Приключения 1971

Владимир КАРАХАНОВ Сигнал на пульте

Торчать на работе в воскресенье — мало радости. Выкрашенные в коричневую краску стены с уныло-аккуратным бордюром сжимают и без того небольшую комнату; сейф своими вдавленными в пол колесиками подчеркивает тяжеловесную неизменность твоей сегодняшней судьбы, и даже пустая корзина для мусора раздражает до того, что всерьез ловишь себя на желании специально в нее плюнуть. И пишущая машинка, на которой со сверхзвуковой скоростью (сперва буква прилипает к бумаге, а уж затем раздается характерное «чвок») шлепаешь ориентировку, хандрит по-воскресному, то и дело кривя строку.

Дома я лежал бы еще в постели с книжкой или журналом, а может быть, Муш-Мушта, сидя верхом на мне, плел бы какую-нибудь чепуху. Я попросил бы его принести мне пепельницу и сигарету, а он потребовал бы взамен рассказать сказку, и мы начали бы препираться, потому что, честно говоря, сказки мне давным-давно надоели.

К этому времени на кухне перестает греметь посуда, и нашему спокойствию приходит конец. В комнате мельтешит тряпка, а попутно нам разъясняют, что, раз уж от нас все равно не дождешься никакой помощи, мы можем валяться и дымить сколько угодно, но не мешало бы сперва умыться и позавтракать.

Потом можно настроиться на передачу «С добрым утром» — и впереди целый день, не имеющий ничего общего с буднями инспектора уголовного розыска.

А теперь вот сиди и вместо ансамбля «Виртуозов из Рима» слушай гулкий стук нард из дежурной комнаты. Правда, Кямиль, дружинник с химкомбината, тоже виртуоз в своем роде: у него, как у радиста, отстукивающего морзянку, свой неповторимый почерк.

Еще полбеды, когда вызывают внезапно. Если хотите, вызовы в неурочное время пробуждают самоуважение: что-то произошло, и понадобился именно ты. Но сегодня меня не вызывали, и думать о самоуважении смешно; пять нераскрытых краж за две недели. Похожие, как близнецы, они посыпались одна за другой. Все — днем, все — из квартир и все — на моей территории. Самое обидное, что «моей» она стала только потому, что Костя отправился повышать квалификацию. Впрочем, какое это теперь имеет значение? Кражи нужно раскрыть, а все остальное, как поет Герман, «лишь бред моей больной души».

Наш новый начальник отдела произвел выкладку по придуманной им шкале признаков, и получилось, что взбаламутил молодой город приезжий гастролер. Положим, и мы об этом догадывались, потому что перетрясли уже все свои архивы, старых знакомых потревожили, навели справки в Баку — все без толку. Гастролеров ловить всегда труднее: они не обрастают связями, их мало кто знает, они неожиданно появляются и стараются вовремя смыться.

Вот и этот, быть может, сейчас, когда я выстукиваю эту «сверхзвуковую» ориентировку, катит себе куда-нибудь в Крым или Среднюю Азию. Повиснут на нас камнем нераскрытые кражи, и будут спрягать и склонять горотдел, пока «гость» не попадется в другом месте.

«Подполковник милиции Шахинов», — подбиваю в конце листа и не испытываю неприязни, какую испытывал раньше, проставляя другую фамилию. Дремучий был товарищ. Из тех, кто привык работать не умом, а глоткой. Что касается нетипичных отличий, то наш проявлял свою индивидуальность в беззаветном страхе перед уходом на пенсию. Где-то в глубине души он сознавал, что теперь органы внутренних дел в нем не нуждаются.

Шаги в коридоре. Я не Холмс, но это идет товарищ Кунгаров, начальник отделения уголовного розыска, капитан милиции, мой непосредственный шеф, а попросту Рат.

— Приветствую! — появляясь, он закрывает высоченный дверной проем на две трети.

— С добрым утром. Как спалось?

Скоро полдень, а мы договорились приехать к девяти.

— Мои сто в полном порядке.

Это он о килограммах. Их у него действительно сто с гаком, но на отрезке в метр восемьдесят шесть они размещены в строгой пропорции и нигде не выпирают.

— А подкалываешь ты меня зря. Я вез сюда Турина. Натощак по телефону обрадовал: приспичило оказать нам практическую помощь. Мы бы раньше приехали, но он еще к себе заезжал.

— А что ему в министерстве?

— Начальству показаться. Иначе какой толк работать по выходным? Сейчас я его прямиком к Шахинову сплавил. То-то, думаю, обрадуется.

Рат скользнул взглядом по ориентировке и тут же спохватился:

— А как насчет справки?

— Уже отдал. Посмотри копию.

Справку о проделанной нами работе по злополучным кражам он прочитал внимательно.

— Ну, пошли, Шахинов ее, конечно, проанализировал и теперь наверняка чертит какую-нибудь схему.

Вот уж тут Рат иронизирует зря и отлично сознает это. Шахинов действительно любит вычерчивать всевозможные графики и схемы, и поначалу его пристрастие вызывало улыбки. Первыми перестали улыбаться участковые инспектора. На большом листе ватмана выстроились столбики, по два над каждой фамилией. Первый, цветной, — предотвращенные участковым преступления, черный, в том же масштабе, — совершенные на участке. Оказалось, что обратная зависимость между предупреждением и уровнем преступности — правило без исключений. Я наблюдал, как некоторые участковые ежились от этой математической зависимости. Потом уроки графического анализа получали и мы, и ребята из ОБХСС, и службисты. Так что улыбки быстро потускнели.

В кабинете у Шахинова сидел Турин, пил чай и читал «Неделю».

— А где начальник? — удивился Рат.

— Сказал, что будет через полчаса.

Я выглянул в окно и сообщил, что машина здесь. Тогда Рат хлопнул себя по лбу, расхохотался и, бросив: «Я сейчас», тоже исчез.

Собственно, и я уже догадался, в чем дело. Турин мешал Шахинову работать, но попросить его убраться было невозможно. Шахинов сунул ему термос и газету, а сам перешел в один из свободных кабинетов.

Однако Гурин чувствовал себя обязанным приступить наконец к оказанию практической помощи. Поэтому он без промедления вцепился в мою ориентировку. Попутно он сообщил, что преступления, в том числе и кражи, необходимо раскрывать по горячим следам.

— Да, конечно, — согласился я, — только у нас и холодных-то не было.

И правда, вор действовал не по правилам: не оставлял отпечатков; крупных вещей, даже носильных, не трогал, их ведь еще вынести надо.

Турин стал объяснять, что следы остаются всегда и надо только уметь их обнаружить. В чем конкретно должно было выражаться наше умение в данном случае, он почему-то не сказал.

Я смотрел на него и думал: «Не человек, сплошной вопросительный знак». Почему он работает в МВД, а не в аптекоуправлении или институте по изучению метеоритной опасности, например? Почему в уголовном розыске, а не в госпожнадзоре? Почему, наконец, он решил оказывать помощь на местах именно в раскрытии краж, а не убийств или грабежей? Скорее всего он и сам не знает. Зато глубоко убежден, что сумеет «обеспечить» порученный ему участок работы в любой известной человечеству области.

Вошел Шахинов, следом — Рат с линейкой и набором карандашей.

— Здесь многое, — Шахинов приподнял, словно взвешивая, нашу справку, — но, оказывается, не все. Мы старались получить данные о самом преступнике, искали только его. Эта прямолинейность и завела нас в тупик. Гораздо меньше мы интересовались теми, кто приютил преступника и снабдил информацией.

— Да, квартиры он выбирал без промаха, — согласился Рат.

— Взгляните-ка, — из груды бумаг Шахинов извлекает обязательный чертеж, — вот район массовой застройки. Дома, где совершены кражи, помечены. А теперь...

— Подумаем графически, — шепчет мне Рат.

— Подумаем графически, — продолжает Шахинов.

Любо смотреть, когда он работает линейкой и карандашом, в нем наверняка пропал конструктор. Линии, соединяющие дома с «крестами», образовали пятиугольник.

— Естественно предположить, что информатор живет в одном из соседних домов, но я внимательно изучил рапорты участковых, ваши данные, беседовал с председателями домовых комитетов — заподозрить кого-либо из жильцов в связях с преступником нет оснований. К тому же диапазон сведений для любого лица, проживающего в одном из домов, уж слишком велик. В то же время очевидно, что вор избегал краж за пределами строго ограниченного участка, идя на гораздо больший риск задержания. По-видимому, риск компенсировался осведомленностью...

— А вот у оперативников ее не было, — вставляет Турин.

Шахинов косится на него, сам он никогда никого не перебивает.

— Значит, источник информации находится где-то внутри жилого массива, но не в обычном доме. — Карандаш стремительно прочерчивает радиальные линии от крестиков к центру пятиугольника.

В скрещении радиусов большое общежитие химкомбината.

Рат возражает:

— Общежитие я проверял, посторонних там не было.

— Я имею в виду информатора. Ночевать вор мог и в другом месте.

— Да, да, — решительно вмешивается Турин, — соучастник проживает там, несомненно. Следовало с самого начала обратить на общежитие самое серьезное внимание. В февральской директиве об усилении профилактической работы как раз упоминаются общежития.

Шахинов терпеливо слушает, потом говорит:

— Соучастник в общежитии скорее всего не проживает, он там работает: уборщицы, кочегары, слесари. Некоторые из них наверняка работают по совместительству. Тщательно, быстро надо изучить обслуживающий персонал. Кстати, очень может быть, что гастролер скрывается в доме своего информатора, значит, надо поработать и в этом направлении. Мы поднимаемся.

— Еще одно: очередная кража, если она произойдет... В общем, возьмите под оперативное наблюдение вот эти дома, — он подчеркивает три квадратика на самой длинной стороне пятиугольника. — А теперь у меня прием граждан.

Турин сразу засуетился, подхватив свой портфель и фуражку, идет за нами.

В кабинетике Рата Турин уселся основательно и тут же взялся за копию нашей справки. В добросовестности ему не откажешь, не любит сидеть сложа руки.

— Не будем мешать, пойдем к тебе, — предложил Рат.

Костин стол заскрипел под его тяжестью.

— Доконал меня Шахинов своими иллюстрированными умозаключениями.

— Он предложил много дельного.

— Ничего нового, просто кое-что мы действительно не успели.

— Темир-бек, вам он тоже преподавал, однажды взял со стола чернильницу и спросил: «Что вы можете сказать об этом предмете?» Стеклянный, хрупкий, с откидной крышкой, янтарного цвета, квадратный снаружи — круглый внутри, на стекле узоры — чего только мы не выкрикивали, а он все требовал: «Еще, еще...», пока не выдохлись окончательно. А потом одна из девчонок выпалила: «Это чернильница!» — «И в ней отсутствуют чернила», — добавил он. А ты говоришь: ничего нового.

— И тебя на рассуждения потянуло? — усмехается Рат. — А мне выслушивать всех на пустой желудок!

Шуткой он пытается скрыть раздражение. Что ни говори, а Шахинов ткнул нас в общежитие, как котят в блюдце.

— Костя тоже хорош, — продолжает мою мысль Рат, — ни одной зацепки среди персонала не оставил. И этот еще сидит, строчит на нашу голову. Что бы Линько приехать, тот бы действительно помог.

— А чем это Турин занят?

— Справку по нашей справке пишет. Потом у себя в министерстве приладит шапку и доложит руководству.

— Какую еще шапку?

— Первую страницу, где обо всем и ни о чем. У него в сейфе специальная папка с архивными документами по всевозможным вопросам, покопается в ней с полчаса, найдет что-нибудь подходящее, кое-что выкинет, кое-что добавит — и готово. Папка давно пожелтела, но хранит ее Турин, как...

Испортив мою сигарету (он не затягивается, а только пыхтит), Рат соскочил со стола.

— Перекур закончен, приступаем к планированию. Во-первых, закатываемся обедать, во-вторых, топаем в общежитие и так далее, сообразуясь с обстановкой. Пройти по домам персонала лучше всего сегодня: воскресный вечер, больше шансов. Сам понимаешь, придется ночевать здесь. Муторно, конечно, но что делать?

Турин уже надевал фуражку, и мы нетерпеливо топтались в дверях, когда из дежурной в коридор выскочил Кямиль и крикнул:

— Сигнал на пульте!

Дежурный загипнотизирован вспыхнувшей лампочкой, а мы косимся на телефон. В течение трех минут хозяева квартиры должны позвонить сюда и назвать шифр. Если не позвонят, значит...

Не позвонили. Но Рат сказал:

— Подождем еще.

Это понятно: уж очень не хотелось обмануться, ведь сигнал тревоги все из того же района. Неужели он?

Молчим, словно боясь спугнуть светящуюся точку. Под ней табличка: «ул. Переработчиков, 12, блок 1, кв. 8, этаж 4, Рзакулиев М. Р.». Я выучил ее наизусть.

— Все. Поехали!

Рат в три шага проскакивает коридор; Кямиль, Турин и я почти бежим следом. На улице Рат взглядом пересчитывает нас и, минуя «Волгу», бросается к «хулиганке». Так мы называем «газик» с крытым кузовом и синей полосой по бокам. В этой машине перебывало все городское хулиганье.

Наверху здорово трясет, но, не будь Турина, Рат из солидарности все равно не сел бы в кабину. Теперь, когда все остальное зависит уже не от нас, он начинает с голодухи заводить Кямиля.

— Кольцо есть, невеста есть, когда свадьба будет?

— Невеста есть, квартиры нету. Новый год квартира дают, свадьба будет.

— Не дадут, — отрезает Рат.

— Зачем не дадут? Зачем не дадут? — кипятится Кямиль. — Лодырь нет, прогульщик нет, пьяница нет, жениться надо — зачем не дадут?

— Вчера подполковник с вашим месткомом разговаривал по телефону, очень тебя хвалил: какой ты отличный дружинник, как нам помогаешь, преступников ловишь...

— Молодец полковник, правильна хвалил.

— ...Как после работы сразу в горотдел идешь, у нас вторую смену работаешь...

— Правильна, правильна...

— ...У нас чай пьешь, у нас в нарды играешь, у нас ночевать остаешься...

Кямиль чувствует какой-то подвох и перестает поддакивать, но уже поздно, и Рат наносит заключительный удар:

— Тогда местком сказал: зачем ему квартира, пускай у вас живет.

Машина плавно тормозит, и я, взглянув в боковое оконце, сообщаю:

— Вот эта улица, вот этот дом.

Накрапывает дождь, двор безлюден. До первого блока от ворот рукой подать. На лестничных площадках ни души, значит, вора никто не страхует. Впрочем, вор ли это? Хозяин забыл позвонить и сейчас обалдело уставится на нас и милицейскую форму Турина. Да и вообще охрана квартир техническими средствами сигнализации — в зачаточном состоянии. У нас ее пробил Шахинов, но пятьдесят квартир на город — лотерея, и просто не верится, что мы уже выиграли.

Последние ступеньки — и прямо перед нами дверь с «М. Р. Рзакулиевым» на аккуратной дощечке. Но Рат звонит направо, в «бесфамильную», а нам делает знак оставаться на месте. Потом подзывает Турина, тот позирует перед глазком, и дверь открывается. Я успеваю заметить только удивленное старушечье лицо, потому что Рат с Туриным тут же скрываются в квартире.

