Приключения в Ирии и на Земле (СИ)

ИЗ ЗАПИСКИ АЛЕКСАНДРА (обнаруженной после его гибели), или L’EPILOGO DI UNA GRANDA AVVANTURE

Я совершил большую ошибку, и мне придётся уйти. Не могу тебе многое поведать по простой причине: нахожусь под постоянным и жёстким контролем. Заменишь меня как князя.

ИЗДЁВКА СУДЬБЫ, или LA BEFFA DEL DESTINO

На девятый день после гибели Александра получил послание от друга, корпевшего над расшифровкой манускриптов. Рассказ Александра, что нашёл в приложении, не имел ни заголовка, ни продолжения.

Заголовки не проблема. Уже придумал. Меня иное волнует. Впрочем, приведу выборку из переписки с другом.

Олегович!

Третий раз направляю тебе послания — и ни ответа, ни привета, ни оценки работы.

Где ты? Жив ли?

В приложении — часть киносценария

Друже!

Я жив, здоров.

Погиб автор сценария. Сегодня девять дней со дня его трагической гибели.

Ты его видел при передаче рукописей.

Помянем!

Повторно направь все тексты. Есть ли в сценарии эпизоды, связанные с Анастасией? Они меня особо интересуют.

Злоключения, выпавшие на долю Александра и изложенные им, произошли не в нашем мире, а в святом Ирии. По нашей Земле, слава всем богам и богиням, хазары не шастают. Эта вставная повесть, без начала и без конца, не дает объяснений на многие вопросы, но в ней есть описание событий, которые, по всей вероятности, связаны с теми бедами и горестями, что и мы обрели впоследствии. Как говорится, по полной!

ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ БЛАГОРОДНОГО РУСИЧА, или LA DISAVVENTURA DI UN NOBILE RUSSO

P. S. Однако же, какой пафос в этой вводной! По прошествии времени на меня, немощного, но не смирившегося с жалким состоянием своих телесных и прочих возможностей, снизошло: единственное назначение всех моих «трудов» в том, чтобы написать о событиях и забыть о них. Если найдутся чудаки, пожелавшие прочесть мои записи, то по прочтении поймут, почему для меня так важно забывать. Забыть о Насте, о рабстве… Вместить перечень всего того, что следовало бы предать забвению, на этом листе просто нет никакой возможности.

Единственное исключение — светлый образ волхва, моего Спасителя. Его-то не забуду до самого последнего и самого счастливого мига моей жизни.

P. P. S. Как знать?! Может быть, вечно танцующая богиня Жива обратит свой добрый лик в мою сторону и улыбнётся…

УГОВОР ДОРОЖЕ ДЕНЕГ, или PATTI CHIARI ED AMICIZIA LUNGA

Глядя одним глазом на перспективу площади с нелепой скульптурой быка, лошадьми, рабами и прочим скотом, выставленным на продажу, Алесь потрогал тыльной стороной ладони правый глаз, заплывший после драки с разъярённой сворой степняков, от которых он пытался бежать. Ещё раз осмотрел своё тело в гематомах и ноги, уже сутки как закованные в кандалы. Хламиду хазары-продавцы с него сорвали, чтобы потенциальные покупатели могли видеть рельефную мускулатуру человека изрядной силы, и Алесь чувствовал, что вот-вот его хватит тепловой удар под нещадно палящим солнцем. Продажи рабов и рабынь шли бойко, и к полудню почти все радимичи, привезённые хазарами, покинули площадь вслед за новыми хозяевами. Никто не хотел покупать избитого и строптивого раба, по-волчьи взирающего на каждого проходящего ромея. Ему всё-таки позволили сидеть, и, провожая взглядом радимичей, уводимых в вечное рабство, он кивал им, прощаясь.

