Часть II Пара юных гениев

1

Когда ровно в шесть тридцать в ту самую пятницу зазвонил будильник, Сэмми проснулся и обнаружил, что Небесный Град, хромированный поднос для коктейлей, славно затаренный модерновыми бутылками, шейкерами и соломинками для коктейлей, подвергается массированной атаке. В небесах вокруг плавающего там родного города д'Артаньяна Джонса, рослого и светловолосого героя комикса Сэмми под названием «Круговерть планет», хлопала крыльями пятерка демонов наподобие гигантских летучих мышей — их рога аккуратно завивались, точно раковины моллюсков, а мускулатура была подчеркнута тонкой кисточкой. Громадный щетинистый паук с женскими глазами свисал на мохнатой нити с сияющей нижней стороны Небесного Града. Другие демоны, с козлиными ногами и мордами бабуинов, размахивая саблями, торопливо спускались по лестницам или просто по веревкам с палубы фантастической каравеллы с кропотливо выписанной оснасткой из флюгеров и антенн. Командующий этими зловещими силами горбился над рисовальным столом в одних лишь черных гольфах с красными ромбами, а также довольно мешковатых и не слишком белых чехословацких кальсонах. Им был не кто иной, как Йозеф Кавалер, увлеченно скребущий одним из лучших перьев Сэмми.

Соскользнув к ногам кровати, Сэмми заглянул кузену за плечо.

— Эй! — возмутился он. — Что за чертовщину ты с моей страницей творишь?

Капитан демонических агрессоров, поглощенный развертыванием своих сил и рискованно отклоняющийся от стола на двух задних ножках высокого табурета, оказался захвачен врасплох. Он внезапно подскочил, и табурет опрокинулся, однако Йозеф сумел ухватиться за край стола и удержать себя в более-менее вертикальном положении. Затем он успел выбросить руку вперед и ухватить банку туши за миг до того, как она последовала бы примеру табурета. Йозеф был чертовски быстр.

— Извини, — сказал он Сэмми. — Я был очень осторожен и старался не повредить твоим рисункам. Вот, смотри. — Йозеф поднял листок кальки с амбициозной полностраничной панели в стиле «Принца Смельчака», над которой Сэмми тогда работал, и пятерка бесчинствующих демонов-летучих мышей исчезла. — Для каждого фрагмента я использовал отдельную кальку. — Он отшелушил от страницы агрессивных демонов с рожами бабуинов и поднял бумажную паучиху за кончик ее нити. Несколько быстрых движений длиннопалых рук Йозефа — и осада Небесного Града была снята.

— Ё-моё! — сказал Сэмми и хлопнул кузена по веснушчатому плечу. — Ну ты даешь! Дай-ка мне посмотреть. — Он взял листок кальки в форме человеческой почки, который Йозеф Кавалер разукрасил истекающими ядовитой слюной рогатыми демонами с угольно-черными глазищами и аккуратно обрезал, чтобы наложить на рисунок Сэмми. Пропорции мышцатых демонов казались идеальными, их позы оживленными и правдоподобными, ход пера несколько манерным, но с сильными линиями. Стиль Йозефа отличался куда большей изощренностью по сравнению с простоватой работой самого Сэмми. Впрочем, уверенный, четкий и временами смелый, в рамки комикса он вполне укладывался. — А ты и правда умеешь рисовать.

— Я два года учился в Академии изящных искусств. В Праге.

— В Академии изящных искусств. — На босса Сэмми, Шелдона Анаполя, всегда производили впечатление люди с изысканным образованием. Восхитительная, совершенно невозможная схема, которая многие месяцы мучила воображение Сэмми, вдруг показалась ему не такой уж нереальной. — Ладно, монстров ты рисовать умеешь. А как насчет машин? Или зданий? — осведомился он монотонным голосом опытного нанимателя, отчаянно стараясь скрыть свое возбуждение.

— Конечно, умею.

— С анатомией ты, похоже, в ладах.

— Для меня это одно удовольствие.

— Ну ладно. А можешь ты нарисовать звук бздеха?

— Не понял.

— В «Эмпайр» выставляют на продажу уйму предметов, которые производят бздехи. Знаешь, что это такое? Когда кто-нибудь пернет, пукнет, бзданет. — Сэмми приложил сложенную чашечкой ладонь к противоположной подмышке и стал там ею качать, испуская целую серию кратких, влажных квазибздехов. Судя по расширившимся глазам кузена, мысль он уловил. — Ясное дело, напрямую в рекламе мы говорить об этом не можем. Нам приходится говорить примерно такое: «Вкладыш в шляпы марки „Атас“ испускает звук, который легче себе представить, нежели описать». Так что на самом деле приходится излагать все это дело в рисунке.

— Понятно, — сказал Йозеф, судя по всему, принимая вызов. — Я нарисую, как дует ветер. — Он быстро прочертил пять горизонтальных линий на клочке бумаги. — Потом я вставлю сюда такие маленькие фигулечки. — Он опрыскал свой жезл из пяти линий звездочками, завитками и значками нотного письма.

— Отлично, — сказал Сэмми. — Послушай, Йозеф, я вот что тебе скажу. Я намерен попробовать кое-что получше, чем просто добыть тебе работу рисовальщика «губной гравимоники, приводимой в действие трением», идет? Я намерен нас к большим деньгам приобщить.

— К большим деньгам? — переспросил Йозеф, внезапно принимая голодный и изможденный вид. — Это было бы очень мило с твоей стороны. Честно говоря, Сэмми, мне нужно немного очень больших денег. Да, идет.

Сэмми поразила алчность на лице кузена. А потом он понял, зачем Йозефу нужны эти деньги, и немного испугался. Достаточно сложно было служить сплошным разочарованием самому себе и Этели без необходимости заботиться о четырех голодающих чехословацких евреях. Но все же Сэмми сумел унять дрожь и протянул кузену руку.

— Все в порядке, Йозеф, — сказал он. — Дай пять.

Йозеф протянул было руку, но тут же отдернул.

А затем попытался изобразить то, что, должно быть, считал американским акцентом, какую-то причудливую разновидность гнусавости британского ковбоя. Еще на его физиономии появилось некое подобие умудренного прищура Джеймса Кегни.

— Зови меня Джо, — сказал Йозеф.

— Джо Кавалер.

— Сэм Клейман.

Они чуть было не пожали друг другу руки, но тут уже Сэмми отдернул свою.

— Вообще-то, — сказал он, чувствуя, что краснеет, — моя профессиональная фамилия Клей.

— Клей?

— Угу. Я это… в общем, я просто подумал, что Клей звучит более профессионально.

Джо кивнул.

— Сэм Клей, — сказал он.

— Джо Кавалер.

Они пожали друг другу руки.

— Мальчики! — крикнула с кухни миссис Клейман. — Завтрак на столе!

— Только матушке ни о чем таком не говори, — сказал Сэмми. — И не рассказывай, что я фамилию сменил.

Они вышли на обшитую слоистым пластиком кухню и сели на два мягких хромированных стула. Бабуля, которая никогда не встречалась ни с кем из своих чешских потомков, сидя рядом с Джо, полностью его игнорировала. С 1846 года она, в радости и в горе, встречала столько разных людей, что словно бы потеряла склонность, а быть может, и способность распознавать человеческие лица, а также события, имевшие место с конца Первой мировой войны, когда она семидесятилетней старухой совершила несравненный подвиг, покинув Лемборк, свой родной город, и эмигрировав в Америку с самой младшей дочерью из всех одиннадцати своих детей. Сэмми никогда не чувствовал себя в глазах Бабули чем-то большим, нежели некой смутно любимой тенью, из которой выглядывали знакомые лица дюжин ее более ранних детей и внуков, кое-кто из которых уже лет шестьдесят как умер. Бабуля была крупной, бескостной на вид старухой, которая словно бы набрасывала себя, подобно старому одеялу, на стулья квартиры, устремляя свои серые глаза на призраков, фикции, воспоминания и пылинки, крутящиеся в косых солнечных лучах. Руки ее при этом покрывались оспинками и прожилками, точно рельефные карты далеких планет, а массивные икры напоминали пару набитых фаршем эластичных чулок цвета человеческих легких. Бабуля нарциссически кичилась своей внешностью и каждое утро проводила добрый час за макияжем.

— Ешь, — рявкнула Этель, ставя перед Джо горку черных прямоугольников и лужицу желтоватой слизи. Для ясности ей пришлось растолковать племяннику, что это тосты и омлет. Бросив в рот целую вилку так называемого омлета, Джо прожевал еду с настороженным лицом, в выражении которого Сэмми почудился намек на неподдельное отвращение.

Сам Сэмми стремительно выполнил ряд операций, сочетающих в себе элементы складывания влажного белья, сгребания лопатой сырого пепла, а также проглатывание совершенно секретной карты на месте поимки тебя вражескими войсками. На кухне его матушки все вышеперечисленное сходило за еду. Затем Сэмми встал, тыльной стороной ладони вытер губы и натянул на себя превосходный шерстяной блейзер.

— Идем, Джо. Уже пора. — Тут Сэмми слегка наклонился, чтобы впечатать поцелуй в замшевую щечку Бабули.

Джо выронил ложку на пол и, тут же попытавшись ее поднять, крепко стукнулся лбом об стол. Бабуля громко завопила, за чем последовал менее впечатляющий звон столового серебра и скрип стула. Наконец Джо тоже встал и аккуратно вытер губы бумажной салфеткой.

— Очень вкусно, — сказал он. — Большое спасибо.

— Вот, — сказала Этель, снимая твидовый костюм с плечиков, которые она, в свою очередь, сняла со спинки кухонного стула. — Я выгладила твой костюм и вывела пятна с рубашки.

— Спасибо вам, тетушка.

Этель обхватила Джо за ляжки и крепко их сжала.

— Вот этот парень точно знает, как ящерицу нарисовать, сразу видно.

Сэмми густо покраснел. Его матушка ссылалась на особые трудности, с которыми Сэмми столкнулся месяц назад, занимаясь изделием под названием «живой хамелеон», которое «Эмпайр» недавно добавила к своему ассортименту. Врожденное, судя по всему, неумение рисовать пресмыкающихся соединилось здесь с тем фактом, что Сэмми понятия не имел, каких именно двадцатипятицентовых рептилий «Эмпайр Новелтис» купит. Никаких «живых хамелеонов» на складе не было и не ожидалось до тех пор, пока Шелдон Анаполь бы не выяснил, сколько заказов на них поступит. Если вообще потупит хотя бы один. Сэмми две ночи штудировал энциклопедии и библиотечные книги, рисуя сотни разных ящериц, толстых и тонких, Старого Мира и Нового, с рогами и капюшонами, а в результате у него получилась какая-то гнусная тварь вроде расплющенной кирпичом лысой белки. Тем не менее это был его единственный провал со времен принятия на себя чертежных заданий в «Эмпайр». но его матушка, понятное дело, расценивала этот провал как сигнальный.

— Ему не придется рисовать никаких ящериц, дешевых фотокамер или любого другого хлама, который они продают, — заявил Сэмми, а затем, забывая данное Джо предупреждение лишнего не болтать, добавил: — Если только Анаполь согласится с моим планом.

— С каким планом? — Этель сузила глаза.

— С комиксами, — выпалил Сэмми прямо ей в лицо.

— С комиксами! — Тут его матушка закатила глаза.

— С комиксами? — спросил Джо. — А что это такое?

— Макулатура, — сказала Этель.

— Да что ты об этом знаешь?! — возмутился Сэмми, беря Джо за руку. Было уже почти семь утра. Анаполь делал вычеты из твоей зарплаты, если ты приходил после восьми. — В комиксах уйма хороших денег. Я знаю одного парнишку, Джерри Гловски… — Он потащил Джо по коридору к прихожей, точно зная, что его матушка скажет дальше.

— Джерри Гловски, — проворчала она. — Нечего сказать, отличный пример. Он же умственно отсталый. Его родители — двоюродные брат с сестрой.

— Не слушай ее, Джо. Я знаю, о чем говорю.

— Он не захочет попусту тратить время на всякие идиотские комиксы.

— Не твое дело, — прошипел Сэмми, — что он захочет. Ага?

Эта фраза, насколько знал Сэмми, должна была ее заткнуть. Вопрос о том, что чьим делом является, а что нет, занимал центральную позицию в этике Этели Клейман, преобладающим принципом которой была величайшая важность занятия своим делом. Болтуны, сплетники, непрошеные советчики были дьяволами ее личной демонологии. Этель вечно была не в ладах с соседями, а также болезненно подозрительна ко всем приходящим докторам, торговым агентам, муниципальным служащим, комитетчикам из синагоги и разным ремесленникам.

Теперь матушка Сэмми повернулась и посмотрела на своего племянника.

— Так ты что, хочешь комиксы рисовать? — осведомилась она у него.

Джо стоял, повесив голову и прислонясь плечом к дверному косяку. В течение спора Сэмми с Этелью он явно испытывал вежливое смущение и больше интересовался изучением изрядно потертого коврового покрытия светло-коричневых тонов. Однако теперь Джо поднял взгляд, и на сей раз настала очередь Сэмми испытать смущение. Кузен оглядел его с ног до головы. Лицо его одновременно выражало и одобрение, и укоризну.

— Да, тетушка, — сказал Джо. — Хочу. Только у меня есть один вопрос. Что такое комиксы?

Сэмми сунул руку в свою папку, вытащил оттуда мятый, основательно замусоленный экземпляр последнего выпуска «Боевых комиксов» и вручил его кузену.

В 1939 году американские комиксы, подобно бобрам и тараканам доисторических времен, были крупнее и, пусть даже в несколько неуклюжей манере, роскошнее своих современных наследников. Они стремились к размерам глянцевого журнала и толщине дешевого романа, предлагая шестьдесят четыре страницы красочного содержания (включая обложки) за идеальную цену в один скудный десятицентовик. Тогда как качество внутренних иллюстрацией было в целом, мягко говоря, отвратительным, обложки претендовали на мастерство и дизайн глянцевого журнала и живость бульварного чтива. В те ранние дни обложка комикса служила афишей, рекламирующей фильм-мечту длиной в две секунды, который возникал в уме и разворачивался во всем своем великолепии как раз перед тем, как человек раскрывал пачку грубой бумаги на скрепках и свет в зале снова вспыхивал. Обложки зачастую бывали написаны вручную, а не просто прорисованы чернилами и раскрашены. Занимались этим не какие-то там недотепы, а люди с солидной репутацией в бизнесе, иллюстраторы-поденщики, способные выписывать аккуратных лаборанточек в цепях, ленивых и детальных ягуаров джунглей, а также мышечно-точные тела мужчин, чьи ноги действительно казались способны переносить тяжесть всей той мускулатуры. Если их взять в руку, хорошенько взвесить, эти ранние номера «Чуда» и «Детектива» с их цветными пиратскими командами, индусскими отравителями и мстителями в фетровых шляпах с загнутыми полями, с их избыточным оформлением, одновременно и стильным, и грубым, кажется, и сегодня обещают приключения легкого, но тщательно взлелеянного сорта. Слишком часто, однако, изображенная на обложке сцена не имела никакой связи с жидким супом содержавшегося внутри материала. Под обложкой — откуда сегодня идут струи неизбежно свойственного блошиному рынку запаха гнили и ностальгии — комикс 1939 года художественно и морфологически находился в куда более примитивном состоянии. Как бывает со всеми промежуточными художественными формами и упрощенными языками, в самом начале комикс прошел необходимый и в высшей степени плодотворный период генетической и грамматической неразберихи. Люди, которые большую часть своей жизни читали комиксы в газетах и журналах с дешевыми романами (многие из этих людей были крайне малоопытны с карандашом, кисточкой и жестокими временными рамками сдельной работы), силились заглянуть за строгие пространственные требования газетной полосы с одной стороны и откровенно перегретое многословие дешевого романа с другой.

С самого начала среди педагогов, психологов и широкой общественности существовала тенденция рассматривать комиксы, издаваемые отдельными книжками, просто как ухудшенных отпрысков комиксов на газетных полосах. Затем, в полном расцвете их давно увядшей славы, когда их читали президенты и носильщики пульмановских вагонов, комикс, в его природной жизненности и красоте, стали считать гордым американским кузеном бейсбола и джаза. Часть позора и чувства неловкости, навеки прилипшая к художественной форме комикса, объяснялась тем, как он поначалу страдал, даже в лучших своих проявлениях, по сравнению с вычурным великолепием Берна Хогарта, Алекса Реймонда, Хела Фостера и других королей набросков на газетной страничке юмора, с тонким юмором и взрослой иронией «Малыша Галиафа», «Мартовского Катта», «Монаха и Мозоля», с равномерным, ритмизованным повествованием Гулда, Грея и «Бензиновой аллеи» или с головокружительным, непревзойденным взаимодействием изложения вербального и визуального в работах Милтона Каниффа.

Поначалу и до самого последнего времени в 1939 году отдельные книжки комиксов были по сути всего-навсего перепечатками дайджестов наиболее популярных полос, глубоко укорененными в газетных страницах и втиснутыми, не без применения насилия и действия ножницами, промеж пары дешевых глянцевых обложек. Полосы, отмеренные шагом панели три на четыре заодно с пятничными романами с продолжением и понедельничными резюме, страдали в более просторном формате отдельной книжки, а то, что на ежедневной основе выглядело величественным, восхитительным или уморительным, казалось сбивчивым, повторяющимся, статичным и излишне затянутым на страницах, к примеру, книжки «Большие забавы» (1937), первого комикса, купленного в своей жизни Сэмми Клейманом. Отчасти по этой причине, но также желая избежать выплат установившимся синдикатам за права перепечатки, ранние издатели комиксов стали экспериментировать с оригинальным содержанием, нанимая художника или целые компании художников, чтобы те создавали собственных персонажей и делали собственные полосы. Эти художники, пусть даже опытные, не были ни удачливыми, ни талантливыми; если же у них имелся талант, им недоставало опыта. Последнюю категорию обычно составляли эмигранты или дети эмигрантов — а еще деревенские парнишки прямиком с междугородного автобуса. У этих ребят были мечты, но, учитывая их фамилии и полное отсутствие нужных связей, никакой надежды на успех в помпезном мире обложек «Сатердей ивнинг пост» и рекламных плакатов электрических лампочек «мазда». Следует, правда, отметить, что многие из них даже не могли выдать более-менее реалистичного рисунка того самого общепризнанно сложного телесного отростка, которым они надеялись заработать себе на жизнь.

Упадок качества, что последовал за революцией оригинального содержания, стал немедленным и стремительным. Линии делались все более неуверенными, позы неловкими, композиции статичными, фона уже вовсе не существовало. Ноги, пресловуто сложные для рисования во всей своей реалистичной глубине, едва ли не совсем исчезли с панелей, а носы теперь ограничивались простейшими вариациями на тему римской пятерки. Кони скорее напоминали собак с порой бочковидными, порой веретенообразными телами, а автомобили усердно штриховались линиями, указывающими на безумную скорость, чтобы замаскировать тот факт, что им недостает дверец; кроме того, все они никогда не рисовались в согласии с масштабом и выглядели совершенно одинаково. Прелестные дамы, как обязательная стрела в колчане каждого малолетнего карикатуриста, смотрелись еще сносно, зато мужчины склонны были красоваться в костюмах без единой морщинки, скроенных, судя по всему, из жести для дымоходов, а также в шляпах, на вид потяжелее автомобилей. Нездорово-развязные, с квадратными подбородками, они то и дело раздавали друг другу тумаки по торчащим галочками носам. Цирковые силачи, гигантские слуги-индусы, а также снабженные набедренными повязками повелители джунглей неизменно щеголяли роскошной мускулатурой, бицепсами, квадрацепсами и прочими фигацепсами, а животы у них были как штук пятнадцать бильярдных шаров в одной связке. Локти и колени здоровил гнулись под немыслимыми углами, для которых требовалось как минимум два сустава. Цвет в лучшем случае был мрачным, а в худшем его там вообще не существовало. Порой все ограничивалось лишь двумя оттенками красного или двумя синего. Но больше всего комиксы страдали не от явного недостатка элементарного умения рисовать — ибо в них также присутствовала немалая жизненная энергия заодно с коллективным, порожденным Великой Депрессией стремлением к самосовершенствованию, да и порой здесь все-таки попадался вполне компетентный карандаш талантливого неудачника. Нет, больше всего комиксы страдали от снятых через скверную копирку копий. Все получалось версией, порой едва ли вообще измененной, какого-то газетного комикса или героическим перепевом дешевого романа. «Зеленый Шершень» из «Радио» наплодил солидный выводок ос, пчел и жуков разных цветов; сама Тень попала в тень облаченных в костюмы и фетровые шляпы, а также обученных тибетскими ламами бдительных стражей; каждая злодейка была плохо замаскированной Драконшей. Соответственно комикс, изданный отдельной книжкой, почти сразу же после своего изобретения начал чахнуть, испытывая острый недостаток целенаправленности или каких-то особых достоинств. В этих книжках не было ничего такого, чего нельзя было бы сделать лучше, дешевле или где-то еще (на радио, между прочим, все то же предоставлялось бесплатно).

А затем, в июне 1938 года, появился «Супермен». Его отправила по почте в контору «Нэшнл Периодик Пабликейшнз» пара еврейских мальчиков из Кливленда, которые наделили главного героя силой сотни мужчин, происхождением из далеких миров и полной мерой своей очкасто-подростковой надежды и бесшабашности. Художник, Джо Шустер, технически едва ли компетентный, тем не менее сразу же понял, что большая прямоугольная страница изданного отдельной книжкой комикса предлагает такие возможности для разметки и композиции, которые в газетах были по большей части недоступны. Шустер объединил три вертикальных панели в одну, чтобы показать всю параболическую изюминку одного из патентованных прыжков Супермена с небоскреба (в этой точке своей карьеры летать Человек из Стали еще толком не умел). Он также выбирал углы и расставлял фигуры с определенным кинематографическим чутьем. Автор текста, Джером Зигель, посредством раскаленной интенсивности своей фанатичной любви к дешевым романам и их предшественникам, а также всеобъемлющего их знания, изготовил магический сплав из нескольких более ранних персоналией и архетипов от Самсона до Дока Саваджа, сплав с уникальными свойствами твердости, ковкости и блеска. Хотя первоначально его восприняли как газетного героя. Супермен родился именно на страницах комикса, где он затем буйным цветом расцвел. После этих чудесных родов художественная форма начала наконец выходить их своей переходной хандры, а также внятно высказывать свою цель на рынке десятицентовых мечтаний, а именно: выразить страстное стремление к власти и кричащий портняжный вкус расы лишенных всякой власти людей, не имеющих даже толком во что одеться. Комиксы были «детским товаром», и они поступили на рынок как раз в тот самый момент, когда дети Америки после десяти лет страшных невзгод временами начали находить у себя в карманах лишние десятицентовики.

— Вот тебе комикс, — сказал Сэмми.

— Большие деньги, говоришь? — отозвался Джо. Похоже, его теперь мучили еще большие сомнения, чем все утро.

— Пятьдесят долларов в неделю. А может, и больше.

— Пятьдесят долларов! — произнесла Этель своим обычным недоверчивым тоном, приправленным, как показалось Сэмми, толикой неуверенности, как будто сама очевидная возмутительность подобного заявления могла служить гарантией его правдивости.

— По меньшей мере сорок.

Этель сложила руки на груди, встала у двери, пожевывая нижнюю губу. Затем кивнула.

— Я найду тебе галстук получше, — сказала она и вернулась обратно в квартиру.

— Послушай, Сэм Клей, — прошептал Джо, доставая аккуратный пакетик из бумажной салфетки, куда он припрятал свой несъеденный завтрак. Затем он с улыбкой поднял пакетик. — Куда бы мне это выбросить?

2

Конторы компании «Эмпайр Новелтис Инкорпорейтед» находились на четвертом этаже Крамлер-билдинг, что располагалось на не слишком удачном отрезке Двадцать пятой улицы неподалеку от Мэдисон-сквер. Четырнадцатиэтажное конторское здание, облицованное камнем цвета испачканного воротника рубашки, с окнами, обрамленными окладистыми бородами сажи, украшенное дилетантскими модерновыми зигзагами, Крамлер являл собой одинокий жест коммерческого оптимизма в квартале, полном низких кирпичных «налогоплательщиков» (минимальных строений, генерирующих ровно столько арендных денег, чтобы платить налоги на занимаемую ими территорию), забранных досками демонстрационных залов для показа шерстяной одежды и разрушающихся штаб-квартир благотворительных обществ, которые содействовали сокращающемуся и разрозненному потоку эмигрантского населения из стран, более на карте не существующих. Крамлер-билдинг было открыто еще в 1929 году, затем изъято за неплатеж банком, имеющим право на имущество несостоятельного должника, когда застройщик выпрыгнул из окна своего кабинета на четырнадцатом этаже. Десять лет спустя здание сумело привлечь небольшую, но весьма разношерстную компанию обитателей, куда в том числе входили издатель бульварных журналов сексуальной направленности, агент по продаже париков, фальшивых бород, мужских корсетов и обуви с внутренним каблуком для увеличения роста, а также прибывшие с Восточного побережья агенты по продаже билетов в третьесортный среднезападный цирк. Всех их, как и Шелдона Анаполя, привлекли туда сниженная арендная плата и коллегиальная атмосфера мошенничества.

Несмотря на общую ауру банкротства и сомнительной репутации, что окутывала все окрестности, Шелдон П. Анаполь — чей сводный брат Джек Ашкенази владел «Пикант Пабликейшнс Инкорпорейтед», на седьмом этаже Крамлера, — был талантливым бизнесменом, внушающим симпатию и достаточно жестким. В 1914 году в возрасте двадцати лет он без гроша в кармане пошел работать коммивояжером к Хайману Лазару, основателю «Эмпайр Новелтис», и пятнадцать лет спустя скопил достаточно денег, чтобы выкупить компанию у Лазара, когда тот уже был не в силах совладать с кредиторами. Сочетание с трудом завоеванного цинизма, низких накладных расходов, предельно низкосортного ассортимента товаров и неутолимого голода американского мальчишки по миниатюрным радиоприемникам, рентгеновским очкам и радостным зуммерам позволило Анаполю не только пережить Великую Депрессию, но и пристроить двух своих дочерей в частную школу, а также обеспечивать или, как он, задействуя бессознательную образность лайнеров, крейсеров и линкоров, любил выражаться, «держать на плаву» свою необъятную и дорогостоящую супругу.

