Приключения Джерика

3 Как мы полюбили Джерика… …А он стал нашей собакой

Первые дни Джерик был очень грустный, лежал у двери, опустив голову на лапы, и почти ничего не ел. Он только пил воду и смотрел на нас печальными глазами. К нему пригласили собачьего врача — ВЕТЕРИНАРА, врач осмотрел его и сказал: «Собака здорова!» — «Так в чем же дело?» — спросили мы. «Он горюет, — ответил доктор. — Он думает о своих прежних хозяевах. У собак это очень серьезно. Они не предают того, кого полюбили. Ваш Джерик может даже погибнуть от тоски».

Бабушка изо всех сил старалась угодить Джерику и приготовить ему что-нибудь самое вкусное из собачьего меню. Мы с Таней пытались придумать какую-нибудь интересную для собаки игру. Таня вначале боялась Джерика — все-таки она была еще маленькая, и ей казалось, что он слишком большой, но она быстро привыкла и освоилась, потому что мы все жалели его. Во время прогулки Джерик все время нюхал землю и пытался взять СЛЕД, чтобы найти своих прежних хозяев.

«Вот почему я люблю собак, — сказала бабушка. — Непродажная они душа!»

Мы расклеили объявления о том, что нашлась собака:

Вообще-то мы очень боялись, что найдется старый хозяин, потому что мы сразу полюбили Джерика и поняли, что он — необыкновенная собака, но он был несчастен с нами, потому что он в то время любил не нас, а свою прежнюю семью, и мечтал о том, чтобы туда вернуться. «Было бы просто нечестно ему не помочь, — сказал папа. — Ведь там тоже какая-нибудь девочка горюет. Это было бы неблагородно с нашей стороны». Папа нам объяснил, что в жизни все всегда бывают благородными и всегда уступают друг другу, и потому все бывает хорошо.

И мы благородно готовились отдать Джерика его прежним хозяевам. Но с каждым днем нам все труднее было об этом думать.

Шли дни, недели и месяцы. На наше объявление никто не откликнулся. Конечно, Джерик уже что-то ел, но только по необходимости и всегда очень мало — еда его вообще не интересовала. «Он аристократ, — сказала мама. — Высокодуховная собака!» А мы с Таней молча переглянулись. Мы-то ведь уже догадались, что Джерик — заколдованный принц.

Оказалось, что доя довольно молодого принца Джерик уже многое умеет: он знал команды «сидеть!» и «лежать!». Мы научили его ходить на задних лапах, поддерживая за одну переднюю, и играть в салочки. И еще мы повязывали ему платочек, чтобы он не простудил раненое ухо. Джерик тоже играл с нами, но все-таки было видно, что он делает это скорее из вежливости, потому что не хочет нас обижать, хорошо к нам относится и благодарен за приют, но на самом деле он думает о старых хозяевах и очень скучает. «Он ПРЕВОЗМОГАЕТ ЛЮБОВЬ, — сказала мама. — Это очень трудно. Ему сейчас особенно важно хорошо выглядеть. Для САМООЩУЩЕНИЯ. Надо его красиво постричь. А то вон он какой обросший». — «Фокстерьеров, кажется, не стригут, — засомневалась бабушка. — По-моему, их выщипывают». Мы с Таней испугались, что Джерика будут щипать и ему будет больно, но нам объяснили, что наоборот, фокстерьеру очень полезно и приятно, когда у него выщипывают специальными ножницами лишнюю шерсть — тогда она растет густой и жесткой. И мама позвонила в собачий клуб, чтобы записать Джерика к парикмахеру.