Почти три месяца он прожил в их селище. А на селищенских мужиков — точь-в-точь как у Некрасова — «из лесу вышел; был сильный мороз». Обогрели, накормили, разместили у вдовушки. Чужого к чужой подселили. Вдовушка, родом из полян, часто говаривала с ним на её родном диалекте. А поначалу, пока не уяснила, что совсем не люба молодому парню, доставала и дразнила его похотливыми взглядами и речами. Помогал ей по хозяйству, а кузнецу в кузне. От скудости и убожества бытия селищенских иногда хотелось выть. Отдушиной была тяжёлая работа с кузнецом и главой селища Радимом или бег по тропинке вдоль реки, изматывающий и бесцельный, как и вся его нынешняя жизнь. Под родным небом на родной земле всё было чуждым. Новизна впечатлений не радовала, а угнетала. Вслушивался в наречие радимичей, пытался строить планы. Вплоть до той роковой ночи, когда налетели степняки, что хуже татей, повязали всех молодых и здоровых, да порубили стариков и малых деток. Алеся повязали первым: развалюха его хозяйки была на краю селища…

На жаре не возникало ни единой мысли; лишь лихорадочные воспоминания иссушали мозг, и два желания искушали душу: он бы лёг, чтобы на какое-то мгновение успокоить боль от сотрясения мозга, но, испытав утром хлёсткий удар кнутом, более не пытался прилечь; он бы выпил море воды, но в полдень, когда принесли долгожданный кувшин для рабов, три глотка, хоть и больших, не утолили жажду.

Рано утром мимо него прошли два бородатых монаха в чёрных рясах, и один из них задержался на мгновение рядом с ним. Те же двое теперь возвращались и уже никуда не спешили, а посматривали на девушек-рабынь. Алесь усмехнулся, когда прихрамывающий монах, опершись одной рукой на трость, охватил другой пятернёй грудь молодой рабыни и потискал её. Усмешка отозвалась болью, и его голова поникла от ощущений полного бессилия и тяжести. Взглянул на кандалы. В голове всплыл жгучий вопрос, звучавший время от времени как рефрен или как выражение эмоции: «На хрена поехал на рыбалку?»

А поехал он на рыбалку с соседями по дому после размолвки с женой, совершенно подавленный несуразной ситуацией, в которой оказался из-за пьянства, и удрученный словами Насти из её письма, начертанными в праведном гневе о его «ни с чем не сообразной наглости спать с быдлом во время медового месяца». Ехал в машине соседа, размышлял о Насте, дорогой жене, и думал, что вернётся, поговорит с ней, и всё между ними образуется, и, подыскивая ласковые слова, твердил про себя: «Не виноват я, Настенька!» В дороге, в мрачном настроении взирая на непрерывную череду пейзажей Северной Руси, успокоительно-притягательных для его истерзанной души как скромностью, так и первыми признаками осени, сочинил стих: и как ночи осенние наступает, хоть плачь, полоса невезения, полоса неудач… Стих, впрочем, дрянной, но под стать его внутреннему состоянию. Отвлекал себя праздными розмыслами, сравнивал мелькающие пейзажи с новгородскими. Будучи ещё школяром, ездил с родителями в Новгород. Унылая там застройка. Скудные там земли. На фоне этой унылости и скудости — великий средневековый город. Мама с гордостью во взоре водила сына, показывала и сказывала о предках.

Эх мама! Не знаешь, дорогая, как твоего единственного угораздило вляпаться в историю… История фиговая? Да нет же! Подставьте иное определение из непечатных!

Пока два его друга сидели с удочками, успел собрать корзину грибов. Вернувшись, увидел жуткую картину: оба друга недвижно лежали на земле с открытыми невидящими глазами, их лица были пепельно-тёмными; стало ясно, что друзья-товарищи уже никогда не подмигнут ему при ободряющей фразе о том, что всё образуется. Вокруг них суетилась троица мужиков в серых комбинезонах. Всегда в подобных ситуациях есть время для выбора. Для оценки. Было время и у него. Несколько секунд. Алесь не воспользовался ножом. Он сам был оружием. В первое же мгновение вырубил ударом ноги по голове одного, с резким разворотом — пробил в голову другому, а третьего достать не успел: в глазах ярко вспыхнуло — и сознание Алеся померкло.

