Приключения 1971

Сергей ЖЕМАЙТИС Побег

Вторую неделю день и ночь над плоскогорьями Корнуолла полз серый поток тумана, медленно стекая с обрывистых скал в Ла-Манш. В заливе Плимут-Саунд туман был так густ, что корабли, истошно завывая и звоня в рынды, расходились в опасной близости, не видя друг друга.

В Корнуолле обычно стоит мягкая зима — «медленная весна», как называют ее местные жители, но в 1918 году настоящая весна задержалась где-то по ту сторону Ла-Манша, на полях последних ожесточенных битв, хотя исход мировой войны был уже давно предрешен, как и начало солнечных дней в Корнуолле.

С юго-запада подул ветер. Туман заклубился, потрескался. Ослепительный поток солнечных лучей хлынул на воды залива.

Медленно отодвинулась влажная завеса с берегов залива Плимут-Саунд, открыв удивительную панораму гигантского морского порта с сотнями кораблей всех классов, от огромных линкоров, многопалубных лайнеров, громоздких «купцов» до грациозных парусников, буксиров, катеров, рыбацких шхун и яхт. Над портом стоял низкий гул тысяч машин, иногда прорезаемый ревом сирен и гудками паровых катеров. Отходили от причалов низко осевшие морские гиганты с палубами, заставленными пушками и танками, у бортов розовели лица солдат в грязно-зеленой форме. А неутомимые буксиры волокли к освободившимся причалам только что пришедшие суда, влажные, будто покрытые потом. От мостовых приморского города поднимался пар. Весело разбрызгивали лужи по брусчатке колеса кебов и копыта лошадей, кебмены распрямили спины, согнутые непогодой. Невесть откуда взявшиеся воробьи горланили в ветвях деревьев. Еще недавно пустынные улицы ожили, особенно близ порта, где в многочисленных пабах — пивных — коротали недолгий отпуск торговые и военные моряки. Солнце выманило их из-за дубовых столов и высоких стоек, заставило на время оставить кружки с пивом.

У пивной «Счастливый ветер» с закопченными, вросшими в землю стенами и вывеской, на которой был изображен фрегат, идущий фордевинд, то есть подгоняемый ветром, дующим в корму, собралась толпа моряков и с интересом наблюдала за парусными учениями на клипере, стоявшем на рейде.

Парусные учения в порту, где тысячи знатоков следят за каждой эволюцией и ставят свои оценки, были своеобразным цирковым представлением. Зрители понимали, каково сейчас этим ребятам на реях, и старались по заслугам оценить их акробатическую работу.

— Не так уж плохо работают эти русские, — сказал приземистый матрос с военного корабля, не выпуская изо рта фарфоровую трубку в виде причудливо изогнувшейся сирены, — Как они ловко управились с верхним грот-марселем. Боюсь, что даже я со своими ребятами ненамного бы перекрыл их, когда ходил на «Дублине».

— У каждого был свой «Дублин», — грустно заметил пожилой моряк с сизым носом. — Да, не все плавали на «Фермопилах», — упомянув знаменитый клипер, он выжидательно умолк, тщетно надеясь на вопросы.

— Что-то долго копаются с грот-трюмселем, — небрежно проронил молодой щеголеватый матрос с торгового судна, явно стараясь показать, что и он понимает толк в парусном деле.

— Да-а, грот-трюмсель — это не стул в пабе, — опять заметил грустный моряк, но и на этот раз никто не обратил внимания на его слова, наверное, потому, что в них было явное стремление вызвать интерес к своей особе, в результате которого он мог выпить сегодня лишнюю кружку.

Грот-трюмсель — верхний парус на грот-мачте, самой высокой на клипере. Человек, скользивший по грот-трюм-рее, на сорокаметровой высоте казался темной черточкой. Прошло еще с десяток секунд, и грот-трюмсель затрепетал под легким бризом.

— Тебя бы туда проветриться, — сказал моряк с сиреной в зубах, обращаясь к щеголеватому, — ты бы скорей управился, конечно, если бы голова не закружилась.

Вокруг засмеялись. Молодой моряк презрительно повел плечами, а пожилой, вздохнув, проворчал:

— Посмотрел бы я, как он удержится там в шторм, когда кажется, что мачта с тобой вместе летит прямо к дьяволу и никогда не выпрямится. — Старый моряк насмешливо посмотрел на щеголеватого матроса. — Вот тогда у некоторых штаны мокнут не только от морской воды.

Моряки засмеялись. Когда смех утих, матрос с фарфоровой трубкой сказал:

— Русские могут не только с парусами управляться, они своего царя сбросили, а он у них сидел как принайтованный и, говорят еще, к тому же родственник нашему Жоржу,

— Георгу Пятому, — поправил матрос с торгового судна, — у нас о короле надо говорить почтительно, здесь не Россия.

— Я с полным почтением отношусь к Жоржу, а вот тебя почему-то хочется трахнуть под нижнюю челюсть.

Их помирили без особого труда, и разговор продолжался, но теперь уже о судьбе русского царя и его родственных отношениях с Георгом V.

Щеголь с торгового корабля сказал:

— Наш король не может допустить, чтобы так обращались с его родственниками.

— Ну конечно, — матрос с трубкой подмигнул. — Плохой пример. Боится, как бы мы что-нибудь не предприняли в этом роде.

Кто-то понимающе усмехнулся в ответ, кто-то кивнул, а молодой матрос сказал:

— Короля не следует задевать.

— Кто его задевает, просто жаль беднягу. Незавидное у него положение. Сидит как сыч в своем Букингемском дворце, в паб ему пойти нельзя, с девочками потанцевать тоже не разрешается. Кислое дело. А тут еще с родственниками неприятности.

Вокруг засмеялись и, тут же забыв о короле, несколько минут смотрели молча, как вспыхивали на солнце и свертывались паруса на реях русского клипера.

— Все! Просушили парусину, — сказал матрос с трубкой.

Никто не расходился, так как вскоре от борта клипера отвалил вельбот и, дружно подгоняемый на диво тренированной командой гребцов, помчался к берегу. Подошли еще моряки и несколько рабочих из доков и принесли свежие новости о русском клипере. Каким-то путем стало известно, что «Ориону» запрещен выход из порта.

Эта весть вызвала общее возмущение.

— Как! Не пускать корабль на родину, когда там революция! — воскликнул моряк с трубкой. — Между прочим, кое с кем из этих русских я встречался, — доверительно сообщил он, — парни рвутся домой.

— А груз-то у них знаете какой? — с отчаянием в голосе спросил старый моряк и был наконец вознагражден всеобщим вниманием. — Оружие у них в трюмах. Мне говорили знакомые грузчики. Вначале клипер намеревались направить во Францию, да раздумали. Сейчас, говорят, целая эскадра готовится к походу в Россию.

— Тем более! — моряк выхватил «сирену» изо рта и потряс ею над головой. — Наши лорды испугались, что винтовки попадут в руки большевиков.

Высокий тощий моряк подошел к матросу с трубкой и положил ему руку на плечо. Он все время как-то безучастно присутствовал в толпе, ни разу не улыбнулся, и только иногда в его глазах мелькали любопытные искорки и тут же гасли.

— Идем, Гарри, под крышу, а то я весь просох на солнце, да и сквозняком прохватило.

— Погоди, Арт. Сейчас, — сказал матрос с трубкой. — Как будто они идут к адмиральской пристани. Хотелось бы мне посмотреть, как лорд-капитан будет выворачиваться наизнанку, когда его русские припрут к самому фальшборту. Все-таки союзники. На них вся война на суше держалась. И вдруг арестовали! Ты прав, Арт. Пошли обсудим это дело за кружкой пива. В ночь отходим. Через три часа надо быть на «Грейхаунде». Когда теперь еще посидим в пабе да потянем холодного пивка...

«Орион» был еще совсем новым кораблем. Его построили только перед самой войной в одном из доков Портсмута. Несколько лет клипер служил учебным судном, на нем проходили практику гардемарины — выпускники Морского корпуса, а после больших потерь в торговом флоте им стали пользоваться как транспортом для перевозки военных грузов. Он мало чем уступал знаменитым «чайным клиперам», а по маневренности превосходил их, так как на нем установили паровую машину.

«Ориону» везло. Он ни разу не повстречался с немецкой подводной лодкой, хотя совершил несколько рейсов между британскими и французскими портами, ходил и в Америку по самым опасным морским дорогам, где сторожили немецкие субмарины. Новый рейс предполагался во французский порт Брест. «Орион» взял полный груз для русского экспедиционного корпуса во Франции. В это время резко изменилась политическая обстановка. Революционная Россия вышла из войны. Командир клипера капитан второго ранга Воин Андреевич Зорин обратился с рапортом к начальнику Плимутского порта адмиралу сэру Эльфтону, требуя разрешения вернуться на родину. Адмирал долго тянул с ответом, наконец прислал распоряжение немедленно сдать груз в Плимутской военной гавани и ждать дальнейших указаний. На это командир клипера ответил, что за груз, находящийся в трюмах «Ориона», заплачено русским золотом, и клипер принадлежит России, какая бы власть в ней ни существовала, и он, командир, требует, чтобы ему не чинили препятствий при выходе из порта.

Прошли две томительные недели, и адмирал прислал ответ, в котором со сдержанной яростью писал, что транспорт «Орион» по соображениям, связанным с войной и обязательствами союзников, временно задерживается в порту Плимут, о чем уведомлено русское военное министерство (которого уже не существовало) и на что получено его согласие. При изменении обстановки в британских водах, а также в водах Северной Атлантики транспорту будет дано разрешение покинуть Плимут с надежным эскортом (явный намек на то, что «Орион» включен в экспедиционный корпус).

Получив эту бумагу, командир, пользуясь хорошей погодой, провел парусное учение и вместе со своим старшим офицером отправился в Плимут к адмиралу сэру Эльфтону, чтобы потребовать немедленного разрешения покинуть порт.

Большинство матросов и офицеров с нетерпением ожидали возвращения вельбота, но внешне каждый в меру сил и характера старался не проявлять своих чувств. Вахтенный офицер мичман Стива Бобрин, или «белобрысенький», как его звали между собой матросы, с подчеркнуто равнодушным видом ходил по шканцам, поглядывая на старую крепость и парк. За парком стоял дом, где жила Элен — продавщица из магазина перчаток. Сколько перчаток накупил Стива! Теперь он мог не заботиться о них всю жизнь. Стива был не прочь и дальше поддерживать торговлю отца Элен, и... пожалуй, он был одним из немногих, кто не отказался бы еще постоять в Плимуте.

Козырнув вахтенному офицеру, прошел старший боцман. Павел Петрович Свиридов обходил корабль, осматривая его после учений. Хоть он и знал, что все сделано «по чести», но усидеть в своей каюте не мог. Хотелось отвести душу с матросами, поговорить о доме, ругнуть английские порядки. А потом вдруг, не дай бог, какая оплошность! Нет! Такого боцман не мог допустить, да еще в чужой стране. Свиридов считал, что «клиперок» — частица России. И уж она-то, эта частичка его родины, здесь, на чужбине, должна выглядеть в полной форме.

Пышноусый, приземистый, с непомерно широкой грудью, на коротких кривоватых ногах, боцман словно катился по палубе. Он с озабоченным видом поглядывал на матросов, не спеша заканчивающих приборку палубы, драивших медные пластины на ступеньках трапов, поручни, укладывающих концы в красивые бухты или уже закончивших приборку на своем участке и теперь «точивших лясы». Заметив такую праздную группу, боцман окидывал ее молниеносным натренированным взглядом из-под нависших бровей, а заодно и всю окрестную палубу, ухитряясь увидеть на ней все до мельчайших подробностей, и по его широкому медно-красному лицу, выдубленному ветрами и солнцем всех широт, мелькало что-то похожее на улыбку. Полнее выказывать свое расположение Павел Петрович считал недопустимой слабостью, которая может плохо повлиять на его матросов и даже привести к самым ужасным последствиям.

Палуба отливала матовой белизной, сверхчистота которой еще больше бросалась в глаза благодаря угольно-черным линиям пазов между тиковыми досками, залитыми варом. Сверкала на солнце медь поручней на трапах. Канаты были уложены в бухты так, как будто их никогда больше не придется разворачивать; дубовый планшир фальшборта, в меру протертый олифой и лаком, отливал медовой желтизной.

Фок-мачта, особенно ее верхняя часть, привлекла внимание боцмана больше других сооружений на палубе клипера. Он остановился, задрав голову, подбоченясь и широко расставив ноги.

— Ишь ты, чертенок, — пробормотал он и улыбнулся так широко и простодушно, будто увидел внука, играющего на пригорке.

На фор-марсе — крохотной площадке, устроенной на головокружительной высоте, — примостился Лешка Головин. Юнга сидел, свесив ноги с марса и держась руками за ванты, разглядывая порт и город. Как ни благоволил боцман к мальчишке, но это был непорядок. Хотя Лешке и разрешили сегодня работать на фок-мачте в паре с марсовым матросом Зуйковым, отбой учений давно сыгран, и юнга должен находиться на палубе. И все же боцману не хотелось лишать мальчишку удовольствия — очень уж, должно быть, красив был город и все вокруг с такой высоты.

— Эй! На фор-марсе!

— Есть на фор-марсе! — донесся сверху звонкий голос Лешки.

— Не зевать!

— Есть не зевать!

— Как там, не возвращается вельбот?

— Еще нет!

— Смотреть!

— Есть смотреть!

Павел Петрович покатился к баку, где его, притихнув, ждали матросы; они улыбались, поняв незамысловатую хитрость боцмана.

— Лясничаете?

— Такое наше дело, Петрович, — ответил за всех Зуйков и, протянув кисет, спросил. — В чем матросу удовольствие? — И сам ответил: — Покурить и еще душу отвести с друзьями. Кури, Петрович, нашего.

— Не откажусь. У тебя табак хоть ворованный, да всегда неплохой!

— Вот потому и неплохой! Свой-то подешевле норовишь приобрести, а когда уворуешь, то выбираешь получше, ведь не враг себе.

Во время стоянки в американском порту Зуйков вернулся с берега пьяный, волоча огромную связку вирджинского табака, и уверял, что это подарок от «союзников». Командир лишил Зуйкова берега на весь рейс, табак приказал «списать» за борт, что и было сделано с величайшей неохотой.

— Ох, Зуйков, Зуйков, вижу, не оставил ты свои мысли. Капитан мягок с виду, а если еще раз допустишь такое свинство, то попадешь в хоромы за железными дверьми.

— Ну, уж теперь нет, Павел Петрович.

— Пошто так сразу?

— Почему же сразу? Время было обдумать. Ведь это так, Петрович. Спьяну. Теперь и пить брошу, конечно, не сейчас, а вот как придем домой да спишусь совсем на берег. Строиться я решил, Петрович, хватит в бедноте ходить. Такой пятистенок отгрохаю... Парня в город учиться повезу! Теперь, говорят, можно будет и учиться нашему брату.

— Хоромы отгрохать хочешь? — спросил высокий, статный моряк четвертого года службы Назар Брюшков.

— И отгрохаю!

Матросы притихли. Боцман, потупясь, покусывал ус, приминая заскорузлым пальцем золу в трубке.

— Старый куда же дворец-то денешь? — Брюшков зло засмеялся, но его никто не поддержал.

— Да запалю! Ей-богу, подожгу свою старую избу со всех четырех углов, где горе горевали все мои деды и прадеды. Пусть горит ясным огнем, как наша старая жизнь.

— Ты что же, капиталы нажил на морской службе? — Брюшков повел глазами, ища сочувствия. Но все настороженно молчали.

— И я наживал, да не много мне досталось, окромя мозолей. Отец мой наживал тоже, и дед, и прадед. Так, если все наши мозоли сложить, выходит, что они капиталом и оборачиваются. Вот приедешь, бог даст, в свои Бобриковы Прудки, а там и оттяпали твою кулацкую землю да помещицкую...

— Это уж само собой, — кивнув, сказал матрос первой статьи Громов, худощавый, жилистый, черноглазый.

— Кто же это оттяпает мое нажитое?

— Найдутся! — Зуйков подмигнул. — Охотников много, и не только на твою землю, дележ повсеместно пойдет. Верно я говорю, Громов?

— Верно, Спиря. Все будет как надо, кто что заслужил.

— Во! Слыхал?