Возвращается только Рат и шепотом говорит:

— Хозяева со вчерашнего дня в Баку. Старушка ничего подозрительного не слыхала. Кямиль, действуй!

Сует ему бумажку с карандашом, а мы прижимаемся к простенку между дверьми.

Кямиль несколько раз подряд вдавливает кнопку звонка Рзакулиевых. Потом, не дожидаясь ответа, дергает дверь. Она подается внутрь и наталкивается на цепочку. Кямиль приникает к щели, громко зовет:

— Хозяин, получай телеграмма!

Со щита на стене прямо в ухо жужжат счетчики.

Наконец шаги и стук сброшенной цепочки. Все дальнейшее происходит в ускоренном темпе, как в кинокадрах немого кино.

Лысоватый мужчина пятится в глубь квартиры, на лице не страх — удивление. Раскрыты шкафы, разбросаны вещи. В комнате на столе брошены друг на друга отрезы, горка блестящего металла: ложки и вилки, пара колец, золотая цепочка без часов, еще что-то из позолоченного серебра.

— Уже собрал? — беззлобно спрашивает Рат.

Старуха соседка всплескивает руками, прицеливается в мужчину колючим взглядом поверх очков, бормочет, кажется: «Паразит».

Тот по-прежнему в изумлении, как пациент при первом знакомстве с бормашиной. Еще бы, всего минут двадцать назад он бесшумно поднялся по лестнице, неуверенно позвонил сюда, в пустую квартиру, прислушался и под мерное жужжание электросчетчиков отжал дверь. Никто ничего не видел, никто ничего не слышал. Старуха? Но он все время следил за глазком. И вдруг милиция.

«Надо будет обязательно использовать его недоумение, — мелькает мысль, — потом, когда дело дойдет до соучастника».

Рядом с отобранными вещами порядком потертый коричневый портфель. Он широко распахнут, будто примеривается проглотить все лежащее на столе. Рат извлекает из него короткий ломик, связку отмычек и тонкие резиновые перчатки, в которых женщины обычно накладывают на волосы хну.

— Па-ра-зит, — на этот раз внятно произносит старуха.

— Хватит ругаться, мамаша, — просит Рат, — вы лучше смотрите и запоминайте.

— Портфель твой? — обращается он к «паразиту».

— Мой.

Шок кончился, удивление сменилось безразличием. Гражданин, видно, с основательным стажем, и вся предстоящая процедура уже не вызывает в нем особых эмоций.

Рат обыскивает его. В карманах замусоленная трешка, штук пять картонных удостоверений и чистый, заглаженный конвертиком носовой платок. Зато из двух брючных «пистончиков» («По спецзаказу шил», — смеется Рат) он извлекает измятые денежные купюры самого разного достоинства и облигации трехпроцентного займа.

— Ишь нахватал, бесстыдник, — не удерживается старуха, — а вам, — она обращается преимущественно к Турину, потому что он в форме, — честные люди спасибо скажут!

Рат садится за протокол задержания, а я иду осматривать дверь. Придется описывать место происшествия, но сегодня, когда виновник рядом, процедура эта меня не угнетает,

Между тем Турину всерьез понравилось «представлять и олицетворять». Он завел со старушкой оживленную беседу. Я занялся поврежденными замками, и, когда опять прислушался, он с увлечением объяснял, каким образом нам удалось задержать преступника, и настоятельно рекомендовал старушке полезный опыт Рзакулиевых. Я рванулся было в комнату, но тут же понял: поздно. Абсурдность ситуации заключалась в том, что Турин в данном случае добросовестно выполнял указание о проведении среди населения широкой разъяснительной работы по оборудованию квартир охранной сигнализацией. Указание совершенно правильное, но, к сожалению, практически невозможно составить перечень случаев, на которые приказы и указания не распространяются.

— Ну, родной, сообщай свои фамилии, только сразу договоримся, не фармазонить, все равно проверим. Да ты садись!..

Настроение у Рата майское, даже про еду забыл.

— А чего ж скрывать, раз попался? Все равно пятерку дадут.

— Пять годов?! — Старушка опять всплескивает руками, но теперь ею движет жалость.

— Да вы, мамаша, не волнуйтесь, ему не впервые пятерку получать, небось давно по этой линии в «отличниках» ходит.

Засмеялись все, даже «отличник», только старушечье лицо по-прежнему выражало сострадание.

Люди остаются людьми. Сколько раз на моих глазах они готовы были разорвать преступника в клочья, а через пять минут с ними происходила такая же метаморфоза. Наверно, так и должно быть. Без этого парадокса просто немыслимы Человек и Человечность.

— ...Мамонов Николай Петрович, Плужкин Анатолий Сергеевич, Варенцов Петр Михайлович, Варенцов Михаил Михайлович, — продолжал перечислять он, а женщина все причитала:

— Горемыка, горемыка, без роду, без племени...

— Настоящая, как и возраст?

— Настоящих две: Мамонов по отцу, Плужкин по матери. Тридцать семь под праздники стукнуло. Судимостей три, все за кражи.

— Государственные были?

— Зачем? Выше пятерки никогда не поднимался.

— Слесарь-железнодорожник, моторист речного флота, наладчик, рабочий виноградарского совхоза...

Это Гурин просматривает картонные удостоверения, и тут Кямиль, солидно молчавший до сих пор, вскакивает со стула:

— Вай, какой лодырь! Умел столько работа, пошел воровать. Вай, какой дурак!

— И все-то это чужое, — с каким-то скорбным упреком говорит старуха, — а сам-то что умеешь в свои тридцать семь?

«А выглядит он гораздо старше, лет десять лишних по тюрьмам набрал, — опять отвлекаюсь я от протокола. — И что за чепуха все эти ложки, серьги да отрезы в сравнении с украденным у самого себя? Во имя чего крадет? Чтобы не работать? Но разве «солидно» подготовить кражу легко? Разве это не требует затрат энергии? Откуда же берутся вот такие человечьи «перекати-поле» в стране, где нет безработицы?»

Я не спросил, откуда он взялся.

— Сколько краж вы совершили у нас в гостях?

— Не считал, гражданин следователь.

— Я не следователь, а считать все равно придется.

Мамонов задумался, потом, ухмыльнувшись, сказал:

— Сколько есть — все мои. Я всегда признаюсь. Зачем зря время отнимать, вам других ловить надо.

— Ну, ну, помалкивай, — обрывает его Рат, — видел таких сознательных.

Когда формальности закончены, возникает проблема открытых дверей.

— Кто испортил, тот пусть и чинит, — шутя предлагаю я, но Мамонов принимает это всерьез. За несколько минут без каких бы то ни было инструментов он приводит замки в порядок.

— И зачем только эти руки тебе достались?

Неподдельная горечь в словах старушки на несколько секунд меняет выражение мамоновского лица. Бог знает из какого душевного запасника вырывается наружу что-то необъяснимо детское.

Дверь опечатана, и мы триумфальным маршем спускаемся по лестницам. Из непонятной стыдливости неизвестно перед кем у нас не применяются наручники, в которых не очень убежишь, и поэтому мне с Кямилем приходится до машины вести Мамонова под руки, как барышню.

Во дворе горотдела полным-полно. Ребята из милицейского батальона рассаживаются по мотоциклам. Только что закончен развод, значит, уже шестой час. Основательно мы проваландались.

— Ну, спасибо, Михеев, поймал, — говорит Рат дежурному.

Тот с недоверием разглядывает Мамонова: с непривычки трудно осознать причинную связь между вспыхнувшей лампочкой и дядей, стоящим у барьера.

— А ты пощупай, убедись, — предлагаю я.

Мамонов понимает, что мы из-за него порядком натерпелись, и тоже улыбается.

Кунгаров с Гуриным идут к Шахинову, а мы с Кямилем, пока дежурный оформляет задержанного в КПЗ[10], садимся за нарды. В конце концов, сегодня выходной!

Нарды, конечно, не шахматы, где все зависит от тебя самого, но хорошее настроение примиряет меня с взбалмошными костями. Кямиль целиком отдается игре, а я механически переставляю шашки из лунки в лунку и думаю черт знает о чем. Ведь, если не побывать в нашей шкуре, может показаться: упрятали человека за решетку и счастливы. А истина в том, что никогда нельзя сказать наоборот: счастливы оттого, что упрятали за решетку. И это не софистика, потому что так оно и есть на самом деле.

— Что Шахинов? — спрашиваю у Рата, еле поспевая за ним. Он так несется в столовую, что Турин с Кямилем отстали на добрый десяток шагов.

— Принял как должное. Будто после его сегодняшних выкладок Мамонову ничего другого не оставалось, как влезть в эту квартиру и ждать нас.

— А ты обратил внимание, в каком доме находится эта квартира?

— В пятиэтажном, а что?

— В одном из трех, указанных Шахиновым на чертеже.

— Миром правит случай, а...

— Тобой желудок, — с удовольствием закончил я.

Рабочий день начинается с селектора. Еще недавно в радиусе его действия находились только райотделы Баку, а теперь и мы приобщились. Правда, качество связи пока неважное, иногда динамик выдает что-то нечленораздельное, напоминающее бурчание водопроводного крана. В таких случаях Шахинов пожимает плечами и шутит: «Опять действовать по собственной инициативе».

Но сегодня все в порядке, и вообще селектор — это здорово! По ходу совещания мы узнали, что за истекшие сутки спокойствие столицы не было нарушено тяжкими преступлениями, что в Наримановском районе разоблачена шайка расхитителей, что без происшествий протекала работа метрополитена, что дружинники вагоноремонтного завода задержали хулиганов, безобразничавших во Дворце культуры, что с помощью вертолета на Апшероне поймана группа морских браконьеров и многое, многое другое.

А все Рат. Из-за него я тащусь сюда, за тридевять земель, в этот город — спутник Баку. Мы знакомы еще по юрфаку. Тогда, как и другие второкурсники, я с завистью смотрел на дипломников. Мы были массой, они — индивидуальностями. Они появлялись на факультете с большими портфелями, только начинавшими входить в моду, на равных болтали и шутили с преподавателями, косились на наших девочек и не замечали нас. Мы бы так и не познакомились, если бы меня вдруг не решили исключить из университета.

Я был горячим сторонником свободного посещения лекций и пытался доказать его преимущества собственным примером. За меня вступилось факультетское бюро комсомола, и решающую роль в этом сыграл Рат. Он заявил, что я хорошо учусь, а все остальное — от молодости. То ли довод показался убедительным, то ли потому, что Рату симпатизировал даже декан, дело кончилось выговором. Рат поздравил меня и посоветовал взрослеть как можно дольше. Потом мы встречались просто в городе и по службе, а когда его выдвинули сюда, я потащился следом.

...Очередь дошла до нас, голос из динамика спросил: «Что с кражами?»

Шахинов придвинул микрофон:

— Вчера задержан с поличным Мамонов, рецидивист, без определенного местожительства, по-видимому, гастролер. Признался в совершении шести краж. Продолжаем оперативно-следственные мероприятия.

Совещание закончено, в опустевшем кабинете остаемся Рат, я и Асад-заде — следователь.

— Вчера сработала техника, — улыбается Шахинов, — теперь предстоит поработать нам. Выявить соучастников и вернуть украденное. Думаю, что обе задачи взаимосвязаны. Есть одна деталь...

Он запнулся, словно раздумывая, стоит ли говорить, потом махнул рукой:

— Ладно, смейтесь. Носовой платок. Откуда он такой у Мамонова?

Чистенький, свежеотутюженный, вспомнил я. Действительно, откуда?

— Я обязательно спрошу его об этом, — сказал Асад-заде.

Рат откровенно фыркнул.

— И еще не забудь, спроси, где он остальные вещи держит.

Парень покраснел и наверняка ответил бы резкостью, но вмешался Шахинов — удивительно обострено чувство такта у этого человека.

— Спросить, конечно, надо, вопрос в протоколе может потом пригодиться. Покажите платок на всякий случай и потерпевшим, хотя мы все понимаем, что Мамонов воровал не носовые платки. И вообще, — Шахинов улыбнулся, — я ведь об этом платке к слову вспомнил, какой уж теперь из меня криминалист. Это как у одного главврача больницы поинтересовались специальностью, и он, перечислив с десяток, включая ассенизатора, добавил: был еще терапевтом, теперь так, любитель...

Сейчас смеялись уже все, и я подумал, что в отношениях между людьми не существует мелочей; как важно вот так, без нажима поддержать общее равновесие, не позволить чьему-либо преимуществу в опыте ли, в должностном ли положении, в сообразительности вылиться в обиду, ущемить чье-то самолюбие. Наука не обижать, пожалуй, самая доступная и одновременно самая сложная для всех нас. Где обучался этой науке Шахинов? В райкоме ли, где когда-то работал, или в бытность следователем? Скорее всего, везде, потому что понимал, как это важно, и хотел ею овладеть. И наверное, без нее никакие дипломы и степени не дают право называться интеллигентным человеком.

От Шахинова мы пошли не в комнату следователей (кроме Асад-заде, там сидят еще двое: с помещением у нас туго), а к Рату. Следователю надо обстоятельно допросить Мамонова, а нам кое-что уточнить. Вчера мы были слишком возбуждены и выяснили немногое.

Хорошо работается нашему брату в детективных кинофильмах. Нажал кнопку, буркнул: привести арестованного, приготовил папиросы, графин с водой, пригласил стенографистку. Теперь гуляй себе из угла в угол и задавай вопросы, конечно для проформы, потому что все-то ты про этого типа уже знаешь. За конандойлевским героем потянулась вереница бледных всезнающих копий, способных со всеми подробностями рассказать обалдевшему преступнику, чем он занимался с той самой минуты, как его мамаша осчастливила человечество. Под напором такой осведомленности обвиняемый падает в обморок, пьет воду, выкуривает предложенную тобой папиросу, потом называет сообщников, местонахождение похищенного и сообщает, каким транспортом туда удобнее всего проехать. Впрочем, последнее существенно только для нас, потому что его вечно не хватает. В фильме автомашины мгновенно срываются с места, торжествующе наигрывая сиренами. А ты, усталый, но гордый своей исключительностью, барабанишь пальцами по стеклу и с умилением любуешься солнечным закатом или восходом — это уже по вкусу режиссера.

За Мамоновым мне пришлось идти самому. Дежурный возился с двумя задержанными за мелкую спекуляцию, его помощник пошел перекусить. Дело в том, что подменный заболел, а милиционеров у нас и так не хватает: некомплект.

Мамонов прежде всего поинтересовался, когда его отправят в тюрьму. Для таких, как он, это естественно; хочется поскорее избавиться от бытовых неудобств и попасть в привычную обстановку колонии.

— Это зависит от тебя, — сказал Рат, — ты садись, садись.

Ариф старательно заполнял первую страничку протокола, а мы принялись обхаживать Мамонова, пытаясь выудить из него как можно больше. Падать в обморок он, конечно, не собирался, а вот сигареты наши курил с удовольствием.

