Приключения Михея Кларка

Глава V ДЕЦИМУС САКСОН В ГОСТЯХ У ОТЦА

Когда мы вернулись домой, отец и мать сидели около потухшего очага на стульях с высокими спинками. Отец курил свою вечернюю трубку с оринокским табаком, а мать занималась вышиванием. Я отворил дверь, а человек, мною приведенный, быстро шагнул в комнату. Раскланявшись с моими стариками, он начал изысканно извиняться за свое позднее посещение. Затем он рассказал о том, как я и Рувим вытащили его из воды. Я, несмотря на все усилия, улыбался. Меня смешило удивление, с которым взирала на пришельца мать, и действительно, он представлял презабавную фигуру. Длинные и тонкие, как у журавля, ноги без сапог находились в смешном контрасте с широкими голландскими шароварами. Камзол у него был из грубой шерстяной материи темного цвета с плоскими медными и вызолоченными пуговицами. Под камзолом виднелась светлая, отделанная серебряными галунами куртка. Вокруг шеи шел высокий, белый, по голландской моде, воротник, скрывавший его длинную худую шею. На этой длинной шее качалась щетинистая голова — ну точь-в-точь брюква, качающаяся на своем длинном стебле.

Стоя в этом странном наряде и моргая и жмурясь от света, Саксон продолжал бормотать свои извинения, причем непрестанно кланялся и приседал, словно актер в комической пьесе.

Глядел я на эту сцену с порога, а затем и сам хотел войти в комнату, но Рувим, стоящий сзади, удержал меня за рукав.

— Я не войду к вам, Михей, — сказал он, — мне кажется, что изо всей этой истории выйдет большая неприятность. Мой отец, хотя и по уши погружен в свое пиво, но держится правительственных взглядов и притом большой церковник. Я лучше буду держаться в стороне.

— Правильно, — ответил я, — тебе в это дело нечего вмешиваться. Но только будь нем, как рыба, и не рассказывай никому о том, что ты видел и слышал.

Рувим пожал мне руку и, исчезая в темноте, ответил:

— Я буду нем, как рыба.

Войдя в дом, я увидел, что мать уже ушла в кухню. Доносившийся оттуда треск лучины свидетельствовал о том, что она спешит развести огонь. Децимус Саксон сидел около отца на лубовом, окованном железом сундуке. Проницательные, полузакрытые глаза Саксона были устремлены в лицо моего отца, который в это время надевал роговые очки и вскрывал пакет, поданный ему его странным гостем.

Прежде всего отец бросил взор на подпись под этим длинным и мелко исписанным посланием. Он издал звук, означавший крайнее изумление, и долго глядел на эту подпись. Затем он вернулся к началу письма и прочел его внимательно до конца. Затем он снова прочитал все письмо. Очевидно, в письме никаких неприятных вестей не содержалось, так как глаза отца блестели от радости. Окончим письмо, он поднял голову, поглядел на нас и громко рассмеялся.

Успокоившись, он обратился к Саксону и спросил его, как попало в его руки это письмо и знает ли он об его содержании?

— Ну, что касается этого, так я могу вам это разъяснить, — ответил посланец. — Письмо мне было передано самим Диком Румбольдом в присутствии лиц, которых я не имею права называть. Знал ли я содержание этого письма? Ваш здравый смысл, сэр, должен подсказать вам, что я не мог его не знать. Взявшись передать это письмо, я рисковал собственной шеей; неужели же вы думаете, что я стал бы рисковать, сам не зная, для чего я рискую? Я, сэр, не новичок в этих делах. Вызовы, пронунциаменто, дуэли, перемирия и Waffenstillstandы, как говорят немцы — все это прошло через мои руки, и везде и всюду я оказывался на высоте положения.

— Вот как?! — произнес отец. — Вы, стало быть, принадлежите к числу правоверных?

— Смею думать, что я из тех, кои идут по узкому и тернистому пути, ответил Саксон, переходя на тот гнусавый тон, которым любили говорить крайние сектанты.

— Вы, стало быть, идете по тому пути, по которому нас не может вести ни один прелат, — произнес отец.

— Да, на сем пути человек — ничто, а Бог — все, — добавил Саксон.