Брюшков закусил тонкие губы:

— Интересно посмотреть, как это по заслуге чужое будете делить и как мы вот так и отдадим за здравие живешь! И не ты ли, Спирька Зуйков, главным делильщиком будешь? Не твои ли голоштанные сродственники?

— Может, и мои. Таких, брат, Зуйковых, да Ивановых, да Громовых ух как много! Насиделись на мякине. Хватит.

— Ну, этого мы не боимся. И нас немало. Все на ком держится? На справном мужике, а не на безлошадном прощелыге.

Зуйков блеснул зубами.

— И лошади будут, и земля будет. Вот вчера на берегу, в пивной, наши ребята зашли с «торгаша», ну, слово за слово, разговорились, как же — свои, тоже от тоски мрут на этих островах. Они амуницию должны доставить для нашей пехоты, куда везти ее, эту амуницию, теперь и не знают, и кому ее передать, то ли белым, то ли красным! У них тоже закавыка не лучше нашей. Так вот, они и говорят, что заваруха у нас — сердце радуется! Помещичьи усадьбы жгут, почище, чем в пятом году, землю делят, ну и скот, конечно, тоже.

— Ну, нам этого бояться нечего. Мы еще не помещики. Правда, справное хозяйство имеем. Сам знаешь. Батрачил у нас. И моих братьев видал да отца, попробуй сунься, они тебя так наладят, что ляжешь и не встанешь. — Брюшков злорадно засмеялся.

— И у нас тоже кое-кто дома остался. Царя-то они вашего сшибли! Что, не удержали Николку! Эх, дисциплина мешает, да и Петрович тут, а не то бы...

— Ты постой, Зуйков, не мели зря, — Громов взял его за плечо, — постой, — и повернулся к Брюшкову. — Вот что, друг, знай, что вопрос этот насчет земли, фабрик и вообще насчет собственности уже решенный.

— Кем это, позволь спросить, решенный? Кто за нас решает?

— Партия большевиков. Советская власть. Не придуривайся, небось слыхал! Власть теперь в России чья? Или тоже не слыхал?

— Как не слыхал, от тебя же, голоштанника, и слыхал. Да слух-то еще не власть, не закон. От этих слухов только голова пухнет. Я слухам не верю. Известно, кто их пущает! Что наш командир смотрит? За такие разговоры прежде в Сибирь, а не то и на перекладину!

Матросы, а их находилось на баке более десяти, заговорили все разом. Большинство стало на сторону Громова и Зуйкова. Вопрос о земле был острый, больной, и страсти разгорались, но боцман вовремя вмешался:

— Отставить! Зуйков, не хватай Назара за грудки! И ты, Брюшков, разожми кулачищи. Что, давно в канатном ящике не сидели? И вы, братцы, не ярьтесь. Службу знать надо и уважать свое место. Не забывайте, что мы военные моряки! Сила России! Стыдно, братцы!

Матросы притихли. Боцман проговорил уже мягче:

— Что же мы, грызться станем на чужой земле? Где наше товарищество? Наши матросы чем всегда брали? Дружбой! Глянь-ка на норвежца, матросня уже зырит. Стыд!

Зуйков вдруг залился звонким смехом и сказал, вытерев рукой слезы:

— Сдохнуть надо, братцы! Здеся, на английской воде, русскую землю делим! Впрямь как бабы у колодца.

Матросы дружно засмеялись, а затем заговорили, перебивая друг друга.

— Ведь правда, братцы!

— Дома разберемся.

— Дома-то еще ой-е-ей какие дела будут!

Матросы стали живо обсуждать только что закончившиеся учения.

Зуйков сказал при всеобщем поощрительном внимании:

— Ученья, братцы, были не простые. Наш-то Мамочка показал им, что стоим, стоим, ждем у моря погоды, а вдруг возьмем да и распустим крылышки. Сейчас он там все как есть выложит ихнему начальству, скажет, что нету такого закона, чтобы корабль российского флота как бы в плену держать! Насиделись в таком плену и дома. Теперь будя!

Все посмотрели на берег.

Боцман, задрав голову, спросил вполголоса, но так, что было слышно и на юте:

— Эй, на марсе?

— Есть на марсе!

— Что там, на берегу?

— Вельбот стоит у стенки. Наши на ихнем извозчике давно уже уехали, и все нету.

— Не зевать там!

— Есть не зевать!

Лешка Головин, держась одной рукой за топенант, сияющими глазами глядел вокруг. С высоты все было иным — и море, и берег, и беспорядочно разбросанный город, и корабли.

В гавани у бесконечных причалов стояло множество судов. Среди них выделялся огромный транспорт, на него по сходням двигалась серо-зеленая масса: шла посадка солдат. Поблескивали стволы винтовок, каски.

Солдаты не особенно интересовали Лешку, при виде пехотинцев он всегда испытывал жалость и приятное чувство превосходства. Внимание мальчика больше всего привлекала военная гавань. Там сейчас, помимо подводных лодок, стояли два крейсера и несколько транспортов. У доков, как скала, застыл линкор, серый, в ржавых потеках, с развороченной палубой. На дальнем рейде в мареве проступали силуэты эскадренных миноносцев. Два буксира вытягивали из гавани американский транспорт.

Юнга презрительно усмехнулся. Как и все «парусники», он недолюбливал пароходы, тем более когда они обходили их клипер, и в душе им завидовал, особенно быстроходным эсминцам и крейсерам. И все-таки ничего лучше не было для него на свете, чем клипер «Орион».

Лешка любил смотреть на свой корабль со стороны: с берега или со шлюпки, когда его можно сразу охватить взглядом. Низко сидящий в воде, со стремительными обводами корпуса, с мачтами, немного откинутыми назад, что придавало кораблю горделивую осанку. Однажды, еще в Севастополе, Лешка заболел и не пошел в рейс, а вышел из госпиталя в день возвращения «Ориона». Впервые он увидел свой корабль летящим под всеми парусами. К глазам мальчика подступили слезы восторга при виде такой красоты, изящества и вольной силы.

Прежде юнга старался скрывать свою любовь к кораблю, потому что никто из взрослых особенно-то не выказывал к нему своих нежных чувств. О клипере принято было говорить ласково-покровительственным тоном: «наш клиперок», «Ориошка», «стоящая посудина» или как-нибудь еще в таком же роде. Только однажды мальчик услышал восторженные слова об «Орионе» от взрослого человека.

Из Бреста в Плимут шли в караване торговых судов под эскортом четырех миноносцев. Транспорты старой постройки еле плелись, делая не больше десяти узлов. Дул свежий попутный ветер, и на лаге клипера накручивалось до 12 узлов, и то при неполной парусности.

«Орион» шел в кильватер головному миноносцу, а когда тот разворачивался и уходил, делая круг, словно овчарка, собирая и подгоняя свое стадо, клипер ложился в дрейф и поджидал тихоходные паровики. Командир «Ориона», к восторгу матросов, не уравнивал с ними скорость. Вот тогда Воин Андреевич и заговорил с юнгой о клипере; его слова навсегда запали в сердце Леши Головина.

Командир сидел на мостике в кресле, сплетенном из бамбука, и читал книгу, иногда перебрасываясь парой слов с вахтенным офицером, да поглядывал на бизань: не заполощут ли концы паруса. Он хорошо знал, что такого не может случиться, когда у штурвала матрос первой статьи Громов, а вахту несет старший офицер, и все же не мог побороть привычки, находясь на мостике, наблюдать за парусами. К тому же вид парусов, наполненных ветром, доставлял ему неизъяснимое удовольствие.

Лешка стоял на юте и, облокотись на планшир фальшборта, любовался эволюциями эсминцев. Ему было обидно, что «Орион» так не сможет, зато и они не смогут маневрировать, как парусник: сдала машина, и болтайся, пока не выловят. Лешка улыбнулся, найдя уязвимое место у быстроходных эсминцев.

Командир поманил его пальцем:

— Ну-ка, голубчик, мамочка моя.

Лешка подбежал как положено, вытянулся, взял под козырек.

— Вольно, Головин! — Командир оглядел юнгу и остался доволен и опрятностью в одежде, и бравым видом. Похвалил:

— Молодцом выглядишь, мамочка. Вижу, любишь службу?

— Так точно!

— Оглушил, голубчик. Ну зачем так гаркать? Отвечай нормальным голосом. Говори, да или нет. Так нравится?

— Да! Очень нравится. Лучше, чем в экипаже.

— Ну вот и прекрасно. И мне нравится. Да и как может быть иначе?

— Не могу знать!

— Опять! Говори по-человечески, — он ободряюще улыбнулся.

— Не знаю.

— Вот, вот... Видишь ли, нам всем выпало завидное счастье ходить на одном из последних настоящих кораблей. — Командир поднял палец: — Парусный корабль — сын океана и ветра! Две могучие и прекраснейшие стихии как бы созданы для того, чтобы человек мужал, дружа и борясь с ними, делался лучше, чище, благородней. Ты, наверное, заметил, что на парусных кораблях меньше плохих людей?

— Совсем нету!

— Если бы... Ну, иди, через три минуты будут бить склянки, а тебе, знаю, заступать на вахту.

— Вместе с Зуйковым, впередсмотрящим, господин капитан второго ранга!

— Так смотри зорче, юнга, и не завидуй тем, кто ходит на железных судах. У них, безусловно, есть свои преимущества, как у автомобиля перед лошадью, да лошадь ведь живая, так и парусник. — Командир вздохнул и продолжал: — И как дань времени, у нас тоже стоит небольшая машина, при шторме она бесполезна, зато обеспечивает кораблю маневренность при безветрии.

— Можно выйти из штилевой полосы?

— Вот именно! Молодец! Кроме того, машина греет нас. На старых-то парусниках было очень холодно осенью, сыро.

— Теперь благодать, — совсем осмелел Лешка.

Командир оставил без внимания последнее замечание мальчика и, думая о своем, продолжал:

— Ты за свою жизнь еще наслужишься на всяких кораблях: и на паровых, и еще на каких-нибудь, с разными машинами, только не раз еще вспомнишь «Орион». Ну, иди, Зуйков ждет...

Лешка встал, цепко держась босыми ногами за решетчатую площадку. Мачта раскачивалась, ветер разноголосо пел в такелаже и посвистывал в ушах. Мальчик подумал: «Что, если пробежать по нока-фор-брам-рее, как это делал иногда Зуйков?..»

К действительности юнгу вернул голос унтер-офицера Бревешкина, непревзойденного «словесника». Унтер давно наблюдал за юнгой, ему тоже нравился смелый мальчик, и у него давно уже чесался язык гаркнуть на него, просто так, для поощрения и поднятия духа, да по палубе проходил боцман. Бревешкин же знал службу. Но сейчас боцман лясничал на баке, а унтер отвечал за всю фок-мачту и, следовательно, за Лешку Головина, торчавшего на ней и готового каждую секунду сорваться и грохнуться о палубу. Веснушчатое лицо Бревешкина побагровело, глаза округлились и подались из орбит. Матросы, следившие за ним, оставили работы и замерли в выжидательных позах.

По бухте пронесся прямо-таки звериный рык.

Прочистив горло, унтер рявкнул:

— На марсе... — И затем последовала рулада из ругательств, переплетающихся самым неожиданным образом с упоминанием святых апостолов, Лешкиных родственников, бегучего и стоячего такелажа, Плимутской бухты, города, Британских островов и дна морского. Переведя дух, он приказал: — Вниз пулей!

Матросы по-разному относились к словоизвержениям Бревешкина: положительные, степенные люди высказывали явное неодобрение, были и восторженные поклонники его «таланта», и завистники, старавшиеся умалить «мастерство» унтера.

Неодобрительно покачивая головой, матрос первой статьи Громов подошел к Бревешкину:

— Разрешите обратиться, гражданин унтерцер!

— Давай обращайся... Что там у тебя?

— Да ничего особенного, а только насчет вашей ругани несусветной хочется напомнить, что командир строго запретил лаяться.

— Что-о?! — рявкнул было Бревешкин, да сразу осекся под смелым взглядом матроса. — Ты что, порядка не знаешь? — начал он непривычно-просительным тоном, крякая и сбиваясь на каждом слове. Уж очень большим влиянием стал пользоваться Громов среди матросов. — Ты не очень-то лезь с выговорами. Как-никак все же сам понимаешь, что я не кто-нибудь!

— Мое первое начальство. Это мне известно, и я вам по службе всегда подчиняюсь.

— Ну, а сейчас что липнешь? Уж и слова сказать нельзя? Какой моряк может обойтись без словесности? Тем более что командир на берегу, а некоторым господам офицерам даже нравится «морское слово». — Он кивнул в сторону вахтенного офицера. — Белобрысенький даже в книжечку записывает, когда кто произнесет что позабористей. И сейчас строчит. Видишь? А ты говоришь! Понимать надо! Что же теперь, при новой власти, если она и завелась гдей-то, так онеметь моряку? Язык вырвать?

— Зачем же языка лишаться? Говори, а не бреши. Ты на военном корабле, а не в царевом кабаке.

Это было уже слишком. Громов совсем «прижал его к фальшборту». Да и матросы посматривали на него с усмешкой, ожидая, как вывернется унтер, как спасет свое достоинство в глазах команды. Бревешкин сжал кулаки.

Громов предупредил.

— Не распаляйся! Руку подымешь, не спущу. Так отделаю, что собой не налюбуешься!

— Ты что, бунт затеял? А?! — Унтер набрал воздуху, готовясь дать «залп из всего главного калибра» и хоть этим отвести душу, да только понял, что команда его не поддержит, и сказал:

— Эх, Иван Громов, не попадался бы ты мне на склизкой палубе, недолго и до греха.

— И правда: поскользнешься, не дай бог, в шторм или при тихой погоде, ночью...

Бревешкин смерил противника взглядом, соображая, кого он имеет в виду, кто поскользнется. И, решив, что Громов наконец признал авторитет начальства, сказал примирительно:

— Вот так-то лучше! — И рявкнул в небо: — На марсе?

— Есть на марсе!

— Ах ты, сын обезьяны и жирафы! Кому сказано — вниз!

— Есть вниз!

— Постой!

— Есть постой!

— Как на берегу?

— Извозчик подъехал, в ём наши!

— Вниз жива! Держись всеми четырьмя!

— Есть жива!

Бревешкин довольно осклабился и выпятил грудь: все-таки за ним осталось последнее веское слово. Но при случае припомнит он этому большевику, как учить людей старше себя по званию.

Адмирал сэр Вильям Эльфтон сидел в своем обширном кабинете, заставленном шкафами, моделями парусных и паровых судов, на которых он ходил в свое время. За его спиной всю стену занимала карта мира в проекции Меркатора. Все материки, острова, включая атоллы и мельчайшие рифы, лежали на бледно-голубом фоне, испещренном обозначением глубин и линиями главнейших морских путей. В тех местах, где прошли морские сражения, стояли красные флажки, черными флажками обозначались места, где были потоплены немецкими подводными лодками корабли союзников.

По краям адмиральского стола, покрытого зеленым сукном, высились стопки папок, в которых содержались все сведения о судах военных и торговых, стоявших в гаванях порта, о запасах угля, нефти, различных товаров в многочисленных складах военной гавани, а также запасных частей для двигателей, боеприпасов, списки команд военных судов, счета различных фирм и еще множество других бумаг. Ими обрастает всякое современное предприятие, в котором участвуют многие тысячи людей и машин.

Адмирал давно понял скрытый смысл, заключенный в строках многих, казалось бы, совсем безобидных отчетов или донесений; в них военные чиновники старались снять с себя ответственность и переложить ее на плечи своих коллег, а чаще всего на плечи самого адмирала. Поэтому сэр Эльфтон очень редко заглядывал в какую-либо из папок, их приносили по традиции и ровно черев час уносили. Адмирал предоставлял возможность разбираться в этом ворохе бумаг и принимать решения своим заместителям и многочисленным начальникам служб, что они и делали без видимого ущерба для дела.

Адмирал подписывал только приказы, письма и отчеты о работе порта, посылаемые в Лондон, первому лорду адмиралтейства сэру Уинстону Черчиллю.

Несмотря на преклонный возраст, лорд Эльфтон сохранил прекрасную память и без труда запоминал названия каждого корабля, стоящего у стенок причала, на рейде, в доках или находящегося в рейсе.

Без стука, неслышно ступая по мягкому ковру, к столу подошел капитан с одутловатым угрюмым лицом, один из менее удачливых сослуживцев адмирала, вышедший в запас, но в войну вернувшийся на флот. Он числился заместителем адмирала по административным делам и заведовал его секретной перепиской.

