Приключения Кавалера и Клея

1

В ушах у него все еще звенело от грохота артиллерийских снарядов, воя ракет и зенитного огня Джина Крупы из Кросли в углу студии. Джо Кавалер отложил кисточку и закрыл глаза. Последние семь дней он только и делал, что рисовал, раскрашивал и курил сигареты. Джо хлопнул себя ладонью по загривку и несколькими медленными вращениями привел в действие кости, что поддерживали его одурелую от сражения голову. Позвоночник скрипел и щелкал. Суставы ладони пульсировали, а к кончику указательного пальца прижимался призрак кисточки. Вдыхая, Джо всякий раз чувствовал, как в легких у него гулко перекатывается твердый бильярдный шарик никотина с мокротой. Дело было в один октябрьский понедельник 1940 года, в шесть утра. Джо только что выиграл Вторую мировую войну и испытывал по этому поводу самые радостные чувства.

Соскользнув с табурета, Джо подошел к окну Крамлер-билдинг взглянуть на осеннее утро в Нью-Йорке. Из люков на улице вился пар. Бригада из дюжины дорожных рабочих в бурых брезентовых комбинезонах и с белыми фуражками на головах вовсю орудовала водяным шлангом и длинными растрепанными метлами, чтобы прогнать грязную волну по сточным канавкам к ливнестоку на углу Бродвея. Денек, похоже, ожидался просто чудесный. Небо к востоку было ярко-синего цвета Супермена. К сырому октябрьскому запаху дождя примешивалась едкая вонь уксусных заводов вдоль Ист-Ривер, в семи кварталах от Крамлера. Для Джо в тот момент это был запах победы. Нью-Йорк никогда не казался красивее молодому человеку, который только что нанес врагу полное и окончательное поражение.

За последнюю неделю в личине Эскаписта, Мастера Увертки, Джо успел слетать в Европу (в полночно-синего цвета автожире), штормом обрушиться на защищенный могучими башнями Шлосс гнусной Стальной Рукавицы, освободить мисс Розу Сакуру из глубокой темницы этого самого Шлосса и одолеть Стальную Рукавицу в затяжном зубодробительном поединке, после чего прихвостни Стальной Рукавицы захватили его в плен и отволокли в Берлин. Там Джо-Эскаписта привязали к причудливой составной гильотине, которой предстояло настругать его как крутое яйцо, пока сам фюрер самодовольно за всем этим наблюдал бы. Понятное дело, Эскапист упрямо и терпеливо высвободился из клепаных стальных пут и бросился прямиком к глотке диктатора. Все следующие восемнадцать страниц на панелях, что теснились, толкались, громоздились одна на другую и грозили вырваться за границы листа, вермахт, люфтваффе и Эскапист не на шутку друг с другом разбирались. Учитывая, что Стальная Рукавица был выведен из строя, в целом это была честная драка. На самой последней странице, в кульминационный момент всей истории желаемых вымыслов, Эскапист захватил Адольфа Гитлера в плен и приволок его на мировой трибунал. Когда повинная голова фюрера наконец склонилась от стыда полного поражения, его приговорили к смертной казни за многочисленные преступления против человечности. Война закончилась; было объявлено о начале эпохи вселенского мира. Томящиеся в неволе и гонимые народы Европы — среди них, само собой разумеется, семья Кавалеров из Праги — стали свободны.

Джо подался вперед, прижимаясь ладонями к подоконнику, а спиной — к низу подъемной рамы, и вдохнул в себя уксусный запах прохладного утра. Чувствуя удовлетворение и надежду, он — несмотря на то что в течение прошедшей недели спал не более четырех часов — вовсе не испытывал усталости. Джо оглядел улицу. И был поражен внезапным ощущением своей связи с ней — точным знанием того, куда она ведет. Карта острова — которая напоминала Джо человека с приветственно поднятой рукой, причем головой этого человека был Бронкс, — ярко высветилась у него в мозгу, ободранная подобно анатомической модели, чтобы обнажить кровеносную систему улиц и авеню, маршруты поездов, троллейбусов и автобусов.

Как только Марти Голд закончит обводить тушью только что законченные Джо страницы, парнишка из «Ирокез Колор» привяжет их к заднему сиденью своего мотоцикла и повезет по Бродвею. А дальше — через Мэдисон-сквер, Юнион-сквер и Ванамейкерс к фабрике «Ирокеза» на Лафайет-стрит. Там одна из четырех любезных пожилых женщин, двух из которых зовут Флоренс, с поразительной энергией и апломбом станет делать прикидки на предмет точной расцветки расквашенных носов, горящих «дорнье», снабженных дизельным приводом доспехов Стальной Рукавицы и всех прочих вещей, которые Джо нарисовал, а Марти обвел тушью. Большие камеры «гейдельберг» с вращающимися трехцветными объективами сфотографируют цветные страницы, и негативы — один зеленовато-голубой, один пурпурный и один желтый — будут выведены на экран мистером Петто, пожилым итальянцем, косоглазым гравером в старомодном козырьке зеленого целлулоида. Получившиеся в результате цветные полутона будут еще раз переправлены по разветвляющимся артериям через весь город к массивному и величественному зданию на углу западных Сорок седьмой и Одиннадцатой, где мужчины в квадратных головных уборах из старых газет трудятся за громадными паровыми прессами, чтобы в темпе опубликовать новости о свирепой ненависти Джо к немецкому рейху — чтобы эта ненависть снова смогла разнестись по улицам Нью-Йорка, на сей раз в форме сложенных и снабженных скрепками комиксов. Связанные пенькой в тысячи маленьких пачечек, эти комиксы будут развезены фургонами «Сиборд Ньюс» по газетным лоткам и кондитерским магазинам города вплоть до самых дальних его окраин, где они, словно стираное белье или брачные объявления, станут болтаться на проволочных демонстрационных стендах.

Не то чтобы Джо чувствовал себя в Нью-Йорке как дома. Существовало нечто, чего он никогда бы не позволил себе почувствовать. Но он был очень благодарен своему штабу в изгнании. В конце концов, именно Нью-Йорк привел Джо к его призванию — к этой великой и безумной новой американской художественной форме. Нью-Йорк положил к его ногам печатные машины, литографические камеры и доставочные фургоны, которые позволяли Джо сражаться если не на настоящей войне, то хотя бы на терпимом ее суррогате. И Нью-Йорк очень прилично Джо за это платил: семь тысяч долларов — выкуп его семьи — уже лежали на его банковском счете.

Затем музыкальная программа закончилась, и диктор ЗЕВФ вышел в эфир с информацией о сделанном тем утром объявлении правительства оккупированной Франции о том, что им издан ряд указов, смоделированных по образцу немецких Нюрнбергских законов, которые позволят французским властям «надзирать», согласно странной формулировке диктора, за местным еврейским населением. Дальше последовали отчеты о более ранних событиях. В частности, диктор напомнил слушателям, что часть французских евреев — главным образом коммунистов — уже переправляется в исправительно-трудовые лагеря на территории Германии.

Джо отшатнулся назад в контору «Эмпайр» и по пути стукнулся макушкой об оконную раму. Потирая быстро вздувающуюся на голове шишку, он подошел к радиоприемнику и включил погромче. Однако о французских евреях диктору, судя по всему, сказать уже было нечего. Остальные военные новости относились к авиационным налетам на порты Киль и Любек в Германии, а также к продолжающемуся преследованию немецкими подводными лодками союзнических и нейтральных транспортных кораблей, идущих в Британию. Были потеряны еще три судна, и среди них американский танкер с грузом масла, выжатого из канзасских подсолнухов.

Джо буквально сдулся. Прилив триумфа, который он испытывал, заканчивая очередную историю, всегда бывал достаточно мимолетным, но с каждым разом этот прилив, казалось, становился все короче. На сей раз он продлился всего лишь минуты полторы, прежде чем обратиться в сущий позор и расстройство. Эскапист был просто невозможным воителем, смехотворным, а самое главное — воображаемым. Он сражался на войне, в которой никогда нельзя было победить. Щеки Джо вспыхнули от стыда. Он попусту тратил время. «Идиот», — буркнул он себе под нос, тыльной стороной ладони вытирая слезящиеся глаза.

Тут Джо услышал стон старого крамлеровского лифта, а потом скрип и грохот откатываемой в сторону дверцы кабины. И вдруг заметил, что рукав его рубашки заляпан не только слезами, но также кофе и графитом. На обтрепанной манжете виднелись пятна туши. Джо стал ощущать песок в глазах и липкие остатки сонливости на коже. Он не мог вспомнить, когда в последний раз принимал душ.

— Вот те на! — раздался голос Шелдона Анаполя. На нем был совершенно незнакомый Джо бледно-серый костюм акульей кожи, гигантский и сияющий, как прожектор на маяке. Лицо Анаполя было выжжено солнцем до яркой красноты, а кожа на ушах шелушилась. Фантомно-бледные солнечные очки обрамляли его грустные глаза, которые этим осенним утром почему-то казались куда менее грустными, чем обычно. — Я бы сказал, что ты рановато, если б не знал, что ты и не уходил.

— Я только что «Радио» закончил, — угрюмо сообщил Джо.

— Так в чем дело?

— Оно никуда не годится.

— Не говори мне, что оно никуда не годится. Мне не нравится, когда ты так говоришь.

— Я знаю.

— Ты слишком строг к себе.

— На самом деле не очень.

— Так оно никуда не годится?

— Сплошной вздор.

— Вздор — это отлично. Дай посмотреть. — Анаполь пересек пространство, которое прежде занимали столы и картотечные шкафы клерков и экспедиторов «Эмпайр Новелтис». Теперь же это пространство, к часто выражаемому удивлению Анаполя, оккупировали чертежные доски и рабочие столы «Эмпайр Комикс Инкорпорейтед».

В прошлом январе «Удивительный миниатюрный радиокомикс» дебютировал с полностью распроданным тиражом в триста тысяч экземпляров.[2] С обложки того выпуска, который теперь красовался на стенде, — выпуска, обреченного стать первым изданием «Эмпайр» (всего их в настоящее время было три), одолевшим миллионный рубеж в тираже, — слова «удивительный» и «миниатюрный», месяц за месяцем сжимавшиеся до рудиментарного пятнышка вышиной с муравья в верхнем левом углу, наконец исчезли навеки, а вместе с ними и вся идея о содействии продаже новинок посредством комиксов. В сентябре Анаполь вдруг неожиданно для себя обнаружил, что вынужден подчиниться безжалостным аргументам здравого смысла касательно продажи инвентаря и отчетности «Эмпайр Новелтис Инкорпорейтед» компании «Джонсон-Смит», крупнейшему торговцу дешевыми новинками в Соединенных Штатах. Именно вырученная в результате этой эпохальной продажи сумма профинансировала двухнедельную поездку в Майами-Бич, откуда Анаполь вернулся краснолицым и сияющим, как новенький десятицентовик. Перед отбытием здоровяк позаботился проинформировать всех, что отпуска он уже четырнадцать лет как не брал.

— Как там Флорида? — осведомился Джо.

Анаполь пожал плечами.

— Я тебе вот что скажу. У них там во Флориде просто чудесно все обустроено. — Казалось, он с неохотой это признавал, словно многие годы только и делал, что всячески старался унизить Флориду. — Мне понравилось.

— А что там делают?

— В основном едят. Обычно я сидел на террасе. Со скрипкой. А однажды вечером сыграл в безик с Уолтером Уинчеллом.

— Он что, известный картежник?

— Вообще-то да, но знаешь — я его по всей форме обштопал.

— Угу.

— Да, я и сам удивился.

Джо пустил стопку бумаг по столу к Анаполю, и издатель принялся их просматривать. Теперь он был склонен проявлять больший интерес к содержанию комиксов и чуть лучше в них разбираться, чем во время своего первого с ними знакомства. Анаполь никогда не был поклонником комиксов, так что ему потребовалось немало времени, чтобы просто выучиться их читать. Теперь он дважды просматривал каждый выпуск — первый раз еще в процессе производства, а второй — уже когда комикс попадал на лотки. Садясь на поезд, Анаполь покупал свежий номер и читал его всю дорогу домой до Ривердейла.

— Значит, Германия? — спросил он, задерживаясь на первой панели второй страницы. — Мы теперь их так немцами и зовем? И Джордж с этим согласен?

— Уйма других парней тоже зовет их немцами, сэр, — ответил Джо. — «Шпионогром». «Человек-факел». Тот, кто этого не делает, выглядит как идиот.

— Ага, значит, я теперь идиот? — кривя уголок рта, пробурчал Анаполь.

Джо кивнул. За три первых своих появления на лотках Эскапист и его эксцентричная компания прогулялись по легко узнаваемой Европе, по пути разбираясь с поцистской верхушкой Зотении, Готсильвании, Драконии и других мрачных псевдонимических бастионов Железной Цепи и в то же самое время занимаясь своим настоящим делом организации побегов из тюрем лидеров Сопротивления и захваченных в плен британских летчиков, помогая великим ученым и мыслителям вырваться из хватки злобного диктатора Аттилы Гадлера, а также освобождая миссионеров и пленников лагерей. Но вскоре Джо понял, что этого совершенно недостаточно — как для Союзников, так и для него самого. На обложке четвертого выпуска читатели с изумлением увидели, как Эскапист поднимает над головой целый танк, перевернутый вверх тормашками, и вытрясает из люка этого танка цепочку готсильванских солдат подобно ребенку, вытряхивающему монетки из розовой свиньи.

Под обложкой «Радиокомикса #4» выяснилось, что Лига Золотого Ключа, впервые изображенная в «тайном горном убежище у подножия мира», в эту пору великой нужды решила созвать редкий съезд рассеянных по всему земному шару мастеров. Прибыли китайский мастер, голландский мастер, польский мастер, мастер в меховом капюшоне, который вполне мог быть саамом. Собравшиеся мастера в целом представлялись низенькими старичками, едва ли не гномиками. Все сошлись на том, что парень по имени Том Мейфлауэр, пусть даже он новичок и совсем еще молод, дерется круче любого из них и делает больше всех, вместе взятых. Тогда его единогласно объявили «пожарным ВОИТЕЛЕМ СВОБОДЫ». Сила ключа Тома Мейфлауэра увеличилась двадцатикратно. Он вдруг обнаружил, что способен сдирать обшивку с самолета, ловить субмарину в лассо из стального троса, позаимствованного у ближайшего моста, а также завязывать непременным супергеройским узлом целую батарею противовоздушных орудий. Эскапист также усовершенствовал старый фокус Чан Лин Су по ловле пуль — он мог ловить артиллерийские снаряды. Да, было больно, и обычно он валился на землю. Но все же Эскапист вполне успешно это делал, после чего с трудом вставал на ноги и говорил что-то вроде: «Посмотрел бы я, как Габби Хартнетт такое провернет!»

Дальше пошла тотальная война. Эскапист и вся его банда бились на суше, на море и в небесах Европейской Крепости. Кары, которым подвергались послушные орудия Железной Цепи, непрерывно росли как в театральности, так и в интенсивности. Однако Сэмми вскоре стало ясно, что, в отличие от упомянутых кар, месячный заработок его кузена вовсе не растет. Если бы Джо круглые сутки не продолжал сражаться, его вполне могла одолеть удушливая тщета его ярости. К счастью, примерно в это время первые полные цифры для тиража «Радиокомикса #2» пришли с приличным излишком за полмиллиона. Сэмми немедленно внес вполне естественное предложение о добавлении к ассортименту второго издания. После кратчайшего из совещаний Анаполь и Ашкенази одобрили добавление сразу двух — под названиями «Триумф-комикс» и «Монитор». Сэмми и Джо широкими шагами отправились в целый ряд длинных прогулок по улицам Манхэттена, то и дело забредая оттуда на улицы Империума. Они разговаривали, мечтали и блуждали кругами в установленной манере создателей големов. Вернувшись из последнего такого мистического похода, кузены притащили с собой Монитора, мистера Пулемета и доктора Э. Плюрибуса Хьюнхама из журнала «Сайентифик Американ». Обе книги также были заполнены персонажами, нарисованными теперь уже постоянной конюшней «Эмпайр»: Голдом, братьями Гловски, Панталеоне. Оба издания, как заранее предсказывал Сэмми, валили наповал — и Джо вскоре обнаружил себя ежемесячно ответственным за двести с лишним страниц всевозможного художества. Тотальная воображаемая резня шла теперь в таких масштабах, что даже много лет спустя ее до смерти пугался добрый доктор Фредрик Вертхам, когда сему ученому мужу взбрело в холодную голову взяться за исследование страстных основ комикса.

— Боже милостивый, — вздрагивая, вымолвил Анаполь. Он уже добрался почти до самого конца истории, когда Эскапист отправляется на разборку с многочисленными танковыми дивизиями и штурмовыми отрядами вермахта. — Ну и ну.

— Ага.

Анаполь ткнул толстым пальцем в страницу.

— У этого парня что, кость из руки торчит?

— По-видимому.

— Разве мы можем такое показывать? Чтобы из человеческой руки кость торчала?

Джо пожал плечами.

— Могу это стереть.

— Нет, не стирай, но… Господи боже.

Всякий раз, как Анаполь инспектировал работу Джо, вид у него обычно бывал примерно такой. Казалось, его вот-вот вытошнит. Однако Сэмми заверил Джо, что так бывает вовсе не от омерзения перед изображенным насилием, а от почему-то всегда мучительного для Анаполя сознания того, как широко последние бесчинства Эскаписта разойдутся среди замечательно кровожадных детей Америки.

Именно батальные сцены Джо — тип панели или эпизода, известный в этом ремесле как «мясорубка», — делали его работу столь приметной как в среде коллег по бизнесу, так в куда более обширной среде пораженных юных американцев. Эти сцены описывались как дикие, бешеные, буйные, запредельные, даже как босховские. Там дым, огонь и молния. Так плотные эскадрильи бомбардировщиков, шипастые флотилии линкоров, роскошные сады рвущихся снарядов. В одном верхнем углу ярко высится разбомбленный замок. В другом нижнем — граната рвется в курятнике, яйца с цыплятами летят в воздух. «Мессершмитты» ныряют, снабженные плавниками торпеды пашут прибой. А в самом центре всей этой жути борется Эскапист, притянутый морской цепью к рабочей части «эксиса», ракетной бомбы будущего.

— В один прекрасный день ты слишком далеко зайдешь, — качая головой, сказал Анаполь. Аккуратно сложив стопку бристольского картона, он направился к двери своего кабинета. — Тогда кому-то придется плохо.

— Кому-то уже сейчас плохо, — напомнил ему Джо.

— Ну, по крайней мере не здесь. — Анаполь отпер дверь и вошел. Джо без приглашения за ним последовал. Ему хотелось, чтобы Анаполь понял всю важность сражения, перестал сопротивляться пропаганде, которую они с Сэмми беззастенчиво фабриковали. Если они не смогут вызвать у американцев гнев к Гитлеру, тогда само существование Джо, загадочная свобода, которая была пожалована ему и в которой столь многим было отказано, потеряют всякий смысл.

Анаполь оглядел скудную обстановку своего кабинета — провисающие полки, настольную лампу с треснувшим абажуром, — как будто никогда раньше ничего этого не видел.

— Здесь просто свалка, — заметил он и кивнул, словно бы соглашаясь с неким незримым критиком. «Надо думать, со своей женой», — решил Джо. — Как славно, что мы отсюда переезжаем.

— А вы про Виши слышали? — спросил Джо. — Про законы, которые они приняли?

Анаполь поставил на стол бумажный пакет и открыл его. Затем достал оттуда сетчатый мешочек с апельсинами.

— Нет, не слышал, — сказал он. — Хочешь флоридский апельсин?

— Они там собираются евреев прижать.

— Какой ужас, — сказал Анаполь, вручая ему апельсин. Джо сунул его в задний карман брюк. — Я все еще не могу поверить, что теперь буду в Эмпайр-стейт-билдинг сидеть. — Глаза издателя покрылись мечтательной поволокой. — «Эмпайр Комикс», Эмпайр-стейт-билдинг… видишь связь?

— В Чехословакии такие законы уже давно действуют.

— Я знаю. Они просто звери. Ты прав. Скажи мне, что слышно от твоей семьи?

— Ничего особенного, — сказал Джо. В конвертах со странным обратным адресом на улице Длоуги, что прибывали примерно два раза в месяц, торопливый, барочный почерк его матушки был буквально вытатуирован свастиками и орлами. В плане новостей в этих письмах не было вообще ничего — цензор лишал их всякой информации. Джо приходилось печатать ответные письма, потому что, несмотря на то что на страницах комиксов его линия считалась одной из самых ровных и сильных в ремесле, когда он садился писать брату — а большинство его писем были адресованы Томасу, — рука его слишком дрожала, чтобы держать авторучку. Послания Джо были краткими, словно он старался не излить туда всю невнятицу своих чувств. В каждом он просил Томаса не отчаиваться, заверял, что не забыл своего обещания, что он делает все возможное, чтобы переправить их всех в Нью-Йорк. — Все как обычно.

— Послушай, — сказал Анаполь. — Я не стану мешать тебе отшибать их проклятые головы, если тебе так хочется, пока наши комиксы достаточно хорошо продаются. Ты это знаешь.

— Знаю.

— Просто… это меня нервирует.

На самом деле Анаполя немного нервировало все явление комиксов как таковое. Пятнадцать лет он корячился, отправляясь в отдаленные, напрочь лишенные юмора глубинки Пенсильвании и Массачусетса. Недосыпал, флиртовал с банкротством, одолевал по пятьсот миль в сутки, ел черт знает что, наживал себе язву, пренебрегал своими дочерьми и работал до кровавых мозолей на заднице — пытаясь всего-навсего заставить торговцев новинками рассмеяться. А теперь, совершенно внезапно, всего лишь позволив парнишке, которого Анаполь до той поры считал не иначе как юным маньяком, убедить его выложить семь тысяч долларов (все, что удалось наскрести), он стал богат. Все таблицы и уравнения для исчисления природы мира были резко поставлены под вопрос. Анаполь положил конец своему роману с Морой Зелль, вернулся к жене и впервые за сорок лет посетил по случаю Высокого Праздника службу в синагоге.

— Тревожно мне за тебя. Кавалер, — продолжил издатель. — По-моему, тебе очень полезно выводить таким вот образом из своего организма инстинкты убийцы или что у тебя там еще… — Он слабо махнул рукой в сторону студии. — Но я не могу не думать о том, что в долгосрочном плане это неизбежно должно сделать тебя… сделать тебя… — Тут Анаполь явно потерял нить своей нотации. И принялся рыться в бумажном пакете, доставая оттуда другие привезенные из Флориды сувениры. Раковину моллюска с роскошной розовой кромкой. Ухмыляющуюся голову мартышки, сделанную из двух половинок кокоса. И рамку с фотографией какого-то дома, вручную раскрашенной в кричащие цвета. Дом стоял на клочке ядовито-изумрудной лужайки. Позади жутко синело, небо. Построенный в модернистском стиле, дом был низкий, плоский и бледно-серый, чарующий как картонка с яйцами. Анаполь поставил снимок на стол, рядом с фотографиями жены и дочерей. От черной эмалированной рамки так и разило трезвой серьезностью. Такая рамка словно бы предполагала, что содержащаяся в ней фотография — документ редкой важности, диплом или государственная лицензия.

— Что это? — спросил Джо.

Анаполь вздрогнул, глядя на фотографию.

— Это мой дом во Флориде, — последовал несколько неуверенный ответ.

— Мне казалось, вы сняли номер в отеле.

Анаполь кивнул. Вид у него был одновременно смущенный, радостный и нерешительный.

— Ну да, сняли. В «Делано».

— Вы купили там дом?

— Надо думать. Теперь мне это кажется сущим безумием. — Анаполь указал на фотографию. — Ведь это даже не мой дом. Там нет никакого дома. Там просто клочок грязного песка, а вокруг него на колышках леска натянута. В середине Палм-Ривер, что в штате Флорида. Только Палм-Ривер там тоже нет.

— Вы поехали во Флориду и купили себе дом?

— Почему мне так не нравится то, как ты раз за разом об этом спрашиваешь? Почему мне кажется, будто ты меня в чем-то обвиняешь? Ты хочешь сказать, что у меня нет права бросать мои деньги на то, что мне чертовски нравится? Так, Кавалер?

— Нет, сэр, не так, — ответил Джо. — Я об этом и не помышлял. — Он зевнул — глубоко, напрягая челюсти, отчего все его тело содрогнулось. Джо был страшно измотан, однако сотрясший его зевок являл собой продукт его гнева, а вовсе не усталости. Единственными людьми, выигрывавшими войну, которую Джо вел на страницах «Эмпайр Комикс», были Шелдон Анаполь и Джек Ашкенази. Согласно прикидке Сэмми, эта парочка уже прикарманила что-то порядка шестисот тысяч долларов. — Извините меня.

— Вот, так-то лучше, — сказал Анаполь. — Шел бы ты домой и хорошенько выспался. А то выглядишь как я не знаю кто.

— У меня назначена встреча, — холодно отозвался Джо, нахлобучивая на голову шляпу и забрасывая за плечо пиджак. — Всего хорошего.

2

Поездка в деловую часть города, в немецкое консульство, и в любой другой день порядком обескуражила бы Джо. А сегодня ему оказалось трудно даже забраться в подземку. Он испытывал смутный гнев на Шелдона Анаполя. Тогда Джо достал из брючного кармана комикс и попытался читать. Теперь он уже стал постоянным и внимательным поглотителем комиксов. Обшаривая книжные лотки на Четвертой авеню, Джо сумел приобрести экземпляры почти всего, что вышло за последние несколько лет. По ходу дела он также приобрел толстую подборку старых воскресных номеров «Нью-Йорк миррорс», получая тем самым возможность изучить страстную, точную и живописную работу Берна Хогарта в «Тарзане». Ту же самую мастурбаторно-интенсивную сосредоточенность, которую Джо некогда привнес в свои штудии искусства иллюзиона и разных беспроволочных устройств, он теперь сфокусировал на едва оперившейся, вполне ублюдочной и широко раскрытой форме искусства, в чьи беспутные объятия ему случилось упасть. Заметив, какое сильное влияние на художников вроде Джо Шустера или Боба «Бэтмена» Кейна оказали фильмы, он начал экспериментировать с кинематографическим словарем: скажем, брал предельно крупный план на лице испуганного ребенка или солдата. Или применял зуммирование — на четырех последовательных панелях давался все более крупный план зубчатых стен и стражи мрачного зотенского редута. У Хогарта он научился заботиться о, так сказать, эмоциональной составляющей панели, тщательно выбирая среди бесконечного числа потенциальных мгновений, которые можно было выхватить и изобразить, то, где эмоции персонажей оказывались наиболее предельны. А в процессе чтения комиксов, демонстрировавших искусство великого Луиса Файна (в данный момент у него в руках была как раз такая книжка), Джо учился рассматривать героя в обтягивающем костюме не как нелепую дешевку, а как воспевание лиризма обнаженной (пусть и заштрихованной) человеческой фигуры в движении. В ранних историях Кавалера и Клея далеко не все было сплошным насилием и возмездием; работа Джо также внятно выражала простую радость раскованного движения, свободу ловкого тела. И делал он это так мастерски, что завладевал не только томящимся сердцем своего искалеченного кузена, но и сердцами целого поколения слабаков, нескладех и посмешищ игровых площадок.

Но сегодня Джо, похоже, ни в какую не мог сосредоточиться на очередном выпуске «Страны Чудес», который он захватил с собой. Мысли его метались между раздражением от легкомыслия Анаполя, неприличия внезапного процветания бывшего торговца атас-подушками и страхом перед встречей с завотделом по перемещению национальных меньшинств в немецком консульстве на Уайтхолл-стрит. Возмущало Джо вовсе не само процветание, ибо то была мера их с Сэмми успеха, а скорее непропорциональность той доли, что отходила Анаполю и Ашкенази, тогда как именно они с Сэмми придумали Эскаписта и проделали всю работу по его оживлению. Хотя нет, даже не это. Все дело было в бессилии денег и всех накопившихся квазивоенных фантазий, которыми эти деньги зарабатывались. Выяснилось, что деньги мало что могут сделать помимо усложнения гардероба Джо и обеспечения капитального ожирения финансовым портфелям хозяев «Эмпайр Комикс». Вот что так разочаровывало его и гневило. И ничто на свете не могло подчеркнуть фундаментальное бессилие Джо ярче утра, проведенного с чиновником Милде в немецком консульстве. Не существовало преследования более обескураживающего, чем погоня за иммиграционным гусем.

Всякий раз, как у Джо оказывалось свободное утро в неделю между выпусками, он надевал хороший костюм, строгий галстук, превосходного фасона шляпу и, как сегодня, отправлялся в поездку, обремененный все сильнее разбухающей сумкой с документами, чтобы попытаться произвести прорыв в деле проживающей в Праге семьи Кавалеров. Джо наносил бесконечные визиты в конторы АОПИ, в Объединенный еврейский комитет помощи беженцам, агентам бюро путешествий, в нью-йоркскую контору председателя Комитета содействия, а также безупречно учтивому чиновнику немецкого консульства, с которым у него была назначена встреча сегодня на десять утра. Для определенного слоя обитателей этого города резиновых печатей, копирки и штырей для накалывания бумаг он уже сделался знакомой фигурой, высокий и стройный двадцатилетний юноша с приятными манерами, но в мятом костюме, с мучительно-радостным видом появляющийся в середине душного дня. Для начала Джо снимал шляпу. Чиновник или секретарь (чаще женщина, чем мужчина), прикованный к жесткому стулу тысячами кубических футов дымного, несвежего воздуха, что месился как тесто в лопастях потолочных вентиляторов, оглушенный грохотом картотечных шкафов, унылый, беспросветно замотанный и скучающий, поднимал взгляд, видел, что густые кудри Джо деформировались его головным убором в своего рода блестящую черную шляпу, и улыбался.

— Я снова пришел надоедать, — говорил Джо на своем все больше деформируемом сленгом английском, после чего вынимал из нагрудного кармана коробочку для сигар с пятью пятнадцатицентовыми «панателасами». Если же чиновник был женского пола, на свет появлялся складной бумажный веер с узором из розовых цветочков или просто драгоценно-холодная бутылка кока-колы. Чиновница брала веер или шипучку, выслушивала прошение молодого человека и очень-очень хотела ему помочь. Но поделать ничего не могла. Доходы Джо с каждым месяцем увеличивалось, денег удавалось откладывать все больше, только вот выяснилось, что тратить их, в общем-то, не на что. Взятки для улещения чиновников первых лет протектората остались в прошлом. И в то же самое время получение визы Соединенных Штатов, которое легким никогда не бывало, теперь сделалось почти невозможным. В прошлом месяце, когда его собственное постоянное проживание наконец получило одобрение, Джо собрал и отправил в Госдепартамент семь аффидевитов от известных нью-йоркских психиатров и эндокринологов, подтверждавших тот факт, что три старших члена его семьи станут уникальным и ценным прибавлением к населению его второй родины. Однако с каждым месяцем число беженцев, добиравшихся до Америки, все уменьшалось, а вести из дома становились все более мрачными и фрагментарными. Ходили слухи о перемещениях, переселениях; всех пражских евреев якобы должны были выслать на Мадагаскар, в Терезин, в обширную автономную резервацию в Польше. В ответ на отправку аффидевитов Джо получил от заместителя секретаря по визам три официально обескураживающих письма, а также вежливое предложение в дальнейшем с подобными просьбами не обращаться.

Испытываемое Джо чувство уловленности в тенета бюрократии, бессилия, невозможности освободить свою семью или хоть как-то ей помочь также нашло выход в комиксах. Ибо тогда как сила Эскаписта росла, оковы, требовавшиеся для его удержания либо врагами, либо (как теперь все чаще случалось) им самим во время представлений, становились все более изощренными, даже гротескными. Появлялись гигантские медвежьи капканы с бритвенно-острыми захватами, резервуары, кишащие электрическими акулами. Эскаписта привязывали к колоссальным бензобакам, в которые его захватчикам, чтобы испепелить героя, требовалось всего-навсего небрежно швырнуть сигаретный окурок, привязывали к четырем рокочущим танкам, развернутым в разные стороны света, цепями приковывали к железной вишне на дне громадного стального бокала, куда затем наливалось сорок тонн пенящегося «молочного коктейля» из свежего бетона, пристегивали к подпружиненному бойку взрывателя неимоверной пушки, нацеленной на столицу «оккупированной Латвонии», так что, если бы он высвободился, погибли бы тысячи ни в чем не повинных граждан. Эскаписта укладывали, привязывая и сковывая наручниками, на пути кошмарных молотилок, языческих джаггернаутовых колесниц, приливных волн и роев гигантских доисторических пчел, оживленных зловредными учеными Железной Цепи. Его заключали в ледяные кубы, в сплетения удушающей лозы, в огненные клетки.

Теперь в вагоне подземки казалось очень тепло. Вентилятор в центре потолка был неподвижен. Капелька пота расплескалась по панели истории о плюющемся огнем Флейме, по-балетному стройном герое в стиле великого Лу Файна, которую Джо притворялся, что читает. Он закрыл комикс и сунул его в карман. Стало преследовать чувство нехватки кислорода. Джо ослабил галстук и прошел в конец вагона, где было открытое окошко. Слабый ветерок задувал из черного тоннеля, но он отдавал какой-то кислятиной и совсем не освежал. На станции «Юнион-сквер» освободилось сидячее место, и Джо туда пристроился. Откинувшись на спинку сиденья, он закрыл глаза. Никак не удавалось выбросить из головы фразу «надзирать за местным еврейским населением». Все самые страшные его опасения за безопасность своей семьи словно бы сложились внутри мягкого конверта первого слова фразы. В прошлом году банковский счет семьи Кавалеров был заморожен. Евреев выставляли из пражских садов и парков, из спальных вагонов и ресторанов государственных железных дорог, из государственных школ и университетов. Им даже запрещалось ездить в трамваях. В последнее время правила еще больше усложнились и ужесточились. Возможно, желая явить на свет предательскую метку кепы, евреям теперь вообще запретили носить шапочки. Им запретили носить ранцы и рюкзаки. Им не дозволялось есть лук и чеснок; запретной едой также стали яблоки, сыр и карпы.

Джо сунул руку в карман и достал апельсин, данный ему Анаполем. Апельсин был крупный, гладкий и идеально круглый. Ничего оранжевее Джо в жизни своей не видел. Несомненно, в Праге он показался бы чудом, чудовищным и запретным. Прижав апельсин к носу, Джо энергично потянул в себя воздух, пытаясь найти какую-то радость или утешение в летучих маслах яркой кожуры. Но вместо этого он почувствовал только панику. Дыхание по-прежнему оставалось неглубоким и затрудненным. Кислая вонь тоннеля, изливающаяся в открытое окошко, словно бы отметала в сторону все остальные запахи. Внезапно акула жуткого страха, которая никогда не прекращала своего патрулирования внутренностей Джо, всплыла на поверхность. «Ты не сможешь их спасти», — сказал ему кто-то почти в самое ухо. Джо резко повернулся. Рядом никого не было.