— Хорошо! Очень хорошо! — воскликнул отец. — Михей, отведи этого почтенного человека в мою комнату, позаботься, чтобы у него было сухое белье, и подай ему мою лучшую пару из утрехтского бархата. Он поносит это платье, пока его собственное не высохнет. Подай также мои сапоги, может быть, они и пригодятся, знаешь, мои верховые сапоги из мягкой кожи. Шляпу мою тоже ему отдай, это та, с серебряным шитьем, что в шкалу висит. Прими меры к тому, чтобы этот почтенный человек ни в чем не нуждался. Все, что есть у нас в доме, к его услугам. Пока вы будете одеваться, сэр, поспеет ужин. Прошу вас, добрый мистер Саксон, идите скорее переодеваться, а то, пожалуй, вы схватите простуду.

Саксон торжественно встал и, сложив молитвенно руки, произнес:

— Вы забыли только об одном. Не будем откладывать этого дела и вознесем хвалы Всевышнему за Его неисчислимые милости и Его милосердие, с которым Он спас меня и мои письма из морской пучины, причем я уподобился спасенному Ионе, которого также, как и меня, злые люди выкинули за борт корабля. Почем знать, может быть, и в пророка Иону, как и в меня, стреляли из девятифунтовой карронады, но священное писание ничего об этом не говорит. Помолимся же, друзья мои!

И затем высоким голосом, нараспев, он прочитал длинную молитву, которая заканчивалась прошением о ниспослании благодати сему дому и его обитателям. Произнеся звучное „аминь“, Саксон позволил, наконец, отвести себя наверх. Мать моя, вошедшая перед молитвой в комнату и благоговейно внимавшая словам гостя, бросилась готовить для него совершенно особенный напиток, который, по ее мнению, составлял превосходное средство от простуды. Лекарство это состояло из стакана зеленой шафрановой водки, в которую было прибавлено десять капель эликсира Даффи.

Хозяйственная женщина была моя покойная матушка. У нее были предусмотрены всевозможные события и случаи и на каждый раз имелась своя особенная еда и питье. Болезни она также лечила всякие, и против каждого недуга у нее имелось в буфете приятное и вкусное лекарство.

Децимус Саксон явился в новом отцовском костюме из черного бархата и мягких ботфортах. Теперь это был совсем другой человек; он не походил на того смешного бродягу, который скользнул, подобно морскому угрю, в нашу лодку. Вместе с одеждой он, по-видимому, переменил манеру держать себя. Во все время „ужина он беседовал с матушкой в тоне вежливо-серьезном. Эта манера несравненно более шла к нему, чем прежняя; в лодке он произвел на меня дурное впечатление. Мне не нравилось его нахальство и многоречие.

Впрочем, говоря по правде, Саксону теперь разговаривать было некогда. Сдержанность его, может быть, объяснялась тем, что он усердно занялся едой. Сперва он съел изрядное количество холодного ростбифа, затем перешел к паштету с начинкой из каплуна, которому тоже воздал честь, а затем одолел окуня, в котором было, по меньшей мере, два фунта. Все это он сдобрил большой кружкой эля. Насытившись, он улыбнулся нам всем и объявил, что его телесные потребности на этот раз удовлетворены.

— У меня такое правило, — сказал он, — я руковожусь мудрым наставлением, гласящим, что человек должен вставать из-за стола с сознанием, что он мог бы съесть еще столько же.

Когда со стола убрали и мать ушла спать, отец обратился к гостю и спросил:

— Из ваших слов я понял, сэр, что вам на вашем веку пришлось много потрудиться?

Гость, который н это время свинчивал свою трубку, ответил:

— Я — старый солдат, худая и костлявая собака, обученная как следует и деле мертвой хватки. Моя грешная плоть носит следы многих ударов и порезов; большинство этих ран я получил, сражаясь за протестантскую веру. Есть, однако, и такие раны, которые я получил, сражаясь за христианство вообще, принимая участие в борьбе с турками. Кровью моей, сэр, закапана вся карта Европы. Не всегда, впрочем — охотно сознаюсь, — я проливал кровь за общее дело. Иногда мне приходилось защищать свою собственную честь, и я много раз дрался на дуэлях. Народы севера называют дуэль „nolmgang“. Дуэли совершенно неизбежны для рыцаря счастья. Кавалер счастья живет в чужих странах и среди чужого народа. Он должен быть особенно щепетильным в вопросах чести, он должен защищать не только свою честь, но и честь той страны, которую он представляет. Ведь честь отечества дороже каждому из нас, чем своя собственная.