— Отличная погода, сэр, — сказал капитан, положив на стол несколько сколотых скрепкой листов синеватой бумаги, густо покрытых машинописным текстом.

— Весна, Стаддард.

— Да, сэр.

— Что-нибудь важное?

— Думаю, да, сэр. «Кавалерист» иногда, пишет дельные вещи.

— Как ни странно, Стаддард.

— Да, сэр.

Оба заговорщически переглянулись. «Кавалеристом» они называли первого лорда адмиралтейства Уинстона Черчилля. Они очень хорошо знали всю подноготную этого необыкновенно удачливого человека.

Начинал Уинстон незавидно. Учился из рук вон плохо. С трудом окончил школу и был настолько слабо подготовлен, что пришлось навсегда оставить мечту о юридическом образовании. Раздосадованный Рандольф Черчилль, отец Уинстона, решил пустить его по военной части, и опять неудача: два раза юноша проваливался на приемных экзаменах в пехотное училище. Пришлось идти в кавалерийское, где к сыну лорда не предъявляли особенно жестких требований. По окончании кавалерийского училища молодой офицер был направлен в гусарский полк, находящийся в Индии. Основным занятием офицеров в этом привилегированном полку была игра в поло.

И вот довольно неожиданно и для родителей и для начальства молодой Черчилль написал книгу о колониальных войсках, хорошо встреченную и критикой и читателями.

Впоследствии, уже будучи военным корреспондентом, участником англо-бурской войны, он попадает в плен к бурам, которые чуть было его не расстреляли. Бежит из плена и сразу приобретает славу чуть ли не национального героя, потому что в ту пору английских неудач в войне с бурами побег из плена молодого журналиста был умело использован прессой как пример «доблести истинного англичанина».

Затем началась его головокружительная карьера политического деятеля. И наконец, бывший кавалерист стал первым лордом адмиралтейства — морским министром. Перед самой войной ему удалось провести реформы, благодаря которым королевский флот Великобритании сразу вырвался вперед среди всех флотов мира: Черчилль перевел военные корабли с угля на нефть и увеличил главный калибр артиллерии на крейсерах и линейных кораблях с 13,5 до 15 дюймов. И все же для истых моряков он оставался «кавалеристом». Единственное, что несколько мирило моряков с первым лордом адмиралтейства, так это его родословная: Черчилль происходил по прямой линии от адмирала-пирата Френсиса Дрейка — немаловажное обстоятельство для англичан, которые так чтут традиции.

— Вообще в этом циркуляре нет ничего нового, сэр, если не считать, что от разговоров мы переходим к делу, — сказал капитан с угрюмым лицом, сгребая папки с непрочитанными бумагами.

— Совсем неплохо для любителя игры в поло.

— Все-таки сказывается влияние моря, сэр.

— Если Темза превратилась в морской залив...

— Возможно, сэр... — Капитан вышел с грудой папок.

Адмирал устало взглянул на первый лист, и в его водянистых глазах появилось что-то похожее на любопытство. Пробежав предписание, адмирал повернулся и стал глядеть на карту. Сначала он мысленно проделал путь из Плимута в Архангельск, затем в Баку и, наконец, во Владивосток.

Адмирал поднялся из теплого кожаного кресла и болезненно поморщился, когда услышал сухой треск в коленных суставах. Разминая подагрические ноги, адмирал подошел к камину, набрал из ящика совок углей, высыпал их на угасающий огонь и стал думать, с удовольствием прислушиваясь к потрескиванию кусков кардифа.

Циркуляр из адмиралтейства радовал адмирала. В нем предписывалось немедленно приступить к подготовке судов для экспедиционного корпуса, посылаемого в Россию. «По требованию народа и его законного правительства, — как говорилось в циркуляре, — мы должны оказать помощь нашему союзнику в установлении в России законной власти». Слова «законной власти» были подчеркнуты красным карандашом. Адмирал долгие годы командовал кораблями в колониальных водах и помогал приходить к власти многим «законным правительствам»: сметал огнем пушек селения, в которых народ восставал против этих «законных» правительств. Адмирал без иронии воспринимал этот удачный термин. «Законный» — следовательно, удобный, необходимый для правительства его величества короля Англии Георга V, который также был очень удобен для подлинных властителей Англии, к которым причислял себя и адмирал сэр Вильям Эльфтон.

Адмирал вложил большую часть своих денег в акции Ленских приисков, приносивших весьма приличные дивиденды. Его прельщал и русский лес. Необозримые пространства русского Севера покрыты корабельной сосной, лиственницей, березой. Все это, почти ничего не стоившее на месте, могло превратиться в золото на берегах Британских островов.

Надо отдать дань справедливости — адмирал думал не только о своих доходах, но и о величии Британии. Он знал, что война расшатала устои империи. В Индии, Канаде, Австралии, Новой Зеландии, в африканских колониях идет глухое брожение, возникают партии с программой борьбы за независимое существование. Англия еще сильна, она выходит победительницей в войне и, безусловно, отторгнет от Германии часть ее колоний, но как поднялась Америка! Янки накладывают руку на весь мир. Американский посол в Петрограде Френсис из кожи лезет, чтобы убедить своих либералов в правительстве в необходимости оккупировать русскую территорию войсками союзников без согласия на то большевиков. Нам, британцам, надо быть первыми в этой необходимой акции, и мы будем первыми! Русские нефть, лес, золото, пшеница, дешевая рабочая сила необходимы истощенной войной Британии. Адмирал прошелся от камина к шкафу с толстыми кожаными фолиантами и, взглянув на модель клипера, стоящего на шкафу, ненароком вспомнил о русском корабле, доставлявшем ему столько неприятных минут в последние дни.

«На нем закупленное русским царем оружие. Так пусть оно и послужит для восстановления рухнувшего трона», — подумал адмирал, и впервые его тонкие губы растянулись в подобие улыбки. В России есть силы, которым можно передать оружие с «Ориона». Адмирал с удовлетворением подумал, что им уже предприняты подготовительные меры к включению русского клипера в экспедиционный корпус: в последнем уведомлении командиру клипера он давал ему понять, что выход из Плимутского порта связан с изменением ледовой обстановки в Северной Атлантике. Нетрудно было догадаться, что ему в ближайшее время придется идти в Мурманск или в Архангельск.

Вошел адъютант адмирала лейтенант Кристофор Фелимор. Глаза его сияли. Лейтенант переживал волнующие и сладостные минуты: Элен — самая прекраснейшая из девушек — вчера согласилась стать его женой. Все остальные события в мире потеряли для Фелимора всякое значение.

Увидев адмирала стоящим спиной к камину, лейтенант пожалел этого старого подагрика, особенно за то, что у него была сварливая жена, тощая, с лошадиным лицом и неприятной манерой подергивать жилистой шеей.

— Русские моряки, сэр, просят принять их, — вызывающе весело сказал Фелимор, не в состоянии сдержать клокотавшую в нем радость.

Адмирал с любопытством посмотрел на своего обычно подчеркнуто корректного адъютанта и спросил:

— Когда? Надеюсь, не сию минуту?

— Они уже здесь, сэр. И боюсь, что на этот раз вам придется их принять. Они очень достойные и симпатичные люди, сэр.

Адмирал побагровел, но сдержался:

— И вы не нашли предлога, чтобы избавить меня от их общества?

— Мне показалось, что вы изменили к ним отношение, сэр.

— Лейтенант Фелимор!

— Да, сэр?

— Вы идиот!

— О, сэр! — простонал лейтенант Фелимор. Он все время ждал минуты, чтобы вручить адмиралу рапорт о намерении жениться, и сейчас почувствовал, что эта минута отодвигается все дальше и дальше. Чтобы исправить положение, он сказал:

— Я передал им, что вы слишком заняты, сэр.

— Какая находчивость! Неужели вы не можете понять, что мои частные замечания и характеристики бывают далеки от официальной точки зрения? Они не всегда определяют политику. Тем более политику нации!

— О да, сэр! — Фелимор несколько воспрянул духом и предложил: — Лучше я им скажу, что вы уехали в Лондон, сэр.

— Хоть к черту на рога!

Эта внезапная вспышка адмиральского гнева неожиданно вызвала в душе лейтенанта протест, давно дремавший где-то в глубине сознания. Он представил себе, что их разговор слышит Элен и видит его жалкую фигуру, бичуемую градом оскорблений.

— Я думаю, лучше в Лондон, сэр, — сказал он вдруг холодно и надменно. И на вопросительный взгляд сбитого с толку адмирала пояснил: — Не следует русских посвящать в такие интимные подробности, сэр.

— Подите вон, лейтенант, — устало сказал адмирал.

— Прекрасно, сэр, — в полном отчаянии прошептал незадачливый адъютант, чувствуя, что никогда еще так низко не падал в глазах своего адмирала. И если бы он не сказал «прекрасно» вместо «да, сэр», то адмирал оставил бы без внимания его очередной промах, но в этом «прекрасно, сэр» старый подагрик, пронизываемый резкими болями во всех суставах и в пояснице, усмотрел явный вызов и сказал уже повернувшемуся к дверям лейтенанту:

— Нет, погодите, черт возьми!..

Командир клипера «Орион» капитан второго ранга Воин Андреевич Зорин и его старший офицер капитан-лейтенант Николай Павлович Никитин ждали в приемной адмирала. От дивана и стульев с высокими спинками пахло старой кожей и застоявшимся табачным дымом. Здание было старое, толстые стены не пропускали звуки с улиц города и порта. Через узкие стрельчатые окна с закопченными стеклами виднелась облупившаяся стена, сложенная из плит серого известняка.

Через приемную проходили капитаны кораблей, стивидоры, портовые чиновники, с нескрываемым любопытством поглядывая на русских моряков.

Старший офицер посмотрел на часы:

— Ждем уже четверть часа. Видимо, на политических весах Россия стала весить гораздо меньше, чем до октября. Англия же всегда, считалась только с весом и силой.

— Да, голубчик Николай Павлыч, есть такой грех у наших союзников. Кстати сказать, сила и вес лежат в основе всякой политики. Англичане ведут ее наиболее нагло и откровенно, прикрываясь в парламенте разговорами о спасении мира от революционного пожара, вспыхнувшего в России.

— Бедная и несчастная Россия!

— Представьте, я не считаю ее таковой. А сейчас тем более. Она поднимается во весь рост, расправляет крылья...

— Не дадут.

— Да, трудно ей приходится.

— С другой стороны, если до нас доходит хоть малая доля правды о большевиках, то надо задуматься, Воин Андреевич. Возможно, стоит чем-то пожертвовать, чтобы восстановить порядок и демократию?

— Вы, моя мамочка, осторожный и сомневающийся человек, привыкший к коварству морской стихии, верите только картам, секстанту и хронометрам.

— Не всегда.

— И правильно делаете. Но в народ надо верить.

— Хотелось бы. Но мы-то с вами дворяне, и в монархии было высшее проявление наших идеалов.

— Однако это не мешало тем же нашим дворянам отправлять к праотцам неугодного монарха, мамочка моя. Вспомните Павла Первого хотя бы.

— Все это так, Воин Андреевич. Вместо одного царя мы сажали на престол другого, а теперь? Что будет теперь? Кого мы посадим? Или он сядет сам, без нашего согласия?

— Я верю, что Россия выберет образ правления, достойный своего народа.

— Какой вы оптимист!

Капитан-лейтенант вновь посмотрел на часы.

Тяжелая дубовая дверь, ведущая в кабинет начальника порта, приоткрылась, и в приемную выскользнул лейтенант Фелимор, щеки его пылали. Только закрыв за собой дверь, лейтенант осознал по-настоящему, что произошло в кабинете адмирала. «Вылетел как пробка. Ну и пусть. Какое у него было лицо! — лейтенант силился улыбнуться. — Пропала карьера! Хотя ничего еще не потеряно. Меня никогда не прельщала береговая служба. Этот сухопутный адмирал угрожал назначить меня на первый захудалый корабль, уходящий в самую рискованную экспедицию. А я ему: «В королевском флоте нет захудалых кораблей, сэр». Он чуть не упал от такой дерзости. Ничего, Элен поймет. В крайнем случае буду торговать перчатками в ее магазине», — сделал он неожиданное заключение и, печально улыбаясь, остановился перед русскими моряками. И они тоже улыбнулись, глядя на его взволнованное юношеское лицо.

— Господа, адмирал весьма сожалеет... — он перевел дух. — Он не может принять вас, господа. Весьма неотложные дела...

Командир клипера и старший офицер переглянулись. Воин Андреевич сказал, четко выговаривая английские слова:

— Мы тоже весьма сожалеем, что еще раз обратились к его превосходительству адмиралу сэру Эльфтону.

Отдав честь, русские повернули к выходу так решительно, что английские морские офицеры, столпившиеся посреди приемной, невольно расступились, освобождая им дорогу.

Лейтенант, помедлив в нерешительности, бросился за ними:

— Еще одну минуту, господа! — Фелимору захотелось загладить неприятность, как-то смягчить ее, облечь в корректную форму.

Русские моряки снова повернулись к дубовой двери, перед которой стоял лейтенант.

— Адмирал срочно выезжает в Лондон. Уже выехал. Перед отъездом он просил довести до вашего сведения, что в случае изменения обстановки он немедленно отдаст распоряжение о выходе клипера «Орион» из порта... Надеюсь, вы правильно меня поняли?

— Вполне, как не понять, — ответил командир клипера.

Молчавший все время старший офицер «Ориона» сказал так громко, что все невольно притихли и повернули головы:

— Передайте вашему патрону, что мы приходили не просить, а требовать уважительного отношения к России и к русским, с которыми англичане почти четыре года дрались плечом к плечу против общего врага.

Воин Андреевич поморщился и сказал по-русски:

— Этим их не проймешь, мамочка моя.

— Да, вы правы, — согласился его старший офицер. — Для них нужны не слова... Вы намерены еще что-либо нам сообщить? — спросил он лейтенанта.

Фелимору было жаль этих русских, с таким достоинством выдержавших унизительный отказ в приеме. Правда, его положение было, пожалуй, не лучше, и это сближало его с ними.

Когда русские офицеры снова оказались у дубовой двери, командир клипера, подмигнув лейтенанту, взялся за ручку и резко распахнул дверь настежь.

Лейтенант издал звук, похожий на крик раненой чайки. Где-то в душе у него еще тлела надежда, что шеф сменит гнев на милость, но теперь, встретившись взглядом с адмиралом, он понял, что все кончено. Увидев русских, адмирал не изменился в лице, он посмотрел на них невидящим взглядом и склонил голову к столу.

Фелимор закрыл дверь, прошептав:

— Господа, ведь это ужасно...

Воин Андреевич воскликнул со смехом:

— Невероятно, мамочка моя! Чудеса! — И обратился к лейтенанту: — Не знаю, как вы, молодой человек, а я только что видел самого адмирала сэра Вильяма Эльфтона! Или у меня начались галлюцинации?

Пунцовый лейтенант сосредоточенно молчал, свидетели этой сцены тоже осуждающе молчали или сдержанно улыбались.

— И мне показалось, что за столом работает какой-то военный моряк, — сказал старший офицер клипера. — Впрочем, в этом нет ничего удивительного. В каждом приличном английском доме, особенно в таком древнем, как этот, должно жить хоть одно привидение. Ваше мнение, лейтенант?

— Сюда иногда заглядывает тень самого Френсиса Дрейка, — ответил опять махнувший на все рукой лейтенант под одобрительный шепот и смех английских моряков. — Последний раз его видели перед самой войной. Что же касается адмирала, то он уже подъезжает к Лондону.

— Боюсь, как бы мы не стали для вас причиной больших неприятностей. Пожалуйста, извините.

— Ну что вы... пустяки. Мне давно хотелось оставить канцелярию и перейти на корабль. Я только буду благодарен судьбе, если адмирал пойдет мне навстречу. И этим в какой-то степени я буду обязан вам.

Лейтенант проводил русских моряков до ожидавшего их кеба и сказал, пожимая руки:

— Должен вам сказать, господа, что у меня свой взгляд на все, что здесь происходит. Пока мне предоставят последнюю должность, я бы хотел встретиться с вами, джентльмены, только при других, более свободных для меня условиях, и доказать свое искреннее к вам расположение. Всегда к вашим услугам, Кристофор Фелимор!

Кебмен хлестнул длинным кнутом тощую рыжую лошадь, она рванула с места и, пробежав футов сто, поплелась усталым шагом.