Словоохотливостью Мамонов не отличался. Да, кражи совершал. Нет, показать дома не может. Они все друг на друга похожи, забыл. Брал, конечно, вещи поценнее. И поменьше, чтоб в портфель, уместились. Перечислить отказался: «Разве все упомнишь?» Асад-заде напомнил по заявлениям потерпевших. Мамонов не возражал: «Им лучше знать».

На вопрос о судьбе украденного ответил:

— Разным людям на улице продал. А деньги были при мне, сами же отобрали.

— Опишите внешность покупателей, — предлагает Асад-заде.

С точки зрения нашей — оперативников, вопрос совершенно никчемный, но следователь обязан его задать и записать ответ, как бы смехотворно он ни выглядел. А что ему на практике делать? Не фиксировать заведомо ложных показаний вроде описания внешности несуществующих покупателей? Это было бы нарушением процессуальных прав обвиняемого.

С другой стороны, над следователем тяготеет необходимость адаптации показаний, иначе в конце первого же месяца у него в остатке очутится половина дел, а через три ему объявят о служебном несоответствии. Но как знать заранее, какая именно часть показаний окажется впоследствии несущественной?

Рату надоело слушать басни, и он перебил Мамонова:

— У кого ночевал?

Мамонов, как видно, ждал этого вопроса и, не моргнув, ответил:

— У знакомой девушки.

— Что за девушка? — подхватывает Асад-заде.

— Нормальная девушка, две руки, две ноги и все остальное...

Мы улыбаемся, но Ариф работает лишь около года. Он срывается на крик:

— Брось кривляться! Где она живет, я спрашиваю?!

— Не хочу я ее впутывать, гражданин следователь, — вежливо отвечает Мамонов и прочувствованно добавляет: — Очень уж она красивая...

«Кричи не кричи, а хозяин положения я. Вы не знаете обо мне ничего, потому что поймали меня случайно. Что хочу — говорю, что хочу — утаиваю, что хочу — перевру, все от меня самого зависит», — не надо быть психологом, чтобы прочитать все это на его физиономии. Но в том-то и штука, что психология эта, как говорил еще Порфирий Петрович у Достоевского, всегда «о двух концах». Можно промолчать, можно переврать, но что утаил, что переврал, отчего растерялся — реакция нормального человека, которую не «подошьешь» к делу, все это уже работает на нас. Мы задавали вопросы и прислушивались к ответам, как в детской игре «Отыщи под музыку».

— У кого украли платок? — Я заранее вытащил его из сейфа и теперь кладу перед Мамоновым.

— Так это ж мой, некраденый.

— А кто выгладил?

Он в замешательстве, но еще не понимает, что музыка для нас играет все громче.

— Та девушка? — помогаю я.

— Ну да, та самая, — обрадованно соглашается он.

— Та самая, из общежития? — уже по-настоящему ошарашиваю его.

После долгой паузы он наконец сказал, что не знает никакого общежития. Его уже начали мучить сомнения. Эх, если б не Турин!

— А девушка та в мужских брюках ходит, а? — насмешливо спрашивает Рат,

— Не знаю, ничего не знаю, — в раздражении Мамонов не напоминает прежнего: спокойного, уверенного в себе, — и никакой девушки не знаю, и ночевал на вокзале, и признался во всем, чего еще хотите!

Рат протягивает ему пачку сигарет, хлопает по плечу.

— Ну чего обижаешься? Нам же вещи найти надо.

Умеет он ладить с людьми, ничего не скажешь. Его дружелюбная откровенность обескураживает Мамонова.

— Да я ничего... понятное дело... мне воровать, вам искать. Только я ведь больше ничего не скажу... Одним словом, каждый за себя отвечает... такое у меня понятие.

— Понимаем, что ничего не скажешь, иначе бы вокруг да около не крутили... — Рат подмигивает Мамонову, — а прямо спросили бы, как его фамилия и кем в общежитии работает?

— Ну вот, опять... — Мамонов устало машет рукой.

Асад-заде забирает Мамонова в свою комнату, ему еще писать и писать.

— А ведь он уверен, что так ничего и не сказал нам, — смеясь, говорит Рат.

— Да, нелепо получается.

— Что нелепо?

— Нелепо, что путь к правде иногда указывает ложь.

— Тебя по понедельникам всегда на философию тянет. Я это давно заметил. Мне не жалко, только сегодня не стоит, потому что хороший понедельник. А насчет общежития никаких данных у нас нет. Придется...

Я киваю:

— «Топ, топ, топает малыш...» Все ясно, отправляюсь.

В дверях сталкиваюсь с Гуриным.

— Хотел пораньше, ничего не вышло, — сообщает он, пожимая руки и решительно раздеваясь.

Мы про него забыли, а он после поимки Мамонова уже не отстанет надолго. Это ведь как удачно у него получилось: пришел, увидел, победил.

— Давайте планировать дальнейшие мероприятия. Я уже кое-что набросал. — От него так и пышет бодростью. — Вы тоже присаживайтесь. Некоторые пункты Кунгаров, по-видимому, возложит на вас.

Я продолжаю топтаться на месте, выжидательно посматривая на Рата.

— Он в общежитие должен...

— Пойдет немного позже. Или не терпит отлагательства?

— Нет, почему же, — мнется Рат.

— Вот и хорошо. Это же на пользу делу, что за работа без плана?

Кураторы-дилетанты всегда говорят правильные вещи, в этом, вероятно, секрет их живучести.

Примерно через полчаса мы уже знали, что предпринять дальше по делу Мамонова. Во-первых, наши оперативные мероприятия должны носить наступательный характер, во-вторых, все имеющиеся в нашем распоряжении силы и средства необходимо бросить на разоблачение возможного соучастника и обнаружение украденного, в-третьих, привлечь общественность к выявлению скупщиков краденого, в-четвертых, провести вокруг Мамонова разъяснительную работу по склонению его к выдаче соучастников и добровольному возврату украденного, в-пятых, используя возможности местной печати и радио, довести до сведения населения о задержании вора с помощью технических средств сигнализации, в-шестых и так далее, провести работу, которая по своему объему была бы под силу разве что всей милиции республики.

Турин читал взахлеб, застенчиво поглядывая на нас. Эта застенчивость разительно отличала его от О. Бендера, знакомившего васюкинских любителей со своей шахматной программой.

Наконец он снял очки и предложил нам высказаться. Рат промямлил что-то насчет правильности общего направления, а я сказал, что сегодня все-таки понедельник.

Рат понял, кисло улыбнулся, а Турин удивленно покосился на меня, и я объяснил, что вся неделя еще впереди и для планирования сроков исполнения это очень удобно. Кажется, он не совсем мне поверил, потому что сразу сказал:

— Ну, вы можете идти.

Завистливый взгляд Рата жег мне затылок, но я не оглянулся. Умение ладить с людьми в некоторых случаях его подводило.

До общежития можно добраться на автобусе, но можно и пешком. Я решил, что пешком даже лучше. Появляться там в обеденный перерыв не хотелось, слишком много народу, а было только начало второго.

Декабрь, а в небе ни облачка, и теплое солнце лениво дремлет на своей верхотуре. Я люблю быструю ходьбу и могу запросто отмахать в таком темпе с полтора десятка километров. В это время у меня возникает странное чувство двойственности, будто идет кто-то другой, а я лишь сижу в нем и могу заниматься чем угодно: смотреть по сторонам, думать или просто отдыхать.

На этот раз я слушал музыку. Транзистор не нужен. У меня все гораздо проще: стоит захотеть, и она уже звучит. По выбору, по настроению. Сейчас игралась вторая часть Крейцеровой сонаты. Сперва мелодию вел рояль, а скрипка аккомпанировала. Потом наступил момент перехода, которого всегда ждешь с наслаждением. Десятки раз слушал, и все равно мороз по коже, когда ту же мелодию начинает повторять скрипка. Точь-в-точь и совершенно по-своему. Это мое любимое место. Оно пробуждает уверенность в беспредельности прекрасного. И тогда легче быть сыщиком.

Вот и общежитие. Я не планировал свой поход на бумаге, но это вовсе не значит, что иду сюда наобум. Все-таки я не Варнике, а обычный выпускник юрфака с пятилетним стажем работы. Во-первых, мне нужен основательный предлог для вторжения, позволяющий познакомиться со всеми работниками общежития. Этот предлог в виде отпечатанной типографским способом фотографии уже разысканного преступника лежите моем кармане. Во-вторых, мне нужно выяснить, кто из персонала работает по совместительству в соседних жилых домах. Пунктов не так уж много, склероза у меня нет, поэтому незачем переводить бумагу, у нас с ней и так туго.

Из каморки под лестницей высунулся дряхлый старик и спросил, куда я иду.

— К коменданту, — ответил я.

Он тут же исчез, потому что шипение чайника в каморке становилось угрожающим.

Здание пятиэтажное, но коменданты выше первого этажа никогда не забираются.

Откуда-то сверху доносится аккордеон, здесь же, внизу звуки разнообразнее: бренчанье тара, стук домино и голоса, один громкий, другой приглушенный, в конце коридора. Подойдя к полуприкрытой двери с крупной надписью «КОМЕНДАНТ», я различил слова: «Долго нам еще нюхать?! Я спрашиваю, долго нам еще нюхать?» — «Ну, чего ты кричишь, Зюзин? Я ж заявку еще вчера послал». Приглушенный голос принадлежал сидевшему за столом. По-видимому, это и был комендант.

— Здравствуйте, — сказал я, и кричавший парень нехотя ретировался.

Зато комендант взглянул на меня с благодарностью, облегченно вздохнув, сказал:

— Собачья должность у меня, вот что. Туалет у них действительно засорился, только мне-то что делать, если слесаря сразу не присылают?

— И давно вы на этой самой должности?

Он улыбнулся.

— Уже лет тридцать по хозяйству работаю, а здесь недавно, — и с обидой добавил: — небось на прежнего не кричали, тот сам всех матом крыл. А я последнее время в интернатах работал, с детьми, ругаться разучился.

Мы помолчали. Он не спрашивал, кто я и зачем явился, а мне тем более торопиться не к чему.

— Ушел бы на пенсию, да хозяйство жаль. Кто его знает, кого взамен пришлют.

Я вспомнил аккуратно выметенный коридор, чистые стекла в окнах, свежевыбеленные стены здания и поверил в искренность этого пожилого человека, так вкусно произносившего слово «хозяйство».

— Вид у вас усталый. Или с помощниками туго?

— Помощников хватает, у меня и добровольные есть. Это они с туалетом возиться не хотят, а что-нибудь другое давно б сами исправили. Шутка сказать, триста человек — всех специальностей мастера!

Меня, конечно, интересовали помощники штатные, но повторять вопрос, не назвав себя, неудобно. Я представился и объяснил мнимую цель своего визита. Комендант повертел фотокарточку.

— Нет, такой у нас не проживает.

— Может быть, раньше, еще до вас или просто приходил сюда? Кто из персонала сейчас на работе?

— Уборщицы уже ушли, нет, одна после перерыва работает, должна скоро подойти. Сторож Гусейн-киши, да вы его, наверное, видали, Намик в кочегарке и прачка наша, Огерчук Валя.

— У вас и прачечная своя?

Мое удивление было ему приятно, и он с удовольствием рассказал, как пришлось пробивать эту идею и как здорово помогла Евдокия Семеновна Круглова — парткомша с комбината.

— Он баба умная, в горкоммунхозе прямо заявила:

«Я женщина, сама себе постираю, а мужчинам что делать? Или вы за то, чтобы грязь разводить?!»

Круглову я знал в лицо, у горотдела с комбинатом давно установились союзнические отношения, и сейчас очень ясно представил себе, как она наступала на коммунхозовцев.

Однако комендант увлекся, пора было возвращать его к интересующей меня теме.

— Может быть, кто-нибудь из персонала работает по совместительству в соседних домах и мог видеть его там? — предположил я.

Подумав, он отрицательно покачал головой.

— Уборщицы Рахматуллина и Мирбабаева работают в школе, другие только здесь.

Мне не хотелось расставаться с удобной версией.

— А остальные? Сторожа, например... Сколько их у вас?

— Сторожей трое: Гусейн-киши, сами видели; Асадов — инвалид, без ноги, хорошую пенсию имеет, от скуки работает; Гандрюшкин, тот помоложе и здоровьем еще крепок, но такого лентяя свет не видывал. Да и знал бы я, если б работали...

Вот и все. Неужели мы на кофейной гуще гадали? Медленно прокрутил в памяти кадры мамоновского допроса. Нет, не похоже, чтобы мы с общежитием промазали. Может быть, из живущих? «Триста человек, — подумал с ужасом, — поди проверь... И кто из них мог быть связан с шестью домами? Нет, триста человек, слава богу, можно оставить в покое. Либо из персонала, либо общежитие вообще ни при чем».

— А вы точно знаете, что он в этом районе прячется?

Вопрос коменданта — естественная реакция на мою настойчивость, но как же он близок к истине!

— Видите ли, по данным милиции Борисоглебска (не знаю, почему мне подвернулся именно этот город), он скрывается где-то здесь. — Для того чтобы как-то оправдать свою назойливость, я добавил: — Это опасный преступник, совершивший там тяжкое преступление.

— А я думал, у нас. Оказывается, вон где...

— Если б у нас, мы бы сами поймали.

Прозвучавшая в моем голосе обида встретила у коменданта понимающую улыбку. Как человек, болеющий за свое хозяйство, он считал это чувство естественным и в других.

Я встал.

— Обойду ваших работников, может, кто и вспомнит.

Сам я в этот обход уже не очень верил. Комендант вызвался проводить меня в кочегарку и прачечную, так что пошли вместе.

Намик, парень с черными, будто вымазанными мазутом и затем вконец перепутанными волосами, возился около поставленного на попа огромного котла. Отблеск горящего газа и кипение пара придавали кочегарке сходство с паровозной кабиной, только паровоз этот был устремлен в небо. «Борисоглебской милиции» Намик, разумеется, помочь не сумел, и мы двинулись в прачечную. Она помещалась в дальнем конце двора, но уже на полпути стал ощущаться специфический запах сырого белья. Навстречу нам вышла женщина с большой дорожной сумкой в руках. Я было остановился, думая, что это и есть «прачка наша, Огерчук Валя», но комендант не обратил на нее никакого внимания, и мне пришлось догонять его уже на лесенке.

В опрятной, ухоженной комнате оживленно беседовали две женщины, одна была в белом халате. Такое ощущение, что попал в приемную больничного покоя; правда, гул машины в следующем, основном помещении тут же нарушал эту иллюзию.

Молодая, со вкусом одетая женщина, судя по обрывку фразы, жаловалась на кого-то, мешавшего ей жить «по-современному». При нашем появлении она сразу стала прощаться, называя женщину в халате Валей, а в дверях недовольно покосилась на нас: поговорить толком не дали. Бог с ними, с эмоциями, мое внимание привлек сверток в капроновой сетке, который она унесла с собой.

Комендант перехватил мой заинтересованный взгляд и счел нужным пояснить:

— Наша прачечная работает на хозрасчете, вот и приходится иметь дополнительную клиентуру со стороны. А качество у нашей Вали такое...

— Ну уж и зря, — неожиданно для своей крупной фигуры певучим высоким голосом перебила женщина. — Из соседних домов несут, в городскую далеко ехать, вот и все качество.