Пришёл в себя на короткое время в какой-то ванне, заполненной желеобразной массой; понял, что лежит голым, без одежды, а потому не так-то просто убежать; пошевелил онемелыми пальцами тот студень в ванне; осознал, что не к бандитам попал, а к извергам, и вновь погрузился в сон. Не успел ни понять, зачем в ванне держат, ни испугаться.

Очнулся Алесь в помещении с экранами по всему периметру. Уже облачённым в родной армейский камуфляж. На одном из экранов среди непонятных символов светилось нечто знакомое: AD 875-2-10 с дальнейшей последовательностью меняющихся цифр. Глянул вокруг себя, тоскливо подумал: «Технологии явно не нашего дня». Посмотрел на руки, стянутые наручниками из какого-то пластика, и на группу мужчин в серых одеяниях. Вроде бы люди. Говорили между собой на языке, непонятном для Алеся: то ли по-немецки, то ли по-голландски! Эмоции захлестнули Алеся — и он мысленно наградил их эпитетами: «Фашисты, гады, сволочи, нелюдь…» Один из фашистов произнёс краткую речь по-русски с тарабарским акцентом и двумя-тремя ошибками в каждом слове, и слушая его, Алесь убедился, что ошибаться свойственно не только человеку; речь, прозвучавшая без интонаций, была оглашением приговора. А приговор, если отминусовать ошибки в речи, был таков:

— За убийство борга приговор исполнен: тебя использовали в качестве прототипа для новых боргов. За твоё преступление — убийство командующего «Валькирии», магната Яна ван Сантэн, — оглашаю приговор: подлежишь пожизненному остракизму. Твоё последнее желание?

Алесь вздрогнул: до него дошло значение книжного слова, хотя полный смысл приговора был неясен. С гнетущим чувством безысходности посмотрел на экран. Одного взгляда на зимний и угрюмый пейзаж, по всей вероятности, представлявший картинку той окружающей среды, в которую его вот-вот выбросят, было достаточно, чтобы понять: там в холоде долго не прожить.

— Дайте тёплую одежду и оружие. Для защиты от зверей.

Вершитель судьбы Алеся отдал команду, и один из его серых прислужников вышел из помещения. Непрошено мелькнуло в голове: «Может, это не прислужник, а прислужница? Но, в любом случае, — равнодушная нелюдь». Он воспользовался паузой, чтобы спросить, за что убили его друзей? Ответ был жёсткий: ему было «отказано в получении дополнительных сведений». Судия всё-таки пояснил:

— Мы уже исполняем твоё последнее желание.

«Как пить дать макака», — к такому определению пришёл Алесь, вглядевшись в фигуру судьи в некоем призрачном свечении. Вероятно, оно объяснялось эффектом голографии. Жаль, что назвал его «макакой». Минут пять было потеряно впустую, так как в течение этого времени призрак вещал, что при обращении к судье надо говорить «Ваша честь». Стало понятно, что ритуальные формулы ему известны, а значение слова «макака» почему-то не ясно. Равно как и смысл слова.

Когда помощник судьи, безучастно взирающий на приговорённого, передал ему серый комбинезон и снял наручники, Алесь совершил отчаянную попытку взять его в заложники. Нелюдь не сопротивлялась!

В голове опять вспыхнуло — и он вышел из состояния беспамятства уже на снегу. Над ним некоторое время висел огромный диск непонятного летательного объекта, а затем диск словно растворился в хмуром небе. Вокруг поляны темнел первозданный лес. Тишина изредка нарушалась стрекотаньем птиц.

И почему-то не радовала свобода. Первая мысль — чужая: нечто похожее на песенку Высоцкого: «Страшноватенько, аж жуть!» Выговорил вслух — и жить стало веселее! Ругнулся громко матом — послушал эхо.