Воин Андреевич в это время слушал язвительные замечания своего старшего офицера по поводу пресловутой английской вежливости.

— Такого унижения я не испытывал еще никогда в жизни. Действительно, адмирал держался как выходец с того света, как он посмотрел «сквозь» нас! И ни тени угрызений совести, смущения! Нет, всеми силами надо стремиться покинуть, этих «гостеприимных» союзников — и домой! Надо действовать немедленно! Сегодня же!

— Вы, дорогой мой, не горячитесь. И адмирал, и этот симпатичный лейтенант, наверное, неплохие люди, да служба у них собачья. Разве не чувствуете, что тут политикой запахло? А раз политика, то и не такие привидения являются. Я думаю, что адмирал здесь ни при чем. Все исходит из Лондона, от первого лорда адмиралтейства. Сэр Черчилль — хитрющий политик. В нашей революции он усматривает величайшую опасность для своей империи. Читайте, мамочка, газеты!

— Мы только и делаем, что читаем газеты. Организуя интервенцию в России, они, естественно, боятся, что наш груз попадет не в те руки. И в этом случае я тоже с ними не могу не согласиться.

— Вполне резонно. Мы тоже не хотим, чтобы наше оружие попало бог знает кому. Но оружие нужно фронту. Наши солдаты без винтовок, стрелять нечем, патронов нет! Наверно, и те силы, за которыми народ, тоже плохо вооружены.

— Кого вы имеете в виду?

Воин Андреевич задумался. Он отнюдь не был революционером. Потомственный моряк, дворянин, он превыше всего ставил могущество и честь русского флота и, размышляя о будущем России, представлял ее себе величайшей морской державой. Будучи реально мыслящим человеком, он понимал, что морское могущество немыслимо без серьезной перетряски государства российского. Его будущий политический строй он представлял себе смутно, целиком доверяя «передовым силам». Он верил в здравый смысл русского народа и был глубоко убежден, что если народ взялся за дело, то выполнит его как надо.

Матросы на вельботе гребли, выжидательно посматривая на свое начальство; гребли они с азартом, как на призовых гонках. Рулевой Трушин при каждом гребке подавался вперед, а когда матросы заносили весла, то откидывался назад, точно соразмеряя время, затрачиваемое гребцами на каждое усилие.

Воин Андреевич, устроившись получше в вельботе, внимательно поглядел на сосредоточенные лица гребцов, на орлиный профиль рулевого и сказал:

— Славный денек. Февраль, а уже полная весна, да и местная зима насквозь пропитана весной. Вот только туманы иногда наносит, но здесь они довольно редки. Вообще в Корнуолле прекраснейший климат, мягкий, теплый, туманы в это время довольно редки. Трушин!

Рулевой перестал раскачиваться, но не повернул головы к командиру, продолжая зорко, по уставу глядеть вперед.

— Трушин, как по-твоему, погода установится?

— Наверное, нет еще — покуражится малость. По чайкам видно, да и вон по тем облакам, что как кисель нависли. Да нам и на руку, ваше высокоблагородие, гражданин капитан второго ранга, — рулевой сверкнул ослепительными зубами.

Гребцы заулыбались.

Полное лицо командира приняло хитроватое выражение.

Предсказание рулевого Трушина исполнилось, хотя барометр и держался на «ясно»: с холмов Корнуолла в залив снова пополз золотистый туман. Корабельный кот Тишка, прикорнувший было на теплой парусине грота, нехотя спустился по вантам на палубу и затрусил на камбуз.

Яркая электрическая лампа под зеленым абажуром, свисающая с потолка салона, освещала морскую карту, разостланную на столе. Старший офицер «Ориона» провел остро отточенным карандашом вдоль линейки и отодвинул ее на контуры обрывистого берега. Тонкая линия курса от мыса Пенли на западной оконечности залива Плимут-Саунд пролегала между скалами Эддистон и банкой Вест-Ратс, затем под прямым углом уходила в просторы Атлантики.

Командир клипера стоял возле своего помощника, почесывая щеку.

— Пожалуй, — сказал командир, — наивыгоднейший курс в данной обстановке, но дальше — минные поля.

— Обойдем.

И карандаш старшего офицера проложил путь в обход минных полей, на приличном удалении от скал Корнуолла и кладбища кораблей у островов Силли в просторы Атлантического океана.

Старший офицер встал, критически оценивая свою работу, затем вопросительно посмотрел на командира.

— Пожалуй... — сказал командир. — Только бы продержался туман.

— Это одно из условий.

— А сколько этих условий?

— Многовато.

— Надо их свести к минимуму.

— Каким образом?

— Действовать решительно!

— Постараемся. И да поможет нам всевышний.

Командир стал ходить по зеленой ковровой дорожке от стола к двери, заложив руки за спину. Он был по-домашнему, в шлепанцах, в рубашке голландского полотна и в этом наряде выглядел совсем штатским человеком, а никак не моряком, тем более что его салон тоже больше походил на кабинет ученого: по стенам шкафы с книгами, на них чучела морских птиц, на полках раковины южных морей.

Старший офицер был в полной форме, только за работой он позволил себе расстегнуть китель, но тотчас же застегнул крючки, как только поднялся из-за стола. Его не покидало тревожное чувство ответственности за людей, за корабль и особенная, непривычная боязнь, что все задуманное пойдет прахом, а «Орион» под конвоем на буксире будет доставлен в порт как военный трофей. Усилием воли старший офицер прогнал эту мысль. Их замысел мог провалиться, как он убеждал себя, только благодаря случайности, то есть непредусмотренным действиям враждебной стороны.

И он стал уже в который раз мысленно проходить по испещренному цифрами глубин белому полю карты, вдоль скалистого побережья Корнуолла, минуя островки, предательские рифы, банки, мели, проскальзывая мимо постов на берегу, незаметно расходясь с патрульными миноносцами...

— Жарковато, — нарушил молчание командир, подходя к открытому иллюминатору. — Наш стармех изрядно греет. И это неплохо. Я приказал топить, а не то заплесневеем в Англии. Матросы тепло любят, да я и сам, грешен человек, тоже предпочитаю достаточную температуру. А туманчик изрядный, и какой-то у этого английского тумана запашишко особенный. Вы не находите? Ну что вы, мамочка, все на нее не налюбуетесь?

— Надо бы вот здесь взять на полмили мористей. Если пойдем в отлив, то...

— Да нет, все правильно. Хоть и в отлив, под килем футов десять останется. Сбросьте китель. Чайку попьем... Феклин? Что там у тебя?

— Пакет, ваше высокоблагород... Ах, виноват, нет-нет да «благородие» с языка сорвется. Вот пакет, гражданин капитан второго ранга. Только что портовый катер доставил. Вахтенный начальник приказал вам передать, — Феклин замер, вытянув шею. Пока он бежал с пакетом, все встречные матросы бросали шепотом:

— Ты там не зевай!

— Краем уха прихвати!

— Как и что... Сам знаешь!..

— Знаем. Не учи! — неизменно отвечал Феклин и сейчас медлил у дверей в надежде уловить, о чем бумага от «бульдожки», так почему-то прозвали матросы адмирала, хотя не видели его ни разу.

— Посмотрим, что пишет адмирал, — сказал командир, разрезая ножницами конверт, — а ты, Феклин, иди распорядись насчет чайку да принеси к чаю...

— Есть к чаю! Коньяку или бурдо? — осведомился вестовой, выражая всей своей складной фигурой горячее стремление выполнить этот приятный приказ.

— Ямайского рома, — сказал командир, вытаскивая из конверта бумагу.

— Рому?! — как эхо повторил Феклин и остался стоять у дверей, полураскрыв рот.

— Да, рому. Живо!

— Есть живо.

— Ну?

— Кажись, и ром был...

— Кажись?.. Ого, да здесь целое послание. Вот что значит наступить начальству на любимую мозоль. — Капитан прищурился и, как все дальнозоркие люди, отставив руку с бумагой, стал разбирать английский текст приказа, затем покачал головой: — «Сдать груз». Ну и ну! Читайте, Николай Павлович, а то я к вечеру слабею глазами. Ну, а ты что стоишь? Или опять ром выпил?

— Никак нет. Как можно? Сейчас представлю! — И, повернувшись кругом, прищелкнув каблуками, Феклин вылетел из салона и первым делом поведал ожидавшим его на юте Громову и Трушину:

— Ну, братцы, я продержался сколь мог и все подметил. Сам-то «Мамочка» наш говорит мне: «Сообрази насчет рома, Феклин», — и конверт распатронивает. Надо было идти, как положено, а я засомневался насчет рома.

— Выдул ром-то? — спросил Трушин.

— Да не. Разве самую малость. Это я чтобы продержаться в каюте, а сам слушаю да смотрю, как и что.

— Кончай молоть, Илья, — осадил его Громов. — Что в бумаге?

— «Бульдожка» требует, чтобы груз сдать ему.

— Ну?

— Ну, а наши сумневаются насчет сдачи и мозгуют в другую сторону и курс уже проложили, чтобы домой, значит.

— Ты что, видал карту? — спросил Громов.

— Как зашел, а у них на столе разложена, и на ней курс. Из бухты право руля и вдоль берега, в обход, значит, ихних островов, а там их столько понабросано, так что надо глаз и ухо востро держать, да они провели — любо-дорого смотреть.

Громов хлопнул вестового по плечу:

— Так держать, Феклин! Давай насчет рома действуй и посматривай. Пошли, Роман, дело есть.

— Это насчет чего, братцы? — полюбопытствовал Феклин. — Дело-то?

— Да так, между прочим. Время придет, узнаешь, да не вздумай лясничать насчет этого ни с Грызловым, ни с Брюшковым, да и Бревешкина поостерегайся. Ну, посматривай, Илья!

Феклин обиделся. Будто он сам не знал, с кем можно делиться секретами, а с кем нельзя, его больно задело высказанное ему недоверие.

— Тоже мне посматривай! — проворчал он. — И у них тайны да секреты.

Как из-под палубы, появился унтер-офицер Бревешкин.

— А, Илья Фомич! Наше вам!

— Бывай здоров, Никон Кузьмич.

— Нет, ты постой!

— Не могу, командир требует.

— Со мной так командир, а с этой шпаной есть время лясы точить? С чем они к тебе приставали? Поди, насчет бумаги выспрашивали?

— Да, Никон Кузьмич, да я и сам ничегошеньки не знаю.

— Вот и врешь, сын вши и собаки, — перешел на свой постоянный язык Бревешкин.

— Не собачьтесь, Никон Кузьмич. Бывайте здоровы! — Феклин побежал в буфет, напутствуемый самым немыслимым набором ругательств.

Когда он вернулся с подносом, на круглом столе красного дерева уже не было карты, командир и его помощник сидели в креслах и, к явному неудовольствию Феклина, часто переходили с русского на английский. Все же вестовой, словно опытный детектив, по обрывкам фраз, выражению лиц, интонациям понял, что разговор вертится вокруг распоряжения «бульдожки». Само распоряжение, отпечатанное мелким шрифтом, лежало на столе, и вестовой, неодобрительно взглянув на непонятные буквы, в знак полного презрения поставил на него сухарницу.

— Феклин! — окликнул его командир.

— Есть Феклин!

— Ты что же, мамочка моя, так непочтительно относишься к письмам сэра Эльфтона? Дай-ка сюда!

— А по мне, ей самое место под сухарями, кляузная, поди, писулька? Вот, пожалуйста. А что в ней?

— Так ведь уже знаешь? Хоть и несведущ в английском. По глазам вижу.

— Догадываюсь немного, потому, сами знаете, какие наши мысли.

— Знаю, братец. И хотя на бумаге написано «секретно», для команды в ней секрета нет.

— Груз хотят снять, а нас под арест?

— Да, Феклин. Спасибо, мне покрепче... Рому достаточно.

Между тем разговор между капитаном и его помощником продолжался, они вносили коррективы в свой план, учитывая распоряжение адмирала. Оно состояло всего из десяти неполных строк:

«Февраль 25.1918. 5 ч. пополудни

Командиру клипера «Орион», капитану II ранга Зорину.

Предлагаю:

1. Завтра, 10.2, к 11, до полудня, перейти из гавани Хамойэйз в гавань Саттон-Харбор и передать имеющийся груз оружия на транспорт «Виктория».

2. Командиру клипера после передачи груза на транспорт «Виктория» прибыть в управление порта для получения дальнейших инструкций.

Начальник порта адмирал Эльфтон».

Первый параграф распоряжения не являлся новостью, второй же оказался коварной неожиданностью.

— Адмирал бьет в солнечное сплетение, — сказал старший офицер, — хочет сломить. Если мы повинимся...

Командир перебил:

— ...то, как говорят китайцы, «потеряем лицо», а по-русски — совесть и честь! Я откажусь выполнять его распоряжения!

— Тогда адмирал, основываясь на старых союзнических соглашениях, приравняет ваш отказ к открытому бунту и будет действовать согласно законам военного времени. В лучшем случае из дипломатических соображений, чтобы не поднимать шума, нас снимут и назначат других командиров.

— Вполне возможно!

— И даже не англичан, возьмут из нашего резерва при русском консуле, там есть несколько морских офицеров.

— Но команда! Неужели они согласятся?

— Не все. Большинство согласится, лишь бы уйти домой, а некоторые, как Бобрин, Новиков, Куколь, — и по идейным соображениям. Вы же знаете, что на клипере в миниатюре происходит что-то похожее на подготовку революции, хотя вы, как «монарх», расцениваетесь гораздо выше, чем Николай Второй.

— Вы еще в состоянии шутить, а я после всех этих напастей совсем «вошел в отчаянность и тоску», как говорят матросы. Неужели адмирал догадался? Ну и хитрая «бульдожка»! И все-таки я не верю, что у нас нет выхода!

Они встретились взглядом и поняли друг друга без слов.

— Вместо вас, Воин Андреевич, завтра поутру съеду на берег я, а вы с богом! Постараюсь усыпить их бдительность. Даже если вы разрешите, дам понять, что мы пересмотрели свое отношение к событиям в России. Так, неопределенно, туманно, чтобы выиграть время.

— Не стоит, Николай Павлович. Знаете, как все может обернуться! В таком деле нельзя идти на компромисс, да и какие мы с вами дипломаты? Лучше будем соблюдать достоинство.

— Пожалуй, Воин Андреевич, вы правы. Ну их к дьяволу, не стану фиглярничать.

— Вот, вот, мамочка моя, вот это правильно. Но вы-то знаете, на что идете? Может, придется не один месяц, а год ждать, пока подвернется оказия на родину, да и корабль вы любите.

— Выхода нет, Воин Андреевич: или вы, или я. Больше некому.

— Да, да, вы или я. А если вы примете командование, то не хуже меня справитесь, а может быть, и лучше?

— Об этом не может быть и речи. Если мне удастся усыпить их бдительность, то идите с богом, а обо мне не беспокойтесь. Между нами говоря, я остаюсь в большей безопасности.

— Милый вы мой! Ну, зачем об этом. Я-то ведь все знаю: могли сейчас сидеть в Севастополе, на теплом месте, или командовать вспомогательным крейсером, а пошли ко мне. Не машите руками. Так ведь?

— Да, относительно теплых мест у нас с вами одна точка зрения. Не скрою — остаюсь с тяжелым сердцем. Тут мы говорили о долге, так в этом я понимаю свой долг и уверен, что вы поступили бы так же,

— Что говорить. Спасибо. Оставим это. И мне негоже покидать корабль в такую минуту. — Командир вытащил платок и долго тер глаза, ворча, что английский уголь дает мельчайшую копоть, и она, смешиваясь с дымом, лезет в глаза даже в каюте.

Вконец расстроенный Феклин, задев подносом о косяк двери, вышел из салона.

Николай Павлович сосредоточенно пил горячий чай, не глядя на командира, который наконец спрятал платок и улыбнулся:

— Знаете, кто бы с удовольствием остался? — спросил он, расплываясь в улыбке.

Невольно улыбнулся и Николай Павлович:

— Понятия не имею.

— Стива Бобрин!

— Да! Ведь у него на берегу Элен — продавщица перчаток!

— Говорят, у него каюта забита перчатками?

— Как-то заглядывал, везде коробки, перевязанные разноцветными ленточками.

Оба засмеялись так громко, что пораженный Феклин заглянул в салон и, довольный, что все уладилось, закрыл дверь и побежал искать своих друзей, чтобы сообщить им о чрезвычайных событиях в салоне. Шутка ли сказать: сам «Мамочка» заплакал после каких-то английских слов, смысл которых ему, Феклину, яснее ясного.

