколько эта штуковина опасна. На фотографиях все было именно так, как рассказывал Буров: серые пряди редеющего тумана над свинцовой водой, а в воде – плавающее лицом вниз грузное тело в промокшем насквозь вечернем костюме, с руками и ногами, раскинутыми в стороны так, словно человек пытался изобразить знаменитый рисунок Леонардо или не менее известную людям среднего возраста эмблему – знак качества СССР. Еще фотограф зачем-то снял разбитую бутылку «хенесси экс-о» и отдельно, крупным планом – лежащую рядом с лужицей дорогого элитного пойла бензиновую зажигалку в подернутом радужной поволокой окалины металлическом корпусе. Судя по этой окраске, зажигалка горела, лежа на земле, пока в ней не кончился бензин. Можно было предположить, что смерть застигла покойного замминистра в то мгновение, когда он пытался прикурить очередную сигарету. Но размокшая в кисель пачка лежала в кармане пиджака, незажженной сигареты ни на мосту, ни в воде вблизи него не обнаружили, и это, с точки зрения Андрея Родионовича, был прокол – микроскопический и притом, судя по всему, единственный, но все-таки прокол.

– Вскрытие? – не поворачивая головы, поинтересовался он.

– Произведено, – сказал Буров. – Ввиду особой важности дела, непосредственно в лаборатории института криминалистики ФСБ. Результат не вызывает сомнений и не поддается двойному истолкованию. Он умер от обширного инфаркта и в канал упал уже мертвым – в легких не обнаружено ни капли воды. Следов борьбы или насилия тоже не обнаружено, зато уровень алкоголя в крови буквально зашкаливает – честно говоря, мне, лично, непонятно, как он вообще сюда добрел. Короче говоря, никто не сомневается, что налицо несчастный случай – досадный, прискорбный, но никоим образом не выходящий за рамки обыденных представлений. На сердце он никогда не жаловался, но, как говорится, до поры кувшин воду носит. Работа нервная, напряженная, а тут еще и выпил лишнего – далеко ли до беды? Перепил, вышел освежиться, тут его и прихватило…

– Освежиться? – мгновенно вычленил слабое звено в цепи его рассуждений Андрей Родионович и, чтобы было понятнее, демонстративно посмотрел в сторону синеющей над верхушками деревьев крыши.

До здания клуба было метров сто – пустяк для неторопливой прогулки при солнечном свете, но многовато для лишенного романтической жилки человека, бредущего на непослушных ногах сквозь холодный ночной туман. Буров понимающе кивнул.

– Конечно, есть и другая версия, – сказал он. – Она косвенно подтверждается показаниями свидетелей…

– Ммм?.. – вопросительно, с оттенком неудовольствия протянул Пермяков, которому не понравилось слово «свидетели».

– В клубе его видели многие, – пояснил генерал. – Он был здесь завсегдатаем – делил вечернее время между баром и бильярдом, а когда уставал, садился за карточный стол. В бильярдном зале его вчера не видели вообще, а партнеры по картам в один голос утверждают, что он непривычно много пил, был рассеян и заметно чем-то озабочен, даже удручен. Все время поглядывал на часы, а потом на середине партии просто бросил карты на стол, поднялся и, даже не извинившись перед партнерами, вышел из зала в обнимку с бутылкой коньяка. Все это позволяет предположить, что в парке у него была назначена какая-то встреча. Причем, судя по поведению, встреча не из приятных.

– Вот, – с горьким удовлетворением произнес Пермяков. – А ты говоришь: несчастный случай…

– Встреча вряд ли состоялась, – возразил Буров. – По крайней мере, охрана посторонних не видела, и камеры слежения ничего подозрительного не зафиксировали. Не обнаружено ровным счетом ничего, что свидетельствовало бы о присутствии здесь, на месте происшествия, кого-то еще. Поэтому поведение нашего… гм… потерпевшего можно толковать как угодно. Оно могло объясняться сотней вполне обыкновенных причин бытового характера: ссора с женой, неприятности на службе… Медики, например, утверждают, что беспричинная тревога и подавленное настроение весьма характерны для предынфарктного состояния, когда пациенту еще кажется, что он здоров, а организм уже намекает, что это не совсем так.