«Фокстерьер элитный?» — спросила у мамы начальник клуба. «Очень элитный, — ответила мама. — Тонкой души собака!» — «А родословная у него есть?» — спросила начальник. «Родословной нет, — объяснила мама. — Потому что мы его нашли». — «Как это „нашли“?» — изумилась начальник. «Ну так. Обыкновенно. Он потерялся. А моя племянница нашла его у себя во дворе. Он с собаками дрался. Они ему ухо прокусили. Ему было негде жить. И мы его взяли к себе. Но ему пока еще трудно к нам привыкнуть, потому что он тоскует по прежним хозяевам. И мы решили, что сейчас ему особенно важно хорошо выглядеть. Для общего настроения», — уже подробнее рассказала мама, удивленная, что такая любящая собак женщина, как начальник собачьего клуба, понимает ее не с первого слова. «Да вы что, издеваетесь надо мной? — возмутилась начальник. — Вы думаете, мы вашу дворняжку выщипывать будем? Да ни за какие деньги! У нас КЛУБ ЭЛИТНОГО СОБАКОВОДСТВА!» — «А КОГО же вы выщипываете в вашем клубе?» — спросила мама, не привыкшая к такому отношению к себе и к своим близким. «Ну, как вы не понимаете? — начальник клуба окончательно вышла из себя. — Мы выщипываем породистых собак с отличной родословной! Для выставок! Вот например: приходите вы на выставку! С элитной собакой! И проходите конкурс по ЭКСТЕРЬЕРУ! Вы и ваша собака! По квадратности морды, по жесткости шерсти, по черности носа, по обрубленности хвоста! И вас вызывают на ринг — как ваша фамилия, простите?» — «Милюкова», — растерянно пробормотала мама. «А кличка собаки?» — «Джерик», — уже прошептала мама одними губами. «Не Джерик, а Джерри! — поправила начальник клуба. — Надо говорить полную кличку, а не домашний вариант. Так вот, вас вызывают на ринг и объявляют: „Кобель Джерри Милюкова! Встаньте за сукой в кожаном пальто“, — и вы сейчас же делаете шаг вперед. Но вначале вы, конечно, ошибаетесь — потому что волнуетесь. И тогда вам уже кричат в рупор, да так, что слышно на весь стадион: „Кобель Милюкова! Вы куда несетесь! Оглохли, что ли? Встаньте за сукой! Да не за той сукой, которая мужчина, а за той, которая в зеленых сапогах! Вон она, вон та, перед ней стоит кобель в коричневом берете и нагло курит трубку, и мы его за это сейчас снимем с конкурса, несмотря на его отличный оскал!“ И вы встаете, наконец, на указанное вам место, вас замеряют, взвешивают, дразнят, чтобы проверить ваши рефлексы, и наконец вы получаете медаль! И вот тут, в торжественную минуту, когда вы с вашей элитной собакой уже стоите на пьедестале почета, радостно пригнув шею, чтобы на нее могли повесить заслуженную награду, в этот самый момент на весь стадион объявляют в рупор: „Кобель Джерри Милюкова! Большая золотая медаль! Щипка Аделаиды Степухиной (это я)!“ Вот для чего мы и существуем. Вот ради таких моментов мы работаем и живем. Теперь понятно?» Тут мама не выдержала и сказала едко: «Вообще-то у меня дети носят фамилию отца. А фамилия моего мужа — Нусинов». — «Ну, значит, Джерри Нусинов, — ответила начальник клуба. — Совсем вы меня запутали с вашей ПРИБЛУДНОЙ и НЕЧИСТОКРОВНОЙ собакой». — «А кто же Джерика будет щипать?» — спросила мама. «Вот вы сами его и щипите», — прошипела в ответ начальник клуба и повесила трубку.

«Ну просто РАСОВАЯ ДИСКРИМИНАЦИЯ, — вздохнула мама. — Господи, я думала, хоть собак это не касается!» И мама сама постригла Джерика ножницами, потому что щипать фокстерьеров она не умела, а стричь умела, но не очень хорошо, тем более что Джерик все время вертелся и хотел посмотреть, как у нее получается, и поэтому стрижка вышла неровная. «Лесенкой», — сказала бабушка. «Это асимметрия, — сказала мама. — Мода завтрашнего дня!» Но Джерику, кажется, понравилось, что у него такая необычная стрижка. И нам тоже. Мы решили, что теперь он будет чувствовать себя МОРАЛЬНО гораздо лучше. «Он догнал и перегнал заграничную моду!» — заявил дедушка. И мы все согласились с ним.