— А чем черт не шутит, может, вы еще догоните нас при выходе из залива! — уже совсем бодро сказал командир. — Как увидите, что мы снялись и все благополучно, садитесь на катер и платите любую сумму. А?

— Попробую, да, боюсь, поставят соглядатая.

— А вы с ним вместе, может, из него марсовый получится.

— Постараюсь, только меня не ждите ни секунды. Погода сейчас неустойчивая, надо ждать со дня на день западного ветра.

— Да, да, и туман разгонит, и навстречу подует, застрянем в канале. Туман нам сейчас ох как нужен!

— Так что не ждите. Не догоню у мыса Пенли, идите без меня.

— Что делать, придется. Кто первым доберется до Севастополя, тот...

Командир в раздумье повертел чайную ложечку и сказал:

— Ну, если первым доберусь до Севастополя, о семье не беспокойтесь.

— Возможно, мне удастся скорее увидеть наших, то и вы знайте...

— Да, да, отсюда ближе... Деньги возьмите в английских фунтах и в долларах.

— Благодарю... Запас угля у нас достаточный...

Они опять стали разбирать возможные препятствия, опасности и неожиданности при выходе из гавани и в Ла-Манше. Если продержится туман, решено было уходить днем, если же туман рассеется, то ночью. Этих «если» набиралось множество, и на них надо было находить ответы в нескольких вариантах.

Феклин несколько раз подходил к предусмотрительно не прикрытым дверям и поспешал сообщать приятелям, что «все сидят, мозгуют, и хоть еще рома полбутылки, но ни-ни: значит, дело серьезное». Наконец он услышал, как старший офицер сказал:

— С Адамсом я договорился, помните, шкипер с буксира, что проводил нас сюда по каналу, его буксир потянет нас назад. Симпатичный человек этот Адамс. Он, мне кажется, догадывается, в чем дело. Говорит, что давно уже проникся уважением к русским, но особенно почему-то его привлекают большевики. Вероятно, он и нас считает большевиками.

— Ну, какие мы большевики? Так, ищущие, странники. Дайте вашу руку, и выпьем за успех.

Настало теплое, туманное утро. Иногда, словно сквозь кисею, просвечивал белесый кружок солнца и скрывался за пеленой тумана, закрывавшей верхние реи клипера. Матросы занимались утренней приборкой и горячо обсуждали приказ «бульдожки». Сообщение Феклина еще вечером обошло все кубрики, вызывая возмущение матросов. Сейчас, механически выполняя знакомую работу, матросы с нетерпением ждали, поглядывая на ют: там в кают-компании, по сообщению того же Феклина, шло совещание офицеров.

За длинным столом в кают-компании сидели все офицеры клипера, кроме Николая Павловича, который ушел на вельботе за буксиром и должен был остаться на берегу. Его стул, по правую руку от командира, не был занят, но прибор стоял на столе. В кают-компании, как за царским столом, каждый сидел на раз и навсегда установленном месте; только продвижение по службе могло изменить и место за столом.

На своем стуле, между старшим офицером и судовым врачом, сидел корабельный священник иеромонах Исидор — лет сорока, пышущий здоровьем, с задорным блеском в глазах, любивший рассказывать анекдоты и первый оглушительно хохотавший. Но в это утро и он ел молча, с аппетитом жуя бифштекс с кровью и насмешливо поглядывая на гардемарина Стиву Бобрина. Он уже прослышал об истории с перчатками и прекрасной Элен.

Завтрак прошел вяло, в сосредоточенном молчании и ничего не значащих замечаниях о погоде и вчерашних газетных новостях.

Командир отодвинул недопитый стакан.

— Феклин!

— Есть Феклин!

— Выйди и закрой поплотней двери.

— Есть закрыть двери, — с неохотой повторил вестовой, ненароком пропустив слово «поплотней».

— Граждане и господа офицеры! — Командир, зная взгляды некоторых своих подчиненных относительно новой формы обращения, щадил их самолюбие и всегда называл по старой традиции господами. — Вчера вечером я довел до вашего сведения распоряжение начальника местного порта, а сейчас намерен сообщить мое решение относительно дальнейшей судьбы экипажа и корабля. Я решил не подчиниться незаконному распоряжению английского адмирала, направленному на умаление достоинства военно-морского флота России. Груз мы должны доставить в один из наших портов, и мы это сделаем. Мы не можем также согласиться, чтобы нас использовали как силу против свободы нашего народа, как карателей. Придя на родину, мы сами разберемся, за кем правда, и станем на сторону истинных патриотов России. Довожу до вашего сведения, что старший офицер капитан-лейтенант Никитин по долгу службы и из благородных побуждений временно остается на берегу, его обязанности будет исполнять вахтенный начальник лейтенант Горохов. Прошу, друзья, выполнить свой долг, как надлежит русским офицерам и как требует морская дисциплина. Все!

— Аминь! — громко заключил отец Исидор. И добавил весело: — Иного и ожидать было бы грешно и непотребно.

Все встали. Стива Бобрин встретился с мрачным взглядом артиллерийского офицера и улыбнулся. Новиков презрительно сжал губы и пошел к двери.

Гардемарин, не в силах сдержаться, тихо сказал отцу Исидору:

— Только дисциплина мешает мне высказать все, что я думаю по этому поводу.

— И правильно делаете, отроче. Думайте что хотите, не мешайте только делу и сами ему способствуйте, — он захохотал, глядя на обескураженное лицо Стивы Бобрина.

Еще Феклин не успел сообщить матросам со всеми подробностями и комментариями о приказе командира, как всех потрясло новое чрезвычайное событие: с берега вернулся вельбот, на дне его под брезентом лежал связанный унтер-офицер Бревешкин, назначенный старшим команды вельбота.

Марсовый Зуйков, ходивший гребцом на вельботе, рассказывал у грот-мачты:

— Когда унтер, значит, предложил пойтить в ихний паб, ну, мы прямо очумели. Переродился человек, чудеса, да и только! А паб этот, ну, вот, сами знаете, пять шагов от причальной стенки. Идем. А он в дверях замешкался, всех пропускает. Всегда хам хамом, а тут нате — вежливость проявляет. Ну и стал я за ним глядеть. Уж и к пиву не подхожу. Смотрю, побежал, гад, от пивной собачьей рысью, я за ним. Осенило меня тут, что он за пазухой камень держит. Догнал, а он и говорит мне: «Ты что это, Спиридон Лаврентьич, хвостом держишься, я, — говорит, — тут к одной здешней куме хочу завернуть, иди себе, — говорит, — и выпей за мое здоровье», — и шиллинг мне сует, подлюга!

«Нет, — говорю, — идем назад». Он заматерился, да за грудки. Тут ребята подошли на крик, и повели мы его, милягу, к вельботу, а он дорогой бумагу и выбросил, письмо на английском, к «бульдожке» видать, что мы, дескать, домой навостряемся. Кто-то из наших господ офицеров настрочил и подговорил Бревешкина отправить. Да его и подговаривать не надо, он вроде Брюшкова с Грызловым на царя молится. Вот такие-то наши, братцы, дела, чуть было не пропала вся наша надежда!

Строились и предположения, кто написал донос и отправил его с Бревешкиным. Под сильным подозрением у матросов были гардемарин Бобрин и его хмурый приятель артиллерийский офицер Новиков.

Между тем подошел буксир с толстым шкипером на крыле мостика.

— Карашо! Давай, давай! — весело кричал он матросам, принимавшим канат с буксира. — Очень карашо! — Это был мистер Адамс, он знал всего с десяток русских слов, но мастерски ими пользовался.

Паровым брашпилем выбрали якорную цепь. Якорь втянули в клюз, взяли на стопор. И «Нептун», так назывался буксир мистера Адамса, выпуская невероятное количество дыма и пара, давая частые гудки встречным судам, потянул клипер из-под стен древней цитадели.

Командир не покидал мостика. Николай Павлович оказался прав, сказав на прощание, что момент для побега необыкновенно удачен. В это утро уходил караван судов во Францию. На брандвахте знают «Орион» как обыкновенный транспорт и пропустят без придирок. В английском канале будет сложнее, но, бог даст, обойдется...

С вельботом старший офицер прислал записку, что транспорт «Виктория», который должен был принять груз с «Ориона», еще дня два-три будет стоять под выгрузкой, следовательно, можно рассчитывать, что не так скоро станут разыскивать клипер.

Все эти утешительные вести тускнели, как только мысли Воина Андреевича возвращались к предательскому письму. Перепуганный насмерть Бревешкин назвал имена офицеров, приказавших передать письмо в военный порт или на улице первому встречному английскому офицеру. Теперь Бревешкин сидел в карцере, а офицеры Бобрин и Новиков находились под арестом в своих каютах.

Вдруг вдали показался портовый катер. Казалось, он направляется прямо к «Ориону». У командира сжалось сердце. Но катер прошел мимо. Еще большую тревогу вызывала канонерская лодка, однако и она прошла вблизи парусника, направляясь к докам. Опять в голову полезли различные «если»: что, если к адмиралу дошла копия письма или он сам догадался и за клипером следят; что, если предупреждена брандвахта; что, если вон на том буксире солдаты идут к нам...

Вконец расстроенный командир сказал поднявшемуся на мостик вахтенному начальнику лейтенанту Горохову:

— Невероятное, черное дело с этим письмом, Игорь Матвеевич!

— Да, я что-то не припомню о таком деле на флоте.

— Хорошо, что пока обошлось. Вот он, непредвиденный случай, который мог все потопить! — Командир стал молча прохаживаться по мостику, думая, кто же теперь станет нести вахту. «Будем делить ее с Игорем Матвеевичем. Тем двум подлецам и ногой не дам ступить на мостик», — решил он и, улыбнувшись по обыкновению после горьких раздумий, сказал: — Придется нам с вами нести двенадцатичасовую. А, мамочка моя? Вот дела! А как вы думаете, если Свирину доверить? — высказал он неожиданно мелькнувшую мысль.

— Павел Петрович — дока насчет парусов, редкий моряк, я многому научился у него.

— Вот и отлично. И как мне раньше в голову не пришло? Правда, поступок крамольный — боцману доверять офицерскую вахту!

— Да, конечно...

— Хотя сейчас в России те же боцманы и матросы флотом правят. Честно говоря, мы недооценивали способности рядовых людей, хотя знали, что из их среды вышли и князь Меншиков, и Ломоносов. Кастовость заела... Позвольте, позвольте... Никак нас миноносец догоняет?

Миноносец прошел в опасной близости от левого борта, подняв сильную волну.

— Чтобы вас... сыны Альбиона! — командир беззлобно выругался. — Эх, и надавал бы я вам по мордасам за такие штуки! Чуть буксир не порвался по их милости.

Пока лишь этой небольшой неприятностью обошлось рискованное плавание по заливу Плимут-Саунд.

Туман рассеялся, оставив золотистую дымку над морем и холмистыми берегами залива. Чтобы помочь «Нептуну», командир приказал пустить машину, и ход увеличился до семи узлов.

Военное министерство «в связи с трудностями снабжения» отменило традиционную чарку, но после двух революций командир клипера пренебрег приказом бывшего министра. К тому же в числе грузов на клипере находилось двадцать тонн чистейшего спирта, предназначенного для медицинских нужд, и Зорин восстановил традиционную чарку, чем несказанно поднял свой и без того высокий авторитет среди команды.

Боцманы просвистели к чарке. Торжественно вынесли медную ендову с водкой. Матросы благоговейно выпивали и, закусив ржаным российским сухарем, шли к своей артели есть щи, дух от которых разносило за борта клипера. Запах щей уловили и на рыбацком боте, дрейфовавшем с обвислыми парусами. Команда бота — старик и трое подростков, вытянув шеи, казалось, старались заглянуть в бачки со щами.

— Ишь ты, бедолаги, — сказал Громов, — голодные, поди. Тоже и у них не у всех сладкая жизнь, хоть и богатая страна.

— Это кому как в жизни повезет, — солидно вставил Брюшков, зачерпывая ложкой щи. — Не нами такой порядок установлен. Искони так и на всей земле: есть и богатые и бедные.

Зуйков сказал, облизав ложку:

— Все свою кулацкую линию гнешь, Назар. А линия эта кончилась, братец мой. Новая линия началась у нас, Назарушка. — Он прищелкнул языком и подмигнул.

Выпитая водка, сытная еда расслабили враждующие стороны, и спор велся вяло, добродушно. Каждый сознавал собственную правоту и поэтому снисходительно относился к мнению другого.

— Для кого новая линия нужна, а кто и на старой проживет, — ответил Брюшков, тоже облизав ложку и положив ее на брезент. — Кому какая линия нравится. Нам и по старой жить да жить. А ваша новая неизвестно куда приведет. Ты вот все агитируешь: то долой, другое долой...

— Совершенно правильно, — подтвердил Зуйков.

— Как бы эта верность да правильность кривдой не обернулась. Не зря англичане забеспокоились. Дескать, у русских союзников произошло затмение ума, и надо им мозги вправить, пока не поздно.

— Пусть за свою голову беспокоятся. Как бы мы им не вправили!

— Ты, Спиря, как заяц во хмелю. Где уж нам вправлять. Вот догонят... — Брюшков замолчал, почувствовав, что перехватил лишнего.

— Э-эх, — Зуйков постучал ложкой по голове Брюшкова, — совсем нет у тебя понятия. Такое накликаешь...

— Себе постучи! — Брюшков отбросил руку Зуйкова, но дальше этого не пошел, чувствуя, что вся артель не на его стороне. — Слова не скажи...

— Говори, да не заговаривайся...

Левый берег давно скрылся. По-весеннему грело чужое солнце, припекая спины моряков. Сильней запахло разогретой смолой, парусиной, солью.

Убрали бачки. Матросы тут же на палубе легли отдохнуть положенный уставом час. Скоро все уснули на выскобленной добела палубе, подложив под голову свернутые бушлаты.

«Нептун» с «Орионом» обогнали низко сидящий транспорт. На его палубе, загроможденной повозками, походными кухнями, расположились солдаты, стояли они и у фальшборта, образуя розовую линию лиц. Солдаты с завистью поглядывали на палубу парусника со спящими матросами.

Унтер Бревешкин сидел в карцере — крохотной каютке, рядом с подшкиперской, в ней хранилась старая парусина и отслужившие свой срок канаты. В карцере не было иллюминатора, а только зарешеченное окошко в дверях. Бревешкин не отходил от окошка и жаловался на свою судьбу сторожившему его часовому Грицюку.

— Только подумай, братец, в какое дело втравили меня господа офицеры. Снеси, говорят, письмо, десять фунтов получишь. И все было бы по форме, если бы не этот Зуйков... — последовало ругательство, длившееся не меньше минуты.

— Во брешет! — Грицюк поскреб затылок и, опершись на винтовку, терпеливо ждал. Его смуглое лицо выражало усталость и скуку. Такое выражение оно приняло, как только его «забрили», и лишь когда разговор заходил о доме, Украине или когда вечерами в хорошую погоду подвахтенные пели, Павло Грицюк становился совсем другим человеком, с лица сходили скука, усталость, глаза энергично блестели, а вялые мускулы наливались силой.

Выдав «заряд» по адресу Зуйкова, Бревешкин пригрозил переломить ему все ребра и, вдруг сникнув, спросил:

— Как там матросы? Поди, озверели?

— А ты думал — похвалят?

— Вот подлецы, мало их пороли в пятом году, поросячьих сынов, — последовало новое длиннейшее ругательство, а затем вопрос: — А что мне сулят эти каторжные души?

— Да ничего такого. Толкуют, что спишут за борт, только не мают часу.

— За борт?

— Да. Если полевой суд не расстреляет.

— Да ты что?

— Да ничего. За измену всегда вешали, а тут просто расстрел. Скажи спасибо.

В словах Грицюка чувствовалось безразличие, скука и уверенность, что судьба заключенного решена раз и навсегда, а следовательно, и толковать об этом нечего. В довершение всего часовой посоветовал:

— Ты бы с отцом Сидором поговорил трошки, все он ближе к богу, мабуть, какой совет даст, что делать твоей окаянной душе, когда она полетит на небо. Может, и тебе в рай можно? Как-нибудь боком?

От таких слов у Бревешкина помутилось в глазах.