— Какое же оружие вы употребляли в таких случаях? По всей вероятности, шпагу? — спросил отец, ерзая по креслу. Он начинал волноваться всегда, когда просыпался его старый боевой дух.

— Всякое: саблю, рапиру, толедский клинок, боевой топор, пику, полупику, моргенштерн и алебарду. Я очень скромен от природы, но должен признаться, что могу выстоять против всякого искусника, разве только со мною сцепится драться мой братец Квартус. Я изучил бой на саблях, на шпагах с кинжалом, на шпагах со щитом, умею я драться на палашах, мечах и всячески. Знаю я это дело хорошо.

Глаза у отца заблестели.

— Клянусь вам, что я испытал бы ваше искусство, будь я лет на двадцать помоложе! — воскликнул он. — Очень солидные военные люди признавали, что я недурно бьюсь на палашах. Прости меня Господи за то, что мое сердце до сей поры устремляется к подобной суете.

— Да, я слышал об этом, мне говорили святые люди о ваших подвигах, ответил Саксон, — мистер Ричард Румбольд говорил мне о вашем подвиге при столкновении с войсками герцога Арджиля. У него был какой-то шотландец Сторр или Стаур, так кажется?

— Да-да, Сторр из Дромлизи. В одной из стычек перед Дунбарской битвой я рассек его почти пополам в то время, как он устремлялся на меня. Неужели Дик Румбольд не забыл этого случая? Дик был молодец во всех отношениях. Он и молиться умел, и сражался, как лев. На поле битвы мы находились вместе, а в палатке мы тоже вместе искали истину… Итак, Дик опять напялил на себя военную сбрую? Конечно, он не может быть спокоен, если только есть возможность сразиться за поруганную веру. Да и то сказать, если война дойдет до наших мест, то и я, пожалуй… Кто знает? Кто знает?..

— Ну, у вас есть славный воин, — произнес Саксон, беря меня под руку, — мы еще мало знакомы с этим молодым человеком, но я успел его уже узнать. Он силен, бодр. умеет при случае говорить гордые слова. Отчего бы ему не принять участия в этом деле?

— Мы еще потолкуем об этом, — ответил отец, глядя на меня из-под своих нависших бровей, — но прошу вас, друг Саксон, расскажите мне подробно, как это все с вами случилось? Вы мне сказали, что сын мой Михей вытащил вас из воды, но кто вас туда бросил?

Децимус Саксон около минуты молча курил, приводя свои мысли в порядок и припоминая все нужное, а затем заговорил:

— Случилось это вот как. После того как Ян Собесский прогнал турок с Вены и на востоке Европы водворился мир, подобные мне бродячие рыцари счастья остались не у дел. Войны нигде не было, кроме Италии, где происходили ничтожные стычки. Солдату в таких стычках принимать участия не стоит. Там ни славы, ни долларов не приобретешь Вот я и отправился в путешествие по Европе. Положение дел повсюду было самое неутешительное, везде царил полный и безоблачный мир. Счастье улыбнулось мне только в Голландии. Прибыв в Амстердам, я узнал, что там находится отходящее вскоре в Гвинею судно „Провидение“, а судно это, надо вам сказать, принадлежит и находится под командой моих двух братьев — Нонуса и Квартуса. Я отправился к братьям и предложил им себя в качестве компаньона. Они приняли меня в товарищи, но с условием, чтобы я уплатил стоимость третьей части груза. Пока судно стояло в порту, я успел познакомиться с несколькими изгнанниками, а они, узнав о моей преданности протестантизму, представили меня герцогу и мистеру Румбольду, который и поручил мне и отвезти в Англию эти письма. Теперь вы, надеюсь, понимаете, почему эти письма очутились у меня?

— Но как же вы с вашими письмами попали в воду? — спросил отец.