Между тем оказалось, что модным и красивым в нашей семье решил стать не только Джерик. Дедушка тоже сходил в парикмахерскую и вернулся оттуда подстриженный и надушенный одеколоном. А бабушка села за свою любимую швейную машинку «Зингер», к которой нам НИКОГДА не разрешали прикасаться, и стала шить себе платье из синего в горошек материала. А дедушка почему-то расстроился и сказал: «Лиза, ну что мы, нищие, что ли! Ведь нам талончик дали в САЛОН ДЛЯ НОВОБРАЧНЫХ! Что люди скажут?» — «А что они скажут?» — спросила я. «А скажут, что старый большевик МИЛЮКОВ, ПЕРСОНАЛЬНЫЙ ПЕНСИОНЕР союзного значения, не может на старости лет своей жене к свадьбе приличное платье заказать! — простонал дедушка. — Ну прошу тебя, закажи ты себе, как положено, белое платьице, шелковое!» Но бабушка стала еще быстрее крутить ручку швейной машинки и только пробурчала в ответ: «Некогда мне по портнихам бегать! Сама сошью! Наколбают они в этом ателье, как же! Косыми руками на ножных машинках! За мной этот „Зингер“ мать в приданое дала, он и тогда уже не новый был, а я на нем все пеленки шила да в войну детям валенки тачала, так что ж он теперь, крепдешин не возьмет? А шелковое платье мне и даром не нужно! Да я его ни за какие коврижки не надену! Что ж это будет-то? Курам на смех! Ведь небось не девочка уже! Шелковое платье! Я тут с вами сама уже как шелковая стала!» Дедушка схватился за голову и застонал: «Лиза! А фата?» — «Какая еще фата! — возмутилась бабушка. — Да нам с тобой Бог четверых детей дал, одного забрал, троих сохранил. Уже, слава тебе, Господи, внуков растим! Вот платочек надену — и довольно!» — «Шелковый!» — испуганно пискнул дедушка, и бабушка < решила уступить: «Ладно уж, пусть будет шелковый!» Дедушка обрадовался, сказал: «Вот то-то же!» — и осторожно ударил кулаком по столу, чтобы все знали, кто В ДОМЕ ХОЗЯИН.

«Бабушка, — спросила я тихо. — Так вы что с дедушкой, жениться, что ли, собрались?» — «Ну да, — ответила бабушка досадливо. — Для новой квартиры паспортистка свидетельство о браке потребовала». — «Так значит, вы до сих пор не женаты были?» — удивилась я. «Да ты что, — обиделась бабушка. — Выдумала тоже! Как это можно! Мы же в церкви венчаны! Но только когда это было! С тех пор уже две революции прошло, три войны! Иди теперь, найди те записи в церковных книгах!» — «А ты не можешь это ПАСПОРТИСТКЕ объяснить?» — «Да ты что? — испугалась бабушка. — Ведь я же член партии!»