Затем Джо вдруг понял, что смотрит на обратную сторону газеты, свежего номера «Таймс», которую читал мужчина на соседнем сиденье. Глаза его задержались на судоходной колонке. «Роттердам», заметил Джо, должен прибыть в порт в восемь утра — ровно через двадцать минут.

Джо часто лелеял мечты о том дне, когда он отправится встречать свою семью, высаживающуюся с борта «Роттердама» или «Неув Амстердама». Он знал, что пристани линии Голландия-Америка находятся по ту сторону реки, в Хобокене. Чтобы туда добраться, надо было плыть на пароме. Когда вагон остановился на станции «Восьмая улица», Джо из него вышел.

По Восьмой улице Джо прошел к Кристоферу, затем к реке, проталкиваясь, точно карманник, сквозь толпы людей, только что сошедших с паромов из Нью-Джерси, — мужчин с тяжелыми подбородками в жестких шляпах, костюмах и не иначе как обсидиановых ботинках, под мышкой у каждого из них имелась газета; грубых женщин с кирпичного цвета губами, в туфлях на низком каблуке и платьях с цветочным узором. Все они торопливо сбегали по трапам на Кристофер, после чего рассыпались как капли дождя, раздуваемые ветром по оконному стеклу. Джо вовсю толкался, извинялся, оправдывался, без конца на них натыкаясь. Почти переполненный едкими миазмами сигарного дыма и неистового кашля, которые эти люди принесли с собой с того берега, он чуть было не сдался и не повернул назад.

Но в конце концов Джо все-таки добрался до массивного облупленного сарая, который обслуживал на стороне Манхэттена паромы, идущие до Делавэра, Лакаванны и Западной железной дороги. Высокий центральный фронтон этого величественного старого амбара до невозможности походил на аналогичную архитектурную деталь китайской пагоды. Люди, прибывавшие сюда из Нью-Джерси, несли с собой смутную ауру ветра и приключения — галстуки в беспорядке, шляпы набекрень. Запах Гудзона наполнял здание волнующими воспоминаниями о реке Влтаве. Сами паромы немало Джо позабавили. Широченные, с низкой осадкой, эти суда загибались с обоих концов точно вмятые шляпы, волоча за собой эффектные клубы черного дыма из торжественно торчащих дымовых труб. Пара больших колес по обе стороны каждого судна отправляла воображение Джо дрейфовать вдоль по Миссисипи, мимо медвежьих берлог, аж до самого Нового Орлеана.

Джо встал на передней палубе, с прищуром вглядываясь сквозь туман, пока речной вокзал компании «ДЛиВ» и ровный ряд низких красных крыш Хобокена все приближались. Теперь, вдыхая угольный дым с привкусом соли, он приободрился и воспылал оптимизмом переправы. Цвет воды менялся полосками от яри-медянки до холодного кофе. Река была не менее оживленной, чем сам город: на многочисленных шаландах высились груды мусора, где роились чайки; танкеры ломились от нефти, керосина или льняного масла; попадались черные грузовые суда непонятно с какими грузами; а на отдалении, в центре гордого буксирного эскорта, сразу и восхитительная, и устрашающая, высилась величественная громада парохода линии Голландия-Америка, отчужденная и надменная. За спиной у Джо осталась одновременно случайная и упорядоченная кутерьма Манхэттена, растянутая, точно дорожное полотно моста меж высоких поддерживающих пирсов средней части города и Уолл-стрит.

Где-то в середине переправы Джо стал преследовать обнадеживающий призрак. Безумные шпили Эллис-Айленда и изящная башня главного речного вокзала Нью-Джерси пришли в стык, сливаясь во что-то вроде кривоватой красной короны. Ненадолго показалось, словно сама Прага в мерцании осеннего тумана поплыла у пристаней Нью-Джерси в каких-то двух милях от Джо.

Он прекрасно знал, что вероятность внезапного, необъявленного появления его семьи, целой и невредимой, на верху сходней «Роттердама», равнялась нулю. И все же, топая по Ривер-стрит в Хобокене мимо грязных кабаков и дешевых гостиниц для матросов к пристани «Восьмая улица» вместе со всеми остальными, кто приехал поприветствовать прибытие дорогих им людей, Джо вдруг понял, что не может сладить со слабым огоньком надежды у себя в груди. Когда он добрался до пристани, там оказалось несколько сотен мужчин, женщин и детей. Все кричали, толпились и обнимались. Неподалеку стоял яркий ряд такси и несколько черных лимузинов. Носильщики грохотали по округе ручными тележками, в стиле оперы-буффа крича: «Носильщик! Кому носильщик?» Элегантный черно-белый корабль, все 24 170 его тонн, высился как гора в смокинге.

Джо понаблюдал за воссоединением нескольких семей. Часть из них, похоже, разъединила всего лишь причуда попутешествовать. Многие семьи прибыли из охваченных войной стран. Джо слышал, как люди говорят на немецком, французском, идише, польском, русском, даже чешском. Двое мужчин, точную родственную связь которых Джо прикинуть не смог, обнимали друг друга за шеи. Один мужчина с радостной заботой и слезами на глазах говорил другому по-чешски: «Ах ты ублюдок несчастный! Знаешь, что мы сейчас сделаем? Мы сейчас как вонючие свиньи нажремся, мать твою перемать!» Время от времени внимание Джо привлекала целующаяся парочка или рукопожатие каких-то чиновничьего вида людей. Однако по большей части он наблюдал за семьями. Это зрелище вселяло в Джо невероятную радость; он просто недоумевал, как же ему раньше не пришло в голову встретить прибытие «Роттердама». Да, он испытывал свою отстраненность от происходящего и глубокую зависть, но сильнее всего — лучезарную боль счастья, что сопровождала их воссоединение. Он словно набрал полный нос вина, которое не мог проглотить, — и все же оно его пьянило.

Наблюдая за тем, как все новые и новые люди появляются из-под полосатого навеса сходней, Джо вдруг с удивлением увидел доктора Эмиля Кавалера. Его отец появился в просвете меж двух пожилых женщин, близоруко щурясь сквозь линзы очков. Слегка отклоняя голову назад, доктор Кавалер оглядывал толпу, явно высматривая чье-то лицо — да-да, именно лицо Джо. Отец взглянул на сына, и на лице его расплылась улыбка. Однако тут его вдруг утопила в своих объятиях крупная блондинка в волчьей шубе. Это оказался вовсе не отец Джо. Улыбка была совсем не та — не говоря уж о женщине. Проходя со своей любовницей мимо Джо и заметив, что тот на него глазеет, мужчина наклонил голову в шляпе и кивнул в манере, зловеще идентичной манере доктора Эмиля Кавалера. От одинокой трели стюардского свистка по спине у Джо побежали мурашки.

Хотя на встречу в немецком консульстве он уже опаздывал, вернувшись в город, Джо от Кристофер-стрит направился к Бэттери. Он отчаянно шмыгал носом и чувствовал, как его уши горят от холода, но солнце постепенно пригревало. Джо уже стряхнул с себя приступ паники от поездки в подземке, отчаяние, вызванное сообщением из Виши, и возмущение бесстыдным процветанием Анаполя. На фруктовом лотке он купил себе банан, затем еще один несколькими кварталами дальше. Джо всегда страстно любил бананы — они составляли единственное потворство его внезапному достатку. Ко времени прибытия в немецкое консульстве на Уайтхолл-стрит Джо опаздывал на десять минут, но думал, что это ничего. Тут был простой вопрос канцелярского характера, с которым несомненно могла справиться секретарша. Джо даже не обязательно было встречаться с самим чиновником.

Такая мысль очень его привлекала. Завотделом по перемещению национальных меньшинств, герр Милде, был вежливым и доброжелательным мужчиной, который, похоже, поставил себе целью — и это словно бы даже доставляло ему удовольствие — впустую тратить время Джо. Хотя никаких обещаний герр Милде не давал и никаких прогнозов не делал (мало того, он, судя по всему, обладал лишь самой отдаленной информацией о положении семьи Кавалеров), любезный чиновник тем не менее упорно, даже педантично отказывался исключать возможность того, что родственникам Джо в любой момент могут быть пожалованы выездные визы, после чего им позволят уехать. Жестокость Милде не позволяла Джо наконец сделать то, что вопреки сердцу советовала ему голова: оставить надежду на то, что его семья вообще сможет выбраться из Праги, прежде чем Гитлер потерпит поражение.

— Ничего-ничего, — сказала фрейлейн Тулпе, когда Джо вошел в канцелярию Милде. Отдел по перемещению национальных меньшинств располагался в самом дальнем углу консульства, которое занимало средний этаж ветхого конторского здания в неоклассическом стиле неподалеку от Боулинг-Грин. Справа от отдела размещалась сельскохозяйственная комиссия, а слева — мужской туалет. Секретарша Милде была угрюмой молодой женщиной в черепаховых очках с соломенного цвета волосами. С Джо фрейлейн Тулпе также была неизменно вежлива, однако в этой ее вежливости сквозило что-то вроде легкого отвращения. — Он еще не вернулся с завтрака.

Джо кивнул и сел рядом с водяным охладителем. Тот мгновенно отправил в его адрес презрительную отрыжку, которая еще какое-то время поболталась внутри резервуара.

— Поздний завтрак, — с легкой неуверенностью заметил Джо. Пристальный взор фрейлейн Милде, похоже, сосредоточился на нем плотнее обычного. Джо оглядел свои мятые брюки, почти неизменную складку на галстуке, пятна туши на манжетах. Волосы казались ему гладкими и липкими. Несомненно, от него попахивало. На секунду Джо горько пожалел о том, что по пути в центр города не зашел в Мазила-студию и не принял душ, вместо того чтобы гробить целый час на дурацкий круиз в Хобокен. А потом подумал: «Да черт с ней. Пусть нюхает мой благородный еврейский запах».

— Это прощальный завтрак, — сказала фрейлейн Тулпе, возвращаясь к своей пишущей машинке.

— А кто уезжает?

В этот момент в свою канцелярию вернулся герр Милде. Этот широкоплечий, атлетичного вида мужчина щеголял поистине героическим подбородком и солидными залысинами на лбу. Суровые черты его красивого лица несколько портились лишь в те моменты, когда верхняя губа приподнималась, обнажая ровный ряд больших желтых зубов.

— Я уезжаю, — сказал чиновник. — В числе прочих. Извините, что заставил вас ждать, герр Кавалер.

— Вы возвращаетесь в Германию? — спросил Джо.

— Меня переводят в Голландию, — ответил Милде. — В четверг я отплываю на «Роттердаме».

Они прошли в его кабинет. Милде указал Джо на один из двух стульев со стальными ножками и предложил сигарету, от которой Джо отказался. Вместе этого он закурил свою. Жест был дерзким, зато он принес Джо некоторое удовлетворение. Если Милде заметил дерзость, то никак этого не показал. Аккуратно сложив руки на столе, он слегка подался вперед, словно страстно желал хоть чем-то помочь Джо. Это было непременной частью его жестокой тактики.

— Полагаю, у вас все хорошо? — сказал чиновник.

Джо кивнул.

— И у вашей семьи также.

— Насколько этого можно ожидать.

— Рад слышать.

Они немного посидели молча. Джо дожидался от чиновника последнего акта спектакля и актерской игры. Что бы там ни последовало, сегодня он был в силах это снести. На пристани в Хобокене Джо стал свидетелем того, как люди вроде него воссоединяются со своими семьями по другую сторону земного шара. Фокус все еще был выполним. Он собственными глазами в этом убедился.

— Итак, если позволите, — с толикой нетерпения в голосе наконец сказал Милде. — У меня напряженный график, и время уже поджимает.

— Бога ради, — отозвался Джо.

— О чем вы хотели со мной поговорить?

Джо впал в замешательство.

— Я? Хотел? — переспросил он. — Но ведь это вы мне позвонили.

Теперь уже настала очередь герра Милде откровенно недоумевать.

— В самом деле?

— Вернее, фрейлейн Тулпе мне позвонила. Она сказала, что вы нашли какую-то загвоздку в документах для моего брата, Томаса Масарика Кавалера. — Среднее имя Джо вставил в порядке патриотического жеста.

— Ах да. — Милде хмуро кивнул. Было очевидно, что он понятия не имеет, о чем идет речь. Потянувшись к проволочному стенду у себя на столе, чиновник среди прочих нашел там досье Джо. Несколько минут он с видом предельного тщания его пролистывал, перекладывая взад-вперед страницы и хрустя вложенными туда листами кальки. Наконец Милде покачал головой и щелкнул языком. — Прошу прощения, — сказал он, поднимая досье, чтобы поместить его обратно на стенд. — Никак не могу найти никакой ссылки на… ах-х.

Клочок желтой бумаги, очень похожий на вырванную из телетайпа полоску, выпал из досье. Милде аккуратно его подобрал. А затем, морща лоб, стал очень медленно одолевать содержимое клочка, словно оно представляло собой некий предельно запутанный аргумент.

— Так-так, — наконец сказал чиновник. — Весьма прискорбно. Я не… В общем, ваш отец, судя по всему, умер.

Джо рассмеялся. Но мгновение он решил, что Милде вздумалось пошутить. Но раньше Джо никогда не слышал, чтобы Милде шутил, и он тут же понял, что чиновник и теперь не шутит. Горло Джо напряглось. Глаза стало жечь. Будь он один, он бы не выдержал и расплакался. Но он был не один. Джо скорее бы умер, чем позволил Милде увидеть, как он рыдает. Тогда он опустил взгляд на свои колени, стиснул зубы и собрал свои чувства в кулак.

— Я только что получил письмо… — чуть слышно произнес Джо, едва шевеля толстым и непослушным языком. — Моя матушка ничего не сказала…

— Когда было отправлено письмо?

— С месяц тому назад.

— А ваш отец мертв всего три недели. Здесь говорится, что он умер от воспаления легких. Вот, пожалуйста.

Милде потянулся через стол и передал Джо неровный клочок мягкой желтой бумаги. Клочок явно был вырван из куда более длинного списка усопших. Имя КАВАЛЕР ЭМИЛЬ, ДОКТОР, было одним из девятнадцати идущих по алфавиту имен от Зюскинда до Когана. Возле каждого имени стояло краткое указание возраста, даты и причины смерти. Судя по всему, это была часть списка евреев, умерших в Праге и ее окрестностях в течение августа и сентября. Имя отца Джо было обведено карандашом.

— Почему… — Несколько секунд Джо никак не мог распутать узел вопросов, перемешивающихся с его мыслями. — Почему меня не известили? — наконец сумел он спросить.

— Представления не имею, — ответил Милде. — Я даже не знаю, каким образом этот клочок бумаги попал в ваше досье. Я его первый раз вижу. Сущая загадка. Бюрократия вообще сила загадочная. — Тут он, похоже, сообразил, что ироничные замечания сейчас не к месту, и закашлялся. — Как я уже сказал, это весьма прискорбно.

— Возможно, это ошибка, — сказал Джо и подумал: «Это точно ошибка. Ведь я не далее как сегодня утром видел его в Хобокене». — Случай ошибочного опознания.

— Подобные вещи всегда возможны, — сказал Милде, вставая и сочувственно протягивая Джо руку. — Мне следует написать памятку моему преемнику по поводу дела вашего отца. Я непременно позабочусь о проведении расследования.

— Вы очень добры, — произнес Джо, медленно поднимаясь со стула. Он вдруг почувствовал прилив благодарности к герру Милде. Будет проведено расследование. Он смог добиться для своей семьи хотя бы такой малости. Пусть даже лишь в такой степени, но кто-то теперь проявит интерес к их делу. — Всего хорошего, герр Милде.

— Всего хорошего, герр Кавалер.

Впоследствии Джо выяснил, что у него не осталось ровным счетом никаких воспоминаний о том, как он выбрался из канцелярии Милде, проделал путь по лабиринту коридоров, спустился на лифте и вышел в вестибюль. Затем Джо добрый квартал пробрел по Бродвею, прежде чем ему пришло в голову задуматься, что же он, собственно, делает. Тогда он зашел в ближайший бар и позвонил в контору «Эмпайр». Там оказался Сэмми. Он принялся в высокопарной манере распространяться насчет сработанных Джо страниц, но, получив в ответ лишь молчание, быстро выпустил пар и спросил, в чем дело.

— Я иду из консульства, — ответил Джо. Телефон был старомодный, с переговорной трубой и цилиндрической раковиной. Примерно такой же телефон стоял на кухне их квартиры неподалеку от Град чан. — Там были кое-какие скверные новости. — Джо рассказал Сэмми о том, как он по чистой случайности узнал о смерти отца.

— А ошибки быть не могло?

— Нет, — сказал Джо. Теперь он уже гораздо лучше соображал. Его немного потряхивало, но в мыслях была ясность. Или Джо так казалось. Его благодарность герру Милде опять обратилась в гнев. — Я уверен, что это не ошибка.

— Где ты? — спросил Сэмми.

— Где я? — Оглядевшись, Джо понял, что он находится в баре на Бродвее, в самой нижней части города. — Где я. — Теперь это уже был не вопрос. — Я по пути в Канаду.

— Нет, — донесся из трубки голос Сэмми, когда Джо уже ее вешал.

— Вас не затруднит мне помочь? — спросил он у бармена.

Бармен был пожилым человеком с сияющей лысиной и большими слезящимися глазами небесной голубизны. Когда Джо к нему обратился, он как раз пытался объяснить одному из посетителей, как работать с абакой, которой он пользовался для вычисления счетов. Посетитель явно был рад вмешательству Джо.

— Монреаль, в Канаде, — повторил бармен, когда Джо сообщил ему, куда он хочет отправиться. — По-моему, туда отбывают с Главного вокзала.

Посетитель с этим согласился. Он также добавил, что Джо нужно сесть на «адирондак».

— А зачем вам туда? — спросил он. — Если только вас не коробит, что я сую нос не в свое дело.

— Не коробит, — сказал Джо. — Я хочу вступить в британские ВВС.

— Правда?

— Да. Да, я уже устал ждать.

— Молодчина, — сказал посетитель.

— Они там по-французски талдычат, — предупредил Джо бармен. — Будьте начеку.

3

Джо даже не заглянул домой собрать чемодан. Ему не хотелось наткнуться там на кого-то, кто попытается отговорить его от задуманного. Да и в любом случае все, в чем Джо нуждался, можно было купить в аптеке или найти в торговом автомате на автобусной остановке. Паспорт и визу он всегда носил с собой. Королевские ВВС оденут его, обуют и накормят.

Джо ненадолго отвлекся от поезда, тревожась о своем собеседовании с вербовщиками. Не станет ли его статус подданного другого государства, постоянно проживающего в Соединенных Штатах, препятствием к вступлению в британские ВВС? Не обнаружится ли в его теле какой-то неизвестный изъян? Джо слышал, что парней не брали в армию из-за слабого зрения и плоскостопия. Ладно, если военно-воздушные силы его отвергнут, он вступит в королевский ВМФ. Если флоту он тоже не сгодится, придется искать свой шанс в пехоте.

В Кротоне-на-Гудзоне, однако, Джо начал падать духом. Он попытался взбодрить себя мыслями о сбрасывании бомб на Киль или Любек, но эти фантазии поразили его своим тревожным сходством с мясорубками на страницах «Радио». «Триумфа» и «Монитора». Однако в конечном счете уже ни беспокойство, ни бравада не могли отвлечь Джо от мысли о потере отца.

Они с отцом в веселой, шутливой манере очень друг друга любили, но теперь, когда отец был мертв, Джо испытывал лишь сожаление. Однако это не было обычное сожаление о каких-то недосказанных вещах, невыраженных благодарностях и придержанных извинениях. Джо пока еще не сожалел об утраченных будущих возможностях обсуждения каких-то взаимно любимых тем — к примеру, кинорежиссеров (они чтили Бастера Китона) или пород собак. Подобным сожалениям предстояло возникнуть лишь запоздало, через несколько дней, когда до Джо наконец бы дошло, что смерть на самом деле означает невозможность снова увидеться с мертвецом. Сейчас же Джо больше всего сожалел просто о том, что его не было там, где это случилось, что страшное дело наблюдения за тем, как умирает его отец, он препоручил матери, дедушке и брату.

Подобно многим докторам, Эмиль Кавалер всегда был жутким пациентом. Он наотрез отказывался признавать, что может стать добычей недуга, и ни разу в жизни не отводил себе ни дня на болезнь. Страдая от гриппа, он сосал ментоловые пастилки, поглощал обильные количества куриного бульона и шел заниматься своей работой. Джо просто не мог себе представить, чтобы его отец слег. Где он умер? В больнице? Дома? Джо вообразил его в безумно скомканной постели в самой гуще суматошной квартиры вроде тех, что попадались им с Корнблюмом в здании, где был спрятан Голем.

Что сталось с его матерью, дедушкой и братом? Их имена уже вполне могли появиться в каком-то другом списке смертей, о котором никто не потрудился ему сообщить. А пневмония заразна? Нет. Джо чувствовал твердую уверенность, что нет. Но ее могло вызвать простое недомогание и общие невзгоды. Если к чему-то такому оказался расположен его отец, в каком же тогда состоянии должен был находиться Томас? Джо вполне мог себе представить, что те скудные продукты, которыми теперь располагала его семья, в первую очередь отводились Томасу. Возможно, отец Джо пожертвовал своей жизнью ради здоровья его младшего брата. Или, может статься, вся его семья уже умерла? Сумеет ли Джо когда-либо это выяснить?

К тому времени, как «адирондак» подкатил к Олбани, авантюра похода в неизвестность войны стала казаться Джо слишком уже неведомой, чтобы он мог все это выносить. Он убедил себя в том, что куда более вероятно, что и его мать, и Томас все еще живы. А если все было так, то спасение им теперь требовалось не меньше, чем раньше. Джо просто не вправе был бросать их на произвол судьбы, убегая невесть куда и подобно Эскаписту пытаясь в два счета покончить с войной. Сейчас самое главное было сосредоточиться на возможном. В конце концов — это была жестокая мысль, но Джо не мог от нее отвязаться, — теперь, чтобы вызволить их из рейха, потребуется на одну визу меньше.

Джо сошел с поезда на станции «Юнион» в Олбани и встал на платформе, невольно загораживая дорогу людям, садящимся в вагон. Мужчина в круглых проволочных очках протолкнулся мимо, и Джо тут же вспомнил мужчину на сходнях «Роттердама», которого он ошибочно принял за отца. В ретроспективе эта ошибка казалась дурным предзнаменованием.

Кондуктор побуждал Джо принять решение. Он задерживал поезд. Джо колебался. Мощным противовесом всем сомнениям служило страстное желание убивать немецких солдат.

Наконец Джо позволил поезду уехать без него — и тут же стал страдать от острых уколов сожаления и самобичевания. Теперь он мог бы поймать такси и велеть шоферу везти его в Трой. А если бы не удалось догнать поезд в Трое, Джо смог бы убедить водителя везти его прямиком в Монреаль. У него в бумажнике была куча денег.

Пять часов спустя Джо опять оказался в Нью-Йорке. За время пути вдоль Гудзона он семь раз мучительно менял свое решение. Всю обратную дорогу Джо провел в вагоне-ресторане, и пьяному ему было гораздо хуже. Выбравшись из поезда, он заковылял в вечерних сумерках. Спереди словно бы накатывал морозный фронт. От холода у Джо потек нос и заслезились глаза. Протащившись по Пятой авеню, он завалился в «Лонгчампс» и заказал себе виски с содовой. А затем снова отправился к телефону.

У Сэмми ушло полчаса, чтобы туда добраться. К тому времени Джо был уже очень прилично пьян, если не откровенно по-свински. Сэмми вошел в шумный бар «Лонгчампса», стащил Джо с табурета и подхватил его под руки. Джо попытался удержаться от истерики, но на сей раз не смог. Для него самого его рыдания звучали как хриплый и скорбный смех. Никто в баре не знал, что о нем думать. Сэмми направил Джо к кабинке в задней части помещения и вручил ему свой носовой платок. Проглотив последние остатки своих рыданий, Джо рассказал Сэмми то малое, что он знал.

— Но не могла там быть какая-нибудь ошибка? — спросил Сэмми.

— Подобные вещи всегда возможны, — горестно процитировал Джо.

— Боже милостивый, — вымолвил Сэмми. Затем он заказал две бутылки «Руппертса» и уставился на горлышко своей. Пьяницей он не был и даже толком не прикладывался. — Страшно не хочется матушке об этом рассказывать.

— Несчастная твоя матушка, — сказал Джо. — И моя тоже несчастная. — При мысли о его матери как вдове снова начались рыдания. Сэмми обошел вокруг столика в кабинке и присел рядом с Джо. Какое-то время они просто сидели. Джо мысленно вернулся к тому утреннему часу, когда он высунул голову из окна и почувствовал себя могущественным как Эскапист, струящийся мистическими тибетскими энергиями своего гнева.

— Бесполезен, — буркнул он.

— Кто?

— Я.

— Брось, Джо, не надо так говорить.

— От меня никакого толку, — сказал Джо и вдруг почувствовал, что должен уйти из бара. Он больше не хотел сидеть тут, пить и рыдать. Ему хотелось что-нибудь сделать. Непременно должно было что-то такое найтись. Ухватив Сэмми за рукав куртки, Джо едва не вышвырнул его из кабинки.

— Давай, — сказал он. — Пошли отсюда.

— А куда мы пойдем? — спросил Сэмми, поднимаясь.

— Не знаю, — ответил Джо. — На работу. Я хочу работать.

— Но ведь ты… хотя ладно, — сказал Сэмми, заглядывая Джо в глаза. — Пожалуй, это неплохая мысль. — Выйдя из «Лонгчампса», они забрели в прохладно-зловонный сумрак подземки.

На платформе для идущих на юг поездов в нескольких футах от кузенов стоял мрачный, сердитый джентльмен. То ли по покрою его одежды, то ли по какой-то неопределенной эмиссии от его глаз, подбородка или прически Джо с уверенностью опознал в нем немца. Джентльмен очень неприветливо на них поглядывал. Даже Сэмми впоследствии вынужден был согласиться, что поглядывал он на них неприветливо. Этот теоретический немец словно бы сошел с панели Джо Кавалера — мощный и как-то жестковато, по-волчьи красивый, одетый в превосходный костюм. Пока ожидание поезда все тянулось, Джо решил, что ему категорически не нравится та надменная манера морального и физического превосходства, в какой возможный немецкий фашист на него смотрел. Он обдумал несколько возможных способов (как на английском, так и на немецком) выражения своих чувств на предмет этого мужчины и его неприветливого взгляда. Сделав в итоге выбор в пользу более общепонятного способа, Джо словно бы невзначай сплюнул на платформу между собой и предполагаемым сотрудником гестапо. Плевок в общественном месте был в то время вполне обычен в городе заядлых курильщиков. А потому жест Джо мог бы остаться безопасно двусмысленным, не перелети его снаряд чуть дальше нужной отметки. Комок слюны угодил точнехонько на носок ботинка крепкого мужчины.

— Ты что, на него плюнул? — удивленно спросил Сэмми.

— Чего? — переспросил Джо, и сам несколько удивленный. — Ну да, плюнул.

— Он это не всерьез, мистер, — сказал Сэмми мужчине. — Просто он сейчас малость расстроен.

— Тогда он извиняется, — не так уж неразумно предложил мужчина. Его сильный акцент был без вопросов немецким. А извинений он ожидал с видом человека, привыкшего получать извинения, когда он их требует. Немец сделал шаг к Джо. Он был моложе, чем Джо на первый взгляд показалось, и еще более импозантен. Кроме того, у мужчины был вид умелого кулачного бойца.

— Черт побери, Джо, — негромко пробормотал Сэмми. — По-моему, это Макс Шмелинг.

Кроме них троих на платформе стояли другие люди, и они проявили к происходящему интерес. Последовал оживленный спор о том, является ли мужчина, которому Джо плюнул на ботинок, Максом Шмелингом, Черным Быком Улана, экс-чемпионом мира по боксу в тяжелом весе, или нет.

— Извините, — вроде как всерьез буркнул Джо.

— Как? — переспросил мужчина, прикладывая чашечку ладони к уху.

— Пошел к черту, — рявкнул Джо, на сей раз уже абсолютно искренне и всерьез.

— Му-до-звон, — раздельно произнес мужчина, проявляя большую заботу о своем английском. С боксерской стремительностью он подтолкнул Джо к железному столбу, одной рукой обхватил его за шею, а другой нанес резкий удар в живот. Из Джо разом вылетел весь дух, он качнулся вперед и боднул подбородком бетонную платформу. Глазные яблоки словно бы болтанулись и застряли в глазницах. В груди у него какому-то подонку вдруг вздумалось раскрыть зонтик. Лежа на пузе и по-рыбьи не моргая, Джо прикидывал, сумеет ли он в этой жизни сделать хотя бы еще один вдох. Затем он, никуда особенно не торопясь, испустил долгий, глухой стон, тем самым проверяя мышцы диафрагмы. Наконец Джо удалось сказать «ух-х». Опустившись рядом на корточки, Сэмми помог ему привстать на одно колено. Джо заглатывал неравномерно и непомерно большие клочья воздуха. Немец повернулся к другим людям на платформе и поднял руку — то ли бросая вызов, то ли, как показалось Джо, ища оправдания. В конце концов, все видели, как Джо плюнул ему на ботинок. Затем дюжий мужчина повернулся и зашагал прочь, в дальний конец платформы. Подошел поезд, люди туда сели, и тем все и закончилось. Когда они вернулись в Мазила-студию, Сэмми по просьбе Джо не сказал ни слова про его отца. Зато охотно поведал всем-всем-всем, что его кузену надрал задницу сам Макс Шмелинг. Джо удостоился несколько ироничных поздравлений. Его проинформировали, какой он счастливчик, что получил по рогам от Черного Быка Улана.

— Когда я еще раз этого парня увижу, — к собственному удивлению отозвался Джо, — я ему точно полный рюкзак накидаю.

Впрочем, Джо больше ни разу не довелось встретиться ни с Максом Шмелингом, ни с его двойником. Так или иначе, есть немалые основания считать, что Шмелинг был тогда вовсе не в Нью-Йорке, а в Польше. Ходили слухи, что в наказание за поражение от Джо Луиса в 1938 году его призвали на службу в вермахт и послали на фронт.

4

Вряд ли в то время в Нью-Йорке проживало больше пары тысяч немецких граждан. Тем не менее в последующие две недели, выходя прогуляться по городу, Джо натыкался по меньшей мере на одного. Согласно Сэмми, Джо заимел собственную суперсилу: он сделался магнитом для немцев. Находил он их где угодно — в лифтах, в автобусах, в ресторанах «Гимбельс» и «Лонгчампс». Поначалу Джо просто за ними наблюдал, подслушивая разговоры и со стремительной определенностью классифицируя их как «плохих» или «хороших» немцев, даже если они всего-навсего обменивались репликами о погоде или о том, хорошо ли заварен их чай. Однако довольно скоро он стал к ним подходить и пытаться завязывать разговоры, угрожающе вежливые и двусмысленные. Достаточно часто такие авансы Джо встречали определенное сопротивление.

— Вохер коммен зи? — спросил он как-то у мужчины, покупавшего себе фунт говядины у мясника на Восьмой авеню, сразу же за углом от Мазила-студии. — Швабенланд?

Мужчина устало кивнул.

— Штутгарт, — уточнил он.

— И как там вообще все? — Джо сам чувствовал, как в его голос прокрадывается нотка угрозы, косвенного намека. — У всех все в порядке?

Мужчина пожал плечами, покраснел и поднял брови, немо взывая к мяснику.

— А что, есть проблемы? — спросил тот у Джо.

Джо ответил, что вообще-то нет. Однако, выйдя из лавки мясника с отбивными из молодого барашка, он почувствовал странную радость оттого, что доставил тому мужчине расстройство. Джо казалось, что ему следует стыдиться этого чувства. И на каком-то уровне ему, надо думать, и впрямь было стыдно. Тем не менее Джо никак не мог удержаться от удивительно приятных воспоминаний о вороватом взгляде и покрасневших щеках мужчины, когда он обратился к нему на его родном языке.

На следующий день, в субботу — примерно через неделю после того, как Джо узнал о смерти отца, — Сэмми взял его с собой на футбольный матч «Бруклин Доджерс». Идея заключалась в том, чтобы вывести Джо на свежий воздух и немного встряхнуть. Сэмми был неравнодушен к футболу и питал особую любовь к Эйсу Паркеру, ведущему защитнику «Доджерс». В Праге Джо видел, как играют в регби, и как только он решил, что между регби и американским футболом особой разницы нет, он бросил всякие попытки уделять внимание игре и стал просто курить и попивать пивко на резком и сыром ветру. Стадион «Эббетс Филд» окутывала легкая аура обветшания, напомнившая Джо рисунок из какого-то комикса — не то из «Тунервильского троллейбуса», не то из «Пучеглаза». В темных просторах трибун сновали голуби. В воздухе висел запах масла для волос, пива и более слабый аромат виски. Мужчины в толпе передавали друг другу фляжки и с комическим видом обменивались эмоциональными замечаниями.

Вскоре Джо понял две вещи. Во-первых, что он не на шутку напился. А во-вторых, что в двух рядах позади него и чуть слева сидит пара немцев. Крепкие, флегматичные на вид мужчины, возможно братья, они попивали пивко из бумажных стаканчиков и без конца ухмылялись. Обмениваясь оживленными комментариями, они в целом вроде бы наслаждались игрой, хотя, судя по всему, разбирались в ней не больше Джо. Всякий раз, как затевалась схватка, немцы аплодировали — кто бы эту схватку ни затевал.

— Просто не обращай на них внимания, — предостерег его Сэмми. Успехи Джо в доведении немцев до белого каления уже начинали его тревожить.

— Но они на меня смотрят, — отозвался Джо, дьявольски в этом уверенный.

— Нет, не смотрят.

— Они смотрят сюда.

— Слушай, Джо, прекрати.