Мой остолбенелый вид комендант истолковал по-своему.

— Вы не думайте чего другого. У нас все законно, квитанции, счета. И разрешение имеется. Как ведомственные парикмахерские или столовые. Кому от этого плохо?

— Нет, конечно, это разумно, — механически ответил я, потому что думал действительно о другом.

Клиенты из соседних домов, женские откровения и пересуды, из месяца в месяц поддерживаемая связь с примерно постоянным кругом жильцов, и в результате — накопление обширной информации о достатке и образе жизни. Неужели передо мной соучастница мамоновских краж?

Пока она рассматривала снимок, я разглядывал ее. Фигурой и большими доверчивыми глазами она по какой-то странной ассоциации напоминала мне крупного, добродушного кенгуру, каким его изображают на детских картинках. На первый взгляд ей было под сорок, но шея — ахиллесова пята женщины — выдавала ее подлинный возраст. И все же неизменное радушие в сочетании с детской непосредственностью — вернув фотографию, она брезгливо вытерла руки о фартук — вызывали в окружающих желание называть ее по имени.

Нет, я оперативник и в отличие от следователя имею право на интуицию. Я ищу преступника. Мне не надо доказывать ни его вины, ни невиновности такой вот Вали. Просто я принял к сведению, что она не могла быть заодно с Мамоновым по извечной формуле: этого не может быть, потому что не может быть.

Уже потом, когда мы шли по двору, я вспомнил о более существенном доводе: Мамонов говорил о женщине и стал нервничать после того, как Рат назвал его соучастником мужчину. Теоретически, конечно, можно предположить, что Мамонов умышленно сказал правду в надежде на обратную реакцию и, когда мы, по его мнению, клюнули на приманку, мастерски разыграл растерянность. В этом случае он большой артист, и нам надо немедленно прекратить уголовное дело, а его самого передать на поруки Бакинскому драматическому театру. Но если связь Мамонова с Валей отпадает и все-таки окажется, что Валя была невольным источником информации, то для кого же?

Значит, нужно выяснить два вопроса: куда отдавали в стирку потерпевшие и кто составляет ближайшее Валино окружение. Где-то на заднем плане у меня в мыслях все время мельтешил еще платок, свежевыстиранный и аккуратно отутюженный. Может быть, оттого, что я только что побывал в прачечной и видел стопки чистого белья. Надо показать его потерпевшим, не исключено, что Мамонов все-таки его украл.

— Ваша Валя отличная хозяйка и, видно, добрая женщина. Для мужа, одним словом, клад.

— Она и есть клад. Только чего там муж... Нет у нее никакого мужа, а если будет... — и комендант, не договорив, сердито сплюнул.

— Да, таким не везет, — попытался я поддержать разговор, но он упорно молчал, думая о чем-то своем.

Мне хотелось быстрее рассказать Рату о своих предположениях, связанных с прачечной. Но его в горотделе не оказалось. Ткнулся к Шахинову, и тоже напрасно: на заседании в горисполкоме. Пошел к «беспризорникам» (так в связи с отсутствием болевшего начальника отделения Рат называл следователей). Двое прилежно писали какие-то заключения, но Арифа как раз и не было «Он в экспертизе», — и снова уткнулись; видно, срок поджал.

Вконец расстроенный, я вернулся к себе. Меня распирало, а вокруг пустующие столы, ребята разъехались еще с утра. Решил заняться бумажками — у оперативников их всегда навалом, — даже заглянул в сейф, но дальше этого дело не пошло. Бывают же такие сумасшедшие минуты, когда оставаться наедине с собой невмоготу.

«Надо выложить все Аллочке, — подумал я. — Ей, женщине, легче оценить мою фантазию о клиентах-потерпевших». Я успел внушить себе, что эта консультация действительно необходима, и вошел в «детскую» по-деловому энергично.

Добрая «фея маренго» склонилась над мальчуганом лет десяти-одиннадцати и гладит по волосам. Он еще сопит, но голову не убирает. Нравится. Зато на меня Аллочка смотрит львицей, которой помешали облизывать своего детеныша. Да, горотделу явно не до меня, ему и без краж забот хватает.

Тут мне сказали, что Музаметдинов разыскивает кого-нибудь из оперативников. Фаиль — замполит. К нам он пришел с партийной работы на Нефтяных Камнях, а туда — с Тихоокеанского флота. Он до сих пор носит широкую, по-флотски, фуражку, фасонно надвигая ее на лоб, но скорее не этим, а какой-то внутренней открытостью удивительно напоминает парня из гриновского Зурбагана.

У него сидит Леня Назаров, он же Н. Леонидов, из городской газеты. С прессой, как и с комбинатом, у нашего горотдела союзнические отношения. Выясняется, что Леня хочет сделать факт задержания Мамонова достоянием широкой общественности.

— Понимаешь, старик, расползлись слухи, будто в городе орудует шайка, совершившая с десяток краж. А вор, оказывается, один, да и тот пойман.

— Но вещи еще не найдены.

— Видите, я же говорил, что пока писать неудобно, — подхватывает Фаиль.

Леня озадаченно вертит приготовленный блокнот.

— О самом-то факте сообщить можно? А потом, когда полностью разберетесь, дадим подробный материал.

— Граждан, конечно, успокоить можно. Кунгаров не будет возражать? — Фаиль вопросительно смотрит на меня.

— Против краткого сообщения, по-моему, нет.

— Ну да, так и дадим, анонимно.

Леня спохватился, но мы с Фаилем уже хохочем.

Из-за газетного псевдонима Рат дразнит Леню анонимщиком, ему это, естественно, не нравится, а тут он сам полез под удар.

Потом они возвращаются к прерванному моим приходом разговору. Оказывается, они начали с Мамонова и перешли к причинам преступности в целом. Эта тема — конек Мухаметдинова.

— Под нами хлебный магазин, я несколько раз видел, как разгружается хлеб из машины. Шофер перебирает его рукавицами, в которых только что крутил баранку. Экспедитор влезает в кузов, чтобы дотянуться до верхней полки, к его ногам сваливаются одна-две буханки. Бывает и похуже. После этого ты можешь брать его блестящими щипцами, нести домой обернутым в целлофан, грязи на нем от этого уже не уменьшится. От милиции, помимо борьбы с преступностью, требуют еще и выявлять и устранять ее причины, и мы это делаем, но только со стадии «щипцов». Поймите же наконец, что требовать от нас большего абсурдно!..

В силу привычки придерживаться определенной системы я решил обойти потерпевших в хронологической, по времени совершения краж, последовательности.

Дверь первая. Только перед ней я вдруг вспомнил, что за термином «потерпевшие» стоят люди, которых обокрали. Странно, что такая очевидная мысль не приходила мне в течение двух недель, хотя все это время я только тем и занимался, что старался помочь им.

Сперва они ассоциировались с неприятными сообщениями о кражах, потом я рассматривал их как бесполезных в розыске преступника свидетелей, теперь считаю носителями важной информации. Вот и получается, что явления второго порядка заслонили то главное, ради чего существует милиция.

Сейчас я позвоню и задам совершенно идиотский, с точки зрения потерпевших, вопрос: где они стирают белье? И буду повторять его в пяти квартирах. Мои визиты могут вызвать недовольство, раздражение, даже насмешку, но я заранее должен признать естественной реакцию пострадавших людей.

Дверь открылась, и я попал в знакомую обстановку времени «пик». Мама переодевала в домашнее ребенка ясельного возраста; он слегка попискивал, скорее от удовольствия. Папа крутил мясорубку и, увидев незнакомого мужчину — они меня, конечно, не запомнили настолько, чтобы узнать сразу, — тоже двинулся к дверям.

— Я из милиции по поводу той кражи...

Оба закивали, в ожидающих взглядах надежда. Когда я сообщил о поимке вора, надежда переросла в уверенность. Теперь бы пригласить в горотдел и возвратить молодоженам отрезы на платья, костюм, свадебные подарки, столовое серебро. Вместо этого я показываю носовой платок.

Нет, это не их платок, а на лицах разочарование. Дело не только в стоимости украденного — в конце концов, у них все впереди, будут и костюмы, и ложки, — обидно, когда обворовывают в самом начале самостоятельной жизни.

— Где вы стираете? — спрашиваю я.

Они удивленно переглядываются, а я смотрю на них с таким же ожиданием, как только что они смотрели на меня.

— В прачечной, — отвечает она.

— Это имеет значение? — раздраженно спрашивает он.

— Да. В какой?

— Здесь, за углом. В общежитии.

Моя радостная улыбка передается им. Дверь за мной долго остается незахлопнутой.

Неужели совпадение? И я невольно убыстряю шаги.

Дверь вторая. Тут же после звонка на меня обрушился лай. Значит, гражданин Сергеев принял меры предосторожности на будущее.

Он узнал меня сразу, прикрикнул на мордастого боксера:

— Булиш, на место!

Потом спокойно добавил:

— Товарищ нас тоже охраняет.

Меня передернуло, а лицо потерпевшего Сергеева растекается в довольной улыбке. Начиная с надбровных дуг, она охватывает щеки, уши, переплескивает через очки на кончик носа и, скользнув по подбородку, стекает за воротничок. Только глаза остаются не тронутыми этим разливанным морем веселья. Странное дело, но мне показалось, что именно эта улыбка заставила пса возобновить ворчание.

— Что же мы стоим, проходите же, проходите...

Теперь хозяин сама любезность, будто после нанесенного оскорбления у него гора с плеч свалилась.

— Вы думаете, я собаку из-за кражи взял? Нет, кража здесь ни при чем.

Меня это совершенно не интересовало, но Сергеев с увлечением продолжал:

— Собака — самое благодарное существо на свете, сколько вложишь в нее внимания и любви, столько же получишь взамен, ничего не пропадет. Мой Граф умер за месяц до этой злополучной кражи. Я называл его Гришкой. Вот, взгляните...

Он порылся в подсервантнике, протянул мне фотокарточку.

— Симпатичная мордашка, — вежливо сказал я, — гораздо приятнее этой...

Я выразительно посмотрел на слюнявого Булиша, а он вывалил свою красную лопату, прихлопнул глазные ставни и дремлет.

— После Графа я не мог взять другую овчарку. — Сергеев вздыхает, и почему-то не глаза, а стекла очков становятся влажными. — А Булька еще дурачок, полная отдача будет не скоро.

Я с детства люблю животных и испытываю недоверие к их владельцам. До сих пор оно казалось мне необъяснимым, а теперь я понял, что меня неосознанно раздражало это эгоистичное желание получить стопроцентную отдачу, на которую не способны даже родные дети, не говоря уж о родственниках и просто знакомых.

Я решительно, как заправский иллюзионист, вытащил платок и поинтересовался, не признает ли Сергеев его своим.

— Нет, не мой. Но по соседству многих обворовали, покажите им. Впрочем, самое главное, что платок вы уже нашли, поздравляю.

Он снова обдал меня своей безбрежной улыбкой, а пес приоткрыл в ставнях щели и глухо зарычал.

Безропотно глотать вторую пилюлю я не собирался.

— Простите, забыл ваше имя-отчество...

— Сергей Сергеевич.

— Так вот, Сергей Сергеевич, вы напрасно недовольны Булькиной отдачей. У него с вами уже установилась поразительная синхронность: когда вы улыбаетесь, он рычит.

По лицу Сергея Сергеевича пошли красные пятна, и он демонстративно посмотрел на часы.

Зато вопрос о стирке уже не вызвал у него желания острить, но именно теперь он мог бы делать это совершенно безнаказанно, потому что ответ: «В общежитии» целиком и полностью пометил мои мысли.

Видимо, он понял, насколько важным было его сообщение:

— Жены нет дома: она могла бы более подробно...

Но я уже вставал.

Дверь третья. Ее открыл грузный седой мужчина в расцвеченной всеми цветами радуги пижаме. Черты лица были такими же броскими: крупный нос, еще не побежденные сединой брови вразлет, огромная грива над массивным лбом и губы, которых с избытком хватило бы на три рта. Когда произошла кража, он был в командировке, и я видел его впервые, хотя, по правде говоря, знал о нем больше, чем о других потерпевших, вместе взятых.

Он близоруко прищурился, прислушался к чему-то и пробасил:

— Кажется, опять дерутся....

Я посмотрел на соседнюю дверь, но он замахал ручищами:

— Нет, нет... Это у меня. Мерзавцы!

Потом с неожиданной для грузного тела реакцией рванулся в комнаты, на ходу крикнув:

— За мной!

«Мерзавцы» сидели на ковре и действительно тузили друг друга пластмассовыми кеглями. Но делали они это молча, и «услышать» такую драку мог только любящий дедушка.

Наше появление примирило воюющих, а после моего запоздалого объяснения, кто я и откуда, они дружно ретировались в другую комнату. Теперь их союз был нерушим.

— Неужели и вы, профессор, пугаете их милицией? — пошутил я.

— Представьте себе, молодой человек, я не только пугаю, я и сам боюсь. Да, да, я сам. Всю жизнь перехожу улицы в неположенных местах. Прямо патология, знаете ли, боюсь, а все равно срезаю угол. Вы, случаем, не оштрафовать меня пришли за все сразу? Сумма-то какая наберется, а? Рассрочки просить буду!

Он уселся в кресло, кивком показал мне на соседнее. Это было уже приглашение к разговору по существу.

— Вчера мы арестовали обокравшего вас...

— Меня обокрасть невозможно, — серьезно перебил он.

— Простите, обокравшего вашу квартиру преступника, но вещи пока не найдены, и нам важно знать... — я замялся и, не найдя ничего подходящего, все-таки брякнул: — Где вы стираете белье?

Мой коронный вопрос вызвал приступ необузданного смеха, который заразил и меня.

— Так вы, молодой человек, полагаете, что вор отнес наши вещи в стирку? — едва отдышавшись, спросил он, и мы снова расхохотались.

— Но если это действительно важно, мы наведем справки у жены. Лучше я сам спрошу, ладно? Она сегодня устала; весь день на меня работала: целую кучу с немецкого перевела, а тут еще мерзавцы давали жару.

— Так она спит?

— Нет, нет, читает. Просто подымать не хочется.

Дядя-симпатяга здорово напоминает нашего Темир-бека, хотя сходство это скорее внутреннее — им обоим как-то не подходит высокопарная приставка «профессор».

— Передаю дословно: у Вали, общежитие за углом, чудесная женщина. О чем-нибудь вам это говорит? — Он, прищурившись, внимательно смотрит на меня. — Вижу, что да. Можете не объяснять, ваши профессиональные тайны меня не интересуют. Давайте-ка лучше угостимся французским коньяком. Не отказывайтесь, аллах вам этого не простит.

Коньяк был светло-каштанового цвета и чудесный на вкус. Хозяин с удовольствием причмокнул, пододвинул ко мне коробку с конфетами:

— А я по заграницам отвык закусывать, порции мизерные, да и вкус лучше чувствуется. Да, так вот о вещах. Жена, конечно, переживала; в женщинах много еще первобытного: блестящий металл, тряпки... Черт с ним, с барахлом. Мне по-настоящему жаль одну вещицу. Золотые швейцарские часы; отец их в жилетном кармане всегда носил, подарок Тагиева, был такой нефтепромышленник. Когда отца уже давно в живых не было, ко мне все близкие приставали, чтобы спрятал подальше, из-за той надписи дарственной. А я не прятал, ведь не в том дело, кто подарил, а за что подарили. Отец лечил детишек, а дети все равны. Ну, а потом и прятать незачем стало. Где бы мы ни жили, они всегда на видном месте лежали. Если крышку приоткрыть — тиканье слышно...