Я подумала и кивнула головой: «Ну да, правильно. А когда вы в первый раз женились, ты тоже сама себе платье шила?» — «Да нет, — ответила бабушка, перекусывая нитку. — Тогда все по-другому было. Что было, то и надела. Я ведь деда и не знала почти». — «А что ж ты замуж за него вышла?» — «Мать выдала. Мы под Тулой жили, бедные были совсем. А тут дед приехал — офицер, в мундире, с усами, красивый, знатный. Влюбился в меня с первого взгляда. Все под окнами нашими гарцевал на сером в яблоках коне». — «А ты в него тоже влюбилась? С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА?» — спросила я, надеясь, что так оно и было. Я представила себе дедушку на сером коне и всего в яблоках, распевающего СЕРЕНАДЫ под балконом бабушкиного дома. Дедушкин конь ест яблоки, дедушка поет, а довольная бабушка машет ему батистовым платочком и украдкой бросает розу. «Да ты что? — ответила бабушка. — Ну подумай сама: он богатый, я бедная. Он БЛАГОРОДНОГО ЗВАНИЯ, а мы из простых. Он образованный, а меня едва грамоте научили. Ну разве я ему ровня? Так на что он мне нужен, спрашивается?» Я подумала и кивнула: «Да, правда. А то еще зазнаваться начнет. И потом, тебе же учиться нужно было». — «Ну положим, — обиделась бабушка, — в школу-то я еще до того ходила, когда маленькая была. В яснополянскую. Сам граф Толстой нас учил! Лев Николаевич, царствие ему небесное! Хвалил меня! Лизочком называл. Говорил, что я хорошенькая и смышленая. Все, бывало, норовит поймать да на колени к себе посадить. Ну а я от него под стол пряталась». Бабушка остановилась в рассказе и, надев вторые очки, стала вдевать в иглу швейной машинки новую нитку. Нитка никак не попадала в игольное ушко, и бабушка, прикусив губу, упорно повторяла попытки. «Ну бабушка! — заныла я. — Ну расскажи, почему ты пряталась от Толстого?» — «Что, „бабушка“! Подожди! Я уже четырнадцать лет как бабушка!» — нитка наконец вделась в иголку, машинка «Зингер» неторопливо застрекотала, и бабушка продолжила рассказ: «Боялась я его. Ты знаешь, какой он был страшный? Весь волосатый! У него даже в ушах волосы росли!» Я в ужасе замолчала, но сейчас же вспомнила о дедушке: «А как же ты все-таки за дедушку вышла?» — «Да как все, — ответила бабушка. — Мать меня выдала и разговаривать не стала. Я деду отказала, а он говорит: „Все равно, Лиза, я тебя увезу. Моей ты будешь!“ И пошел к матери моей руки просить, но, правда, все честь честью, как положено, — сватов прислал с подарками. А мать и говорит: „Человек, видать, порядочный, намерения серьезные, иди за него, а то я вас всех не прокормлю следующую зиму. Ничего, СТЕРПИТСЯ-СЛЮБИТСЯ“. Да и то сказать — сваты пришли, а угостить их нечем. Ну, правда, хлеб-соль мы им вынесли на вышитом полотенце, это уж как положено, не хуже других, но они, видать, голодные были, нет чтобы отщипнуть кусочек и поклониться, будто сыты, а они весь хлеб-соль тут же и съели. В один присест! И сказать-то ведь неудобно, чтобы совесть имели. Все-таки ведь сваты. Так мы в тот день и остались без ужина. Голодные спать легли». Бабушка посмотрела шитье на свет и покачала головой. Что-то ее явно смущало. Она решительно взяла ножницы и стала распарывать только что сшитую ткань. «А вы с дедушкой обвенчались, а потом стали жить-поживать и добра наживать? И тут ты его и полюбила?» — радостно предположила я. «Ну, тут уж, конечно, как положено, — ответила бабушка. — Как же иначе! Только какое там „наживать“. Дед к революционерам перекинулся. Все, значит, состояние по ветру, на революцию отдал, да и немного там было, хотя все-таки, конечно, все равно жалко». Бабушка покачала головой, но в голосе ее особого сожаления не чувствовалось. «Ну а потом?» — спросила я. «А потом начал он носиться по разным городам — то туда, то сюда. А я за ним, да с малыми детьми. Ни кола, ни двора, только приехали, обжились — его уже опять куда-то несет нелегкая. И так, пока до Москвы не добрались. А как в Москву попали, так я и сказала: „Всё. Приехали. Я отсюда больше — никуда“. Ну, он, конечно, полгодика в Москве пожил, с кем-то там поругался и опять уезжать нацелился. А я ему говорю: „Езжай один. А я с ребятами здесь останусь“. Ну, он и уехал — в Вятку. Они там газету какую-то революционную издавали».

И тут я вспомнила, как мне рассказывала мама, что, когда она была маленькая, они целый год жили с бабушкой в Москве одни. Дедушка каждый день писал им письма, начинавшиеся словами: «Жена моя, ПОВЕЛЕВАЮ тебе следовать за мной!» — «Ишь ты!» — задумчиво говорила бабушка, разрывая очередное дедушкино письмо. И не двигалась с места. Через год дедушка примчался в Москву и вихрем ворвался в дом. Глаза его МЕТАЛИ молнии, вид был грозный и решительный. Бабушка приняла его с почетом, как и положено встречать главу семьи, вернувшегося домой из длительной командировки. Вкусно пообедав и попив чаю, дедушка смирился и остался в Москве навсегда.

Наступил день свадьбы. Дедушка преподнес бабушке букет красных роз и золотую брошку в форме улитки с большими прозрачными камнями. «Это горный хрусталь, — сказал он мне по секрету. — Только никому не говори. Я вообще-то хотел бриллиантовую. Она достойна. Просто мне денег немного не хватило. Я приценивался. Ну ничего, в следующий раз! Вот повысят пенсию!» Я кивнула.

Но бабушка была, казалось, вполне довольна своей брошкой и сейчас же приколола ее к новому синему платью в горошек, которое она сама себе сшила. Про шелковый платочек дедушка уже забыл, и бабушка не стала его надевать. Она взяла белую сумочку, дедушкины розы, и они пошли жениться во второй раз.