Джо продолжал оглядываться через плечо, пытаясь внедриться в сознание немцев, в их понимание игры. В результате смотрел он практически им в колени. Вскоре, даже несмотря на опьянение, немцы заметили пристальное внимание Джо, стали хмурить брови и кривиться. Один из братьев — это как пить дать были братья — щеголял сломанным носом и покалеченными, приплюснутыми ушами, что определенно указывало на его знакомство с правильным применением своих кулаков. Наконец, ближе к концу третьей четверти, Джо явственно услышал антисемитское замечание, брошенное «боксером» своему не то брату, не то приятелю. Прозвучало замечание как «вот жидовская морда». Джо встал. Затем перебрался через спинку сиденья. Следующий ряд был забит битком, и в процессе расчистки дороги Джо заехал в ухо одному из своих соседей. Почти теряя равновесие, он перевалился в немецкий ряд. Немцы рассмеялись, а подлокотник сиденья резко ткнул Джо в бок, но он все же сумел выпрямиться, после чего, не говоря худого слова, сбил с «боксера» шляпу. Головной убор упал в лужу пролитого пива, присоединяясь к кучке шелухи от арахиса у ног второго немца. Мужчина с изуродованными ушами нешуточно удивился. Еще больше он удивился, когда Джо схватил его за рубашку у самого воротника и дернул так резко, что три пуговицы разом отскочили и со свистом разлетелись по сторонам. Однако у немца оказались длинные руки, и он сумел ухватить Джо за загривок. Подтянув Джо к себе, он одновременно влепил ему сбоку по мозгам. Затем нос Джо оказался расплющен о левое колено мужчины. В таком положении, перегнувшись через спинку сиденья, Джо и оставался — а второй немец тем временем колошматил его по спине, словно сразу двумя молотками вбивая гвозди в бревно. Прежде чем Сэмми и некоторые из мужчин, сидевших неподалеку, сумели оттащить пару немцев, те успели капитально закрыть Джо правый глаз, сломать зуб, понаставить синяков на грудную клетку и испоганить новый костюм. Затем явился охранник и выставил Джо и Сэмми с «Эббетс Филда». Они молча ушли. Джо нежно прижимал к правому глазу бумажный стаканчик со льдом. Боль была зверская. На спуске к воротам стадиона воняло мочой. Этот резкий мужской запах показался Джо ободряющим.

— Что ты творишь? — спросил Сэмми. — Ты что, совсем рехнулся?

— Извини, — отозвался Джо. — Мне показалось, он что-то такое сказал.

— Проклятье, а какого черта ты лыбишься?

— Не знаю.

Тем вечером, когда они с Сэмми отправились пообедать к Этели Клейман, Джо нагнулся за уроненной на пол салфеткой. Когда же он снова выпрямился, на щеке у него стоял яркий восклицательный знак стекшей крови.

— Тебе нужно швы наложить, — самым что ни на есть авторитетным тоном заявила его тетушка.

Джо запротестовал. Он уже признался друзьям, что боится иголок и докторов, однако правда заключалась в том, что рана на голове странным образом его укрепляла. Нет, не то чтобы Джо чувствовал, будто он ее заслужил. Просто она ему подходила. Как тщательно Джо ни прочищал рассечение, какой плотный компресс ни прикладывал, как крепко его ни завязывал, не проходило и часа, как там снова появлялась предательская красная точечка. Это было как напоминание о доме, дань стоическому отрицанию его отцом недуга, раны и боли.

— Все будет хорошо, — сказал Джо.

Своим пятипружинным железным ухватом тетушка молча взяла его за локоть, отвела в туалет и усадила на крышку унитаза. Затем велела Сэмми достать бутылку сливовицы, принесенную одним другом ее покойного мужа еще в 1935 году и с тех пор остававшуюся непочатой. Левой рукой слегка пригнув голову Джо, миссис Клейман его зашила. Нитка была темно-синяя — в точности того же цвета, что и костюм Эскаписта.

— Не ищи себе проблем, — посоветовала тетушка Джо, всаживая ему под кожу длинную тонкую иглу. — Не то очень скоро ты их не оберешься.

Джо кивнул и, понятное дело, незамедлительно отправился искать себе проблем. Без всякой на то причины он каждый день ездил в Йорквиль, где не счесть было немецких пивбаров, немецких ресторанов, немецких клубов по интересам, а также самих германо-американцев. Большую часть времени он просто слонялся там по округе и возвращался домой из набегов без каких-либо телесных повреждений, но порой одно цеплялось за другое, а пятое за десятое. Этнические сообщества Нью-Йорка всегда были бдительны к вторжениям разных несдержанных чужаков. Джо опять получил удар в живот — на сей раз на восточной Девяностой улице, дожидаясь автобуса. Ударом его наградил мужчина, не очень по-доброму воспринявший усмешку, которой вооружался Джо, пускаясь в свои авантюры. В другой раз, болтаясь у кондитерской, Джо привлек внимание нескольких местных пацанов. Один из этих пацанов, по причинам, никак не связанными с расизмом или политикой, пульнул ему в затылок большой влажной устрицей из старого доброго шара жеваной бумаги. Все эти мальчуганы были регулярными читателями историй про Эскаписта и обожателями работы Джо Кавалера. Знай ребятишки, по кому ведется пальба, они наверняка испытали бы сильное сожаление. Но им просто не понравился вид Джо. С безжалостной мальчишеской проницательностью они подметили, что в облике Джо Кавалера есть что-то смешное и несуразное — в его мятом костюме, в ауре накопленного и вовсю дымящегося раздражения, в курчавых завитках кое-как зализанных назад волос, что торчали точно пружины из раздолбанной заводной игрушки. Для шалунов и любителей всевозможных розыгрышей Джо выглядел сущим козлом отпущения. Еще он выглядел как человек, который ищет себе проблем.

Здесь следует отметить, что очень немалое число нью-йоркских немцев находилось в резкой оппозиции к Гитлеру и нацистам. Они писали гневные послания издателям главных ежедневных газет, клеймя позором бездействие Америки и Союзников после аншлюса и аннексии Судет. Они вступали в антифашистские лиги, устраивали разборки с коричневорубашечниками — Джо был далеко не единственным молодым человеком, выходившим в ту осень на улицы Нью-Йорка, откровенно нарываясь на драку, — и горячо поддержали политику президента, когда США начали активные действия против Гитлера и его войны. Тем не менее было и немалое число нью-йоркских немцев, которые открыто гордились достижениями Третьего рейха, общественно-культурными, спортивными и военными. Среди них нашла себе место небольшая группка людей, регулярно проявлявших активность в различных патриотических, националистических, а порой откровенно фашистских, насильственного толка организациях, симпатизирующих целям и задачами их общей родины. Джо часто возвращался из Йорквиля с антисемитскими газетами и брошюрами, которые он затем от корки до корки прочитывал. При этом в животе у него все буквально сжималось от ярости. Затем он запихивал эту литературу в одну их трех коробок из-под персиков, которые служили ему картотечным шкафом. (В одной из двух оставшихся содержались письма из Праги, а в другой — комиксы.)

В один прекрасный день, шатаясь по улицам Йорквиля, Джо вдруг заприметил вывеску в окне конторы на втором этаже одного из зданий:

Стоя там и глазея на окно, Джо мрачно фантазировал о том, как он подбегает к этой конторе и врывается в самый рассадник змей — ноги несутся тебе навстречу с панели комикса, пока разнокалиберные щепки высаженной двери разлетаются по сторонам. Видя себя вторгающимся в бурлящее сплетение коричневорубашечников, Джо всякий раз обнаруживал там если не свой триумф, то по крайней мере расплату, возмездие, избавление. Добрых полчаса он стоял и наблюдал за окном, пытаясь заприметить хоть какого-нибудь реального члена партии. Однако никто не входил в здание и не появлялся у окна на втором этаже. Наконец Джо плюнул и поехал домой.

Впрочем, в Йорквиль он неизбежно вернулся. Как раз напротив штаба ААЛ была кондиторай под названием «У Гауссмана», и от столика у окна Джо прекрасно видел и дверь в здание, и окно на втором этаже. Заказав кусочек превосходного местного захер торте и чашку кофе, удивительно пригодного для питья (особенно в Нью-Йорке), он стал ждать. Еще один кусочек захер торте и две чашки кофе спустя никаких подрывных действий американоарийцев по-прежнему не наблюдалось. Тогда Джо заплатил по счету и перешел через улицу. В табличке на здании, как он уже заметил, числились оптометрист, бухгалтер, издатель и ААЛ, но никто из упомянутых, похоже, не имел никаких пациентов, клиентов или сотрудников. Здание — оно называлось Кюн-билдинг — было сущим кладбищем. Когда Джо поднялся по лестнице на второй этаж, дверь в контору ААЛ оказалась заперта. Серый дневной свет, просачивавшийся сквозь матовое стекло двери, предполагал, что никаких ламп внутри не горит. Джо попробовал дверную ручку. Затем опустился на одно колено, чтобы осмотреть замок. Там оказался старый «чабб», вполне надежный, но будь у Джо инструменты, вскрыть такой замок проблемы бы не составило. К несчастью, все его отмычки и гаечный ключик лежали в ящичке рядом с его кроватью в Мазила-студии. Пошарив по карманам, Джо нашел там механический карандаш, чья металлическая скобочка, прикрепленная к стержню с раздвоенной втулкой, должным образом деформированная, отлично послужила бы в качестве гаечного ключика с ограничением по крутящему моменту. Однако по-прежнему оставался вопрос отмычки. Тогда Джо спустился обратно по лестнице и побрел по кварталу, пока не наткнулся на детский велосипед, прикованный цепочкой к оконной решетке на восточной Восемьдесят восьмой улице. Приторно-красный велик смотрелся совсем новехоньким, его хромированные детали блестели как зеркала, а ребристые шины лоснились. Джо немного подождал, убеждаясь, что никто не идет. Затем он ухватился за сверкающий руль и после нескольких свирепых толчков подошвой ботинка сумел ослабить одну спицу. Выковыряв ее из обода, Джо побежал обратно к углу Восемьдесят седьмой и Йорка. Там, воспользовавшись металлическим поручнем как обжимным инструментом, а тротуаром как драчёвым напильником, он сумел смастерить из тонкой и прочной спицы вполне пригодную отмычку.

Вернувшись назад к конторе Американоарийской лиги, Джо постучал в рубцеватый дубовый косяк. Ответа не последовало. Тогда он подобрал брюки, присел на корточки, прижался лбом к двери и принялся за работу. Грубые инструменты, недостаток практики и возбужденная пульсация в артериях и суставах порядком все усложняли. Джо снял пиджак. Закатал рукава рубашки. Скинул шляпу себе на ладони и аккуратно положил ее на пол рядом с собой. Наконец расстегнул воротник и сдвинул в сторону галстук. Джо ругался, потел и так напряженно прислушивался, ловя звук открывающейся внизу двери, что почти не слышал пальцами замок. У него ушел почти час, чтобы попасть в контору.

Когда же он наконец этого добился, то вопреки ожиданиям обнаружил внутри вовсе не сложную лабораторию или мануфактуру фашизма, а деревянный стол, стул, пишущую машинку и высокий картотечный шкаф крепкого дуба. Жалюзи были пыльные и кривые, и в них недоставало пластин. Голый деревянный пол пестрел ожогами от окурков. Джо поднял трубку телефона, но тот глухо молчал. На одной стене висела цветная литография фюрера, выполненная в романтическом духе — подбородок под поэтическим углом, альпийский ветерок слегка ворошит темную челку. У другой стены располагалась полка, заваленная высоченной кипой различных изданий как на немецком, так и на английском, названия которых вызывали ассоциации с целями и пророчествами национал-социализма и пангерманской мечты.

Джо подошел к столу и встал там. Затем вытащил стул и сел. Стол буквально терялся под наносами записок и памяток. Некоторые были отпечатаны на машинке, некоторые накорябаны небрежным и угловатым почерком.

Там также валялись автобусные билеты, обертки от леденцов, корешок входного билета на «Поло Граундс». Экземпляр книги под названием «Фагги». Бесчисленные газетные и журнальные вырезки — в основном из «Фотоплея» и «Модерн скрина». Все журнальные статьи, отметил Джо, похоже, были связаны с кинозвездой Франчотом Тоне. А в слои чепуховых и загадочных заметок были густо нашпигованы дюжины комиксов: «Супермен», «Волшебная тайна», «Вспышка», «Молодец», «Маг щита» — а также, едва ли мог не отметить Джо, последние выпуски «Радио», «Триумфа» и «Монитора». Местами бумажные наносы вырастали положительно до горных масштабов. Повсюду, точно условные знаки на карте, были рассеяны скрепки, кнопки и карандашные огрызки. Неровный палисад карандашей топорщился из пустой банки от кофе марки «саварин». Джо вытянул руки и двумя быстрыми взмахами разбросал все по сторонам. Кнопки застучали по полу.

Дальше Джо стал просматривать ящики стола. В одном он обнаружил уведомление от «Нью-Йорк Телефон», обещавшее (как уже выяснилось, не напрасно) отключить аппарат, если счет ААЛ так и останется неоплаченным; напечатанная на машинке рукопись непонятно чего; и, совершенно необъяснимым образом, меню званого обеда в отеле «Треви» в честь свадьбы Брюса и Мэрилин Горовиц. Джо выдернул ящик и перевернул его. Рукопись рассыпалась на отдельные страницы, точно колода карт. Джо подобрал одну страницу и просмотрел ее. Похоже, это была научная фантастика. Невесть кто по имени Рекс Манди целился из лазерного пистолета в гноящуюся шкуру омерзительного Зида. Невесть кто по имени Кристаль Де Хавен свисал вниз головой с железной цепи над разинутой пастью голодного торка.

Джо смял страницу и продолжил свой рейд по ящикам стола. Один содержал в себе рамку с фотографией Франчота Тоне. В левый нижний угол рамки была вставлена бумажка, в которой Джо мгновенно опознал панель, вырезанную со страницы «Радиокомикса #1». Там был крупный план старого Макса Мейфлауэра в качестве молодого человека, богатого и бесшабашного. У Макса было сонное выражение лица, ямочки на щеках, а в словесном облачке он говорил: «Да какое мне дело? Самое главное — поразвлечься». Джо подметил, что наклон головы Макса, определенная лукавость у него на лице и словно бы высеченный зубилом нос очень схожи, даже почти идентичны всему тому же у Франчота Тоне на фотографии. Раньше это сходство никто не замечал и особо не выделял. Джо был не очень хорошо знаком с актерскими работами Тоне, но теперь, изучая худое, меланхолично вытянутое лицо на глянцевой фотографии — между прочим, там имелась подпись Карлу с наилучшими пожеланиями от Франчота Тоне, — задумался, не смоделировал ли он, сам того не подозревая, своего персонажа с Тоне.

Наконец, в нижнем правом ящике, в самой его глубине, обнаружился небольшой дневник в кожаном переплете. На форзаце имелась надпись, датированная Рождеством 1939 года. Карлу, чтобы приводить здесь свои блестящие мысли в порядок, с любовью, Рут. На первых пятидесяти страницах дневника шла мелкая, но яростная рукописная аргументация, суть которой — насколько понял Джо — заключалась в том, что Франчот Тоне был членом тайной лиги наемных убийц, финансируемой компанией «Американский карборунд», которую возглавлял отец Тоне. Главной целью лиги являлось уничтожение Адольфа Гитлера. Откровение обрывалось на полуслове, а оставшиеся страницы дневника были заняты несколькими сотнями вариаций на тему слов «Карл Эблинг», составляя подлинную энциклопедию стилей от вычурно цветистого до катастрофически корявого. Джо раскрыл дневник посередине, покрепче ухватился и разорвал его напополам.

Закончив со столом, Джо подошел к книжной полке. С холодной методичностью он принялся отправлять на пол стопки книг и брошюр. Бумаги порхали в воздухе. Джо очень боялся позволить себе хоть что-то почувствовать. Он сильно подозревал, что испытает тогда вовсе не ярость, не удовлетворение, а всего лишь жалость к пыльному ничтожеству безумца Карла Эблинга, чья лига явно состояла только из одного человека. Так Джо и продолжал, чувствуя лишь немоту в ладонях, сжимая эмоции в кулак. Сорвав с крючка фотографию Гитлера, он со звоном ее разбил. Дальше настала очередь картотечного шкафа. Вытащив верхний ящик, «А-Д», Джо перевернул его и вытряс все содержимое в стиле Эскаписта, вытряхивающего из башни танка немецких солдат. Затем он продолжил действовать в том же духе. Наконец, выдернув последний ящик, «Э-Я», Джо уже собрался было отправить его содержимое в общую кучу, как вдруг заметил на индексном ярлыке одного из первых досье в ящике до боли знакомую надпись: «Эмпайр Комикс Инкорпорейтед».

Довольно пухлая папка содержала в себе все десять выпусков «Радиокомикса», до сих пор появившихся в печати. К первому выпуску скрепкой было присовокуплено листов двадцать пять папиросной бумаги с плотно отпечатанным на них текстом. Там содержался доклад в форме памятки, обращенной ко всем членам лиги, за подписью Карла Эблинга, председателя нью-йоркского филиала ААЛ. Темой памятки прежде всего являлся сверхсильный мастер высвобождения, известный как Эскапист. Джо сел на стул, закурил сигарету и начал читать. Во вводном параграфе памятки Карла Эблинга сам костюмированный герой, издатель комикса и создатели Эскаписта, «жидовские карикатуристы Джо Кавалер и Сэм Клей», разом объявлялись угрозой репутации, чести, достоинству и целям немецкого национализма в Америке. Карл Эблинг прочел статью в «Сатердей ивнинг пост»,[3] подробно описывающую выдающийся успех и рост продаж ассортимента комиксов «Эмпайр», и кратко прошелся по тем негативным эффектам, которые подобная грубая антинемецкая пропаганда окажет на умы тех, в чьих руках находится будущее саксонских народов — американских детей. Дальше он привлек исключительно гипотетическое внимание своих читателей к поистине замечательному сходству персонажа Макса Мейфлауэра, по кличке Мистериозо, с тайным агентом Союзников Франчотом Тоне. После этого, однако, автор, похоже, напрочь забыл о критической нацеленности памятки. Во всех остальных параграфах Эблинг довольствовался — иного слова не подберешь — кратким описанием приключений Эскаписта от самого первого выпуска, где уточняется его происхождение, до самого последнего, только-только обрушившегося на газетные лотки. В целом резюме Эблинга было вполне четким и точным. Но самым поразительным был тот факт, что по мере того, как он месяц за месяцем продолжил добавлять новые записи к своему досье на «Эмпайр», гневные и насмешливо-пренебрежительные интонации все слабели, пока совсем не исчезли. К четвертому выпуску Эблинг прекратил шпиговать свои комментарии такими терминами, как «возмутительный» и «оскорбительный»; сами же описания становились все длиннее и детальнее. Временами в памятке вообще шел попанельный пересказ происходящего с дословным цитированием реплик. Финальное резюме самого свежего выпуска имело четыре страницы в длину и было так капитально лишено судебной лексики, что становилось совершенно нейтральным. В последнем предложении Эблинг словно бы осознал, как далеко он отошел от первоначальной цели проекта, и с весьма непунктуальной поспешностью выдал приложение, подразумевавшее стыдливое возвращение к упомянутой цели: «Разумеется, все это обычная жидовская подстрекательская пропаганда [sic!]». Однако Джо было совершенно ясно, что меморандум Эблинга на самом деле никакой реальной цели не служил — если, понятное дело, не считать самой экзегезы, точной аннотированной записи, десяти месяцев чистого наслаждения. Вопреки самому себе Карл Эблинг был горячим поклонником Эскаписта.

За последние месяцы Джо получил уйму писем от читателей, мальчиков и девочек — в основном, естественно, мальчиков, — рассеянных по всем Соединенным Штатам от Лас-Крусеса до Ла-Кросса, но эти письма, как правило, ограничивались обычным выражением восхищения и просьбой о подписанной карточке с изображением Эскаписта, благо что Джо в последнее время разработал стандартную позу для таких карточек. Поначалу он всякий раз изображал эту позу от руки, но затем, экономя время, стал просто копировать рисунок на фотостате и дополнять его своей подписью. Лишь прочтя меморандум Эблинга, Джо впервые понял, что его комиксы могут читать и взрослые. Он также впервые осознал всю глубину страсти Эблинга, пусть даже стыдливой и нежеланной, всю силу его школярского энтузиазма, выраженного в изобильных сносках, тематическом анализе и перечнях действующих лиц. Все это странным образом его тронуло. Джо осознал свое желание встретиться с Эблингом (и сам для себя не смог от этого желания отречься). Оглядев хаос, посеянный им в несчастной, жалкой конторе Американоарийской лиги, он испытал секундный укол сожаления.

А потом настала пора застыдиться Джо — и не только за свое, пусть и секундное, сочувствие к нацисту, но и за неопровержимый факт того, что он проделал работу, привлекшую подобного человека. На самом деле Джо Кавалер был не единственным из раннего поколения создателей комиксов, кто признал зеркальное отражение фашизма неотъемлемо-присущим в своем антифашистском супермене. Уилл Эйснер, другой рисовальщик семитской национальности, вполне осознанно облачал своего Черного Ястреба, героя воинства Союзников, в форму, смоделированную по образчикам элегантных нарядов «Эдельвейса» и «Мертвой головы». Однако Джо, пожалуй, первым ощутил стыд за прославление (во имя свободы и демократии) мстительной брутальности очень сильного человека. Многие месяцы он сам заверял себя и прислушивался к аналогичным заверениям Сэмми в том, что посредством фантазийного отфигачивания Гадлера, Гнидлинга, Гнусвера или Гитлера они приближают вступление Соединенных Штатов в войну в Европе. А теперь Джо пришлось задуматься, не навязывают ли они народу свои худшие побуждения и не обеспечивают ли воспитание еще одного поколения людей, поклоняющихся только власти и насилию.

Впоследствии Джо так и не смог понять, почему он не сумел расслышать входящего в здание Карла Эблинга — как глава ААЛ поднимался по лестнице и ощупывал изнасилованную ручку своей конторы. То ли Джо был так потерян в раздумьях, то ли Эблинг приблизился слишком легкой походкой, то ли нацист почуял незваного гостя и понадеялся застигнуть его врасплох. Так или иначе, как только заскрипели петли, Джо поднял взгляд — и обнаружил перед собой более старую и размытую версию Франчота Тоне — слабый подбородок еще слабее, залысины на лбу еще обширнее. Застегнутый по самое горло в мерзостно-серую парку, Карл Эблинг стоял в дверях конторы Американоарийской лиги. В правой руке он держал толстую черную дубинку.

— Кто ты, черт побери, такой? — Акцент Эблинга был не столь изящным, как протяжный говорок Тоне, но получалось что-то более-менее близкое. — Как ты сюда попал?

— Меня зовут Мейфлауэр, — ответил Джо. — Том Мейфлауэр.

— Что? Мейфлауэр? Тот самый? — Пристальный взгляд Эблинга вспыхнул при виде досье на «Эмпайр». Рот его немо открылся и снова закрылся.

Джо захлопнул досье и медленно встал со стула. Не сводя глаз с рук Эблинга, он начал бочком обходить стол.

— Я как раз собирался уходить, — сказал Джо.

Эблинг кивнул и сузил глаза. На вид этот мужчина лет сорока казался тщедушным, даже, может статься, чахоточным. Его бледная кожа пестрела веснушками. Карл то и дело моргал и нервно сглатывал, как будто и впрямь украл у Клары кораллы. Джо воспользовался, как ему показалось, нерешительной натурой нациста и сделал рывок к двери. А Эблинг точнехонько приложился ему по затылку черной дубинкой. Череп Джо зазвенел как медный колокол, колени его подогнулись, и Эблинг снова его треснул. Джо ухватился за дверной косяк, развернулся — и третий удар угодил ему в подбородок. Боль нахлынула и унесла прочь остатки стыда и угрызений совести, замутнившие его разум. В сердце у Джо мигом вспыхнул новый гнев. Бросившись на Эблинга, он схватил его за правую руку, что размахивала дубинкой, и с такой силой ее дернул, что щелкнул сустав. Эблинг вскрикнул от боли, а Джо крутанул его за руку и хрястнул об стенку. Карл ударился головой об угол полки, на которой совсем недавно покоились горы нацистской литературы, и, точно брюки без хозяина, осел на пол.

Пока крутом звучали отголоски его первой победы, Джо надеялся — и этой дикой, злобной надежды он никогда не забывал, — что его противнику кранты. Шумно дыша, сглатывая слюну и мотая головой от звона в ушах, он стоял над Эблингом и желал вылета наружу его поганой души. Но нет — там было дыхание, цыплячья грудь американского нациста слегка поднималась и опускалась. При виде этого невольного, по-кроличьи жалкого движения поток гнева в груди у Джо словно перегородило плотиной. Вернувшись к столу, он забрал свой пиджак, сигареты и спички. Уже собираясь уйти, Джо вдруг заметил досье на «Эмпайр Комикс» с торчащим сверху уголком меморандума Эблинга. Тогда он открыл папку, вытянул пачку папиросной бумаги из-под скрепки и перевернул. На обратной стороне последней страницы своим механическим карандашом Джо сделал быстрый набросок Эскаписта в той самой стандартной позе, которую он разработал для фотокарточек: Мастер Эскейпа улыбается, руки его разведены в стороны, разделенные половинки наручников браслетами висят на запястьях.

Моему другу Карлу Эблингу, — крупным и радостным английским курсивом написал Джо в самом низу листа. — Желаю удачи, Эскапист.

5

В начале четвертого часа дня в пятницу, 25 октября 1940 года (согласно как его дневнику, так и заявлению для полиции), Джеймс Хоуорт Лав, держатель контрольного пакета акций и председатель совета директоров компании «Онеонта Миллс», сидел вместе с Альфредом Э. Смитом, пожизненным президентом корпорации «Эмпайр-стейт-билдинг», в замусоренном всевозможными сувенирами кабинете последнего. Как раз тогда в дверь вошел управляющий зданием, «с пепельно-серым лицом — как описал физиономию управляющего промышленник в своей личной оценке событий того дня — и таким видом, как будто его вот-вот вырвет». Бросив на Лава осторожный косой взгляд, управляющий зданием по имени Чапин Л. Браун проинформировал своего босса о том, что у них на двадцать пятом этаже возникла самая что ни на есть заковыристая ситуация.

Альфред Эмануэль Смит — по всем правила выпоротый Гербертом Гувером после своей замашки 1928 года на Белый дом — был политическим соратником и деловым партнером Лава еще со времен своей бытности губернатором штата Нью-Йорк. А в тот день Лав вообще-то оказался в кабинете у Смита, чтобы завербовать того в качестве вывески для синдиката, надеющегося вернуть к жизни старую мечту Густава Линденталя о мосте через Гудзон напротив Пятьдесят седьмой улицы — конструкции восьмиста футов в вышину и двухсот в длину, восточные подступы к которой предстояло соорудить на обширном участке недвижимости Вест-Сайда, совсем недавно приобретенном Лавом. Смит и Лав ни в коей мере не были доверенными лицами — насколько знал Смит, Джеймс Лав обделывал свои делишки без всяких доверенных лиц. Мало того, текстильный магнат был человеком почти легендарной скрытности, даже строгой секретности, и совет, как было широко известно, держал только с самим собой. Удостоив гостя конфиденциального кивка, рассчитанного на обозначение его неколебимой веры в скрытность и здравомыслие мистера Лава, Смит тактично сказал Брауну, что, на его взгляд, управляющему следует идти себе дальше и кому-нибудь еще об этом сказать. Браун в свою очередь кивнул мистеру Лаву, затем плотно упер ладони в бедра, словно желая себя уравновесить, после чего испустил краткий выдох, которому предполагалось выразить сразу и недоумение, и обиду.

— Может статься, у нас в здании бомба, — заявил управляющий.

В три часа, продолжил он, мужчина, объявивший себя представителем группы американских фашистов — в слове «фашистов» Браун почему-то произнес по меньшей мере две буквы «ш», — позвонил по телефону и, приглушая фальшивый баритон носовым платком, сказал, что в одной из контор на двадцать пятом этаже он припрятал мощное взрывное устройство. Взрыв, заявил звонивший, который должен произойти ровно в три тридцать, не только убьет всех, кто окажется в непосредственном окружении, но и, может статься, причинит ущерб структуре самого прославленного здания.

В своем заявлении для полиции мистер Лав сообщил, что его честь воспринял новости с той же серьезностью, с какой они были оглашены. Однако в своем дневнике он отметил, что любая тревога нипочем не вызвала бы ни следа бледности на этой румяной физиономии.

— Вы позвонили М'Нотону? — спросил Смит. Его серьезный голос был мягок, а внешность выражала спокойствие, однако что-то вроде сдерживаемого гнева все же проскальзывало в его тоне и карих глазах, которые, выпучиваясь с его скуластой физиономии пожилого младенца, склонны были окидывать окружающих слегка грустным взором, обычным для людей компанейских. Капитан М'Нотон был главой специального пожарного батальона здания. Браун кивнул. — А Харли? — Капитан Харли руководил местным полицейским подразделением. Браун опять кивнул.

— Его люди эвакуируют этаж, — добавил он. — И парни М'Нотона тоже там — ищут проклятую штуковину.

— Позвоните Харли и скажите, что я спускаюсь, — сказал Смит.

Тем временем он был уже на ногах и огибал стол, направляясь к двери. Уроженец нижнего Ист-Сайда, Смит вырос крутым парнишкой из старого Четвертого района, и его чувства к зданию, для которого он в глазах жителей Нью-Йорка и всего народа служил не иначе как человеческим символом, были в высшей степени собственническими. Выходя из кабинета, Смит невольно бросил взгляд назад. «Как будто на случай, — подумалось Лаву, — если он больше никогда его не увидит». Это помещение, точно старая веранда, было буквально нашпиговано различными трофеями и сувенирами карьеры, которая чуть было не довела Смита до Вашингтона, однако в самый последний момент отправила его властвовать над этим вообще-то куда более гармоничным царством в поднебесье. Президент корпорации тяжко вздохнул. Сегодня давался старт последнему уикенду великой двухлетней авантюры с нью-йоркской Всемирной ярмаркой, чей официальный штаб находился как раз здесь, в Эмпайр-стейт-билдинг, и роскошный банкет должен был вечером состояться в столовой «Эмпайр-стейт-клуба» — внизу, на двадцать первом этаже. Смит терпеть не мог, когда роскошный банкет срывался по любой причине — не говоря уж о бомбе. Он с сожалением покачал головой. Затем, поправляя на голове коричневый котелок, свой фирменный знак, президент корпорации взял Джеймса Лава, почетного гостя, под руку и повел его к лифтам. Этот этаж обслуживало аж десять лифтов, причем все местные ходили только между двадцать пятым и сорок первым.

— Двадцать пятый, — рявкнул Смит лифтеру, едва они только вошли в кабину. Билл Рой, телохранитель Смита, тоже туда вошел, чтобы защищать старую ирландскую тушу своего босса. — Двадцать пятый, — спокойно повторил Смит и с прищуром глянул на мистера Брауна. — Там тот народец со смешными книжонками?

— «Эмпайр», — уточнил Браун и с кислым видом добавил: — Все очень смешно.

У двадцать девятого лифт замедлился, почти останавливаясь, но лифтер нажал на кнопку, и местный, получив что-то вроде боевого повышения в звании до экспресса, продолжил свой путь вниз.

— Что еще за «Эмпайр»? — захотел узнать Лав. — Какие смешные книжонки?

— Комиксы называются, — ответил мистер Браун. — А заведение — «Эмпайр Комикс». Новые жильцы.

— А, комиксы. — Бездетный вдовец, Лав тем не менее пару лет назад наблюдал за тем, как его племяши читают комиксы у себя дома в Мискеганките. И в то время отметил для себя лишь саму очаровательную сцену: два мальчика в одних лишь шортиках, босоногие, лежат в качающемся гамаке, натянутом меж двух могучих вязов; справа на них падает косой, пятнистый от листвы солнечный столбик; покрытые нежным пушком ноги мальчиков переплетены, неугомонное внимание обоих целиком приковано к грубо-полосатому пятну буйной расцветки под маркой «Супермен». Лав проследил за последовавшим покорением рослым газетным героем в обтягивающем трико коробок с кукурузными хлопьями, а совсем недавно — и «Общей трансляционной сети». Впрочем, он и сам порой бросал деловой взгляд на комические приключения Супермена. — Но что фашисты могут против них иметь?

— Ты что, Джим, никогда ни одной из тех смешных книжонок не видел? — отозвался Смит. — Будь я десятилетним мальчуганом, я бы нешуточно удивился тому, что в Германии все еще есть фашисты. Учитывая, как наши друзья из «Эмпайр» здесь их метелят.

Дверцы лифта раскрылись — и взорам четверых мужчин явилось до неловкости сновидное зрелище того, как сотни людей в гробовом молчании движутся к лестнице. Не считая периодических — спешных, не особенно вежливых — напоминаний одного из десятков местных полицейских, роящихся в вестибюле у лифтов, на предмет того, что толчки и тычки приведут только к отдавленным ногам и синякам на ребрах, расслышать можно было только барабанный рокот резиновых сапог, шелест дождевиков, стук и скрип каблуков и подошв, а также нетерпеливое постукивание зонтиков по кафелю. Вместе со всей компанией выходя из лифта, Джеймс Лав заметил, как дюжий полицейский, кивнув Чапину Брауну, заступил позади них, блокируя дверцы. Все лифты были обставлены кордонами из охранников в синих куртках. Стражи порядка стояли угрюмыми, непроницаемыми рядами, покачиваясь с пяток на носки и сцепив руки за спиной.

— Капитан Харли решил, что нам лучше вывести их всем гуртом и держать вместе снаружи, — сказал Браун. — Я склонен был с ним согласиться.

Эл Смит лишь молча кивнул.

— Нет нужды стращать все здание, — добавил он затем и взглянул на часы. — По крайней мере, на данный момент.

Спешно подошел капитан Харли. Высокий, широкоплечий ирландец с рассеченным левым глазом, он казался сжатым в кулак вокруг этой бело-голубой безделушки у себя на лице.

— Прошу прощения, комендант, но вам здесь быть не следует, — сказал Харли, обращая злобный правый глаз на Лава. — Я отдал приказ очистить этаж. При всем моем уважении это касается и вашего гостя.

— Так нашли вы бомбу или нет? — спросил Смит.

Харли покачал головой.

— Люди все еще там шарят.

— А со всем этим народом что вы намерены делать? — спросил Смит, наблюдая за последними ходоками, которых гуртом выгоняли в лестничный колодец. Среди них выделялся очкастый молодой человек мрачного вида, зачем-то закутанный минимум в пять-шесть слоев одежды.