Как и у всех великих торговцев, прошлое Анаполя включало в себя трагедии и разочарования. Оставшись после погрома сиротой, он перенес тиф и был воспитан бесчувственными родственниками. Его физическая громада, унаследованная от многих поколений массивных Анаполей с квадратными челюстями, почти всю его раннюю жизнь набивала ему полную задницу мужских острот и женских насмешек. Молодым человеком Анаполь достаточно неплохо играл на скрипке, чтобы рассчитывать на музыкальную карьеру, пока поспешная женитьба и последующее содержание двух тяжеловесных дочурок, именами Белль и Кэндейс, не вынудили его вести жизнь коммивояжера. Все это сделало его битым, мятым, тертым, закаленным и наделило болезненным пристрастием к получению денег, однако странным образом никак не озлобило. В дни странствий Анаполя всегда приветствовали в своих безлюдных лавках торговцы всяким шуточным товаром и новинками, люди, уже сменившие по три-четыре разных места работы и после многих лет догадок и катастроф почти полностью лишенные способности понять, что смешно, а что не очень. Недвусмысленно комический вид Анаполя с его вечно расстегнутыми костюмами и разными носками, грустными глазами скрипача, примеряющего светлый парик из конского волоса или демонстрирующего зубной порошок, от которого зубы жертвы становятся угольно-черными, стал залогом успеха многих крупных торговых сделок в Уилкс-Барре или Питсфилде.

В последнее десятилетие, однако, дальше Ривердейла Анаполь не забирался, а в этом году, в связи с резким обострением его многолетних «сложностей» с супругой, вообще редко покидал Крамлер-билдинг. В магазине Мейси он раздобыл себе кровать и табурет, после чего стал спать прямо в конторе — за старым покрывалом с шерстяной вышивкой, наброшенным на веревку для сушки белья. Сэмми получил свою первую прибавку к зарплате прошлой осенью, когда однажды вечером обнаружил на Пятой авеню плохо стоящую там вешалку для одежды мальчишки-торговца и прикатил ее через весь город к Крамлеру, чтобы она служила его боссу платяным шкафом. Анаполь, начитавшись в свое время литературы по сбыту (да и сам, по сути, вечно работая над помесью экономического трактата с автобиографией, о которой он обычно упоминал как о «Науке возможного» или, в более скорбные времена, как о «Моем грустном примере»), не только поощрял инициативу, но и порой ее вознаграждал. Именно на этом этическом принципе босса Сэмми теперь основывал все свои надежды.

— Ну что ж, поговорим, — сказал Анаполь. Как обычно в столь ранний час, на нем были только носки, подвязки и семейные трусы с ярким узором, достаточно широкие, подумалось Сэмми, чтобы облачить в них хорошую надгробную плиту. Сгибаясь над крошечной раковиной в задней части конторы, Анаполь брился. Сегодня, как и каждое утро, он встал перед рассветом, обдумывая очередной ход в одной из тех шахматных партий, которые он играл по переписке с людьми из Цинциннати, Фресно и Загреба, отписывая другим одиноким поклонникам Шимановски, которых он организовал в интернациональное общество его почитателей, сочиняя плохо завуалированные угрозы особенно непокорным должникам своей скрипучей, живой, полуграмотной прозой, где обычно содержались намеки на гнев Иеговы и Джорджа Рафта, а также корябая ежедневное письмо Море Зелль, уборщице в дорожной компании «Бродвейские жемчуга» и своей любовнице. Анаполь всегда дожидался восьми утра, чтобы приступить к своему туалету, и, похоже, набирал немало очков от того эффекта, какой его полуобнаженная туша оказывала на его работников, цепочкой подтягивающихся на работу. — Так что у тебя там за идея?

— Позвольте мне, мистер Анаполь, сперва вот о чем вас спросить, — сказал Сэмми. Сжимая в руках папку, он стоял на истертом овале китайского ковра, что покрывал большую часть пола в кабинете Анаполя, просторного помещения, перегородкой из стекла и фанеры отделенного от стола Мэвис Магид, секретарши Анаполя, а также от столов пяти клерков, ответственных за погрузку-разгрузку, инвентаризацию и бухгалтерию. Вешалка для шляп, боковые стулья и бюро с выдвижной крышкой были сплошь подержанными, натыренные еще в 1933 году из контор соседней компании по страхованию жизни, всплывшей тогда кверху брюхом, и перевезенные на тележках к их теперешнему законному месту. — Скажите, сколько у вас в этом месяце в «Нэшнл» за заднюю обложку «Боевых комиксов» запрашивают?

— Нет, позволь сперва я тебя кое о чем спрошу, — сказал Анаполь. Отступив на шаг от зеркала, он попытался, как делал каждое утро, аккуратно уложить несколько длинных прядей волос на лысой макушке. До сих пор про папку Сэмми, которую тот никогда не отваживался ему показывать, Анаполь ничего не сказал. — Что это за парнишка вон там сидит?

С тех пор как Сэмми вошел в помещение, Анаполь не оборачивался и не отводил глаз от крошечного зеркальца для бритья, но он мог увидеть Джо в этом самом зеркальце. Джо и Сэмми сидели спина к спине, разделенные той самой перегородкой из стекла и фанеры, что отделяла кабинет Анаполя от остальной части его империи. Неловко изогнув шею, Сэмми взглянул на своего кузена. На коленях у Джо лежала сосновая чертежная доска, этюдник и несколько карандашей. Рядом с ним на стуле покоилась дешевая картонная папка, которую они за пятнадцать центов купили на Бродвее. Мысль заключалась в том, чтобы Джо в темпе заполнил ее восхитительными набросками мышцатых героев, пока Сэмми будет подкапываться со своей идеей к Анаполю и всячески тянуть время. «Тебе придется работать очень быстро», — сказал он Джо, и тот заверил его, что за десять минут запросто соберет целый пантеон борцов с преступностью в обтягивающих трико. Но затем, по пути в кабинет, пока Сэмми разговаривал с Мэвис Магид, Джо растратил драгоценные минуты, роясь в партии «удивительных миниатюрных радиоприемников», прибытие которой вчера утром из Японии ввергло Анаполя в неподдельную ярость. Вся партия оказалась дефектной и, даже по его сниженным стандартам, лишенной всякой перспективы продажи.

— Это мой кузен Джо, — сказал Сэмми, украдкой бросая еще один взгляд через плечо. Джо сгибался над чертежной доской, неотрывно глазея на свои пальцы и медленно мотая головой влево-вправо, словно некий незримый силовой луч из его глаз водил кончиком карандаша по странице. Он набрасывал выпуклость могучего плеча, соединенного с толстой левой рукой. Кроме этой руки и нескольких смутных и загадочных черновых линий на странице ничего не было. — Племянник моей матушки.

— Он иностранец? Откуда он прибыл?

— Из Праги. А как вы узнали?

— По прическе.

Подойдя к вешалке, уворованной Сэмми у мальчишки-торговца, Анаполь снял оттуда висящие на плечиках брюки.

— Он только вчера вечером сюда добрался, — добавил Сэмми.

— И теперь ищет работу.

— Ну естественно…

— Надеюсь, Сэмми, ты ему сказал, что у меня никакой работы ни для кого нет.

— Знаете… пожалуй, босс, на этот счет я немного ввел его в заблуждение.

Анаполь снова кивнул, словно еще одна его мгновенная безошибочная догадка получила свое подтверждение. Левая нога Сэмми задергалась. Она в свое время пострадала больше правой и первой давала слабину, когда он нервничал или чувствовал, что его вот-вот поймают на лжи.

— И все это, — сказал Анаполь, — должно иметь какую-то связь с тем, сколько у меня в этом месяце запрашивают за заднюю обложку «Боевых комиксов».

— Или «Детектива».

Анаполь нахмурился. Затем поднял руки и исчез внутри массивной нижней рубашки, которая никак не выглядела только что постиранной. Сэмми тем временем проверил работу Джо. Начала проявляться мощная фигура, слегка квадратная голова, толстая, почти цилиндрическая грудная клетка. Пусть даже уверенно нарисованная, фигура была какой-то уж слишком громоздкой. Могучие ноги были, как полагается, обуты в тяжелые ботинки, но почему-то явно в грубые матросские гады, прозаически зашнурованные спереди. Левая нога Сэмми еще сильней затряслась. А голова Анаполя вылезла наружу из нижней рубашки. Разгладив рубашку на мохнатом моржовом пузе, он заправил ее в брюки. По-прежнему хмурясь, Анаполь двумя большими пальцами ухватил свои подтяжки и со щелчком уложил их на место. Затем, сосредоточив пристальный взгляд на затылке Джо, подошел к своему столу и щелкнул переключателем.

— Мне нужен Мюррей, — сказал он в микрофон. — Сейчас вялая неделя, — добавил он, обращаясь к Сэмми. — Только поэтому я так с тобой цацкаюсь.

— Понимаю, — сказал Сэмми.

— Садись.

Сэмми сел и положил папку себе на колени, испытывая облегчение уже оттого, что хоть как-то ее пристроил. Эта папка только что не лопалась от его набросков, идей, прототипов и готовых страниц.

Мэвис Магид соединила Анаполя с Мюрреем Эдельманом. Глава отдела рекламы «Эмпайр Новелтис» в полном соответствии с прогнозом Сэмми, который каждую неделю добровольно отрабатывал в отделе Эдельмана несколько часов, извлекая все, что только мог, из неоднозначной и громогласно высказываемой точки зрения старика на предмет рекламных делишек, сообщил своему боссу, что «Нэшнл» запрашивает почти всемеро против текущих расценок за место на задних обложках своих бестселлеров — в частности, это касалось августовского выпуска «Боевых комиксов», который, как было подсчитано, уже разошелся тиражом порядка полутора миллионов экземпляров. Согласно Мюррею, существовала одна и только одна причина стремительного роста продаж определенных изданий — все еще относительно неразвитый рынок комиксов.

— «Супермен», значит, — тоном человека, заказывающего неизвестное блюдо в заграничном ресторане, произнес Анаполь, вешая трубку. Затем, сцепив руки за спиной, он принялся расхаживать взад-вперед позади своего стола.

— Подумайте, сколько товаров мы смогли бы продать, будь у нас собственный Супермен, — услышал Сэмми свои слова. — Мы могли бы назвать одно издание комикс «Радостный зуммер». А другое — комикс «Атас-подушка». Подумайте только, сколько бы вы сэкономили на рекламе. Подумайте…

— Хватит! — рявкнул Анаполь. Он перестал расхаживать и снова щелкнул переключателем на телефонном пульте. Лицо главы «Эмпайр Новелтис» слегка изменилось, и там возникло то напряженное, смутно нервное выражение, которое Сэмми за несколько лет работы его подчиненным научился распознавать как сдержанное предчувствие денег. — Мне нужен Джек, — сказал Анаполь.

Мэвис позвонила наверх в конторы «Пикант Пабликейшнз Инкорпорейтед», родного дома «Пикант-рассказа», «Пикант-вестерна» и «Пикант-любовного романа». К телефону был призван Джек Ашкенази. Он подтвердил уже сказанное Мюрреем Эдельманом. Все издатели дешевых романов и журналов в Нью-Йорке уже заметили взрыв продаж «Боевых комиксов» «Нэшнл Периодики», а также их звезду в плаще и ботинках.

— Правда? — спросил Анаполь. — Правда? Ты уже? И удачно?

Он отнял трубку от уха и сунул ее в левую подмышку.

— Наверху уже по всей округе своего Супермена ищут, — сообщил он Сэмми.

Сэмми вскочил со стула.

— Клянусь, босс, мы ему одного такого добудем, — сказал он. — В понедельник утром у него уже будет Супермен. Свой личный. Но если только между нами, — добавил Сэмми, стараясь подражать манере своего великого героя Джона Гарфилда, одновременно крутой и учтивой, манере уличного мальчишки, готового носить модные костюмы и идти туда, где платят большие деньги, — я бы посоветовал вам малость для себя придержать.

Анаполь рассмеялся.

— Ну да, ты бы мне посоветовал, — сказал он, качая головой. — Ладно, буду иметь в виду. — Не вынимая трубку из-под мышки, он достал сигарету из лежащей на столе коробки. Затем Анаполь прикурил сигарету и глубоко затянулся. Пока он все толком обдумывал, его массивная нижняя челюсть напрягалась и выпячивалась. Наконец он выпустил трубку на свободу и выдул туда дым.

— Пожалуй, тебе лучше спуститься сюда, Джек, — сказал Анаполь. Снова повесив трубку, он кивнул в сторону Джо Кавалера. — Это твой художник?

— Мы оба, — сказал Сэмми. — В смысле, художники. — Юноша решил уравновесить сомнения Анаполя взрывом самоуверенности, которую он теперь стремительно себе внушал. Затем Сэмми подошел к перегородке и, эффектно взмахнув рукой, постучал по стеклу. Джо вздрогнул и оторвался от своей работы. Сэмми, не желая ставить под угрозу свою демонстрацию полной самоуверенности, не позволил себе слишком пристально вглядываться в то, что там у Джо получилось. По крайней мере, вся страница казалась заполненной.

— Можно? — спросил он у Анаполя, указывая на дверь.

— Что ж, почему бы его не впустить.

Сэмми дал знак Джо войти в манере конферансье, приглашающего знаменитого воздушного гимнаста в луч прожектора. Джо встал, подбирая папку и рассыпанные карандаши, затем бочком пробрался в кабинет Анаполя. Прижав к груди этюдник, он предстал перед Анаполем и Сэмми в своем мешковатом твидовом костюме и позаимствованном у Этели галстуке, а выражение его голодного лица одновременно выражало настороженность и трогательную готовность угодить. Он так смотрел на владельца «Эмпайр Новелтис», как будто все большие деньги, обещанные ему Сэмми, были упакованы в массивном брюхе Шелдона Анаполя и при малейшем тычке так и полились бы оттуда неуправляемым зеленым потоком.

— Доброе утро, юноша, — сказал Анаполь. — Говорят, ты умеешь рисовать.

— Так точно, сэр! — гаркнул Джо, и его голос поразил всех какой-то странной глухотой, словно его душили.

— Давай сюда. — Протянув руку к этюднику, Сэмми, к своему удивлению, обнаружил, что не может его вырвать. На мгновение он испугался того, что его кузен нарисовал там нечто настолько отвратительное, что теперь боится это показать. Однако затем Сэмми заприметил верхний левый уголок рисунка Джо, где жирная луна выглядывала из-за кривой башни, а по лицу этой самой луны хлопала крыльями кривая летучая мышь, и понял, что его кузен попросту не отпускает этюдник.

— Джо, — негромко сказал Сэмми.

— Мне требовалось немного больше времени, — выдавил из себя Джо, отдавая Сэмми этюдник.

Анаполь обошел вокруг своего стола, вставил горящую сигарету в угол рта и взял этюдник у Сэмми.

— Да ты только глянь! — воскликнул глава «Эмпайр Новелтис».

На рисунке изображалась полночь в булыжном проулке, исчерченном угрожающими тенями. Там имелись недвусмысленные намеки на черепичные крыши, окна с тяжелыми ставнями, ледяные лужи на земле. Из тени в свет запятнанной летучей мышью луны шагал высокий, сильный мужчина. Его фигура была такой же крепкой и тяжеловесной, как и его подбитые гвоздями ботинки. Из одежды на нем была толстая куртка с глубокими складками, брюки из суровой ткани, тяжелый ремень и большая бесформенная шляпа на манер колпака, напоминавшая что-то из Рембрандта. Черты лица мужчины, пусть даже вполне обычные и привлекательные, казались совершенно застывшими, а его бесстрашный взор поражал своей пустотой. На лбу его были вырезаны четыре ивритские буквы.

— Это что, Голем? — спросил Анаполь. — Значит, мой новый Супермен — Голем?

— Нет, я не… эта тема для меня нова, — глухо пробормотал Джо, скованный недостаточным знанием английского. — Я просто нарисовал первое, что напомнило мне… Супермен для меня… пожалуй… просто американский Голем. — Он оглянулся, ища поддержки у Сэмми. — Правда?

— Чего? — отозвался Сэмми, силясь скрыть свое замешательство. — Ну да, конечно… но, Джо, ведь Голем… он же это самое… ну, он еврей.

Глядя на рисунок, Анаполь потер тяжелый подбородок. Затем указал на папку.

— Дай-ка глянуть, что у тебя там еще.

— Все свои работы ему пришлось оставить в Праге, — быстро вставил Сэмми, пока Джо развязывал тесемки. — Он только сегодня утром начал набрасывать кое-какой материал.

— Что ж, он не очень торопится, — сказал Анаполь, когда Джо раскрыл перед ним пустую папку. — Талант у него есть, это всякому видать, но… — Тут на его лицо снова вернулось сомнение.

— Джо! — возопил Сэмми. — Скажи ему, где ты учился.

— В пражской Академии изящных искусств, — сказал Джо.

Анаполь перестал тереть подбородок.

— В Академии изящных искусств, говоришь?

— Что это? Кто эти парни? Что здесь происходит? — Джек Ашкенази ворвался в кабинет без всякого предупреждения или стука. По сравнению с главой «Эмпайр Новелтис» он отличался более пышной шевелюрой и куда более модной одеждой, предпочитая клетчатые жилеты и двухтонные ботинки. Поскольку в манерах, свойственных обитателям Крамлер-билдинг, Ашкенази преуспел гораздо больше, чем Анаполь, ему не пришлось развивать в себе взъерошенный шарм своего сводного брата. Однако он разделял алчность Анаполя на предмет лишения американской молодежи отягощающей ее мантии скуки и безделья, по десять центров за раз. Выдернув изо рта сигарету, Ашкенази выхватил из рук Анаполя этюдник.

— Красотища, — выдал он. — Хотя голова великовата.

— Голова великовата? — переспросил Анаполь. — И это все, что ты видишь?

— Тело слишком тяжеловесное. Ощущение такое, будто этот парень из камня.

— Он и правда из камня, идиот. Это же Голем.

— Вообще-то из глины, — вставил Джо и откашлялся. — Я могу сделать что-нибудь посветлее.

— Он сможет сделать все, что вам потребуется, — сказал Сэмми.

— Все, — согласился Джо. Тут его явно что-то озарило, и он повернулся к Сэмми. — Может, показать им, как я делаю бздех?

— Правда, он еще ни одного комикса не читал, — сказал Сэмми, игнорируя заманчивое предложение. — Зато я читал их все, босс. В том числе — все выпуски «Боевых комиксов». Я как следует изучил этот материал. И знаю, как он сделан. Вот, смотрите. — Он взял свою папку и развязал тесемки. Купленная в «Вульвортсе», папка была такой же дешевой и картонной, как у Джо, но с существенными отличиями в виде потертостей, царапин и аккуратных вмятин. Не дело было рассиживаться в приемной какого-нибудь завотделом иллюстраций с новехонькой на вид папкой. Тогда все поймут, что ты сопливый новичок. Прошлой осенью Сэмми целый день вдумчиво колотил свою папку молотком, прохаживался по ней в матушкиных туфлях на высоком каблуке, проливал на нее кофе. К несчастью, со времени ее покупки ему удалось пристроить только две карикатуры — одну в начисто лишенный юмора журнал под названием «Смеххх», а другую в «Бель-вью», местное издание психиатрической больницы, где работала его мать.

— Я могу все это сделать, — расхвастался Сэмми, вытаскивая целую пригоршню пробных страниц и раздавая их всем присутствующим. Если точнее, Сэмми имел в виду, что он может все это украсть.

— Не так уж плохо, — сказал Анаполь.

— Но той красотищи тут нет, — заметил Ашкенази.

Сэмми гневно взглянул на Ашкенази. Однако вовсе не потому, что Ашкенази оскорбил его талант, — никто лучше самого Сэма Клея не сознавал собственной художественной ограниченности. Просто Сэмми вдруг почувствовал, что стоит на пороге чего-то чудесного, на границе страны, где проливные ливни денег и бурные реки его собственного воображения наконец-то поднимут его самодельный плотик и понесут к безграничной свободе открытых морей. А Джек Ашкенази, чьи водянистые глаза, как воображал Сэмми, запросто можно было выколоть лежащей на столе Анаполя письмооткрывашкой, угрожал встать у него на пути. Поймав этот мечтательно-убийственный взгляд Сэмми, Анаполь решил рискнуть.

— Что скажешь, Джек, если мы сейчас отпустим этих парней домой на уикенд? — сказал он, сосредоточив твердый взгляд на Сэмми. — Пусть они попробуют для нас Супермена сварганить. Нашего, разумеется, Супермена.

— Конечно, пусть попытаются.

— А какого объема должен быть этот самый суперменский рассказ?

— Пожалуй, страниц двенадцать.

— Итак, к понедельнику мне нужен персонаж и двенадцатистраничный рассказ.

— Потребуется гораздо большее, — сказал Ашкенази. — Обычно там бывает пять-шесть персонажей. Шпион какой-нибудь. Частный сыщик. Теневой мститель за беззащитных. Зловредный китаёза. Эти двое не смогут сами все это придумать да еще и нарисовать. У меня есть художники, Шелли. У меня есть Джордж Дизи.

— Нет! — отрезал Сэмми. Джордж Дизи был главным редактором «Пикант Пабликейшнс». Этот старый газетчик со скверным характером древнего тирана вечно наполнял лифты Крамлер-билдинг жутким перегаром ржаного виски. — Это моя работа. Наша с Джо. Поверьте, босс, я с ней управлюсь.

— Железно, босс, — добавил Джо.

Анаполь ухмыльнулся.

— Нет, ты только послушай этого парня, — сказал он. — Ладно, просто доставь мне Супермена, — добавил глава «Эмпайр Новелтис», кладя умиротворяющую руку Сэмми на плечо. — Тогда и посмотрим, управишься ты или нет. Идет, Джек?

Обычно добродушное лицо Ашкенази скривилось в гримасу.

— Должен сказать тебе, Шелли, я сильно сомневаюсь. Должен серьезно тебе сказать…

— А что там радиоприемники, — перебил его Джо. — Такие маленькие радиоприемники — там, снаружи…

— Слушай, Джо, ты бы на эти чертовы радиоприемники не наплевал? — сказал Сэмми.

— Те, миниатюрные? — заинтересовался Анаполь.

Джо кивнул.

— Там просто с проводками неладно. У всех одно и то же. Один маленький проводок не… это самое. Не вот так. — Он состыковал два указательных пальца. — К регистру не приделан.

— В смысле — к резистору?

— Угу.

— Так ты в радиоприемниках разбираешься? — Анаполь с сомнением сузил глаза. — Говоришь, можешь их починить?

— С гарантией, босс. Запросто.

— И сколько это должно будет стоить?

— Нисколько. Пожалуй, несколько монеток за… не знаю, как называется. — Он сложил пальцы в форме пистолета. — Вайхлет. Придется их сплавить.

— Припаять? Паяльником?

— Угу. Но может, мне удастся взять его взаймы.

— Значит, всего несколько монеток?

— Может, одна монетка за радио, за каждый приемник.

— Так почти что моя цена получается.

— Ничего, я все сделаю бесплатно.

Сэмми взглянул на своего кузена, удивленный и лишь самую малость уязвленный тем, что его исключили из переговоров. Затем он увидел, как Анаполь многозначительно поднимает брови в адрес своего сводного брата, не то что-то обещая, не то чем-то грозя.

Наконец Джек Ашкенази кивнул.

— Еще только одно, — сказал он, кладя руку на плечо Джо, прежде чем тот успел бочком выскользнуть из кабинета со своим жутковатым Големом и пустой папкой. — Мы ведь про комиксы говорим, ага? Тут плохонько может быть куда лучше, чем красотища.

3

Первое официальное собрание двух компаньонов было проведено прямо у Крамлер-билдинг, в облаке, составленном из их собственных выдохов и подземного пара, выходящего из-под решетки в мостовой.

— Это хорошо, — сказал Джо.

— Угу. Я знаю.

— Он сказал «да», — напомнил Джо своему кузену, который стоял, одной рукой лениво похлопывая себя спереди по пальто. Лицо Сэмми выражало такую панику, словно он оставил в кабинете Анаполя нечто чрезвычайно важное и теперь страшно об этом тревожился.

— Да, верно. Он сказал «да».

— Сэмми. — Джо ухватил блуждающую руку Сэмми, арестуя ее в процессе обыскивания карманов, галстука и воротника. — Это хо-ро-шо.

— Да, это хорошо, будь оно проклято. Я только надеюсь, что мы с Божьей помощью и впрямь все это провернем.

Потрясенный столь явным и внезапным выражением сомнения, Джо отпустил руку Сэмми. Вообще-то его совершенно заворожило отважное применение Сэмми «науки возможности». Все утро, в течение грохочущей поездки сквозь мерцающий мрак под Ист-Ривер, дальше под вой клаксонов мимо высоченных конторских зданий, когда они вышли со станции подземки, где их непосредственно окружали десятки тысяч мужчин и женщин, еще дальше под звон телефонов и перемежающуюся щелканьем жвачки болтовню клерков и секретарш к конторе Шелдона Анаполя, где возникла хитровато-раздраженная громада самого Анаполя и полным ходом пошли разговоры о цифрах продаж, конкуренции и способах получения наличных, Джо испытывал странное чувство. Все увиденное и услышанное так точно соответствовало почерпнутым им из фильмов понятиям о жизни в Америке, что если бы прямо сейчас на Двадцать пятой улице приземлился аэроплан, откуда выпорхнула бы дюжина одетых в купальные костюмы Фей Демократии, явившихся наградить его президентством в «Дженерал Моторс», контрактом с «Уорнер Бразерс», а также пентхаусом на Пятой авеню с плавательным бассейном в гостиной, Джо с тем же завидным отсутствием удивления спокойно бы это приветствовал. До сих пор ему и в голову не приходило предположить, что демонстрация его кузеном отважной предпринимательской уверенности — всего лишь сплошной блеф. Джо даже как-то забыл о том, что на улице сейчас восемь градусов Цельсия, а у него нет ни шляпы, ни перчаток, что его желудок так же пуст, как его бумажник, а также что они с Сэмми — всего-навсего пара зеленых юнцов, скованных путами поспешного и сомнительного обещания.