Грицюк усмехнулся. Ему не было жалко человека, который хотел оставить его на «неметчине» бог весть на какое время; а сейчас еще можно поспеть к сбору урожая. Грицюк прислонился к переборке и задумался, представляя себе, как он идет по проселку, мимо своего поля, рано поутру, когда в хлебах перекликаются перепела, и с лица его на этот раз сошла серая скука.

Стива Бобрин переносил не менее жестокие муки. В отличие от Бревешкина, которого страшило только наказание, гардемарин еще страдал нравственно, понимая всю тяжесть своей вины. Воспитанный в старых морских традициях, высоких понятиях о долге и чести, он знал, что совершил подлость, с каких бы позиций ни подходить к его участию в этом деле.

«Пуля в лоб, только пуля, — подумал он со слезами на глазах. — Бедная Элен. Она никогда не узнает о моем бесславном конце». Стива Бобрин никогда не признавался себе, что одной из причин, причем главных, побудивших его раскрыть намерения командира, было желание остаться с Элен, заходить к ней в магазин и... покупать перчатки. Боже, сколько у него уже этих перчаток! Элен смеялась, передавая ему очередную покупку:

— Мистер Бобринкс, зачем вам столько перчаток? Вы думаете открыть свой магазин на клипере? Эти перчатки так хорошо подойдут вашим матросам тянуть канаты, драить палубу... — И она смеялась, блестя жемчужными, зубами, и так многообещающе смотрела на него. — О, Стива Бобринкс...

Лешка Головин взобрался на нижнюю рею фок-мачты, удобно устроившись там, наслаждался видом безмятежно-спокойного моря и с любопытством рассматривал суда, более быстроходные, обгонявшие «Орион». Плимутский канал в этот погожий день напоминал оживленную дорогу. Из Ла-Манша прошли три транспорта и одно госпитальное судно с огромным красным крестом на борту, повязки раненых белели на всех трех палубах бывшего лайнера. Перегнал крейсер, его броня лоснилась свежей краской под цвет моря. На сероватой воде до горизонта застыли флотилии рыбацких судов, вид у них был безмятежно-праздничный, и Лешке захотелось очутиться на одном из них и порыбачить на английский манер.

Из Ла-Манша пошла пологая зыбь, клипер солидно закивал своим длинным бушпритом. Слева показались скалы, а на них крепостные сооружения. Лешка опять вздохнул: ему захотелось полазить по этим скалам и стенам форта, а заодно забраться и на маяк, ярко освещенный солнцем.

«Нептун», предупредив свистком, сбавил ход. На баке боцманы под руководством Петровича отдали буксир, и английские матросы в цветных свитерах на корме «Нептуна», казалось, нехотя потянули его из воды.

Мистер Адамс прибыл на борт клипера на поданном ему вельботе. Это внимание растрогало шкипера, и без того расположенного к русским морякам, и совсем уж привело в восторг, когда командир пригласил его к себе и Феклин поставил на стол красного дерева бутылку с остатками ямайского рома.

Хозяйственный вестовой не понимал, зачем «зря» тратить такой ценный продукт на английского шкипера, который получит свои шиллинги и был таков, а у них путь дальний.

— За благополучный приход на вашу родину! — провозгласил мистер Адамс и выпил по-русски залпом.

Прощаясь, он посоветовал командиру клипера не ложиться сразу на правильный курс по крайней мере до темноты.

— Благодарю, мистер Адамс!

— Такие пустяки, капитан. Все честные люди должны помогать друг другу. И если позволите, еще один совет.

— Буду благодарен, мистер Адамс.

— Это маленькая хитрость. Ночью пусть ваша команда не говорит по-русски.

Воин Андреевич улыбнулся:

— На каком же языке?

— Лучше пусть совсем молчат, особенно при подходе сторожевого катера. Лучше всего вы сами ведите переговоры. Скажите: «Мария» идет с балластом в Калькутту. Ничего, что эта старая леди еще торчит у пирса в Саттон-Харборе. Они-то этого не знают. А «Мария» одного с вами тоннажа, только, конечно... — шкипер развел руками и изобразил на своем лице прехитрую улыбку, из которой можно было, по его мнению, заключить, как далеко «Марии» до настоящего корабля, каким является «Орион». — На сторожевиках не будут придираться, «Мария» так «Мария». Дело сторожевиков — ловить немцев и помогать своим.

Мистер Адамс выпил еще стопку рому и, совсем расчувствовавшись, сказал:

— Хороший капитан выслушивает все советы, а делает по-своему, как подсказывают случай, находчивость, море и опыт. Лучше всего не встречаться со сторожевиками и мелями.

Шкипер за провод корабля по каналу не взял ни пенни больше положенных восемнадцати шиллингов. На прощание Адамс, к неописуемому изумлению и радости Феклина, подарил ему складной ножик, правда, без одного лезвия, зато оставшиеся два вестовой сразу оценил как «первейшую сталь».

— И среди них встречаются стоящие люди, — говорил Феклин немного спустя, хвастаясь подарком. — Такого не жалко и ромом угостить, это тебе не «бульдожка».

— Правда, не своим, — заметил Громов. — Ты-то хоть его отдарил чем-нибудь?

— Подходящего ничего не было под рукой, а он уж больно торопился.

Не поднимая парусов, клипер медленно двигался навстречу волне. На марсах стояли наблюдатели и смотрели, не покажется ли позади быстроходный катер. Обгоняли различные суда, но ни одно не подходило к борту. Стемнело. Командир приказал поднять паруса и не зажигать ходовых огней.

Немецкая подводная лодка У-12 шла, зарываясь носом в фосфоресцирующие гребни волн. На черном, безлунном небе ярко горели звезды. Капитан и несколько свободных от вахты офицеров вышли подышать чистым воздухом. Внизу вдоль борта, держась за леер, стояли матросы, которым командир подводной лодки капитан-цурзее барон фон Гиллер в знак поощрения тоже разрешил подняться из душных отсеков. Жадно дышали люди. Дышала и сигарообразная субмарина, раскрыв свой единственный люк, глухо урчали дизели, толкая лодку по невидимому полю гигантского квадрата и заряжая аккумуляторы.

Отдыхали и подводники, и их хитроумное сооружение. Днем они хорошо поработали. В 13 часов в перископ увидели английский транспорт водоизмещением в 10 тысяч тонн под охраной двух эсминцев. Транспорт перевозил пехоту для Западного фронта, где уже много недель шло одно из самых ожесточенных сражений. И немцы, и их противники изнемогали, бросая в огонь последние резервы.

Выпустив торпеду, капитан-цурзее следил за ее молочно-белым следом, то исчезающим, то вновь вспыхивающим на синей воде. Увидев столб воды, закрывший носовую часть транспорта, капитан приказал убрать перископ и уходить в глубину. Отдавал приказание он ровным, по-всегдашнему жестким голосом, как будто ничего особенного не произошло.

Опустившись почти на предельную глубину, лодка повисла с выключенными двигателями.

В это время на поверхности разыгрывалась одна из многочисленных трагедий, происходивших в те годы на море.

Нос транспорта стал медленно погружаться в воду. Оголилась корма с бешено вращающимся винтом. Давя людей, по палубе покатились пушки, танки. Зеленоватые фигурки солдат сыпались за борт, метались по палубе. Воду вокруг судна покрыли головы тонущих. На крыле мостика, еле удерживаясь на нем, так круто он покосился, стоял капитан транспорта и через мегафон тщетно пытался унять панику среди солдат и заставить их перед тем, как прыгнуть в воду, надеть спасательные пояса. Матросы, штурманы, машинная команда героически помогали капитану. Мало кто из них оставил судно, была еще слабая надежда, что переборки в трюмах выдержат напор воды, подойдет помощь, команды миноносцев возьмут многих к себе на палубу, остальные продержатся на поясах, кругах, в шлюпках.

Барон фон Гиллер разгадал тактику эсминцев. Выждав двадцать минут после заключительного взрыва глубинной бомбы, он приказал всплыть и в перископ увидел агонизирующий транспорт, застывший в нелепой позе, недалеко от него эсминцы с множеством спасенных солдат на их палубах.

Эсминцы стояли, подставив борта для смертельного удара. Необыкновенная удача!

Бледное лицо немецкого офицера, обрамленное черной бородкой, выражало при этом только деловую озабоченность. Его лодка, спрятав перископ, пошла под водой к эсминцам. Затем на расстоянии тысячи метров от них высунула перископ, и барон фон Гиллер, рассчитав угол атаки, приказал ударить по ним двумя торпедами.

На этот раз сигнальщики на эсминцах вовремя заметили перископ, следы торпед, и миноносцы ринулись в разные стороны, топя и разрывая винтами своих соотечественников. Все же одна торпеда попала в трюм тонущего корабля, набитый ящиками со снарядами. Транспорт разорвало на части, и через минуту на его месте лишь крутилась воронка. От взрыва под обломками погибло множество людей, не успевших отплыть от корабля, все же человек триста еще держались на воде. Барон фон Гиллер и на этот раз увернулся от глубинных бомб...

Вторую неделю рыскала У-12 по невидимому квадрату, подстерегая и пуская на дно все суда, принадлежащие англичанам и французам. На ее счету имелось даже одно госпитальное судно — фон Гиллер был ярым сторонником тотальной войны, необыкновенно убедительно обоснованной учеными и генералами кайзера Вильгельма.

Капитана-цурзее барона фон Гиллера распирало от гордости за свои подвиги. Он один, с горсткой матросов и несколькими помощниками — офицерами, уничтожил ценностей врага на сотни миллионов фунтов стерлингов и убил не менее четырех тысяч человек. Такая «продуктивность» под силу только целой дивизии!

— Какая жалость, что две торпеды не достигли цели, — сказал капитан-цурзее.

— О да! — проронил штурман Глобке. — На войне так много неожиданностей. О Германия... — После этих слов Глобке начал ровным голосом рассказывать об удивительных пейзажах на Рейне, о покое и умиротворении, охватывающих душу немца, когда он смотрит на величественную реку, виноградники, сады и красивые черепичные крыши мыз...

Лейтенант Леман, отличавшийся непочтительностью к старшим по званию и должности, перебил штурмана.

— Я считаю, — сказал он, сдерживая волнение, — что люди, чудом оставшиеся в живых, заслуживают милосердия.

Капитан-цурзее ответил, будто хлеща по щекам лейтенанта:

— Бабья мягкотелость. Чушь! Слова не солдата, а дамы-патронессы!

Фон Гиллер умел владеть собой, по-актерски меняя наигранный гнев на скорбную мягкость, от которой у подчиненных темнело в глазах. Он сказал с грустными нотками в голосе:

— Все мы устали, всем нам нелегко, настолько нелегко, что подчас мы говорим совсем не то, что следует говорить немцу и военному моряку. — Капитан-цурзее улыбнулся, довольный своей так ловко построенной фразой, достойной военачальника, не поддавшегося минутному гневу и показавшего подчиненному его место. — Какая ночь, господа, — продолжал он, крепче сжимая поручни, так как лодку стало класть с борта на борт.— Какие звезды! Мы должны помнить, — он повысил голос, чтобы слышали матросы, стоявшие внизу, — что под этими звездами сражаются наши отцы и братья, спят наши жены, дети, матери, сестры. — Фон Гиллер умолк, прикидывая, какую он даст аттестацию лейтенанту Леману...

Рулевой зазевался, лодка рыскнула, и волна ударила о борт, окатив всех, кто находился на палубе.

— Сменить рулевого и — в карцер! — приказал капитан-цурзее.

Молча стоявший на мостике вахтенный офицер повторил приказание и спустился в люк. Очень скоро он вернулся, доложил, что приказание выполнено, и затем передал на словах только что перехваченную радиограмму.

Англичане радировали открытым текстом: «Всем судам королевского флота: при встрече задержать русский клипер «Орион» и доставить, если потребуется, силой в любой из портов Англии или союзных стран».

— Как приятно слышать о скандале в станс врагов, — сказал фон Гиллер. — В данном случае мы поможем англичанам, если увидим это «созвездие», — к капитану-цурзее вернулось хорошее настроение.

— Я знаю, что лейтенант Леман готовится возразить мне и по привычке отвинчивает зажимы у спасательного круга. По вашей милости мы потеряли уже три круга, и стоимость их будет вычтена из вашего денежного довольствия. Вы так разоритесь, лейтенант.

— Ах да, прошу извинения у господина капитана. Если будет позволено, я выскажу свои аргументы.

— Слушаю.

— Господину капитану-цурзее известно, конечно, что противники наших врагов всегда считались нашими друзьями. Тем более что не исключена возможность заключения сепаратного мира с Россией.

— На войне существуют только приказ нашего кайзера, инструкции и приказы командования. Их никто не отменял, и Россия остается нашим врагом в этой войне, и мы будем поступать с ее морскими силами соответствующим образом, дорогой мой лейтенант.

— Как будет угодно господину капитану-цурзее, — ответил лейтенант, каждой буквой выражая несогласие с мнением командира.

В этот момент из рубки доложили, что гидроакустики слышат приближение корабля противника, идущего встречным курсом. Судя по работе машин, это миноносец. Скорость не менее восемнадцати миль. Зазвучал сигнал к погружению.

Натренированная команда быстро исчезла в стальной утробе. Захлопнулся люк. Затихли дизели. На субмарине готовились к атаке. В носовом отсеке лейтенант Леман, сторонник гуманных методов войны, приказал матросам зарядить торпедные аппараты.

Матрос, стоявший у левого аппарата, сказал улыбаясь:

— Там, наверное, сейчас вся команда спит, а подвахтенные играют в кости, вот потеха будет...

— Молчать, Мюллер! Ты находишься на ответственнейшем посту и если будешь отвлекаться, то можешь на секунду позднее выпустить торпеду, и она пройдет мимо цели. Десятки тысяч марок пропадут даром. Мы не оправдаем надежд, возложенных на нас кайзером.

Эскадренный миноносец «Грейхаунд» мчался без огней по ночному океану, держа курс на юго-запад от островов Силли.

Лейтенант Кристофер Фелимор нес вахту, стоя на крыле ходового мостика. До боли в глазах от встречного ветра он вглядывался в темное, летевшее на него море, стараясь рассмотреть на нем силуэт парусника: «Грейхаунд» получил приказ перехватить русский клипер.

Лейтенант вошел в рубку, проверил курс, похвалил рулевого и стал смотреть вперед через стекло. В рубке разливалось приятное тепло. Палуба нервно вздрагивала, и Фелимору пришла в голову не новая, в сущности, мысль, что современные машины похожи на живые существа, которым передается неудержимое стремление человека к каким-то неведомым рубежам.

«Грейхаунд» старался изо всех своих паровых сил, выжимая почти полные двадцать узлов.

Лейтенант стал думать об Элен.

Узнав о его неприятностях по службе, она только вздохнула, затем, когда он в лицах изобразил сцену с адмиралом, смеялась до слез, а в заключение сказала, что любит его еще сильнее и ее идеалом всегда был настоящий моряк.

В тысячный раз признав, какая необыкновенная девушка встретилась на его пути, он стал мысленно составлять ей письмо, не упуская ни одной мелочи, давая меткие характеристики своим сослуживцам и особенно упирая на свои первые блестящие успехи. Это ему пришла мысль взять на борт оставленного заложником в порту русского офицера с «Ориона».

Капитан О'Брайнен сказал тогда:

— Черт возьми! Вы правы, есть смысл прихватить с собой этого русского, хотя, держу пари на что хотите, он не укажет нам курс своего парусника. И правильно сделает. В противном случае я никогда не позволил бы ему ступить на палубу «Грейхаунда». При всем при том он может оказать нам неоценимую услугу, если мы чудом встретим клипер. Я видел этого вашего русского. Капитан может не внять голосу рассудка, а у меня жесткие инструкции из Лондона. Клипер не должен, по мнению джентльменов из адмиралтейства, удрать с оружием и передать его в сомнительные руки. Лейтенант Фелимор, вы парень с головой, хоть о вас адмирал говорил далеко не лестные вещи...

Получив распоряжение явиться на миноносец, Николай Павлович посчитал, что его отправляют в Лондон. Затем у него появились смутные подозрения, когда он увидел, что миноносец идет на запад, и, наконец, он возмутился до глубины души, когда лейтенант Фелимор под честное слово открыл ему назначение рейса.

— Все-таки я объяснюсь с капитаном миноносца, — сказал русский капитан-лейтенант, — не бойтесь, я вас не выдам. Но я вправе знать, куда и с какой целью меня транспортируют на корабле его величества.