— Мы отводим их вниз, в полицейский участок…

— Отправьте-ка лучше всех этих добрых людей в «Недикс». И проставьте им за мой счет апельсиновые коктейли. Ни к чему, чтобы они толпились на тротуаре и черт знает о чем там болтали. — Смит понизил голос до заговорщического шепота, даже в таких обстоятельствах не лишенного определенной приятности. — Нет, — продолжил он. — Даже не так. Вот что я вам скажу. Пусть один из ваших парней проводит их в «Кинс», ага? Скажите Джонни или кто там сегодня, чтобы он проставил им славную выпивку за счет Эла Смита.

Харли молча просигналил одному из своих людей, отправляя его следом за эвакуируемыми.

— Если не найдете эту ерундовину за… — Смит опять сверился с часами, — за десять минут, очищайте также двадцать третий, двадцать четвертый, двадцать шестой и двадцать седьмой. Пошлите их всех в… Гм, не знаю куда. В «Стауфферс» или еще куда-нибудь. Понятно?

— Ток точно, комендант. Сказать правду, я собирался ждать только пять минут, прежде чем эвакуировать другие этажи.

— Я верю в М'Нотона, — сказал Смит. — Пусть будет десять.

— Хорошо, ваша честь, теперь осталась только одна проблема, — продолжил капитан Харли, потирая мясистой ладонью сперва подбородок, затем всю нижнюю половину лица, где затем остался пятнистый румянец. Это был характерный жест большого и сильного мужчины, сражающегося с естественной потребностью порвать кого-то в мелкие клочья. — Я как раз этим занимался, когда услышал, что вы спускаетесь.

— В чем дело?

— Один из них не хочет выходить.

— Не хочет выходить?

— Некий мистер Джо Кавалер. Приезжий парнишка. На вид не старше двадцати.

— А почему этот малый не выходит? — поинтересовался Эл Смит. — Что с ним такое?

— Он говорит, у него слишком много работы.

Лав прыснул и тут же отвернулся, не желая оскорблять своим весельем полицейского или самого президента корпорации.

— А, черт, да будь он трижды… гм, в общем, выведите его, — процедил Смит. — Понравится ему это или нет.

— Я бы с удовольствием, ваша честь. Но к несчастью… — Харли осекся и еще немного потерзал свою физиономию здоровенной ладонью. — Мистер Кавалер сумел приковать себя наручниками к чертежному столу. Свою лодыжку, если точнее.

На сей раз мистер Лав ухитрился замаскировать свой смех приступом кашля.

— Что? — Смит ненадолго закрыл глаза, затем снова открыл. — Как он, черт побери, сумел это проделать? Откуда он эти наручники взял?

Тут Харли густо покраснел и пробормотал едва слышный ответ.

— Что? Не слышу? — рявкнул Смит.

— Это мои наручники, ваша честь, — признался Харли. — И, сказать правду, я вообще-то не очень понимаю, как он ими завладел.

К этому моменту приступ кашля у Лава стал уже совершенно неподдельным. Заядлый курильщик типа «три пачки в день», он уже довел свои легкие до жуткого состояния. И, дабы предотвратить публичную неловкость, смеяться старался как можно меньше.

— Понятно, — сказал Смит. — Что ж, капитан, пусть тогда пара ваших самых больших и крепких парней вынесет заодно и трижды проклятый стол.

— Он это самое, ваша честь… в общем, он туда встроен. Привинчен к стене.

— Так отвинитите! Короче, уберите отсюда сукина сына! Его трижды проклятая точилка для карандашей как пить дать взрывчаткой начинена!

Харли дал знак паре своих самых крепких сотрудников.

— Нет, погодите минутку, — сказал Смит, в очередной раз сверяясь с часами. Затем он сдвинул свой котелок на затылок, отчего стал выглядеть сразу и моложе, и свирепее. — Дайте-ка я с этим молокососом парой словечек перекинусь. Как там, говорите, его фамилия?

— Кавалер, ваша честь. Только я не вижу для вас никакого смысла…

— Я уже одиннадцать лет президент этого здания, капитан Харли. И за все эти годы я ни разу не посылал вас или ваших людей хоть пальцем тронуть кого-нибудь из жильцов. Здесь вам не какая-нибудь ночлежка в Бауэри. — Смит направился к двери «Эмпайр Комикс». — Надеюсь, мы можем посвятить одну минуту голосу разума, прежде чем всыплем этому самому мистеру Кавалеру по первое число.

— Ничего, если я пойду с вами? — спросил Лав. Он уже восстановился от своего приступа восторга, однако в его носовом платке теперь содержалось очевидное свидетельство какой-то бурой гадости у него внутри.

— Извини, Джим, но я не могу тебе этого позволить, — сказал Смит. — Это было бы безответственно.

— Ты можешь потерять жену и детей. Эл. А я — только деньги.

Смит посмотрел на старого друга. Перед тем, как Чапин Браун вбежал и перебил их сообщением об угрозе бомбы, они обсуждали вовсе не постройку моста через Гудзон, проект, который, как вскоре выяснилось, в связи с внезапным отходом Лава от общественной жизни так или иначе опять кончился ничем, а скорее твердые и часто во всеуслышанье оглашаемые взгляды текстильного магната на войну, которую Британия проигрывала в Европе. Преданный единомышленник Уилки, Джеймс Лав входил в число тех немногих крупных промышленников Соединенных Штатов, которые активно протестовали за вступление Америки в войну едва ли не с самого ее начала. Пусть даже сына и внука миллионеров. Лава, совсем как президента США, всю жизнь тревожили капризные либеральные побуждения, которые хотя и несколько судорожным, но все же вполне естественным образом (в конце концов, на его заводы брали как просто рабочих, так и членов профсоюза) сделали магната убежденным антифашистом. В его взгляды также несомненно внесло свой вклад напоминание, передававшееся в семье Лавов от миллионера к миллионеру, о колоссальном и длительном процветании, которое во время Гражданской войны принесли «Онеонта Вуленс» государственные контракты. Все это знал и более-менее понимал Эл Смит. Так он пришел к мысли о том, что игра со смертью в лапах американских фашистов содержала в себе определенную привлекательность для человека, который уже без малого два года тем или иным способом пытался ввязаться в войну. С другой стороны, этот человек году в 36–37-м потерял от рака свою жену, знаменитую красавицу: с тех пор до ушей Смита доходили смутные слухи о распутном поведении Лава, вполне возможно предполагавшем, что в той трагедии он потерял точку опоры или по крайней мере страх смерти. Чего Смит не знал, так это того, что единственный настоящий друг всей жизни Джеймса Лава стал одним из первых погибших (от «внутренних повреждений») в Дахау вскоре после открытия этого концлагеря в 1933 году.[4] Смит ни на секунду не подозревал и даже никогда бы не вообразил, что враждебность Джеймса Лава к немецким фашистам и их американским сторонникам была в самой своей основе делом глубоко личным. И теперь в глазах промышленника читался пыл столь горячий, что Смит был им одновременно и встревожен, и тронут.

— Отведем на разговоры пять минут, — сказал Смит. — А потом я велю Харли выволочь ублюдка за подтяжки.

Приемная «Эмпайр Комикс» представляла собой холодный простор мраморно-кожаного модерна, черную тундру, подмороженную стеклом и хромировкой. Общий эффект был столь же колоссальным, устрашающим и холодно-роскошным, что и дизайнерша обстановки, миссис Шелдон Анаполь, хотя ни Лав, ни Смит, разумеется, такой параллели не проводили. Напротив входа располагался полукруглый конторский стол, облицованный черным мрамором и прочерченный сатурновыми кольцами из стекла. Как раз за этим столом трое пожарных, чьи лица скрывали тяжелые сварочные маски, сидели на корточках, аккуратно тыча повсюду ручками от швабр. На стене над конторским столом висела картина с гибким гигантом в маске и темно-синем форменном костюме. Руки гиганта были широко распростерты, словно он собирался заключить кого-то в экстатические объятия, пока он вырывался из корчащегося гнезда железных цепей, что опутывали его чресла, живот и грудь. Спереди у него на форме имелась эмблема в виде стилизованного ключа. Над головой гиганта изгибались футовые в вышину буквы, гордо объявлявшие: ЭСКАПИСТ! Тем временем у его ног пара борцов с огнем ползала на карачках, обшаривая ящики и прочие внутренности конторского стола на предмет бомбы. Поблескивая масками, пожарные подняли головы, пока Харли проводил мимо них коменданта Смита и мистера Лава.

— Нашли что-нибудь? — поинтересовался Смит. Один из пожарных, пожилой малый, чей шлем казался ему слишком велик, покачал головой.

Мастерская по производству комиксов — или как она там называлась — не содержала в себе ни капли лоска и блеска приемной. Бетонный пол там был выкрашен светло-голубой краской и загажен окурками вперемешку с комками неудачных рисунков. Чертежные столы представляли собой уютное смешение мебели новехонькой и полуразвалившейся, зато с трех сторон сиял яркий дневной свет с красочным, если не захватывающим дух видом на отели и конторские башни города, зеленый значок Сентрал-парка, зубчатые стены Нью-Джерси, а также тусклый металлический блеск Ист-Ривер с темнеющей в отдалении железной мантильей моста Квинсбери. Окна были закрыты, и в помещении висела табачная пелена. В дальнем углу, у стены, где был опущен складной чертежный стол, горбился бледный молодой человек. Высокий и стройный, в мятой одежде, с болтающимися наружу полами рубашки, он энергично добавлял клубящиеся ярды дыма к и без того густой пелене. Эл Смит знаком велел Харли их покинуть.

— Пять минут, — сказал Харли, выходя в приемную.

Услышав голос капитана полиции, молодой человек резко развернулся на табурете. И с несколько недовольным видом близоруко прищурился в направлении подходящих к нему Смита и Лава. У этого симпатичного еврейского парнишки были большие голубые глаза, орлиный нос и волевой подбородок.

— Здравствуйте, молодой человек, — сказал Смит. — Мистер Кавалер, если не ошибаюсь. Я Эл Смит. А это мой друг мистер Лав.

— Джо, — отозвался молодой человек. Обмениваясь с ним рукопожатием, Лав отметил силу и сухость его руки. Хотя юноша, судя по всему, слишком долго носил свою одежду, изначально она была достаточно хороша: черная рубашка тонкого сукна с вышитой на нагрудном кармане монограммой, галстук из шелка-сырца, серые ворсистые брюки с солидными манжетами. Однако у него также был недокормленный вид эмигранта. Глубоко посаженные глаза молодого человека, светящиеся настороженностью, были в синих кругах, а кончики пальцев запятнаны желтой краской. Аккуратно подстриженные ногти портили пятна туши. В целом он выглядел скверно отдохнувшим, усталым как собака и — для Лава это была удивительная и непривычная мысль, ибо чувства других его, как правило, не заботили, — печальным, даже скорбным. Менее утонченный житель житель Нью-Йорка наверняка задал бы этому юноше вопрос: «А кого сегодня хоронят?»

— Итак, слушайте сюда, молодой человек, — сказал Смит. — Я пришел к вам с личной просьбой. Меня восхищает ваша преданность своей работе. Но я просто хочу, чтобы вы оказали мне услугу. Личную услугу, вы понимаете. Услуга, значит, следующая. Пройдемте, пожалуйста, со мной. Позвольте, я угощу вас выпивкой. Хорошо? Мы решим эту маленькую проблему, а затем вы станете моим гостем в клубе. Ну как, приятель? Что скажете?

Если на Джо Кавалера и произвело впечатление столь благородное предложение одного из самых известных и обожаемых персонажей современной американской истории, человека, который в свое время даже мог стать президентом Соединенных Штатов, он никак этого не показал. «Просьба Смита просто его позабавила, — подумал Лав. — И за этим весельем проглядывает раздражение».

— Спасибо, но как-нибудь в другой раз, — с неопределенным габсбургским акцентом отозвался молодой человек, после чего протянул руку к стопке превосходного картона и взял оттуда свежий кусок. Наблюдательному Лаву, который всегда проявлял интерес к изучению секретов и методов любых промыслов и производств, показалось, что там было заранее отпечатано девять больших рамок, в три ряда по три. — У меня слишком много работы.

— Вы очень привязаны к вашей работе, как я погляжу, — заметил Лав, ловя ауру радостной беззаботности, окружавшую молодого человека.

Джо Кавалер опустил взгляд туда, где металлические наручники приковывали его левую лодыжку в сером носке, украшенном бело-бордовыми стрелками, к одной из ножек стола.

— Я просто не хотел, чтобы меня отрывали от работы, понимаете? — Художник несколько раз постучал карандашом по куску картона. — Здесь чертову уйму клеточек надо заполнить.

— Да-да, очень хорошо, сынок, это просто восхитительно, — сказал Смит, — но, черт побери, много ли вы нарисуете, когда ваша рука будет на Тридцать третьей улице валяться?

Молодой человек внимательно оглядел студию — пустую, если не считать дыма его сигареты и пары пожарных. Пряжки на их дождевиках позвякивали, пока они шастали по помещению.

— Нет там никакой бомбы, — сказал он.

— Думаете, все это розыгрыш? — спросил Лав.

Джо Кавалер кивнул и снова склонился над своей работой. Первый квадратик на странице он рассмотрел сперва под одним углом, затем под другим. А затем, стремительно и безостановочно, в манере твердой и уверенной, начал рисовать. Выбирая набрасываемый на бумагу образ, он, похоже, не следовал машинописному тексту у себя под локтем. Возможно, он всецело полагался на свою память. Рисовал Джо вроде бы самолет, зверский на вид фюзеляж «штуки», немецкого пикирующего бомбардировщика. Да, точно — «штука» в мощном и стремительном пике. Детальность просто поражала. На самолете даже были видны заклепки. И все же было что-то преувеличенное в отведенных назад крыльях, предполагавших колоссальную скорость и чуточку ястребиной зловредности.

— Комендант? — Это опять был Харли. Голос капитана полиции теперь звучал так, словно Эл Смит тоже до предела его достал. — Двое моих людей ждут с гаечным ключом наготове.

— Минутку, — сказал Лав и тут же понял, что краснеет. Разумеется, решение, как и все здание, целиком находилось в компетенции Эла Смита, но на Лава произвело сильное впечатление обаяние молодого человека, его твердая уверенность в том, что вся история с бомбой — всего лишь розыгрыш. Кроме того, его, как всегда, заворожил вид человека, делающего нечто предельно умелое. А потому текстильный магнат тоже не был готов уйти.

— У вас полминутки, — буркнул Харли, ныряя обратно. — При всем моем уважении.

— Итак, Джо, — сказал Смит, опять сверяясь с часами и уже начиная заметно нервничать. Тон президента корпорации становился все терпеливей, там сквозило легкое снисхождение, и Лав понял, что Смит пытается быть психологом. — Если эвакуироваться вы не желаете, может, вы тогда объясните мне, почему фашисты… ведь все это затеяли фашисты?

— Американоарийская лига.

Смит взглянул на Лава, но тот лишь покачал головой.

— Не думаю, что я о чем-то таком слышал, — сказал Смит.

Уголок рта Джо Кавалера пополз вверх, красноречиво обозначая самодовольную улыбочку и словно бы предполагая, что этому вряд ли стоит удивляться.

— Там почему эти арийцы так вами недовольны? И как они наткнулись на эти ваши спорные рисунки? Понятия не имел, что фашисты читают комиксы.

— Разные люди их читают, — сказал Джо. — Я получаю почту со всей страны. Из Калифорнии. Из Иллинойса. И из Канады.

— В самом деле? — спросил Лав. — А сколько комиксов вы ежемесячно продаете?

— Джимми… — начал было Смит, жирным пальцем постукивая по хрусталю наручных часов.

— У нас три издания, — ответил молодой человек. — Хотя теперь должно быть пять.

— Так сколько вы продаете в месяц?

— Мистер Кавалер, все это просто потрясающе, но если вы не согласитесь выйти по-тихому, мне придется…

— Около трех миллионов, — сказал Джо Кавалер. — Но эти три миллиона расходятся по одним рукам. На самом же деле наши комиксы передают из рук в руки, особенно дети. Так что число людей, которые реально их читают, как говорит Сэмми — Сэм Клей, мой партнер, — может статься, как минимум вдвое больше того числа, что мы продаем.

— Дас ист бемеркенсверт, — сказал Лав.

Тут Джо Кавалер, похоже, впервые за все это время по-настоящему удивился.

— Ага, кроме шуток, — отозвался он.

— А тот парень в приемной, с ключом на груди, — это ваша звездная приманка?

— Это Эскапист. Величайший в мире мастер эскейпа. Никакие цепи не могут удержать его от освобождения заключенных по всему земному шару. Очень хороший материал. — Тут Джо впервые улыбнулся. Самоиронии в этой улыбке все же было недостаточно, чтобы скрыть его профессиональную гордость. — Мы с Сэмми, моим партнером, его придумали.

— Я так понимаю, вашему партнеру хватило здравого смысла, чтобы эвакуироваться, — заметил Смит, возвращая их к очевидной цели разговора.

— Просто у него была назначена встреча. Да и нет здесь никакой бомбы.

В тот самый момент, когда Джо Кавалер произнес слово «бомбы», прямо у них над головами раздался грохот легкого взрыва. Джеймс Лав аж подскочил и выронил сигарету.

— Все, отбой, — сказал Смит, вытирая лоб носовым платком. — Слава богу.

— Черт побери! — По всему пиджаку Лава рассыпался пепел, и он, краснея, стал его стряхивать.

— Отбой! — послышался хриплый голос. Секунду спустя пожилой пожарный сунул голову в мастерскую. — Там были просто старые часы, ваша честь, — сообщил он Смиту. На лице у пожарника одновременно читалось и облегчение, и разочарование. — В столе у мистера… у мистера Клея. — А к ним пара штифтов изолентой присобачена. Красного цвета.

— Я так и знал, — сказал Джо, разглядывая очередной квадратик.

— Динамит вообще-то не красный, — добавил старый пожарный, уходя. — На самом деле.

— Этот парень просто комиксов начитался, — пробурчал Джо.

— Комендант Смит!

Все дружно повернулись и увидели, как в мастерскую входят трое мужчин. Один из них, лысоватый и широкий сразу во все стороны, производил впечатление высокопоставленного чиновника какого-то дурной репутации профсоюза; другой был высокий, толстопузый, с редеющими ржавыми волосами — в общем, опустившийся герой футбольных площадок. Позади двух крупных мужчин стоял недорослый скандального вида молодой человек, облаченный в не по размеру большой костюм в тонкую серую полоску с плечиками, почти комичными в своей ширине. Недомерок немедленно подошел к столу, за которым работал Джо. Он глянул на Лава, словно прикидывая, что это за гусь, и положил ладонь на плечо Кавалеру.

— Мистер Анаполь, если не ошибаюсь? — сказал Смит, пожимая руку пузатому. — У нас тут было легкое беспокойство.

— Мы ушли на ленч! — воскликнул Анаполь, подойдя обменяться рукопожатием с Элом Смитом. — Мы прибежали назад, как только услышали! Ах, комендант, я так сожалею по поводу всех проблем, которые мы вам доставили! Полагаю… — тут он стрельнул взглядом в сторону Кавалера и Клея, — эти две горячие молодые головы зашли в наших изданиях слишком далеко.

— Очень может быть, — вмешался Лав. — Но они смелые молодые люди, и я их поздравляю.

Анаполь явно растерялся.

— Мистер Анаполь, позвольте мне представить вам моего старого друга, мистера Джеймса Лава. Мистер Лав…

— «Онеонта Миллс»! — воскликнул Анаполь. — Мистер Джеймс Лав! Какая радость! Весьма сожалею, что нам пришлось встретиться в подобных…

— Чепуха, — перебил его Лав. — Мы тут прекрасно проводили время. — Он проигнорировал хмурость, которую это заявление вызвало на ряхе Эла Смита. — Пожалуй, мистер Анаполь, сейчас для этого не время и не место. И все же моя фирма только что свела все наши разнообразные расчеты под один зонтик и связалась с «Бернсом, Бэгготом и де Винтером», — продолжал Лав. — Возможно, вы о них слышали.

— Конечно, — откликнулся Анаполь. — «Бесскладочный брючник». Пляшущие орешки.

— Вообще-то они ребята разумные. И одна из разумных вещей, про которые они толковали, это чтобы мы окинули свежим взглядом наши радиоактивы. Мне бы хотелось, чтобы кто-то из этих малых сел за стол вместе с вами, мистером Кавалером и… мистером Клеем, не так ли? Желательно обсудить способ, при помощи которого «Онеонта Миллс» смогла бы спонсировать этого вашего Эскаписта.

— Спонсировать?

— На радио, босс, — сказал недорослый, быстро ухватывая суть. Затем он выпятил подбородок, понизил голос и ухватился за воображаемый микрофон. — «Онеонта Миллс», создатели термических носков и нижнего белья марки «Уютекс», представляют «Удивительные приключения Эскаписта»! — Он взглянул на Лава. — Идея верная?

— В целом верная, — ответил Лав. — Да, мне это нравится.

— Идея, — произнес Анаполь. — Радиошоу. — Он прижал ладонь к животу, словно у него там вдруг стало неладно. — Меня это слегка нервирует. При всем моем уважении… и я бы не сказал, что не заинтересован…

— Хорошо, мистер Анаполь. Обдумайте мое предложение. Полагаю, там должны быть и другие персонажи, но у меня есть чувство, что этот как раз для меня. Скажем так. Я позвоню Джеку Бернсу и распоряжусь, чтобы на этой неделе вы встретились и поговорили, — сказал Лав. — Разумеется, джентльмены, если у вас найдется свободное время.

— Лично у меня точно найдется, — отозвался Анаполь, немного очухиваясь. — И у моего партнера, Джека Ашкенази, не сомневаюсь, тоже. А также у нашего ответственного редактора, мистера Джорджа Дизи.

Лав обменялся рукопожатием с Дизи, содрогаясь от чесночной вони, перекрывающей даже перегар от виски.

— Но что касается вот этих вот молодых людей, — продолжил Анаполь, — то они, как видите, проделывают славную работенку. Они очень хорошие мальчики — разве что, быть может, чересчур возбудимы. Но… как бы мне лучше выразиться… они на этой ферме наемные рабочие.

Сэм Клей и Джо Кавалер обменялись взглядами, в которых Лав ясно разглядел дымящиеся угли обиды.

— Му-у, — промычал Сэм Клей, пожимая своими колоссальными накладными плечами.

— Мне потребуются ваши показания, мистер Анаполь, — сказал капитан Харли. — И ваши, комендант. И вашего гостя. Это много времени не займет.

— Что скажете, если мы займемся этим внизу, в клубе? — спросил Эл Смит. — Я бы не прочь выпить.

В этот момент в помещение вошел рассыльный в синей ливрее, неся в руках письмо со спецдоставкой.

— Шелдон Анаполь? — спросил он.

— Здесь, — сказал Анаполь и расписался за письмо. — Джордж, останьтесь здесь и проследите, чтобы все было улажено.

Дизи кивнул. Анаполь выдал рассыльному на чай и вышел следом за Элом Смитом. Лав знаком дал понять Смиту, что вскоре за ним последует, после чего снова повернулся к двум молодым людям. Сэм Клей стоял, прижимаясь плечом к своему партнеру, и вид у него был несколько ошалелый, словно его из-за угла пыльным мешком шарахнули. Затем он прошел к низкой полке в углу мастерской. Быстро собрав пачку журналов, он принес их Лаву и посмотрел пожилому мужчине прямо в глаза.

— Возможно, вам захочется чуть лучше узнать персонажа, — сказал он. — Нашего персонажа.

— Нашего? В смысле…

— Нашего в смысле нашего с Джо. Эскаписта. А также Монитора, Всесвобода, мистера Пулемета. Всех самых продаваемых героев «Эмпайр». Джо, у тебя есть… ага. — Порывшись в неразберихе под столом Джо Кавалера. Клей нашел там фирменный почтовый бланк, на затейливой шапке которого отдыхала компания обаятельных, мускулистых мужчин и мальчиков, расслабляясь прямо на буквах. Один шустрый мальчуган с буйной шевелюрой и ястребиным носом восседал на букве «и» между словами «Кавалер» и «Клей». — Я всегда считал, что для радио Эскапист будет просто идеален.

— Откровенно говоря, я недостаточно квалифицирован, чтобы об этом судить, мистер Клей, — довольно-таки по-доброму сказал Лав, забирая журналы и фирменный бланк. — И если уж совсем честно, меня волнует только одно: будет ли он продавать носки. Но я бы сказал… — тут на лице промышленника появилось странное выражение, которое Джо, пожалуй, назвал бы плотоядно-вожделенным, — мне действительно понравилось то, что я здесь сегодня увидел. Будьте начеку, мальчики.

Лав вышел из мастерской, озабоченный, хотя и не чрезмерно, внезапным уколом симпатии к Кавалеру и Клею. Он понял, как все произошло. Эти мальчики придумали своего Эскаписта, а потом в обмен на какую-то символическую плату и возможность видеть свои имена напечатанными отписали все права Анаполю и компании. Теперь Анаполь и компания процветали — достаточно, чтобы позволить себе четверть этажа Эмпайр-стейт-билдинг, достаточно, чтобы оказывать впечатляющее масс-культурное влияние на весь широкий американский рынок малых детей и всевозможных невежд. И хотя, судя по их одежде, господа Кавалер и Клей в какой-то мере делили общее процветание, Шелдон Анаполь только что предельно прояснил для них тот факт, что денежная река, рядом с которой они разбили свой лагерь, сменила русло и возле их лагеря она отныне не потечет. За свою богатую на события деловую жизнь Лав видел множество таких гениальных мальчиков, которых бросали на произвол судьбы среди выбеленных костей и кактусов их мечтаний. Впрочем, у этих двоих наверняка найдутся новые блестящие идеи, да и кроме того, смышленым в бизнесе еще никто никогда не рождался. Жалость Лава — вдохновленная отчасти темноволосым обаянием Джо и душевной смекалкой обоих молодых людей — продлилась лишь до того момента, как лифт доставил его в богато обшитый панелями вестибюль «Эмпайр-стейт-клуба». Текстильному магнату ни на секунду даже в голову не пришло, что он только что запустил в движение шестеренки вовсе не очередного небольшого разрушения исторического центра города, а гораздо скорее своего собственного краха.

А наверху, в мастерской — вновь оживленной болтовней, щелчками жвачки и каким-то дрожащим Хэмптоном по радио, — Джордж Дизи отчего-то застрял у двери в свой кабинет. Он сдвинул рыжеватые брови и сжал губы. Вид у редактора был нехарактерно взволнованный.

— Джентльмены, — наконец обратился он к Джо и Сэмми. — На пару слов.

Войдя к себе в кабинет, Дизи, по своему обыкновению, разлегся в самой его середине прямо на полу, достал из кармана зубочистку и принялся ковырять в зубах. После того, как во время одной из бесчисленных попыток морской пехоты США изловить А. К. Сандино Джорджа Дизи потоптал внезапно понесший кавалерийский конь, спина склонна была его напрягать. Зубочистка из чистого золота была наследством от отца, бывшего заместителя судьи нью-йоркского Государственного апелляционного суда.

— Закройте дверь, — сказал Дизи Сэму Клею после того, как молодые люди вошли. — Я не хочу, чтобы кто-то еще услышал то, что я собираюсь сказать.

— Почему? — спросил Сэмми, входя следом за Джо и послушно закрывая дверь.

— Потому что мне будет причинена серьезная боль, если у кого-то создастся ложное впечатление, будто мне, черт побери, есть до вас хоть какое-то дело, мистер Клей.

— Ну, это навряд ли, — отозвался Сэмми, плюхаясь на один из стульев с прямыми спинками, что стояли по бокам необъятного стола Дизи. Если его и укололо оскорбление, он никак этого не показал. Шкура Сэмми порядком задубела после того, как Дизи уже немалое время непрерывно обрабатывал его словесной киянкой. В течение первых месяцев совместной работы, в те времена, когда Дизи наезжал на Сэмми особенно круто. Длю, притворяясь спящим, часто слушал в темноте, как лежащий рядом с ним в постели кузен сжимается в плотный комочек и что-то рявкает в подушку. Дизи насмехался над его грамматикой. В ресторанах он забавлялся убогими застольными манерами Сэмми, его неизощренным вкусом и неподдельным изумлением таким простым вещам, как фигурные кружочки масла или холодный картофельный суп. Он предложил Сэмми шанс написать для «Пикант-детективов» роман про Серого Гоблина в шестьдесят тысяч слов по полцента за слово. Сэмми два месяца спал по два часа в сутки и написал три книги, которые Джо с наслаждением прочел. А Дизи потом тщательно анатомировал три шедевра один за другим, всякий раз со сжатой, едкой критикой, убийственно-точной. В конечном итоге, однако, он все три книги у Сэмми купил.

— Итак, для начала, — сказал Дизи, — скажите-ка, мистер Клей, где «Странный фрегат»?

— Наполовину готов, — соврал Сэмми. Это был четвертый гоблинский роман, который «Пикант Пабликейшнс», теперь действуя откровенно в тени своего младшего собрата, но по-прежнему собирая прибыль для Джека Ашкенази, заказало Сэму Клею. Подобно семидесяти двум его предшественникам в серии, роман, понятное дело, должен был быть опубликован под издательским псевдонимом «Харви Слейтон». На самом деле, насколько знал Джо, Сэмми его даже еще не начинал. Это издание было одним из двухсот сорока пяти, придуманных Джорджем Дизи во время двухдневной попойки в Ки-Уэсте в 1936 году, над которыми он с тех самых пор работал. «Странный фрегат» шел по списку семьдесят третьим. — Я вам его в понедельник представлю.

— Ты должен.

— Значит, представлю.

— Мистер Кавалер. — У Дизи была подлая манера покачивать головой туда-сюда, одной рукой почти прикрывая физиономию, словно он собирался вот-вот заснуть. Впечатление становилось еще сильнее, если редактор, как сейчас, лежал на полу. А потом тяжелеющие веки внезапно взлетали, и ты становился мишенью резкого вопросительного взгляда. — Пожалуйста, убедите меня в том, что мои подозрения на предмет вашей вовлеченности в сегодняшнюю шараду не имеют под собой никаких оснований.

Джо силился выдержать сонный инквизиторский взгляд Дизи. Конечно, он знал, что угроза бомбы исходила от Карла Эблинга в порядке прямого отмщения за его нападение на штаб ААЛ двумя неделями раньше. Очевидно, Эблинг тщательно присматривал за конторой «Эмпайр», следил за переездом из Крамлер-билдинг, наблюдал за приходом и уходом сотрудников, готовя свою красную комическую супербомбу. Подобная сосредоточенность на цели, несмотря на безвредность сегодняшнего возмездия, должна была вызвать тревогу. Вообще-то Джо следовало прямо сейчас донести полиции на Карла Эблинга и добиться, чтобы этого психа арестовали и посадили в тюрьму. По идее тюремное заключение для такого человека должно было принести Джо удовлетворение. Почему же оно вместо этого казалось ему поражением? Джо считал, что Эблинг мог с такой же легкостью донести на него. В конце концов, действия Джо расценивались как взлом, порча чужого имущества, даже физическое насилие. Однако Эблинг вместо этого держался своего одинокого, тайного курса, ввязывая Джо в частную баталию, некую разновидность дуэли. Если же прямо сейчас этот человек находился под тем ложным впечатлением, что его противником является Сэм Клей, Джо намеревался любым способом это впечатление развеять. Так что с того самого момента, как секретарша Анаполя приняла звонок, Джо с неким иллюзионистским чутьем к пустозвонству совершенно точно знал, что угроза — обман, а бомба — фикция. Эблинг просто хотел напугать Джо, угрозой заставить его прекратить комическую войну, которую он находил столь оскорбительным для чести и достоинства Третьего рейха и лично Адольфа Гитлера. И в то же самое время глава ААЛ на самом деле не желал уничтожать источник удовольствия, которое в его одинокой, несчастной и загубленной жизни должно было быть просто редкостным. «Будь бомба настоящей, — думал Джо, — я бы, конечно, его сдал». Ему даже не приходило в голову, что, будь бомба настоящей, сдавать Эблинга наверняка было бы сейчас некому, а также что следующий удар (который следовало нанести если не безличным силам правопорядка, то, безусловно, самому Джо) может капитально материализовать конфликт в неуравновешенном мозгу Эблинга. Впрочем, меньше всего Джо догадывался о том, что уже начинает слепо блуждать в лабиринте фантастической мести, заваленный костями центр которого лежал в десяти тысячах миль и трех годах отсюда.

— Можете быть совершенно уверены, — сказал Джо. — Я даже этого парня не знаю.

— А что это за парень?

— Так я же и говорю. Я его не знаю.

— Я что-то такое чую, — с сомнением произнес Дизи. — Но точно прикинуть не могу.

— Мистер Дизи, — вмешался Сэмми. — Зачем вы нас пригласили? Чего вы хотели?

— Да. Я хотел… Господи помилуй, я хотел вас предупредить.

Подобно потерпевшему крушение судну, которое лебедками вытягивают с морского дна, Дизи с великим трудом поднялся на ноги. Он пил еще до ленча, а потому, когда выпрямился, чуть было снова не затонул. Затем редактор подошел к окну. Стол, изрубцованный бегемот тигрового дуба с пятьюдесятью двумя отделениями и двадцатью четырьмя ящиками, последовал за Дизи из его старого кабинета в Крамлере. Ящики были на славу затарены мотками ленты для пишущей машинки, синими карандашами, пинтами ржаного виски, черными завитками виргинской махорки, чистыми листами писчей бумаги нужного формата, аспирином, «сен-сеном» и гепатической солью. И стол, и весь свой кабинет Дизи содержал в идеальном порядке — ни пятнышка, ни пылинки. Первый раз за всю его карьеру вышло так, что весь кабинет принадлежал ему одному. Эти пятьдесят квадратных футов нового ковра, чистая бумага и чернильно-черная лента служили ясным показателем того, чего он достиг. Джордж Дизи вздохнул. Сунув два пальца между пластин жалюзей, он впустил в кабинет вялое лезвие осеннего света.

— Когда в сети Дюмонта сделали «Серого Гоблина», — сказал редактор. — Вы это помните, мистер Клей?

— Конечно, — ответил Сэмми. — Я даже порой слушал.

— А как насчет «Лихого Извозчика»? Помните такого?

— С бычьим кнутом?

— Да. Борьба со злом среди перекати-поля. А «Горного Шерпа»?

— Отлично помню. Они все начинались в дешевых романах, верно?

— Их общее происхождение лежит в месте, куда более ветхом и феноменальном, нежели упомянутое, — сказал Дизи.

Сэмми и Джо неуверенно переглянулись. А Дизи постучал себя по лбу кончиком зубочистки.

— Вы были «Горным Шерпом»? — спросил Сэмми.

Дизи кивнул.

— Он начался в «Пикант-приключениях».