— А я в тебя верю, — сказал Джо. — Я тебе доверяю.

— Рад слышать.

— Я серьезно.

— Хотел бы я знать почему.

— Потому, — признался Джо, — что у меня нет другого выхода.

— Эх-ма.

— Мне нужны деньги, — сказал Джо, а затем рискнул добавить: — Будь они прокляты.

— Деньги. — Это слово, похоже, оказало на Сэмми благотворный эффект, резко выводя его из тупого обалдения. — Да. Ладно. Хорошо. Прежде всего нам нужны «негры».

— Негры?

— Ну, парни. Подручные.

— Художники?

— Давай пока что звать их просто парнями.

— Ты знаешь, где мы можем их найти?

Сэмми немного подумал.

— По-моему, знаю, — сказал он. — Идем.

Они пустились в направлении, которое показалось Джо скорее западом, чем востоком. Пока они шли, Сэмми явно глубоко затерялся в раздумьях. Джо попытался представить себе ход мыслей кузена, однако частности представленной задачи были ему неясны, а потому вскоре он бросил это занятие и принялся просто шагать рядом. Походка Сэмми была неспешно-кривоватой, и у Джо возникли определенные сложности с тем, чтобы нечаянно не уйти вперед. Повсюду слышалось какое-то гудение, которое Джо вначале приписал циркуляции крови у себя в ушах, пока не понял, что этот звук производит сама Двадцать пятая улица — сотни швейных машинок в потогонной мастерской наверху, вентиляционные решетки в задней части пакгауза, поезда, прокатывающиеся глубоко под черной гладью дороги. Бросив попытки думать в унисон со своим кузеном, верить в него или ему доверять, Джо просто топал с гудящей головой к Гудзону, потрясенный необычайной новизной своего изгнания.

— Кто он? — спросил наконец Сэмми, пока они пересекали широкую улицу. Взглянув на указатель, Джо с некоторым недоверием определил в улице Шестую авеню. Шестая авеню! Гудзон! Подумать только!

— Ты о ком? — спросил в ответ Джо.

— О нем. Кто он и что он делает?

— Он летает.

Сэмми покачал головой.

— Супермен летает.

— Почему бы и нашему не летать?

— Просто мне кажется, я бы…

— Проявил оригинальность.

— Если получится. Попытайся хотя бы без полетов. Никаких полетов, никакой силы ста человек, никакой пуленепробиваемой кожи.

— Ладно, — сказал Джо. Гудение словно бы немного отдалилось. — А другие, которые кроме Супермена, что они делают?

— Ну, Бэтмен…

— Он летает — как летучая мышь.

— Нет, он не летает.

— Но он слепой.

— Да нет, он только наряжается как летучая мышь. Никаких качеств летучей мыши у него нет. Он в основном кулаками машет.

— Довольно туповато.

— На самом деле очень клево. Тебе понравится.

— Тогда, может, другое животное?

— Гм, ну да. Сейчас. Ага, ястреб. Хокмен.

— Угу, да, ястреб. Но ведь тогда он будет летать.

— Проклятье, ты прав. К черту все птичье семейство. Тогда, гм, лиса. Акула. Шаркмен.

— Тогда он будет плавать.

— Ну и пусть плавает. Черт, нет. Я знаю одного пацана, который работает в магазине Чеслера, так он говорит, что они уже делают парня, который плавает. Для «Таймли».

— Может, лев?

— Лев. Ага, лев. Лайонмен.

— Он сможет быть сильным. Очень громко рычать.

— У него суперрык.

— Этим суперрыком он наводит страх.

— И бьет посуду.

— Все плохие парни разом глохнут.

Они рассмеялись. Но Джо тут же прекратил.

— Думаю, нам следует быть серьезными, — сказал он.

— Ты прав, — согласился Сэмми. — Значит, лев. Нет, не знаю. Львы ленивы. Лежат на солнышке и баклуши бьют. Как насчет тигра? Тайгермен. Черт, нет. Тигры убийцы. Проклятье. Ладно, давай дальше посмотрим.

И они начали проходить скрижали царства животных, сосредоточиваясь, понятное дело, на хищниках: коте, волке, филине, леопарде, барибале. Они также обсудили приматов: макаку, гориллу, гиббона, павиана, мандрила. Сэмми заметил, что Мандрилмен смог бы использовать свою чудесную разноцветную задницу, чтобы сбивать с толку противников.

— Будь серьезен, — снова укорил его Джо.

— Да-да, извини. Послушай, давай плюнем на животных. Все наверняка будут думать про животных. Через два месяца, можешь мне поверить, к тому времени, как наш парень выйдет на сцену, повсюду уже будет бегать весь чертов зоопарк. Будут птицы. Сикарахи. Всякая подводная нечисть. И могу поспорить на что хочешь, там будет штук пять парней, зверски сильных, неуязвимых и способных летать.

— А если он движется со скоростью света? — предложил Джо.

— Угу. Пожалуй, быстро двигаться никогда не мешает.

— Или если он может делать так, чтобы что-то сгорало. Если он может… слушай! Если он это самое… ну, знаешь. Стреляет огнем. Из глаз!

— Его глазные яблоки растают.

— Тогда он руками. Или он это самое… он сам превращается в огонь!

— В «Таймли» уже и это делают. Там есть огненный парень и водяной парень.

— Тогда он превращается в лед. Везде делает лед.

— Рассыпчатый или в кубиках?

— Что, не годится?

Сэмми покачал головой.

— Лед, — сказал он. — Со льдом особо много не напридумаешь.

— А если он превращается в электричество? — попытался Джо. — Или в кислоту?

— Он превращается в томатный соус. Он превращается во-от в такое сомбреро. Слушай, стоп. Остановись. Давай просто постоим.

Они остановились прямо в середине тротуара между Шестой и Седьмой авеню, и в этот самый момент Сэм Клей испытал то глобальное озарение, которое он впоследствии склонен был рассматривать как неоспоримое касание самой кромки прозрачного ангельского крыла цвета доллара, какое даруется только раз в жизни.

— Вопрос не в этом, — сказал Сэмми. — Будь он кот, паук или какая-нибудь долбаная росомаха. Будь он громадный или крошечный, будь он способен стрелять пламенем, смертоносными лучами или бочками шесть на девять, будь он способен превращаться в огонь, камень, воду или каучук. Он мог бы быть марсианином или призраком, богом, демоном, магом или монстром. Ага? Все это просто не имеет значения потому что прямо сейчас по Нью-Йорку катится целый вагон и маленькая тележка таких, как мы. И каждый тощий нью-йоркский пацан вроде меня, который верит в то, что есть жизнь на альфе Центавра, которому школа уже во-от такую плешь проела и который может почуять, что там есть бакс-другой, пытается в этот вагон запрыгнуть. Эта банда прямо сейчас расхаживает по всей округе с карандашами в руках и бубнит: «Он как сокол… нет, он как торнадо… нет, он как чертов сенбернар!» Понятно?

— Понятно.

— И что бы мы ни придумали, как бы мы его ни одели, какой-нибудь другой персонаж с теми же самыми примочками, в точно таких же ботинках и с той же самой фиговинкой на груди уже там есть или завтра появится. Или его максимум через полторы недели с нашего парня сварганят.

Джо внимательно слушал, дожидаясь вывода из этой речуги, но Сэмми, похоже, вдруг полностью потерял нить. Тогда Джо проследил за пристальным взглядом своего кузена, но увидел лишь пару британских на вид матросов, закуривающих сигареты от единственной, прикрытой крепкими ладонями спички.

— А значит… — пробормотал Сэмми. — А значит…

— А значит, вопрос не в этом, — подтолкнул его Джо.

— Ну да, я об этом и говорю.

— Тогда продолжай.

Они пошли дальше.

— «Как?» — не вопрос. «Что?» — не вопрос, — сказал Сэмми.

— Вопрос — «почему».

— Да, вопрос именно «почему».

— Почему, — повторил Джо.

— Почему он это делает.

— Что делает?

— Ну, одевается как макака, ледяной кубик или консервная банка с долбаной кукурузой.

— Чтобы бороться с преступностью, разве не так?

— Ну да, чтобы бороться с преступностью. Бороться со злом. Но ведь то же самое делают и все эти остальные парни. Дальше они никогда не заходят. Они просто… то есть этим вроде как правильно заниматься, вот они этим и занимаются. И что, это очень интересно?

— Понимаю.

— Вообще-то только у Бэтмена… ага, вот это как раз и хорошо. Именно это и делает Бэтмена клевым, а никаким не тупым, хотя он только одевается как летучая мышь и месит народ.

— А какая причина у Бэтмена? Какое у него «почему»?

— Его родителей убили, понимаешь? Жестоко и хладнокровно. Прямо у него на глазах — когда он еще был ребенком. Их убил грабитель.

— Тогда это месть.

— Но это интересно, — сказал Сэмми. — Понимаешь?

— И он свихнулся.

— Ну-у, не знаю…

— Поэтому он и облачается в костюм летучей мыши.

— Вообще-то напрямую об этом не говорят, — сказал Сэмми. — Но можно догадаться, что это лежит между строк.

— Значит, нам нужно прикинуть, в чем здесь «почему».

— Да, «почему», — согласился Сэмми.

— По кочану.

Джо поднял взгляд и увидел перед собой низкорослого и пухлого парнишку. Физиономии парнишки, если не считать больших черных очков, было почти не видно под искусной маскировкой из теплого шарфа и отороченной мехом кожаной шапки-ушанки.

— Привет, Джулиус, — сказал Сэмми. — Это Джо. Джо, это мой местный приятель, Джули Гловски.

Джо протянул руку. Джули с сомнением ее поизучал, затем протянул свою маленькую ладошку. На нем также было черное шерстяное пальто и вельветовые брюки не по росту.

— Этот парень — брат того, о котором я тебе рассказывал, — сказал Сэмми, обращаясь к Джо. — Его брат делает хорошие деньки на комиксах. А ты что здесь забыл?

Где-то в глубине своих одеяний Джули Гловски пожал плечами.

— Мне нужно с братом увидеться.

— Вот здорово. Нам тоже.

— Да? Это еще зачем? — Джули Гловски задрожал. — Только говори скорей, пока у меня от такой холодрыги яйца не отвалились.

— От холодрыги? А может, от атрофии?

— Очень смешно.

— А я вообще остряк.

— Дурак ты, и шутки твои дурацкие.

— Очень смешно.

— А я вообще остряк. Так что у тебя на уме?

— Почему бы тебе на меня не поработать?

— На тебя? Поработать? А что делать? Шнурки продавать? У меня дома по-прежнему целая коробка стоит. Моя матушка их использует, когда фаршированных цыплят готовит, чтобы их зашивать.

— Нет, не шнурки. Знаешь моего босса, Шелдона Анаполя?

— Откуда мне его знать?

— Тем не менее он мой босс. Он занимается бизнесом вместе со своим сводным братом Джеком Ашкенази, которого ты тоже не знаешь. Но этот самый Ашкенази издает «Пикант науку», «Пикант поединки» и тому подобное. Теперь они, знаешь, собрались комиксы издавать. И ищут таланты.

— Чего? — Джули высунул свою черепашью физиономию из тени шерстяного панциря. — Думаешь, они могут меня нанять?

— Могут, — сказал Сэмми. — Если я им посоветую. Ведь я там теперь главный художник.

Джо посмотрел на Сэмми и удивленно поднял бровь. Сэмми пожал плечами.

— Вот мы с Джо, к примеру, прямо сейчас готовим новое издание. Там будут приключенческие герои. Все в костюмах, — добавил он, импровизируя. — Знаешь, вроде Супермена, Бэтмена. Синего Жука. Всякие такие ребята.

— Типа в трико?

— Вот именно. В трико. В масках. Во-от с такими мышцами. Комикс будет называться «Человек в маске», — продолжил Сэмми. — О главном герое мы с Джо уже целиком позаботились, но нам нужен поддерживающий материал. Как думаешь, сможешь что-нибудь изобрести?

— Ё-моё, Сэмми, ясное дело. Не сомневайся.

— А как насчет твоего брата?

— Конечно, он всегда лишнюю работу ищет. Его сейчас «Кролика Ромео» за тридцать баксов в неделю напрягли делать.

— Тогда ладно, его мы тоже берем. Мы вас обоих берем, но с одним условием.

— С каким еще условием?

— Нам нужно место для работы, — сказал Сэмми.

— Тогда идем, — сказал Джули. — Думаю, мы сможем работать в Крысиной Дыре. — Когда они направились вперед, а высокий доходяга отстал на несколько шагов, закуривая сигарету, Джули подался к Сэмми и шепотом поинтересовался: — Черт возьми, а это еще что за приятель?

— Вот этот? — спросил Сэмми, беря Джо под локоть, выдвигая его вперед и словно бы выводя на сцену принять заслуженные аплодисменты. Затем он ухватил кузена за волосы и стал водить его головой из стороны в сторону, одновременно ухмыляясь ему в лицо. Будь Джо молодой женщиной, Джули Гловски мог бы подумать, что Сэмми находится с этой самой женщиной в нежных отношениях. — Он мой партнер.

4

Когда Сэмми было тринадцать, его отец, Могучая Молекула, вернулся домой. Эстрадная сеть Верца той весной приказала долго жить, став жертвой Голливуда, Великой Депрессии, скверного менеджмента, паршивой погоды, дрянных талантов, общего филистерства, а также многих других бичей и фурий, имена которых отец Сэмми с неистовством заклинателя поминал тем летом в процессе их длинных совместных прогулок. Временами он без особой логики или последовательности обвинял в своей внезапной безработице банкиров, профсоюзы, боссов, Кларка Гейбла, католиков, протестантов, владельцев театров, эстрадные номера с сестрами-близнецами, пуделями и мартышками, ирландских теноров, англоканадцев, франкоканадцев и самого мистера Хьюго Верца.

— И черт с этими со всеми, — неизменно заканчивал отец Сэмми с широким жестом, который в сумерках июльского Бруклина украшала лучистая дуга его сигары. — В один прекрасный день Молекула всем им скажет: срал я на ваши могилы, господа.

Одинаково свободное и беспечное использование Молекулой непристойностей и сигар, любовь к бурной жестикуляции, скверная грамматика, а также привычка упоминать о себе в третьем лице казались Сэмми просто чудесными; до того лета 1935 года у него имелись скудные воспоминания или отчетливые впечатления об отце. И любое из вышеперечисленных качеств (не говоря уж о еще нескольких, которыми тот обладал) вполне могло дать его матери достаточную причину, чтобы еще на дюжину лет отлучить Молекулу от дома. Лишь с величайшей неохотой и при прямом вмешательстве рабби Байца Этель согласилась позволить этому человеку поселиться в ее доме. И все-таки Сэмми с первого же момента явления своего отца семье отчетливо понимал, что лишь отчаянная нужда заставила Гения Физкультуры вернуться к жене и ребенку. Последнюю дюжину лет он бродил, «свободный как чертова птичка в засранных кустах», среди загадочных северных городов сети Вейца от Огасты, что в штате Мэн, до Ванкувера, что в провинции Британская Колумбия. Почти патологическая неугомонность и неусидчивость заодно с налетом страстной тоски, что покрывал обезьянью физиономию Молекулы, умную и миниатюрную, когда он рассказывал о своих странствиях, недвусмысленно говорила его сыну о том, что при первой же возможность блудный отец снова отправится в путь.

Профессор Альфонс фон Клей, Могучая Молекула (первоначально Альтер Клейман, уроженец Дракопа, деревушки в сельской местности неподалеку от Минска), бросил жену и ребенка вскоре после рождения Сэмми, хотя впоследствии каждую неделю присылал семье денежный перевод на двадцать пять долларов. Сэмми довелось узнать его лишь из пропитанных горечью рассказов Этели, а также из каких-то странных, лживых газетных вырезок или фотографий, вырванных из эстрадных страничек хеленской «Трибун», кеношской «Газетт» или «Бюллетеня» Калгари, которые Молекула присылал, засунув их заодно с крошками сигарного пепла в конверт, украшенный оттиском граненого стакана и названием какой-нибудь блошиной гостиницы. Сэмми копил всю эту макулатуру в коробке из-под синих замшевых ботинок, которую засовывал себе под подушку всякий раз, как ложился спать. Он часто видел яркие сны про крошечного, но невероятно мышцатого мужчину с усами гондольера, который мог поднять над головой банковский сейф и одолеть тягловую лошадь в перетягивании каната. Рукоплескания и почести, описанные в вырезках, а также имена монархов Европы и Ближнего Востока, которые предположительно награждали ими легендарного силача, с годами менялись, но главные факты ложной биографии Могучей Молекулы оставались одними и теми же: десять одиноких лет изучения древнегреческих рукописей в пыльных библиотеках Старого Света; многие часы мучительных упражнений, выполнявшихся ежедневно с пятилетнего возраста; диетический режим, состоявший исключительно из свежих бобовых, морепродуктов и фруктов, причем все это поедалось в сыром виде; целая жизнь, посвященная тщательной культивации чистых, здоровых и кротких мыслей, а также полному воздержанию от вредного для здоровья и аморального поведения.

С годами Сэмми сумел выжать из своей матушки скудные, драгоценные капли реальной информации об отце. Так, он выяснил, что Молекула, который произвел себе сценический псевдоним из того непреложного факта, что даже в высоких золоченых ботинках со шнуровкой ростом он едва-едва переваливал за полтора метра, в 1911 году был посажен царским режимом в одну тюремную камеру со знаменитым цирковым силачом и анархосиндикалистом Бельцем, известным всей Одессе по прозвищу Товарняк. Далее Сэмми узнал, что именно анархосиндикалист Бельц, а никакие не древнегреческие мудрецы, натренировал тело его отца и отвадил его по крайней мере от спиртного, мяса и азартных игр, если не от женских половых органов и сигар. Также выяснилось, что в 1919 года в салуне Курцберга, что в Нижнем Ист-Сайде, матушка Сэмми влюбилась в Альтера Клеймана, который тогда только-только прибыл в Соединенные Штаты, работая развозчиком льда, а когда выпадала возможность, то и грузчиком пианино.

Мисс Кавалер было уже почти тридцать, когда она вышла замуж. На десять сантиметров короче своего миниатюрного супруга, эта жилистая женщина отличалась неизменно мрачным выражением лица. Глаза ее имели бледно-серый цвет дождевой воды, скопившейся в блюдце на подоконнике. Свои черные волосы Этель завязывала в жесткий пучок. Сэмми решительно невозможно было представить себе матушку такой, какой она была в то лето 1919 года — старой девой, перевернутой вверх ногами и стремительно понесенной над землей внезапным страстным шквалом, завороженной мощными венами, перекатывающимися на руках веселого гомункула, который не моргнув глазом переносил стофунтовые ледяные блоки во мрак салуна ее кузена Льва Курцберга на Ладлоу-стрит. Этель вовсе не была бесчувственной — напротив, она могла быть в своем роде страстной женщиной, подверженной взрывам сентиментальной ностальгии. Она также с легкостью приходила в ярость, а скверные новости, разнообразные неудачи и счета от докторов погружали ее в глубокие пропасти самого черного отчаяния.

— Возьми меня с собой, — однажды вечером после обеда сказал Сэмми своему отцу, пока они шагали по Питкин-авеню, направляясь к Нью-Лотсу, Канарси или куда еще бродяжнические стремления Молекулы его тогда склоняли. Сэмми уже отметил, что, подобно коню, Молекула никогда не садился. Он изучал каждую комнату, куда входил, вначале расхаживая меж двух стен, затем меж двух других стен, проверяя за портьерами, прощупывая углы взглядом или носком ботинка, точно отмеренным прыжком тестируя подушки кресла или дивана и тут же снова вскакивая. Принужденный по какой-то причине стоять на месте, он раскачивался взад-вперед, как будто ему отчаянно требовалось отлить, и назойливо звенел монетками у себя в кармане. Больше четырех часов за одну ночь Молекула никогда не спал — но и в эти четыре часа, согласно матушке Сэмми, он бился, задыхался и громко кричал во сне. И он, похоже, был просто неспособен оставаться в одном и том же месте двух-трех часов подряд. Хотя поиск работы бесил и унижал Молекулу, сам процесс блужданий по нижнему Манхэттену и Таймс-сквер, посещений агентов по продаже билетов и менеджеров эстрадных сетей отлично ему подходил. В те дни, когда отец Сэмми оставался в Бруклине и болтался по квартире, он без конца отвлекал всех остальных своим блужданием, покачиванием и ежечасными походами за сигарами, пишущими ручками, номерами «Рэсинг форм», половинами жареного цыпленка и так далее и тому подобное. В процессе своих послеобеденных блужданий отец с сыном далеко заходили и мало сидели. Восточные территории они исследовали аж до Кью-Гарденза и других достопримечательностей той части Нью-Йорка. Садясь на паром у пристани Буша, они доплывали до Стейтен-Айленда, где брали попутку от Сент-Джорджа до Тодт-Хилла. Возвращаясь домой далеко за полночь. Если, как редко случалось, отец с сыном запрыгивали в троллейбус или на поезд, они стояли, даже если вагон был пуст. На пароме до Стейтен-Айленда Молекула обшаривал палубы подобно каком-то конрадовскому персонажу, порой с неловкостью оглядывая горизонт. Время от времени, прогуливаясь, они забредали в табачную лавку или аптеку, где Молекула заказывал сельдерейный тоник для себя и стакан молока для мальчика. Свою шипучку он всегда заглатывал стоя, категорически пренебрегая хромированными табуретами с мягкими кожаными сиденьями. А однажды, на Флэтбуш-авеню, они зашли в кинотеатр, где шел фильм под названием «Жизнь бенгальского улана», но задержались там только на выпуск новостей, после чего опять вернулись на улицу. В число районов, куда Молекула направляться не любил, входил Кони-Айленд, в самых жестоких аттракционах которого он давным-давно страдал от неуточненных мучений, а также Манхэттен. В свое время, сказал Молекула, он этого самого Манхэттена навидался, но, что было еще важнее, присутствие на этом острове театра «Палас», вершины и святилища всей американской эстрады, представлялось упреком обидчивому и раздражительному Молекуле, который никогда не ступал и уже никогда бы не ступил на его подмостки.

— Ты не можешь меня с ней оставить. Мальчику моего возраста не очень полезно быть с такой женщиной.

Молекула остановился и повернулся лицом к сыну. Как всегда, он был одет в один из трех имевшихся у него костюмов, отглаженный и сияющий, но с заметными потертостями на локтях. Хотя, как и все остальные, костюм был пошит по мерке, ему приходилось изрядно напрягаться, чтобы как следует обхватить мускулистую фигуру Молекулы. Спина и плечи отца Сэмми были шириной с бампер грузовика, руки никак не уже ляжек обычного мужчины, а стиснутые ляжки соперничали по ширине с его грудной клеткой. Талия Молекулы казалась до странности хрупкой, точно перемычка песочных часов. Он носил короткую стрижку и анахроничные усы в форме велосипедного руля. На фотографиях для публики, где силач порой позировал совсем без рубашки или в обтягивающем леотарде, он казался гладким, как отполированный брусок. Однако в уличной одежде Молекула производил совершенно иное, комически-неловкое впечатление. С волосами, торчащими у него из-под манжет и воротника, он смотрелся совсем как обезьяна в штанах на карикатуре, высмеивающей какое-нибудь слишком человеческое тщеславие.

— Послушай меня, Сэм. — Молекулу, похоже, захватила врасплох сыновняя просьба, почти как если бы она пересекалась с его собственными мыслями или, мелькнуло в голове у Сэмми, как будто она захватила его на грани готовности смыться из города. — Какой счастливый бы я стал тебя со мной взять, — продолжил Молекула с досадной невразумительностью, порожденной корявой лексикой. Тяжелой рукой он погладил Сэмми по волосам. — Но с другой стороны, черт, ведь что за безумно говняная мысль.

Сэмми было заспорил, но его отец поднял руку. Еще было что сказать, и в противовесе своих слов Сэмми чуял или воображал слабый проблеск надежды. Он знал, что выбрал для своей просьбы особенно благоприятный вечер. В тот день его родители поссорились из-за обеда — в буквальном смысле. Этель высмеивала диетический режим Молекулы, утверждая не только то, что поедание сырых овощей не оказывает никакого положительного влияния на ее супруга, но так же что, едва лишь этому человеку выпадает шанс, он шмыгает за угол, чтобы втайне налопаться бифштексов, телячьих отбивных и картофеля фри. И вот в тот день отец Сэмми вернулся в квартиру на Сакмен-стрит (дело было еще до переезда в Флэтбуш) после нескольких часов поиска работы с целым пакетом итальянских кабачков цуккини. Он подмигнул Сэмми, ухмыльнулся и сгрузил пакет на стол, точно мешок с наворованным добром. Сэмми никогда в жизни не видел ничего похожего на эти овощи. Гладкие и прохладные, они терлись друг о друга с резиновым писком. Обрезки их стеблей, деревянистые и шестиугольные, намекали на буйную зеленую листву, и аромат этой листвы, казалось, наполнил кухню вместе со слабоземляным запахом самих овощей. Молекула разломил одну штучку цуккини напополам и поднес ее буквально светящуюся бледную мякоть к самому носу Сэмми. Затем он кинул одну половинку себе в рот и аппетитно ею захрустел. Хрустя, Молекула вовсю улыбался и подмигивал сыну.

— Полезно для твоих ног, — сказал он наконец, уходя под душ — прочь от неудач того дня.

Матушка Сэмми упрямо варила цуккини, пока они не превратились в мерзкую массу серых нитей.

Когда Молекула увидел, что она натворила, последовали резкие и горькие слова. Затем он торопливо ухватил своего сына, точно висящую на стойке шляпу, и вытащил Сэмми из дома на вечернюю жару. Так они с шести часов и гуляли. Солнце давно уже село, и небо на западе стало туманным муаром лилово-оранжевого и серо-голубого. Они шли по одной из авеню в опасной близости к запретной территории, связанной с ранними катастрофами Молекулы в жестоких аттракционах.

— Сомневаюсь, что ты представляешь себе, каково мне там это, — сказал он по пути дальше. — Ты думаешь, это как цирк в фотографии. Все клоуны, карлик и жирная дама мило сидят вокруг большого костра, кушают гуляш и поют песни с аккордеоном.