– Значит, несчастный случай? – подозрительно ровным тоном переспросил Андрей Родионович. – Что ж, если смотреть сквозь пальцы, с этим можно согласиться. Ну, а что наше многомудрое следствие говорит по поводу зажигалки?

– Зажигалки?..

В голосе генерала Бурова прозвучало искреннее недоумение, и Андрей Родионович, даже не глядя, как наяву, увидел его удивленно приподнятые брови. Была у него такая манера – подчеркивать эмоции, которые желал продемонстрировать окружающим, немного преувеличенной, почти гротескной мимикой. Да, спора нет, он был прирожденный оратор, а значит, еще и недурной драматический актер – как, впрочем, и полагается не только пламенному трибуну, но и уважающему себя и уважаемому другими шпиону.

– Зажигалки, Иван Сергеевич, зажигалки, – нетерпеливо повторил Пермяков. – Мы с тобой знакомы не первый год, не один пуд соли на двоих съели. Так неужели же ты думал, что я могу поверить на слово – неважно, тебе или кому-то другому?! Неужели ты вообразил, что я поленюсь изучить улики, собранные на месте преступления? Я говорю о зажигалке Шиханцова – той самой, с которой он не расставался уже лет пять. Она лежала вот здесь, прямо на этом месте, и, судя по некоторым признакам, горела до тех пор, пока в ней не кончился бензин. Закурить собирался? Возможно! Но возможно и другое. Ты ни словечком не обмолвился об отключении электроэнергии, которое произошло буквально через десять минут после того, как Шиханцов покинул здание. И представляется вполне вероятным, что зажег он ее именно в тот момент, когда погасли фонари. Зажег, чтобы в потемках не сверзиться с моста, и выронил горящую – выронил, надо полагать, потому, что умер. Электричества не было минуту или около того, и в этот коротенький промежуток времени наш приятель, очень кстати оказавшийся там, где его никто не мог увидеть, благополучно откинул копыта. Не слишком ли много совпадений для простого несчастного случая?

– Это что – выговор? Фитиль в задний проход, чтоб служба медом не казалась? – Буров подошел к Андрею Родионовичу и стал рядом, облокотившись о перила. Он был невысокого роста, худощавый, русоволосый, с располагающим, обманчиво простодушным лицом деревенского балагура и безобидного сплетника. – Не узнаю тебя, Андрей Родионович! Стареешь, что ли? Раньше, бывало, шашку наголо и марш-марш – или грудь в крестах, или голова в кустах. А теперь придираешься к каким-то мелочам, как какой-нибудь замшелый крючкотвор: зажигалка, совпадение… Да ты поставь себя на место тех, кто ведет расследование! Следов борьбы нет, свидетелей нет, мотивов нет, угроз в его адрес не поступало… А что есть, так это ночь, туман, состояние тяжелого алкогольного опьянения и вызванный оным обширный инфаркт, подтвержденный светилами отечественной патологоанатомии. И кто при таком раскладе станет глубоко копать? И что он, по-твоему, выкопает? А я тебе скажу, что. Дохлую обугленную мышь, вот что!

– Ну-ну, поспокойнее, Иван, – с легкой полуулыбкой посоветовал Пермяков. – Не кипятись, ты уже не мальчик. И побереги свои метафоры для митинга ветеранской организации.

– Метафоры… – Буров щелчком выбил из пачки сигарету и принялся ощупывать карманы в поисках зажигалки. – Метафоры, – повторил он сквозь сжимающие патентованный угольный фильтр, чересчур ровные и белые для того, чтобы быть настоящими, зубы. – Никаких метафор, Андрей Родионович. Просто ты не слишком внимательно изучил материалы дела. Или твои халдеи не обо всем тебе доложили. Дохлая мышь – это не метафора, а просто мелкий грызун, которого угораздило забраться в распределительный шкаф и замкнуть собой контакты. Такая, понимаешь ли, разновидность самодельного электрического стула…

Теперь настал черед Андрея Родионовича удивленно задирать брови.