Вечером к нам пришли гости. Бабушка приготовила праздничный ужин и испекла торт. Взрослые почему-то ничего не говорили о свадьбе и делали вид, что собрались просто так. Только один наш подвыпивший родственник, развеселившись, прокричал: «Горько!» И тогда дедушка, вытянув губы трубочкой, поцеловал бабушку, а она ужасно смутилась. «Браво, Петр Иванович! — хохотнул родственник. — Ну, за молодых!» Он выпил рюмку водки и сейчас же налил себе следующую. Джерик, до тех пор с интересом рассматривавший гостей, вдруг залаял. Он не любил и не поощрял пьянство. «Какой же ты клочковатый!» — укоризненно сказал родственник Джерику заплетающимся языком. «Это асимметрическая стрижка!» — объяснили мы. «Надо же! — развеселился родственник. — А я думал — ПРОПЛЕШИНЫ! Может, у него ЛИШАЙ?»

Мы с Таней очень обиделись за Джерика, взрослые растерянно замолчали, переглядываясь между собой, а бабушка спокойно встала и, ни слова не говоря, убрала со стола водку. «Елизавета Петровна! — торопливо сказал родственник. — Ну зачем же так резко! Да еще в такой день! Я ведь в хорошем смысле! Чисто по-родственному! А вы меня слишком БУКВАЛЬНО поняли! Я просто хотел сказать, что ОРИГИНАЛЬНАЯ стрижка у вашей собаки!» — «Сейчас будем чай пить, — сказала бабушка. — С тортом». Родственник посмотрел на нее в отчаянии и понял, что спорить бесполезно.

На следующий день мы проснулись от пения.

Это пел дедушка. Я вышла на кухню и увидела, что дедушка сидит верхом на табуретке, как на коне, и играет на сковородке, будто на гитаре, победно глядя на бабушку. А бабушка, почему-то смущенная и раскрасневшаяся, с непривычной для нее хлопотливостью и опустив глаза, накрывает стол к завтраку.

Бабушка поставила на стол пирог и остатки свадебного торта. Дедушка сыграл на сковородке заключительный аккорд и, окончательно расхорохорившись, вдруг обвел нас всех гордым взглядом и заявил: «А ведь я бы мог на ней и не жениться!» Бабушка спокойно посмотрела на него и уже своим привычным тоном спросила: «Так, еще чего?» — и дедушка сейчас же испугался, сник и робко попросил: «Лиза, дай мне, пожалуйста, какого-нибудь пирожка!» Бабушка достала дедушкин граненый стакан в подстаканнике со спутником и собачками, налила в него крепчайшего чаю и отрезала большой кусок торта. Вновь повеселевший дедушка высыпал в чай полсахарницы сахара, чтобы от души насладиться своим любимым напитком.

После завтрака я взяла Джерика и пошла с ним гулять во двор. Я решила, что пора начать его серьезно дрессировать, чтобы он стал таким же образованным, как смелая и умная собака Мухтар, которая знала все КОМАНДЫ, ловила шпионов и даже снималась в кино. Я решила дрессировать Джерика так, как дрессировал Мухтара в фильме его хозяин, замечательный клоун и добрый милиционер дядя Юра Никулин. Поэтому я бросала Джерику мячик и кричала: «Апорт!» И Джерик бежал за мячом, ловил его, но вместо того, чтобы принести и отдать мне, носился с ним по двору, подбегая, отбегая и дразнясь. «Он УСВОИЛ уже полкоманды, — подумала я. — Мы быстро продвигаемся». Однако похоже было, что Джерик тоже по-своему меня дрессирует и хочет, чтобы я научилась как следует попросить у него мячик и побегать за ним. Из книжек про цирк я знала, что дрессировщик тигров, львов, пантер и фокстерьеров должен всегда иметь в кармане сахар для того, чтобы время от времени ПООЩРЯТЬ животное и вырабатывать у него УСЛОВНЫЙ РЕФЛЕКС. И я стала поощрять Джерика и давать ему сахар. Сахар он съел, но мячик все равно не отдал, снова схватил его и побежал по двору. В огорчении я присела на уголок песочницы и сама стала грызть сахар. Джерик сейчас же подбежал и посмотрел на меня с упреком. Я отдала ему оставшуюся половинку куска, бросила мячик и крикнула: «Апорт!» Джерик прибежал, держа мяч в зубах и виляя хвостом.