— И Самогон, тот сиплый пес, с которым у Шерпа почти сверхъестественный контакт?

— Эту ерунду пять лет гоняли по Эн-Би-Си-Блю, — сказал Дизи. — А я так ни цента и не получил. — Он отвернулся от окна. — Теперь, мальчики, ваша очередь на раздаче.

— Нам должны что-то заплатить, — сказал Сэмми. — В любом случае. Я хочу сказать, этого не может не быть в контракте…

— Там этого нет.

— Но Анаполь не вор. Он честный человек.

Дизи плотно сжал губы и чуть приподнял уголки рта. Джо далеко не сразу понял, что он улыбается.

— Мой опыт таков, что честные люди живут за счет контрактов, которые они подписывают, — наконец сказал Дизи. — И всего лишь.

Сэмми взглянул на Джо.

— Меня это не радует, — сказал он. — А тебя?

Вопрос о радиопередаче, по сути весь разговор со стройным седовласым мужчиной, на лице у которого мелькало до странности страстное выражение, по большей части от Джо ускользнул. Он был еще далеко не так продвинут в английском, как прикидывался, особенно когда темой становился спорт, политика или бизнес. А потому Джо понятия не имел, при чем там были носки или нижнее белье.

— Тот человек хочет сделать на радио передачу про Эскаписта, — медленно произнес Джо, чувствуя себя тяжелым тугодумом, введенным в заблуждение этими непостижимыми людьми.

— По крайней мере, он, похоже, заинтересован в том, чтобы его агенты изучили такую возможность, — сказал Дизи.

— А если они это сделают, вы говорите, что им не придется нам за это платить.

— Именно это я и говорю.

— Но они, безусловно, должны заплатить.

— Ни цента.

— Я хочу посмотреть на тот контракт, — сказал Сэмми.

— Смотрите сколько пожелаете, — сказал Дизи. — Смотрите вдоль и поперек. Наймите адвоката, и пусть он его обнюхает. Все права — радио, фильмы, книги, свистульки и хлопушки — принадлежат Анаполю и Ашкенази. Стопроцентно.

— По-моему, вы сказали, что хотите нас предупредить. — На лице у Сэмми теперь выражалось откровенное раздражение. — Мне кажется, время для такого предупреждения было примерно с год тому назад. Когда мы ставили наши подписи в этом, извините за выражение, говняном контракте.

Дизи кивнул.

— Вполне справедливо, — сказал он и подошел к застекленной книжной полке, набитой экземплярами всех бульварных журналов, в каких только появлялись его романы. Каждый был снабжен тонким сафьяновым переплетом и неброско проштемпелеван золотыми буквами ПИКАНТ-ПОЛИСМЕН или ПИКАНТ-АС, снабжен номером выпуска и датой публикации; в самом низу там имелась общая надпись ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ ДЖОРДЖА ДИЗИ.[5] Затем редактор чуть отступил назад и изучил книги, как показалось Джо, с некоторым сожалением, хотя, о чем именно сожалел Дизи. Джо сказать бы затруднился. — Так или иначе, вот вам предупреждение. Или назовите это советом, если вам так больше нравится. В прошлом году, подписывая этот контракт, вы, мальчики, были совершенно бессильны. Однако теперь вы уже не так бессильны. Вы совершили неплохую пробежку. Вы родили кое-какие славные идеи, которые удалось хорошо продать. Вы начали делать себе имя. Конечно, мы можем дебатировать на предмет сомнительного достоинства приобретения себе имени в третьесортной индустрии путем измышления чепухи для безмозглых кретинов, но несомненно одно. Прямо сейчас в этой игре можно заполучить приличные деньги, а вы двое проявили прямо-таки сноровку лозоходцев по их обнаружению. Анаполь это знает. Он также знает, что при желании вы наверняка смогли бы уйти к Доненфельду, Арнольду или Гудмену, подписать гораздо лучшую сделку и уже там выдумывать свою чепуху. Итак, вот вам мое предупреждение или совет: прекратите вручать эту макулатуру Анаполю, как будто вы ему ее задолжали.

— В дальнейшем надо заставить его платить, — сказал Сэмми. — Надо заставить его дать нам долю.

— Я вам этого не говорил.

— А пока что…

— А пока что вас, джентльмены, по всем правилам обувают. — Дизи сверился с карманными часами. — Теперь выметайтесь. Мне тут с одними корешками надо о недвижимости посекретничать. Пока я совсем не… — Тут он осекся и посмотрел на Джо, а потом снова на часы, словно стараясь принять какое-то решение. Когда редактор опять поднял взгляд, лицо его подергивалось от какого-то фальшивого, почти тошнотворно-радостного тика. — А, плевать, — махнул он рукой. — Мне нужно выпить. Мистер Клей…

— Знаю, — сказал Сэмми. — Я должен закончить «Странный фрегат».

— Нет, мистер Клей, — сказал Дизи, неловко пристраивая руки на плечах обоих кузенов и подтаскивая их к двери. — Сегодня вечером вы сами на нем поплывете.

6

Заглянув на следующее утро в «Ньюс», Карл Эблинг, к своему великому разочарованию, не нашел там ни малейшего упоминания об угрозе бомбы в Эмпайр-стейт-билдинг или о демоническом (пусть даже на данный момент бутафорском) бомбисте по кличке Диверсант. Этот псевдоним глава ААЛ позаимствовал у одного тайного негодяя, который все предвоенные годы время от времени появлялся на страницах «Радиокомикса». Впрочем, упоминание о Диверсанте было в высшей степени невероятным, ибо Карл, страшно нервничая и спеша запихнуть устройство в стол объекта своего воображаемого отмщения Сэма Клея, совсем позабыл про записку, заранее им заготовленную и подписанную грозным псевдонимом. Просмотрев все субботние газеты, Эблинг опять не обнаружил ни слова о каких-либо связанных с ним пятничных городских событиях. Все дело было бессовестно замято.

Куда большее освещение в прессе получила проведенная в последнюю пятницу нью-йоркской Всемирной ярмарки вечеринка в честь Сальвадора Дали. На следующей неделе она удостоилась двадцати строчек в колонке Леонарда Лайонса, упоминания у Эда Салливана, а также целого неподписанного пасквиля Э. Дж. Кана «Поговорим о городе». Эта вечеринка также была описана в одном из писем Одена в лос-анджелесский Ишервуд и фигурировала в опубликованных мемуарах по меньшей мере двух ведущих персонажей художественной сцены Гринвич-Виллиджа.

Почетные гости, сам столп сюрреализма и его русская жена Гала, прибыли в Нью-Йорк на закрытие аттракциона «Сон Венеры», придуманного и разработанного Дали, а ныне находившегося среди прочих увеселительных чудес Всемирной ярмарки. Хозяин вечеринки, богатый житель Нью-Йорка по имени Дылда Муму, был владельцем «Лес Органес дю Фактёр», художественной галереи и книжного магазина на Бликер-стрит, вдохновленным мечтательным почтальоном из Отериве. Муму, который продал больше картин Дали, чем любой другой торговец на всем земном шаре, а также профинансировал сооружение «Сна Венеры», познакомился с Джорджем Дизи в специальной средней школе, где будущий замминистра по агитпропу бессознательного был на два класса старше будущего Бальзака бульварщины. В конце двадцатых, когда Хирст отправил Дизи в Мехико, они возобновили свое знакомство.

— Ольмекские головы, — сказал Дизи, сидя в такси по пути в центр города. Он настоял на том, чтобы они взяли такси. — Только про них он тогда и болтал. Пытался купить себе хотя бы одну. На самом деле я даже как-то раз слышал, что он и впрямь купил себе голову и спрятал ее в подвале своего дома.

— Вы использовали их в «Пирамиде черепов», — вставил Сэмми. Такие огроменные головы. С тайным отделением в левом ухе.

— Очень скверно, что вы эту муть читали, — сказал Дизи. Вообще-то, готовясь к сочинению своего первого труда в качестве Харви Слейтона, Сэмми по самые уши погрузился в шедевры своего начальника. — И уж совсем прискорбно, Клей, что вы также помните названия. — На самом деле, как показалось Джо, виду Дизи был очень даже польщенный. Вряд ли редактор когда-либо рассчитывал в этой точке своей карьеры, которую он публично оценивал как провальную, встретить искреннего почитателя своих трудов. Судя по всему, меньше всех от себя этого ожидая, Дизи вдруг обнаружил в себе определенную нежность к обоим кузенам, но в особенности к Сэмми, который по-прежнему видел трамплин к литературному обновлению в той работе, которую Дизи давным-давно окончательно и бесповоротно оценил как «длинный спиральный желоб, смазанный регулярными гонорарами, что ведет в Тартар псевдонимической поденщины». Он даже показал Сэмми часть своих старых стихотворений и пожелтевшую рукопись серьезного романа, который он так и не закончил. Джо подозревал, что Дизи намеревался сделать эти откровения предупреждениями для Сэмми, однако его кузен решил воспринять их как доказательство того, что успех в бульварных чащобах не так уж несовместен с талантом и что ему не следует забрасывать собственные романические мечты. — На чем я остановился?

— На Мехико, — подсказал Джо. — И на головах.

— Большое спасибо. — Дизи сделал глоток из своей фляжки. Он пил предельно дешевую марку ржаного виски под названием «Медная лампа». Сэмми утверждал, что никакое это на самом деле не виски, а самый настоящий керосин для примусов и ламп. В это охотно верилось, тем более что Дизи был очень близорук. — Да, загадочные ольмеки. — Волшебная лампа Дизи вернулась в его нагрудный карман. — И мистер Дылда Муму.

Муму, рассказал Дизи, был давнишним эксцентриком Вилледжа, связанным с основателями одного из шикарных универмагов на Пятой авеню. Вдовец (причем двукратный), он жил в весьма странном доме со своей дочерью от первого брака. Помимо надзора за повседневными делами своей галереи, организации диспутов со своими товарищами по Американской коммунистической партии и закатывания своих знаменитых торжеств Муму также в свободные минуты писал практически лишенный знаков препинания роман, уже свыше тысячи страниц длиной, в клеточных подробностях описывающий процесс его появления на свет. Свое невероятное имя он принял в 1924 году, деля тогда с Андре Бретоном дом в Ла-Боле, после того, как бледная, невероятно талантливая фигура, назвавшаяся Дылдой из Муму, снилась ему пять ночей подряд.

— Здесь, — проинструктировал Дизи водителя, и такси остановилось у целого ряда неразличимых многоквартирных домов современной постройки. — Заплатите за проезд, Клей, хорошо? А то я малость поиздержался.

Сэмми хмуро глянул на Джо, который счел, что его кузену следовало этого ожидать. Дизи был классическим иждивенцем определенного типа, одновременно властным и бесцеремонным. С другой стороны, как уже выяснил Джо, Сэмми был классическим жмотом. Само понятие о такси, судя по всему, поражало его как махровый выпендреж и декаданс, все равно что поедание певчих пташек. Так что Джо достал из кармана доллар и отдал его шоферу.

— Сдачу оставьте себе, — сказал он.

Дом Муму был полностью скрыт от взгляда с авеню, «подобно символу (и весьма тяжеловесному) сдерживаемых гнусных побуждений», как Оден обрисовал это в своем письме в Ишервуд. Причудливое строение лежало в самом сердце городского квартала, который впоследствии целиком был передан Нью-йоркскому университету и снесен, уступая место массивному зданию Ливайновского института прикладной метеорологии. В солидный бастион из многоквартирных домов, со всех четырех сторон окружавших жилище Муму и участок вокруг него, можно было вломиться только по узенькому проулочку, что незаметно прокрадывался меж двух зданий, превращался в тоннель из китайского ясеня и проникал в темный, лиственный двор.

Дом, когда Дизи с кузенами до него добрались, оказался восточной фантазией в жилетном кармане, миниатюрным Топкапи, едва ли больше пожарного депо, вжатого на крошечную площадку. Точно спящая кошка, строение свивалось в клубок вокруг центральной башни, увенчанной куполом, который помимо прочих интересных предметов напоминал головку чеснока. Посредством умелого использования форсированной перспективы и манипуляции с масштабом дом казался гораздо больше, чем на самом деле. Роскошное покрытие из дикого винограда, сумрак двора, а также безыскусный сумбур фронтонов и шпилей окутывали это место аурой древности, однако на самом деле строительство дома было закончено в 1930 году — примерно в то же самое время, когда Эл Смит закладывал краеугольный камень Эмпайр-стейт-билдинг. Подобно знаменитому небоскребу, здесь также было нечто вроде обиталища мечты, в стиле Дылды из Муму первоначально явившееся его хозяину во сне. Тот сон обеспечил Муму оправдание для сноса тусклого и старого деревенского дома его матушки, что стоял здесь с самого основания Гринвич-Виллиджа. Тот дом в стиле греческого возрождения, в свою очередь, сменил еще более раннее строение, датирующееся первыми годами Британского доминиона, в котором — так, по крайней мере, заявлял Муму — его голландско-еврейские предки развлекали дьявола во время предпринятого нечистым в 1682 году турне по колониям.

Джо заметил, что Сэмми немного отстает, оглядывая миниатюрную башенку и рассеянно массируя левую ягодицу. В свете расположенных по бокам от двери факелов лицо его кузена выражало нервную серьезность. В своем сияющем сером костюме в тонкую полоску Сэмми напоминал Джо их персонажа по прозванию Монитор, облаченного в доспехи для битвы с вероломным врагом. Внезапно Джо тоже почувствовал опасение. Из-за всей болтовни про бомбу, трикотаж и радиопередачи до него только сейчас по-настоящему дошло, что они вместе с Дизи приехали в центр города на вечеринку.

Ни один из кузенов к вечеринкам особой склонности не испытывал. Хотя Сэмми с ума сходил по свингу, танцевать на своих ногах-трубочках он, разумеется, не мог; нервозность убивала его аппетит, да и в любом случае он слишком стыдился своих манер, чтобы что-нибудь есть; а спиртного и пива он просто не любил. Введенный в порочный круг джаза и болтовни, Сэмми, как правило, беспомощно болтался за каким-нибудь большим горшечным растением. Его дерзкий и беспечный дар к разговору, посредством которого он сварганил «Удивительный миниатюрный радиокомикс», а с вместе ним и всю идею «Эмпайр», на вечеринках мгновенно его покидал. Помести Сэмми в комнату, полную работающих людей, — и его будет невозможно заткнуть. Работа была ему только в радость. А вечеринки были тяжелой работой. Женщины — очень тяжелой работой. Всякий раз, когда в Мазила-студии выпадала возможность приятного совмещения девушек с бутылкой, Сэмми, подобно состоянию Майка Кэмпбелла, попросту исчезал — сперва мало-помалу, а потом — сразу и совсем.

Джо, с другой стороны, всегда был сущей находкой для вечеринок и очень их любил — но в Праге. Он мог показывать карточные фокусы и переносить спиртное; кроме того, он прекрасно танцевал. В Нью-Йорке, однако, все изменилось. Джо приходилось проделывать уйму работы, и вечеринки казались ему пустой тратой драгоценного времени. Разговоры на местных вечеринках были слишком быстры и изобиловали жаргоном — Джо сложно было следить за шуточной болтовней мужчин и лукавыми, уклончивыми высказываниями женщин. Он был слишком самолюбив, чтобы не радоваться ситуации, когда сказанная им фраза невесть по какой причине вызывала в комнате взрыв смеха. Однако самое главное препятствие, с которым столкнулся Джо в связи с нью-йоркскими вечеринками, заключалось в другом. Просто Джо казалось, что ему теперь вообще негоже развлекаться в обществе. Даже когда Джо ходил в кино, он оправдывался перед собой тем, что делает это чисто из профессионального интереса, изучая фильмы ради идей об освещении, образности или мизансцены, которые он мог позаимствовать и применить в своей работе над комиксами. Так что теперь он осадил назад и встал рядом с кузеном, глядя на хмурящийся в свете факелов фасад дома, готовый рвануть оттуда по первому же сигналу от Сэмми.

— Послушайте, мистер Дизи, — сказал Сэмми. — Мне кажется, я должен вам признаться… честно говоря, я еще даже не начинал «Странный фрегат». Вы не считаете, что мне сейчас лучше…

— Да, верно, — сказал Джо. — А у меня обложка для «Монитора» горит…

— Все, что вам нужно, мальчики, это выпить. — Дизи явно не на шутку развеселили приступы угрызений совести у кузенов и внезапное проявление ими трудового энтузиазма. — Тогда вы с куда большей легкостью пойдете бросаться в жерло вулкана. Я так понимаю, вы и впрямь девственники? — Сэмми и Джо дружно заскребли носками ботинок по грубым ступенькам передней лестницы из клинкерного кирпича. Дизи повернулся, и внезапно лицо его сделалось серьезным и наставительным. — Только не позволяйте ему вас обнимать, — сказал он.

7

Первоначально вечеринку планировалось провести в небольшом танцевальном зале особняка, но после того, как это помещение стало необитаемым от шума дыхательного аппарата Сальвадора Дали, все столпились в библиотеке. Подобно всем остальным комнатам в доме, библиотека была миниатюрной, выстроенной в трехчетвертном масштабе, дабы вселять в гостей неутихающее чувство гигантизма. Вжавшись туда следом за Дизи, Сэмми и Джо обнаружили это помещение до степени неподвижности упакованным трансцендентальными символистами, пуристами и виталистами, составителями рекламных проспектов в костюмах цвета новехоньких «студебейкеров», любителями игры на банджо, авторами статей в журнале «Мадемуазель», специалистами по каннибальским культам Юггогении, птицепоклонниками индокитайских высокогорий, сочинителями двенадцатитоновых реквиемов и слоганов для «дристалла», нового и оригинального английского слабительного. Граммофон — и (понятное дело) бар — также переместили в библиотеку, так что над головами плотно притиснутых друг к другу гостей гуляли ноты соло на трубе Луи Армстронга. Под яркой глазурью джаза и пенным слоем разговоров шел низкий, тяжелый рокот далекого воздушного компрессора. Помимо запаха духов и сигарет в воздухе также витал слабый аромат машинного масла.

— Привет, Джордж. — К ним пробился Муму — круглый и широкий мужчина, вовсе никакой не дылда, с коротким ежиком редеющих медных волос на голове. — Я надеялся, что ты все-таки покажешься.

— Привет, Зигги. — Дизи весь напрягся и протянул хозяину руку в манере, поразившей Джо как предельно осторожная или даже оборонительная. А в следующее мгновение мужчина, которого редактор назвал Зигги, сжал его в железной борцовской хватке. Теплая привязанность там явно смешивалась с желанием переломать кости.

— Мистер Клей, мистер Кавалер, — с трудом выдохнул Дизи, вырываясь из объятий Муму подобно Гудини, рывком высвобождающемуся из мокрой смирительной рубашки. — Позвольте… представить вам… Дылду Муму, известного так тем, кто предпочитает не радовать его как мистера Зигфрида Сакса.

У Джо возникло неловкое ощущение, как будто это имя что-то для него значит, но он никак не мог ухватить связь. Обшаривая свою память на предмет «Зигфрида Сакса», он вовсю шуршал картами. Где-то там точно был туз, и Джо изо всех сил пытался его выхватить.

— Добро пожаловать! — Бывший мистер Сакс отпустил старого друга и с улыбкой повернулся к кузенам. Оба тут же отступили на шаг, но Дылда Муму всего лишь протянул им руку для пожатия. Мерцание в его голубых глазах, похоже, намекало на то, что своим демонические объятиям он подвергает только тех, кто меньше всего хочет, чтобы их трогали. В ту пору, когда почетное место в таксономии мужской элегантности все еще было зарезервировано за видом Жиряг, Муму представлял собой классический образчик рода под названием Мистический Властелин, умудряясь выглядеть одновременно и властным, и стильным, и ультрасветским в своем просторном пурпурно-буром кафтане с богатой вышивкой, что свисал почти до носков его мексиканских сандалий. Мизинец его мозолистой правой ноги, заметил Джо, украшало гранатовое кольцо. С ремешка, вышитого индейским бисером и обернутого вокруг шеи Муму, свисал почтенный «кодак-брауни».

— Прошу прощения за весь тот грохот внизу, — сказал он с легким намеком на усталость.

— А там правда Дали? — спросил Сэмми. — Внутри той штуковины?

— Правда. Я пытался его оттуда выманить. Говорил ему, что в абстрактном плане идея, конечно, блестящая, но на практике… Но он страшный упрямец. Впрочем, я еще не встречал гения, который бы не был упрямцем.

Едва только Дизи и кузены вошли в дом, привратник указал им на Дали, стоящего в танцевальном зале сразу за вестибюлем. Дали был облачен в костюм для глубоководного погружения, дополненный комбинезоном из прорезиненного брезента и шаровидным латунным шлемом. Эффектная женщина, которую Дизи определил как Галу Дали, преданно стояла под боком у супруга в пустом помещении вместе с еще двумя-тремя людьми — либо слишком упрямыми, либо слишком подобострастными, либо просто достаточно глухими, чтобы не обращать внимания на невыносимый кашляющий рокот здоровенного воздушного насоса с бензиновым приводом, к которому куском резинового шланга был присоединен Мастер. «Ни одна живая душа на вечеринке, — как Кан написал в „Нью-Йоркер“, — не проявила излишней невоспитанности и не поинтересовалась у Дали, что он под подобным обмундированием разумеет. Большинство воспринимало водолазный костюм либо как аллюзию на мрачный бентос человеческого бессознательного, либо на аттракцион „Сон Венеры“, который, как всем известно, щеголял целым косяком живых девиц, наряженных русалками и в полуголом виде плавающих в резервуаре. Впрочем, даже если бы подобный вопрос был задан. Дали сквозь свой водолазный шлем его при всем желании услышать бы не смог».

— Но это ничего, — радостно продолжил Муму, — нам всем тут очень даже уютно. Прошу, прошу. Комиксы, не так ли? Волшебная штука. Просто чудесная. Обожаю. Регулярный читатель. Положительно горячий поклонник.

Сэмми просиял. А Муму скинул с шеи бисерный ремешок и вручил Джо фотоаппарат.

— Почту за честь, если вы сделаете мою фотографию, — сказал он.

— Извините? Простите?

— Сделайте мой снимок. Вот этим фотоаппаратом. — Муму взглянул на Дизи. — Он говорит по-английски?

— В своем роде. Мистер Кавалер из Праги.

— Прекрасно! Тогда вы просто должны! У меня определенный дефицит чешских впечатлений.

Дизи кивнул Джо. Тот поднял видоискатель к левому глазу и взял в рамку большую, полоумно-младенческую физиономию Дылды Муму. Муму тут же состроил там трезвое, почти бессмысленное выражение, но глаза его засияли от удовольствия. Джо еще ни разу в жизни с такой легкостью не делал кого-то счастливым.

— Как мне его фокусировать? — спросил Джо, опуская фотоаппарат.

— Насчет этого не беспокойтесь. Просто посмотрите на меня и нажмите вон на тот рычажок. Ваше сознание довершит остальное.

— Мое сознание. — Джо быстро щелкнул хозяина вечеринки и вернул ему фотоаппарат. — Эта камера… — Он поискал слово на английском. — Она телепатична.

— Все камеры таковы, — снисходительно сказал Дылда Муму. — Меня уже сфотографировали семь тысяч… сто восемнадцать… людей, и все вот этим самым фотоаппаратом, но уверяю вас, вы не найдете двух схожих портретов. — Он вручил камеру Сэмми, и черты его лица, словно проштампованные машиной, снова образовали ту же самую мясистую счастливую маску. Сэмми щелкнул рычажком. — Чем еще можно объяснить эту бесконечную вариацию, как не интерференцией волн, эмалируемых сознанием фотографа?

Джо не знал, как на это ответить, но понял, что ответ ожидается. Лишь когда интенсивность ожидания хозяина вечеринки выросла до предела, он наконец-то понял, каким должен быть ответ.

— Ничем, — уверенно сказал Джо.

Вид у Дылды Муму тут же сделался предельно обрадованный. Одной рукой он обнял за плечи Сэмми, другой Джо, после чего, с изрядным количеством толчков и извинений, сумел устроить им экскурсию по непосредственному соседству, представляя кузенов всевозможным художникам, писателям и прочим держателям коктейлей. Каждую очередную персону Муму, даже не пытаясь остановиться и как-то организовать свои мысли, снабжал миниатюрным жизнеописанием, главными пунктам в котором были труды, половая жизнь и семейные связи данной творческой личности.

— …ее сестра замужем за Рузвельтом — только не спрашивайте за которым… ну, «Искусство и Агон» вы наверняка видели… она стоит как раз под одной из картин своего бывшего мужа… получил публичную пощечину от Сикейроса…

Большинство имен ни о чем Джо не говорили, но он все же узнал композитора Реймонда Скотта, который недавно произвел шумиху с целым рядом головоломных псевдоджазовых поп-мотивов, предельно причудливых и какофоничных. Как раз давеча, когда Джо случилось заглянуть в «Ипподром-радио», там, по магазинной системе общественного оповещения, играли «Вчерашние мысли и еще страннее», новую пластинку Скотта. Сам же композитор сидел на постоянной диете из пластинок Луи Армстронга на переносном граммофоне «Ар-Си-Эй», одновременно объясняя, что он имел в виду, упомянув о Сачмо как об Эйнштейне блюза. По мере того, как из обтянутого тканью динамика выпрыгивали ноты, Скотт указывал на них, словно бы иллюстрируя свои слова. Одну ноту он даже попытался схватить. Чтобы успешнее соперничать с идущими повсюду вокруг него куда менее важными разговорами, композитор постоянно прибавлял громкость своего граммофона. Под гигантским цереусом обнаружилась молодая художница по имени Лорен Макайвер, чьими лучистыми полотнами Джо наслаждался в галерее Анри Матисса. Высокая, на взгляд Джо слишком худая, но буквально светящаяся специфически нью-йоркской красотой — яркой, напряженной, стильной — девушка болтала с высокой, эффектной красоткой арийского типа, прижимавшей к себе грудного младенца.

— Мисс Юта Хаген, — объяснил Муму. — Замужем за Хосе Феррером, он где-то поблизости. Они делают «Тетку Чарлея».

Женщины протянули ладони. Веки Лорен Макайвер были в тенях, а губы выкрашены удивительной светло-шоколадной помадой.

— Эти джентльмены делают комиксы, — сообщил им Муму. — Приключения одного малого по имени Эскапёр. В форменном костюме. Здоровенный детина. Тупая физиономия.

— Эскапист, — сказала Лорен Макайвер, и лицо ее вспыхнуло. — Ах, я его обожаю.

— Правда? — дружно гаркнули Сэмми и Джо.

— Такой человек в маске, которому нравится, чтобы его веревками связывали?

Мисс Хаген рассмеялась.

— Звучит пикантно.

— На самом деле вполне сюрреально, — сказал Дылда Муму.

— Сюрреально — это хорошо? — шепотом спросил Сэмми у Джо. Тот кивнул. — Я просто на всякий случай.

Они пробрались мимо еще немалого числа снабженных миниатюрными жизнеописаниями держателей коктейлей, а также мимо нескольких настоящих сюрреалистов, подобных изюминкам в пудинге. По большей части эти малые представлялись порой до трезвости серьезной компанией. Они носили темные костюмы с жилетами и солидными галстуками. Большинство казались американцами — Питер Блюме, Эдвин Дикинсон, а также стеснительный, церемонный малый по имени Джозеф Корнелл, — излучавшими ауру строгой, стальной неподкупности настоящих янки, которая, точно пригород, окружала их внутренний Пандемониум. Джо пытался сохранять в памяти все имена, но по-прежнему не был уверен, кто из них Чарлей или что Юта Хаген сделала своей тетке.

В дальнем конце библиотеки немало мужчин собрались в непрерывно толкающийся плотный кружок вокруг очень хорошенькой, очень молодой женщины, которая, судя по всему, орала во весь голос. Вообще-то Джо не понимал, про что она им такое рассказывает, но это казалось историей, очень слабо связанной с ее собственным мнением — девушка одновременно краснела и ухмылялась. Зато ее рассказ совершенно точно закончился словом «хуй». Девушка буквально вцепилась в это слово, вытягивая его в несколько раз против обычной длины. Затем она обернула себя двумя большими петлями получившегося и, точно в роскошной шали, стала в них нежиться.

— Ху-уу-уу-ууй!

Мужчины вокруг девушки разразились смехом, а она совсем густо покраснела. На ней висела свободная блуза без рукавов, и можно было видеть, как краска проделывает себе дорогу по плечам и чуть ли не до локтей. Затем девушка подняла взгляд — и встретилась глазами с Джо.

— Сакс, — произнес Джо, наконец-то доставая туза. — Роза Люксембург Сакс.

— Вот тебе и на, — сказал Сэмми. — Верно?

8

Потрясающе было после такого долгого времени снова увидеть ее лицо. Хотя Джо никогда не забывал девушки, которую он нешуточно удивил тем утром в спальне Джерри Гловски, он понял, что в своих ночных воображениях того момента очень скверно ее себе представлял. Джо никогда бы не вспомнил, что лоб у нее так широк и высок, а подбородок так деликатно остроконечен. Вообще-то лицо девушки могло бы показаться длинноватым, если бы его длина не уравновешивалась экстравагантным арочным контрфорсом носа. Ее сравнительно небольшие губы были вытянуты в ярко-красный дефис, чуть загнутый вниз в одном конце, что достаточно ясно читалось как самодовольная улыбочка наслаждения, от которой девушка не могла удержаться, наблюдая за окружающей ее живой картиной человеческого тщеславия. И все же было в ее глазах нечто нечитаемое, нечто, не желавшее быть прочитанным, определенная пустота, которая у хищника скрывает враждебную расчетливость, а у добычи — титаническое усилие казаться незримой.

Кружок мужчин неохотно разделился, когда Дылда Муму, обеспечивая Джо и Сэмми блокировку не хуже обожаемого последним защитника «Доджерс», их туда пропихнул.

— Мы встречались, — заявила Роза. Впрочем, это был почти вопрос. Сильный и низкий, до странности мужской голос девушки был довернут до последней отсечки трескотни из динамика, словно она дерзко предлагала всем окружающим прислушиваться и судить. «С другой стороны, — подумал Джо, — она, быть может, просто очень пьяна». В руке у девушки был бокал чего-то янтарного. Так или иначе, голос Розы очень даже подходил к драматическим чертам ее лица и дикой массе шерстяных каштановых кудрей, из которых тут и там торчали заколки, худо-бедно поддерживавшие ее экстравагантную прическу. Она пожала Джо руку отчасти с теми же отважными намерениями, что звучали в ее голосе. Это было рукопожатие делового человека — краткое, сухое и сильное. И все же Джо заметил, что девушка, раз уж на то пошло, раскраснелась еще очевиднее. Нежная кожа на ее ключицах пошла красными пятнами.

— Я так не думаю, — ответил Джо и закашлялся — отчасти пытаясь скрыть свою сконфуженность, отчасти стремясь закамуфлировать учтивое возражение, подсказанное ему суфлером, таящимся у огней рампы его желания, а отчасти — просто потому, что в горле у него вдруг страшно пересохло. Затем Джо испытал странное желание наклониться (макушка невысокой девушки едва доставала ему до ключицы) и прямо перед всеми поцеловать ее в губы, как он мог бы сделать во сне — одолеть всю эту длинную оптимистическую дистанцию между их лицами, спуск по которой продлился бы минуты, часы, столетия. Стало бы это достаточно сюрреально? Впрочем, вместо этого Джо сунул руку в карман и достал оттуда сигареты. — Такую девушку, как вы, я бы совершенно точно запомнил, — сказал он.

— Ох ты боже мой, — с отвращением произнес один из мужчин рядом с Розой.

А молодая женщина, которой Джо только что солгал, вдруг произвела на свет улыбку — не то польщенную, не то испуганную. Эта улыбка была поразительно широким и зубастым достижением для рта, который по здравому размышлению мог быть способен лишь компактно надувать крошечные губки.

— Вот это да, — протянул Сэмми. На него, по крайней мере, учтивость Джо явно произвела впечатление.

— Уместная реплика, — сказал Дылда Муму и снова обнял Сэмми за плечи. — Может, выпьем?

— Вообще-то я бы… я не… — Пока Муму уволакивал его прочь, Сэмми тянулся к Джо, словно бы не на шутку встревоженный перспективой того, что хозяин вечеринки сейчас доставит его к обещанному жерлу вулкана. Джо с холодным сердцем за ним понаблюдал. А затем протянул Розе пачку «Пэлл-мэлла». Девушка вытянула оттуда сигарету, вставила ее себе в рот и сделала длинную затяжку. Джо почему-то не решился заметить, что сигарета не закурена.

— Фу ты, — фыркнула девушка. — Я такая дура.

— Роза, — укорил ее один из стоявших рядом мужчин, — ведь ты же не куришь!

— Я просто ее взяла, — ответила Роза.

Раздался общий сдавленный стон, после чего облако мужчин вокруг Розы словно бы рассеялось. А она даже не заметила. Она наклонилась к Джо и подняла взгляд, изгибая ладонь вокруг пламени его спички. Глаза девушки светились зеленью — довольно неопределенной, что-то между цветом бутылки шампанского и краской на долларе. Джо одновременно ощутил жар и легкое головокружение. Прохладный запах пудры «Шалимар», шедший от Розы, походил на поручень, к которому можно было прислониться. Они совсем сблизились, но затем, пока Джо пытался, но не мог удержаться от мыслей о том, как обнаженная девушка лежит ничком на кровати Джерри Гловски, о ее широкой заднице с темной бороздой, об аллювиальном изгибе ее спины, она вдруг сделала шаг назад и внимательно на него посмотрела.

— Ты точно уверен, что мы не встречались?

— Вполне.

— А ты откуда?

— Из Праги.

— Ты чех?

Джо кивнул.

— И еврей?

Он снова кивнул.

— Давно ты здесь?

— Один год, — ответил Джо, а затем понимание вдруг наполнило его удивлением и досадой. — Как раз сегодня ровно один год.

— Ты приехал с семьей?

— Один, — сказал он. — Моя семья так и осталась в Праге. — Тут перед мысленным взором Джо вспыхнул непрошенный образ его отца (или призрак его отца), с распростертыми руками шагающего вниз по сходням «Роттердама». Слезы закололи ему глаза, а горло словно бы сжала призрачная рука. Джо разок кашлянул и принялся отмахиваться от дыма своей сигареты, словно тот его раздражал. — Мой отец недавно умер.

Роза покачала головой. Вид у нее сделался грустный, возмущенный и совершенно очаровательный. Бойкая говорливость покинула Джо, и более честная натура ощутила большую свободу, чтобы сделать признание.

— Я очень тебе сочувствую, — сказала Роза. — Сердцем я с ними.