Видимо, «мерзавцев» озадачила внезапно наступившая тишина, и они просунули в приоткрытую дверь свои физиономии.

— Вот, полюбуйтесь, тут как тут и жаждут бури, спокойствие им не по носу. Удрали мы с женой от их родителей, оставили им в Баку квартиру, так и здесь достают...

Честно говоря, мне не хотелось уходить, но, оказавшись на улице, я сразу вспомнил о прачечной и кражах, впервые по-настоящему осознал, что моя фантастическая гипотеза уже приобрела характер вполне реальной версии, и понесся дальше.

Дверь четвертая распахнулась сразу и настежь. Так открывают, когда кого-то давно и с нетерпением ждут. В рамке дверного проема — точно ожившее творение Рубенса, из чувства современности лишь накинувшее на себя капроновый халатик. Мы удивились оба, но я продолжал стоять, а она тут же исчезла. В этой и следующей кражах я не выезжал на место происшествия, поэтому обитателей квартир знал только по допросам Асад-заде. Мое теперешнее впечатление от хозяйки можно было передать одним словом: штучка.

Она вернулась уже в чем-то непроницаемом, и я, назвавшись, сказал, что должен выяснить некоторые вопросы.

— Пожалуйста, входите, я ждала мужа.

Я позволил себе сдержанно улыбнуться, но она на мой скепсис не обратила никакого внимания.

— Ваши вопросы...

— Это ненадолго. Ваш?

Она отрешенно глянула на платок, отрицательно покачала головой.

Решив, что пускаться в объяснения не имеет смысла, я прямо спросил:

— Где вы стираете?

Звонок буквально сорвал ее со стула. Из прихожей донеслись возгласы и поцелуи. Это продолжалось долго, определенно она про меня забыла.

Наконец они появились в комнате. Одной рукой он обнимал ее за плечи, другой тут же при входе сделал движение, собираясь швырнуть чемоданчик в кресло, и увидел меня. Чемоданчик дернулся и вернулся в исходное положение.

Она покраснела, мягко освободилась от его руки:

— Простите, мы не виделись полгода, — и ему: — Товарищ из милиции, нас ведь обокрали...

Как будто и их можно обокрасть! Ведь Мамонов воровал только вещи. Конечно, она забыла, о чем я ее спрашивал, и мне пришлось повторить вопрос. На этот раз я пустился в долгие и сбивчивые объяснения: я становлюсь косноязычным, когда испытываю неловкость. Какой-то фарисей придумал, что так ждут только любовников, — и в мыслях сразу «штучка». Почему презумпция невиновности в отношении к преступникам не стала для меня определяющей нормой в остальных, куда более безобидных жизненных ситуациях?

— В основном я стираю сама, а что покрупнее — в прачечной.

— У Огерчук?

— У Вали, в комбинатском общежитии.

Мои пробежки от дома к дому становились все стремительнее. Я настолько поверил в несокрушимость своей версии, что перед пятой дверью почти не сомневался в стереотипности ответа: «У Вали, в общежитии». Платок меня больше не интересовал: свою роль необходимой «ниточки» он, пожалуй, сыграл.

— Где мы стираем? В стиральной машине. Если б не Игорь, я б, конечно, отдавала прачке, но он мне помогает. А вам некогда жене помогать, да?

— Ну Леля... — укоризненно тянет совсем еще юный Игорь. — Вы не обращайте внимания. Когда ребенок засыпает, у нее сразу поднимается настроение.

Круглолицая скуластая Леля перестала резвиться и серьезно сказала:

— Сейчас еще что, а первые дни после кражи дочурка вообще не хотела ложиться: вынь да положь ей «усатика», вот где было мучение...

— Этот тип зачем-то прихватил тигренка, — пояснил Игорь.

— Что за тигренок? — Я помнил, что в перечне такого не было.

— Плюшевый, величиной с настоящую кошку. Мы хватились его вечером, когда укладывали спать ребенка.

Мало мне стиральной машины, так появился еще плюшевый зверь!

Я мужественно поблагодарил Игоря и Лелю, даже пообещал вернуть «усатика».

«И все-таки она вертится!» Рзакулиевы, последние у кого побывал Мамонов, тоже стирали у Вали, в общежитии.

Я думал, вчерашний понедельник никогда не кончится. Едва вернулся в горотдел, пришлось ехать к кинотеатру: передрались мальчишки из ремесленного. На ночь глядя прибежала женщина: оказывается, муж-шизофреник, недавно выписанный «с улучшением», снова впал в буйство. С больным провозились очень долго, потому что «Скорая» его не брала из-за отсутствия санитаров, а держать его в горотделе мы не могли. Наконец пришли к компромиссу: транспорт и врач их, санитары наши. Снимать милиционеров с уличных постов нельзя, еле нашли одного, вторым «санитаром» пришлось поехать самому.

Уже совсем за полночь привезли дядю, дрыхнувшего в городском сквере. Сперва он не хотел вылезать из мотоциклетной «люльки», а потом не хотел туда влезть, чтобы ехать в вытрезвитель. Обзывал нас нехристями и доказывал, что имеет «права» спать там, где ему больше нравится.

И все-таки хороший был понедельник. Я невольно улыбнулся: передо мной одно за другим всплывали лица потерпевших.

Итак, я знаю, что Валина прачечная и выбор квартир Мамоновым для совершения краж каким-то образом тесно взаимосвязаны. Но каким? Думать об этом не хочется. Вот обдумывать полученную информацию — другое дело, но старая уже исчерпана выводом о наличии связующего звена между Валей и Мамоновым, а новой нет, за ней я только собираюсь идти. Информация, информация!.. Живи Архимед в двадцатом веке, ему не пришлось бы просить точку опоры!

Остаток ночи прошел спокойно, дежурный приветствует меня с добрым утром.

— Ничего не доброе, — говорю я, — вся фигура болит.

А утро было все-таки доброе. Я это почувствовал сразу, как только вышел на улицу. Прошел дождь, но такой короткий, как процесс умывания моего Муш-Мушты.

И вообще, я люблю этот час спокойствия и порядка, час, в который, по моему мнению, не совершается преступлений. Улицы наполнены звуками шагов, весомых, знающих себе цену. Это выход рабочего класса, и он действительно полон величия! Мне кажется, людям с нечистой совестью становится не по себе от этого уверенного ритма шагов — потому-то и не совершаются преступления.

На автобусной остановке «Общежитие» людей еще мало: до комбината езды минут десять, а на часах столько же восьмого. Придется подождать, там мне нужно повидать человека, которого я уже давно не видал. С этим парнем меня познакомила работа в колонии. Со студенческой скамьи я отправился туда, хотя были возможности получше. Тогда мне просто хотелось заглянуть за последнюю страничку детектива, ведь любой из них заканчивается изобличением преступника, а что потом? Теперь я убежден, что оперативные работники и следователи, судьи и адвокаты должны начинать работу именно там. Это вооружит их знанием тех, кого они будут потом преследовать или защищать.

Парень был осужден за... Впрочем, какое это теперь имеет значение? Прошлое пусть остается в прошлом. Я что-то для него сделал, уж и не помню что. Скорее всего просто поступил справедливо, а там это ой как ценится. Я не могу точно объяснить, почему воры, расхитители, хулиганы, попав туда, приобретают прямо-таки обостренное чувство к справедливости.

Ага, мой парень вышел из общежития, но к остановке не переходит, видно, решил идти пешком.

Мы случайно встретились месяца три назад, и первое, что бросилось в глаза, — походка. Она не имела ничего общего с той, которая была там. Мне было, конечно, приятно, что, навсегда покончив с прошлым, он не забыл меня. Даже настоял, чтобы я записал номер комнаты и телефон общежития: вдруг понадобится его помощь. Теперь она действительно понадобилась. Я перешел улицу, и он заметил меня.

— Провожу тебя немного, не возражаешь?

Мы пошли рядом, говорили о том о сем, и тут он сам неожиданно помог мне:

— Домушника у нас здесь поймали... Видать, из приезжих?

— Из приезжих. — И наконец, решившись, говорю:— Мне хотелось бы узнать твое мнение об одном человеке. Ты прачку вашу знаешь?

— Кто ж Валю в общежитии не знает? Только не подумайте чего такого. Поначалу ребята к ней, конечно, лезли, хоть и в возрасте, а лицом приятная, собой фигуристая. Да она всех поотшивала, не криком-шумом, а добром, по-хорошему. Валя — женщина правильная, а работает, словно мать выстирала, и без всякой корысти, ни копейки без квитанции не возьмет. Некоторые ее за это ушибленной считают, мол, как можно за восемьдесят рублей ишачить, а у ней просто выкройка такая, ведь получают некоторые люди и поболе, а хапнуть все равно норовят.

— Вот и отлично. Твое мнение о Вале совпало с моим.

Я сказал это не без умысла, но вполне искренне. Действительно, радостно узнать о человеке, даже едва знакомом, хорошее. Совершенно неправильно представление, будто милиция имеет дело преимущественно с плохими людьми. По роду своей работы мы действительно чаще встречаемся с плохим в людях, но это не одно и то же. А умысел заключался в том, чтобы мой интерес к Вале не вызвал настороженности. Чтобы она не подумала, будто милиция ее в чем-то подозревает.

— У меня к тебе просьба. Я должен знать, с кем общается она вне работы. Даю честное слово, что это в ее интересах.

— Я верю, — сказал он. — Только тут и узнавать нечего, с Гандрюшкиным они женихаются, со сторожем нашим, на полном серьезе. Дура баба. Уж она его ухоживает, лентяя. Даже барахло его персонально вручную гладит.

Так вот почему на мой вопрос о Валином замужестве комендант сердито сплюнул.

У меня в груди что-то екнуло и оборвалось. Так бывает, когда самолет ночью сползает на посадку, и кажется, ни за что на свете не разыскать ему затерянного в бескрайнем пространстве аэродрома, и вдруг толчок, и он уже катится по надежному бетону.

— Это какой Гандрюшкин, Василь Захарыч? — уточняю я.

— Не-ет... этого Михаилом Евлентьевичем, а ребята так просто Мишкой зовут. И до самой смерти своей Мишкой останется, потому что труха, не человек.

— Чем же он Вале тогда приглянулся?

— Да кто знает, по каким приметам она его оценила. Аккуратный он и чистенький, как мухомор после дождя. Одеколон употребляет. Судьбой обижен, потому как детки родные бросили. Он об этом всем и каждому рассказывает, а потом в глаза платком потычет и такое на физиономии изобразит, ни в жизнь не догадаться, что деток этих он уж лет пять как липок обдирает: целую бухгалтерию завел, кто сколько ему присылать должен, словно не отец, а фининспектор какой.

«Детки тоже хороши», — подумал я и еще подумал, что мне повезло: парень оказался на редкость наблюдательным.

— Еще он слабым здоровьем хвастать любит, мол, трагедия семейная подорвала его организм, иначе не сидел бы теперь под лестницей. Тут он снова лезет за платком, потому что и сам не знает, чем бы таким мог заниматься.

Ай да парень! Я живо представил себе большие Валины глаза, доверчиво впитывающие «трагизм» Гандрюшкина, глаза доброго кенгуру из детской книжки. Но эта картина быстро сменяется в моем воображении другой: Валя говорит о своих клиентах, пересказывает услышанное от них по-женски, со всеми подробностями и мелочами, а этот прохвост жадно ловит каждое слово, и задыхается от зависти к чужой, недоступной для него жизни среди дорогих и красивых вещей, с поездками на курорты и за границу, и, как таблицу умножения, запоминает внешние приметы заманчивого мира материальной обеспеченности. Ему плевать на все достижения нашей страны, на стройки родного города. Он не ударил бы на них и пальцем о палец.

Какая уж там радость труда, он привык испытывать одну радость потребления. Но ведь ее тоже надо заработать, а он желает получить все, не вылезая из-под лестницы. И тут появляется Мамонов... Мало ли откуда они могли быть знакомы.

Парень украдкой посмотрел на часы.

— Извини, что не вовремя пришел, — говорю я. — Последний вопрос, и сядешь в автобус, иначе влетит за опоздание. Когда работает Гандрюшкин?

— Сейчас заступает, с восьми.

Этот вопрос я задал на всякий случай, еще не имея никаких определенных намерений, просто мне нужно было знать, где в ближайшие сутки будет находиться Гандрюшкин.

Я шел назад к общежитию, невольно убыстряя шаги. Когда позади осталось три квартала и я чуть было по инерции не влетел в общежитие, меня осенила мысль, что торопиться здесь опасно, лучше сесть в автобус и ехать в горотдел. И это действительно было самым разумным.

Во-первых, мое психологическое построение (клиенты — Валя — Гандрюшкин — Мамонов — потерпевшие) нуждалось в фактической проверке. Нельзя так, за здорово живешь, явиться с обыском к этому Мухомору на том основании, что он личность общественно непривлекательная и мог быть соучастником краж. От понятия «мог быть» до «был» дистанция огромного размера, и мы должны убедиться, прошел ли он ее. Во-вторых, Гандрюшкин уже наверняка знал о поимке Мамонова, и если он преступник, то постарался либо избавиться от опасных улик, либо хорошенько спрятать их.

Есть немаловажное обстоятельство: сумма денег, обнаруженная у Мамонова, немногим меньше украденной в целом у потерпевших. Значит, вещи и ценности ко времени последней кражи еще не были проданы. Трудно предположить, что между компаньонами существовал кабальный для Мамонова договор, по которому все деньги доставались Гандрюшкину, — роль первой скрипки не для него. Скорее всего Мамонов вообще не докладывал ему о наличных, а основную добычу они намеревались разделить пополам. Следовательно, для продажи всех этих колец, ложек и отрезов в распоряжении Гандрюшкина имелось два неполных дня. Срок слишком маленький, чтобы найти подходящего покупателя. Значит, он вещи спрятал в надежде, что Мамонову выдавать его нет смысла. Прошло два дня, и эта надежда превратилась в уверенность. Теперь вообще торопиться незачем, и распродажей он займется потом, когда все успокоится. Спрятал он, конечно, хорошенько, но ведь и мы будем искать как следует.

Я почувствовал, что меня подташнивает: не ел со вчерашнего дня и натощак накурился. Надо позавтракать, дорогой товарищ инспектор, уж это вы наверняка заслужили.

Оказывается, не заслужил. Когда я, очень довольный собой, с удовольствием после слоеных пирожков и какао потягивая сигарету, явился в горотдел, Турин посмотрел на часы и бросил Рату, что с дисциплиной у нас слабовато. Я посмотрел на него красными (ведь я почти не спал) глазами, но промолчал, потому что возражаю, лишь когда считаю себя в чем-то виноватым. Это нелогично, но большинство людей до тридцатилетнего возраста поступает точно таким образом.

Потом я заговорил, и, честное слово, они слушали меня с большим вниманием.