Я достала из кармана новый кусок сахара и сказала: «Пополам! Только по-честному. Вот досюда откуси, остальное мне оставь!» Джерик неосторожно сгрыз весь кусок, проглотил его и посмотрел на меня виноватыми глазами. «Ну как тебе не стыдно! — рассердилась я. — Ведь мы же договорились! Вот смотри, как надо», — я достала еще кусок сахара, откусила половину, остальное отдала Джерику, а он понимающе вильнул хвостом. Дело явно шло на лад. Ясно было, что Джерик усваивает команды не хуже Мухтара.

В этот момент я услышала обрывки разговора. «Вшестером в трех комнатах! Буржуи недорезанные! Еще и собаку взяли — места-то полно! Еще бы! Такой метраж! Одна семья в ОТДЕЛЬНОЙ квартире! Так мало им — они еще и вторую квартиру хотят. А мы все в КОММУНАЛКАХ теснимся. Дед-то ихний по отцу РЕПРЕССИРОВАН был. Известно за что! Уж там разберутся. Церемониться не будут. С ихней-то нацией! А что ж! Порядок тоже должен быть. Это теперь кавардак, а раньше порядок был. Раз и забрали. И сразу — УПЛОТНИЛИ. А то расположились! Это на что ж похоже! Баре какие нашлись! Вшестером в трех комнатах!» Я обернулась. На скамейке у подъезда сидели две тетеньки. Они жили в нашем доме и были известными сплетницами. Бабушка одну из них называла «Лошадь», потому что она была очень сильная, а другую — «Трамвайщица», потому что она работала вагоновожатой в трамвае и у нее была красивая форма. Лошадь была большая, а Трамвайщица маленькая. И они всегда сидели у подъезда, обсуждали всех жильцов и все про всех знали. Мама их называла «наши лавочницы». «Наташа, пойди сюда», — позвала меня Лошадь. Я взяла Джерика на поводок и подошла к скамейке. «Наташ, вот мы все думаем, ты кто же это получаешься?» — спросила меня Трамвайщица. «Я Натуля», — ответила я. «Нет, — сказала Лошадь. — Какой ты нации?» — «Я москвичка», — сказала я ВЕЖЛИВО, думая, что вот сейчас меня позовут домой делать уроки, а Джерик еще не до конца усвоил команду, и вообще я не понимаю, что они ко мне пристали и чего они от меня хотят, и мне почему-то уже очень надоели их вопросы. «Не-ет, — засмеялась Трамвайщица. — Вот мама-то у тебя русская. А папа-то у тебя еврей! Так ты кто же получаешься?» — «Мама не русская, — объяснила я ТЕРПЕЛИВО. — Она москвичка. И папа не еврей. Он тоже москвич. Мы все москвичи. И бабушка, и дедушка, и мы с Таней. И Джерик у нас москвич». — «Не-ет, — засмеялись тетки. — Москва — это город. А нация есть нация. Посмотри на себя! Вылитый отец! Обе вы с Танькой в еврейскую породу пошли!» — «Мы москвички», — сказала я и почувствовала, что сейчас заплачу, и еще почему-то почувствовала, что именно сейчас плакать никак нельзя. Я сдерживала слезы, а тетки хохотали и подталкивали друг друга, показывая на меня пальцами. И тут вдруг Джерик рванулся вперед и сделал ОХОТНИЧЬЮ стойку. Он оскалился, зарычал, у него дыбом встала шерсть, он натянул поводок и кинулся на теток. Я с трудом удерживала его. «Уберите собаку! — закричали лавочницы. — Мы сейчас милиционера позовем! Пусть они его заберут! Развели тут собак! Порядочным людям покоя не дают!» От их крика Джерик залаял еще сильнее, и я испугалась, что сейчас он разорвет противных теток на части. «Осторожно, у него МЕРТВАЯ ХВАТКА! — сказала я испуганно. — Он не любит, когда кричат!» — «А ты нам не грози! — ответили сплетницы. — Сидишь тут, отдыхаешь после работы, никого не трогаешь, а тебя собаками травят! Вот для чего они собаку завели! Да еще с мертвой хваткой! Все сообщим куда следует!» разъяренный фокстерьер резко рванулся вперед, тетки повернулись и со всех ног побежали к своим подъездам. А я тихонько погладила Джерика, чтобы он так не волновался, и быстро повела его домой — а то еще и правда милицию вызовут.