Искатель приключений сконфузился было, но потом быстро оправился и ответил:

— Но это вышло по чистой случайности. Это было своего рода fortyna belli, а вернее сказать, fortyna pacis. Я просил высадить меня в Портсмуте для того, чтобы иметь возможность передать эти письма, а они мне на это ответили, грубо эдак и по-мужицки, что ждут, когда же я внесу причитающуюся мне долю в предприятие, то есть тысячу гиней. На что я в тоне братской фамильярности сказал, что деньги — пустяки и что не в деньгах счастье. При этом я обещал внести свою долю после того, как мы продадим в Гвинее товар и я получу свою долю дохода. Братья тогда мне сказали, что я обещал уплатить деньги и поэтому должен их уплатить немедленно. Я стал тогда им доказывать аристотелевским, то есть индуктивным, и платоновским, то есть дедуктивным, методом, что, не имея в кармане ни одной гинеи, я не могу уплатить им целую тысячу. Я указал им также на то, что участие такого честного человека, как я, в их предприятии составляет само по себе такой огромный барыш, что за какими-нибудь несчастными гинеями им гнаться нечего. Я напомнил братьям, что репутации у них неважные и. что они поэтому должны радоваться, что я вошел в их компанию. В конце концов я также честно и откровенно предложил им разрешить наши недоразумения дуэлью, причем предоставлял им свободный выбор между пистолетом и шпагой. Всякий порядочный кавалер был бы рад такому предложению, но эти низменные, мелочные, торгашеские душонки поступили иначе. Они схватили мушкеты, и братец Нонус произвел в меня выстрел. Братец, Квартус последовал бы этому пагубному примеру, если бы я не вырвал у него мушкет из рук и не разрядил его во избежание возможного несчастья. Разряжая мушкет, я, кажется, попал в братца Нонуса, и пуля пробила в его теле небольшое отверстие. Видя, что ссора, несмотря на мои мирные намерения, разгорается, я решил покинуть корабль и поэтому должен был расстаться с прекраснейшими ботфортами. Сам Ванседдор мне говорил, что это лучшие ботфорты из всех, которые ему приходилось продавать из своей лавки. Носы у этих ботфорт были четырехугольные, подошвы — двойные… Увы! Увы!

— Странно, что вас вытащил из воды сын именно того человека, к которому вы везли письмо, — сказал отец.

— Воля Провидения, я это так понимаю, — произнес Саксон, — у меня есть еще двадцать два письма, которые я должен раздать. Если вы мне позволите воспользоваться вашим гостеприимством, я сделаю ваш дом своей главной квартирой.

— Пожалуйста, пользуйтесь моим домом как своим собственным, — поспешно ответил отец.

— Я ваш вечный слуга, сэр, — воскликнул Саксон и, вскочив, приложил руку к сердцу и низко поклонился, — ваш дом кажется мне тихой пристанью после греховного и несчастного общества моих братьев. Теперь вам предлагаю, сэр, пропеть гимн и затем успокоиться от дневных трудов.

Отец охотно согласился, и мы хорошо пропели гимн „О, блаженная страна!“. После этого я проводил Саксона в его комнату. Уходя, он захватил недопитую бутылку с шафрановой водкой, которую мать оставила на столе. Водку он взял, по его собственным словам, в качестве предохранительного средства против перемежающейся лихорадки, которую он схватил во время турецких войн и которая по временам к нему возвращается.

Поместив Саксона в самой лучшей нашей спальне, я вернулся к отцу. Он продолжал сидеть в своем уголке, молчаливый и задумчивый.

— Ну, что вы скажете о моей находке, батюшка? — спросил я.

— Человек знающий и благочестивый, — ответил отец, — но по правде сказать, он привез мне такие хорошие вести, что я принял бы его с распростертыми объятиями даже в том случае, если бы он был сам римский папа.

— Но какие же новости?

— Вот какие! Вот какие! — воскликнул радостно отец, вынимая из-за пазухи письмо. — Я тебе прочту это письмо, мой мальчик. Впрочем, нет, я лучше сперва высплюсь и прочту его тебе завтра. У нас будут тогда головы свежие. Да наставит меня Господь на путь истинный, а тиран да погибнет! Молись о вразумлении, мой сын, и твоя и моя жизнь теперь ставятся на карту.