— Я так не думаю, — возразил Сэмми, хотя картина, нарисованная Молекулой, была поразительно точна.

— Если бы я забрал тебя со мной — и я просто сейчас говорю если, — тебе придется очень тяжко работать, — сказал Молекула. — Тебя только могут принять, если ты можешь работать.

— Я могу работать, — сказал Сэмми, протягивая руки к отцу. — Вот, посмотри.

— Угу, — буркнул Молекула, тщательно ощупывая крепкие руки сына сверху донизу — примерно так же, как сам Сэмми в тот день щупал цуккини. — Руки у тебя такие неплохие. Но твои ноги так не очень хороши.

— А, ч-черт… в смысле, ведь у меня был полио, папа, чего же ты хочешь?

— Я знаю, что у тебя был полио. — Тут Молекула снова остановился. На его нахмуренном лице Сэмми увидел гнев, сожаление и что-то еще, похожее на некое стремление. Наступив на окурок сигары, Молекула от души потянулся и резко повел плечами, словно желая стряхнуть с них стягивающие сети, которые жена и сын набросили ему на спину. — Долбаный же денек мне сегодня. Говно, не могу.

— Что? — переспросил Сэмми. — Слушай, а куда мы идем?

— Мне нужно подумать, — отозвался отец. — Мне нужно подумать, про что ты меня просишь.

— Ладно, — сказал Сэмми. Его отец снова двинулся вперед, забирая вправо на Ностранд-авеню. Молекула так ловко двигал своими толстыми ножками, что Сэмми едва за ним поспевал, пока не подошел к странному на вид зданию, арабскому по стилю, если даже не специфически марокканскому. Здание стояло в центре квартала, между слесарной мастерской и заросшим сорняками двором, где валялась уйма пустых надгробий. Две тощие башенки, увенчанные остроконечными куполами с осыпающейся штукатуркой, тянулись в бруклинское небо с обеих сторон крыши. Окон в здании не имелось, а его широкие стены покрывала мозаика из маленьких квадратных кусочков, синих, как мушиное брюшко, и мыльно-серых, которые некогда наверняка были белыми. Множества кусочков недоставало. Их то ли откололи, то ли выковыряли, то ли они просто сами осыпались. Дверной проход представлял собой широкую арку синего кафеля. Несмотря на заброшенную наружность и ауру дешевого эффекта в духе «загадочного Востока» Кони-Айленда, в здании было что-то притягательное. Оно напомнило Сэмми города с куполами и минаретами, которые, очень смутно и иллюзорно, виднелись на пачке «Честерфилда». Вдоль арочного дверного прохода белыми буквами с синей каймой было написано: БРАЙТОНСКИЙ ГРАНД-ХАММАМ.

— Что такое хам-мам? — спросил Сэмми, пока они туда входили. В нос ему тут же ударил острый аромат сосны, запах горячего утюга, влажного белья, а где-то глубоко под всем этим — человеческий запах, соленый и отвратительный.

— Это швиц, — сказал Молекула. — Швиц знаешь?

Сэмми кивнул.

— Когда время подумать, — сказал Молекула, — мне лучше, чтобы швиц.

— Угу.

— Ненавижу думать.

— Угу, — сказал Сэмми. — Я тоже.

Отец с сыном оставили свою одежду в раздевалке, в высоком шкафчике черного железа, который скрипел и запирался на замок с громким лязгом средневекового орудия пыток. Затем они прошлепали босыми пятками по длинному кафельному коридору в главную парилку брайтонского хаммама. Шаги там звучали гулко, как будто они попали в какое-то огромное помещение. Кроме того, там было жуткое пекло, и Сэмми почувствовал, что ему не хватает воздуха. Ему очень хотелось сбежать назад в относительную прохладу брайтонского вечера, но он продолжал красться вперед, нащупывая себе дорогу сквозь клубящуюся пелену пара, держа ладонь на голой спине отца. Наконец они забрались на низкую кафельную скамью и сели. Сэмми каждая кафелинка казалась жгучим квадратом у него на коже. Сложно было что-то либо разглядеть, однако время от времени проказливый поток воздуха или каприз незримо сопящего оборудования по выработке пара пробивал разрыв в пелене, и Сэмми видел, что они действительно находятся внутри громадного помещения с фарфоровыми ребрами крестового свода, отделанного белым и синим фаянсом, который местами потрескался, помутнел и пожелтел от времени. Насколько Сэмми мог видеть, никаких других мужчин или мальчиков в помещении не было, хотя уверенности он не чувствовал и даже испытывал смутный страх, что из непроглядного пара внезапно высунется незнакомое лицо или голая конечность.

Долгое время они сидели молча, и в какой-то момент Сэмми вдруг понял, что, во-первых, его тело с легкостью выдает такие мощные потоки пота, каких оно еще ни разу в жизни не производило, а во-вторых, что все это время он воображал себе свою эстрадную жизнь: как он носит охапки украшенных блестками костюмов по длинному темному коридору Королевского театра Расина, что в штате Висконсин, минуя тренировочный зал, где бренчало пианино, и через заднюю дверь выходя к поджидающему его фургону — в субботу, в самый разгар лета. Поздний вечер на Среднем Западе благоухал июньскими насекомыми, бензином и розами, а запах костюмов был несколько затхлым, зато оживленно приправленным ароматом пота и макияжа хористок, которые только-только их с себя сбросили. Сэмми видел, впитывал и вдыхал все это с яркостью сновидных впечатлений, хотя и не сомневался, что в этот момент он бодрствует.

— Я знаю, что у тебя был полио, — вдруг сказал его отец. Сэмми удивился — в голосе Молекулы звучал сильный гнев, как будто он стыдился того, что все это время, когда ему полагалось сидеть здесь и расслабляться, он приводил себя в ярость. — Я был там. Я находил тебя на лестнице здания. У тебя было бессознание.

— Ты там был? Когда у меня был полио?

— Был.

— Я этого не помню.

— Ты был ребенок.

— Мне тогда уже было четыре года.

— Вот, четыре года. Ты не помнишь.

— Я бы это запомнил.

— Я был там. Я донес тебя до комнаты, которая тогда там была.

— То есть в Браунсвиле. — Сэмми никак не мог избавиться от определенного скепсиса.

Славно сдутая гневным шквалом, пелена пара, разделявшая отца с сыном, внезапно рассеялась, и Сэмми впервые по-настоящему увидел колоссальное бурое зрелище своего голого отца. Ни одна из аккуратно скомпонованных студийных фотографий его к этому зрелищу не подготовила. Массивный, жутко мохнатый, его отец весь поблескивал. Мышцы на его руках и плечах были как борозды и рытвины от колес на просторе плотной бурой земли. Гладь его бедер словно бы бурила и корежила корневая система древнего дерева, а там, где плоть не так густо была покрыта темными волосами, она странно рябила от диких паутин какой-то ткани сразу под кожей. Пенис Молекулы лежал в тени его бедер, точно короткий кусок толстой кривой веревки. Сэмми воззрился на него, а затем вдруг понял, на что он глазеет. Он отвернулся — и сердце его захолонуло. В парилке был еще один мужчина. Он сидел в другом конце помещения с желтым полотенцем на коленях. Темноволосый, смуглый молодой человек с густыми сросшимися бровями и совершенно гладкой грудью. Юноша на секунду встретился глазами с Сэмми, затем отвел взгляд, затем опять посмотрел. Между ними словно бы открылся тоннель чистого воздуха. Сэмми оглянулся на отца. В животе у него бурлила кислота смущения, замешательства и полового возбуждения. Странным образом мохнатого великолепия Молекулы оказалось для Сэмми слишком много. Тогда он просто опустил взгляд на полотенце, наброшенное на две его искалеченных полиомиелитом ноги — каждая как ручка для метлы.

— Ты был такой тяжелый, пока нести, — сказал его отец. — Я подумал, ты уже помер. Только ты еще был такой горячий на руках. Пришел доктор, мы положили на тебя лед, а когда ты проснулся, ты уже не мог ходить. А потом, когда ты снова был из больницы, я начал брать тебя, брал тебя по округе, носил, волок, заставлял идти. Твои колени сплошь получались синяки и царапины, а я заставлял тебя идти. Ты плакал, но стал идти. Сперва держался за меня, потом за костыли, потом без костылей. Сам собой.

— Черт, — сказал Сэмми. — В смысле — ну и ну. Мама никогда мне ни о чем таком не рассказывала.

— Надо же.

— Я честно не помню.

— Бог милосерд, — сухо сказал Молекула, хотя Сэмми точно знал, что в Бога он не верит. — Ты ненавидел каждую минуту. Ты еще хуже ненавидел меня.

— Но ведь мама лгала.

— Надо же.

— Она всегда говорила, что ты ушел, когда я был еще младенцем.

— Ушел. Но я вернулся. Я там, когда ты болеешь. Теперь я остаюсь и учу тебя помочь ходить.

— А потом ты опять ушел.

Молекула решил проигнорировать это замечание.

— Вот почему я пытаюсь столько тебя везде водить, — сказал он. — Чтобы сделать твои ноги сильными.

Этот второй возможный мотив их прогулок — после врожденной отцовской неугомонности — уже приходил Сэмми в голову, и теперь он обрадовался прямому подтверждению. Сэмми верил в своего отца и в пользу длинных прогулок.

— Значит, ты возьмешь меня с собой? — спросил он. — Когда уйдешь?

Молекула по-прежнему колебался.

— А как тогда твоя мать?

— Ты шутишь? Она ждет не дождется, только бы от меня отделаться. Ей так же противно, когда я рядом, как и когда ты.

Тут Молекула улыбнулся. С виду новое присутствие блудного супруга в ее доме не вызывало у Этели ничего кроме досады. Или хуже того — это было предательство принципов. Она в пух и прах разносила привычки Молекулы, его одежду, его диету, его чтиво и его речь. Всякий раз, как он пытался сбросить с себя путы своего нескладно-непристойного английского и поговорить с женой на идише, которым они оба владели в совершенстве, Этель не обращала на него внимания, делала вид, будто не слышит, или просто рявкала: «Ты в Америке. Говори по-американски». И в лицо, и за глаза она ругала Молекулу за грубость, за длинные и путаные рассказы о его эстрадной карьере и детстве в черте оседлости. Все общение Этели с мужем, казалось, состояло исключительно из брани и критиканства. И все же каждую ночь со времени его возвращения — в том числе и прошлую — она хриплым от девического стыда голосом приглашала его к себе в постель и позволяла ему собой обладать. В сорок пять лет эта женщина не слишком отличалась от той Этели Клейман, как была в тридцать, гибкой и жилистой. Ее кожа цвета шелухи миндаля по-прежнему оставалась гладкой, а между ног рос все такой же мягкий кустик черных как смоль волос, за который Молекула так любил хвататься и тянуть, пока она не заорет. Этель была женщина с аппетитом, целое десятилетие прожившая без мужской ласки, и по нежданному возвращению супруга она пожаловала ему доступ даже к тем частям своего тела и тем способам их использования, которые в прежние времена склонна была придерживать для себя. Когда же они наконец заканчивали, она лежала рядом с мужем во тьме крошечной комнатенки, отделенной от кухни бисерной занавеской, гладила его мощную волосатую грудь и низким шепотом твердила ему прямо в ухо все старые нежности и признания. Ночью, в темноте, Этели вовсе не было противно, когда ее муж был рядом. Именно эта мысль и заставила Молекулу улыбнуться.

— Не будь в этом такой уверенный, — сказал он.

— Мне наплевать, папа. Я хочу уйти, — сказал Сэмми. — Черт, я просто хочу отсюда убраться.

— Ладно, — сказал его отец. — Обещаю, я заберу тебя, когда пойду уходить.

Когда Сэмми на следующее утро проснулся, выяснилось, что его отец ушел. Он подыскал себе место в эстрадной сети старины Карлоса на юго-западе, гласила записка Молекулы. Там он и провел остаток своей карьеры, устраивая представления в пыльных и жарких театрах разных юго-западных городов аж до самого Монтерея. Хотя Сэмми продолжал получать вырезки и фотокарточки, в пределах тысячи миль от Нью-Йорка Могучая Молекула уже никогда не бывал. Однажды вечером, примерно за год до прибытия Джо Кавалера, пришла телеграмма с вестью о том, что на ярмарочной площади неподалеку от Галвестона Альтер Клейман был раздавлен задними колесами трактора, который он пытался перевернуть. Вместе с ним оказалась раздавлена любимейшая надежда Сэмми — его личный акт эскейпа, попытка спастись от собственной жизни — надежда на работу с партнером.

5

Два верхних этажа одного конкретного дома красного кирпича в районе западных Двадцатых за десять лет до того, как он был снесен вместе со всеми его соседями, чтобы освободить дорогу гигантскому многоквартирному блоку со ступенчатыми фронтонами под названием Патрун-таун, служили знаменитой могилой надежд иллюстраторов и карикатуристов. Из всех многочисленных дюжин юных Джонов Хелдов и Тадов Дорганов, которые показались здесь с ароматными, подаренными к выпуску папками, где лежали полученные по почте дипломы художественных училищ, а также с гордыми полосками туши под ногтями больших пальцев, только один, одноногий парнишка из Нью-Хейвена по имени Альфред Кеплин, отправился познакомиться с тем успехом, в свою будущую интимную близость с которым верили все местные обитатели. Да и отец Охламона провел здесь только две ночи, прежде чем перебраться в лучшее пристанище в другом конце города.

Домохозяйка, некая миссис Вачуковски, была вдовой юмориста, который работал в синдикате Хирста и подписывал свои материалы псевдонимом Чукча, а после смерти оставил безутешной супруге только здание, нескрываемое презрение ко всем карикатуристам, невзирая на возраст и существенную долю их общих проблем с алкоголем. Первоначально на двух верхних этажах было шесть отдельных спален, однако с годами все это рекомбинировалось в произвольную разновидность двухэтажной квартиры с тремя спальнями, большой студией, гостиной, на паре бросовых диванов которой обычно размещался один-другой дополнительный карикатурист. Эту самую гостиную также частенько без особой иронии именовали кухней. Бывшая комната для прислуги была оборудована небольшой плитой, кладовой для провизии в виде стального шкафа, уворованного из Поликлинической больницы, а также деревянной полкой, присобаченной скобами к наружному подоконнику гостиной. В прохладные месяцы на этой полке можно было хранить молоко, яйца и бекон.

Джерри Гловски въехал туда примерно шестью месяцами раньше, и с тех пор Сэмми в компании своего соседа и приятеля Джули Гловски, младшего брата Джерри, несколько раз навещал легендарное здание. В целом несведущий на предмет славного прошлого квартиры, Сэмми был очень восприимчив к ее многослойному сигарному дыму, воплощавшему в себе шарм мужского товарищества и многие годы тяжелой работы вкупе с горькой печалью на службе у абсурдных и славных черно-белых видений. В настоящее время там также обитали два других «постоянных» жильца, Марти Голд и Дэйви О'Дауд. Оба они, как и старший Гловски, ишачили на Мо Шифлета, иначе Мо Шибздика по прозвищу Живодер, «составителя» оригинальных полос, который продавал свой материал, обычно весьма низкого качества, признанным синдикатам, а в самое последнее время также издателям комиксов. Квартира всегда казалась наполненной измазанными тушью молодыми людьми, которые пили, курили и лежали где придется, щеголяя торчащими из рваных носков большими пальцами ног. Во всем Нью-Йорке не сыскать было более подходящей черной биржи труда по найму работников именно того сорта, какой требовался Сэмми для закладки фундамента дешевого и совершенно фантастического собора, который станет трудом всей его жизни.

В квартире никого не оказалось — по крайней мере, никого в ясном сознании. Трое молодых людей энергично колотили в дверь, пока миссис Вачуковски в наброшенном на плечи халате и с завязанными в розовые бумажные узелки волосами наконец не приволоклась снизу и не велела им проваливать подобру-поздорову.

— Еще всего одну минутку, мадам, — сказал ей Сэмми, — и мы вас больше не побеспокоим.

— Мы там кое-какие ценные предметы антиквариата оставили, — добавил Джули с четким акцентом мистера Арахиса.

Затем Сэмми подмигнул даме, а двое других молодых людей улыбнулись ей столькими зубами, сколько им удалось обнажить. В конце концов миссис Вачуковски красноречиво махнула рукой, отправляя их всех к дьяволу, и спустилась обратно по лестнице.

Сэмми повернулся к Джули.

— Так где же Джерри?

— Без понятия.

— Блин, Джулиус, мы должны туда проникнуть. А где все остальные?

— Наверное, с ним вместе ушли.

— У тебя что, ключа нет?

— Я что, здесь живу?

— Может, мы смогли бы влезть через окно?

— На пятый этаж?

— Черт побери! — Сэмми вяло пнул дверь. — Уже первый час, а мы еще ни одной линии не провели! Проклятье! — Теперь им, по идее, следовало вернуться в Крамлер-билдинг и попроситься поработать за видавшими виды столами в конторах «Пикант Пабликейшнс». Однако такой курс неизбежно привел бы их в радиус пагубного взора Джорджа Дизи.

Джо опустился на корточки у двери, пробегая пальцами по косяку и щупая дверную ручку.

— Ты что, Джо?

— Я смог бы нас туда впустить, но у меня нет с собой инструментов.

— Каких инструментов?

— Я умею вскрывать замки, — сказал Джо. — Меня учили тому, как выбираться из всякой всячины. Из ящиков. Коробок. Как освобождаться от веревок. От цепей. — Он встал и ткнул себя пальцем в грудь. — Я аусбрехер. Ас брехни. Нет, как это? «Мастер эскейпа».

— Ты обученный артист? Мастер эскейпа?

Джо кивнул.

— Нет, правда?

— Как Гудини.

— Значит, ты можешь выбираться из всякой всячины, — сказал Сэмми. — И ты можешь нас туда впустить?

— Вообще-то да. Внутрь, наружу — на самом деле это одно и то же, только направления разные. К несчастью, я оставил свои инструменты в Флэтбуше. — Джо вытащил из кармана перочинный ножик и принялся тонким лезвием ковырять замок.

— Погоди, — сказал Джули. — Минутку, Гудини. Послушай, Сэмми. Не думаю, что нам стоит так вламываться…

— Ты точно знаешь, что делаешь? — спросил Сэмми.

— Ты прав, — сказал Джо. — Мы спешим. — Он положил ножик обратно в карман и пустился вниз по лестнице. Сэмми и Джули отправились следом.

Оказавшись снаружи, Джо подтянулся за колпак стойки передней лестницы, который увенчивал правую балюстраду. Колпак этот представлял собой обколотую бетонную сферу, на которой какой-то давным-давно сгинувший жилец тушью вывел злобную карикатуру на круглую, брюзгливую ряху мистера Вачуковски. Затем Джо стянул с себя пиджак и бросил его Сэмми.

— Слушай, Джо, что ты затеял?

Джо не ответил. Сдвинув длинные ноги в полуботинках на резиновой подошве, он немного посидел на верху пучеглазого колпака на балюстраде, внимательно изучая железную лесенку пожарного выхода. Затем вытащил из кармана рубашки пачку сигарет и прикурил от спички. Выпустив задумчивый клуб дыма, Джо крепко зажал сигарету между зубов и потер ладони. А затем, вытягивая руки перед собой, спрыгнул с головы мистера Вачуковски. Пожарная лесенка зазвенела от удара его ладоней, после чего подалась и с ржавым стоном соскользнула вниз на шесть головокружительных дюймов, на фут, на полтора фута, прежде чем наконец застрять и подвесить Джо в пяти футах над тротуаром. Джо дергался и болтал ногами, пытаясь высвободить лесенку, но она больше не подавалась.

— Брось, Джо, — сказал Сэмми. — Ничего не получится.

— Ты себе шею сломаешь, — добавил Джули.

Джо отнял правую руку от лесенки, извлек клуб дыма из своей сигареты, после чего вернул ее на место. Затем он снова ухватился за лесенку и стал раскачиваться, всей тяжестью на нее налегая, с каждым заходом описывая все более широкую дугу. Лесенка грохотала и звенела о пожарный выход. Внезапно Джо сложился пополам, отпустил лесенку и позволил инерции складным ножиком отбросить его в сторону. В полете он разогнулся и ловко приземлился на ноги на нижней площадке пожарного выхода. Получилось не иначе как бесплатное представление, данное исключительно ради внешнего эффекта или захватывающего ощущения. Джо запросто мог сломать себе шею. Помедлив ненадолго на площадке, он стряхнул пепел с сигареты.

В этот самый момент непрестанный северный ветер, который весь день разгонял облака над Нью-Йорком, наконец преуспел в своем занятии, расчищая над Челси клочок дымчато-голубого неба. Косой столб желтого солнечного света метнулся вниз, обволакиваясь мутными лентами дыма и пара, медовой лентой моросящего дождика. Жила желтого кварца мигом расцветила безликий серый гранит пасмурного дня. Окна старого дома красного кирпича сперва доверху наполнились светом, затем стали проливать его наружу. Подсвеченный сзади полным до краев окном, Джо Кавалер словно бы сиял, излучая яркую белизну.

— Ты только глянь, — сказал Сэмми. — Видал, как он может?

Много лет спустя, предаваясь воспоминаниям по просьбе друзей, журналистов или, еще позже, почтительных издателей фанатских журналов, Сэмми изобретал новые и рассказывал настоящие истории всех мастей, скучные, причудливые и часто друг с другом не стыкующиеся. Он лишь не рассказывал о том, как в действительности из союза страстного желания, затаенной памяти об отце и случайной иллюминации окна рядового дома был рожден Эскапист. Наблюдая за тем, как сияющий Джо стоит на нижней площадке пожарного выхода, Сэмми ощутил в груди ту боль, которая, как выяснилось, часто возникает, когда желание и воспоминание объединяются с преходящим погодным явлением. Это также острая боль сотворения. Желание, которое Сэмми испытывал, было бесспорно физическим — но в том смысле, что он хотел поселиться в теле своего кузена, а не обладать им. Отчасти это было стремление — довольно обычное среди изобретателей героев — быть кем-то другим. Быть не просто результатом двухсот режимов и сценариев различных кампаний по самосовершенствованию, которые вечно проваливались из-за вечной неспособности Сэмми выявить свое подлинное существо и как раз его-то и усовершенствовать. Джо Кавалера окутывала такая аура компетентности и веры в свои способности, какую Сэмми за счет постоянных многолетних усилий в конечном итоге научился лишь худо-бедно подделывать.

В то же самое время, пока Сэмми наблюдал за безрассудными фортелями долговязой, кавалерийской фигуры Джо, демонстрацией силы ради силы и ловкости ради ловкости, а также ради самой демонстрации, пробуждение страсти было неизбежно затенено, дополнено или переплетено с воспоминанием об отце. Люди склонны думать, что их сердца, однажды разбитые, в дальнейшем покрываются неразрушимой шрамовой тканью, которая не позволяет им разбиваться в тех же самых местах. Тем не менее, наблюдая за Джо, Сэмми чувствовал, что его сердце разбивается точно так же, как в тот черный день 1935 года, когда Могучая Молекула ушел навсегда.

— Замечательно, — сухо произнес Джули. Тон борца с простудой предполагал, что на лице его старого приятеля тоже выражается что-то замечательное, причем скорее странное, чем смешное. — Если бы он еще рисовать умел.

— Он умеет, — заверил его Сэмми.

Тут Джо с лязгом вскарабкался по ступенькам пожарной лестницы к окну четвертого этажа, резко поднял оконную раму и рыбкой нырнул в комнату. Секунду спустя из квартиры донесся невозможно-музыкальный вопль, лет через тридцать более-менее успешно использовавшийся Йоко Оно.

— Угу, — буркнул Джули. — В карикатурном бизнесе этот парень как пить дать продвинется.

6

Девушка с каштановыми локонами, явно на грани безумных рыданий, пулей вылетела на лестницу. На ней было мужское пальто «в елочку». Джо стоял в центре комнаты, почесывая в затылке. Комический наклон его головы указывал на смущение. Сэмми только и успел заметить, что девушка несла в одной руке пару черных ботинок и что-то вроде узла черного шланга в другой, прежде чем она пронеслась мимо Джули Гловски, чуть не перебросив его через перила в пролет, и ее босые пятки затопали дальше по лестнице. Стоя непосредственно у нее в кильватере, трое молодых людей ошарашенно переглядывались с видом закоренелых материалистов, только что ставших свидетелями безусловного чуда.

— Кто это был? — спросил Сэмми, поглаживая щеку, по которой девушка махнула своим парфюмом и альпаковым шарфом. — Кажется, красивая девушка.

— Красивая. — Джо подошел к потрепанному стулу с покрывалом из конской шкуры и подобрал лежащую там большую сумку наподобие ранца. — По-моему, она это забыла. — Ранец был черной кожи, с тяжелыми черными лямками и затейливыми застежками из черного металла. — Ее сумочка.

— Никакая эта не сумочка, — заявил Джули, осматривая гостиную и прикидывая уже нанесенный ущерб. Затем он волком глянул на Сэмми, словно чуя, что еще одна слабоумная схема его приятеля уже начинает рассыпаться. — Скорее всего, это ранец моего брата. Ты его лучше на место положи.

— А что, Джерри вдруг стал секретные документы перевозить, — Сэмми взял у Джо сумку. — Он, часом, не Питер Лорре? — Расстегнув застежку, он поднял тяжелый клапан.

— Нет! — воскликнул Джо, пытаясь вернуть себе ранец, но Сэмми ему этого не позволил. — Это неприлично, — укорил его Джо, протягивая руку и опять пробуя выхватить сумку. — Мы не должны рыться в ее личных вещах.

— Это не может быть ее личной вещью, — возразил Сэмми. И все же он обнаружил в черной курьерской сумке недешевую на вид черепаховую пудреницу, в несколько раз сложенную брошюру под названием «Почему современная керамика — народное искусство», губную помаду («Андалусию» от Хелены Рубинштейн), эмалированную золотистую коробочку для пилюль, а также бумажник с двумя двадцатками и десяткой. Несколько лежавших в бумажнике визитных карточек выдали имя девушки, несколько экстравагантное — Роза Люксембург Сакс. Местом работы там значился художественный отдел журнала «Лайф».