О'Брайнен извинился и без обиняков сказал о цели рейса. Они распили бутылку «Белой лошади», обсуждая последние сообщения из действующей армии и морские сводки.

Расставаясь, О'Брайнен сказал:

— Поверьте мне, коллега, я многое бы дал, чтобы не встречаться с вашим клипером. Будем надеяться, что так и случится. А если произойдет чудо, то постарайтесь внушить своему командиру, что необходимо иногда подчиняться здравому смыслу.

— Здравый смысл — понятие очень емкое. Командир клипера мой друг, я его знаю с Морского корпуса и не могу его упрекнуть в отсутствии здравого смысла.

— Все же на его месте я не стал бы ложиться в дрейф на виду береговых батарей и чего-то ждать в течение двух часов, когда дорога каждая минута.

— Он поджидал меня.

— Тогда другое дело. Благородно! Приношу извинения и прошу забыть о нашем разговоре. Все будет отлично. Я почти уверен, что мы не догоним ваш корабль и, совершив легкую прогулку, вернемся в Плимут или в Портсмут.

Поднявшись на палубу, Николай Павлович придерживая фуражку, посмотрел на покачивающийся небосвод и с облегчением вздохнул: миноносец и клипер пока шли на расходящихся курсах. Но это еще не значило, что клипер в полной безопасности. У преследователя слишком большое преимущество в скорости, и он каждую минуту может изменить курс. И действительно, небесный свод круто развернулся почти на девяносто градусов. Николай Павлович представил себе лист карты и две движущиеся точки. Возможно, под утро они если и не встретятся, то пройдут совсем недалеко друг от друга.

Ветер пронизывал шинель старшего офицера, а он, не чувствуя холода, прикидывал в уме вероятность встречи.

Над головой, на ходовом мостике, послышались шаги, а затем прозвенели четыре двойных удара в рынду — восемь склянок, — конец последней вахты. Начались новые сутки. Как хотел в эти минуты моряк, чтобы его корабль находился далеко-далеко от берегов Европы. Николай Павлович бросил взгляд на узкую палубу. На ней темнели лотки торпедных аппаратов, угадывались дула орудий, вся она казалась загроможденной ненужными вещами. Он вновь мысленно перенесся на свой клипер. При таком ветре, слегка накренясь на правый борт, он великолепно режет форштевнем океанскую волну.

Старший офицер клипера, как и его командир, оставался в числе немногих приверженцев парусного флота. И чем больше они понимали его обреченность, тем сильнее любили свой последний корабль.

С восьмым ударом в рынду на мостик миноносца поднялся офицер, заступающий на вахту. Скоро по трапу спустился лейтенант Фелимор. Он был весел и возбужден. Вахта прошла прекрасно, а сейчас он закусит в кают-компании и выпьет пару стаканов чаю с коньяком. Нет, лейтенант не жалел, что променял спокойную чиновничью жизнь на бесконечные вахты на мостике «Грейхаунда».

Заметив Фелимора, Николай Павлович хотел было перейти на другой борт. Но Фелимор увидел его:

— О, кэптэн Никитэн! Приятная ночь, не правда ли?

— Да, славная ночь, хотя все портит чрезмерная скорость вашей борзой.

— Что вы. Мы идем не самым быстрым ходом. Можем выжать еще пару-другую миль.

— Нет, почему же, при свежем ветре и у нашего клипера довольно приличная скорость. Но там ее совершенно по-иному ощущаешь...

Ветер подхватывал и уносил слова, собеседники восстанавливали фразы только по их обрывкам. Фелимор предложил зайти в кают-компанию. Никитин поблагодарил и сказал, что побудет на палубе. Как ни хотелось Фелимору горячего чая с коньяком, он, чувствуя себя хозяином, да еще виноватым перед гостем, увлек его за рубку.

— Вот здесь совсем тихо, — сказал Фелимор. — Вы будьте великодушны и еще раз извините меня за опрометчивый, если хотите, бестактный, глупый поступок. Сейчас, все обдумав, я понял, что не имел права что-либо предпринимать по отношению к вам, не посоветовавшись предварительно с вами.

— Я уже высказывал вам свое отношение. Но сейчас этот поход стал даже мне нравиться.

— Вот и прекрасно! Какой вы груз сняли с меня! Последнее время я наделал невероятное количество глупостей. И знаете, почему?

Никитин не успел ответить простодушному Фелимору. Из кормы миноносца вырвался столб пламени. Теряя сознание, капитан-лейтенант почувствовал, как у него онемели ноги от чудовищного удара в подошвы и он, как во сне, поднимается в воздух.

Очнулся Никитин под водой и опять, как во сне, инстинктивно затаив дыхание, стал выгребать на поверхность. Вынырнув и отдышавшись, принялся сбрасывать с себя шинель и опять он это делал, еще не отдавая себе полного отчета в том, что произошло и почему он очутился в воде. Вода была холодной, но он еще не чувствовал этого, работая руками и ногами, чтобы удержаться на поверхности, и оглядываясь вокруг в надежде найти обломок или спасательный круг. Под руку попало весло. Он лег на него грудью, весло тонуло, но это уже была опора на первое время. Началась довольно сильная зыбь. Поднявшись на гребень волны, Никитин увидел в десяти футах дверь и поплыл к ней. Нашел ручку и, ухватившись за нее, понял, что может держаться так довольно долго. И тут впервые почувствовал, как холодна вода. Все это время он прислушивался, стараясь услышать чей-либо голос. Стояла жуткая, пугающая тишина. «Никого. Бедный Фелимор», — подумал он и понял, что оглох. Он не слышал ни свиста ветра, ни шума волн. Ударил рукой по воде и не услышал всплеска.

— Час от часу не легче, — сказал он, не слыша своего голоса, и стал трезво обдумывать положение. Самое большее, он продержится на этой двери до рассвета — и то если привяжется к ручке ремнем. Температура воды не выше пятнадцати градусов, она вытянет из него все тепло, лишит подвижности, закоченевшие руки перестанут слушаться...

«Лучше не думать об этом, а бороться. Надо найти что-либо посолиднее. Обломок шлюпки, пояс», — и он стал толкать дверь, с каждым рывком подвигаясь на несколько дюймов.

«Так, пожалуй, лучше, — подумал он. — Силы у меня еще есть. Что с моими ушами?» Он тряхнул головой и вдруг почувствовал, как из ушей вылилась «горячая» вода, и он стал с трудом различать голоса моря. И как будто где-то далеко-далеко крик тонущего. Николай Павлович, прислушиваясь к замирающему голосу, стал энергичней толкать свою дверь туда, откуда доносился крик.

— Да сюда же, сюда! Боже мой, куда вы плывете? — услышал он совсем ясный и как будто знакомый голос справа от себя и увидел силуэт человека, стоящего по пояс в воде.

Николай Павлович закрыл глаза, с ужасом подумав: «Галлюцинации, конец!»

— Ну что вы, что с вами? Плывите ко мне, я в лодке! Ну, пожалуйста...

«Фелимор! Славный Фелимор!» — пронеслось в сознании Никитина.

Лейтенант стоял в затопленном спасательном боте совсем рядом и протягивал руку. Он помог Никитину перебраться через борт.

Шлюпка зачерпнула воды, но осталась на плаву: по ее бортам были вделаны запаянные баки с воздухом. Поплавки надежно держали бот на поверхности.

Они сели друг против друга на банки и, взявшись за руки, долго молчали, переполненные радостью спасения.

— Какой ужас! — первым заговорил Фелимор.

— Я плохо слышу, говорите громче.

— Наверное, мы налетели на мину? — прокричал Фелимор.

— Возможно. Можно не так громко. Ко мне возвращается слух. Неужели все погибли?

— Не знаю. Я слышал слабый крик, но скоро он стих. Я всячески его ободрял, кричал до хрипоты. Думал, это вы. И вообще, я звал всех плыть ко мне. Я еще покричу.

Фелимор еще несколько минут продолжал звать уцелевших, но никто не откликнулся.

— Видите? — спросил он со слезами в голосе.

— Может быть, кто-либо еще держится, но потерял временно слух, как и я. А сейчас нужно проверить, нет ли пробоин в боте.

Они ощупали под водой борта и днище.

— Как будто пробоин нет, — сказал Фелимор.

— Давайте вычерпывать воду. Вот тут в рундуке вместе с аварийным запасом что-то вроде котелка и ковш.

Они стали вычерпывать воду и работали минут пять, как вдруг услышали глухой шум машин. Фелимор, набрав полную грудь воздуха, хотел было позвать на помощь. Капитан-лейтенант вовремя остановил его и шепнул, чтобы он пригнулся.

Из темноты, надвигаясь на них, показалось темное возвышение, потом низко сидящий в воде корпус подводной лодки. Она прошла совсем близко, запахло нефтяной гарью. На мостике вырисовывались два силуэта. Послышалась немецкая речь.

Когда лодка скрылась и урчанье дизелей стихло, Фелимор прошептал:

— Так, значит, нас потопила субмарина?

— По всей вероятности.

— Конечно. Убийцу всегда тянет к месту преступления.

Они продолжали работать черпаками, стуча зубами от холода. Воды оставалось уже по щиколотку, когда Фелимор поставил черпак на банку и полез в кормовой рундук, шепча: «Какой я идиот», и, покопавшись там, вытащил большую флягу.

— Виски, мистер Никитэн! Нет, у меня просто отшибло разум. Я же только вчера проверял на этом боте неприкосновенный запас. — Он отвинтил и протянул Никитину. — Глотните, кэптэн. Вот так, теперь я... Какой напиток! И везет же нам с вами!

Затем они разделись, выжали одежду так, что потрескивали нитки. Одевшись, съели банку мясных консервов и выпили еще по глотку виски.

Никитин стал утешать лейтенанта, сказав, что через сутки-другие сюда придет помощь. У них есть продукты, а может быть, пойдет дождь, и у них будет вода. Даже без воды они не умрут через неделю. Утешая лейтенанта, он не заметил, как тот уснул, сидя на днище и положив ему голову на ногу.

Никитин с трудом разбудил его.

— Спать нельзя!

— Ничего, ничего, — твердил молодой человек,

— Да вставайте же! Застынете, умрете.

— Что? Да, да, я совсем замерз. Боже, как холодно.

— Вставайте, двигайтесь! Вот, возьмите весло, к счастью, его хорошо закрепили под банками, гребите!

— Да, да... Что со мной? Ударьте меня по щеке... Я сплю стоя. Упаду за борт. Но нет! — он тряхнул головой. — Что это?

На юге небо озарилось малиновым светом. Прошло довольно продолжительное время, и докатился глухой раскатистый грохот.

Фелимор сказал:

— Еще одна жертва! Эта хищница опять кого-то потопила.

— Похоже, — ответил Никитин. — Взрыв милях в десяти от нас. Вот и появилась работа, которая помешает нам уснуть.

— Да, мы идем на помощь! Немедленно! — горячо воскликнул лейтенант, окончательно стряхнувший с себя сонливость. — Где это ваше весло? Если есть одно, то могли уцелеть все шесть. Были весла и на других шлюпках. Сейчас мы осветим море. Какой я идиот, сам положил в рундук ракетницу в брезентовом мешке и банку с патронами. Я думаю, что не привлечем субмарину?

— Скорее всего там подумают, что к погибающим подходит помощь, и уйдут под воду, если совсем не потеряли голову от необыкновенной удачи. Потопить два корабля, да еще ночью!..

— Есть! Все на месте. Каким молодцом был Гарри Смит, все положил, как я ему приказал. Стреляю!

Хлопок выстрела, и высоко в небе загорелось маленькое солнце. Медленно опускаясь на парашютике, оно ярко осветило все место катастрофы.

Первое, что бросилось им в глаза и заставило быстрее забиться сердце, был человек на перевернутой шлюпке. Он лежал поперек киля, безжизненно свесив голову, руки и ноги его находились в воде. С каждым движением шлюпки на волне он то немного сползал головой вперед, то опять подавался назад. Совсем недалеко от шлюпки плавало весло. Фелимор подтянул его багром.

Ракета погасла.

До шлюпки было футов сто. Они выпустили еще три ракеты, пока добрались до нее, по пути подобрав еще одно весло.

Матроса с большим трудом сняли с киля шлюпки. Неожиданно он мертвой хваткой уцепился за леер, протянутый вдоль наружной стороны планшира и местами прихваченный к нему скобами. Никитину пришлось раздеться и, спустившись в воду, перерезать леер, а затем заплыть на другую сторону и, поддерживая голову матроса, помочь Фелимору перетащить его в свой бот.

При свете ракет Фелимор, стоя на банке, пытался увидеть еще кого-либо из спасшихся при взрыве. Но среди обломков дерева, плавающей ветоши, масляных пятен, переливающихся зловещими цветами, не было никого.

Матрос окоченел и, видимо, был сильно контужен. Ему влили в рот виски, и тут он проявил первые осмысленные движения, ухватившись за флягу и не выпуская ее из рук. Флягу пришлось отнять.

— Это ты, Арт? — спросил матрос, еле ворочая языком. — Где это мы так с тобой нализались?

Его раздели. Крепко растерли, одели в мокрую выжатую одежду, дали еще выпить и оставили, посадив спиной к борту, а сами взялись за весла.

Скрипели уключины. Тяжелая шлюпка, рассчитанная на шесть гребцов, еле двигалась к югу, слегка подгоняемая слабым северо-западным ветром.

Гребцы молчали, экономя силы.

В голове матроса, раскалывающейся от боли, медленно восстанавливалась картина катастрофы. Они со вторым офицером лейтенантом Кэртоном заступили на вахту. Арт принял штурвал, а он по обыкновению вышел на крыло мостика, чтобы проверить, не горят ли ходовые огни. Да, они ходили без огней, чтобы не выдать себя немцам. Он перевесился через поручни, и вдруг его швырнуло за борт. Описав дугу, он врезался в упругую, как резина, воду. По крайней мере, так ему показалось.

— Ну, как себя чувствуешь? — спросил Фелимор.

— Сравнительно неплохо. У меня такое чувство, будто мною выстрелили из пушки и пробили стену. Какая шишка, вы не заметили?

— Нет! Да ты не Гарри Смит?

— Кому же еще быть, лейтенант? Я и есть старший матрос Гарри Смит, а вы тот самый новичок, что насолил в пудинг адмиралу? Ну, конечно, вы и есть! А мой напарник Арт?

Узнав, что Арта нет в шлюпке, сказал:

— Бедный Арт. Хотел после войны устроиться в зоологический сад, он так любил всяких зверей. Арт был совсем одинок. До войны его жена уехала с Томом Буритоном в Австралию... А куда мы идем?

Старший офицер «Ориона» рассказал о взрыве. Смит заметил с сомнением:

— Вряд ли мы доберемся вовремя на такой галоше. Да и веслами вы двигаете, как ребята в пабе ногами после доброй выпивки. Я бы мог кое-что сделать, если бы из головы вылить свинец. Да и цела ли голова, может, одни осколки остались? Нет, голова на месте, только вроде бы увеличилась. — Помолчав, спросил: — Вы, мистер капитан, русский?

— Да, Смит, русский.

— Вас заманили к нам на «Грейхаунд» для приманки, как наживку для тунца.

— Смит!

— Я, лейтенант, уже двадцать пять лет как Смит, — он сильно захмелел, и у него заплетался язык. — Вы нам сразу понравились. И мы про вас знаем все, лейтенант: и знаем, кто живет у цитадели, все знаем...

— Смит, вы бы взяли третье весло.

— Почему не взять? — Раздался храп.

— Пусть спит, — сказал Никитин, — толку от него никакого. Замечаете, как повеяло теплом?

— Мне уже жарко становится.

— И я согрелся. Да у нас с вами ведь шерстяное белье. Шерсть даже мокрая греет.

Небо на востоке побледнело. Ветер почти стих, а зыбь стала сильной.

— У меня такое ощущение, что мы все время гребем в гору и не двигаемся с места, — сказал Фелимор, подняв весло и ложась грудью на валек.

— Да, мы устали, — сказал Никитин. — Очень устали. Пора отдохнуть. Все-таки несколько миль осталось позади.