Дома всем было не до нас. У дедушки были посетители — коммунисты из Ташкента. Они привезли нам в подарок дыню и книжку «По ленинским местам Узбекистана». Дедушка был в восторге. «Лиза, дай нам чаю!» — кричал он. Но бабушка уже и без того собрала большой поднос с угощением, принесла гостям, извинилась, что не может с ними посидеть, и быстро вернулась на кухню — к своим делам. Узбеки с одобрением посмотрели на женщину, которая по приказу мужа накрыла на стол и скромно удалилась. Бабушка тоже была довольна — она не любила «без толку ЛЯСЫ точить и переливать из пустого в порожнее». И дедушка был доволен. Он очень любил, когда к нему приезжали посетители — как когда-то ХОДОКИ к Ленину. Дедушка с ними подолгу беседовал. Вот и сейчас он увлеченно говорил узбекам: «Недавно у меня были товарищи из Чувашии. Они рассказывали, что у них встречаются еще до сих пор отдельные случаи ПЕРЕГИБОВ НА МЕСТАХ. Давно хочу пригласить коммунистов из Якутии. Но вот досада — плохо, товарищи, у нас еще работает почта на Крайнем Севере. Якутские большевики не отвечают на мои письма. А что у вас в ПАРТЯЧЕЙКЕ? Есть еще отдельные пережитки?» — «Конечно есть, как можно, чтоб не было! — заверил дедушку улыбающийся узбек, держа в руках чашку, как пиалу. — У нас в Узбекистане все есть». — «Что вы говорите? — оживился дедушка, заложив одну руку за спину и прохаживаясь по комнате взад-вперед. — И какие же именно?» — «Спелый, сочный…» — начал перечислять коммунист.

Я не стала слушать про узбекские пережитки и пошла в комнату родителей. Из-за стенки, из нашей детской, доносились звуки пианино и Танин голос. Таня готовилась к уроку музыки.

пела Таня. Из кухни доносился шум воды. Это бабушка домывала посуду после вчерашней свадьбы. Папы с мамой дома не было.

Я села на пол, на ковер, — и вдруг горько заплакала от обиды на злых теток. Почему-то мне было очень противно, и я никак не могла их забыть. Джерик растерянно посмотрел на меня и вдруг полез под кровать, достал оттуда припрятанный мячик и положил его мне на колени. Просто так, безо всякого сахару. Я оттолкнула мяч и продолжала плакать. Мне казалось, что я плачу тихо, но в комнату сейчас же быстрым шагом вошла бабушка, а за ней прибежала Таня. Таня тоже заплакала. «Что случилось? — спросила бабушка. — Почему вы плачете?» — «А чего Наташка плачет?» — ответила Таня. Я рассказала бабушке про лавочниц, которые не поверили, что я москвичка. Я знала, что стоит только рассказать бабушке про какую-нибудь неприятность, как она сейчас же успокоит, утешит, и все пройдет, как будто ничего плохого и не было. Но в этот раз было почему-то совсем не так. Бабушка очень испугалась. «Господи, — сказала она, хватаясь за сердце. — Неужели ЭТО опять начинается?» — «Что начинается?» — спросили мы с Таней. «Да русские вы! — сказала бабушка. — Запомните раз и навсегда! Ну какие вы еврейки!» И, почему-то сердясь на нас («Стой ты, не вертись!»), она вдруг принялась нас причесывать и вплетать нам в косы яркие ленты, мне — красную, а Тане — синюю.

«Ля ты хоть кокошники им надень и в лапти их обуй», — сказал дедушка. Оказалось, что он на сей раз как-то неожиданно быстро распрощался со своими гостями и тоже вошел в комнату, услышав, что мы плачем.

«Толку-то что. Разве убережешь? Ты сама посмотри на них. Это ж прямо-таки Шолом Алейхем! Мальчик Мотл!»

«Я не мальчик, — сказала Таня. — Я девочка». — «Ну а что тут такого, если даже мы и еврейки? — спросила я. — Им-то что, завидно, что ли?»