— По-моему, на ней даже трусиков не было, — заявил Сэмми.

Джули был так тронут этим откровением, что даже ничего не сказал в ответ.

— Не было, — подтвердил Джо. Они оба на него посмотрели. — Я запрыгнул в окно, а она вон там спала. — Он указал на спальню Джерри. — В постели. Ведь вы слышали ее вопль? Она набросила на себя платье и пальто.

— Ты ее видел, — сказал Джули.

— Да.

— Голую.

— Абсолютно.

— Ручаюсь, ты смог бы ее нарисовать. — Джули стянул с себя свитер. Свитер был цвета спелой пшеницы, а под ним имелся еще один, совершенно идентичный. Джули вечно ныл, что ему холодно, даже в теплую погоду. В зимнее же время он болтался по городу, разбухший вдвое против своего нормального объема. Все дело было в том, что за последние годы его матушка, основываясь на сведениях, почерпнутых исключительно со страниц газет, издававшихся на идише, диагностировала у Джули множество острых и хронических заболеваний. Каждое утро она заставляла его глотать целые пригоршни всевозможных пилюль, есть сырой репчатый лук, а также принимать по чайной ложке касторки и витаминного концентрата. Джули сам был порядочным грешником по части обнаженных натур, и в компании Сэмми всеобщее восхищение вызывали его нагие версии Фицци Риц, Блонди Бамстед и Дейзи Мэй, которые он продавал по десятицентовику за штуку. Дейл Арден Джули, однако, продавал по четвертаку. Ее прелестную лобковую область он передавал на редкость богатыми штрихами, по поводу которых все соглашались, что именно так запечатлел бы обнаженную Дейл Арден сам Алекс Реймонд, если бы общественная мораль и срочные дела с межпланетным путешествием ему это позволили.

— Конечно, я смог бы ее нарисовать, — сказал Джо. — Но не стану.

— Я дам тебе доллар, если ты нарисуешь мне, как Роза Сакс лежит голой в постели, — посулили Джули.

Джо взял у Сэмми Розину сумку и уселся на стул с конской шкурой. Было заметно, что он, как и Сэмми, пытается взвесить материальную нужду относительно желания удержать чудесное видение при себе. Наконец Джо вздохнул и отшвырнул сумку в сторону.

— Три доллара, — сказал он.

Джули не сильно обрадовался, но тем не менее кивнул. И стянул с себя еще один свитер.

— Только сделай получше, — буркнул он.

Джо нагнулся подобрать мелок «конте», лежащий рядом на перевернутом ящике из-под молочных бутылок. Затем поднял с пола неоткрытый конверт с уведомлением о просроченной книге из нью-йоркской библиотеки и плотно прижал его к ящику. Длинные пальцы его правой руки с желтыми пятнами на кончиках лениво заскользили по обратной стороне конверта. Лицо Джо стало более оживленным, даже комичным: он щурился, поджимал губы, двигал ими туда-сюда — короче, по-всякому гримасничал. Несколько минут спустя его рука замерла так же резко, как и начала. Мелок выпал из его пальцев. Джо поднял конверт поближе к глазам, морща лоб и словно обмозговывая то, что он нарисовал, а не просто как он это сделал. Затем лицо художника помягчело, и там выразилось сожаление. Он как будто подумывал, что еще не поздно порвать конверт и сохранить прелестное видение для себя одного. Но в конечном итоге на лице у него снова появилась привычная мина, сонная и беспечная. Джо отдал конверт Джули.

В конце короткого полета через окно он приземлился на пол спальни, после чего быстро встал на ноги. Поэтому Джо решил нарисовать Розу Сакс такой, какой он впервые ее увидел. А впервые он увидел ее на уровне глаз, пока поднимался с пола и смотрел мимо резного желудя, что украшал подножку кровати. Спящая Роза лежала на животе. Ее отведенная в сторону правая нога выбилась на свободу из-под одеял и в результате обнажила добрую половину большой и очень соблазнительной задницы. Правая нога девушки крупно нависала на переднем плане, стройная, с подобранными пальцами. Линии голой и прикрытой одеялом ноги сливались в предельной точке схода, в грубом переплетении черных теней. Ближе к заднему плану рисунка впадины и длинная центральная ложбина на спине девушки поднимались к сероватой Ниагаре ее волос, которая не позволяла увидеть лишь нижнюю часть ее лица — приоткрытые губы и широкую, пожалуй, слегка тяжеловатую нижнюю челюсть. Рисунок получился четыре дюйма на девять, свежевырезанный из памяти Джо. При всей срочности его создания линии представлялись чистыми и неспешными, а точность — одновременно анатомической и эмоциональной. Чувствовалась нежность Джо к аккуратно подобранным пальцам правой ноги, лениво выгнутой спине, приоткрытому рту, втягивающему в себя последний сонный вдох перед пробуждением. Хотелось, чтобы девушка спала как можно дольше — только бы еще за ней понаблюдать.

— Ты ее буфера не нарисовал! — возмутился Джули.

— Только не за три доллара, — резонно ответил Джо.

С недовольным ворчанием и демонстрацией великой неохоты Джули расплатился с Джо, после чего сунул конверт в карман своего пальто, надежно вклинивая его в экземпляр «Межпланетных рассказов». Когда пятьдесят три года спустя он скончался, рисунок с изображением Розы Сакс, спящей в голом виде, был найден в коробке из-под леденцов «барракини» вместе с сувенирной ермолкой с бар-мицвы его старшего сына и пуговицей Нормана Томаса, после чего на ретроспективной выставке в Музее искусства карикатуры был ошибочно выдан за работу молодого Джулиуса Гловски. Что же до просроченной книги под названием «Наиболее распространенные ошибки при изображении перспективы», то недавние исследования показали, что она была возвращена в библиотеку в процессе проведения общегородской программы амнистии в 1971 году.

7

В традиционном стиле молодых людей, которых катастрофически поджимает время, трое приятелей решили малость полежать и это самое время потранжирить. Они скинули ботинки, закатали рукава рубашек и ослабили галстуки. Затем переставили пепельницы, сбросили стопки журналов на пол, завели пластинку и в целом повели себя как полноправные хозяева квартиры. Они теперь находились в помещении, где гениальные мальчишки-художники держали свои чертежные столы и табуреты, в помещении, которое в разное время его многочисленные жильцы именовали Обезьянником, Преисподней. Крысиной Дырой и Мазила-студией. Последнее название часто прилагалось ко всей квартире, к зданию, порой к окрестностям, а порой — в хмурые утренние часы тяжкого похмелья, когда перед тобой в окне ванной комнаты представал восход солнца цвета бурбона и пепла, — вообще ко всему этому вонючему миру. В прошлом столетии в этом помещении какое-то время располагалась спальня некой утонченной дамы. И здесь по-прежнему сохранились бронзовые газовые люстры и роскошная лепнина, однако большая часть мшисто-зеленых обоев была оторвана, пополнив запас бумаги для рисования, и в результате стены теперь покрывала лишь изобильная бурая паутина изборожденного волосяными трещинками клея. Но, если по правде, Сэмми и Джо едва замечали такое окружение. Здесь просто была поляна, куда они пришли поставить палатку своего воображения. Сэмми развалился на изуродованной лиловой кушетке. Джо, лежа на полу, еще какое-то время сознавал, что разлегся на пахнущем какой-то кислятиной овальном плетеном ковре; в квартире, откуда только что сбежала девушка, которая за краткие мгновения их «знакомства» показалась ему самой красивой на свете; в здании, фасад которого казался вполне подходящим для издания комиксов, где будет рекламироваться компания, продающая пердящие подушки; на острове Манхэттен, что в городе Нью-Йорке, куда он прибыл через Литву, Сибирь и Японию. А потом где-то в доме дернули ручку унитаза, а Сэмми со счастливым вздохом стянул с себя носки — и ощущение странности его нынешней жизни, испытываемое Джо, ощущение разверстого провала, длинного, безвозвратного пути, что отделил его от семьи, удалилось из его головы.

Каждая вселенная, и наша личная в том числе, берет свое начало в разговоре. Все големы в мировой истории, от восхитительного козлика рабби Ханина до глиняного Франкенштейна рабби Йегуды Ливая бен Бецалеля, призывались к существованию посредством языка, посредством бормотания, декламации, каббалистической болтовни. Они в буквальном смысле выговаривались к жизни. Кавалер и Клей — чьего голема предстояло сформировать из черных линий и четырехцветных точек литографа — лежали, освещенные огоньками первых из пяти дюжин сигарет, которые они за тот день в итоге выкурили, постепенно начиная разговор. Осторожно и вдумчиво, с определенным скорбным юмором, вдохновленным отчасти пониманием ограниченности своего словаря и неточностью своей грамматики, Джо поведал историю своих незаконченных уроков у аусбрехера Бернарда Корнблюма и описал роль, которую старый учитель сыграл в его отбытии из Праги. Про Голема Джо рассказывать не стал, а просто сообщил, что его контрабандой вывезли за границу в одном контейнере с некими неопределенными артефактами. Сэмми тут же вслух нарисовал картину, где эти самые артефакты представали массивными колдовскими фолиантами на иврите с золотыми застежками. Джо не стал выводить его из этого заблуждения. Его теперь не на шутку смущало то, что, когда его попросили изобразить гибкого, воздушного Супермена, он нарисовал тупого голема во фригийском колпаке. Поэтому Джо казалось, что чем меньше в дальнейшем будет сказано про големов, тем лучше. Сэмми остро интересовали детали самовысвобождения, и он был полон вопросов. Верно ли, что тебе требуется иметь два сустава, а также что Гудини был с рождения одарен гнущимися в обе стороны локтями и коленками? Нет и нет. Правда ли, что Гудини мог по своему желанию вывихивать себе плечи? Согласно Корнблюму, нет. Важнее ли в этом ремесле быть сильным и ловким? Нет, оно скорее требует хитрости, чем ловкости, и скорее выносливости, нежели силы. Как ты обычно прокладываешь себе путь наружу — режешь, вскрываешь или готовишь все заранее? Все вышеперечисленное и многое другое — ты взламываешь, корчишься, рубишь, пинаешь и так далее и тому подобное. Джо вспомнил кое-что из того, что Корнблюм рассказывал ему про свою карьеру в шоу-бизнесе, — про тяжелые условия, про бесконечные скитания, про товарищество исполнителей, про постоянно идущую передачу накопленного знания и умения в среде фокусников и иллюзионистов.

— Мой отец выступал на эстраде, — сказал Сэмми. — Был в шоу-бизнесе.

— Я знаю. Однажды я слышал про это от своего отца. Он был силачом, да? Он был очень сильным.

— Он был самым сильным евреем на свете, — сказал Сэмми.

— А теперь…

— А теперь он уже умер.

— Извини.

— Он был ублюдком, — сказал Сэмми.

— Что, незаконнорожденным?

— Нет, не в буквальном смысле. Это просто такое ругательство. Сволочь он был, короче. Он бросил меня, когда я был еще совсем малышом, и так и не вернулся.

— А.

— Он был сплошная мышца. Без сердца. Вроде Супермена без Кларка Кента.

— Так вот почему ты хочешь, чтобы наш парень… — Джо решил принять словечко Сэмми, — не был сильным.

— Нет! Я просто не хочу, чтобы наш парень был как все остальные, понимаешь?

— Значит, я ошибся, — сказал Джо, чувствуя, что он прав. Даже когда Сэмми именовал покойного мистера Клеймана ублюдком, в голосе его слышалось восхищение.

— А твой отец — он какой? — спросил Сэмми.

— Он хороший человек. К сожалению, он не самый сильный еврей на свете.

— Именно это им и нужно, — сказал Сэмми. — Или, к примеру, ты — как ты оттуда выбрался. Или, возможно, им нужно что-то вроде супер-Корнблюма. Эй, послушай-ка… — Он встал и принялся колотить правым кулаком по левой ладони. — Так… Так… Так… Ага. Хорошо. Погоди минутку. — Сэмми прижал ладони к вискам. Было почти заметно, как идея локтями проделывает себе путь в его голове, точно Афина в черепе Зевса. Джо сел на полу. Мысленно прокрутив у себя в мозгу последние полчаса разговора, он, словно получая прямую передачу из головы Сэмми, мысленно узрел очертания, темные контуры, балетную пластику костюмированного героя, чья сила будет заключаться в неизменной способности к невозможному эскейпу, самовысвобождению.[1] Джо как раз предчувствовал, представлял себе или странным образом припоминал этот эффектный персонаж, когда Сэмми вдруг открыл глаза. Лицо его перекосилось и раскраснелось от возбуждения. Используя его же собственное выражение, было очень похоже на то, что его кишки подняли бунт.

— Ладно, — сказал Сэмми. — Вот, послушай. — Он принялся расхаживать между чертежных столов, декламируя резким, рявкающим тенором, в котором Джо сразу узнал манеру дикторов американского радио. — Значит, для нас, это самое… всех, это самое, кто томится в оковах рабства…

— В оковах?

— Ну да. — Щеки Сэмми покраснели, и он понизил свой радиоголос. — Это типа цепей. Короче, просто слушай. Это комикс, ага?

— Хорошо.

Сэмми снова принялся расхаживать между столами, опять завел тон радиодиктора и продолжил сочинять историческую серию восклицаний.

— Для всех, кто томится в оковах рабства и — это самое — в кандалах тяжкого гнета, он приносит надежду на освобождение и обещание свободы! — Речь Сэмми теперь становилась все увереннее. — Вооруженный превосходной физической и умственной подготовкой, блестящей командой помощников, а также древней мудростью, он бродит по всему земному шару, совершая поразительные подвиги и приходя на помощь тем, кто чахнет в цепях тирании! Его… — тут Сэмми сделал паузу и бросил на Джо радостно-беспомощный взгляд, теперь уже готовый полностью исчезнуть в своей истории, — его зовут Эскапист!

— «Эскапист», — попробовал Джо. Для его нетренированного уха это звучало довольно величественно — так звали кого-то сильного, полезного и достойного доверия. — Он мастер эскейпа в стильном костюме. И борется с преступностью.

— Он не просто с ней борется. Он освобождает от нее мир. Он освобождает людей, понимаешь? Он приходит в час тьмы. Он наблюдает из теней. Направляемый только светом… светом…

— Своего Золотого Ключа.

— Блеск!

— Понимаю, — сказал Джо. Костюм будет темный, темно-синий, синий как полночь, простой, функциональный, украшенный лишь эмблемой отмычки на груди. Джо подошел к одному из чертежных столов и забрался на табурет. Вооружившись карандашом и листом бумаги, он начал стремительно делать эскиз, закрывая мысленное веко и, так сказать, проецируя на него только что впрыгнувший ему в голову образ — мужчину в процессе приземления, гимнаста, отцепившегося от колец, чья правая пятка вот-вот соприкоснется с полом, а левая поднята и согнута в колене, чьи руки выброшены высоко над головой, ладони раскрыты. Джо упорно пытался ухватить физику того, как этот мужчина движется, как перемещаются группы его мышц и сухожилий, и тем самым сделать то, чего ни один художник комиксов доселе не делал — выковать анатомическую основу стиля и грации.

— Вот это да, — сказал Сэмми. — Ну и ну, Джо. Это славно. Это красиво.

— Он пришел освободить мир, — сказал Джо.

— Точно.

— Позволь я задам тебе один вопрос.

— Спрашивай о чем хочешь. У меня все это вот здесь. — Сэмми постучал себя пальцем по голове в самоуверенной манере, в которой Джо с болью узнал что-то похожее на повадки Томаса. А через несколько секунд, услышав вопрос, Сэмми опять почти в манере Томаса принял удрученный вид.

— В чем здесь «почему»? — спросил Джо.

Сэмми медленно кивнул, затем немного помолчал.

— «Почему», — проворчал он. — Вот блин.

— Ты сказал…

— Знаю, знаю. Знаю я, что я сказал. Ладно. — Сэмми подобрал свое пальто и прихватил последнюю пачку сигарет. — Давай прогуляемся, — предложил он.

8

Сам занавес уже легендарен — его размеры, вес, цвет темного шоколада, европейское изящество его материала. Он свисает толстыми складками подобно замерзшей воде, пролитой с арки просцениума самого знаменитого театра в самом прославленном районе величайшего города мира. Назовем город Империумом, домом увенчанного иглой здания Эксцельсиор, высочайшего из когда-либо построенных; домом статуи Освобождения, стоящей на острове в середине Имперского залива; а также домом театра «Империум-Палас», чей сказочный Черный Занавес теперь чуть подрагивает, пока справа от сцены в роскошно-густом слое его бархата приоткрывается тончайшая из щелей. В эту узкую щелку выглядывает мальчик. Его лицо, обрамленное взъерошенными желтыми кудрями, обычно доверчиво-невыразительное, морщит тревога. Нет, он не пересчитывает зрителей — все билеты проданы, как это бывает в каждый вечер нынешнего ангажемента. Он высматривает кого-то или что-то, не подлежащее обсуждению, предмет догадки, человека или существо, чье появление или присутствие весь день беспокоили их компанию.

Но тут рука, массивная и твердая как лосиные рога, изборожденная жесткими сухожилиями, точно ветвь дуба, хватает мальчика за плечо и оттягивает назад за кулисы.

— Будь осторожен, юноша, — говорит гигант за восемь футов ростом, которому принадлежит массивная рука. У него лоб гориллы, осанка медведя и акцент венского профессора медицины. Он способен разорвать стальной барабан как пачку табака, поднять колесный экипаж за один угол, играть на скрипке как Паганини, а также вычислять скорость астероидов и комет, одна из которых носит его имя. Зовут его Алоиз Берг, а та комета называется кометой Берга, но для друзей он почти всегда просто Большой Эл. — Идем, там проблема с водяным резервуаром.

В глубине сцены располагаются и забавные, и угрожающие на вид орудия пыток и разнообразные оковы, все на своих местах, готовые к тому, чтобы рабочие сцены выволокли, выкатили или перекантовали их на легендарные подмостки «Паласа». Там есть специальная койка из сумасшедшего дома со множеством надежных ремней; тонкий молочный бидон из клепаного железа; средневековое колесо для колесования; а также несуразная хромированная дыба, с которой с прозаических проволочных вешалок свисает фантастический набор смирительных рубашек, веревок, цепей и толстых кожаных лямок. И есть там водяной резервуар, продолговатый стеклянный бак размером с дельфина, стоящий на торце и похожий на затопленную телефонную будку. Стекло там в дюйм толщиной, прочнейшее и надежнейшее. Пломбы также предельно надежны и водонепроницаемы. Древесина, что обрамляет стекло, крепка как железо. Мальчик все это знает по той простой причине, что он сам этот резервуар и сработал. Как мы теперь видим, на нем кожаный передник, полный разнообразных инструментов. За ухом у него карандаш, а в кармане кусок мела. Если с резервуаром проблема, он может его починить. Более того — он должен его починить. Занавес поднимут менее чем через пять минут.

— А что с ним такое? — Мальчик — на самом деле он уже почти мужчина — с апломбом вышагивает к резервуару, невзирая на костыль у себя под рукой. Его ничуть не заботит левая нога, парализованная еще в младенчестве.

— Похоже, он инертен, мой мальчик. Обездвижен. — Подойдя к резервуару, Большой Эл удостаивает его дружелюбного толчка. Тысячефутовый баллон тут же наклоняется, а вода внутри него плещет и пенится. Большой Эл может доставлять резервуар на сцену без чьей-либо помощи, но на этот счет существуют правила профсоюза. Кроме того, представление еще больше впечатляет, когда этим занимаются пять здоровенных рабочих сцены. — Если по-простому, застрял.

— Что-то попало в колесо. — Молодой человек аккуратно опускается на пол, откладывая в сторону свой костыль, ложится на спину и скользит под тяжелое основание резервуара. В каждом из углов этого основания имеется колесо с резиновой шиной, закрепленное на стальном держателе. В одном углу что-то вклинилось между шиной и держателем. Молодой человек вытаскивает из своего инструментального пояса отвертку и принимается ею туда тыкать.

— Послушай, Эл, — доносится голос из-под резервуара. — Что с ним сегодня такое?

— Ничего, Том, — отвечает Большой Эл. — Он просто устал. Сегодня последний вечер ангажемента. И он уже не так молод, как прежде.

Тем временем к ним молча присоединился невысокий и стройный мужчина в тюрбане. Его смуглое лицо лишено возраста, темные глаза сразу все подмечают. К любой группе, компании или дискуссии он всегда присоединяется молча. Скрытность у него в природе. Он лаконичен, осторожен и легок на ногу. Никто не знает, сколько ему лет или сколько жизней он прожил, прежде чем стать помощником Мастера Эскейпа. Он может быть врачом, пилотом, матросом, поваром. На всех континентах он как дома, идеально владеет полицейским и уголовным жаргоном. Никто не может ловчее подкупить тюремщика перед трюком с побегом из тюрьмы, чтобы тот оставил ключ в замке камеры, или репортера, чтобы тот преувеличил число минут, в течение которых Мастер оставался под водой после прыжка с моста. Зовут его Омар. Это имя кажется столь откровенно банальным, что, учитывая также его тюрбан и смуглую кожу бедуина, широкая публика считает, что оно — не более чем часть общей ауры, умелая придумка, часть захватывающего представления Мистериозо Великого. Но если происхождение и настоящее имя Омара сомнительны, то смуглый цвет его лица подлинный. Что же до тюрбана, то никто вне их компании не знает, как Омар щепетилен насчет своих солидных залысин.

— Ладно, тогда в чем дело? — настаивает молодой человек. — С тобой и с Омаром. Вы весь день как-то странно себя ведете.

Омар и Большой Эл обмениваются взглядами. Раскрытие секретов для них не просто грех — оно идет вразрез со всей их природой и воспитанием. Они не смогли бы сказать мальчику — даже если б хотели.

— Богатое воображение, — наконец решительно говорит Омар.

— Слишком много дешевых романов, — добавляет Большой Эл.

— Хорошо, тогда скажите мне вот что. — Молодой человек, именем Том Мейфлауэр, выскальзывает из-под резервуара, держа в руке черную кожаную пуговицу, явно оторвавшуюся от чьего-то пальто. На пуговице имеется любопытный символ — три сцепленных между собой овала. — Что такое Железная Цепь?

Большой Эл опять смотрит в сторону Омара, но его товарищ уже исчез — так же неслышно, как и подошел. Зная, что Омар отправился предупредить Мастера, Большой Эл, тем не менее, клянет его за то, что старый друг оставил его одного отвечать или не отвечать на неприятный вопрос. Он берет у Тома пуговицу, к ушку которой по-прежнему липнет кусочек нитки, и сует ее в карман своего гигантского жилета.

— Две минуты, — говорит Большой Эл, внезапно подхватывая лаконизм Омара. — Как ты его починил?

— Я его не чинил, — отвечает Том, принимая лосиные рога в облике громадной ладони, и Большой Эл помогает ему встать на ноги. — Он идеален. Как и вся моя работа.

Позднее Том припомнит этот опрометчивый ответ и в приступе стыда станет горько о нем сожалеть. Ибо резервуар не идеален. Вовсе не идеален.

В пять минут девятого Том стучит в дверь. На двери есть звезда, а под ней на полоске игральных карт начертано «Мистер Мистериозо». Макс Мейфлауэр, дядя Тома, еще никогда не пропускал занавеса. На самом деле все его представление отмерено с точностью до долей секунды, бесконечно подлаживается под его способности, а значит, во все больше степени под ограничения его гаснущей звезды. Неслыханное опоздание Мистериозо Великого заставило Большого Эла погрузиться в глухое молчание, а Омара — пробормотать длинную череду ругательств на каком-то варварском языке. Однако ни у кого не хватает наглости потревожить человека, которого все зовут Мастером. Лишь мисс Роза Сакура, костюмерша, подтолкнула Тома к двери. Разумеется, лишенная возраста японская белошвейка, как считает широкая публика, состоит в тайных любовных отношениях с Максом Мейфлауэром. Разумеется, она действительно состоит с ним в тайных любовных отношениях. Ходят даже слухи о связи этой парочки с довольно смутным происхождением Тома Мейфлауэра. Хотя Том от всего сердца любит мисс Сакуру и своего дядю, он принимает эти слухи за праздную болтовню, каковой они и являются. Раньше мисс Сакура никогда не осмелилась бы потревожить Мастера в его гримерке перед представлением, но она знает, что Том сможет проникнуть в определенные тайны этого человека так, как больше не сможет никто. А потому, стоя у юноши за спиной, она еще раз нежно его подталкивает.

— Это я. Том, — говорит молодой человек, но ответа не получает. Тогда он берет на себя беспрецедентную вольность открыть дверь гримерки без разрешения.

Его дядя сидит за туалетным столиком. Его тело стало еще более жестким и жилистым, точно стебель, который твердеет, засыхая. Гибкие и крепкие ноги уже облачены в обтягивающую темно-синюю материю костюма, но торс остается голым, веснушчатый и кое-где отмеченный тускло-оранжевыми завитками — единственным напоминанием о той густой поросли, что некогда его покрывала. Огненно-оранжевая грива стала седой щетиной. Руки старика исполосованы синими венами, пальцы узловаты как бамбук. И все же до сегодняшнего вечера Том никогда не видел — ни в теле, ни в голосе, ни в сердце — ни единого следа такого торжества возраста над своим дядей. Теперь Мастер Эскейпа сидит перед освещенным зеркалом — сгорбленный, полуголый, — и отражение его непокрытой головы поблескивает как напоминание о неизбежности смерти.

— Как зал? — спрашивает он.

— Только стоячие места. Разве ты их не слышишь?

— Да, — отвечает его дядя. — Я их слышу.

Что-то в тоне старика — возможно, усталый отголосок жалости к себе — раздражает Тома.

— Ты не должен считать это само собой разумеющимся, — говорит он. — Я бы все отдал, лишь бы услышать, как мне так аплодируют.

Старик сидит и смотрит на Тома. Наконец кивает, берет свою темно-синюю фуфайку и надевает ее через голову. Затем натягивает нежно-синие акробатские сапожки, сработанные для него в Париже знаменитым цирковым костюмером Клеро.

— Конечно, ты прав, — говорит Макс Мейфлауэр и хлопает мальчика по плечу. — Спасибо, что напомнил. — Затем он надевает маску наподобие шейного платка с дырками для глаз, завязывая ее сзади и покрывая ею всю верхнюю половину черепа.