— Все не так скверно, — сказал Джо. — Все будет хорошо.

— Ты знаешь, мы вступаем в эту войну, — заявила Роза. Теперь она уже не краснела. Нахальная, голосистая девушка вечеринки, рассказывающая историю с ругательством в самом конце, словно бы вдруг испарилась. — Мы должны это сделать, и мы это сделаем. Рузвельт все устроит. Он прямо сейчас над этим работает. Мы не позволим им победить.

— Да, — сказал Джо, хотя взгляды Розы были едва ли типичны среди ее сограждан. Большинству американцев казалось, что события в Европе — просто конфликт, которого любой ценой следует избежать. — Я считаю… — Тут Джо, к немалому своему удивлению, обнаружил, что не может закончить фразу. Тогда Роза потянулась и взяла его за руку.

— Если честно, я сама не знаю, что говорю, — сказал она. — Пожалуй, просто «не отчаивайся». Я это серьезно, Джо, очень серьезно.

При этих словах Розы, прикосновении ее ладони, произнесении короткого и пустого американского слова, лишенного всякой наполненности и семейных ассоциаций, Джо вдруг переполнил потоп благодарности столь мощный, что он даже испугался, ибо во всей своей силе и великолепии такое явление попросту отражало то, как мало надежды у него на самом деле осталось. И Джо отстранился от Розы.

— Спасибо, — чопорно сказал он.

Роза позволила своей руке упасть, расстроенная тем, что ненамеренно его оскорбила. «Извини», — сказала она. А потом смело и вопросительно подняла брови — как показалось Джо, готовая вот-вот его узнать. Джо отвел глаза, чувствуя, как сердце бьется где-то у него в глотке, и думая о том, что, если Роза сумеет припомнить его и обстоятельства их первой встречи, вся для них на этом закончится. Глаза девушки стали совсем большими, а горло, уши и щеки залила яркая сердечная кровь унижения. Джо видел, что она силится отвернуться.

Но в этот самый момент воздух вдруг прорезал целый ряд резких металлический звуков, как будто кто-то сунул гаечный ключ в лопасти вентилятора. Вся библиотека разом погрузилась в молчание. Люди стояли, прислушиваясь к тому, как грубые рубящие звуки пропадают и сменяются вибрирующим механическим воем. Затем послышалось женское верещание — музыкальный ужас четко доносился от танцевального зала на первом этаже. Все повернулись к двери.

— Помогите! — донесся снизу хриплый мужской крик. — Он тонет!

9

Сальвадор Дали лежал на спине в самой середине танцевального зала, безуспешно хлопая по шлему водолазного костюма руками в тяжелых рукавицах. Его жена Гала стояла рядом с Дали на коленях, лихорадочно пытаясь отвинтить крыльчатую гайку, что крепила шлем к латунному воротнику костюма. На лбу у нее вздулась вена. Тяжелый язык черного оникса, который Гала носила на конце толстой золотой цепи, то и дело бил в колокол водолазного шлема.

— Он синеет, — в тихой панике заметила Гала. Двое гостей в темпе подбежали к Дали. Один из них — композитор Скотт — смахнул в сторону руки сеньоры Дали и ухватился за крылышки гайки. Дылда Муму бочонком прокатился по комнате, проявляя поразительную резвость для человека своего обхвата. Подошвой правой сандалии он принялся топать по воющему воздушному насосу.

— Его заклинило! Он перегружен! Черт, да что же с этой хреновиной стряслось!

— Он совсем не получает кислорода, — предположил некто.

— Сорвите с него на хрен этот шлем! — предложил кто-то еще.

— А каким еще хреном я, по-вашему, занимаюсь? — заорал композитор.

— Прекратите орать! — завопил Муму. В свою очередь отпихнув Скотта с дороги, он ухватился мясистыми пальцами за крыльчатую гайку, после чего вложил всю свою массу и инерцию в один-единственный феноменальный рывок. Гайка провернулась. Дылда Муму ухмыльнулся. Но тут гайка провернулась дальше, и ухмылка исчезла. Гайка все проворачивалась, проворачивалась и проворачивалась, но шлем не отпускала — она была сорвана.

Джо стоял в дверях позади Розы, наблюдая за тем, как гайка беспомощно крутится в руках ее отца. И тут Роза, похоже сама не понимая, что делает, обеими ладонями ухватила Джо за руку и крепко ее сжала. Воплощенная в этом жесте просьба о помощи разом наполнила Джо тревогой и восторгом. Он сунул руку в карман и достал складной ножик «викторинокс» — подарок от Томаса на семнадцатилетие.

— Что ты задумал? — отпуская его, спросила Роза.

Джо не ответил. Быстро пройдя по комнате, он опустился на колени рядом с Галой Дали, от чьих подмышек почему-то странно пахло семенами укропа. Убедившись в том, что Сальвадор Дали и впрямь начинает синеть, Джо открыл на своем ножике отвертку. Всунув отвертку в щель на головке болта, он стал удерживать болт на месте и одновременно работать с гайкой. Из-под проволочной сетки лицевой пластины шлема на него таращились выпученные от ужаса и нехватки кислорода глаза Дали. По той стороне дюймовой толщины стекла грохотал непрерывный поток испанского. Насколько Джо смог понять (в испанском он был не силен), Дали вовсю взывал к Пресвятой Богородице и униженно просил ее вмешаться. Болт держался на месте. Крепко прикусив губу, Джо стал жать на гайку, пока ему не показалось, что кожа на кончиках его пальцев вот-вот порвется. Наконец раздался щелчок, и гайка не без протестов, но все же смягчилась. А затем медленно подалась. Четырнадцать секунд спустя раздался громкий хлопок, и Джо сдернул шлем.

Дали испускал жуткое плачущее оханье, пока ему помогали выбраться из водолазного костюма. Нью-Йорк, пусть и весьма доходный, был для него опасен: весной 1938 года Дали попал во все газеты, выпав через витрину в «Бонвит-Теллере». Принесли стакан воды — Дали сел и мигом его осушил. Левый завиток его знаменитых усов поник. Дали попросил сигарету. Джо дал ему пэллмэллину и чиркнул спичкой. Дали сделал глубокую затяжку, закашлялся, снял с губы табачинку. Затем кивнул Джо.

— Молодой человек, вы спасли бесценно-важную жизнь, — сказал он.

— Я это знаю, мэтр, — отозвался Джо.

Тут он почувствовал у себя на плече чью-то тяжелую руку. Это была жирная ладонь Дылды Муму.

Хозяин вечеринки сиял радостной улыбкой, чуть ли не подпрыгивая на своих сандалиях от такого поворота событий. Едва-едва предотвращенная гибель всемирно знаменитого художника в водолазном инциденте, в танцевальном зале Гринвич-Вилледжа, придавала его вечеринке несомненный сюрреалистический блеск.

— Отличная работа, — сказал Муму.

А потом вся вечеринка словно бы сомкнула свои пальцы на Джо, точно драгоценность, лелея его на ладони. Он был героем.[6] Народ собрался вокруг него, швыряя пригоршни гиперболических прилагательных и хриплых увещеваний на его непокрытую голову, держа бледные сковородки своих физиономий поближе к его лицу, словно бы желая уловить хоть капельку гремящего джекпотом игрального автомата момента его славы. Сэмми руками и накладными плечами сумел проложить себе путь сквозь хлопающую и лапающую Джо толпу и сжать его в объятиях. Джордж Дизи принес ему выпивку — яркую и холодную, как его вставные зубы. Джо медленно кивал, не говоря ни слова, принимая все почести и возгласы одобрения с аурой угрюмой рассеянности победоносного атлета, и старался поглубже дышать. Все это ничего для него не значило: только шум, дым, толкотня, смешение духов и масла для волос, пульсация боли в правой ладони. Приподнявшись на цыпочках, Джо оглядел помещение, поверх вощеных голов мужчин и сквозь плотную листву плюмажей на дамских шляпках пытаясь отыскать Розу. Все его самопожертвование, вся его эскапистская чистота намерений были позабыты в приливе победного настроения и ощущения спокойствия, очень похожего на то, которое он испытывал после очередной трепки от немцев. Джо казалось, вся его жизнь и судьба, весь аппарат его самоощущения теперь зависят исключительно от того, что о нем подумает Роза Сакс.

«Она прямо-таки запрыгала к нему через всю комнату», как Э. Дж. Кан впоследствии это описал — ссылаясь в данном упоминании на Розу (которую он тогда едва знал) лишь как на «прелестную арт-диву Вилледжа». Но затем, сумев наконец до него добраться, Роза вдруг словно бы страшно застыдилась.

— Что он тебе сказал? — захотела узнать она. — Дали.

— «Спасибо», — сказал Джо.

— И все?

— Еще он назвал меня «молодым человеком».

— По-моему, я слышала, как ты говоришь по-французски, — сказала Роза, вся сжимаясь, чтобы умерить дрожь безошибочной, почти материнской гордости. Джо, видя свой подвиг столь щедро вознагражденным краской Розиных щек и ее пристальным взором, стоял, почесывая большим пальцем ноздрю. Легкость успеха смутила его — совсем как боксера, который уже на девятнадцатой секунде первого раунда отправил соперника в глубокий нокаут.

— Я знаю, кто ты, — сказала Роза, опять заливаясь краской. — В смысле, я… теперь я тебя помню.

— Я тоже тебя помню, — отозвался Джо, надеясь, что это не прозвучит непристойно.

— Что, если… я бы хотела, чтобы ты посмотрел мои картины, — сказала она. — Конечно, если ты хочешь. У меня там… у меня там студия наверху.

Джо заколебался. Со времени своего прибытия в Нью-Йорк он еще ни разу не позволял себе разговаривать с женщиной просто ради удовольствия. Этим не так легко было заниматься на английском, да и в любом случае Джо приехал сюда не за тем, чтобы флиртовать с девушками. У него не было на это времени, да и к тому же он сомневался, что имеет право на подобные удовольствия и те обязательства, которые они неизбежно за собой повлекут. Джо чувствовал — это чувство не было ясно сформулированным, зато очень мощным и в своем роде утешным, — что его свобода оправдана лишь в той мере, в какой она позволяет ему зарабатывать деньги для освобождения брошенной им семьи. Жизнь Джо в Америке была вещью условной, временной и необремененной личными связями за пределами его дружбы и партнерства с Сэмми Клеем.

— Я…

В этот самый момент внимание Джо внезапно отвлеклось на то, как кто-то в танцевальном зале разговаривал по-немецки. Он стал вовсю крутить головой, оглядывая лица, вслушиваясь в гул оживленных бесед, пока не нашел губы, двигающиеся в лад с доносящимися до Джо тевтонскими слогами. Эти мясистые, чувственные губы были сурово опущены в уголках, выражая довольно интеллигентную хмурость — верный признак остроты суждений и горького здравомыслия. Так хмурился ухоженный, спортивный мужчина в черном свитере с горлом и вельветовых брюках, с вяловатым подбородком, зато с высоким лбом и большим, полным достоинства немецким носом. Прекрасные волосы немца отличались густотой, а яркие черные глаза проказливо поблескивали, словно опровергая его суровую хмурость. В этих глазах был великий энтузиазм, наслаждение темой разговора. А разговор, насколько смог понять Джо, шел про негритянский танцевальный коллектив «Братья Николас».

Джо ощутил знакомое ликование, адреналиновый огонь, что начисто выжигал смущение и сомнение, оставляя только чистое, бесцветное, прозрачное испарение гнева. Затем перевел дух и повернулся спиной к мужчине.[7]

— Я бы с удовольствием посмотрел твои работы, — сказал Джо.

10

Мрачная лестница была крутой, а ступеньки узкими. Над первым этажом было еще три, и Роза повела Джо на самый верхний. Пока они взбирались, кругом становилось все темнее и призрачнее. Стены лестничного колодца были увешаны сотнями обрамленных фотографий Дылды Муму, аккуратно подогнанных друг к другу, точно черепички, и в результате они покрывали каждый дюйм доступной поверхности. На всех снимках, насколько из торопливого осмотра смог понять Джо, на лице у Муму было одно и то же идиотичное выражение; он словно бы отчаянно старался не пукнуть. Если там и было какое-то существенное различие (не считая, естественно, того, что порождалось более умелой телепатической фокусировкой окуляра некоторыми из фотографов), то Джо его в упор не видел. Пока они пробирались наверх во все сгущающемся мраке, Джо руководствовался исключительно светом, пролитым ладонью Розы на его запястье, слабым, но постоянным электрическим током, идущим сквозь проводящую среду их пота. Ковыляя как пьяный, Джо смеялся, а Роза все торопила его вперед. Он смутно сознавал о боли в ладони, но не обращал на нее внимания. Когда они повернули на площадку верхнего этажа, прядь Розиных волос попала Джо в уголок рта, и он на мгновение ее прикусил.

Роза завела его в маленькую комнатушку в середине дома, странно загибавшуюся в том месте, где она подходила к центральной башне. В добавление к белой железной кровати, крошечной, девчоночьей, небольшому платяному шкафчику и тумбочке хозяйка запрудила комнатку мольбертом, фотоувеличителем, двумя книжными полками, чертежным столом и несметным множеством всевозможных предметов, сваленных в кучи, притиснутых друг к другу и разбросанных повсюду с замечательным старанием и энергией.

— Это твоя студия? — спросил Джо.

На сей раз Роза сподобилась лишь на небольшой румянец по краешкам ушей.

— Также спальня, — уточнила она. — Но я не собиралась просить тебя еще и этим интересоваться.

В устроенном Розой беспорядке безошибочно виделось что-то ликующее. Спальня-студия была одновременно холстом, журналом, музеем и мусорной кучей ее жизни. Роза не «декорировала» комнатку; она просто ее насытила. К примеру, тем утром, где-то в четыре часа, наполовину выпутавшись из назойливого тюля сна, Роза потянулась за изжеванным огрызком «тикондероги», который именно для этой цели держала рядом с кроватью. Когда же она сразу после рассвета проснулась, то обнаружила у себя в левой ладони клочок бумаги с нацарапанной на нем загадочной надписью «лампедуза». Розе пришлось бежать к полному словарю на одинокой кафедре в библиотеке, где она выяснила, что это название небольшого острова в Средиземном море, между Мальтой и Тунисом. Затем она вернулась в свою комнату, взяла большую кнопку с эмалированной красной шляпкой из коробки «Эль Продукто», которую она держала на своем в высшей степени «замусоренном» столе, и приколола клочок бумаги к восточной стене комнаты, где он наложился на вырванную из журнала «Лайф» фотографию очаровательного старшего сына посла Джозефа Кеннеди, порядком взъерошенного и в кардигане «Чоат». Клочок также присоединился к репродукции портрета Артюра Рембо в возрасте семнадцати лет — мечтательный вид, подбородок на ладони; к полному тексту единственной Розиной пьесы, одноактной, написанной под влиянием Джарри и названной «Дядя-гомункул»; к иллюстрациям, вырезанным из художественных альбомов, — фрагменту из Босха, где изображалась женщина, которую преследует одушевленный сельдерей, «Мадонне» Эдварда Мунка, нескольким картинам Пикассо «голубого» периода, а также «Космической флоре» Клее; к карте Атлантиды, составленной Игнатиусом Доннелли и калькированной Розой; к гротескно-яркой многоцветной фотографии четырех радостных полосок бекона, также любезности журнала «Лайф»; к покалеченной дохлой саранче, передние лапки которой замерли в положении униженной мольбы; равно как и к примерно трем сотням других клочков бумаги, составляющим таинственный словарь ее снов, куда помимо слов вполне реальных, таких как «колобус», «раскордаж» и «гордень», входили и полностью вымышленные, такие как «любен», «пентрис» и «салактор». Носки, блузки, юбки и трико были разбросаны среди шатающихся книжных кип и стопок альбомов с фотографиями. Пол усеивали измазанные краской тряпки и хромо-хаотичные картонные палитры, по четыре слоя холстов стояло у стен. Роза уже успела раскрыть сюрреалистичный потенциал продуктов, к которым она испытывала довольно сложные чувства, и повсюду лежали портреты стеблей брокколи, капустных кочанов, мандаринов, зелени реп, грибов, свекл — большое, нетрезво-красочное табло, напомнившее Джо что-то из Робера Делоне.

Как только они вошли в комнату, Роза тут же направилась к фонографу и включила его. Едва игла попала в желобок, как царапины на диске затрещали точно догорающее полено. А затем воздух наполнился праздничным зудением скрипок.

— Шуберт, — покачиваясь на пятках, опознал Джо. — «Форель».

— Моя любимая вещь, — сказала Роза.

— Моя тоже.

— Осторожно.

Что-то шлепнулось ему в лицо — что-то живое и мягкое. Джо взмахнул рукой и прихватил небольшого черного мотылька. По брюшку мотылька шли поперечные полоски цвета электрик. Джо аж передернулся.

— Мотыльки, — сказала Роза.

— Они тут еще есть?

Роза кивнула и указала на кровать.

Только теперь Джо заметил, что в комнате было полно мотыльков — в основном маленьких, бурых и неприметных. Они рассеивались по одеялу узкой кровати, крапинками сидели на стенах, спали в складках портьер.

— Просто досада, — сказала Роза. — Они по всему верхнему этажу. И никто толком не знает, откуда они взялись. Сядь.

Джо нашел свободное от мотыльков место на кровати и сел.

— Очевидно, мотыльки были и по всему прежнему дому, — продолжила Роза, присаживаясь на корточки перед Джо. — И по тому, что был до того. В том доме произошло убийство. А что у тебя с пальцем?

— Болит. Повредил, когда отвинчивал гайку.

— Похоже, ты его вывихнул.

Правый указательный палец Джо до странности жалостным крючком торчал в сторону.

— Дай мне руку. Давай-давай, все будет хорошо. Я училась на медсестру. И чуть было ею не стала.

Джо дал ей руку, ощущая тонкий и прочный стержень неколебимой уверенности, составлявший арматуру ее вилледжского стиля с претензией на художественность. Роза снова и снова переворачивала его ладонь, нежно прощупывая кончиками пальцев кожу и суставы.

— Не больно?

— Вообще-то нет. — Теперь, когда Джо ее осознал, боль была чертовски острой.

— Я могу его вправить.

— А ты правда медсестра? Мне казалось, ты в журнале «Лайф» работаешь.

Роза покачала головой.

— Нет, на самом деле я не медсестра, — торопливо ответила она, словно проскакивая мимо какого-то инцидента или эмоции, которую она предпочитала держать при себе. — Просто… просто я этого добивалась. — Девушка испустила многозначительный вздох, как будто уже устала об этом рассказывать. — Я хотела стать медсестрой в Испании. Ну, ты знаешь. На войне. Я записалась в добровольцы. Мне даже определили место в одной мадридской больнице… эй, погоди. — Она отпустила его руку. — Откуда ты знаешь?..

— Я видел твою визитную карточку.

— Мою… ах, конечно. — Джо был вознагражден новым приливом полномасштабного румянца. — Да, очень скверная привычка, — продолжила Роза, вдруг снова обретая свой мощный сценический голос, хотя, не считая Джо, слушать ее представление было некому, — оставлять свои вещи в мужских спальнях.

Но Джо, согласно выражению Сэмми, на это не купился. Он мог бы поклясться не только в том, что, оставив свою сумку в комнате Джерри Гловски, Роза Люксембург Сакс испытала унижение, но и в том, что в ее привычки даже близко не входили регулярные визиты в мужские спальни.

— Будет больно, — предупредила она.

— Очень?

— До жути, но всего секунду.

— Хорошо.

Роза пристально на него посмотрела и облизнула губы. Джо только сейчас подметил, что бледно-каряя радужка ее глаз испещрена золотистыми и зелеными крапинками. А потом Роза вдруг выгнула ему руку в одну сторону, а палец в другую и, до локтя опаляя его руку мгновенными прожилками молнии и огня, поставила сустав на место.

— Уф-ф.

— Больно?

Джо помотал головой, но по щекам его сбегали слезы.

— Вот так-то, — сказала Роза. — У меня уже был билет на «Бернардо» из Нью-Йорка в Картахену. На двадцать пятое марта 1939 года. А двадцать третьего вдруг умерла моя мачеха. Отец был страшно угнетен. Я отложила отплытие на неделю. А двадцать первого числа фашисты взяли Мадрид.

Джо припомнил падение Мадрида. Она произошло через две недели после недооцененного, проигнорированного падения Праги.

— Ты была разочарована?

— Раздавлена. — Роза склонила голову набок, словно прислушиваясь к эху только что произнесенного слова. Один завиток высвободился из-под заколки и упал ей на щеку. Она раздраженно отбросила его в сторону. — А хочешь еще кое-что узнать? Я испытала облегчение. Какая трусость, правда?

— Я так не думаю.

— Да? А я думаю. Я страшная трусиха. Вот почему я все время отваживаюсь делать то, что делать боюсь.

Джо уже о чем-то таком догадывался.

— Например?

— Например, привожу тебя в мою комнату.

Несомненно, это был момент, чтобы ее поцеловать.

Но теперь уже Джо сделался страшным трусом. Он нагнулся и здоровой рукой принялся перебирать стопку рисунков у кровати.

— Очень хорошо, — вскоре сказал Джо. Манера письма Розы казалась поспешной и нетерпеливой, но ее портреты — термин «натюрморты» здесь не подходил — различных продуктов, консервов, а также периодической куриной ножки или отбивной из молодого барашка были одновременно причудливыми, вызывающими преклонение и страх. Кроме того, она умудрялась идеально передавать предметы, не тратя слишком много времени на детали. Линия Розы была очень сильна; она рисовала не хуже Джо, а может, даже и лучше. Однако особых усилий Роза в своей работе не прилагала. Слой краски был полосатым, пятнистым, утыканным частичками грязи и щетинками; края рисунков часто бывали оставлены неотделанными или вообще пустыми; где у Розы не получалось сделать как следует, она просто яростными, раздраженными мазками вымарывала этот фрагмент. — Я почти чую их залах. А что за убийство?

— Убийство?

— Ты сказала, что произошло убийство.

— Ах, да. Кэдди Хорслип. Она была не то светской дамой, не то дебютанткой, не то… короче, моего двоюродного прадедушку за это повесили. Мозеса Эспинозу. В то время, годах в шестидесятых прошлого века, это стало колоссальным событием. — Тут Роза заметила, что все еще держит Джо за руку, и отпустила. — Вот. Палец как новенький. У тебя есть сигарета?

Джо дал ей прикурить. Роза продолжала сидеть перед ним на корточках, и что-то в такой расстановке его возбуждало. Джо чувствовал себя раненым солдатом, приятно проводящим время в полевом госпитале с прелестной американской медсестрой.

— Он был лепидоптеристом, этот Мозес.

— Кем?

— Изучал мотыльков.

— А.

— Он усыпил ее эфиром и убил булавкой. По крайней мере, так говорит мой отец. Наверняка врет. Я сделала про это сонник.

— Булавкой, — повторил Джо. — Ну и ну. — Он помахал пальцем. — По-моему, все хорошо. Ты его вылечила.

— Можешь не сомневаться.

— Спасибо тебе. Роза.

— Пожалуйста, Джо. Джо. Честно говоря, Джо из тебя не очень убедительный.

— Это временно, — отозвался Джо. Затем он согнул ладонь, перевернул ее, внимательно изучил. — А рисовать я смогу?

— Не знаю. Сейчас можешь?

— Вообще-то я неплохо рисую. А что за сонник?

Положив горящую сигарету на пластинку для фонографа, лежащую рядом на полу. Роза подошла к столу.

— Хочешь посмотреть?

Джо нагнулся и подобрал сигарету, держа ее вертикально самыми кончиками пальцев, словно это была крошечная динамитная шашка с горящим запалом. Сигарета выплавила небольшую ямку во второй части «Октета» Мендельсона.

— Вот, возьми этот. Про Кэдди Хорслип мне что-то никак не найти.

— Не найти? — сухо сказал Джо. — Как удивительно.

— Не умничай. Мужчинам это не идет.

Джо отдал Розе сигарету и взял у нее большую книгу в тканевом переплете. Это был гроссбух, раздутый вдвое против его первоначальной толщины из-за всего, туда вклеенного. С виду он напоминал книгу, оставленную под дождем. Открыв первую страницу, Джо обнаружил там название «Сон про самолет #13», написанное странным, аккуратным почерком на манер сплетения длинных и тонких прутиков.

— Пронумеровано, — сказал он. — Совсем как комикс.

— Просто их так много. Я бы потеряла счет.

«Сон про самолет #13» более или менее пересказывал сновидение про конец света, увиденное Розой. Никого из людей, кроме нее, на земном шаре больше не осталось, и она вдруг обнаружила, что летит в розовом гидросамолете к острову, населенному разумными лемурами. Впрочем, помимо основного сюжета там имелась уйма всякой всячины — например, что-то вроде графического саундтрека, построенного на образах, связанных с Петром Чайковским и его произведениями (не говоря уж об изобилии продуктовой тематики), — но в этом, как понял Джо, как раз и была вся соль. Вся история рассказывалась посредством коллажа, картинки для которого в основном были вырезаны из журналов и книг. В частности, там присутствовали образы из учебников по анатомии — вскрытая мускулатура человеческой ноги, картинное объяснение перистальтики. Роза где-то откопала старую книгу по истории Индии, и многие лемуры ее сновидного Апокалипсиса имели головы и спокойные, ровные взгляды индусских принцев и богинь. Ею также была капитально раздраконена кулинарная книга по морепродуктам, отчего страницы сонника изобиловали цветными фотографиями вареных ракообразных и цельных рыбин с застывшими взглядами. Порой Роза давала поверх картинок какой-то текст, для Джо совершенно бессмысленный; несколько страниц содержали почти исключительно ее затейливый почерк, проиллюстрированный, так уж получалось, коллажем. Там имелось несколько карандашных рисунков и диаграмм, а также сложная система иллюстративной маргиналии, напоминавшей существ, бродящих по краям страниц средневековых книг. Джо начал читать, усевшись в кресло у стола, но довольно скоро, сам того не заметив, встал и принялся расхаживать по комнате. Опять же сам того не заметив, он наступил на мотылька.

— Это должно занимать многие часы, — сказал он.

— Да, часы.

— И сколько таких ты сделала?

Роза указала на раскрашенный сундук в ногах кровати.

— Уйму.

— Это прекрасно. Восхитительно.

Джо сел на кровать и закончил чтение «Сна про самолет #13», а потом Роза спросила его, чем он занимается. Впервые за целый год Джо, под напором Розиного интереса к его работе, позволил самому себе счесть себя художником. Он описал часы, вложенные в обложки, расписывая детали на бортах и стабилизаторах генератора смертельной волны, с математической точностью искажая и преувеличивая перспективы, разрисовывая Сэмми, Джули и остальных, делая пробные фотографии для фиксации правильных поз, раскрашивая сочные языки пламени, которые, как следует напечатанные, словно бы пожирали гладкую тушь и бумагу самой обложки. Джо рассказал Розе про свои эксперименты с кинословарем, про ощущение эмоционального пика панели, а также про бесконечно растяжимый и сжимаемый временной промежуток, что лежал между панелей страницы комикса. Сидя на замусоренной мотыльками кровати Розы, Джо вновь ощутил мучение и вдохновение тех дней, когда вся его жизнь вращалась только вокруг искусства, когда снег падал как вступительные фортепианные ноты к «Императорскому концерту», когда шевеление в брюках напоминало ему об одном пассаже из Ницше, а толстый, исполосованный красным шмат краски на картине в иных отношениях неинтересного Веласкеса пробуждал в нем голод к куску сырого мяса.

В какой-то момент Джо заметил, что Роза смотрит на него со странной аурой предвкушения или страха, и умолк.

— Что случилось?

— Лампедуза, — ответила она.

— Какая лампедуза?

Глаза Розы расширились, пока она ожидала — в предвкушении или в страхе. Затем она кивнула.

— Ты имеешь в виду остров?

— Ах! — Роза обвила руками его шею, и Джо опрокинулся на кровать. Мотыльки рассеялись по сторонам. Сатиновое покрывало махнуло его по щеке, точно крыло мотылька.

— Ох! — невольно вырвалось у Джо. А Роза пристроила раскрытые губы к его губам, шепча невразумительную фразу из своего сонника.

— Эй! Але! Джо, ты там?

Джо резко сел.

— Вот черт.

— Это твой брат?

— Мой кузен. И партнер. Я здесь, Сэм, — откликнулся Джо.

Сэмми высунул голову из-за двери.

— Привет, — сказал он. — Черт, извините. Я просто…

— Она медсестра, — сказал Джо, испытывая странную вину, словно он неким образом предал Сэмми и теперь должен был оправдать свое присутствие в Розиной комнате. Он показал Сэмми свой вправленный палец. — Видишь, она его вылечила.

— Угу, вот класс. Привет, я Сэм Клей.

— Роза Сакс.

— Послушай, Джо, я тут это самое… в общем, я просто подумал, не готов ли ты уйти из этого… прошу прощения, мисс, но я знаю, что вы здесь живете и все такое, но… черт, из этого паскудного места.

Джо видел, что Сэмми не на шутку чем-то расстроен.

— А что случилось?

— Да кухня…

— Кухня?

— Ну да. Она черная.

Роза рассмеялась.

— Черная, — подтвердила она.

— Не знаю, Джо. Знаешь, я просто… просто хотел вернуться домой. Взяться за работу над той ерундовиной. Хотя это самое… извини. В общем, забудь. Ладно, увидимся.

Сэмми повернулся и вышел. В отсутствие Джо он пережил странный опыт. Пройдя через танцевальный зал и миниатюрную оранжерею, Сэмми вышел на кухню особняка, стены и пол которой покрывал сияющий черный кафель, а столы — не менее черная эмаль. Там также толпилось немало народу. Надеясь найти место, где он сможет хоть ненадолго остаться один и, если повезет, воспользоваться туалетом, Сэмми завернул в большую мясную кладовую. Там он наткнулся на невероятное зрелище того, как двое мужчин — причем каждый из них, со сновидной нелепостью, был в галстуке и усах — сжимают друг друга в страстных объятиях. Усы неистово переплетались, и это почему-то напомнило Сэмми виденную им в детстве картину того, как матушка применяет его расческу к щетке для платья.

Сэмми быстро дал задний ход из кухни и пошел искать Джо. Ему до смерти хотелось прямо сейчас отсюда уйти. Конечно, он знал про мужской гомосексуализм, но чисто теоретически, никак не связывая его с реальной человеческой эмоцией; и уж совершенно точно ни с какой собственной эмоцией. Сэмми даже в голову не приходило, что двое мужчин, пусть даже гомосексуалистов, могут так целоваться. В той мере, в какой он вообще позволял себе об этом задумываться, он считал, что вся история должна состоять из быстрых отсосов в темных закоулках или грязных занятий изголодавшихся по любви британских матросов. Но эти мужчины в галстуках и усах… они целовались как герои с героинями в фильмах — с нежностью, энергией и лишь слабым намеком на показуху. Один мужик даже гладил другого по щеке.

Сэмми рылся в буйной чащобе шуб и пальто, повешенных на крючки в передней, пока не нашел свое. Затем он нахлобучил себе на голову шляпу и вышел из дома. Однако на верхней ступеньке остановился и задумался. Собственные беспорядочные мысли казались ему странными. Сэмми до жути ревновал; эта ревность была как тяжелый округлый камень в самой середине его груди. Но он не мог сказать наверняка, ревновал он Джо к Розе Люксембург Сакс или наоборот. В то же самое время Сэмми был рад за своего кузена. Сущим чудом казалось то, что целый год спустя Джо сумел снова отыскать в огромном Нью-Йорке девушку с такой роскошной задницей. Возможно, Розе удастся то, что не удалось Сэмми, и она найдет способ хоть немного отвлечь Джо от его очевидного стремления к тому, чтобы ему начистили рыло все немцы, какие только живут в этом городе. Тут Сэмми обернулся и посмотрел на привратника, беспутного на вид малого в лоснящемся сером пиджаке, который подпирал косяк передней двери, вовсю дымя сигаретой. Что же так потрясло Сэмми в увиденной им сцене? Чего он так боялся? Почему убегал?

— Забыли что-нибудь? — осведомился привратник.

Сэмми пожал плечами. А потом развернулся и возвратился в дом. Не до конца уверенный в том, что делает, он заставил себя пройти назад через танцевальный зал, который теперь, когда Дали забросил свой водолазный костюм, был полон радостных и уверенных людей, которые точно знали, чего они хотят и кого любят, и снова пробрался в черную кухню. Компания мужчин стояла у плиты, ведя оживленный спор о том, как следует варить кофе по-турецки, но те двое мужиков из кладовки бесследно исчезли. Может, Сэмми просто все это себе вообразил? Да и возможен ли вообще такой поцелуй?

— А он не голубой? — спросила Роза у Джо. Они по-прежнему держались за руки, сидя на кровати.

Сперва подобное предположение Джо просто шокировало, но затем, по здравому размышлению, уже нет.

— Почему ты так решила? — спросил он.

Роза пожала плечами.

— В нем что-то такое есть, — сказала она.

Джо хмыкнул.

— Не знаю. — Он тоже пожал плечами. — Вообще-то Сэмми… он хороший парень.

— А ты хороший?

— Нет, — сказал Джо.

И подался вперед, чтобы снова ее поцеловать. Они стукнулись зубами, и Джо вдруг странным образом ощутил все кости у себя в голове. Ее молочно-соленый язык был точно устрица у него во рту. Роза положила руки ему на плечи, и Джо мгновенно понял, что она сейчас его оттолкнет, а секунду спустя она его оттолкнула.

— Мне за него тревожно, — сказала Роза. — Вид у него был какой-то потерянный. Тебе лучше пойти за ним.

— Все с ним будет отлично.

— Джо, — сказала Роза.

Тут Джо понял — она хочет, чтобы он ушел. Прямо сейчас они уже зашли настолько далеко, насколько она была готова. Не того Джо ожидал от распущенного цветка богемы, но, с другой стороны, Джо чувствовал, что Роза и больше, и меньше этого самого цветка.

— Ладно, — сказал он. — Я пойду. Вообще-то… мне тоже надо работать.

— Вот и хорошо, — подхватила Роза. — Иди работай. Ты мне позвонишь?

— А можно?

— Университет 4–5212, — сказала Роза. — Сейчас. — Она встала, подошла к своему чертежному столу, нацарапала номер на листе бумаги, оторвала клочок и вручила его Джо. — Только пусть тот, кто подойдет, жизнью поклянется передать сообщение. Они здесь так насчет этого ненадежны. Погоди секунду. — Она нацарапала еще один номер. — Это мой рабочий телефон. Я работаю в журнале «Лайф», в художественном отделе. А это мой номер в ТСА. Я бываю там три дня в неделю и еще по субботам. Я завтра там буду.