Фелимор спал, едва удерживаясь на банке. Капитан-лейтенант поднял его, сонного, и уложил рядом со Смитом, а сам снова взялся за весла, уже не чувствуя усталости, автоматически занося и опуская весла в воду. Он несколько раз засыпал на несколько секунд и тут же просыпался. Чтобы прогнать сон, умылся и смочил волосы водой. Голова немного прояснилась, и он греб еще с полчаса, отдохнул минут пять и снова стал мерно работать веслами, удивляясь, откуда берутся силы. Не раз ему приходило в голову оставить, казалось, безнадежную попытку спасти утопающих, если они еще живы, но он, прогонял эту недостойную мысль.

С каждой секундой становилось светлее. На небе появились перистые облака — признак смены погоды. Океан из пепельно-серого на рассвете налился стеклянной голубизной. Волны мерно вздымали бот. Наконец силы совсем покинули единственного гребца, и он остался сидеть, глядя на валы, гладкие во впадинах и подернутые легкой рябью на вершинах. Сон одолевал. Обмякло все тело, веки сами закрывались, и тогда он видел сны, продолжавшиеся несколько секунд, но казалось, они длились часами.

Чтобы скоротать время, Никитин заглянул в кормовой рундук и нашел там компас и шлюпочный лаг. Счетчик лага он укрепил на корме, а лаг-линь с вертушкой выбросил за борт и опять стал грести.

Проснулся Смит. Открыл глаза и снова закрыл их. Так он лежал с минуту, вспоминая, что с ним приключилось, затем, пожелав капитан-лейтенанту доброго утра, умылся и спросил:

— Так и гребли всю ночь? Лейтенант, наверное, скис за мной следом?

— Нет, прилег совсем недавно.

— Хорошо, кэп. Вам хватит окунать весла, давайте я помахаю. Ложитесь. Надо сказать, у нас шпангоуты не из мягких, рыбины вылетели. Надо было подобрать, они-то уж не утонули. И пресной воды, смотрю, у вас тоже нет, хотя анкерок я сам только вчера наполнил отличной водой. — Он покрутил головой, удивляясь, как два офицера оказались такими непредусмотрительными людьми. Ворча себе под нос и ощупав голову, он взялся за весла.

— Держи прямо на юг, — сказал капитан-лейтенант, — вот компас.

— Есть, кэп, держать на юг. Как только покажется Южный полюс, сразу разбужу вас.

— Смотри не пройди мимо, — в тон ему, улыбаясь и уже засыпая, ответил Николай Павлович.

Смит, оставшись в одиночестве, сделал несколько гребков, опустил весла и, пробравшись к рундуку, достал флягу с виски. Поболтал, открутил пробку, понюхал, задумался и, не сделав ни полглотка, со вздохом завинтил опять. Смит слыл хорошим товарищем, честным парнем.

Заметив цифры на лаге, матрос стал грести, вкладывая все силы, сделав ровно сто гребков, оставил весла и, взглянув на лаг, поморщился: сто футов! Нет, такими темпами не добраться не только до Южного полюса, но даже до места катастрофы. И, решив, что нецелесообразно тратить силы, Гарри разделся и расстелил сырую одежду на банках, а сам, поворачиваясь то спиной, то грудью, стал греться на солнце.

Далеко за горизонтом показался дым. Матрос вскочил на банку. Дым скоро рассеялся, и опять вокруг пустынное море.

Проснулся Фелимор, а за ним Никитин.

Смит уже надел просохшую одежду и, пожелав доброго утра, доложил:

— Ветер юго-восточный. Прошел около ста футов и бросил грести: бесполезное дело при таком ветре.

— Все-таки надо пройти оставшиеся пять миль, — сказал капитан-лейтенант.

Фелимор его поддержал.

— Если надо, то я готов, — как ни в чем не бывало согласился матрос.

Вдруг Фелимор, с надеждой оглядывавший море, сказал срывающимся от волнения голосом:

— Корабль! Парусник! Или мне кажется?

Над синим, всхолмленным океаном медленно проплывали белоснежные паруса.

— Они нас не видят! — чуть не плача, сказал Фелимор. — Где ракетница? Есть ли еще патроны? Смит, стреляй!

Никитин встал во весь рост и, глядя затуманенными глазами на приближающийся клипер, торжественно сказал:

— «Орион»! Как он попал сюда, когда должен быть в это время милях в ста западнее?

На паруснике заметили потерпевших бедствие. С левого борта в шлюпку поспешно садились гребцы. На ванты, на реи, на палубу высыпали все вахты и в напряженной тишине всматривались в крохотную посудину и трех людей.

Командир первым в бинокль увидал своего помощника, дивясь не меньше матросов, и строя различные предположения, и не веря, что это его старший офицер. Ведь бывают на свете удивительные сходства. Все же он приказал опустить парадный трап. А когда Николай Павлович в помятом костюме, без кителя, счастливый, отвечая на приветствия матросов, ступил на нижнюю площадку трапа, Воин Андреевич бросился к нему навстречу и под восторженный рев матросов обнял и расцеловал в колючие, небритые щеки.

Клипер, набрав ветра в паруса, пошел к югу.

На всех марсах стояли матросы, обозревая пустынный океан. Командир наградил Зуйкова двумя золотыми и велел объявить, что назначает еще золотой тому, кто первый увидит людей в море.

Зуйков с Лешкой Головиным стояли на одном марсе и сосредоточенно смотрели вдаль по носу клипера.

— Нам, Алексей, еще один червонец не помешает, — говорил Зуйков, — перво-наперво тебе надо купить товару на настоящие сапоги, чтобы форс был, со скрипом, из настоящего французского шевра. У Брюшкова есть товар... Чтой-то маячит правей утлегаря?

— Нет, дядя Спиридон, это гребешок волны.

— Оно и есть волна...

Помолчав, Зуйков сказал:

— А наш-то Павлыч на шлюпке удрал от «бульдожки». И где ходу взял? На веслах ведь в такую даль пришел.

— Наверное, в течение попал.

— Во! Самый раз угадал! Течение морское оно такой силы бывает, так прет, что только держись. Значить, он курс знал и наперерез клиперу шел. Вот что такое наука! И ты, Алексей, смотри, учись, как домой вернемся.

— Еще как буду учиться!

— Надо, брат, нам с тобой на верную дорогу становиться, мне с землей, тебе с наукой, а не то вот так всю жизнь будем распускать чужие паруса.

Мечты о будущем захватили их, и, хотя они не отрывали взгляда от водной глади, мысли их витали далеко. К реальной действительности матроса и юнгу вернул ликующий голос Назара Брюшкова.

— Слева по носу люди в море! — завопил он чуть не с клотика.

Редкая, прямо-таки невероятная удача сопутствовала командиру подводной лодки У-12.

Ему повезло даже ночью; вражеский эсминец, словно чуя свою смерть, шел прямо на субмарину. Почти в полной темноте фон Гиллер атаковал эсминец и потопил его меткими ударами торпед. Обыкновенно эсминцы не ходят поодиночке. Фон Гиллер прождал полчаса следующую жертву. Убедившись, что это был единственный корабль, выполнявший какое-то важное поручение, командир поздравил команду с новой победой и приказал пересечь квадрат 34 по диагонали и подзарядить аккумуляторы на полную емкость. В полученной шифровке сообщалось, что днем здесь пройдет караван американских транспортных судов под эскортом миноносцев и одного крейсера.

Начался второй час новых суток. Фон Гиллер готовился отойти ко сну, но знал, что после всех событий дня долго не заснет, если не проведет хотя бы полчаса на воздухе, и второй раз за эту ночь поднялся на мостик. Вылез из люка и лейтенант Леман. Фон Гиллер сказал:

— Вы сегодня действовали прекрасно. Секунда промедления, и «англичанин» увернулся бы от торпеды.

— Что мне еще остается, как не действовать прекрасно?

Фон Гиллер усмехнулся:

— Скоро ничего не останется от вашего скепсиса и самокопания. Все это от возраста, лейтенант Леман. В ваши годы и я стремился разрешить «проклятые вопросы», пока не понял, что я тевтон, человек, принадлежащий к высшей расе, миссия которой — утвердить на земном шаре настоящий порядок. Вы не могли не заметить, лейтенант, читая книги и газеты и особенно данные статистики, что на земле становится тесно, а некоторые народы, не имея на это никаких прав, занимают непомерно большие территории.

— Например, славяне?

— Вы очень догадливы, лейтенант. Именно славяне! Мы должны по возможности сократить их численность и территорию. Это касается и некоторых других стран и национальностей. Но для осуществления великой миссии обновления мира мы должны его завоевать. Что не удалось сделать ни Александру Македонскому, ни Наполеону, то сделаем мы, хотя их задача была несравненно легче. Вы не согласны?

— Да, мой капитан. Хотя величие идеи я чувствую. Все же сейчас, сопоставляя факты действительности, не могу представить, когда все это произойдет. Тем более что завоевание мира как будто не осуществляется. Пока же война с целью завоевания мира мне кажется похожей на игру в кости. И эту партию, как это ни печально, мы проигрываем...

— В голове у вас зыбко, Леман... Оставьте в покое спасательный круг, не то мы опять его потеряем, прикрутите зажимы. Бросьте раз и навсегда эту дурную привычку! Прикручивайте и идите вниз, завтра у нас предстоит нелегкий день.

— О да, капитан-цурзее, как всегда.

Капитан-цурзее барон Фридрих фон Гиллер только занес ногу над люком, а лейтенант Леман взялся за барашек зажима, как лодка задела бортом свинцовый колпак плавучей мины. Триста килограммов взрывчатого вещества, заключенные в сферическом теле мины, мгновенно превратились в огненный таран, и стальная субмарина переломилась, как картонный футляр.

Мальчишеская привычка неуравновешенного лейтенанта Лемана спасла и его, и командира подводной лодки. Никто не выскочил из узкой горловины люка. Лодка скрылась под водой значительно быстрее, чем при самом удачном ее выстреле исчезали в морской пучине ее недавние жертвы.

Субмарина затонула в одиннадцати милях к югу от места гибели «Грейхаунда». Оставшиеся в живых из всего ее экипажа два человека цеплялись за жизнь, принявшую форму круга из пробковой крошки и крашеного брезента. Лейтенанта Лемана взрывной волной отбросило вместе с кругом, и он выпустил его из рук только при падении. Вынырнув, он почти сразу его нашел. Вблизи тонул фон Гиллер; плавал он плохо и еле держался, издавая хлюпающие звуки. Леман подплыл к нему и схватил за ворот свитера.

Фон Гиллер пережил непередаваемые мгновения возвращения к жизни. Скоро он уже совсем пришел в себя, влез в спасательный круг, предоставив лейтенанту возможность держаться сбоку за одну из веревочных петель.

— Вы не ранены? — наконец спросил тихо фон Гиллер.

— Нет, а вы? — так же тихо ответил лейтенант.

— Ранен, у меня отнялась нога. Я побуду еще в круге, затем отдохнете вы. Не надо так нажимать на него, работайте ногами, это согреет вас. Не так энергично! Боже, вы меня утопите!

— Вы поддерживайте плавучесть руками.

— Я ранен. Ну хорошо. Попробую. Нет... Страшная боль.

— Я тоже, кажется, ранен.

— Кажется только, а я... о боже! — он застонал.

Никто из них не был ранен. Просто между ними начиналась звериная борьба за жизнь. Более опытный захватил единственное средство спасения и теперь всеми силами, ложью, мольбами удерживал его.

Во время взрыва из топливных цистерн вылилась нефть, и теперь нефтяная пленка покрыла все вокруг.

— Вы поищите себе что-нибудь,— сказал фон Гиллер, — вдвоем мы долго не продержимся. Не найдете, плывите ко мне. Не может быть, чтобы ничего больше не всплыло.

— Нет. Я плохо плаваю. Лучше всего, если вы вылезете из круга. — Леман стал отплевываться: нефть попала ему в рот.

— Тогда я сразу пойду ко дну. Моя нога. Она совсем не действует. Ты совсем утопил меня! — Капитан-цурзее перешел на «ты». — Работай ногами!

— Вы также.

— Не могу. Боль в ноге. Не сгибается.

— Возможно, вывих? — спросил лейтенант. — Дайте, я ощупаю колено.

— Не смей! Утопишь!

Они оба скрылись под водой. Вынырнув, долго отплевывались. Затем наступило враждебное молчание. И тот и другой экономили силы, но барону было легче держаться на поверхности, к тому же кисти его рук находились над водой, а руки Лемана были погружены в холодную воду.

«Он долго не продержится, — думал барон. — Руки одеревенеют, и тогда надо только толкнуть его ногами. Что, если он, как все утопающие, схватит меня в последнюю минуту и не выпустит?» Барон не спускал глаз с лейтенанта, угадывая каждое его движение. Если бы у капитана-цурзее был нож, он, не задумываясь, всадил бы его в Лемана. «А теперь надо все предоставить воде. Этот слюнтяй долго не протянет. Только бы он не вздумал попытаться отнять круг. Конечно, из его затеи ничего не выйдет, но я потеряю много сил. Сейчас надо отвлечь его от агрессивных намерений».

— Лейтенант?

— Да?..

— Как ты себя чувствуешь?

— Отлично...

— Я рад твоей стойкости.

Внезапно Леман захохотал. Капитана бросило в жар. «Сошел с ума», — подумал он и стал успокаивать вкрадчивым голосом:

— Но, но, Леман! Успокойтесь! Уже утро. Мы продержались пять часов. Скоро придет караван, и нас подберут.

Леман продолжал смеяться жутким хлюпающим смехом.

— Да успокойтесь, что с вами?

— Ничего... Не беспокойтесь... Я не сошел с ума... Все в порядке. Помните, я говорил об игре в кости.

— Да. Что в этом смешного?

— Судьба... обыграла нас... У нее шесть!.. У нас... одиночка... Разве... не... смешно?..

— Что поделать... Будем держаться. У тебя шерстяное белье?

— Да... Не особенно... Холодно... Только... вот...

Он внезапно просунул руки в круг, и оба они опять погрузились в холодную, пахнущую нефтью воду.

— Как ты неосторожно, — сказал капитан-цурзее после долгого молчания. — Хотя бы предупредил. Можно было захлебнуться. Хорошо, держи так руку, но тебе ведь неудобно. Лучше за петлю. Вот и хорошо. Смотри! Всходит солнце!

— Последнее солнце... Вы хотите пнуть меня ногами? Предупреждаю!

— Откуда у тебя такие мысли?

Леман только усмехнулся:

— Когда будете захлебываться... в вонючей нефти... вспомните госпитальное судно... транспорт с солдатами... рыбацкую шхуну... людей, спящих на миноносце. Мы с вами слишком малая плата за все...

Они молчали, не в силах говорить и думать, все силы уходили на то, чтобы не выпустить круг. Фон Гиллер забылся в дремоте, руки его ослабли, и он чуть было не нырнул в отверстие круга. Его обезумевший взгляд встретился с глазами Лемана и уловил в них насмешку.

— Держитесь лучше, кэп, — сказал, еле шевеля губами, Леман.

Когда они увидели паруса клипера, а затем и самый корабль, похожий на сказочное видение, Леман сказал, еле шевеля языком:

— Выиграли... Хотя, если они узнают, кто мы...

— Молчите!

Уже слышались слова команды, скрип уключин. Фон Гиллер, подобрав затекшие ноги, изо всех оставшихся сил толкнул ими в живот лейтенанта, и тот скрылся под нефтяной пленкой.

Матрос Зуйков и юнга Лешка Головин наблюдали за этой сценой с марсовой площадки.

Зуйков сказал, покачивая головой:

— Ведь он, собака, утопил своего кореша! Секунда до спасения оставалась, он даже руки ему не протянул и, видал, будто даже отстранился от него, словно отпихнул.

— Ослаб он, дядя Спиридон, видишь, без памяти везут.

— Слаб! В такую минуту, Алексей, сила в человеке прибывает, он-то в круге спрятался, а того наружи оставил. Ведь видел, что тот, другой, на ладан дышит, и уступил бы середку. Или схватил бы его за рубаху да продержал малость, а он только о себе думал. Плохое это дело, парень, когда только о себе думка, да еще вот так, в таком положении. Ты наперво о товарище думай, а если тонуть, так вместе. Наш-то капитан-лейтенант двоих спас, о себе не думал, да этот Гарка, английский матрос, Феклину сказывал, что всю ночь на помощь шел, как только взрыв заметил, так и за весла взялся. Один греб, тоже контуженый весь. Так-то, Алексей. Вот как должен поступать русский, да и всякий моряк и прочий человек, если он человек!..

«Орион» снимался с дрейфа. Матросы разбежались по реям ставить убранные паруса.