Едва я закончил, Рат, человек действия, вскочил, а Турин предложил мне написать подробный рапорт. В это время позвонил Шахинов и попросил всех к себе, так что мне пришлось повторить все сначала.

— Вы убеждены, что Огерчук не имеет к этому отношения? — спросил Шахинов.

— У меня это тоже вызвало сомнения, — подхватывает Турин.

— У меня нет никаких сомнений, поскольку я с ней не разговаривал. — Оказывается, Шахинов может быть резким, не повышая голоса. — Просто я хочу знать, уверены ли в этом вы сами?

— Совершенно уверен, — сказал я и чуть было не добавил, что Валя — кенгуру, словно это могло объяснить мою уверенность.

— А в отношении Гандрюшкина?

Я замялся, и Рат недовольно покосился на меня.

— Конечно же, он. И слепому ясно!

— Ну так как же? — Шахинов по-прежнему обращался ко мне.

— Надо проверить, находился ли у него в доме посторонний.

— Допустим, все подтвердилось. — Шахинов не продолжал, потому что вопрос был ясен и так.

Рат заерзал и сказал, что после этого не видит никаких сложностей.

— Гандрюшкин может признать, что Мамонов ночевал у него, но кражи...

— А вещи? Куда он денется, когда мы найдем вещи?

— А если не найдем?

— Как то есть не найдем? Не в катакомбах же одесских живет этот сторож. Продать он их тоже не успел.

Тут Рат, раздражаясь от ненужной, по его мнению, проволочки, быстренько привел мои собственные доводы, но то ли оттого, что их высказывал кто-то другой, то ли из-за запальчивости Рата, но теперь уже они не казались мне такими убедительными, как раньше.

На Шахинова они не произвели достаточно сильного впечатления, и Рат, ища поддержки, обернулся ко мне.

— Вещи должны быть у него, — противным от неискренности голосом сказал я. Как раз сейчас мне пришла в голову мысль, что, узнав об аресте Мамонова, Гандрюшкин от испуга мог предпринять что-то в первый же момент. Но как отказаться от того, что я говорил сам Рату пятнадцать минут назад? И я продолжал мямлить об отсутствии у Гандрюшкина близких людей в городе, а Вале он тоже не мог довериться: могла догадаться, чьи это вещи.

— Я думаю, мы слишком все усложняем, — веско сказал Турин. — Это все-таки сторож, а не доктор юридических наук. Даже я на его месте не вел бы себя иначе.

— Мне трудно представить себя на месте укрывателя краденого, — холодно улыбается Шахинов, — но подменять собой Гандрюшкина никому из нас не стоит. На своем месте он поступил так и только так, как мог поступить именно он.

Рат вернулся с пожилой домохозяйкой и дворником, подмигнул нам: «Порядок».

Пока Асад-заде их допрашивал, я подготовил людей для опознания. Вместе с допросами эта процедура заняла часа полтора, но Рат до конца не выдержал и, бросив: «Я за Мухомором», умчался.

Уже по предварительным описаниям соседей стало ясно, что речь идет о Мамонове. Опознание прошло без неожиданностей. Небольшое отличие в показаниях свидетелей касалось только времени пребывания Мамонова у Гандрюшкина: домохозяйка заметила постороннего на день раньше — на то и женщина.

Перед уходом в камеру Мамонов попросил очередную порцию сигарет, задумчиво сказал:

— Докопались все-таки, а?.. Прям как в кино. — В дверях опять остановился. — Неужель по платку определили?

— Может быть, теперь все как следует расскажешь? — ответил я вопросом на вопрос.

— Не, начальник. Я свое рассказал, теперь пусть хрыч рассказывает.

Ввалился Рат, потребовал сигарету, значит, чем-то озабочен.

— Где Гандрюшкин?

— В КПЗ оформляется.

С непривычки поперхнулся дымом, выругался.

— Как ты думаешь, чем этот тип занимался, когда я влез к нему под лестницу? Ладно, не мучайся. С карандашом в руках штудировал УПК. Как тебе это нравится? У него с детства интерес к юриспруденции, — ломая голос, передразнил Рат.

— Болезненный.

— Я так и сказал. Потом прочитал ему про обыск, знаешь, где «предметы и ценности, добытые преступным путем, скрыты...», хотел сразу расколоть.

— Ну и что? — механически спросил я, потому что догадался о результате и о том, что именно тревожит Рата.

— Ты понимаешь, такое впечатление, что вещей у него уже нет.

Так и есть: именно об этой возможности я подумал утром и промолчал. Промолчал дважды: сперва у Шахинова, потом у Рата. Что мне помешало во второй раз? Ложное самолюбие? Пожалуй, нет, перед Ратом я не постеснялся бы отказаться от ошибочного мнения. Боязнь выглядеть «подпевалой» — вот что. Как же, товарищ мог подумать: только что ты говорил одно, а побывав у начальства — другое. Смешно, но для компромиссов с собственной совестью иногда бывает достаточно даже таких вот нелепых доводов.

Рат смял окурок.

— Поплакались, и ладно. Теперь поздно.

Асад-заде приготовил протокол допроса подозреваемого и в ожидании Гандрюшкина заполнял вводную часть.

— Бери материалы, поехали за санкцией на обыск, — сказал Рат, — а ты, — обернулся он ко мне, — в порядке его поручения допроси Мухомора.

— Я поручаю, — согласился Ариф.

Рат хмыкнул и потащил его за собой.

Всегда любопытно впервые увидеть человека, о котором уже сложилось определенное представление. В данном случае внешнее сходство между оригиналом и созданным в воображении образом оказалось настолько разительным, что я улыбнулся. И впрямь мухомор. Хилое туловище, еще более сужаясь в плечах, незаметно переходило в длинную шею и увенчивалось головой-шляпкой с аккуратно зачесанным пробором в набриолиненных волосах.

Он подошел к стулу, но не сел. Оперся на спинку рукой, взглянул на меня, как сфотографировал, и резко качнул шляпкой.

— Унижен и оскорблен, но смеха вашего достоин. Пригрел перелетную птицу, а она змеей обернулась. Ужален я, ох как ужален. — Вытащил заглаженный конвертиком платок, промокнул глаза.

«Пятистопное ископаемое какое-то», — подумал я. Словно провинциальный артист-неудачник, замороженный в конце прошлого века, вдруг ожил во всей своей оттаявшей красе.

Гандрюшкин снова произвел фотосъемку, на этот раз несколько увеличив выдержку, — хотел узнать впечатление.

— А платочек вам Валя выстирала?

— Валентина Степановна — моя невеста. Подробности эти...

Он запнулся. Как у всякого невежды, лексикон его был ограничен: слово «интимные» в нем отсутствовало.

— ...личные, — нашел-таки синоним, — к делу не относятся.

На его печально-осуждающий взгляд, установленный на предельно длительную выдержку, я отреагировал совсем уж неприличным вопросом:

— Зачем же вы невесте своей ничего из краденого не подарили: платочки вместе, а золото врозь? Или не про всех клиентов вам рассказала?

Гандрюшкин сел и съежился, как мухомор на солнцепеке.

— Вы можете выдать краденые вещи до производства обыска, тем самым облегчив свою вину.

Я произнес эту официальную фразу бесстрастным тоном, но втайне надеялся на успех. И ошибся. Меня обманул его подавленный вид, но как раз про обыск упоминать и не следовало. Наша догадка об истоках совершенных краж явилась для него обескураживающим откровением, а услышав про обыск, он снова почувствовал себя на прежних, заранее продуманных позициях. Позиции же эти без обнаружения вещественных доказательств казались ему неприступными. И не без основания: если вещи не найдены, нет и укрывательства краденого, а «пособничество путем снабжения информацией» трудно доказать — ведь мог же он делиться с Мамоновым, как и Валя с ним, без всякого умысла. Теперь я окончательно уверился, что вещей в доме Гандрюшкина нет и найти их, когда игра пошла в открытую, будет нелегко.

Гандрюшкин распрямился и перешел в контратаку:

— Я хочу прокурора.

Я терпеливо разъяснил, что знакомство с прокурором состоится обязательно, но позже, когда придется выбирать меру пресечения, а может быть, в этом и вовсе не будет надобности, если наши вполне обоснованные подозрения не подтвердятся. Кроме того, прокурору сообщено о задержании Гандрюшкина, а жалобы и ходатайства действительно можно заявлять в письменном виде на бесплатной казенной бумаге, кстати, очень дефицитной.

Потом я перешел к допросу по существу, и он тут же заявил:

— Ответы на ваши вопросы я хочу изложить сам.

Весь разворот протокола он заполнил на одном дыхании, будто по памяти шпарил. Мы явно с ним просчитались, вернее, я его недооценил. Он оказался не так прост, как думалось.

А «изложено» им было вот что:

«Ввиду бедственного материального положения и крайне одинокой старости в свободное после работы время я согласился на временное у меня проживание упомянутого в вопросе гражданина по фамилии Мамонов который обманув мое доверие занялся преступными кражами и воровством тем навлек на меня тяжкое и обидное подозрение в присвоении вещей им украденных мною доселе невиденных и незнаемых как я предполагаю им то есть вором Мамоновым распроданных и пропитых...»

Дальше в том же высокопарном стиле и без знаков препинания он просил «для собственного очищения» произвести у него обыск и «со всем усердием» признавал себя виновным в нарушении паспортного режима.

На обыск я не поехал. Рат предложил мне срочно допросить Огерчук: помимо всего прочего, ей могли быть известны не установленные нами связи Гандрюшкина.

Не знаю, кому было легче, им ли искать напрасно или мне «стрелять» в кенгуру. За исключением Гандрюшкина, конечно. Он заметно посвежел, и шляпка его, казалось, источала добродушие и любовь к ближним — отличная натура для изображения готового к вознесению Христа.

Рат отвел меня в сторону, спросил;

— Ну как?

— Ничего нового: дети, дом, Валя.

— Дом исключается, даже намека не нашли. А вдруг все-таки...

— Нет, — перебиваю я, — она исключается тоже.

— Ты что, телепат? Она его ближайшая связь, мы просто обязаны проверить. Ариф!

Подошел Асад-заде. В его практике это был первый серьезный обыск, и вид у него был совсем обескураженный.

— Готовь постановление на обыск у Огерчук.

— А заодно у коменданта и соседей Гандрюшкина.

— Комендант и сожительница — не одно и то же.

— Не сожительница, а порядочная женщина. Ей же не восемнадцать, чтобы ложиться в постель с печатью в паспорте. Она хотела создать семью и обманулась, ее обокрали так же, как и других потерпевших.

Асад-заде писать постановление не торопился, словно ожидая, за кем останется последнее слово.

Оно осталось за Ратом:

— Зря мы спорим. И дело не в твоей психологии. Все равно прокурор не согласится. Он и про этого сказал, чтобы отпустили, если ничего не найдем, ты же слышал.

Это уже относилось к Арифу, и он с облегчением кивнул. Еще бы! Ему не пришлось принимать решения, а я по себе знаю, как это бывает трудно — и не только на первом году службы. Ведь обыск — оскорбление. Для того чтобы нанести его, надо быть уверенным в своей правоте. Но Ариф напрасно радуется. Как и я когда-то, он еще не понимает, что получил всего лишь отсрочку, что скоро он столкнется с необходимостью самостоятельно принять решение и нести за него ответственность. Может быть, в этом трудном умении заключается один из признаков профессионального мастерства — милицейского или любого другого.

Рат выглянул в коридор и пригласил Гандрюшкина. На столе уже лежала разная мелочь, отобранная у того по протоколу задержания.

— Распишитесь в получении, — предложил Асад-заде, — и можете идти.

Гандрюшкин не спеша вывел подпись, высморкался, произвел наш групповой снимок с максимально открытой диафрагмой. Он проделал все это молча, но с таким достоинством, будто сама оскорбленная добродетель выговаривала нам за него: «Вот видите, как все обернулось, а вы сомневались... ай-я-яй, товарищи». Но товарищи не сомневались ни раньше, ни теперь, поэтому Рат сердито сказал:

— За нарушение паспортного режима будете оштрафованы в административном порядке.

Мухомор склонил шляпку набок:

— С усердием прошу размер налагаемого штрафа согласовать с крайне бедственным материальным положением.

От такого наглого фарисейства Рат позеленел, повернулся ко мне:

— Я тебя прошу, по-интеллигентному, вежливо объясни ему, что нам некогда.

Меня не надо упрашивать, и я сурово произношу цитату из Фенимора Купера:

— Бери свое, гурон, и уходи!

— Прошу не оскорблять, буду жа...

Рат посмотрел на него своим стокилограммовым взглядом, и жалоба застряла в горле. Гандрюшкин быстренько собрался и исчез.

Теперь предстояло еще одно «приятное» дело: подробно доложить обо всем Шахинову. Да еще перед самым его отъездом на трехдневный семинар. Однако в кабинете мы застали и Турина и поняли, что от доклада Шахинов постарается нас избавить.

Несколько минут стояла гнетущая тишина. В кабинете у Шахинова она бывала особенно неприятной.

Рат поежился, неопределенно сказал:

— Да, поторопились.

В это время, по-строевому чеканя шаг, вошел и застыл по стойке «смирно» участковый инспектор капитан Маилов.

Шахинов пожал плечами.

— Сядьте!

Все остальное он говорил в обычном спокойном тоне.

— Время шагистики прошло даже для армии. И там, и у нас нужны в первую очередь специалисты. Если ракетчик не сумеет быстро и точно выполнить приказ, грош цена его умению вытягиваться в струнку. Как бы вы передо мной сейчас ни маршировали, приказ о выявлении посторонних лиц вами не выполнен: в течение двух недель на вашем участке проживал преступник и безнаказанно совершал кражи. Государство доверило нам спокойствие города, в этой ответственности само по себе заключено уважение. Его не прибавится, если подчиненные будут есть глазами начальство, но мы его лишимся вовсе, если, соблюдая формальную дисциплину, будем наплевательски относиться к служебной. И пожалуйста, не поддакивайте. При обсуждении служебных вопросов вы можете соглашаться или спорить, а теперь в вашем одобрении нет никакой необходимости.

Шахинов никого не распекал в присутствии третьего лица, тем паче третьих лиц, но сегодня он изменил своему правилу. Я понял, что это сделано умышленно, когда без видимой связи с предыдущим он в заключение сказал:

— Время бездумных исполнителей прошло. Регулировщики с дипломами ненужная роскошь, их может заменить автомат. Только творческий подход к делу обеспечит рентабельность каждого из нас в обществе, строящем коммунизм.

Когда участковый вышел, Шахинов без тени упрека обратился к нам, словно продолжая утренний разговор:

— Надо хорошо продумать, как все же поступил Гандрюшкин. Я подумаю в дороге, а вы здесь. У вас фора, — улыбается он одними глазами, — все под боком, даже потерпевшие, если понадобится вернуть вещи. В общем, порознь или вместе, но надо думать.

Вместе у нас ничего не получилось. Рат, как это часто бывает, из состояния «оперативной горячки» впал в апатию; Турин привык мыслить несоразмерными с ничтожным Гандрюшкиным категориями — все равно что из пушки по воробью палить, да еще холостыми зарядами; мы с Арифом попробовали, но ничего путного из этого не вышло.