— ТСА?

— Трансатлантическое спасательное агентство. Я там добровольная секретарша. Это просто маленькая контора. Средства очень скудные. Вообще-то там только я и мистер Гофман. Знаешь, Джо, он просто чудесный человек. У него есть корабль, он сам его купил, и прямо сейчас он работает над тем, чтобы вызволить из Европы столько еврейских детей, сколько этот корабль сможет забрать.

— Детей, — задумчиво повторил Джо.

— Да. А что… там что… у тебя есть дети… то есть в твоей семье? Там у вас в…

— А это где? — спросил Джо. — ТСА.

Роза написала адрес на Юнион-сквер.

— Рад был бы завтра тебя там увидеть, — сказал Джо. — Это возможно?

11

— У нас только один корабль, — сказал Герман Гофман. Пухлый мужчина с ямочками на щеках, бородкой клинышком и мешками под глазами, судя по всему, перманентными, он носил лоснящийся черный паричок, почти агрессивный в своей очевидной фальшивости. Кабинет Гофмана в Трансатлантическом спасательном агентстве выходил на угольно-черные осенние деревья и ржавую листву Юнион-сквер. На свой серый шерстяной костюм толстяк потратил в двадцать раз больше, чем Джо, чья экономия становилась все более драконовской по мере роста доходов, потратил на свой. С ловкостью крупье, тасующего колоду карт, Гофман вытащил три коричневые сигареты из пачки с золоченым фараоном — одну передал Джо, одну Розе, а одну оставил себе. Эту превосходную марку сигарет, «Тот-Амон», импортировали из Египта. Жемчужные ногти главы ТСА были аккуратно подстрижены. Джо представить себе не мог, чего ради подобный мужчина носит паричок такого вида и качества, как будто его заказали с задней обложки «Радиокомикса». — Один корабль, двадцать две тысячи долларов и полмиллиона детей. — Гофман улыбнулся. На его лице улыбка сквозила поражением.

Джо взглянул на Розу, и та многозначительно подняла бровь. Она уже предупредила его, что Гофман и его агентство, силясь достичь невозможного, постоянно работают на грани полного краха. А чтобы раньше времени не разбить себе сердце, пояснила Роза, ее боссу пришлось усвоить манеры закоренелого пессимиста. Она кивнула, побуждая Джо говорить.

— Я понимаю, — сказал Джо. — Да, конечно…

— Это очень славный корабль, — продолжил Гофман. — Первоначально он назывался «Львица», но мы переименовали его в «Ковчег Мириам». Не очень большой, зато предельно ухоженный. Мы купили его у Кунарда, который гонял его по маршруту Хайфон-Шанхай. Вот его фотография. — Глава ТСА указал на подкрашенную фотографию на стене позади Джо. Симпатичный лайнер с ярко-красной грузовой маркой пускал пар на бутылочно-зеленом море под небом цвета гелиотропа. Очень крупная фотография была вставлена в платиновую рамку. Герман Гофман с любовью ее изучал. — Корабль был построен для компании «ПиО» в 1893 году. Солидная доля наших первоначальных пожертвований ушла на его покупку и переоснастку, которая, ввиду нашего акцента на гигиену и гуманное обращение, оказалась весьма дорогостоящей. — Еще одна жалкая улыбка. — Большая часть оставшегося ушла на банковские счета и в матрасы различных немецких чиновников и функционеров. После того как мы рассчитались за команду и документацию, я просто не знаю, чего нам удастся добиться с тем малым, что еще осталось. Может статься, мы не сумеем обеспечить переправку даже половины тех детей, которых мы уже запланировали сюда доставить. Нам придется выложить свыше тысячи долларов за ребенка.

— Я понимаю, — сказал Джо. — Если позволите, я… — Тут он снова взглянул на Розу и еще раз подивился той капитальной трансформации, которую она всего за одну ночь претерпела. Похоже, Роза вознамерилась истребить в себе все следы девушки-мотылька. На ней был килт «блэк уотч», темные чулки и простая белая блузка с аккуратно застегнутыми рукавами и воротником. Губы ее были ненапомажены, а свои непослушные волосы Роза расчесала на прямой пробор и плотно заплела в две вьющиеся косички. Она даже надела очки. Такая перемена сперва порядком Джо ошарашила, но затем он нашел присутствие девушки-гусеницы вполне оправданным. Если бы, войдя в приемную ТСА, он обнаружил там буйно растрепанную портретистку овощей, у него неизбежно возникли бы некоторые сомнения на предмет верительных грамот данного агентства. Джо не был уверен, какая из двух поз, мотылька или гусеницы, была менее искренней, но в любом случае прямо сейчас испытывал к Розе благодарность.

— У мистера Кавалера есть деньги, мистер Гофман, — сказала Роза. — Он может позволить себе лично обеспечить переправку своего брата.

— Рад за вас, мистер Кавалер. Но тогда встает другой вопрос. На «Мириам» есть место для трехсот двадцати четырех детей. И наши агенты в Европе уже организовали транзит как раз для трехсот двадцати четырех немецких, французских, чешских и австрийских детей. А список кандидатов гораздо длиннее. Следует ли нам оставить кого-то из них за бортом, чтобы освободить место для вашего брата?

— Нет, сэр.

— Но разве вы не это нам предлагаете?

— Нет, сэр. — Джо с несчастным видом заерзал на стуле. Мог ли он придумать какой-то лучший ответ, чем «нет, сэр»? Мог ли не повторять его снова и снова, подобно ребенку, которому указывают на всю ошибочность его поведения? Судьба его брата вполне могла быть улажена в этом кабинете. И все зависело от самого Джо. Если в глазах Германа Гофмана он окажется каким-то… не таким, «Ковчег Мириам» отплывет из Портсмута без Томаса Кавалера. Джо бросил еще один взгляд на Розу. «Все хорошо, — сказало ему ее лицо. — Просто скажи ему. Поговори с ним».

— Я так понимаю, может найтись место в лазарете, — сказал Джо.

Теперь уже Гофман стрельнул взглядом в Розу.

— Ну-у, пожалуй, да. При каких-то самых благоприятных обстоятельствах. Но что, если там разразится эпидемия кори или произойдет несчастный случай?

— Он очень маленький мальчик, — сказал Джо. — Для своего возраста. Очень много места он не займет.

— Они все маленькие, мистер Кавалер, — заметил Гофман. — Если бы я мог безопасно посадить на корабль больше трехсот детей, я бы это сделал.

— Да, но кто за них заплатит? — вдруг выпалила Роза, начиная проявлять явные признаки нетерпения. Затем она указала пальцем на Гофмана. Джо заметил полоску красновато-лиловой краски у нее на ладони. — Вы говорите, что к переправке были допущены триста двадцать четыре ребенка, но прекрасно знаете, что прямо сейчас мы можем заплатить только за двести пятьдесят.

Откинувшись на спинку стула, Гофман воззрился на свою секретаршу. На лице у него, как хотелось надеяться Джо, выражался лишь притворный ужас.

Роза прикрыла рот ладонью.

— Извините, — сказал она. — Все, я молчу.

Гофман повернулся к Джо.

— Остерегайтесь, когда она вот так укажет пальцем на вас, мистер Кавалер.

— Хорошо, сэр.

— На самом деле она права. У нас туго с финансами. Верным выражением, полагаю, будет «хроническая нехватка».

— Как раз об этом я и подумал, — сказал Джо. — Что, если я заплачу еще за одного ребенка помимо моего брата?

Положив подбородок на ладонь, Гофман подался вперед.

— Слушаю вас, — сказал он.

— Очень может быть, что я смогу организовать оплату еще для двух-трех детей.

— В самом деле? — осведомился Гофман. — А чем вы таким занимаетесь, мистер Кавалер? Вы какой-то художник, не так ли?

— Так, сэр, — ответил Джо. — Я делаю комиксы.

— Он очень талантлив, — вмешалась Роза, хотя не далее как вчера вечером призналась Джо, что под обложку комикса даже никогда не заглядывала. — И ему очень хорошо платят.

Гофман улыбнулся. Его уже давно беспокоило отсутствие у своей секретарши подходящего спутника жизни.

— Комиксы, значит, — сказал он. — Премного наслышан. Супермен, Бэтмен. Мой сын, Морис, регулярно их читает. — Глава ТСА протянул руку к рамке с фотографией у себя на столе и обратил к Джо лицо уменьшенной версии Германа Гофмана — с мешками под глазами и всеми прочими принадлежностями. — У него через месяц бар-мицва.

— Мои поздравления, — сказал Джо.

— А какой комикс вы рисуете? Часом, не «Супермена»?

— Нет, хотя я знаю того парня… простите, того молодого человека, который рисует «Супермена». Я работаю в «Эмпайр Комикс», сэр. Мы делаем Эскаписта. А также, быть может, ваш сын их знает. Монитора, мистера Пулемета. Я очень много там рисую. И зарабатываю порядка двухсот долларов в неделю. — Тут Джо задумался, не следовало ли ему захватить с собой платежные корешки или еще какую-то финансовую документацию. — Обычно мне удается все это сэкономить, кроме, быть может, долларов двадцати пяти.

— Вот это да, — сказал Гофман и взглянул на Розу, чье лицо выражало не меньшее удивление. — Похоже, моя милочка, мы с вами не в той сфере работаем.

— Очень похоже, босс, — отозвалась Роза.

— Итак, Эскапист, — продолжил Гофман. — Кажется, я даже видел, хотя и не уверен…

— Он мастер эскейпа. Практикующий фокусник.

— Практикующий фокусник?

— Да, именно.

— А сами вы что-нибудь про фокусы знаете?

В вопросе Гофмана ощущалось легкое возбуждение. Там было нечто большее, нежели просто дружелюбный интерес, хотя Джо представить себе не мог почему.

— Я им обучался, — ответил Джо. — В Праге. Я учился у Бернарда Корнблюма.

— У Бернарда Корнблюма! — воскликнул Гофман. — У самого Корнблюма! — Лицо его помягчело. — Представьте, я однажды его видел.

— Вы видели Корнблюма? — Джо повернулся к Розе. — Это просто поразительно.

— Да, поразительно, — сказала Роза. — Это было в Кенигсберге, сэр?

— Да, в Кенигсберге.

— Когда вы были мальчиком.

Гофман кивнул.

— Да, когда я был мальчиком. Одно время я сам был неплохим фокусником-любителем. И по-прежнему временами балуюсь. А ну-ка попробуем. — Он помахал пальцами, затем вытер ладони о незримую салфетку. Его сигарета пропала. — Вуаля. — Дальше глава ТСА закатил отягощенные массивными веками глаза к потолку и выхватил сигарету из воздуха. — Э вуаля. — Сигарета вдруг выскользнула из его пальцев и чиркнула по пиджаку, оставляя там полоску пепла, прежде чем упасть на пол. Гофман чертыхнулся. Оттолкнув свой стул назад, он хлопнул себя ладонью по лбу, после чего с кряхтением нагнулся и подобрал сигарету. Когда он снова сел прямо, стало заметно, что самый краешек его паричка немного приподнялся — надо думать, от усилий. По всей голове Германа Гофмана торчком встали черные волоски, колеблясь, точно кучка железных опилок, тянущихся к далекому, но мощному магниту. — Боюсь, я катастрофически лишен практики. — Он хлопнул себя по паричку. — Вы умеете лучше?

Корнблюм презирал сценическую болтовню как недостойную подлинного мастера, так что Джо теперь без единого слова встал и снял с себя пиджак. Затем закатал рукава рубашки и представил на обозрение Герману Гофману свои пустые ладони. Джо сознавал, что идет на определенный риск. Работа вплотную к зрителю никогда не была его коньком. И оставалось только надеяться, что указательный палец его не подведет.

— Как там твой палец? — прошептала Роза.

— Отлично, — сказал Джо. — Могу я попросить вашу зажигалку? — спросил он у Гофмана. — Всего на одну секунду.

— Разумеется, — отозвался Гофман, вручая Джо свою золотую зажигалку.

— И, боюсь, еще одну сигарету.

Гофман повиновался, внимательно наблюдая за Джо. А Джо отступил от стола, вставил себе в рот сигарету, закурил ее и сделал глубокую затяжку. Затем большим и указательным пальцами поднял зажигалку и обдул ее длинной струей голубоватого дыма. Зажигалка исчезла. Джо сделал еще одну глубокую затяжку и задержал ее в легких, зажимая себе нос и комически выпучивая глаза. Коричневая «тот-Амонина» исчезла. Джо открыл рот и медленно выдохнул. Дым тоже исчез.

— Прошу прощения, — сказал Джо. — Как неловко с моей стороны.

— Очень мило. А где зажигалка?

— Вот дым.

Джо поднял сжатую в кулак левую руку, провел ею перед лицом, а затем раскрыл ладонь, точно цветок. Сжатый клуб дыма выплыл наружу. Джо улыбнулся. Затем взял со спинки стула свой пиджак и достал оттуда портсигар. Раскрыв портсигар, он извлек оттуда египетскую сигарету, уютно там пристроенную, точно единственное коричневое яйцо в целой картонке белых. Сигарета по-прежнему дымилась. Джо подался вперед и стал катать горящий кончик по пепельнице, пока она не погасла. Выпрямляясь, он снова сунул сигарету себе в рот и щелкнул пальцами перед потухшим угольком. Зажигалка опять появилась. Джо выскреб из нее новый огонек и повторно закурил сигарету. А потом облегченно выдохнул, словно устраиваясь в теплой ванне.

Роза зааплодировала.

— Как ты это делаешь? — спросила она.

— Может, когда-нибудь расскажу, — ответил Джо.

— Нет-нет, ни в коем случае, — возразил Гофман. — Вот что я вам скажу, мистер Кавалер. Если вы помимо вашего брата согласитесь обеспечить, скажем так, еще двух детей, мы сможем начать работу над случаем вашего брата и сделаем все возможное, чтобы найти для него место на борту «Мириам».

— Благодарю вас, сэр. — Джо повернулся к Розе. Она опять смотрела на него с исключительной деловитостью. Затем кивнула. Похоже, все у него получилось. — Это весьма…

— Но сперва я должен попросить вас об одной услуге.

— О какой? Пожалуйста, все, что хотите.

Гофман кивнул на фотографию Мориса.

— Будь я богатым человеком, я бы профинансировал все это предприятие из собственного кармана. А пока что почти каждая свободная монетка, которая у меня оказывается, уходит в агентство. Не уверен, знаете ли вы об этом — или в Праге было как-то иначе, — но здесь, в Нью-Йорке, бар-мицвы очень недешевы. А в том круге, где вращаемся мы с женой, они могут быть весьма расточительны. Прискорбно, но это так. Фотограф, поставщики для банкета, танцевальный зал в отеле «Треви». Мне это бог знает во что обойдется.

Джо медленно кивнул и взглянул на Розу. Неужели Гофман действительно просил его заплатить за банкет для его сына?

— Имеете ли вы представление о том, — спросил Гофман, — сколько стоит нанять фокусника? — Между пальцев его правой руки вдруг появилась сигарета. И она, как заметил Джо, все еще горела. Это была та самая, которую Гофман несколькими минутами раньше уронил на пол. Но Джо был уверен, что видел, как глава ТСА подобрал ее и потушил в пепельнице. Впрочем, немного поразмыслив, он уже не был так в этом уверен. — И не смогли бы вы сами что-нибудь там исполнить?

— Я… я был бы счастлив.

— Вот и прекрасно, — сказал Гофман.

Они с Розой вышли из кабинета. Роза закрыла двери и, широко распахнув глаза, лукаво улыбнулась Джо.

— Спасибо, Роза, — сказал он. — Спасибо тебе огромное.

— Я собираюсь прямо сейчас открыть на него досье. — Роза подошла к столу, села и взяла из папки формуляр. — Скажи, как пишется его имя. Кавалер…

— Как слышится, так и пишется. Кавалер. Томас.

— Томас Кавалер.

— Я хочу с тобой увидеться, — сказал Джо. — Что, если мы вместе пообедаем?

— Очень хорошо, — отозвалась Роза. — А второе имя?

12

Когда Джо снова вышел на Юнион-сквер, небо сияло, как новенький десятицентовик, а в воздухе вовсю пахло засахаренными орехами. Он купил себе этих самых орехов и положил горячий пакетик в задний брючный карман своего двенадцатидолларового костюма. Затем перешел через улицу к скверу. Томас приезжает в Америку! А у Джо сегодня вечером свидание с Розой!

Пересекая сквер, Джо вдруг понял, что не на шутку озадачивается фокусом Гофмана с сигаретой. Где глава ТСА скрывал футляр, из которого он потом вынул дымящуюся сигарету? Да и какой футляр смог бы поддерживать такое долгое ее горение? Джо одолел добрую половину Юнион-сквер, прежде чем получил ответ. Паричок.

Проходя мимо статуи Джорджа Вашингтона, Джо заметил, что небольшая группка людей собралась вокруг одной из длинных зеленых скамей по правую руку. Предполагая, что кто-то на парковой скамье, должно быть, раздает последние мрачные сласти с полей сражений и из европейских столиц, он достал из пакетика орех кешью, подбросил его вверх, запрокинул голову и, не замедляя шага, ловко поймал ртом. Однако, минуя группку негромко переговаривающихся людей, Джо заметил, что смотрят они вовсе не на скамью, а на высокий и стройный клен, растущий из кружевной железной клетки как раз за скамьей. Еще он заметил, что некоторые из этих людей улыбаются. Пожилая женщина в клетчатом шерстяном пальто, прижав руку к груди и смеясь собственному испугу, сделала легкий шажок назад. Должно быть, подумал Джо, на дереве сидело какое-то животное — мышка, мартышка или, скажем, варан, сбежавший из зоопарка. Он подошел к скамье и, раз места ему никто не освободил, приподнялся на цыпочки, чтобы посмотреть.

Удивительная особенность фокусника Бернарда Корнблюма, про которую нередко вспоминал Джо, заключалась в том, что он верил в магию. Но не в так называемую магию свеч, пентаграмм и крыльев летучих мышей. Не в кухонное колдовство славянских бабок с их травниками и обрезками ногтей с мизинца слепой девственницы, завязанными в мешочек из козьей шкуры. Не в астрологию, теософию, хиромантию, «волшебную лозу», спиритические сеансы, плачущие статуи, оборотней и прочие «чудеса». Все это Корнблюм расценивал как весьма деструктивный обман, совершенно отличный от той марки иллюзий, которые производил он сам, чей успех в конечном итоге увеличивался пропорционально возрастанию среди публики четкого и постоянного осознания того, что, несмотря на всю бдительность, ее все равно обманут. Нет, Корнблюма околдовывала безличная магия жизни. Старый фокусник поражался, читая в журнале про рыбу, способную маскироваться под любой из семи разных видов донной поверхности. Или узнавая из выпуска новостей о том, что ученые обнаружили умирающую звезду, длины волны излучения которой в мегациклах приблизительно равнялась числу «пи». В царстве людских занятий такой тип волшебства часто, хотя и не всегда бывал делом печальным — порой красивым, порой жестоким. Здесь обычный инвентарь составляли проявления иронии, совпадения и единственные подлинные чудеса: те, что обнаруживаются, безошибочные и неопровержимые, лишь в ретроспективе.

На стройном стволе молодого клена, растущего из своей клетки на западной стороне Юнион-сквер, сидел гигантский мотылек — ночная бабочка. Отдыхая от ночных прогулок, бабочка слегка помахивала крыльями — не без определенной томности, точно дама с веером. Радужно-зеленые крылья с желтоватым отливом казались не меньше шелковой сумочки той томной дамы. Когда разведенные по сторонам крылья бабочки в очередной раз начинали пульсировать, женщина в клетчатом пальто к удовольствию всех остальных взвизгивала и отпрыгивала назад.

— Что это за бабочка? — спросил Джо у ближайшего мужчины.

— Вон тот парень говорит, что она зовется луной. — Мужчина кивнул в сторону тучного, банкирского вида малого в тирольской шляпе с зеленым, точно крыло бабочки, пером. Малый ближе всех остальных стоял к дереву и сидящей на нем бабочке.

— Да, это верно, — до странности грустным голосом подтвердил солидный мужчина. — Лунная бабочка. В детстве я их нередко видел. В парке Маунт-Моррис. — И он протянул пухлую руку в желтой перчатке свиной кожи к печально бьющемуся сердцу своего детского воспоминания.

— Роза, — едва слышно вымолвил Джо. И тут, подобно двусмысленному тропу надежды, бабочка с ясно различимым шуршанием снялась с дерева, закувыркалась в утреннем небе и направилась куда-то в сторону Флэтирон-билдинг.

13

Сколько всего было написано и спето про яркие огни и танцевальные залы Империума — этого поистине ослепительного города! — про его ночные клубы и джазовые оркестры, его авеню неона и хромировки, а еще про его шикарные отели с чайными садами на крышах, увешанными в летнее время бумажными фонариками. Но сегодня, стальным осенним днем, нашей целью станет место, далекое от медных духовых и яркой шумихи. Сегодня мы идем вниз, под землю, в комнату, что лежит гораздо ниже высоких каблуков и отбойных молотков, ниже крыс и легендарных аллигаторов, даже ниже костей алгонкинов и волков-людоедов. Мы идем в кабинет номер 99 — аккуратную комнатку, белую и безмолвную, расположенную в самом конце коридора в третьем подвале Публичной библиотеки Империума. Здесь, за столом, что находится гораздо глубже рельсов подземки, сидит юная мисс Джуди Дарк, младшая ассистентка каталогизатора списанных томов. Табличка на столе девушки говорит именно об этом. Джуди Дарк — худое, бледное создание в непритязательном сером костюме, и жизнь явно обходит ее стороной. Дважды в неделю мужчина с кожей цвета вываренных газет приходит к ее кабинету, чтобы увезти на тележке книги, которые Джуди официально провозгласила мертвыми. Примерно каждые десять минут стены ее комнатенки сотрясает грохот проносящегося наверху пригородного поезда.

В этот конкретный осенний день лишь перспектива еще одного одинокого вечера лежит перед Джуди. Она поджарит себе отбивную и почитает на сон грядущий — несомненно, какую-нибудь волшебную сказку или любовный роман. А затем, в сладких снах, которые даже ее саму поражают своей банальностью, мисс Дарк в шелках и кольчуге отправится на поиски приключений. Завтра утром она проснется совсем одна, и все начнется с начала.

Бедная Джуди Дарк! Несчастные маленькие библиотекарши всего мира, девушки втайне прелестные, чья красота навеки омрачена большими черными очками!

Джуди пакует свою сумку и выключает свет, не забывая снять с крючка зонтик. Она сама вроде зонтика в человеческом обличье — аккуратно сложена, плотно застегнута на ремешок. Проходя по длинному коридору, девушка случайно ступает в большую лужу — всякий раз, как наверху идет дождь, подвал номер 3 начинает протекать. Ноги Джуди оказываются вымочены до лодыжек. Хлюпая туфлями, она забирается в лифт. Подобно глубоководной ныряльщице, девушка медленно поднимается на поверхность города. Затем выходит из лифта и, подняв воротник, направляется к выходу из библиотеки. Сегодня, как и всегда, она уйдет отсюда последней.

У двери стоит полицейский. Он здесь, чтобы охранять книгу.

— Добрый вечер, мисс, — говорит полицейский, отпирая тяжелую бронзовую дверь. У этого широкоплечего малого подбородок как кулак. А глаза его поблескивают, потому что хлюпают туфли Джуди.

— Добрый вечер. — Мисс Дарк унижена хлюпаньем своих туфель.

— Меня зовут О'Хара. — У полицейского роскошные густые волосы, лоснящиеся как пятно черной масляной краски.

— Джуди Дарк.

— Простите, мисс Дарк, у меня к вам только один вопрос.

— Слушаю вас, сержант О'Хара.

— Что нужно сделать, чтобы вы улыбнулись?

Целая дюжина остроумных ответов выпрыгивает ей на язык, но Джуди молчит. Отчаянно стараясь хмуро сжимать губы, она все же не может удержаться от улыбки. О'Хара пользуется смущением девушки, чтобы ненадолго задержать ее разговором.

— Скажите, мисс Дарк, удалось вам в сегодняшней суматохе взглянуть на книгу? Хотите, я вам ее покажу?

— Я ее видела, — говорит Джуди.

— И что вы про нее думаете?

— Она прекрасна.

— Прекрасна, — повторяет О'Хара. — В самом деле?

Не встречаясь с ним взглядом, девушка кивает и уходит в вечерний сумрак. Разумеется, идет дождь. Зонтик делает то, на что никогда не бывала способна его хозяйка, и мисс Дарк шагает домой. Она жарит себе телячью отбивную и включает радио. Прожевывая одинокий обед, девушка задумывается, зачем она солгала полицейскому. Ведь ей никогда не доводилось увидеть «Книгу Ло», хотя до смерти хочется. Джуди ходила туда во время перерыва на ленч, но вокруг застекленного стенда толпилось слишком много людей. Она задумывается, какой еще назвать эту книгу, если не прекрасной.

«Книга Ло» в свое время была священной книгой древних и загадочных киммерийцев. А в прошлом году — как тогда широковещательно объявлялось — этот легендарный текст, до той поры считавшийся давным-давно утраченным, вдруг обнаружился в дальнем уголке старого винного погреба в центре города. Эта самая старая книга на свете имеет триста древних страниц, кожаный переплет, инкрустированный изумрудами, рубинами и алмазами, а посвящена она конкретным деталям культа великой киммерийской богини-бабочки по имени Ло. Ныне «Книгу Ло» выставили на всеобщее обозрение в грандиозном демонстрационном зале Публичной библиотеки на специальном стенде за пуленепробиваемым стеклом. Полгорода, похоже, пришло посмотреть. А мисс Дарк, не сумев протолкнуться сквозь плотную толпу и хотя бы одним глазком взглянуть на легендарную книгу, вернулась в кабинет номер 99 и уныло съела свой ленч. Теперь же, поднимая глаза от пустой тарелки и оглядывая стены не менее пустой квартиры, она чувствует у себя внутри острый укол сожаления. Да, ей следовало воспользоваться предложением полицейского. «Возможно, — думает девушка, — еще не слишком поздно». Надев шляпку, пальто, пару сухих туфель, она отправляется в ночь. И решает, добравшись туда, сказать сержанту О'Харе, что забыла проделать кое-какую работу.

Но когда мисс Дарк наконец туда приходит, выясняется, что сержант О'Хара бросил свой пост. Больше того — он оставил входную дверь незапертой. Испытывая любопытство и смутную досаду — а что, если кто-то все-таки попытается похитить «Книгу Ло»? — девушка пробирается в демонстрационный зал. А там, на черном просторе мраморного пола, вокруг неподвижно лежащего тела сержанта О'Хары стоят мужчины в черных масках. Мисс Дарк мгновенно ныряет в первую же попавшуюся нишу. И трепещет там от ужаса, пока мужчины — троица сущих обезьян в стивидорских робах и шапочках газетных торговцев — используют консервный нож с алмазным наконечником, чтобы срезать со стенда пуленепробиваемую стеклянную крышку и тем самым избавить Империум от самой древней книги на свете. Воры торопливо засовывают книгу в мешок. А дальше совещаются — что делать с О'Харой? Один из воров говорит, что точно знает — на свою сторону им полицейского не перетянуть. Они, мол, в одном квартале росли. Так может, лучше просто прикончить жалкого простофилю?

Этого для младшей ассистентки каталогизатора списанных томов уже слишком много. И мисс Дарк выбегает в гулкий зал со смутным планом напугать или хотя бы отвлечь мерзавцев от их гнусного замысла. Пользуясь секундным замешательством от своего появления и пронзительного крика, она хватает мешок с «Книгой Ло» и уносится прочь. Восстановив присутствие духа, воры выхватывают пистолеты и пускаются в погоню. С их губ безумными потоками многоточий и случайной пунктуации струятся проклятия.

Мисс Дарк, перепуганная, но не настолько, чтобы не развлечься ироничной мыслью о том, что теперь-то уж она доподлинно знает, каково это, когда мужчины хвостом за тобой бегают, направляется прямиком в самое безопасное место, какое ей только известно: к своей аккуратной, квадратной дыре под землей. Она не может позволить себе дождаться лифта. Пока девушка во весь дух несется вниз по пожарной лестнице, ее вдруг охватывает странное чувство, как будто «Книга Ло», пульсируя, оживает прямо у нее в руках. Хотя нет — это просто неистово колотится сердце Джуди.

Воры догоняют ее в длинном коридоре подвала номер 3. Мисс Дарк оборачивается и видит блеск пистолета, из которого затем распускается яркий белый цветок. Однако в темном и узком проходе выстрел выходит просто диким. Пуля рикошетирует, сплетая по всему коридору безумную паутину скоростных следов, пока наконец не пристраивается в самой гуще проводки под потолком. Трубка трескается напополам, и оттуда, точно удав, падающий с дерева на поросенка, вываливается силовой кабель. Приземляется этот кабель в ту самую лужу, которая незадолго до того испоганила туфли мисс Дарк. Теперь по хрупкому телу девушки — а также по цепи из самоцветов и золотой проволоки на кожаном переплете «Книги Ло» — курсируют несчетные ватты электричества. Неистовая вспышка обращает в белое все, кроме черного рентгеновского скелета Джуди Дарк, которая испускает не вполне подобающий даме крик.

— Классный выстрел, — говорит один из воров, выдергивая книгу из вялой хватки девушки. Затем они направляются обратно к поверхности, оставляя мисс Джуди Дарк мертвой в коридоре.

И она вполне могла бы считаться мертвой. С развевающимися волосами девушка летит вверх по спиральному столбу дыма и света. Пожалуй, первое, что мы в ней подмечаем, это, как ни удивительно, вовсе не то, что летит она совершенной голой, причем ее срамные места тщательно завуалированы кольцами астрального завитка. Нет, первым делом мы замечаем, что мисс Дарк невесть каким образом отрастила себе пару бабочкиных крыльев с «ласточкиными хвостами» на кончиках. Эти бледные, зеленовато-белые крылья имеют некое прозрачное качество — подобно аэроплану Чудо-женщины, они могут быть зримо незримы, одновременно оказываться призрачными и плотными. Повсюду вокруг девушки, которая все несется и несется вверх по бесконечному спиральному столбу, реальность растворяется в сновидные ландшафты и дикие геометрические чудеса. Рябят шахматные узоры, параболы сворачиваются в звездочки, завитки и шутихи. Загадочные иероглифы струятся мимо точно искры от римской свечи. Мисс Дарк, чьи громадные фантомные крылья беспрерывно хлопают, воспринимает все как есть. Ибо, жива она или мертва, несомненно одно: Джуди Дарк, этот зонтик в человеческом обличье, наконец-то раскрылась в небо.

Но вот на безмерном и безвременном отдалении она все-таки различает нечто, внешне обладающее твердостью, колеблющееся пятно каменно-серого цвета. Подлетая еще ближе, Джуди замечает вспышку серебра, призрачную кипарисовую стойку, цоколь и колонны храма, грубо высеченного, пирамидального, сразу и друидического и вавилонского, а также смутно напоминающего то колоссальное учреждение, в недрах которого она столько долгих дней промечтала. Строение высится все массивнее, а затем спиральный столб наконец разворачивается, пропадает — и мисс Дарк, смущенно прикрываясь крыльями, становится на порог храма. Громадные двери, выкованные из твердого серебра и украшенные полумесяцами, скрипят и медленно растворяются, чтобы ее пропустить. Бросив последний взгляд через плечо на вдребезги разбитую куколку своей прежней жизни, девушка проходит через портал и оказывается в высокой зале. Там, в странном свечении, порожденном хвостами тысяч корчащихся светлячков, на варварском троне сидит великанша с волосами цвета воронова крыла, колоссальными опущенными крыльями, чувствительно пушистыми усиками и резкими чертами лица. Более чем очевидно, что это Ло, киммерийская богиня-бабочка. Мы понимаем это раньше, чем она раскрывает свой рябиновый рот.

— Ты? — говорит богиня, и усики ее обвисают в очевидном смятении. — Книга избрала тебя? Ты должна стать новой Владычицей Ночи?

Мисс Дарк — теперь скрытно корчась в клубящихся испарениях от сухого льда — соглашается, что это очень маловероятно. И только в этот момент мы впервые замечаем, что наша Джуди больше не носит очки. Не стесненные заколками волосы блуждают по ее лицу с непринужденностью Линды Дарнелл. Совершенно внезапно мысль о том, что она станет Владычицей Ночи — что бы сей титул ни значил, — уже не кажется нам такой неудобоваримой.

— Знай же, что, прежде чем погрузиться в вечную тьму, моей родиной, великой Киммерией, — объясняет богиня, — правили женщины. — Ах, — вспоминает она, лицо ее печально, а в глазах стоят слезы, — это был сущий рай! Все были счастливы в Киммерийском королевстве — все были мирными, довольными — и мужчины в особенности. А потом один жестокосердый мятежник по имени Нанок, набравшись опыта на путях кровавой резни и черной магии, воцарился на обсидиановом троне. Он послал целые армии демонов на войну с миролюбивыми киммерийцами; исход битвы был предрешен. Мужчины завладели миром, Ло в нижних царствах оказалась под запретом, а Киммерийское королевство погрузилось в свою легендарную вечную ночь. И с тех пор, как Киммерия впала в непроглядную тьму, — говорит Ло, — мужчины привели все на свете в страшный беспорядок. Последовали войны, голод, рабство. Скоро все обернулось так скверно, что я сочла себя обязанной послать туда помощь. Воительницу из страны мрака, чтобы летать во тьме, но всегда искать света. Женщину, наделенную силами достаточными, чтобы исправить многие несправедливости нижнего мира.

К несчастью, продолжает богиня, сила ее уже не та, что была прежде. Так уж получается, что за один раз она способна снарядить только одну Владычицу Ночи. И когда предыдущая инкарнация в конце концов, после тысячи лет напряженных трудов, слишком состарилась, богиня послала в нижний мир свою священную книгу, чтобы та нашла новую девушку, достойную облачиться в ведьмины зеленые крылья великой лунной бабочки.

— Признаюсь, на уме у меня была девушка… покрепче и понадежнее, — говорит Ло. — Но я полагаю, что тебе так и так придется справиться со своей миссией. А теперь иди. — Она машет рукой и чертит очертание луны в воздухе между собой и Джуди. — Возвращайся в царство смертных и населяй ночь, в которой так часто рыщет зло. Отныне ты обладаешь всеми силами древней Киммерии.

— Ладно, раз ты так говоришь, — отзывается Джуди. — Но только…

— Да? Что такое?