– Мышь? Какого дьявола ей понадобилось в трансформаторной будке? И как она в шкаф залезла?

– Самая обыкновенная мышь, – прикуривая, кивнул Буров. – А что тебя удивляет? Помню, в молодости, когда с женой по съемным квартирам скитались, был у меня похожий случай. Она меня просит: духовку, мол, зажги. Ну, я открываю дверцу, а из отверстия, куда спичку подносить надо, чтоб в духовке газ загорелся, мышиная голова торчит – застряла, и ни вперед, ни назад.

– И?.. – заинтересованно скосив глаза в его сторону, спросил Пермяков.

– Ну, пока я думал, как с ней быть – сам понимаешь, и жалко бестолочь хвостатую, и духовку загаживать неохота, – она с перепугу дернулась посильнее, и поминай как звали… У меня тогда, помнится, те же вопросы возникли, что и у тебя: какого лешего она там потеряла и как туда забралась? И спросить не у кого – вчерашняя в уголек превратилась, та, моя, сбежала… Так что напрасно ты, Андрей Родионович, к мелочам цепляешься. Подавляющее большинство трагедий происходит в результате нелепейших случайностей и дурацких совпадений. Помнишь, как у американцев шатл на взлете рванул из-за того, что от обшивки кусочек отвалился? Тогда много болтали о диверсии, но это не подтвердилось. Там была обыкновенная халатность, недосмотр технического персонала. А тут даже в халатности обвинить некого: к каждой московской мыши по конвоиру не приставишь. В общем, дело еще не закрыто, иначе это был бы абсолютный рекорд скорости, хоть ты в книгу Гиннеса его заноси. Но закроют его в ближайшие дни, а возможно, что и часы. Все шито-крыто, Андрей Родионович – как говорится, комар носа не подточит.

– Н-да?

– Не «н-да», а так точно. И именно это меня сейчас больше всего беспокоит.

Откуда-то послышалось скрипучее карканье вороны. Ее хриплые крики следовали один за другим с монотонной размеренностью метронома, как будто серая королева московских помоек вообразила себя кукушкой и вздумала накуковать кому-то небывало долгий век. Налетевший ветерок снова наморщил водную гладь; плавающий торчком окурок с золотым ободком вокруг фильтра качнулся пару раз, а потом тонкая папиросная бумага расклеилась, разбухший табак неотличимо смешался с остальным мусором, а освобожденный от груза фильтр горизонтально лег на воду. Мелкая волна накрыла его бурым ивовым листом, смотреть стало не на что, и Пермяков с облегчением отвел взгляд.

– Объяснись, – потребовал он.

– Охотно, – попыхивая дымком, сказал Буров. – Следствие может думать все, что ему заблагорассудится. Но мыто с тобой знаем, что это никакой не несчастный случай, а результат чьей-то виртуозной, я бы даже сказал филигранной, работы. Согласен, иначе нам нельзя, и я погорячился, когда напомнил тебе о лихой молодости: шашки наголо и так далее. Рисковать мы теперь не имеем права, но все хорошо в меру, в том числе и осторожность, и профессионализм.

– Меру надо знать во всем, даже в чувстве меры, – иронически усмехаясь, ввернул старую английскую поговорку Андрей Родионович. – К чему это ты, не пойму.

– К тому, что мы оба хорошо знали Шиханцова, – сказал Иван Сергеевич. – Плакать о нем я не собираюсь, он был дерьмо, слизняк. Но именно потому, что он был тем, кем был, обстоятельства его смерти меня настораживают. Не вызывает сомнений, что сюда, к пруду, он забрел не просто так. Ему назначили встречу, и он не посмел проигнорировать приглашение, хотя, судя по поведению в клубе, приходить сюда не хотел – попросту говоря, боялся. Не хотел, боялся, но все-таки пришел, изрядно приняв на грудь для храбрости. Знал, что ничего хорошего его тут не ждет, но явился один, без охраны, хотя обычно даже в сортир без вооруженного до зубов эскорта не ходил.