«Маленькие вы еще, — сказала бабушка, — не понимаете. Вы знаете, какие времена были? Деда-то вашего второго, Ильи отца, в тюрьму посадили. А Илью тогда выгнали отовсюду, на работу никуда не брали. И мы все каждый день тряслись, что и его посадят. „СЫН врага НАРОДА“! А он от своего отца не отрекся, не предал. Потому и его могли посадить. И Ритка тоже мужа своего не предала, хоть и русская сама, а делила с ним его судьбу. И в ссылку бы за ним пошла, и в Сибирь! ДЕКАБРИСТКА! На материну зарплату они и жили, и то ее чудом на работе держали, начальник хороший был, очень он ее жалел, любил и уважал. А Илья все за отца хлопотал, все ходил доказывал, что он не враг народа, что ошибка вышла. Тогда немногие на это решались. Ваш-то отец только с виду такой мягкий, а в серьезном — железный прямо. На фронт добровольцем пошел! Героический человек!» — бабушка вытерла глаза уголком фартука.

«Это те бабушка с дедушкой, которые дедушка Исаак и бабушка Хана?» — спросила я.

«Ну да, — ответила бабушка. — Только дома она его Ициком называла, а он ее — Ханеле. Все, бывало, говорит: „Ханеле, херцеле!“»

«А что это значит?» — спросили мы.

«Ну, мол, Аннушка, там, голубушка ты моя. По-ихнему, по-еврейски. Тихая она была, безответная. Обижали ее». — «А что с ними стало?» — «Умерли они, — сказала бабушка. — Исаак Маркович из тюрьмы не вышел, а Хана Исаевна с тоски по нему угасла».

«Бабушка, — спросила я. — А за что дедушку Исаака посадили?»

«Еврей он был», — объяснила бабушка. «А за это что, в тюрьму сажают?» — «Профессор он был». — «И за это сажают?» — «Ну что ты пристала, — рассердилась бабушка. — У нас за все сажают!»

Тут вмешался дедушка, который попытался ПРОЯСНИТЬ ситуацию: «Исаак Маркович написал книжку „Пушкин и мировая литература“. Про то, что Пушкин любил иностранных писателей и учился у них. А тогда это называлось „космополитизм“».

«А, ну да! — обрадовалась я, наконец начиная что-то понимать. — Про это мы в школе проходили:

это же он откуда-то с французского перевел».

«Ну, тут уж ты, положим, глупости говоришь, — не выдержал дедушка. — Ты подумай сама:

— и какой же это француз мог такое написать? Это только наш русский классик, Александр Сергеевич Пушкин. Чисто русская литература». «Да, правда, — сказала я пристыженно. — Наверное, я что-то перепутала. Но все равно, Пушкин ведь не русский, а араб».

«Ну, хватит! — приказала бабушка, озираясь по сторонам. — Ты смотри, еще в школе это не скажи».

«Да сейчас уже можно, — успокоил дедушка. — Это после войны за космополитизм сажали. Тогда еще много было ошибок в строительстве социализма. А теперь времена свободные. КУЛЬТ ЛИЧНОСТИ разоблачен! А то, что она сегодня услышала от несознательных элементов, это типичные перегибы на местах, которые еще встречаются в нашем обществе. Но мы с этим будем решительно бороться!»

«Вот и боритесь, — сказала бабушка. — А вы идите уроки учить. Нечего тут разговоры разговаривать. И я с вами зря время трачу». И бабушка собралась уже было выйти из комнаты, но в этот момент я вспомнила про самое главное.

«Бабушка, подожди!» — «Ну что еще?» — бабушка обернулась на пороге. «А как ты думаешь, если бы дедушка Исаак и бабушка Хана не умерли, они бы нас с Танькой любили?» — «Ну о чем ты говоришь, — удивилась бабушка. — Конечно, любили бы! Еще как бы любили! Заботились бы о вас, беспокоились, учили бы вас, гордились бы вами, книжки бы вам читали!»

«Ну, тогда я их тоже люблю, — сказала я. — И я буду их защищать!»

«Еще чего придумала, — опять испугалась бабушка. — Защитница какая нашлась! Им ты уже не поможешь, а себе навредишь. Не лезь, куда не следует, — больше толку будет. Ой, да что ж это делается! Третий час уже, а у меня до сих пор обед не приготовлен!» И бабушка ушла на кухню.

Таня вернулась за пианино — ей задали разучить новую пьеску, дедушка пошел читать газеты, а я опять села на ковер, обняла Джерика за рыжую голову, прижалась к нему и сказала: «Джеринька, голубчик ты мой! Джереле, херцеле! Пожалуйста, не уходи от нас никогда! Ведь ты теперь наша собака!»

И он лизнул меня в щеку розовым языком.

Так Джерик стал нашей СОБАКОЙ.