Ровно в шесть я сказал Рату, что Гандрюшкин мне глубоко антипатичен, настолько, что я и думать о нем не хочу, а хочу обедать и ночевать сегодня дома.

Меня не встретили овациями за то, что ночевал я вне дома, но разводиться со мной не собирались, и проблема: работа или семья, прошу прощения у героев «милицейских романов», у нас начисто отсутствовала.

На меня поворчали, зато тут же накормили горячим обедом, а домашний обед — это вам не столовая.

Муш-Мушта выждал некоторое время и, убедившись, что я продолжаю занимать вертикальное положение, потащил играть в настольный футбол.

Работа в уголовном розыске развила во мне своеобразный инстинкт самосохранения: в свободное время полностью отключаться от всего, что занимало на службе. Мир, к счастью, состоит не только из преступников. Поэтому сверхчеловеки, способные размышлять над криминальными загадками круглосуточно, мне не импонируют. Недаром все-таки Конан-Дойль вручил своему герою скрипку.

Но сегодня мое серое вещество взбунтовалось: слишком велик объем полученной за день информации. Инстинкт был подавлен, и место в моих размышлениях прочно занял Гандрюшкин. Правда, сперва я думал не столько о нем, сколько о том, куда он мог спрятать украденные вещи. Мысленно перебирая различные варианты, я вдруг понял, что все время исхожу из возможностей абстрактного лица. Тогда как Гандрюшкин — реальная личность, со своими взглядами, привычками и повадками. Значит, ответить на вопрос о вещах безотносительно к самому Гандрюшкину невозможно, и поиск решения надо начинать с исходного: кто он?

Пятьдесят два года, вдовец; дети разъехались по городам и весям, с папашей не переписываются, но деньги высылают аккуратно: дочь добровольно, сын — алименты; в молодости болел туберкулезом, на фронте не был; в Закавказье приехал вскоре после войны, работал почтальоном, потом держал корову и продавал мацони. Скорее всего только продавал, потому что после смерти жены молочная коммерция лопнула. Затем уже где-то на службе торговал газированной водой и пирожками, но недолго. То ли его интересы не совпали с государственными, то ли не обладал необходимой расторопностью; вот уж после этого он забрался под лестницу в общежитии. Это, так сказать, форма биографии, а каково внутреннее содержание? Я убежден в изначальности положительных задатков у любого человека. Но что же превратило Мишу Гандрюшкина в Мухомора? Может быть, болезнь лишила уверенности в себе, а ближайшее окружение в силу неизвестных мне обстоятельств усугубило его сознание собственной неполноценности? Обо всем этом можно только гадать. Случай — совершенное преступление — подсовывает нам уже «выпеченного» жизнью человека. Итак, прощай, Миша Гандрюшкин, пусть тобой займутся другие; и здравствуй, Мухомор, ты уже, к сожалению, по моей специальности.

Внутреннее движение твоей Мухоморьей биографии обусловливалось неизбывным желанием много получать, как можно меньше давая взамен. По этому принципу ты строил свои отношения с обществом, с родными, даже с Мамоновым. Крупного стяжателя из тебя не вышло, помешали лень и страх перед наказанием. Ты превратился в безнаказанного воришку, обкрадывающего в рамках дозволенного законом всех и вся, в том числе и собственную жизнь. Если бы не стечение обстоятельств, твоя воровская сущность так и не вылезла бы наружу. Впрочем, тут я, наверное, ошибаюсь: природа не терпит несоответствия формы и содержания, все равно когда-нибудь приходится держать экзамен на однородность. Судьба испытала тебя в наиболее благоприятных условиях, когда твое одиночество решила разделить добрая, отзывчивая женщина. Ты выдержал экзамен, подтвердив, что форма все-таки определяется содержанием: воришка в рамках дозволенного превратился в преступника. По привычке ты начал с кражи внутренней, обокрал поверившего тебе человека. Потом сделал следующий шаг: залез в карман, уже охраняемый законом. Переход был чисто символическим, тебе не пришлось отказываться ни от лени, ни от трусости. Действовал и рисковал кто-то другой. Свой собственный риск ты свел до минимума. Стоп! С этого момента возникает основной вопрос: «Как в соответствии с Мухоморьей индивидуальностью ты должен был вести себя дальше?»

Я допустил еще одну ошибку, подумал, что ты растерялся после поимки Мамонова и мог сгоряча избавиться от прямых улик первым попавшимся способом. Ошибка эта двойная. Улики представляют собой ценности на достаточно крупную сумму — до трех тысяч рублей, и расстаться с ними ты был просто не в состоянии.

Во-вторых, ты вовсе не растерялся, когда Мамонов не пришел от Рзакулиевых. Сидя под лестницей, ты обдумал разные варианты и заранее был готов к тому, что случилось. Арест сообщника, конечно, пугал, ведь твой риск сводился именно к этим часам неизвестности, но страх и растерянность — разные понятия. К тому же Мамонову не имело смысла тебя выдавать, по крайней мере сразу. Мы не пришли. Испуг сменился радостью, теперь все принадлежало тебе одному. Только нужно на время избавиться от вещей, чтобы они не стали уликами; кто знает, как поведет себя рецидивист в дальнейшем, да и милиция сейчас начеку. Куда ж ты их дел, соблюдая условия: не продавать, не оставлять в доме, надежно сохранить?

Я по-шахиновски стал чертить на бумаге. Так сказать, мыслить графически.

Схемы не получилось, правда, не по моей вине. Связей Гандрюшкина с внешним миром едва хватило на изображение жалкого подобия треноги.

Обе линии, соединяющие его с детьми и Валей, я решительно перечеркнул. Оставалась третья. Но разве мог Гандрюшкин довериться просто знакомым? Отдать три тысячи в таком подозрительном эквиваленте, да еще под честное слово? Порядочный догадался бы и не принял, а прохвост просто-напросто присвоит. Тренога развалилась. Мухомор мог рассчитывать только на себя.

Закопал в поле за городом или спрятал на какой-нибудь стройке? Слишком легкомысленно. Как Корейко свои миллионы, сдал в камеру хранения? Понадобился бы чемодан внушительных размеров. Я живо представил себе изумление соседей. Подобный торжественный выезд не мог не запомниться, и вся хитроумная комбинация, затеянная на случай нашего появления, теряла смысл. Вещи он вынес в сетках, частью в карманах или под пальто? Только так. А что ж дальше? Телепортировал их на Эльбрус?

И все-таки Гандрюшкин нашел выход, и, судя по его уверенности, вполне надежный. Но какой? Отгадка вертелась у меня в мозгу, как слово, которое знаешь, но вот сейчас вспомнить не можешь. Однако утомление от прошедших суток сказывалось все больше, и мысли, ускользая из-под контроля, вместо того чтобы сосредоточиться, разбегались черт знает по каким закоулкам. Я боролся еще минут десять и провалился в небытие.

Наскоро запивая бутерброды горячим кофе — с утра он дает хороший заряд бодрости, — я мысленно составил прогноз на сегодня. Делать это по принципу «что день грядущий мне готовит?» вошло у меня в такую же привычку, как у некоторых прослушивать рано утром сообщения о погоде. Выяснилось, что ничего светлого не ожидается, наши умозрительные резервы иссякли, придется готовить оперативную комбинацию.

Перед тем как выйти из подъезда, я сунул палец в нашу ячейку почтового ящика и в который раз подумал, что газеты лучше покупать в розницу: некоторые почтальоны упорно не желают приносить их с утра. И вдруг вспомнил, что Гандрюшкин тоже работал почтальоном. Именно в этот момент на меня свалилось легендарное яблоко. Вчерашний вечер не прошел даром, ведь яблоки откровения падают лишь на подготовленную почву. Почтовый ящик вызвал цепную реакцию ассоциаций: почтальон — Гандрюшкин — почта — посылки. Кому? Ответ на этот вопрос я получил еще вчера: себе. Больше некому. Куда? Скорее всего куда-нибудь поближе, в Баку например. Главпочтамт, Гандрюшкину, до востребования. А?

Снова, как после встречи с парнем из общежития, паруса наполнились ветром и мчат меня к затерянному в бескрайних просторах острову истины. Правда, пока это всего лишь рейсовый автобус.

— Нам придется... — едва поздоровавшись, начинает Рат.

— Не придется. По-моему, не придется, — тут же поправляюсь я, а самого распирает, как ту крыловскую лягушку.

— Что-нибудь новое?

— Пока кибернетики не научатся создавать модели с ассоциативным мышлением, нам нечего бояться конкуренции роботов.

— Ассоциации — это вещь, — улыбается Рат. Он привык, что за подобными выкладками у меня всегда скрывается что-то существенное.

Зато физиономия Турина вспыхивает, как электрическое табло с таким примерно текстом: «Начхать мне на роботов и кибернетику, а несерьезных товарищей вроде тебя я бы гнал из милиции в три шеи. Тоже мне юморист, а еще погоны носит!»

К моей гипотезе Рат поначалу отнесся с недоверием. Я, горячась, приводил все новые доводы, даже изобразил, как Гандрюшкин аккуратно, стежок за стежком, обшивает посылку по всем почтовым правилам. Моим союзником неожиданно оказался Турин. Когда Рат усомнился, что посылка может вместить такое количество вещей, он убежденно воскликнул: «Значит, их было две!» О количестве посылок я, честно говоря, не задумывался. Осознав, что решение вопроса «Как поступил он?» может прийти через новое изучение личности Мухомора, я впал в другую крайность, и вещи потеряли для меня свои конкретные материальные признаки.

— Значит, отправил под вымышленной фамилией на свою собственную до востребования, — сдается Рат. — Можно спокойно подыскивать покупателей...

— Не боясь никакого обыска, а потом, когда шум уляжется или мы убедимся в его непричастности...

— ...заняться реализацией.

Мы перебиваем друг друга, но логика поступков Гандрюшкина от этого не нарушается.

— Как просто и надежно придумано, — искренне восхитился Турин, — какое образование у этого сторожа?

— Здесь дело не в образовании, — возразил я. — Просто он служил на почте.

— Ну что ж, бери у Фаиля машину. Три почтовых отделения. Может, в каком и повезет. Если, конечно, тебе все это не приснилось.

— Меня смущает другое, — вдруг сказал Турин, — как мы все это задокументируем?

— Очень просто, — ответил Рат. — Асад-заде вынесет постановление о выемке, прокурор утвердит, возьмем Гандрюшкина...

— Я имею в виду оформление по нашей, оперативной линии, — недовольно перебивает Турин. — Ведь никаких специальных мероприятий в связи с посылками не проводилось. Просто догадались, и все.

Оказывается, его мучила невозможность увязать данный случай с исполнением требований, предъявляемых к работе уголовного розыска.

— Ну ладно, я займусь этим сам, — словно освобождая нас от главной непосильной ноши, с достоинством заявил он.

Уже в машине я залился смехом: подумал, как Турин бьется сейчас над документальным оформлением моей догадки. Да, он держится в центральном аппарате только потому, что непосредственное начальство не видит его в деле.

Не повезло нам во всех почтовых отделениях. В последнем я просмотрел корешки квитанций даже два раза. Отправлений от имени Гандрюшкина не было. Неужели действительно приснилось?

— Теперь куда? — спросил шофер, но я опять вылез из машины.

Вернувшись на почту, я стал смотреть документы на получение. И снова безрезультатно. Вот тебе и ассоциативное мышление, недаром его так трудно задокументировать. Но все же начатое надо доводить до конца, эта привычка тоже из моего актива.

Сержант проворчал — шофер начальства не очень считается с субординацией — и повез меня в отделение, где мы побывали перед этим.

«Гандрюшкину Михаилу Евлентьевичу, до востребования». Черным по белому и вполне наяву. Я держал карточку, и пальцы у меня дрожали. А каково было Ньютону?

Успокоившись, я прочитал, что отправителем является Андрей Гандрюшкин, обратный адрес: Баку, проездом.

На почте, с которой я начинал проверку, Гандрюшкина ожидала вторая посылка, на этот раз от дочери Сони. Обе посылки были отправлены в воскресенье. Значит, Гандрюшкин уехал с вещами в Баку в первые же часы после задержания Мамонова.

Вот с какой мухоморьей предусмотрительностью поступил он. Только с детками зря перестраховался, можно было и без них обойтись.

Удивительно, до какой степени может дойти привычка к раз напяленной на себя маске. И расцветка давно поблекла, и многочисленные прорехи выдают настоящее лицо, а любитель маскарада по-прежнему пытается дурачить окружающих.

Гандрюшкин упорно не желал становиться самим собой. Его поэтапная реакция на происходящее в сокращенном варианте выглядела примерно так:

«Посылка мне? От сына!»

«Какое странное содержимое! На что все это старику?»

«Как, еще одна? От дочери!»

«И она насовала бог знает что! Они с ума посходили!»

«Краденые? Те самые, мамоновские?! Да не может быть!!!»

По поручению партбюро Рату на днях предстояло провести беседу о вежливом и культурном исполнении работниками милиции своих не всегда приятных обязанностей. Фарисейство Гандрюшкина, казалось, вот-вот доведет его до приступа морской болезни, но ввиду предстоящей беседы, на которой мы с Арифом будем присутствовать в роли слушателей, он стоически сохранял спокойствие. Асад-заде был занят составлением протокола, и только я, лишенный отвлекающего стимула, наконец не выдержал:

— Когда моему сыну было полтора годика, он закрывал лицо руками и требовал, чтобы его искали, но в вашем возрасте это выглядит просто глупо.

— Зачем вы меня оскорбляете? — с мягкой укоризной спросил он.

— В данном случае это не оскорбление, а просто констатация факта, — очень серьезно сказал один из понятых, пожилой почтовый служащий, с каким-то музейным интересом разглядывавший Гандрюшкина.

После этого Мухомор умолк и до самой машины не произнес ни слова.

А по дороге в горотдел с ним совершенно неожиданно для нас произошла истерика. Он трясся, всхлипывая, тер по лицу кулачками, видимо, платком он пользовался только для утирания символических слез.

Мужской плач способен разжалобить даже страхового агента, а мы всего-навсего сотрудники милиции. Рат похлопывал Гандрюшкина по плечу, я же, как обычно в минуты сильного волнения, косноязычно мямлил:

— Михаил Евлентьевич, ну же, ну, возьмите себя в руки...

— Если бы я знал... Если бы я знал... Никогда!

Из дальнейшего стало понятно: если бы он знал, что все равно будет разоблачен, он никогда не связался бы с Мамоновым, никогда, никогда не совершил бы преступления. Вот он — главный мотив мухоморьего раскаяния! Оказывается, превращение в мухомора необратимо, и никаким сентиментальным мычанием тут не поможешь. От того, как мы работаем, зависит иное: быть или не, быть мухоморам преступниками. Только неизбежность разоблачения может удержать их. А рецидивистов типа Мамонова становится все меньше, и, лишившись питательной мухоморьей среды, они, пожалуй, вымрут окончательно. Все это давным-давно заключено в гениально простой ленинской мысли о предупредительном значении неотвратимости наказания, но сейчас незаметно для меня самого она стала итогом моих собственных наблюдений.