— Никогда не знаешь заранее, — говорит старик, направляясь к выходу из гримерки. — Возможно, однажды ты получишь свой шанс.

— Вряд ли, — говорит Том, хотя это его глубочайшее желание и хотя он так досконально знает все секреты, механизмы, процедуры и возможные случайности ремесла самовысвобождения, как кроме него только еще один человек из ныне живущих. — Когда у меня такая нога.

— Случались и более странные вещи, — говорит Макс Мейфлауэр. Том стоит, с восхищением наблюдая за тем, как старик выпрямляется, выходя наружу, как его плечи расправляются, походка становится пружинистой, но в то же время размеренной и полностью управляемой. Затем Томас вспоминает про найденную под колесом водяного резервуара пуговицу и бежит следом за дядей, чтобы ему об этом рассказать. Однако к тому времени, как он достигает кулис, оркестр уже начинает увертюру к «Тангейзеру», а Мистериозо, разведя руки по сторонам, уверенно выходит на сцену.

Представление Мистериозо непрерывно — от первого поклона и до последнего исполнитель не покидает сцену, чтобы сменить костюм, даже вымокнув во время трюка Восточной Пытки Водой. Уходы и выходы подразумевают всевозможный вздор, подмены, дешевые приемы. Подобно облегающему костюму, который обещает выдать публике любые сокрытые инструменты, постоянное присутствие исполнителя должно гарантировать цельность и чистоту представления. А потому вся компания не на шутку тревожится, видя — после рева, что следует за появлением Мистериозо на сцене из резервуара Восточной Пытки Водой, не скованного наручниками и кандалами, не связанного цепями и веревками, вверх головой, а не ногами и все еще дышащего, — как исполнитель ковыляет к кулисам, прижав руки к темному и липкому на вид пятну у себя на боку. Когда считанные секунды спустя пятеро дружных рабочих сцены выкатывают водяной резервуар за кулисы, острый глаз Омара быстро различает оставшуюся на сцене тонкую струйку воды. Эту струйку он прослеживает до идеально круглой дырки в стекле передней панели. В зеленоватой воде резервуара изгибается бледно-розовая лента.

— Отстаньте, — говорит старик, ковыляя к себе в гримерку, отгоняя от себя Омара и Большого Эла. — Найдите его, — велит он им, и они исчезают в коридоре. Тогда Макс Мейфлауэр поворачивается к помощнику режиссера. — Давай звонок к спуску занавеса. Скажи оркестру играть вальс. Том, иди со мной.

Молодой человек следует за своим дядей в гримерку и сперва с изумлением, а затем с ужасом наблюдает за тем, как старик стаскивает с себя сырую фуфайку. Его грудная клетка украшена кособокой кровяной звездой. Ранка слева небольшая, но кровь растеклась обильно.

— Возьми другую из шкафа, — говорит Макс Мейфлауэр, и странным образом пулевое ранение придает его словам еще большую властность, чем обычно. — Надень ее.

Том тут же догадывается, с какой невероятной просьбой намерен обратиться к нему его дядя. В страхе, безумном волнении, пока его уши бесконечно терзает «Голубой Дунай», он даже не пытается спорить, извиняться за то, что не снабдил созданный им водяной резервуар пуленепробиваемым стеклом или хотя бы спросить дядю, кто его застрелил. Том просто напяливает фуфайку. Конечно, он уже и раньше втайне примерял на себя этот костюм. И теперь ему требуется не больше минуты, чтобы его надеть.

— Тебе только придется исполнить номер с гробом, — говорят ему дядя. — А потом ты закончишь представление.

— А моя нога? — спрашивает Том. — Как я смогу все это проделать?

И тут дядя вручает ему небольшой ключик, золотой или позолоченный, затейливый и старомодный. Должно быть, это ключ к дамскому дневнику или к ящичку стола важной персоны.

— Просто храни его при себе, — говорит Макс Мейфлауэр. — И все у тебя будет в порядке.

Том берет ключ, но в тот момент еще ничего не чувствует. Он просто стоит, так крепко сжимая ключ, что тот словно бы пульсирует у него в кулаке, и наблюдает за тем, как его любимый дядя до смерти истекает кровью в резком свете гримерки со звездой на двери. Оркестр пускается уже в третий заход на «Голубой Дунай».

— Представление должно продолжаться, — сухо говорит дядя. Тогда Том уходит, пряча золотой ключик в одном из тридцати карманов, которые мисс Сакура скрыла внутри костюма. Лишь действительно выходя на сцену — навстречу взбешенному и укоризненному, счастливому и обалделому от вальса восторгу публики, Том вдруг замечает не только то, что забыл свой костыль в гримерке, но и что впервые в жизни он идет не хромая.

Два Хранителя в фесках обматывают артиста цепями и помогают ему залезть в почтовый мешок из сугубого брезента. Какая-то провинциалка из публики завязывает горловину мешка и фиксирует концы шнура висячим замком размером с хороший окорок. Большой Эл поднимает Тома с той же легкостью, что и спеленутого ребенка, и нежно несет его к гробу, который заблаговременно был внимательнейшим образом проинспектирован мэром Империума, местным шефом полиции, главой пожарного депо, инспектором санэпиднадзора и объявлен «тугим как барабан». Теперь же этим уважаемым гражданам к восторгу публики дают молотки и здоровенные гвозди. С великой радостью четверо официальных лиц заколачивают Тома в гробу. Если кто-то и замечает, что за последние десять минут Мистериозо прибавил фунтов двадцать и вырос на добрый дюйм, он держит это при себе. Какая, в конце концов, разница, если это не тот же самый человек? Ему все равно придется управиться с цепями, гвоздями и парой дюймов твердого ясеня. И все же по крайней мере среди женской части аудитории на пределе общего страха и восхищения возникает неразличимая тень разногласий.

— Глянь, какие у него плечи, — говорит одна дама другой. — Никогда раньше не замечала.

Внутри тщательно оборудованного гроба, который далее был опущен в мраморный саркофаг посредством лебедки, еще раз использованной, чтобы со звонким ударом последнего набата положить на место мраморную крышку, Том отчаянно пытается изгнать из своей головы видения кровавых звезд и пулевых ран. Он сосредоточивается на процедуре трюка, серии быстрых и напряженных стадий, которые так досконально ему известны. Одна за другой нужные мысли выталкивают ужасные. Том полностью освобождается от жутких видений. В голове у него, пока он вскрывает крышку саркофага ломиком, аккуратно приклеенным липкой лентой к ее низу, царят мир и пустота. Но когда Том выходит в луч прожектора, его едва не ставят вверх ногами бешеные аплодисменты. Они обрушиваются на него подобно лавине, подобно некому колоссальному очищающему приливу. Все годы хромающего неверия в собственные силы начисто смыты. И когда Том видит, как Омар с предельной серьезностью на лице манит его к себе от кулис, ему страшно не хочется уходить.

— Мой выход на аплодисменты! — восклицает Том, пока Омар уводит его прочь. Об этом восклицании юноше также придется в тот день пожалеть.

Человек, известный под профессиональным псевдонимом Мистериозо, давно жил в (без всяких извинений позаимствованных у Гастона Леру) тайных апартаментах под театром «Империум-Палас». В этих апартаментах царит сумрачное великолепие. Там имеются спальни для всех — и у мисс Сакуры есть, разумеется, собственные палаты в противоположном конце апартаментов от палат Мастера. Тем не менее, когда они не странствуют по миру, вся компания предпочитает болтаться в непременной Органной зале, просторной и величественной, с ее кафедральным восьмидесятитрубным «хельгенблаттом». Именно здесь, через двадцать минут после того, как пуля пробила ему грудную клетку, умирает Макс Мейфлауэр. Однако прежде чем умереть, он рассказывает своему подопечному, Тому Мейфлауэру, историю золотого ключика, на службе которому — а вовсе не Талии или мамоне — все они тысячу раз огибали земной шар.

Молодым человеком, примерно в том же возрасте, что и теперь Том, говорит Макс Мейфлауэр, он был мотом, прожигателем жизни, тунеядцем, жалким сопляком. Плейбоем, балованным и легкомысленным. Из семейного особняка на Набоб-бульваре он вечер за вечером совершал вылазки в худшие притоны и злачные места Империума. Последовали колоссальные карточные проигрыши, а затем — проблемы с кое-какими очень скверными людьми. Когда эти люди не смогли получить свой долг, они похитили юного Макса и запросили за него выкуп столь заорбитный, что этот куш вполне мог бы профинансировать их намерения. А намерения их заключались во взятии под свой контроль всей преступности Соединенных Штатов Америки. Это, в свою очередь, рассуждали они, позволило бы им овладеть и самой страной. Эти люди бесцеремонно издевались над Максом и смеялись его мольбам о милосердии. Полиция и федералы искали его повсюду, но безуспешно. И тогда отец Макса, самый богатый человек штата, столицей которого был Империум, дал слабину. Он слишком любил своего беспутного сына. И хотел вернуть его назад. За день до последнего срока назначенной выплаты он принял решение. И на следующее утро мальчишки-газетчики выбежали на улицы со свежими номерами «Орла» в руках и широко разинули в небеса свои горластые рты. «СЕМЬЯ ПЛАТИТ ВЫКУП!» — орали они.

А теперь представь, говорит дядя Макс, что где-то, в одном из тайных мест этого мира (Том мысленно рисует себе смутную помесь винного погреба и мечети), номер «Орла» с этим возмутительным заголовком раздраженно сминает тонкая рука, появляющаяся из превосходно пошитого белого полотняного рукава. Владельца и руки и полотняного костюма очень трудно различить в тенях. Но мысли его ясны, гнев праведен, а с лацкана его пиджака свисает золотой ключик.

Макса, как выяснилось, держали в заброшенном доме в предместьях Империума. Множество раз он пытался избавиться от пут, но не мог высвободить даже пальца руки или ноги. Дважды в день на нем ослабляли ножные кандалы — ровно настолько, чтобы он смог сходить в туалет. И хотя он несколько раз пытался вылезти в окно этого туалета, он не мог даже отпереть щеколды. А потому через несколько дней несчастный глубоко погрузился в серый и безвременный ад пленения. Бодрствуя, он видел сны и спал с открытыми глазами. В одном из снов Макса сумрачный мужчина в белом полотняном костюме вошел в его камеру. Просто вошел в дверь. Замки, сказал он, указывая на дверь камеры, ничего для нас не значат. За считанные секунды он распутал веревки, притягивавшие Макса к стулу, и выпустил его на свободу. Далее бывшего пленника ждал корабль, гоночный автомобиль или аэроплан — в своем преклонном возрасте находящийся на пороге смерти Макс Мейфлауэр уже не мог вспомнить, что именно. А затем тот человек серьезным, но учтивым и умудренным тоном напомнил Максу, что свобода — это долг, который может быть оплачен только завоеванием свободы для остальных. В этот момент в камеру ворвался один из похитителей Макса. Он размахивал номером «Орла» с новостями о капитуляции старшего Мейфлауэра. Вид у гангстера, пока он не увидел незнакомца в белом костюме, был просто счастливый. А потом он достал пистолет и выстрелил незнакомцу в живот.

Макс был в ярости. Не раздумывая, без единой мысли об угрозе для собственной жизни, он бросился на гангстера и попытался выхватить у него пистолет. Оружие внезапно грохнуло, и гангстер упал на пол. Макс вернулся к незнакомцу и пристроил его голову у себя на коленях. Затем он спросил, как его зовут.

— Хотел бы я назвать тебе свое имя, — сказал незнакомец. — Но есть правила. — Тут он вздрогнул и охнул от боли. — Послушай, мне конец. — Выговор у него был особенный, отточенно-британский, однако с легкой западной гнусавостью. — Возьми ключ. Возьми его себе.

— Мне? Ваш ключ?

— Да. Правда, особенно подходящим кандидатом ты мне не кажешься. Но у меня нет выбора.

Макс открепил с лацкана его пиджака булавку. С нее свисал маленький золотой ключик, идентичный тому, который полчаса тому назад Макс дал Тому.

— Прекрати губить свою жизнь, — были последние слова незнакомца. — У тебя есть ключ.

Следующие десять лет Макс провел в бесплодном поиске замка, который открывался этим ключом. Он советовался с самыми уважаемыми слесарями и торговцами скобяными изделиями в мире. С головой погрузился в приобретение знаний о побегах из тюрем и факирах, о морских узлах и ритуалах связывания индейцев арапахо. Макс досконально изучил труды Джозефа Брамаха, величайшего слесаря всех времен и народов. Он искал совета способных выскальзывать из веревок спиритов, которые были пионерами ремесла сценических мастеров эскейпа, а какое-то время даже учился у самого Гудини. В этом процессе Макс Мейфлауэр сам стал великим мастером самовысвобождения, однако поиск дорого ему стоил. Он растратил все отцовское состояние, но по-прежнему понятия не имел, как ему использовать дар того незнакомца. И тем не менее Макс продолжал упорствовать, подталкиваемый к дальнейшему поиску, хотя сам он того не сознавал, магическими силами ключа. Однако пришел час, когда нужда заставила его искать работу. Тогда Макс занялся шоу-бизнесом, взламывая замки за деньги. Именно так родился Мистериозо.

В процессе турне по Канаде с никчемной вставной репризой Макс впервые встретил профессора Алоиза Берга. Профессор тогда жил в железной клетке с гнусными отбросами по краям. Прикованный к прутьям решетки, одетый в лохмотья, он глодал кости. Весь в язвах, ученый жутко вонял. За плату он дико рычал на публику, особенно на детей, а с одного боку его клетки большими красными буквами был начертан призыв: СМОТРИ НА ЛЮДОЕДА! Как и все остальные участники шоу, Макс избегал Людоеда, презирал его как последнего из уродов, пока одной судьбоносной ночью его бессонницу не облегчил неожиданный фрагмент Мендельсона, приплывший к нему сквозь мягкий сумрак летней Манитобы. Отправившись поискать источник чудесной музыки, Макс, к удивлению своему, прибрел к убогому железному фургону у самого края ярмарочной площади. В лунном свете он прочел три жестких слова: СМОТРИ НА ЛЮДОЕДА! Именно тогда Макс, который прежде о подобных материях даже не задумывался, понял, что каждый человек, независимо от своего положения, обладает бессмертной душой. Там и тогда он твердо решил выкупить Людоеда на свободу у хозяина шоу — и сделал это при помощи единственной ценности, какая у него еще оставалась.

— Ключа, — говорит Том. — Золотого ключика.

Макс Мейфлауэр кивает.

— Я сам сбил с его ног кандалы.

— Спасибо тебе, — говорит теперь Людоед в роскошной гостиной под сценой «Паласа». Щеки его мокры от слез.

— ТЫ уже множество раз выплатил свой долг, старый дружище, — говорит ему Макс Мейфлауэр, похлопывая по лосиным рогам в виде громадной руки. Затем он возобновляет свой рассказ. — Когда я стянул кандалы с его несчастных, воспаленных лодыжек, из тени вдруг выступил мужчина. Из тени между фургонов, — добавляет Макс, хотя говорить ему все тяжелее. — На нем был белый костюм, и я подумал что это тот самый мужчина. Хотя я точно знал, что он уже там. Куда я сам скоро собираюсь отправиться.

Мужчина объяснил Максу, что он наконец-то, сам того не разумея, нашел замок, который можно было открыть золотым ключиком. Он также объяснил ему еще массу всякой всячины. Оказалось, и он сам, и тот мужчина, что спас Макса от похитителей, принадлежат к древнему и тайному обществу, известному как Лига Золотого Ключа. Члены этой Лиги бродят по всему миру, стараясь, всегда анонимно, добыть свободу другим людям — будь то в физическом или метафизическом смысле, эмоциональном или экономическом. При выполнении этой работы им неустанно противодействуют агенты Железной Цепи, чьи зловещие цели совершенно противоположны. Именно такие функционеры Железной Цепи много лет тому назад похитили Макса.

— И сегодня вечером, — говорит Том.

— Да, мой мальчик. Сегодня вечером это опять были они. Они набрали немалую силу. Их старая мечта владеть целым государством теперь осуществляется.

— Германией, — догадывается Том.

Макс слабо кивает и закрывает глаза. Все остальные мрачнеют и собираются в более тесный кружок, чтобы услышать остаток истории.

Тот человек, говорит Макс, прежде чем снова скрыться в тени, дал ему второй золотой ключ, а потом заповедал им с Людоедом продолжать работу освобождения.

— Так мы с тех пор и делали, правда? — говорит Макс.

Большой Эл кивает, а Том, оглядывая погрустневшие лица членов компании, понимает, что каждый из них здесь только потому, что в свое время его освободил Мистериозо Великий. Омар некогда был рабом султана в Северной Африке; мисс Роза Сакура годами томилась в мрачных потогонных мастерских Макао.

— А я? Где был я? — спрашивает Том — едва ли не сам себя. Однако старик открывает глаза.

— Мы нашли тебя в сиротском приюте в Центральной Европе. Это было очень жестокое заведение. Я горько сожалею о том, что смог в свое время спасти столь немногих. — Макс кашляет в платок, и все видят, что его слюна окрашена кровью. — Прости меня. Том, — говорит он. — Я собирался все это тебе рассказать. В твой двадцать первый день рождения. Но теперь я возлагаю на тебя ту же ответственность, что некогда была возложена на меня. Не трать свою жизнь попусту. Не позволяй слабости твоего тела стать слабостью твоего духа. Выплати свой долг свободы. У тебя есть ключ.

Таковы последние слова Мастера. Омар закрывает ему глаза. Том опускает лицо на ладони и какое-то время горько плачет, а когда снова поднимает глаза, то видит, что все взгляды обращены на него.

Он призывает Большого Эла, Омара и мисс Сакуру собраться вокруг него, а потом высоко поднимает золотой ключ и произносит священную клятву. Том посвящает свою жизнь тайной борьбе со злыми силами Железной Цепи — в Германии или там, где они поднимут свои уродливые головы. Отныне он будет трудиться ради освобождения всех тех, кто томится в цепях — как Эскапист. Звук их громких, дружных голосов проносится по древнему и сложному воздуховоду громадного театра, вторясь, поднимаясь все выше и выше по трубам, пока наконец не выходит через решетку на тротуаре, где его ясно слышит пара молодых людей. Проходя мимо с поднятыми в холодный октябрьский вечер воротниками, они лелеют свою затейливую мечту, осуществляют свое страстное мечтание, пробуждают своего голема к жизни.

9

Джо и Сэмми бродили часами, то входя под свет уличных фонарей, то выходя оттуда, не обращая внимания на беспрерывный дождь, куря и разговаривая, пока в глотках у них не стало саднить. Наконец у обоих, похоже, закончилось все, о чем вообще можно было говорить, и они молча повернули к дому. Неся меж собой идею, они брели вдоль трепещущей кромки реальности, что отделяла Нью-Йорк от Империума. Было уже поздно. Оба юноши были голодны и уже выкурили свою последнюю сигарету.

— Ну что? — спросил Сэмми. — Как думаешь?

— Я хочу, чтобы он был реален, — сказал Джо, вдруг сам себя застыдившись. Вот он бродит здесь, обладая такой свободой, о какой его семья может только мечтать, а что он за эту свою свободу сделал? Блуждал по округе, трепался и нес уйму чепухи невесть о ком, кто на самом деле не мог никого освободить — всего-навсего о смутных черных отметинках на клочке дешевой бумаги. Какой во всем этом был смысл? Что толку было бродить, говорить и курить сигареты?

— Могу спорить, — сказал Сэмми и положил Джо руку на плечо. — Могу спорить, Джо, что ты этого хочешь.

Они оказались на углу Шестой авеню и Тридцать четвертой улицы, в бурном и шумливом облаке света и людей, и Сэмми сказал Джо минутку подождать. Джо стоял там, засунув руки в карманы, и с постыдным блаженством беспомощно выстраивал свои мысли в ряды и колонки маленьких коробочек, при помощи которых он надеялся оформить первое приключение Эскаписта: Том Мейфлауэр натягивает на голову полночно-синюю маску и облачается в костюм своего покойного опекуна и учителя, а умелая иголка мисс Сакуры стремительно выводит у него на груди броскую эмблему золотого ключа. Дальше Том выслеживает нацистского шпиона до самого его логова. Еще дальше идет целая страница летающих кулаков. Наконец, после уверток от пуль, ударов головой и рушащихся балок, следует взрыв — и гнездо змеюг Железной Цепи изничтожается на корню. Последняя панель: вся компания собирается у могилы Мистериозо. Том снова опирается на костыль, обеспечивая себе маскировку. И призрачное лицо старика улыбается им с небес.

— Я достал сигареты. — Томми вытащил пригоршню сигаретных пачек из коричневого бумажного мешка. — И резинку. — Он показал Джо несколько пачек резинки. — Любишь резинку?

Джо улыбнулся.

— Кажется, должен буду научиться любить.

— Конечно, ты же теперь в Америке. Мы тут уйму резинки жуем.

— А это что? — Джо указал на газету под рукой у Сэмми.

Сэмми сразу посерьезнел.

— Хочу сказать тебе одну вещь, — сказал он. — Ведь мы с этим делом будем убивать наповал. То есть в хорошем смысле убивать. Не могу объяснить, откуда я это знаю. Просто… у меня всю жизнь вроде как было такое чувство… но я не знаю… когда ты появился… короче, я просто знаю… — Сэмми пожал плечами и отвернулся. — Ладно, не бери в голову. Я просто хочу сказать, что мы продадим миллион экземпляров этой ерундовины и заколотим кучу денег. Тогда ты сможешь забрать эту кучу денег и заплатить столько, сколько потребуется, чтобы вывезти оттуда твоего отца, мать, брата и дедушку и привезти их сюда, где они будут в безопасности. Я… это я тебе обещаю. Я в этом уверен. Правда, Джо.

Джо ощутил, как сердце его буквально разбухает от страстного желания поверить своему кузену. Он вытер глаза жестким рукавом твидового пиджака, который мама купила ему в английском магазине в Градчанах.

— Хорошо, — сказал Джо.

— И в этом смысле он действительно будет реален. Эскапист то есть. Он будет делать то, что мы ему скажем.

— Очень хорошо, — сказал Джо. — Да-да, я тебе верю. — Ему срочно хотелось, чтобы его утешили, как будто слова утешения придавали больше веса его страхам. — Мы будем убивать наповал.

— Так я же и говорю.

— А что там за газеты?

Сэмми подмигнул другу и вручил ему пятничные номера за 27 октября 1939 года «Нью-Йоркер стаатсцайтунг унд херольд» и ежедневника на чешском языке под названием «Нью-Йоркские листы».

— Я подумал, может, ты в этих что-то найдешь, — сказал он.

— Спасибо, — сказал Джо. Тронутый такой заботой, он пожалел о том, как недавно рявкнул на Сэма. — И еще… в общем, спасибо за то, что ты только что сказал.

— А, ерунда, — отозвался Сэмми. — Погоди, ты еще про мою идею насчет обложки не слышал.

10

Настоящие нынешние обитатели Мазила-студии, Джерри Гловски, Марти Голд и Дэйви О'Дауд, пришли домой около десяти вечера с половиной жареной курицы, бутылкой красного вина, бутылкой сельтерской, блоком «Пэлл-мэлла» и Фрэнком Панталеоне. Шумливо придуриваясь, они вошли в переднюю дверь, и кто-то из них изобразил приглушенную трубу — а затем все разом погрузились в молчание. Пожалуй, они так резко и капитально погрузились в молчание, как будто ожидали незваных гостей. И все же, поднявшись наверх, четверо приятелей нешуточно удивились тому, что за считанные часы их отсутствия Мазила-студия превратилась в творческий нервный центр «Эмпайр Комикс». Джерри влепил Джули три оплеухи кряду.

— Что ты тут делаешь? Кто сказал, что тебе можно сюда прийти? Что это за говно? — Оттолкнув голову брата в сторону, он схватил со стола лист, на котором Джули делал карандашный набросок второй страницы приключения, доверенное Сэмми для сотворения лично гордому Джули, — леденящей душу истории о Сталкере из Темных Мест, самом Враге Зла. — «Черная Шляпа», — прочел Джерри.

— Не помню, чтобы я говорил тебе, что ты можешь пользоваться моим столом. Или моей тушью. — Подскочив к столу, Марти Голд схватил баночку туши, в которую Джо как раз собирался погрузить кисточку, а затем оттащил в сторону и сам забрызганный всякой всячиной рисовальный стол, рассыпая по ковру уйму кисточек с карандашами и страшно по этому поводу расстраиваясь. Смуглый и пухлый, Марти всегда обильно потел и по малейшему поводу расстраивался. Сэмми всегда считал его слабонервным. Однако никто лучше Марти не подделывал Каниффа. Особенно впечатляло то, как он обращался с черной краской, набрасывая ее полосами, клочками, целыми континентами — гораздо свободнее, чем когда-либо осмеливался делать Сэмми. Свои работы Марти всегда подписывал, аккуратно выводя громадную букву «О» в фамилии. — Или моими кисточками, раз уж на то пошло.

И Марти попытался выхватить у Джо кисточку. Горошинка туши упала на страницу, которую как раз рисовал Джо, губя десятиминутную работу над жуткими пыточными устройствами, расставленными в задней части сцены театра «Империум-Палас». Джо взглянул на Марти и улыбнулся. Сперва он убрал кисточку из сферы досягаемости Марти, а затем с эффектным жестом ему ее презентовал. Однако в то же самое время другой рукой он медленно провел над той, что держала кисточку. И кисточка исчезла. Джо удивленно продемонстрировал Марти пустые ладони.

— Как вы сюда вошли? — осведомился Джерри.

— А нас твоя подружка впустила, — ответил Сэмми. — Роза.

— Роза? Нет, она не моя подружка. — Об этом было заявлено не в порядке самообороны, а как о простом факте. Джерри было шестнадцать, когда Сэмми впервые с ним познакомился, и он уже в то время встречался с тремя девушками сразу. Впрочем, подобное изобилие было тогда для Джерри по-прежнему в новинку, и он все время о них болтал. Розалин, Дороти и Йетта — Сэмми все еще помнил их имена. Новизна с тех пор поблекла, и три девушки были теперь для Джерри будничной сменой. Джерри был высок ростом, со слегка лисьей привлекательностью, а свои выкрашенные бриллиантином волосы он носил зачесанными в романтические кудри. Он тщательно, пусть и без особого ободрения со стороны друзей, создавал себе репутацию подлинного остряка, чему приписывал (не слишком убедительно, на взгляд Сэмми) свой неоспоримый успех у женщин. Рисовал он в комическом стиле «снежного человека», примерно в равных порциях уворованный у Сегара и Макмануса. Сэмми сомневался, сумеет ли он справиться с настоящей работой.