– Намекаешь на шантаж? – хмурясь, спросил Пермяков.

– Я не намекаю, я прямо говорю: его заманили сюда шантажом. Причем шантаж был такого свойства, такой силы, что он послушно, на задних лапках, пришел туда, куда ему велели. Ночью, один, без охраны… И ведь он был не проворовавшийся завмаг, не мелкий подкаблучник, которого уличили в супружеской измене, а… Сам знаешь, кто. Чтобы так плотно его прижать, кто-то должен был очень основательно поработать и многое о нем разузнать. Ты представляешь, до чего этот работяга мог докопаться, исследуя его биографию и связи?

Андрей Родионович покашлял в кулак и демонстративно помахал ладонью перед лицом, разгоняя дым, который на самом деле вряд ли так уж сильно его беспокоил.

– Да уж, – медленно проговорил он. – А я-то, было, решил, что ты от большого ума парадоксами развлекаешься: слишком хорошо – уже нехорошо, и так далее. А дело-то и впрямь скверное. Жаль, что нельзя было просто, без затей, вышибить ему мозги.

– Что пнем по сове, что совой об пень – сове все равно, – сказал на это генерал Буров. – Если бы его пристрелили, непременно возник бы вопрос: за что? И не сегодня, так завтра какой-нибудь ретивый умник мог докопаться до правильного ответа.

– Ну да, – саркастически кривя рот, согласился Пермяков. – Поэтому Шиханцова решили убрать тихо, без кровавых луж на асфальте, мозгов на штукатурке и общественного резонанса. Поручили это дело надежному человеку, настоящему профессионалу, и тот, придумывая, как подобраться к клиенту, проделал ту же самую работу, что и твой гипотетический ретивый умник. Превосходно! Вот уж, действительно, горе от ума. Ну, и что ты в связи со всем этим предлагаешь?

– Предлагать быть проще, не изобретать велосипед и не чесать правое ухо левой рукой из-под через правое колено, полагаю, уже поздно, – в тон ему ответил Буров. Он знал, что играет с огнем, но это был тот случай, когда выбирать меньшее из зол не приходилось: слова не имели значения, важен был результат – вот именно, или пан, или пропал. – Возможно, все это не более чем наши домыслы. В конце концов, исполнитель мог использовать в качестве приманки бабу… или сам он баба, этого добра у нас в органах с давних пор хватает, и работают они, да будет тебе известно, сплошь и рядом куда эффективнее мужиков. Но гадание на кофейной гуще для нас с тобой нынче – роскошь непозволительная. Посему считаю необходимым принять превентивные меры, а именно: выяснить, кто конкретно организовал для нашего Гены Шиханцова этот несчастный случай.

– И?.. – повторил Андрей Родионович.

– Дальнейшее будет зависеть от того, что мы узнаем, – сказал Буров. – Говоря без экивоков, от личности того, на кого выйдем. Посмотрим, насколько этот человек пригоден для дальнейшего использования, и либо привлечем к работе, либо…

Он красноречиво щелкнул ногтем по тлеющему кончику сигареты, сбив пепел за перила, в канал. Белесый столбик, кувыркаясь и разваливаясь в падении на части, достиг поверхности воды, коснулся ее, мгновенно потемнел и ушел в непрозрачную глубину. Ворона коротко каркнула в последний раз и замолчала, будто поперхнувшись. Послышалось хлопанье крыльев, и Андрей Родионович краем глаза заметил темный птичий силуэт, который, поднявшись из гущи колышущихся ветвей, с обманчивой неторопливостью удалился в направлении недалекой отсюда Кольцевой.

– Черт, – сказал Андрей Родионович с досадой, – до чего же все это не вовремя! Не хочется отвлекаться на пустяки, но, видимо, ты прав: отвлечься придется, пока пустяк не перерос в неразрешимую проблему. Займись этим, Иван Сергеевич. Лично займись, чтоб никаких сомнений, чтобы наверняка…

– Уже занимаюсь, – сообщил Буров. – Думаю, результат мы получим не позднее вечера, в крайнем случае – завтрашнего утра. Ты хочешь сам принять решение?