— Вообще-то я думаю, мне бы какая-нибудь одежда не помешала.

Богиня, серьезная старая дева, не может сдержать бледного полумесяца улыбки.

— Очень скоро, Джуди Дарк, ты выяснишь, что, если ты чего-то хочешь, тебе стоит всего лишь этого пожелать.

— Вот это да!

— Но остерегайся! Не силы более мощной, чем разнузданное воображение.

— Ага. В смысле — да, госпожа.

— Обычно девушки обязательно помимо всего прочего придумывают себе сапожки. Не знаю почему. — Ло пожимает плечами, затем разводит могучими крыльями. — Теперь иди и помни, что, если я тебе понадоблюсь, тебе будет достаточно прийти ко мне в своих снах.

В мирах и зонах оттуда, в ветхом многоквартирном доме у реки, двое из троицы воров с зубилом и кусачками принимаются возиться с самоцветами на древнем книжном переплете. В кресле, в самом углу, связанный и с кляпом во рту, вяло оседает бесчувственный сержант О'Хара. По-прежнему идет дождь, в воздухе веет прохладой, а потому третий вор пытается разжечь огонь в старой пузатой печке.

— Вот, — говорит первый вор, протягивая руку, чтобы вырвать из «Книги Ло» несколько страниц. — Уверен, эта старая макулатура будет гореть как следует.

Слышится шелковый шелест — словно шуршит роскошное бальное платье или пара громадных крыльев. Воры поднимают взгляды и видят, как в окно влетает гигантская тень.

— Летучая мышь! — восклицает один.

— Птица! — возражает другой.

— Кретины, это дама! — говорит третий, самый умный, и пускается бежать к двери.

Дама поворачивается к негодяям, глаза ее сверкают. Переливчато-зеленое одеяние, которое она себе пожелала, отчасти позаимствовано у Веселой Вдовы, отчасти у Норман Бель Геддес, причудливо снабжено плавниками и стабилизаторами, а спереди с очевидной затейливостью украшено кружевами. Бедра дамы, в обтягивающих зеленых панталонах, едва прикрыты очень слабым намеком на юбку. Все девять миль ее ног затянуты черной сеткой, а каблуки сапожек по лодыжку угрожающе высоки и остры. Дама также носит лиловый капюшон, увенчанный парой изобильно пушистых усиков. Капюшон прикрывает глаза и нос дамы, но позволяет ее черным кудрям свободно рассыпаться по голым плечам. А у нее на спине — уже не призрачная, а плотная, зеленая как листва — расцветает пара бабочкиных крыльев с ласточкиными хвостами на кончиках. На каждом крыле, точно самоцвет, красуется вытаращенный слепой глаз.

— Правильно, мышка! — кричит дама мужчине, направляющемуся к двери. — Беги!

Она разводит руки по сторонам. Растопыренные пальцы рябят зеленым светом — и вор, так и не успев добраться до двери, оказывается окутан сетью. Раздается неприятный треск, словно ломаются прутики и сосновые шишки, пока человеческий скелет мужчины стремительно сжимается. Затем наступает тишина. А затем слышится тоненький писк.

— Вот тебе и раз! — говорит дама-бабочка.

— Она превратила Луи в мышь! — кричит первый вор и тоже пускается наутек.

— Стоять! — Зеленый свет снова выпрыгивает, и с еще более тошнотворным хрустом, чем раньше, все атомы и ткани тела мерзавца, упрощаясь, перерождаются в холодные голубые кристаллы льда. Он стоит, мерцая как алмаз. Уголки его шляпы поблескивают. — Ух ты, — бормочет дама-бабочка. — Как славно у меня получается.

— Что ты за фифа? — вопрошает оставшийся вор. — Что ты пытаешься с нами сделать?

— Ничего особенного, — отвечает дама. — Тебе, например, я просто хочу жару задать. — Внезапно мужчина взрывается таким мощным пламенем, что от его бывшего сотоварища остается только лужица на полу. Мышка, с опаленным и дымящимся хвостиком, ныряет в безопасное убежище под ближайшей половицей.

— Пожалуй, мне еще следует многому научиться, — вслух размышляет новехонькая Владычица Ночи. Затем она развязывает полицейского, который от всего шумного действа уже начал приходить в себя. О'Хара открывает глаза как раз в тот момент, когда весьма скудно одетая женщина с колоссальными зелеными крыльями прыгает в небо. В последующие минуты он почти уверит себя в том, что увидел всего лишь последний клочок пропадающего сна. Только добравшись домой и разглядывая в зеркале свою помятую морду, сержант обнаружит на щеке красный отпечаток бабочкиных губ.

14

Как они знали заранее, Джордж Дизи высказал решительные возражения на предмет последнего дегенеративного шедевра от Кавалера и Клея.

— Я не могу допустить, чтобы такое случилось с моей страной, — заявил он. — Все и без того достаточно скверно.

Сэмми и Джо пришли в «Эмпайр» уже подготовленными. «Она не показывает ничего такого, чего любой ребенок не увидит на Джонс-Бич» — на такой фразе они сошлись. И теперь Сэмми ее выдал.

— Да-да, на Джонс-Бич, — уверенно подтвердил Джо, хотя ни разу в жизни там не бывал.

Утро было хмурое, и Дизи, как это обычно случалось в холодную погоду, подобно старой медвежьей шкуре валялся на полу. Теперь же он осторожно подтянулся в сидячее положение. Слышно было, как его объемистая туша мучительно перемещается на артритных суставах.

— Дайте-ка я еще разок посмотрю, — сказал он.

Сэмми вручил ему лист бристольского картона с изображением персонажа по имени Лунная Бабочка — «первого сексуального объекта, — согласно достопамятной фразе Джулса Файффера, — созданного специально для потребления его юными мальчуганами». С картона на Дизи взглянула ослепительная красотка. Ноги Долорес дель Рио, черные ведьмины волосы, а каждая грудь не меньше головы. Лицо длинное, подбородок остроконечный, рот — ярко-красный дефис, опущенный в одном уголке с намеком на сочную самодовольную улыбочку. Пара пушистых усиков расходится под игривым углом, словно пробуя на вкус желание наблюдателя.

Золотая зубочистка заходила вверх-вниз.

— Ваш обычный случай впустую потраченных усилий, мистер Кавалер. Примите мои соболезнования.

— Большое спасибо.

— Стало быть, вы считаете, что она стала бы хитом, — сказал проницательный Сэмми.

— С порнографией очень тяжело провалиться, — отозвался Дизи. Глазея на увядшие бурые утесы Нью-Джерси по ту сторону реки, он позволил себе припомнить один зимний день двенадцатью годами раньше на прохладной, солнечной террасе, выходящей на Пуэрто-Консепсьон и море Кортеса, когда он сел за клавиатуру своего переносного «Рояля» и начал работать над великим и трагическим романом про любовь двух братьев друг к другу и к женщине, уже умершей. Хотя роман давным-давно был заброшен, та пишущая машинка прямо сейчас покоилась у Дизи на столе, и из нее торчала страница номер 232 дешевой макулатуры под названием «Смерть носит черный саронг». Конечно, подумал Джордж Дизи, та гостиница, та терраса, то душераздирающее небо, тот роман — все они по-прежнему были там, дожидаясь его. Требовалось только одолеть дорогу назад.

— Мистер Дизи? — сказал Джо.

Редактор бросил таращиться на простор неба из песчаника, ржавую изгородь и подошел к своему столу. Затем снял телефонную трубку.

— А, насрать, — прохрипел он. — Пусть Анаполь решает. По-моему, они там все равно уже какого-то нового персонажа высматривают.

— А зачем? — поинтересовался Сэмми.

Дизи посмотрел на Сэмми, затем на Джо. Он явно хотел им что-то сказать.

— Что зачем?

— Зачем Шелли и Джеку нового персонажа высматривать?

— Я ничего вам не говорил. Давайте ему позвоним. Мистера Анаполя, пожалуйста, — сказал он в трубку.

— А как насчет Ашкенази? — спросил Джо. — Что он скажет?

— Вас что, серьезно какие-то сомнения мучат? — спросил в ответ Дизи.

15

— Красотища. — Ашкенази вздохнул. — Вы только на эти… вот на эти… нет, вы только на них посмотрите.

— Вообще-то их буферами зовут, — уточнил Анаполь.

— Ну да. Вы только гляньте! Кто из вас такое придумал? — спросил Ашкенази. Не сводя одного глаза с Лунной Бабочки, другим он ухитрился глянуть на Джо. Богатство принесло с собой целый арсенал костюмов, полосатых, клетчатых и «в иголочку», безумно-рифленых троек, каждая разных оттенков тыквы от калифорнийского ореха до итальянской зелени. Ткань была роскошной шерстью и кашемиром, покрой — щегольским и свободным, так что Джек Ашкенази уже не напоминал завсегдатая ипподрома с изжеванным окурком сигары во рту и большими пальцами в карманах жилета. Теперь он выглядел как крутой гангстер в Бельмонте с фиксой на третьем переднем. — Ручаюсь, Кавалер, это ты.

Джо взглянул на Сэмми.

— Мы вместе это придумали, — сказал он. — Мы с Сэмми. В основном Сэмми. А я просто что-то такое про ночную бабочку брякнул.

— Брось, Джо, не скромничай, — вмешался Сэмми, подступая поближе, чтобы похлопать Джо по плечу. — Он сам чертовски много сделал, чтобы эту вещицу сварганить.

Занятия фокусами, которые Джо возобновил перед зеркалом в спальне Джерри Гловски сразу же после встречи с Германом Гофманом, судя по всему, также внесли свой вклад в новый совместный продукт. Впрочем, верно было и то, что Сэмми уже какое-то время ковырялся вокруг сверхсущества женского пола. Прибавление толики секса к концепции костюмированного героя казалось вполне естественным. А главное, если не считать нескольких слабых попыток в других компаниях — Колдуньи Зума, Женщины в Красном, — его еще только предстояло опробовать. Сэмми поигрался с идеями женщины-кошки, женщины-птицы, мифологической амазонки (вскоре все вышеперечисленные и многие другие были опробованы в других местах), а также дамы-боксера по имени Кид Виксен, когда Джо предложил отдать тайную дань девушке из Гринвич-Виллиджа. Идея женщины-бабочки тоже была в своем роде вполне естественной. У «Нэшнл Периодик» на руках уже был очередной мощный хит с Бэтменом в «Детективном комиксе», а потому привлекательность ночного персонажа, черпающего свою силу от света луны, была очевидной.

— Не знаю, — сказал Шелдон Анаполь. — Меня все это немного нервирует. — Самыми кончиками пальцев он взял у своего партнера изображение Лунной Бабочки, куда Джо вложил всю надежду и желание, которые Роза — пусть даже существо чуть менее грудастое — в нем пробудила. Почти все время работы над Лунной Бабочкой член у него стоял как статуя Свободы. Оттолкнув в сторону вскрытое письмо, что лежало перед ним на столе, Анаполь уронил туда рисунок, словно Джо с Сэмми зловредно нагрели картон до точки возгорания или окунули его в карболку. — Знаете, мальчики, ведь это очень большие груди.

— Мы знаем, мистер Анаполь, — сказал Сэмми.

— Но бабочка, да еще ночная… не знаю, по-моему, насекомые сейчас не очень популярны. Почему бы ей не быть птичкой? Там должны найтись очень славные имена. Скажем, Красная… гм, чего там у нас красное? Красная Крапинка… Голубое Крылышко… Жемчужная… ну, я не знаю.

— Она не может быть птичкой, — сказал Сэмми. — Она Владычица Ночи.

— И кстати, владычица. Не можем мы говорить «владычица». Я уже и так получаю по пятьдесят писем в неделю от различных священников. Один раввин из Шенектеди все время пишет. Лунная Бабочка. Лунная Бабочка. — На жирную ряху Анаполя наползло привычно-тошнотворное выражение. — Скажите, Джордж, вы думаете, это хорошая мысль?

— Ах, мистер Анаполь, это же сущие слюни, — радостно отозвался Дизи. — Химически чистые.

Анаполь кивнул.

— Вы еще никогда не ошибались, — сказал он, подбирая письмо, которое сам только что оттолкнул, и быстро его просматривая. — Джек?

— Ничего похожего еще не бывало.

Анаполь повернулся к Сэмми.

— Тогда лады. Зови Панталеоне, Гловских, всех, кто потребуется, чтобы заполнить эту книгу остальной ерундой. Что за черт, пусть там все будут такими фифами. Тогда книгу можно будет назвать «Миф о Фифе». А? Каково? Это что-то новое? А? Это что-то новое?

— Никогда о таком не слышал.

— Пусть тогда уже они на нас посягают. Ладно, хорошо, давайте сюда ребятишек, Джордж, и пусть берутся за дело. Надо что-нибудь к понедельнику.

— Опять двадцать пять, — сказал Сэмми. — Еще только одно, мистер Анаполь.

Ашкенази и Анаполь дружно на него посмотрели. Можно было понять — они знают, что там готовится. Сэмми взглянул на Дизи, припоминая речь, произнесенную редактором в пятницу вечером, и надеясь получить хоть какое-то ободрение. Дизи внимательно за ним наблюдал. Однако лицо его, пусть и бесстрастное, побледнело, а на лбу выступили бусинки пота.

— Так-так, — сказал Анаполь. — Ну вот, начинается.

— Мы хотим долю от радиопередачи про Эскаписта. Это первое.

— Первое?

— Да, есть и второе. Вы соглашаетесь, что этот персонаж, Лунная Бабочка, наполовину наш. Пятьдесят процентов идет «Эмпайр Комикс», пятьдесят — Кавалеру и Клею. Мы получаем половину с продажи, половину с радиопередачи, если она будет. Короче, везде половина. Иначе мы забираем Бабочку и предлагаем свои услуги кому-то еще.

Анаполь полуобернулся на своего партнера.

— Ты был прав, — сказал он.

— И мы также хотим прибавки, — продолжил Сэмми, бросая еще один взгляд на Дизи и решая теперь, когда тема стала открыта для обсуждения, давить как можно дальше.

— Еще двести долларов в неделю, — сказал Джо. Согласно графику, «Ковчег Мириам» должен был отплыть в следующем году, ранней весной. Получая лишних две сотни в неделю, Джо смог бы обеспечить переправку четырех, пяти, может, даже шести детей — сделать больше обещанного.

— Двести долларов в неделю! — воскликнул Анаполь.

Дизи усмехнулся и покачал головой. Похоже, все происходящее от души его веселило.

— Да, и то же самое касается мистера Дизи, — сказал Сэмми. — У него теперь должно быть больше работы.

— Вы не вправе вести за меня переговоры, мистер Клей, — сухо сказал Дизи. — Я лицо дееспособное.

— Простите.

— И все же я вас благодарю.

У Анаполя вдруг сделался предельно усталый вид. Со всеми этими бутафорскими бомбами, миллионерами и угрожающими письмами от знаменитых адвокатов, переданными лично ему в руки специальными курьерами, глава «Эмпайр Комикс» толком аж с прошлой пятницы не спал. А сегодня ночью он часами метался и ворочался, в то время как возлежащая рядом миссис Анаполь рычала ему лежать смирно.

— Акула! — рокотала фундаментальная мадам. — Акула, а ну лежать! — Акулой она стала звать его после того, как прочла в газетной колонке Фрэнка Бака о том, что это животное в буквальном смысле не может перестать двигаться — иначе оно умрет. — Да что с тобой такое, господи помилуй? Ведь это все равно что с бетономешалкой в одной постели лежать.

«Меня чуть было бомбой не взорвали!» — в сотый раз хотелось сказать Анаполю своей супруге. Впрочем, он уже решил ничего не говорить ей про бутафорскую бомбу в конторах «Эмпайр» — как не говорил он ей про поток писем, что непрерывно тек к нему с тех пор, как Кавалер и Клей в одностороннем порядке объявили войну гитлеровской Германии и ее союзникам.

— Я скоро своей рубашки лишусь, — сказал вместо этого Анаполь.

— Ну и черт с ней, с твоей рубашкой, — сказала ему супруга.

— Между прочим, это чертовски славная рубашка. Знаешь, сколько там денег на радио? Со всякими там заколками, карандашами, коробками попкорна. Там тебе, знаешь ли, не какие-нибудь дешевые новинки. Там пижама Эскаписта. Полотенца Эскаписта. Его настольные игры. Безалкогольные напитки.

— Этого им не забрать.

— Но они намерены попытаться.

— Пусть себе пытаются. А ты тем временем попадешь на радио, и я получу возможность познакомиться с таким важным и культурным мужчиной, как Джеймс Лав. Я однажды видела его в выпуске новостей. Вылитый Джон Бэрримор.

— Ничего похожего. Какой Джон Бэрримор? С чего ты взяла?

— Так что с тобой происходит? Почему ты никогда не можешь просто насладиться тем, что получил?

Анаполь немного сместился в постели и добавил последний экспонат к энциклопедической коллекции стонов. Так бывало каждую ночь с тех пор, как «Эмпайр Комикс» переехала в Эмпайр-стейт-билдинг. Колени его ныли, спина болела, а в шее слышался резкий треск. Роскошный кабинет черного мрамора был таким просторным, с таким высоким потолком, что Анаполю там становилось неловко. Он никак не мог привыкнуть к такому изобилию пространства. В результате глава «Эмпайр» склонен был весь день горбиться, ерзать в кресле, словно имитируя парадоксально уютное воздействие более тесных и неуютных квартир. Это ужасно его мучило.

— Сэмми Клейман, — наконец сказала миссис Анаполь.

— Сэмми, — согласился он.

— Тогда не лишай его доли.

— Я должен лишить его доли.

— А почему?

— Потому что выделение ему доли установило бы то, что твой брат называет «опасным президентом»?

— Потому что.

— Да, «потому что». Потому что те двое подписали контракт. Идеально законный, стандартный промышленный контракт. Они отписали нам все права на своего персонажа, раз и навсегда. Им просто не полагается доли.

— Ну вот, — с обычной толикой иронии заметила его супруга. — Теперь у тебя выходит, что дать им немного радиоденег было бы противозаконно.

В спальню влетела муха. Анаполь, в зеленой шелковой пижаме с черными узорами, вылез из постели. Включил прикроватную лампу и натянул халат. Взял последний номер «Современного экрана» с фотографией Долорес дель Рио на обложке, скатал его в рулон и размазал муху по оконному стеклу. Затем вытер стекло тряпочкой, забрался обратно в постель и выключил свет.

— Нет, черт побери, — сказал он, — это не было бы противозаконно.

— Вот и славно, — сказала миссис Анаполь. — Я не хочу, чтобы ты нарушал какие-то чертовы законы. Как только присяжные услышат, что ты комиксами промышляешь, они тебя в два счета в «Синг-синг» запрут. — Затем достойная супруга перевернулась на другой бок и устроилась спать. Анаполь стонал, ворочался, выпил три стакана «бромо-зельцера», пока наконец не наткнулся на общие очертания плана, который несколько ослаблял умеренные, но все же подлинные муки совести, а также тревогу в связи с все нарастающим гневом, который война Кавалера и Клея, похоже, навлекала на «Эмпайр Комикс». Согласовывать этот план с шурином уже было некогда, но Анаполь знал, что Джек будет с ним заодно.

— Хорошо, — сказал он теперь, — вы получите долю от радиошоу. Если такое радиошоу вообще будет. Мы признаем ваши заслуги, вставим туда что-нибудь вроде «„Онеонта Вуленс“ и т. д. и т. п. представляет „Приключения Эскаписта“, основанные на персонаже Джо Кавалера и Сэма Клея, появляющемся ежемесячно на страницах, и т. д. и т. п.». Плюс к тому за каждый эпизод, который выйдет в эфир, вы двое, скажем так, получите выплату. Авторский гонорар. Пусть будет пятьдесят долларов за шоу.

— Двести, — сказал Сэмми.

— Сто.

— Сто пятьдесят.

— Сто. Брось, это три сотни в неделю. За год вы сможете пятнадцать кусков между собой поделить.

Сэмми взглянул на Джо. Тот кивнул.

— Ладно.

— Вот и умница. Теперь что касается этой самой мисс Бабочки. О пятидесяти процентах даже речи быть не может. У вас вообще нет прав ни на какую ее долю. Вы, мальчики, придумали ее как работники «Эмпайр Комикс», у нас на зарплате. Она наша. Закон здесь на нашей стороне, я это точно знаю, потому что уже разговаривал на эту тему со своим адвокатом, Сидом Фоном из конторы «Харматтан, Фон и Бюран». Как он мне объяснил, здесь та же история, что и в лабораториях Белла. Любое изобретение, которое там делает один из парней, неважно, кто это придумал, как долго над этим работал или пусть даже если он сам целиком все проделал, принадлежит лаборатории, потому что все эти парни были туда наняты.

— Нечего с нами мошенничать, мистер Анаполь, — вдруг вставил Джо. И все оказались в шорохе. По-прежнему далекий от идеальности английский Джо снова его подвел, и он употребил слишком сильное выражение. Он думал, эта фраза означает обращаться с кем-то несправедливо, но без непременного злого умысла.

— Никогда я с вами, мальчики, не мошенничал, — сказал Анаполь, явно не на шутку задетый. Затем он достал носовой платок и высморкался. — Прошу прощения. Простудился. Дайте мне все-таки закончить, хорошо? Пятьдесят процентов, как я уже сказал, это будет безумие, глупость и идиотизм. С такой долей никак нельзя согласиться. И вы не можете угрожать мне тем, что заберете эту фифу к кому-то еще, потому что, как я уже сказал, вы сделали ее у меня на зарплате, и она моя. Если хотите, можете поговорить со своим адвокатом. Но послушайте, давайте избегать конфронтации, хорошо? Раз у вас двоих до сих пор были такие славные записи в личном деле, пока вы всю эту ерундистику придумывали, мы очень даже вас ценим. И чтобы, знаете ли, показать вам, мальчики, как мы вас ценим, мы дадим вам долю от этой самой Бабочки в объеме…

Тут Анаполь взглянул на Ашкенази, и тот искусно пожал плечами.

— Четыре? — прохрипел он.

— Пусть будет пять, — сказал Анаполь. — В объеме пяти процентов.

— Пять процентов! — повторил Сэмми. Вид у него был такой, словно мясистая лапа Анаполя только что влепила ему пощечину.

— Пять процентов! — сказал Джо.

— Вам обоим.

— Что? — Сэмми вскочил из кресла.

— Сэмми. — Джо еще никогда не видел у своего кузена такой красной физиономии. И вообще не припоминал, чтобы тот когда-нибудь так выходил из себя. — Послушай, Сэмми, даже если будет пять процентов, мы уже о сотнях тысяч долларов говорим. — И раз уж на то пошло, сколько кораблей они смогут тогда оснастить и заполнить несчастными детьми со всего мира? Когда у тебя достаточно денег, может статься, уже не имеет значения, что двери многих государств для тебя закрыты. Очень богатый человек может позволить себе купить где-нибудь остров, пустой и с умеренным климатом, а потом построить всем этим пропащим детям их собственную страну. — А в один прекрасный день, может статься, будут и миллионы.

— Но ведь пять процентов, пойми, Джо! Пять процентов за то, что мы стопроцентно сделали сами!

— И при этом задолжали сто процентов нам с Джеком, — уточнил Анаполь. — Знаете, мальчики, как я припоминаю, совсем недавно сотня долларов казалась вам кучей денег.

— Да, разумеется, — сказал Джо. — Послушайте, мистер Анаполь, я сожалею о том, что сказал насчет мошенничества. Думаю, вы очень даже честно себя ведете.

— Большое спасибо, — отозвался Анаполь.

— Сэмми?

Сэмми вздохнул.

— Ладно, согласен.

— Погодите минутку, — сказал Анаполь. — Я еще не закончил. Итак, вы получите авторский гонорар за радиопередачу. Мы признаем ваши заслуги, как я уже сказал. И повысим вам зарплату. Проклятье, мы также и Джорджу зарплату повысим. С радостью. — Дизи приподнял перед Анаполем воображаемую шляпу. — И дадим вам двоим долю от этой самой Бабочки. Но с одним условием.

— С каким? — настороженно спросил Сэмми.

— Здесь, в округе, больше не должно быть того безобразия, какое случилось в пятницу. Я всегда считал, что вы заходите слишком далеко с этими фашистскими делишками, но мы делали деньги, и мне не казалось, что я вправе жаловаться. А теперь этому должен быть положен конец. Верно, Джек?

— Верно, — отозвался Ашкенази. — Отложите-ка вы на время своих нацистов, мальчики. Пусть теперь Марти Гудмен угрозы о бомбах получает. — Марти Гудмен был главой компании «Таймли Периодикалс», которая издавала «Человека-факела» и «Подводника». Если брать антифашистский тотализатор, то рядом с этими комиксами герои «Эмпайр» теперь просто отдыхали. — Лады?

— Что значит «отложите»? — осведомился Джо. — То есть вообще с фашистами не бороться?

— Вообще.

Теперь уже настала очередь Джо подняться из кресла.

— Мистер Анаполь…

— Нет-нет, мальчики, послушайте. Вы оба знаете, что лично я никаких добрых чувств к Гитлеру не питаю. Больше того, я уверен, что в конце концов нам придется с ним разобраться и все такое. Но угрозы о бомбах? Безумные маньяки, живущие прямо здесь, в Нью-Йорке, которые пишут мне письма, суля проломить мою большую жидовскую башку? Нет, такое мне ни к чему.

— Мистер Анаполь… — Джо показалось, будто земля уходит у него из-под ног.

— У нас здесь, дома, куча проблем, и я не имею в виду шпионов и диверсантов. Гангстеры, продажная полиция. Еще всякое. Я не знаю. Джек?

— Крысы, — сказал Ашкенази. — Разные сикарахи.

— Вот-вот. Пусть Эскапист и его шатия-братия о чем-то таком позаботятся.

— Босс… — начал было Сэмми, видя, как с лица его кузена схлынула кровь.

— А кроме того, мне без разницы, что по этому поводу думает лично мистер Джеймс Лав. Я знаю компанию «Онеонта Вуленс». Члены тамошнего совета директоров — стойкие, консервативные джентльмены, настоящие янки, и они совершенно точно не намерены спонсировать то, из-за чего их потом к дьяволу разбомбят. Не говоря уж о «Мьючуал», «Эн-би-си» или куда мы в конечном итоге нашу ерундовину отнесем.

— Никого никуда не разбомбят! — заявил Джо.

— Один раз вы оказались правы, молодой человек, — сказал Анаполь. — Очень может быть, что тот раз был последним.

Сэмми сложил толстые руки на широкой груди, выставив локти наружу.

— А что, если мы не согласимся на эти условия?

— Тогда мы не даем вам никаких пяти процентов от Лунной Бабочки. Вы не получаете прибавки к зарплате. И ни цента радиоденег.

— Но мы сможем продолжать делать нашу работу. Мы с Джо по-прежнему сможем биться с проклятыми фашистами.

— Безусловно, — ответил Анаполь. — Уверен, Марти Гудмен будет безумно счастлив нанять вас обоих швыряться гранатами в Германа Геринга. Но здесь вас больше не будет.

— Босс, — проговорил Сэмми, — не стоит этого делать.

Анаполь пожал плечами.

— Это не от меня зависит. От вас. У вас есть час, — сообщил он кузенам. — Я хочу, чтобы все прояснилось до того, как мы встретимся с радиолюдьми. А это будет сегодня после ленча.

— Мне не нужен час, — твердо сказал Джо. — Нет. Отказать. Даже говорить не о чем. Вы трусы и слабаки. Короче, нет.

— Вот так вот, — добавил Сэмми. Обняв Джо за плечи, он повел его прочь из кабинета.

— Мистер Кавалер, — произнес вдруг Джордж Дизи, вытягивая свою тушу из кресла. — Мистер Клей. На пару слов. Вы позволите, джентльмены?

— Пожалуйста, Джордж, — сказал Анаполь, вручая редактору лист картона с рисунком Лунной Бабочки. — Наставьте их немного на ум.

Сэмми и Джо проследовали за Дизи из кабинета Анаполя в мастерскую.

— Джентльмены, — сказал Дизи. — Я дико извиняюсь, но чувствую, что назревает еще один небольшой спич.

— Без толку, — отозвался Сэмми.

— Пожалуй, данный спич скорее адресован мистеру К.

Джо закурил сигарету, выдул длинную струю дыма и отвернулся. Ему не хотелось это выслушивать. Он и сам знал, что ведет себя неразумно. Но год тому назад именно неразумие — упрямое и всепоглощающее ведение смехотворной, выдуманной войны с врагами, которым он не мог нанести поражения, войны, что велась средствами, попросту неспособными обеспечить победу, — стало для него единственно возможным средством сохранения здравого рассудка. Разумно пусть ведут себя те, чьи семьи не удерживают в плену.

— В жизни, — начал Дизи, — есть только одно верное средство позаботиться о том, чтобы вас не стерли в порошок разочарования, ощущения полной тщеты и утраты всяких иллюзий. И это средство заключается в одной простой вещи. Надо изо всех сил убеждать себя в том, что все это вы делаете исключительно ради денег.

Джо промолчал. А Сэмми нервно рассмеялся. Он, понятное дело, готовился поддержать Джо, но все-таки хотел убедиться (насколько это вообще было возможно), что они и впрямь поступают правильно. Сэмми до смерти хотелось последовать совету Дизи — как, впрочем, и любому отеческому указанию в свой адрес. И в то же самое время он ненавидел саму мысль о том, чтобы так безропотно подчиниться тотально-циничным взглядам этого человека на жизнь.

— И вот почему я об этом говорю. Видите ли, мистер К., когда я наблюдаю за той манерой, в какой ваши костюмированные друзья месяц за месяцем вышибают мозги герру Гитлеру и его коллегам, связывая кренделями их артиллерию, ловя их подлодки на червяка и тому подобное, у меня порой возникает чувство, что у вас, так сказать, есть иные амбиции для этой вашей работы.

— Конечно, они у меня есть, — ответил Джо. — И вы это знаете.

— Очень грустно такое слышать, — сказал Дизи. — Подобный род работы — кладбище для любых амбиций, Кавалер. Поверьте мне на слово. Что бы вы ни надеялись осуществить, в плане искусства или в плане… иных соображений, вы неизбежно провалитесь. Я питаю очень малую веру в силу искусства, но если угодно, я помню эту веру по тем временам, когда я был в вашем возрасте; мало того, вкус ее по-прежнему у меня на языке. Из уважения к вам и к тому прекрасному идиоту, каким я когда-то был, в этом пункте я вам, пожалуй, уступлю. И все же… все это… — Он кивнул на рисунок Лунной Бабочки, затем устало обвел руками конторы «Эмпайр Комикс». — Бессильно, — сказал редактор. — И бесполезно.

— Я… я в это не верю, — с трудом вымолвил Джо. Теперь, когда его худшие страхи были во всеуслышанье оглашены, он почувствовал, что слабеет.

— Слушай, Джо, — сказал Сэмми. — Подумай, что ты сможешь сделать со всеми теми деньгами, о которых идет речь. Скольких детей ты сможешь сюда переправить. Это уже нечто реальное, Джо. Не просто комическая война. И не просто от очередного фрица по морде схлопотать.

«В этом-то вся и проблема», — подумал Джо. Сдача Анаполю и Ашкенази означала бы признание того факта, что все, сделанное им до сей поры, было, согласно выражению Дизи, бессильным и бесполезным. Пустой тратой драгоценного времени. Джо задумался, не простое ли тщеславие подтолкнуло его к отказу от предложения главы «Эмпайр». А затем перед его мысленным взором возник образ Розы — как она сидит на полуразобранной постели, наклонив голову и распахнув глаза, слушает и кивает, пока он рассказывает ей о своей работе. «Нет, — подумал Джо. — Что бы там Дизи ни говорил, я верю в силу моего воображения. Я верю в силу моего искусства». Странное дело, но когда он выдавал эти заявления образу Розы, они не звучали тривиально или преувеличенно.

— Да, черт возьми, мне нужны деньги, — сказал Джо. — Но сейчас я сражения прекратить не могу.

— Ладно, — сказал Сэмми. Тяжко вздохнув и понурив плечи, он оглядел мастерскую, словно бы с ней прощаясь. Наступал конец мечты, что вспыхнула в его жизни год тому назад, во тьме его бруклинской спальни, со звуком чиркнувшей спички, когда они с Джо делили между собой самокрутку. — Тогда так мы им и скажем. — И Сэмми снова направился к двери в кабинет Анаполя.

Дизи протянул руку и ухватил его за плечо.

— Одну минутку, мистер Клей, — сказал он.

Сэмми развернулся обратно. Он еще ни разу не видел, чтобы на лице у редактора выражалась такая неуверенность.

— Господи, — пробормотал Дизи. — Что я делаю?

— А что вы делаете? — спросил Джо.

Редактор сунул руку в нагрудный карман своего твидового пиджака и достал оттуда сложенный листок бумаги.

— Это было в моем ящике сегодня утром.

— Что это? — спросил Сэмми. — От кого?

— Просто прочтите, — сказал Дизи.

Это оказалась фотостатированная копия письма от фирмы «Филлипс, Ницер, Бенджамин и Крим».

— Но он ничуть не похож на Супермена, — сказал Сэмми, закончив читать письмо. Дизи бросил на него мрачный взор, и Сэмми понял, что упустил самую суть. Тогда он попытался с боями к этой самой сути пробиться. В этом письме явно было что-то такое, что, по мнению Дизи, могло им помочь. Однако редактор не желал заходить так далеко, чтобы напрямую им на это указывать. — Но ведь это неважно, не так ли?

— Они уже достали на этом Виктора Фокса и «Кентавра», — сказал Дизи. — И теперь Фосетта тоже преследуют.

— Я слышал про эту историю, — вспомнил Джо. — Знаешь, Сэмми, они заставили Уилла Эйснера пойти туда, и Уиллу пришлось признаться, что Виктор Фокс сказал ему: «Сделай мне Супермена».

— Ага, но ведь Шелли то же самое мне сказал, помнишь? Он сказал… черт побери. Вот так так.

— Вполне вероятно, — медленно и раздельно произнес Дизи, словно обращаясь к идиоту, — что вас также вызовут в качестве свидетеля. Могу себе представить, что ваши показания могут стать кое для кого катастрофическими.

Зажатым в руке письмом Сэмми хлопнул редактора по жирной руке.

— Ага, — сказал он. — Это точно. Большое вам спасибо, мистер Дизи.

— Что ты намерен сказать? — спросил Джо у Сэмми, когда его кузен снова направился к двери в кабинет Анаполя.

Сэмми весь подтянулся и пробежал ладонью по волосам.

— Пожалуй, я намерен пойти туда и предложить свое лжесвидетельство, — ответил он.