— Если она не твоя подружка, — спросил Джули, — то что она тогда голой в твоей постели делала?

— Заткнись, Джули, — сказал Сэмми.

— Ты ее голой в моей постели видел?

— Увы, нет, — посетовал Сэмми.

— Я просто пошутил, — сказал Джули.

— Там, случайно, не жареной курицей пахнет? — поинтересовался Джо.

— А эти страницы очень даже ничего, — сказал Дэйви О'Дауд. Жокейского телосложения, он отличался коротко стриженными рыжими волосами и крошечными зелеными глазками. Дэйви был с Адовой Кухни и потерял кусок уха в драке, когда ему было двенадцать; больше Сэмми о нем почти ничего не знал. При виде розового ошметка левого уха Дэйви О'Дауда Сэмми всегда слегка поташнивало, однако сам Дэйви своим ухом очень даже гордился. Поднимая листы кальки, что покрывали каждую страницу, он стоял, внимательно разглядывая пять страниц «Легенды о Золотом Ключе», которые Сэмми с Джо уже закончили. Просмотрев каждую страницу, он передавал ее Фрэнку Панталеоне, который то и дело хмыкал. — Похоже на Супермена, — добавил Дэйви.

— Это лучше Супермена. — Сэмми слез со своего табурета и подошел помочь им насладиться его работой.

— Кто это растушевал? — спросил Фрэнк. Этот парень из Бенсонхерста, высокий, сутулый, с вечно унылой физиономией, вовсю лысел, хотя ему еще не стукнуло и двадцати двух. Несмотря на эту жалкую внешность — или, возможно, благодаря ей, — Фрэнк был одаренным рисовальщиком и в свой выпускной год в Музыкально-художественной академии завоевал общегородской приз, а также брал уроки в Пратте. В Пратте были хорошие учителя, профессиональные художники и иллюстраторы, серьезные мастера; Фрэнк думал об искусстве и о себе в качестве художника так же, как Джо. Время он времени он получал работу художника декораций на Бродвее; правда, это было отчасти благодаря тому, что его отец был большим человеком в профсоюзе рабочих сцены. Фрэнк разработал и собственную приключенческую полосу под названием «Приключения Марко Поло», панель для воскресных выпусков, где он обильно расточал фостерианские детали, и «Кинг Фичерз», по слухам, ею интересовались. — Ты? — спросил он у Джо. — Отличная работа. Ты и карандашную работу сделал, верно? Клейману никогда в жизни так не сработать.

— Я все это распланировал, — заявил Сэмми. — Джо до сегодняшнего утра даже не знал, что такое комиксы. — Тут Сэмми притворился оскорбленным, но он был так рад за Джо, что при этих словах похвалы от Фрэнка Панталеоне испытал легкое головокружение.

— Джо Кавалер, — сказал Джо, протягивая Фрэнку ладонь.

— Мой кузен. Он только что из Японии прибыл.

— Да? Из Японии? — сказал Марти. — Но что он с моей кисточкой сотворил? Это «красная сабля» «Виндзора и Ньютона». Ей целый доллар цена. Мне сам Милтон Канифф эту кисточку дал.

— Так ты всегда заявлял, — сказал Фрэнк. Изучая оставшиеся страницы, он слегка пожевывал свою пухлую нижнюю губу, а его холодные глаза оживлял более чем профессиональный интерес. Можно было понять — Фрэнк думает о том, что, дай только ему шанс, он сделал бы лучше. Сэмми не мог поверить своему счастью. Вчера его мечта о публикации комиксов была всего лишь мечтой, заслуживающей не большего доверия, чем обычный поток его воображения. А сегодня у него уже имелась пара костюмированных героев и группа сотрудников, куда мог войти такой талант, как Фрэнк Панталеоне. — Да, Клейман, это совсем неплохо.

— Черная… Шляпа, — опять повторил Джерри и покачал головой. — Кто он такой? Борец с преступностью ночью и торговец галантереей днем?

— Он богатый плейбой, — серьезным тоном сказал Джо.

— А ты иди своего кролика рисуй, — буркнул брату Джули. — Мне здесь семьдесят пять баксов за страницу платят. Правда, Сэм?

— Правда.

— Семьдесят пять! — воскликнул Марти. Пародируя раболепие, он притащил свой чертежный стол обратно к Сэмми и Джо и поставил баночку туши Джо под локоть. — Пожалуйста, Джо-сан, прошу вас, пользуйтесь моей тушью.

— И кто вам, интересно, такие деньги платит? — захотел узнать Джерри. — Только не Донненфельд. Он бы никогда вас не нанял.

— Донненфельд скоро будет умолять меня на него работать, — заявил Сэмми, не очень представляя себе, кто такой Донненфельд. Затем он продолжил, объясняя, какая чудесная возможность всех их ожидает, если только они за нее ухватятся. — Итак, прикинем. — С самым что ни на есть серьезным лицом Сэмми произвел на клочке бумаги быстрые калькуляции. — Помимо Черной Шляпы и Эскаписта мне потребуются — тридцать шесть, сорок восемь — еще три истории по двенадцать страниц. Таким образом, получится шестьдесят страниц плюс внутренние обложки и плюс, насколько я понимаю, две страницы одних слов. — Чтобы их товар можно было квалифицировать как журналы, а следовательно, отправлять по почте вторым классом, издатели комиксов заботились о том, чтобы вбрасывать туда минимум две страницы чистого текста, требуемые почтовым законом — обычно в форме легковесного короткого рассказа, написанного суконной прозой. — Шестьдесят четыре. Но вот в чем здесь штука. Все персонажи должны будут носить маски. В этом весь фокус. Комикс будет называться «Человек в маске». Это значит — никаких китайцев, никаких частных шпиков, никаких старых морских волков во-от с такими кулачищами.

— Все в масках, — сказал Марти. — Славный фокус.

— «Эмпайр», значит? — сказал Фрэнк. — Если без околичностей…

— Без них… без околичностей… без них, без них… давайте без них… да-да, точно, давайте без них, — затрезвонили все. Фрэнк без конца говорил «если без околичностей». Ему нравилось так выражаться.

— …то я немного удивлен, — невозмутимо продолжил Фрэнк. — Я удивлен тем, что Джек Ашкенази платит семьдесят пять долларов за страницу. Ты уверен, что он именно так сказал?

— Уверен, уверен. Плюс… ну да, как же я мог забыть! Мы ставим Адольфа Гитлера на обложку. Это еще один фокус. И Джо, — продолжил Сэмми, кивая на кузена, но глядя на Фрэнка, — собирается сам эту обложку нарисовать.

— Я? — спросил Джо. — Ты хочешь, чтобы я нарисовал Адольфа Гитлера на обложке журнала?

— Крепко получающим по зубам, Джо. — Сэмми медленно махнул кулаком в сторону Марти Голда, останавливая костяшки в дюйме от его подбородка.

— Дай-ка я посмотрю, — сказал Джерри. Он взял у Фрэнка страницу и поднял клапан из кальки. — С виду он совсем как Супермен.

— Ничего подобного.

— Гитлер. Значит, твоим злодеем будет Адольф Гитлер. — Джерри посмотрел на Сэмми, высоко подняв брови. Однако его изумление было не вполне уважительным.

— Только на обложке.

— На это они никогда не пойдут.

— Только не Джек Ашкенази, — согласился Фрэнк.

— А что такого плохого в Гитлере, получающем по зубам? — спросил Дэйви. — Просто шутка.

— Может, тебе назвать этот комикс «Пикант-Диктатор»? — предложил Марти.

— Они на это пойдут! Выметайтесь отсюда! — заорал Сэмми, пинками выгоняя молодых людей из их же собственной студии. — А ну отдай! — Выхватив у Джерри страницы и крепко прижимая их к груди, Сэмми снова забрался на свой табурет. — Знаете что. Послушайте-ка меня все вы, уж сделайте такую любезность. Если не хотите в этом участвовать, отлично, тогда скатертью дорожка. Мне без разницы. — Тут Сэмми произвел презрительный обзор Крысиной Норы: Джон Гарфилд, живущий высоко в больших шикарных апартаментах, оглядывает жалкую квартирку без горячей воды, где в конечном итоге довелось очутиться пай-мальчику из его мальчишеского детства. — У вас и так уже, надо полагать, работы выше головы.

Джерри повернулся к Марти.

— А он издевается.

— Да, я тоже заметил.

— Не уверен, что выдержу, если этот умник хренов мной помыкать станет. У меня с этим умником хреновым уже многие годы одни проблемы.

— Как пить дать не выдержишь.

— Если вон тот токийский Джо меня впишет, — сказал Фрэнк Панталеоне, — я в деле. — Джо кивнул в знак согласия. — Значит, я в деле. Если без… Короче, правду сказать, у меня так или иначе была пара-другая идей в том направлении.

— Мне одну не одолжишь? — спросил Дэйви. Фрэнк пожал плечами. — Тогда я тоже в деле.

— Да ладно, ладно, — пробурчал Джерри, поднимая руки в знак сдачи. Вы все равно уже всю проклятую Яму оккупировали. — Он пустился вниз по лестнице. — Пойду нам кофе достану. — Тут Джерри вдруг развернулся и указал пальцем на Джо. — Только руки прочь от моей еды. Это моя курица.

— И спать они здесь тоже не смогут, — добавил Марти Голд.

— А еще ты должен рассказать нам, каким боком ты из Японии, почему кузен Сэмми и чего ради вид у тебя такой еврейский, — сказал Дэйви О'Дауд.

— Мы и в Японии тоже есть, — сказал Сэмми. — Мы везде.

— Жид-жидцу, — напомнил Джо.

— И впрямь, — подивился Дэйви О'Дауд.

11

Двое суток никто из них не спал. Художники пили кофе, принесенный Джерри, пока он не кончился, а затем сгоняли в ночное кафе «Грек» на Восьмой авеню и притащили оттуда четыре картонных подноса с черной бурдой в бело-голубых бумажных стаканчиках. Как и обещал, в отношении курицы Джерри проявил негуманную жесткость, зато все остальное было роздано нуждающимся. Туда добавились пакеты с сандвичами, хотдогами, яблоками и пончиками; художники также очистили НЗ, состоящий из трех банок сардин, банки шпината, коробки кукурузных палочек, четырех бульонных кубиков и нескольких старых черносливин. Аппетит Джо по-прежнему оставался выброшен на берег где-то к востоку от Кобе, но Сэмми принес буханку хлеба, который Джо мазал маслом и пожирал в течение всего уикенда. Они одолели четыре блока сигарет. Художники врубили радио на полную громкость, а в тихие промежутки доводили друг друга до безумия своим гудением. Те, у кого имелись подружки, наплевали на свидания.

Очень скоро выяснилось, что Сэмми, лишенный своей библии вырезок и уворованных поз, был во всей компании художником наименее одаренным. А потому через неполных двенадцать часов натужного продвижения своей карьеры художника комиксов он ее забросил. Сэмми сказал Джо продолжать работу, а сам сделал расклад всего остального иллюстративного материала для истории про Эскаписта, беря в качестве руководства, когда ему это требовалось, один из номеров «Боевых комиксов», «Детектива» и «Чудо», что замусоривали пол Преисподней. Джо тоже подобрал номер «Детектива» и взялся его пролистывать.

— Значит, идея в том, чтобы рисовать так же паршиво, как эти ребята.

— Эти ребята не пытаются рисовать паршиво. Кое-что из того, что они делают, — самое то. Есть один парень, Клейг Флессель, так он, черт побери, по-настоящему хорош. И старается быть в курсе. Вот, взгляни. — Сэмми схватил номер «Боевых комиксов» и раскрыл его на странице, где Джо Шустер нарисовал Супермена освобождающим Лоис Лейн из хватки каких-то широкоплечих скотов — делающих прибыль на войне, как припомнил Сэмми. Фон был сведен до собственно тел этих самых скотов. Скудные иероглифы обозначали лабораторию, бревенчатый домик, скалистую горную вершину. Подбородки выпирали, мускулатура была схематичной, глаза Лоис — изогнутыми щелками. — Это очень просто. Все лишнее убрано. А вот если ты станешь сидеть и заполнять каждую панель всякими там летучими мышками, лужами и витражами, прорисовывать каждый мелкий мускул, каждый малюсенький зубчик, основывать всю эту ерунду на Микеланджело и самому себе по этому поводу плешь проедать, вот это будет паршиво. Главное — ты используешь картинки, чтобы рассказать славную историю.

— А эти истории славные?

— Порой славные. Наша история офигительно славная, если меня спросить.

— Офигительно, — произнес Джо, медленно выпуская это слово, точно приятную затяжку.

— Что офигительно?

Джо пожал плечами.

— Ничего. Я просто сказал.

Настоящие таланты Сэмми, как выяснилось, лежали в иной сфере, нежели карандаш или кисть. Это стало ясно всем, когда Дэйви О'Дауд вернулся в Преисподнюю после краткого совещания с Фрэнком на предмет идей для персонажа Дэйви. Работая на кухонном столе, Фрэнк уже целиком погрузился в собственную идею или нехватку таковой, и его нельзя было особо тревожить. С кухни Дэйви вернулся, задумчиво почесывая в затылке.

— Мой парень летает, — сказал Дэйви О'Дауд. — Это я точно знаю.

Джо бросил взгляд на Сэмми, и тот хлопнул себя ладонью по лбу.

— Ох-х, — простонал он.

— А что такое?

— Летает, значит?

— Ну да. А что, с этим что-то не так? Фрэнк говорит, что тут все дело в желаемых вымыслах.

— В чем, в чем?

— В желаемых вымыслах. Знаешь, это типа самое главное, чего хочется какому-нибудь маленькому пацану. Скажем, ты… ну, ты типа не хочешь иметь искалеченную ногу. Так что ты — раз-два — даешь твоему парню волшебный ключ, и он может ходить.

— Угу. — Сэмми предпочитал не рассматривать процесс создания персонажа в столь прямолинейной манере. И задумался, какие еще свои желания он по незнанию мог присовокупить к персонажу хромого Тома Мейфлауэра.

— Мне всегда хотелось летать, — признался Дэйви. — И, могу догадаться, уйме других парней тоже.

— Ну да. Это обычная фантазия.

— Тогда, по-моему, этого нельзя иметь слишком много, — вставил Джерри Гловски.

— Ладно, пусть по-твоему, он может летать. — Сэмми взглянул на Джо: — А Джо?

— Почему… — вздохнул Джо.

— Почему?

Сэмми кивнул.

— Почему он может летать? Зачем ему это нужно? И чего ради он использует эту свою способность в борьбе с преступностью? Почему бы ему просто не стать лучшим в мире вором-домушником?

Дэйви раздраженно закатил глаза.

— Это еще что, катехизис по комиксам? Да не знаю я!

— Давай все по порядку. Как он это делает?

— Не знаю.

— Прекрати ты со своим «не знаю».

— У него большие крылья.

— Придумай что-нибудь еще. Может, реактивный ранец? Антигравитационные ботинки? Шляпа-вертолет? Мифологические силы крыльев? Межзвездная пыль? Кровь, перелитая от пчелы? Водород в венах?

— Стой, не гони, — буркнул Дэйви. — Ну ты, Сэмми, даешь!

— Ага, в этой фигне я мастак. Что, испугался?

— Чтобы ты знал — просто малость смутился.

— Возьми что хочешь. Итак, это жидкость. Антигравитационная жидкость в его венах. А на груди у него — такая маленькая машинка, которая эту самую ерунду в него качает.

— Ну да, хорошо.

— Вот-вот, и ему нужен этот состав, чтобы жить, понимаешь? Летательная часть — это… ну, это просто такая неожиданная побочная выгода. Он ученый. Медик. Он работал над каким-то видом, скажем, искусственной крови. Знаешь, для раненых на поле боя. Синтокровь — так она называется. Может, она… блин, не знаю, может, она сделана из перемолотых метеоритов, которые из какой-нибудь дали к нам залетели. Потому что кровь основана на железе. Не знаю. Но потом какие-то криминальные типы… нет, какие-то вражеские шпионы, они вламываются в лабораторию и пытаются эту самую синтокровь похитить. Когда наш парень им этого не позволяет, они пристреливают его, его девушку и бросают их там, думая, что им хана. В общем, девушке, как ни печально, уже не помочь, но нашему парню в шаге от смерти все-таки удается подключиться к этой самой качалке с синтокровью. То есть с медицинской точки зрения он действительно умирает, но эта ерунда, этот жидкий метеорит, он возвращает его с самого края. А когда он приходит в себя…

— То выясняет, что может летать! — Дэйви радостно оглядел всю комнату.

— Итак, наш парень может летать, и он начинает преследовать шпионов, которые убили его девушку. Теперь он действительно может делать то, что всегда хотел, а именно — помогать силам мира и демократии. Но ему никогда нельзя забывать про свою слабость, он всегда должен помнить, что без насоса с синтокровью он труп. Он никогда не сможет перестать быть… быть… — Сэмми защелкал пальцами в поисках имени.

— Летающим Полутрупом, — предложил Джерри.

— Бладменом, — отрезал Джули.

— Стрижом, — вмешался Марти Голд. — Самой быстрой птицей на свете.

— А я такие чудные крылья нарисовал, — пожаловался Дэйви О'Дауд. — Клевые, перистые.

— Да ладно, черт с ними, с крыльями, — сказал Сэмми. — Они могут быть просто для вида. Мы назовем его Стрижом.

— Ага, это мне нравится.

— Итак, он никогда не может перестать быть Стрижом, — продолжил Сэмми. — Ни на одну-единственную долбаную минуту в сутки. — Тут он умолк и вытер рот тыльной стороной ладони. В горле у него саднило, губы совсем высохли, и Сэмми казалось, будто он проговорил целую неделю. Какое-то время Джерри, Марти и Дэйви молча переглядывались, а потом Джерри слез с табурета и прошел в свою спальню. Оттуда он принес старую пишущую машинку марки «ремингтон».

— Когда закончишь с историей Дэйви, делай мою, — сказал он.

Субботним вечером Джерри все-таки сумел ускользнуть на часок, чтобы вернуть мисс Розе Сакс ее сумочку, а затем еще раз в воскресенье днем, уже на два часика, возвращаясь с кривой отметиной на шее от зубов девушки по имени Мэй. Что же до Фрэнка Панталеоне, то он исчез в пятницу, где-то в районе полуночи. В конце концов его нашли в ванной комнате. Полностью одетый, Фрэнк лежал в пустой ванне, а на коленях у него была чертежная доска. Закончив страницу, он ревел: «Мальчик!» Тогда Сэмми бегом относил эту страницу наверх к Джо, который не отрывал взгляда от сияющей тропы своей кисточки, пока не ударило два часа ночи с воскресенья на понедельник.

— Красотища, — сказал Сэмми. Сам он уже несколько часов как закончил со своими сценариями, но продолжал бодрствовать, попивая кофе до дрожи в глазных яблоках, чтобы у Джо все время была компания, пока он заканчивал задуманную Сэмми обложку. Это было первое слово, сказанное ими по меньшей мере за час. — Пойдем посмотрим, не осталось ли там чего-нибудь пожевать.

Джо слез со своего табурета и отнес обложку к футовой в вышину кипе монтажных основ с иллюстрациями и кальки. Этой кипе предстояло стать первым выпуском их комиксов. Затем Джо подтянул брюки, несколько раз покрутил ошалелой головой на скрипучей оси шеи и последовал за Сэмми на кухню. Здесь они нашли и принялись пожирать легкий ужин из трижды обглоданной половины теперь уже почти античной курицы, девяти пресных печенинок, одной сардины, капельки молока, а еще — желтоватой полоски твердого как алмаз сыра, которую они нашли вклиненной под молочную бутылку между пластин полки за окном. Фрэнк Панталеоне и Джули Гловски давным-давно ушли домой в Бруклин; Джерри, Дэйви и Марти спали в своих комнатах. Джо смотрел из окна на продуваемый всеми ветрами задний двор, черный ото льда. Вокруг его глаз с тяжелыми веками роились густые тени. Наконец Джо прижался лбом к холодному стеклу.

— Где я? — спросил он.

— В Нью-Йорке, — ответил Сэмми.

— В Нью-Йорке. — Джо хорошенько подумал. — Город Нью-Йорк, Соединенные Штаты Америки. — Он закрыл глаза. — Нет, это невозможно.

— С тобой все в порядке? — Сэмми положил Джо руку на плечо. — А, Джо Кавалер?

— Да, Сэм Клей.

Сэмми улыбнулся. Снова, как когда он впервые заключил пару свежесварганенных американских имен в аккуратный чернильный прямоугольник партнерства на первой странице дебютного выпуска Эскаписта, живот Сэмми переполнился каким-то неуютным теплом, и он почувствовал, что краснеет. Это был не просто румянец гордости, не просто неосознанный восторг от такого символизирования своей растущей привязанности к Джо; Сэмми и с нежностью, и со стыдом переживал горе утраты профессора фон Клея — то самое чувство, которое он раньше никогда не позволял себе испытывать. Он крепко сжал костлявое плечо кузена.

— Мы сделали нечто великое, Джо, ты это понимаешь?

— Большие деньги, — отозвался Джо, и глаза его широко раскрылись.

— Да, верно, — сказал Сэмми. — Большие деньги.

— Теперь я вспоминаю.

В добавление к Эскаписту и Черной Шляпе их книжка теперь могла похвалиться вступительным приключением, нарисованным тушью и надписанным Марти Голдом, в карьере третьего героя. Снеговика Джерри Гловски, по сути Зеленого Шершня в бело-голубом нательном комбинезоне, дополненного корейским служкой, ружьем, которое выстреливало «морозильный газ», а также завзятым бродягой, описанным в сценарии Сэмми как «льдисто-голубой парень, подобный мгновенно подмечающим зло глазам Снеговика». Джерри сумел удержаться в этом колченогом стиле, с пользой применяя его при изображении Фана, мелкого, с торчащими передними зубами, но отлично дерущегося корейского служки, а также Обсидианового Кулака, слюнявого и когтистого оппонента Снеговика, жуткого монстра в монокле. Кроме того, они получили Стрижа Дэйви О'Дауда с его роскошными, шелковистыми крыльями в духе Алекса Реймонда, а также Радиоволну, нарисованного Фрэнком Панталеоне и обведенного тушью Джо Кавалером с неоднозначными, как пришлось признать Сэмми, результатами. Винить в этой неоднозначности Сэмми мог только себя. При создании Радиоволны он положился на опыт и сноровку Фрэнка в обращении с карандашом, не осмеливаясь предложить ему помощь в развитии или наброске сюжета полосы. Такое почтение имело результатом потрясающе нарисованного, со вкусом одетого, роскошно мускулистого и великолепно обведенного тушью героя без всякой надоедливой подружки, вздорного закадычного приятеля, ироничной тайной личности, неуклюжего полицейского комиссара, ахиллесовой пяты, корпуса тайных союзников или хоть с какой-то личной причиной для мести — только лишь с поспешно объясненной, прилично изображенной и крайне сомнительной способностью переноситься по воздуху «на незримых рельсах аэроволн» и неожиданно выпрыгивать из решетки «Филко» прямиком в логово специализирующихся по кражам драгоценностей негодяев, больших любителей джаза. Сэмми довольно скоро стало очевидно, что как только Радиоволну раскусят, всем проходимцам в его родном городке всего лишь понадобится выключить радиоприемники, а потом совершенно безнаказанно себе воровать. Однако к тому времени, как Сэмми получил шанс толком во всем разобраться, Джо уже обвел тушью половину всего материала.

Джули проделал славную работенку с историей своей Шляпы, иллюстрируя один из переработанных и подогнанных по мерке сюжетов Сэмми про Тень — в простой, слегка карикатурной манере, не слишком отличной от той, в которой Джо Шустер делал своего Супермена, но с лучше прорисованными зданиями и машинами. Наконец Сэмми был удовлетворен приключением Эскаписта, хотя мизансцены Джо, если честно, казались ему малость статичными и слишком привлекательными, а в самом конце — явно поспешными и даже корявыми на вид.

Однако неоспоримым и славным достижением этой вещицы была обложка. Это был не просто рисунок, а картина, выполненная в темпере на толстом картоне в изысканном стиле иллюстратора, одновременно идеализированном и в высшей степени реалистичном, который напомнил Сэмми Джеймса Монтгомери Флегга. Впрочем, Джо сказал, что на самом деле позаимствовал этот стиль у одного немецкого иллюстратора по фамилии, как ни странно. Клей. В отличие от великих антифашистских обложек, которым еще только предстояло появиться, здесь не было никакого жуткого тарарама танков или горящих самолетов, никаких нацистских приспешников в шлемах или дико вопящих особ женского пола. Здесь были только два главных персонажа. Эскапист и Гитлер, стоящие на неоклассическом помосте, драпированном нацистскими флагами на фоне голубого неба. Джо потребовалось всего пять минут, чтобы совершенно точно дать позу Эскаписта — ноги широко расставлены, здоровенный правый кулак дугой летит по странице, собираясь нанести бессмертный тумак, — и целые часы, чтобы раскрасить образ в самых ярких участках и тенях, заставляя его казаться таким реальным. Темно-синюю ткань костюма Эскаписта морщили самые настоящие на вид складки. Волосы героя — Джо и Сэмми решили использовать в качестве маски головной платок, чтобы обнажить шевелюру, — поблескивали как золото и в то же самое время их словно бы раздувал и трепал вполне реальный ветер. Мускулатура Эскаписта казалась достоверно слабоватой и преуменьшенной, а вены у него на руках вздувались от дикого тока крови. Что же до Гитлера, то он вылетал к тебе спиной вперед прямо-таки из самой картины — голова запрокинута, челка рассыпалась, руки машут, разинутый рот волочит за собой длинную струйку крови. Неистовство этого образа потрясало своей странной красотой. Оно пробуждало в зрителе загадочные чувства — благородной ненависти, раболепного страха, трансмутированного в зубодробительное возмездие, — которых немногие художники, работавшие в Америке в конце 1939 года, могли достигать так просто и эффективно, как Джо Кавалер.