– Нет уж, уволь, – отказался от этого предложения Пермяков. – У меня своих дел предостаточно. Это твоя епархия, тебе и карты в руки. Не могу же я, согласись, в одиночку решать все за всех! Грош цена тому руководителю, который пытается работать за подчиненных. Дело у нас общее, и я уверен, что ты выберешь оптимальный вариант, который пойдет на пользу именно делу, а не… гм… кому-то еще.

Иван Сергеевич сдержанно фыркнул.

– Об этом можешь не беспокоиться, – сказал он. – Ты сам организовал все таким образом, что личные интересы каждого из нас полностью совпадают с тем, что мы считаем интересами общества. Должен признаться, это очень удобно.

– Уж сколько лет твердили миру, что лесть гнусна, вредна…

– Да все не впрок, – подхватил Буров.

– В общем, да, – подумав секунду, согласился с классиком Пермяков.

Они немного посмеялись – два уже немолодых, отлично одетых, холеных, облеченных немалой властью господина на горбатом каменном мостике, построенном за полтора века до их появления на свет. Человека, который не сумел удержать баланс между общественным благом и личными амбициями, в результате чего поменял высокое положение заместителя министра обороны на незавидный статус плавающего в грязном канале куска мертвечины, их разговор уже не касался. О нем просто забыли, как забывают о пришедшем в окончательную негодность и выброшенном на помойку предмете. Он выполнил возложенную на него задачу; анализ его личных качеств и поведения показал, что для дальнейшего использования он непригоден, и его списали в расход, подобрав достойную замену. Говорить о нем теперь стало так же бессмысленно, как обсуждать прошлогоднюю погоду; он стал частью прошлого, а помыслы стоявших на мостике людей были устремлены в будущее, которое они твердо намеревались сделать светлым – по крайней мере, для себя.

Солнце поднималось все выше, ощутимо пригревая сквозь одежду, кроны деревьев становились зеленее, прямо на глазах теряя прозрачность, и казалось – вернее, так оно и было, – что эти два процесса тесно связаны между собой. Установить связь между набирающим силу солнечным светом и распускающимся березовым листком сумеет любой школьник, если только он не умственно отсталый. В социуме, как и в природе, все взаимосвязано; здесь тоже не бывает следствий без причин, но проследить связи между ними порою очень нелегко. Двое на мостике это умели. Более того, они могли не только отыскивать ниточки, с помощью которых управляются происходящие в мире процессы, и прослеживать их от начала до конца. Они еще умели собственноручно протягивать эти ниточки и своевременно за них дергать, направляя неповоротливую громадину государственной машины в нужную сторону.

Не покладая рук, они трудились на благо общества, которое в понимании этих людей было неотделимо от их личного блага.

– А симпатичное здесь местечко, – с благодушным видом поглядывая по сторонам, сменил тему разговора Андрей Родионович Пермяков. – Тихое, зеленое, уютное…

– Да. И укромное к тому же, – не раздумывая, добавил Иван Сергеевич Буров.

Он хорошо изучил своего старшего партнера и давно усвоил, что тот никогда и ничего не говорит просто так, ради удовольствия послушать собственный голос. Восторг Андрея Родионовича по поводу окружающего их вполне себе обыкновенного ландшафта, несомненно, имел скрытый, сугубо практический, утилитарный смысл, и Иван Сергеевич, кажется, догадывался, какой именно.

– Узнай, кто хозяин, – сказал Пермяков, и в его голосе теперь явственно угадывалась холодная сталь не подлежащего обсуждению приказа. – Нужно выработать предложение, от которого он не сможет отказаться. А я потолкую с Казначеем. Хватит уже нам общаться с призраками, пора встретиться, так сказать, во плоти.

– А не рано? – забеспокоился Буров.

– Главное, чтобы не стало поздно, – ответил Андрей Родионович и, бросив прощальный взгляд на нелепое сооружение с мачтами и бушпритом, торчащее у дальнего берега пруда, неторопливо зашагал к выходу из парка.