Происшедшая в настроении Гандрюшкина метаморфоза избавила нас от необходимости задавать вопросы. Он давал показания взахлеб, Асад-заде еле успевал их записывать. Мы узнали, как Мамонов зашел в общежитие в поисках давнего приятеля, но тот еще в прошлом году подался на целину; как, разговорившись с Гандрюшкиным, попросил пустить к себе квартирантом и потом разбередил воображение хозяина, продемонстрировав свое непостижимое умение обращаться с замками; как, еще не сговариваясь, они поняли, чего не хватает каждому из них и какие сведения могли обеспечить Гандрюшкину получение своей доли в будущем. Мы выяснили многие подробности, в том числе и про платок, сыгравший в нашем поиске роль катализатора. Он действительно принадлежал Мамонову, но находился в таком состоянии, что хозяин, отчасти из присущей ему аккуратности, отчасти из желания угодить перспективному гостю, отдал его в стирку вместе со своими вещами.

Только судьба похищенного в предпоследней краже осталась невыясненной. В посылках вещей не оказалось, а Гандрюшкин о них понятия не имел.

— Эта кража — как ложка дегтя, — сердился Рат. — И хоть было бы что! Блузки-кофточки.

— Там был еще тигр. Хозяева хватились его позже, когда укладывали ребенка спать, — сообщил я.

Турин снисходительно улыбнулся. После обнаружения посылок он стал относиться ко мне более терпимо.

— Я же говорю: чепуха. За каким дьяволом понадобилась Мамонову игрушка?! В общем, будь там целый зверинец, это дело меня больше не интересует, — заявил Рат демонстративно вытаскивая из сейфа кипу документов.

— Правильно. Остальное должен выяснить следователь, а мы, оперативники, свое сделали. И неплохо. — Турин садится за приставной столик, тоже раскладывает какие-то бумажки, с удовольствием щелкает авторучкой.

— Я уточню в ходе очной ставки, — сказал Ариф.

Я бы с удовольствием пошел с ним, но Рат оставил меня помогать Турину.

— Хочу составить подробную справку для распространения в качестве положительного опыта. Борьбе с квартирными кражами руководство придает большое значение, — сказал тот.

Делиться положительным опытом всегда приятно. Но последняя фраза Турина меня покоробила. Все, к чему бы ни притронулись такие, как он, тут же переворачивается с ног на голову. Получается, будто мы разоблачаем воров не потому, что этого требует смысл нашей работы, а оттого, что этому придает большое значение наше руководство. Руководство у Турина превращается в отвлеченное полумистическое понятие, существующее само по себе, а мы из сознательных исполнителей своего долга — в служителей этой абстракции. А я под руководством понимаю организаторское начало, обязательное при решении больших и малых жизненных задач, в равной степени близких в масштабе нашего горотдела, например, и Шахинову — начальнику, и мне — подчиненному.

Но сейчас командовал Турин, мне же приказано ему помогать.

Турин писал быстро. Я подсказывал ему различные детали, фамилии, напоминал обстоятельства того или иного эпизода. Строка за строкой пересекали страницу, как в эстафетном беге, приводили в движение новую. Но меня не покидало ощущение, что, помогая Турину, я принял участие в чем-то предосудительном. Потому что сообщение о проведенной нами работе со всеми удачами и издержками под его пером трансформировалось в победную реляцию, читая которую, кажется, слышишь бой барабанов и крики «ура!».

Не знаю, сказал бы я это вслух или нет, но тут за моей спиной раздался голос Лени Назарова:

— Привет Пинкертонам!

— Салют! — гаркнул Рат.

Мухаметдинов, вошедший вместе с Леней, усадил гостя на диванчик.

Леня достал блокнот, сдвинул брови, и теперь это действительно был Н. Леонидов при исполнении служебных обязанностей.

Закончив обстоятельный допрос, он подумал и сказал:

— Опубликуем под рубрикой «Будни милиции», название «Вернуть украденное».

— С восклицательным или без? — серьезно уточнил я.

— Без. — И, спохватившись, что попался на розыгрыш: — Ну чего смеетесь? Хочется показать вашу работу в динамике. Это ж лучше, чем сухая информация.

Против динамики мы не возражали, и Леня, пряча блокнот, с сожалением сказал:

— Конечно, статья есть статья, особенно не развернешься. Вот документальный рассказ... Я бы вас изнутри высветил.

— Не угрожай, — сказал Рат.

— Нет, серьезно, ребята, у меня получилось бы.

Вошел Асад-заде.

— Наш молодой следователь, — представил его Лене Мухаметдинов. — Это его первое серьезное дело.

— Поэтому он ходит не иначе как с протоколами в руках, — добавил Рат, а сам тут же забрал у него исписанные страницы и начал жадно просматривать их. Мысль о шестой краже, видно, мучила его так же, как и меня.

Дочитав протокол, Рат с раздражением бросил его на стол.

— Врет он, все врет, — и, поскольку Леня с Мухаметдиновым уже ушли, добавил по адресу Мамонова пару непроцессуальных терминов. На очной ставке Мамонов ведь повторил, что две шерстяные кофточки, нейлоновую блузку и свитер, о которых напомнил Асад-заде, он продал на улице.

— Почему врет? — растерянно спросил Ариф.

— Да если бы он рискнул продавать вещи сам, зачем их тащить к Гандрюшкину? После других краж вещи были подороже.

— Золотые серьги, например, или отрез английской шерсти, — вставляю я.

— Об этом я и сам подумал. Но на улице ценных вещей быстро не продать, а других возможностей у него не было. Так что я считаю...

— Так и считай, — насмешливо перебил его Рат, — но если на суде он вздумает изменить показания, эпизод с этой кражей лопнет как мыльный пузырь.

Ариф сначала обиделся, но потом сообразил, что Рат прав: признание Мамонова не подтверждено другими доказательствами.

— Ничего страшного, остальные пять пройдут как по маслу. Брака у тебя не будет, — удовлетворенный его смущением, успокаивает Рат.

Тут я опять вспомнил об игрушке.

— Правдивость Мамонова можно проверить на тигренке. Это предмет легко запоминающийся. К тому же он должен был броситься в глаза Мамонову дважды: в квартире, в процессе самой кражи, и на улице, после того как остальные украденные вещи были якобы проданы.

— Не понимаю, зачем мудрить, — вмешался молчавший до сих пор Турин. — Мы нашли украденные вещи, за исключением сущей ерунды; следователь, насколько это было возможно, обосновал обвинение; остальное — дело суда. Если Мамонов даже откажется, суд исключит один из шести эпизодов за недоказанностью. Вот и все.

Очень удобно распределить ответственность между всеми понемногу. В конечном счете получается, что никто ее по-настоящему и не несет. После такого обобщающего выступления обычно раздается возглас: «Прекратить прения!», и присутствующие украдкой посматривают на дверь.

Турин аккуратно, через прокладку из кусочка толстой бумаги, скрепил «наш положительный опыт», Рат уткнулся в разложенные на столе документы, Ариф забрал свой протокол.

Для того чтобы осталось все как есть, надо было только промолчать. Заключить маленькую сделку с самим собой и промолчать. Всего-навсего. И можно выбросить «мухоморье дело» из головы, пойти к себе, не спеша после трехдневной гонки привести в порядок скопившиеся бумаги и пятичасовым автобусом убраться домой. И никаких хлопот, по крайней мере в ближайшее время. А там статья в газете об умелом разоблачении преступников. А там обзор по борьбе с кражами и опять твоя фамилия в голубом сиянии. Одним словом, фонтан. Но, думая так, я уже знал, что ничего этого не будет.

Я сказал, что Мамонов не вспомнит тигренка лишь в том случае, если кражи не совершал. Уж очень она похожа на исключение, подтверждающее правило: он лез только в те квартиры, о которых предварительно получал сведения от Гандрюшкина.

Мысль об этом приходила мне и раньше, но на каком-то подсознательном уровне. Сегодня, дополненная отсутствием вещей в посылках, неправдоподобностью мамоновских показаний и тем, что называют интуицией, она оформилась окончательно.

— Зачем же Мамонову оговаривать себя? — удивился Ариф. — Мы ж его не заставляли.

— Такому, как Мамонов, в принципе безразлично — за пять или шесть краж получить очередной срок. Зато он с самого начала понял, как нам хочется, чтобы все кражи были совершены им, и использовал это с какой-то своей целью.

— Решил оказать нам услугу, — съязвил Турин.

— Уж не знаю. Да я ведь и не настаиваю. Просто надо проверить.

Ариф мялся, но не уходил. Рат молча перебирал документы. Я знаю, о чем он думал. Если кражу совершил кто-то другой, то этого другого надо найти. Сделать это быстро едва ли удастся. А на носу конец года, кража скорее всего пройдет по отчету нераскрытой, и за это в первую очередь будут бить его — начальника уголовного розыска.

— Ну так как же, оставишь суду или?..

Рат не перекладывал ответственности на менее опытного. В самой форме его вопроса уже заключался ответ. Просто в данном случае последнее слово было за Арифом. Он следователь и должен принять решение. Закон мудр: чем больше прав, тем больше обязанностей.

— Надо проверить, — сказал он.

Я пошел с Арифом. Заварил — так и расхлебывать вместе.

Прежде всего необходимо официально допросить потерпевшего по поводу все того же тигренка.

Мы приехали рано, Саблиных дома не было. Моросил дождь, торчать в парадном неудобно. Решили подождать их в машине и чуть не прозевали. Дождь усилился, и Игорь с ребенком на руках галопом проскочил в ворота, а видел-то я его всего один раз.

Оригинальный это был допрос. Оказывается, Игорь работал в химической лаборатории и приходил значительно раньше жены. Поэтому на него возлагались дополнительные обязанности по дому, неисполнение которых, видно, грозило ему гораздо большими неприятностями, чем пропажа уже забытой всеми игрушки. «Мне бы ваши заботы», — казалось, думал он, отвечая нам и носясь по квартире как угорелый. А тут еще бэби женского рода, но с ярко выраженными мальчишескими замашками все время пыталось отнять у Арифа авторучку и под занавес, когда мы зазевались, дернуло и с треском разорвало протокол. Папа ее отшлепал, но через пять минут она снова была в форме, так что мне, пока Ариф заполнял новый бланк, пришлось взять на себя роль отвлекающей жертвы.

Потом явилась Леля, похвалила меня за умение обращаться с детьми, указала Игорю на суетливость, мешающую рационально использовать время, и сообщила Арифу, что почерк у него «не ахти». Попутно она что-то подправляла, что-то убирала и успела придать комнате совершенно неузнаваемый вид; перед нами на столе оказалась даже вазочка с живыми цветами. Самое интересное, что все мы, включая бэби, без видимых на то причин дружно сияли, как, впрочем, и сама Леля.

На улице Ариф глубоко вдохнул воздух, бодро сказал:

— Отличная погода, даже в машину не хочется.

Погода здесь, конечно, ни при чем. У меня самого было такое ощущение, будто мне только что вкатили изрядную порцию тонизирующих витаминов.

— Думал, в тюрьму повезут, а вы опять допрашивать, — еще с порога проворчал Мамонов.

Вопрос мы сформулировали так: «Из показаний потерпевших Саблиных усматривается, что, помимо двух шерстяных кофточек, нейлоновой блузки и свитера, у них похищена также детская игрушка, не указанная в первоначальном заявлении ввиду малозначительности; опишите ее».

Он искренне удивился:

— К чему вы это, не понимаю? Ведь если скажу правду, что в глаза не видел никакой игрушки и квартиры этих Саблиных тоже, вы же все равно не поверите.

И тут же по выражению наших лиц понял, что поверим.

— Как хотите, мне так и так срок получать. — Испытующе посмотрел на нас. — Или, думаете, на суде откажусь? Теперь уж нет. За пять ли, за шесть — полную катушку и опасного рецидивиста дадут. Если бы вещи не нашли, от всех, кроме поличной, отказался бы, факт. За одну суд бы еще подумал, как со мной обойтись.

Мы с Арифом переглянулись. Вот зачем понадобилось ему брать на себя злополучную кражу! Он рассуждал примерно так: если отпираться от всех, кроме «поличной», с самого начала, милиция волей-неволей весь, город перевернет, чтобы вещи найти, а так поищет сколько положено и авось бросит; если же отпираться только от кражи, которую на самом деле не совершал, на суде это против него обернется; как объяснить, почему в остальных раньше признался? Когда же Гандрюшкин был разоблачен и вещи найдены, отпирательство в одной краже ничего не меняло и привело бы только к проволочке, а ему хотелось быстрее попасть в колонию.

— Так все и запишем, — сказал Ариф.

— Пишите. Для меня что в лоб, что по лбу, а вам так вообще, по-моему, без пользы.

— Это по-вашему, а по-нашему, только правда пользу приносит.

Мамонов посмотрел на него как умудренный опытом папаша на неразумное дитя и веско изрек:

— Правда — она самая невыгодная.

Что там Мамонов — воры всех мастей любят считать остальных сограждан просто несмышленышами. Это всегда злит, но дискутировать с мелким воришкой — роскошь, для него годится аргумент попроще:

— Конечно. Куда как выгоднее всю жизнь по тюрьмам шляться.

— Эх, начальник, не будь той сигнальной штуки, зимовал бы я на воле с полным карманом.

— И без штуки поймали бы, сам знаешь. Неужели не надоело зайцем жить?

Ариф закончил, протянул Мамонову: «На, читай». Тот бегло просмотрел страницы протокола, привычно подписал каждую, вздохнул:

— Вот бы других пяти не было... Дождь-то какой, аж стекла взмокли.

За окном темно, и действительно кажется, будто комнату от улицы отделяют лишь тонкие струи воды.

— Может, и брошу на этот раз, — неожиданно говорит он, — если сам решу.

Везде уже пусто, голоса слышны только у Мухаметдинова.

— Ну? — едва мы входим, спрашивает Рат. Видно, еще надеется.

— Этой кражи Мамонов не совершал. Завтра вынесу постановление о выделении в отдельное производство, — уверенно отвечает Ариф. Наверное, сегодня он впервые по-настоящему осознал себя следователем — лицом, чье решение обязательно, как обязателен для всех закон, в соответствии с которым оно принято.

— Докопались, — невесело бросил Рат.

— Мы его быстро найдем, вот увидишь.

Меня действительно охватила какая-то веселая уверенность. Неспроста же он взял игрушку. А чем это хуже платка? И вообще, это преступление — из исключений, не подтверждающих правила, а с ними всегда легче.

— Придется с утра позвонить в газету, чтоб придержали материал, — сказал Фаиль. Он не очень силен в юриспруденции, но то, что называют социалистическим правосознанием, позволило ему верно оценить обстановку.

— И справочку тоже под сукно, по вновь открывшимся обстоятельствам.

К шутливому замечанию Рата Турин отнесся с полным безразличием. Он уже потерял к нам всякий интерес и сидит как посторонний, А может, он и есть посторонний?

К машине идем по звенящим от крупных капель дождя лужам. Кончен рабочий день.

Фонарик с надписью «Милиция» над входом в горотдел становится все меньше, превращается в светящуюся точку, сливается с другими огоньками города-спутника... Кажется, все они весело мигают мне: до свидания, инспектор, до завтра!..