Джо кивнул и в ответ сжал руку Сэмми.

— Ты прав, — сказал он. — Пожалуй, мы сделали нечто славное.

Джо прислонился к стене кухоньки, затем стал сползать, пока не плюхнулся на пол. Сэмми сел рядом и вручил ему последнюю печенинку. Джо взял печенинку, но вместо того, чтобы ее съесть, принялся отламывать кусочки и швырять их из тесной кухоньки в куда более просторную Преисподнюю. Нос его в профиль напоминал раздувающийся парус; волосы усталыми кольцами спускались по лбу. Казалось, Джо пребывал в миллионах миль оттуда, и Сэмми подумалось, что он сейчас с грустью припоминает что-то у себя на родине — какое-то давным-давно виденное чудо, рекламную песенку про губную помаду, танцующего цыпленка в музее безделушек, бакенбарды своего отца, кружевной край лифчика своей матери. Внезапно, словно бумажный цветок внутри одной из капсул «Сада мгновенных чудес» «Эмпайр Новелтис», сознание всего, что его кузен оставил позади, расцвело в сердце у Сэмми, истекая кровью.

А потом Джо, почти сам себе, вдруг сказал:

— Да, хотел бы я еще раз увидеть эту Розу Сакс.

Сэмми рассмеялся. Джо молча на него посмотрел.

Он слишком вымотался, чтобы спросить, а Сэмми — чтобы объяснить. Еще несколько минут протекли в молчании. Подбородок Сэмми упал ему на грудь. Голова его немного там покачалась, а затем снова подскочила, и он резко раскрыл глаза.

— А что, это первая женщина, которую ты голой увидел?

— Да нет, — сказал Джо. — Я рисовал моделей в художественном училище.

— Конечно.

— А ты видел?

Разумеется, этот вопрос содержал в себе больше подтекста, чем простое наблюдение за женщиной без одежды. Сэмми давным-давно заготовил для подобных оказий детальный отчет о потере своей девственности — трогательную сказку о случайной встрече под променадом на пляже с Робертой Блюм в ее последний вечер в Нью-Йорке, как раз перед отбытием девушки в колледж. Однако на сей раз ему почему-то не хватило духу этот самый отчет выдать.

— Нет, — просто сказал Сэмми.

Когда часом позже Марти Голд пробрел вверх по лестнице в отчаянных поисках стакана молока, который бы хоть как-то уравновесил эффект выпитого кофе, он обнаружил кузенов спящими на полу кухоньки, почти в объятиях друг друга. Мучимый всякими болячками и жестокой бессонницей, Марти пребывал в очень дурном настроении. А потому следует поставить ему в величайшую заслугу то, что он не впал в истерический припадок на предмет злостного нарушения кузенами его запрета на сон в этой квартире, а вместо этого набросил на Джо и Сэмми армейское одеяло — то самое, что вернулось вместе с сыном Вакуловских из-под Ипра и согрело пять пальцев на ноге Эль Каппа. Затем Марти взял с полки за окном бутылку молока и потащил ее к себе в постель.

12

На следующее утро, вполне возможно, был самый красивый рассвет за всю историю Нью-Йорка. Небо сияло голубизной, точно лента на призовом барашке. На вершине Крамлер-билдинг подобно целой секции медных духовых сверкали обветренные горгульи. Множество из 6011 яблонь острова тяжелели плодами. В воздухе висел аграрный привкус яблок и конского навоза. Всю дорогу по городу и в вестибюле Крамлер-билдинг Сэмми насвистывал «Френези». Насвистывая, он развлекался фантазией, в которой он, Сэм Клей, всего лишь несколькими годами спустя солировал в качестве владельца компании «Клей Пабликейшнз Инкорпорейтед», выпускающей пятьдесят изданий в месяц, все от дешевки до зауми, имеющей две сотни сотрудников и занимающей три этажа в Рокфеллер-центре. Сэмми купил Этели с Бабулей дом на Лонг-Айленде, далеко в захолустье, с садом и огородом. Он нанял Бабуле сиделку, чтобы та ее купала, сидела с ней и вталкивала ее таблетки в бананы. В общем, чтобы эта сиделка дала его матери передышку. Сиделкой был тучный, коротко стриженный малый по имени Стив. По субботам со своими братьями и их друзьями Стив играл в футбол. Он носил кожаный шлем и спортивную фуфайку с надписью АРМИЯ. А Сэмми по субботам покидал свой обшитый полированным гранитом, разукрашенный всякими хромированными фигулечками кабинет и садился на поезд, чтобы навестить родственников. Развалившись на роскошном сиденье своего личного вагона, он пировал черепашьим мясом, самым отвратительным и нечистым из всех видов мяса, которое Могучая Молекула однажды попробовал в Ричмонде и до своего смертного часа так и не забыл. Сэмми повесил свою шляпу на стену прелестного, солнечного коттеджа на Лонг-Айленде, поцеловал матушку и Бабулю, после чего предложил Стиву перекинуться в картишки и выкурить по сигаре. Да, в это последнее прекрасное утро своей жизни в качестве Сэмми Клеймана он испытывал опасный оптимизм.

— Ну что, принесли мне Супермена? — без всякой преамбулы спросил Анаполь, когда Сэмми и Джо вошли в его кабинет.

— Погодите, сейчас увидите, — отозвался Сэмми.

Анаполь освободил место у себя на столе. Кузены одну за другой открыли папки и выложили стопку страниц.

— Сколько же вы сделали? — удивленно поднимая брови, спросил Анаполь.

— Мы сделали целую книгу, — сказал Сэмми. — Босс, позвольте представить вам… — тут он понизил голос и сделал цветистый жест в сторону стопки, — дебютный выпуск премьерного издания компании «Эмпайр Комикс», «Человека в…»

— «Эмпайр Комикс»?

— Угу. Я так подумал.

— Не «Пикант».

— Пожалуй, так лучше.

Анаполь почесал указательным пальцем свой раздвоенный подбородок.

— «Эмпайр Комикс».

— И ее премьерным изданием… — Сэмми поднял лист кальки с рисунка Джо, — станет комикс «Человек в маске».

— А я думал, это будет называться «Радостные зуммеры» или «Атас-подушка».

— Вы так хотите это назвать?

— Я хочу продавать новинки, — сказал Анаполь. — Я хочу распродать радиоприемники.

— Тогда «Удивительный миниатюрный радиокомикс», — выдал Джо, явно находясь под впечатлением, что такое название звучит просто отлично.

— Это мне нравится, — сказал Анаполь. Затем он надел очки и наклонился, изучая обложку. — Он светловолосый. Это правильно. Он кого-то бьет. Это хорошо. Как его зовут?

— Его зовут Эскапист.

— Эскапист. — Он нахмурился. — Он бьет Гитлера.

— Ага, как вам такое?

Анаполь хмыкнул. Взял первую страницу за краешек, прочел две первых панели истории, затем просмотрел остальное. В темпе одолел две следующих страницы. Затем сдался.

— Знаете, мне просто терпения не хватает всякой ерундой заниматься, — сказал крупнейший оптовый торговец стрекочущими заводными жвалами на северо-востоке, откладывая страницы в сторону. — Мне это не нравится. Я этого не понимаю.

— Что вы имеете в виду? Как вы можете этого не понимать? Он сверхчеловек, мастер эскейпа, самовысвобождения. Никакие наручники не могут его сдержать. Любой замок бессилен. Он приходит на выручку тем, кто томится в цепях тирании и несправедливости. Гудини, но с примесью Робин Гуда и чуточку Альберта Швейцера.

— Между прочим, — сказал Анаполь, — я вижу, что у вас есть для этого дела сноровка. Но я не говорю, что это хорошо. — Тут крупные черты его удрученной физиономии напряглись, и вид у босса Сэмми стал такой, словно его мутит от скверного завтрака. «Он чует деньги», — подумал Сэмми. — В пятницу Джек разговаривал со своим дистрибьютором, «Сиборд Ньюс». Выясняется, что «Сиборд» тоже ищет Супермена. И мы не первые, от кого они об этом услышали. — Анаполь щелкнул пальцем по переключателю, который давал ему связь с секретаршей. — Мне нужен Джек. — Он взял трубку. — Все пытаются влезть в эту ерундовину с костюмированным персонажем. Мы должны запрыгнуть туда раньше, чем лопнет пузырь.

— У меня уже семь парней в сборе, босс, — сказал Сэмми. — Включая Фрэнка Панталеоне, который только что продал полосу «Кинг Фичерз». — Это была почти правда. — И здесь Джо. Вы сами видите, как он может работать. Как насчет той обложки?

— Бить Адольфа Гитлера, — пробормотал Анаполь, с сомнением наклоняя голову. — Насчет этого я просто не знаю. Алло, Джек? Ага. Хорошо. Ладно. — Он повесил трубку. — По-моему, Супермен в политику не вмешивается. Хотя лично я был бы не против, если бы кто-то и впрямь начистил Гитлеру рыло.

— В этом-то вся и суть, босс, — сказал Сэмми. — Уйма людей была бы не против. Когда они это увидят…

Анаполь махнул рукой, уклоняясь от полемики.

— Не знаю, не знаю. Присядь. И кончай болтать. Почему ты не можешь вести себя тихо и спокойно, как этот вот твой кузен?

— Вы сами меня попросили…

— А теперь я прошу тебя заткнуться. Вот зачем у радио есть выключатель. Ладно. — Анаполь вытянул ящик своего стола и достал оттуда коробку для сигар с увлажнителем. — Вы славно справились. Возьмите по сигаре. — Сэмми и Джо взяли себе по штуке, и Анаполь поджег двадцати центовые «лонздейлы» серебристой зажигалкой «зиппо», презентованной ему по общей подписке членами Международного общества любителей Шимановски. — Присядьте. — Они сели. — Посмотрим, что скажет Джордж.

Сэмми откинулся на спинку стула, выпуская тщеславное облако голубоватого дыма с ласточкиным хвостом. Затем он вдруг подался вперед.

— Джордж? Какой Джордж? Ведь не Джордж Дизи?

— Нет, Джордж Вашингтон. А ты как думал? Конечно, Джордж Дизи. Ведь он редактор, разве не так?

— Но я думал… вы сказали… — Протест Сэмми оказался прерван приступом надрывного кашля. Он вскочил, оперся о стол Анаполя и попытался совладать со спазмом у себя в легких. Джо похлопал его по спине. — Мистер Анаполь… я думал, я буду редактором.

— Я никогда этого не говорил. — Анаполь сел, и пружины его стула заскрипели, как корпус попавшего в тяжелый шторм корабля. Такая его поза была скверным признаком — делами Анаполь занимался только на ногах. — И не собираюсь этого делать. И Джек не собирается. Джордж Дизи уже сорок лет в бизнесе. Он умен. В отличие от нас с тобой, он учился в университете. В Колумбийском университете, Сэмми. Он знает писателей, знает художников, знает, что такое крайние сроки, и не пускает деньги на ветер. Джек ему доверяет.

Сейчас, из такого далека, легко сказать, что Сэмми следовало это предвидеть. По сути, он был просто шокирован. Он доверял Анаполю, очень его уважал. Анаполь был первым успешным человеком, с которым Сэмми лично познакомился. Он был таким же неустанным путником, таким же властным, таким же преданным своей работе, таким же отстраненным от своей семьи человеком, каким был отец Сэмми, а потому предательство с его стороны также означало страшный удар. День за днем Сэмми выслушивал лекции Анаполя о том, чтобы брать на себя инициативу, о «науке возможности», и ему казалось, что это совпадает с его собственными представлениями о том, как устроен мир. Сэмми сомневался, что можно проявить больше инициативы или более по-научному ухватиться за возможность, чем он это сделал в последние трое суток. Сэмми хотелось заспорить, однако, лишенные центрального столпа в виде тезиса «инициатива вознаграждается», аргументы в пользу того, чтобы редактором стал он, а не безусловно квалифицированный и доказавший свою профпригодность Джордж Дизи, вдруг поразили его своей нелепостью. Сэмми скорбно осел на стуле. Его сигара потухла.

Вскоре, одетый в кукурузного цвета пиджак поверх зеленых вельветовых брюк и галстука в оранжево-зеленую клетку, в кабинет вошел Джек Ашкенази. За ним проследовал Джордж Дизи, который, похоже, пребывал в своем обычном брюзгливом настроении. Как верно упомянул Анаполь, Дизи был выпускником Колумбийского университета — 1912 года. В процессе своей карьеры Джордж Дебевуа Дизи опубликовал в «Севен Артс» подборку символистских стихов, объездил Латинскую Америку и Филиппины в качестве корреспондента «Американ» и лос-анджелесского «Экземинер», а также настрочил свыше ста пятидесяти дешевых романов под своим и доброй дюжиной чужих имен. Прежде чем он стал ответственным редактором всех изданий «Пиканта», Дизи успел состряпать более шестидесяти книжек главного бестселлера компании, «Серого Гоблина из тени», звезды «Пикант-детективов». И все же в отношении этих или других своих опытов и достижений Дизи не испытывал ни законной гордости, ни подлинного удовлетворения, ибо, когда Джорджу было девятнадцать, его боготворимый брат Малькольм женился на Онейде Шоу, любви всей жизни Дизи, и увез ее на каучуковую ферму в Бразилию, где они оба умерли от амебной дизентерии. Горестное воспоминание об этом трагическом эпизоде, пусть даже давным-давно разъеденное временем и смятое в пепельно-серый порошок у него в груди, в смысле наружности отвердело в широко известный очень мало кем любимый набор манер и поступков. Так, в этот набор входили тяжелое пьянство, чудные рабочие привычки и всеобъемлющий цинизм, а также редакторский стиль, твердо основанный на безжалостном соблюдении крайних сроков и руководстве с неизменным применением фактора внезапности, непредсказуемым и разрушительным, как удар метеорита из космоса. Выражалось это руководство в основном в издевательских и скабрезных разносах, которым Джордж Дизи подвергал своих дрожащих сотрудников. Высокий, дородный мужчина в роговых очках и обвисающих рыжеватых усах, он по-прежнему носил рубашки с тугими воротничками и жилеты с высокими пуговицами литераторов его поколения. Дизи во всеуслышанье заявлял, что презирает дешевые романы, и никогда не упускал возможности посмеяться над собой за то, что зарабатывает ими себе на жизнь. В то же самое время к работе он относился со всей серьезностью, и его романы, на каждый из которых обычно уходило по две-три недели, были написаны с несомненной живостью и немалой толикой эрудиции.

— Итак, теперь это будут комиксы, не так ли? — сказал Дизи Анаполю, обмениваясь с ним рукопожатием. — Деградация американской культуры делает еще один громадный шаг вперед. — Затем он достал трубку из заднего кармана брюк.

— Вот Сэмми Клейман и его кузен Джо Кавалер, — сказал Анаполь, кладя руку Сэмми на плечо. — Сэмми, значит, ответственный за всю эту ерундовину. Так, Сэмми?

Сэмми трясло. Зубы его стучали. Ему страшно хотелось схватить что-нибудь тяжелое и размазать мозги Анаполя по промокашке у него на столе. Еще ему хотелось зарыдать и выбежать из кабинета. Но Сэмми просто стоял и глазел на Анаполя, пока здоровяк не отвернулся.

— Так вы, мальчики, хотите у меня работать? — спросил Дизи. Прежде чем они успели ответить, он испустил подленький смешок и покачал головой. Затем приложил спичку к чашечке своей трубки и сделал шесть кратких затяжек вишневым дымом. — Что ж, давайте посмотрим.

— Сядьте, Джордж, прошу вас, — сказал Анаполь. Его традиционная мрачная надменность в непосредственной близости дипломированного пижона, как всегда, уступила место объявленному раболепию. — Думаю, эти мальчики проделали очень славную работенку. — Дизи уселся и подтянул к своему правому боку стопку страниц. Ашкенази встал вплотную, чтобы заглядывать Дизи через плечо. Пока Дизи поднимал защитный лист кальки на художественно выполненной обложке, Сэмми взглянул на Джо. Его кузен скованно сидел на стуле, положив руки на колени и внимательно наблюдая за лицом редактора. Окружавшая Дизи аура некой разрушенной цельности и уверенности в собственных суждениях явно произвела на Джо впечатление.

— Кто сделал эту обложку? — Дизи взглянул на подпись, затем поверх своих круглых очков на Джо. — Кавалер, это вы?

Джо встал на ноги. Одной рукой сжимая воображаемую шляпу, другую он протянул Дизи.

— Йозеф Кавалер, — сказал Джо. — Как поживаете?

— Превосходно, мистер Кавалер. — Они пожали друг другу руки. — Вы приняты на работу.

— Благодарю вас, — сказал Джо, после чего сел на место и улыбнулся. Джо был просто счастлив получить работу. Он понятия не имел о том, через что в тот момент проходил Сэмми, какому унижению он подвергался. Вся его похвальба перед матушкой! Все выхаживание гоголем вокруг Джули и остальных! Как, бога ради, он теперь снова сможет посмотреть в лицо Фрэнку Панталеоне?

Дизи положил обложку слева от себя, протянул руку за первой страницей и начал читать. Когда он закончил читать первую страницу, то положил ее под обложку и взял следующую. Редактор не поднимал взгляда, пока вся стопка не оказалась слева от него и он всю ее не прочел.

— Значит, сынок, ты все это составил? — Он улыбнулся Сэмми. — Ведь ты сам знаешь, что это чистейшая макулатура. Супермен, разумеется, тоже чистейшая макулатура. Бэтмен, Синий Жук. Весь этот бродячий зверинец.

— Вы правы, — сквозь зубы процедил Сэмми. — Макулатура продается.

— Еще как продается, — сказал Дизи. — Могу лично это засвидетельствовать.

— А что, Джордж, там все-все макулатура? — спросил Ашкенази. — Мне нравится тот парень, который из радиоприемников выскакивает. — Он повернулся к Сэмми. — Как ты умудрился такое придумать?

— Мне без разницы, макулатура там, не макулатура, — сказал Анаполь. — Если это тот же сорт макулатуры, что и Супермен, то именно это я и хотел узнать.

— Простите, джентльмены, — спросил Дизи, — могу я посовещаться с вами наедине?

— Извините, мальчики, — сказал Анаполь.

Сэмми с Джо вышли из кабинета и сели в кресла у двери. Сэмми пытался прислушиваться сквозь стекло. Слышно было, как Дизи что-то серьезно, но неразборчиво бормочет. Порой Анаполь перебивал его вопросом. Через несколько минут Ашкенази вышел из кабинета, подмигнул Сэмми и Длю, после чего покинул конторы «Эмпайр». А когда он через несколько минут вернулся, то нес с собой тонкую стопку превосходной бумаги. Выглядела стопка совсем как законный контракт. Левая нога Сэмми задергалась. Остановившись перед дверью в кабинет Анаполя, Ашкенази широким жестом предложил кузенам войти.

— Джентльмены? — подбодрил он их.

Сэмми и Джо последовали за издателем.

— Мы хотим купить Эскаписта, — сказал Анаполь. — Мы заплатим вам сто пятьдесят долларов за права.

Джо взглянул на Сэмми и выразительно поднял брови. Большие деньги.

— Что еще? — спросил Сэмми, хотя он надеялся самое большее на сто.

— Другие персонажи, аккомпанемент — за всех них мы заплатим восемьдесят пять долларов, — продолжил Анаполь. Видя, что лицо Сэмми слегка вытянулось, он добавил: — Должно было быть по двадцать долларов за каждого, но Джеку показалось, что мистер Радио стоил небольшой прибавки.

— Это только за права, деточка, — сказал Ашкенази. — Мы также возьмем вас обоих на работу. Сэмми будет получать семьдесят пять долларов в неделю, а Джо — шесть долларов за страницу. Джордж хочет, чтобы ты стал его помощником, Сэм. Говорит, он видит в тебе богатый потенциал.

— В своей макулатуре ты определенно толк знаешь, — сказал Дизи.

— Плюс к тому мы будем платить Джо двадцать долларов за каждую сделанную им обложку. А всем вашим приятелям и помощникам — по пять долларов за страницу.

— Хотя я, разумеется, должен сначала с ними встретиться и переговорить, — добавил Дизи.

— Этого недостаточно, — сказал Сэмми. — Я сказал им, что ставка за страницу будет восемь долларов.

— Восемь долларов! — воскликнул Ашкенази. — Восемь долларов я бы даже Джону Стейнбеку не положил.

— Мы будем платить пять, — нежно проворковал Анаполь. — И нам нужна новая обложка.

— Конечно, — сказал Сэмми. — Я понимаю.

— Пойми, Сэмми, эта ерундовина с тумаком Гитлеру, она нас нервирует.

— Что? Это еще что? — За время финансовых дискуссий Джо малость отвлекся. Он услышал цифры — сто пятьдесят долларов, шесть долларов за страницу, двадцать за обложку. Эти цифры очень славно для него прозвучали. Но теперь Джо показалось, что Шелдон Анаполь только что заявил о своем категорическом нежелании использовать обложку, на которой Гитлеру ломают челюсть. Ничто из до сих пор нарисованного Джо так его не удовлетворило. Композиция была простой, естественной и современной — две фигуры, круглый помост, бело-голубой клочок неба. Фигуры имели вес и объем; перспективный рисунок вылетающего тела Гитлера казался рискованным и даже слегка не того, но в то же самое время странным образом убеждал. Прорисовка одежды была совершенно точна; форма Эскаписта выглядела именно как форма — как трикотажная ткань, местами пошедшая складками, местами плотно прилегающая, а не просто как выкрашенная в синее плоть. Но самое главное — от нанесения этого брутального тумака Джо получал долгое, интенсивное и как бы искупительное удовольствие. Время от времени за прошедшие пару суток он утешался мыслью о том, что невесть как экземпляр этого комикса может в конечном итоге добраться до Берлина и лечь на стол самому Гитлеру. Тогда диктатор посмотрит на рисунок, в который Джо вложил всю свою сдерживаемую ярость, потрет нижнюю челюсть, а потом пощупает языком, все ли зубы у него на месте.

— Мы не находимся в состоянии войны с Германией, — заметил Ашкенази, грозя Сэмми пальцем. — Неправомерно делать посмешище из короля, президента или кого-то еще в таком духе, если ты с ним не воюешь. На нас могут в суд подать.

— Пожалуй, я бы предложил, что Германию в рассказе вы оставить можете, если только измените название и не станете звать их немцами, — сказал Дизи. — Или фашистами. Но вам придется придумать другой образ для обложки. Если же нет, я могу отдать ее Клемму, Пикерингу или любому другому из моих штатных художников.

Сэмми взглянул на Джо. Тот стоял, опустив взгляд и слегка кивая, словно в знак того, что ему с самого начала следовало чего-то такого ожидать. Но когда Джо снова поднял взгляд, лицо его было невозмутимым, а голос ровным и спокойным.

— Мне нравится эта обложка, — сказал он.

— Джо, — обратился к нему Сэмми. — Подумай еще минутку. Мы сможем придумать что-то еще. И это будет не хуже. Я знаю, как это для тебя важно. Для меня это тоже важно. Думаю, это также должно быть важно и для этих джентльменов. Честно говоря, мне сейчас немного за них стыдно… — тут он стрельнул гневным взором в Анаполя, — но все-таки подумай еще минутку. Я только об этом тебя прошу.

— Мне не нужна эта минутка, Сэм. Я не соглашусь с другой обложкой. Ни при каких условиях.

Сэмми кивнул, а затем опять повернулся к Шелдону Анаполю. И крепко-крепко зажмурился, словно собрался нырнуть в стремительный поток, сплошь забитый кусками льда. Его вера в себя поколебалась. Сэмми не знал, что будет правильно или о чьем благополучии ему сейчас следует заботиться. Станет ли Джо лучше, если они уйдут отсюда ни с чем? А если они останутся и пойдут на компромисс, не принесет ли это ему вреда? Поможет ли это Кавалерам в Праге? Он открыл глаза и в упор посмотрел на Анаполя.

— Мы не можем на это пойти, — произнес Сэмми, хотя это стоило ему огромных усилий. — Нет, извините, обложка должна быть именно такой. — Он воззвал к Дизи. — Мистер Дизи, эта обложка — сущий динамит, и вы это знаете.

— Зачем нам динамит? — спросил Ашкенази. — Динамит взрывается. Может палец оторвать.

— Мы не меняем обложку, босс, — твердо сказал Сэмми, а затем, призывая на помощь всю свою притворную отвагу и ложную браваду, взял одну из папок и принялся наполнять ее фрагментами монтажной основы. Он не позволял себе думать о том, что делает. — Эскапист сражается со злом. — Сэмми крепко завязал тесемки и передал папку Джо, по-прежнему не глядя кузену в лицо. Затем взял другую папку. — Гитлер — само зло.

— Успокойся, юноша, — сказал Анаполь. — Джек, может, мы сумеем довести цену за страницу для остальных до шести, а? Шесть долларов за страницу, Сэмми. И восемь для твоего кузена. Вслушайтесь, мистер Кавалер, восемь долларов за страницу. Не валяйте дурака.

Сэмми вручил Джо вторую папку и начал собирать третью.

— Там не все ваши персонажи, не забывайте, — заметил Джордж Дизи. — Возможно, ваши друзья по-иному посмотрят на вещи.

— Идем, Джо, — сказал Сэмми. — Ты слышал, что он до этого говорил. Любой издатель в городе захочет этим заняться. Все у нас будет в порядке.

Они гордо развернулись и вышли к лифту.

— Шесть с половиной! — крикнул Анаполь. — Эй, а как насчет моих радиоприемников?

Джо оглянулся через плечо, затем посмотрел на Сэмми. Тот умело состроил из своей курносой физиономии бесстрастную маску и уверенным тычком указательного пальца нажал на кнопку. Лифт пошел вниз. Джо наклонился к самому уху кузена.

— Послушай, Сэмми, это блеф? — прошептал он. — Или мы серьезно?

Сэмми хорошенько подумал. Лифт зазвонил. Лифтер распахнул дверцу.

— Тебе лучше знать, — сказал Сэмми.

Загрузка...