Ему оставили комбинезон. А оружие, что бросили рядом, было курам на смех: меч в ножнах. Вероятно, из коллекции их артефактов.

Комбинезон на поверку оказался с секретами и устройством внутреннего подогрева. То устройство он разгадал методом тыка и апробировал, а «комби», натянутый на берцы и поверх его зелено-коричневого камуфляжа, в самом деле, спас от холода. Алесь надёжно его припрятал, когда нашёл селище радимичей. В земляном полу за своим ложем в домишке он выкопал яму, в которую упрятал камуфляж, в карманах которого нашёл носовой платок, а также берцы, меч, комбинезон и браслетик, обнаруженный в потайном кармане комби. Разобравшись с тем, что ему оставили, и поняв назначение одного из «артефактов» с начинкой, предназначенной для слежения, пришёл к определённым выводам и произнёс: «Ай-яй-яй!». И погрозил то ли низкому потолку, то ли извергам сжатым кулаком!

Не желая мозолить глаза селищенским неуместной формой одежды, упросил хозяйку, приютившую его, выдать одёжу и обувку покойного мужа…

Воспоминания раба нарушил ромей. Пока хромой монах щупал девок, его спутник подошёл к измордованному рабу, зыркая из-под бровей на гематомы.

— Что, божий человек, утешить хочешь? Мол, Христос терпел и нам велел?! Сказал бы тебе слово, да ты, грека, по-русски не поймёшь.

— Сыне, скажи, кто и где зашил тебе рану? — монах, говорящий по-словенски, указующим перстом показал на шов.

— Я тебе не сын, а по животу ножом полоснули. Слава Богу, по касательной, ни один орган не был задет. Ты из местных?

Монах, вероятно, уловил отсутствие носовых гласных звуков, как и прочие странности в речи раба. Он даже наклонил голову так, чтобы лучше слышать левым ухом. Вероятно, на правое ухо был глуховат, но смысл слов раба постиг, и его ответная речь ясно свидетельствовала об этом:

— Из русов. Травник я. А ты никак православный? Пойдёшь ли ко мне в приспешники, сыне?

Алесь, вспомнив свой опыт общения с радимичами, ответил на «трасянке» собственного изобретения, и в его речи начали звучать носовые гласные наряду с русскими словами, замены которым не было в словенском. Но, как иногда овчинка выделки не стоит, так и здесь: всякое утяжеление древними словесами и без того тяжёлой повести ни к чему! А ответил Алесь примерно так:

— Да, православный. Не спросив, окрестили. Отчего же не пойти? Пойду, если ты, божий человек, хазарам заплатишь. Как приспешник, в чём буду помогать, божий человек?

— Хлеб будешь печь. Назови мне имя своё, данное при крещении.

— Алесь, а для греков — Александр.

— А я Козьма. Раб я у ромеев, как и ты. Бежать вместе будем. Клянись, что не уйдёшь без меня.

Встав на одно колено, побитый и исхлёстанный кнутом раб произнёс клятву:

— Клянусь, божий раб, бежать только с тобой.

И перекрестился.

Это воистину театральное представление привлекло внимание хромого монаха, и тот долго и яростно возражал и спорил со своим братом во Христе. Могучего, с обезображенной щекой хромца что-то побудило, в конце концов, дать согласие, и он, бросив свирепый взгляд на причину их раздрая, махнул рукой, выразив соизволение.

Так же жестикулируя, рьяно и по-восточному экзотично, добавляя к ромейским фразам хазарские, покупатель повёл торг с хазарином-змеевичем и, вроде бы, добился своего, но на авансцену действия, оттолкнув хазарина, выдвинулся жидовин, самый главный в их своре, и коротко объявил последнюю цену. Монах, надув щёки, выдохнул воздух и пошёл было восвояси, но хазары окликнули его. По тому, что ударили по рукам, стало ясно: сделка состоялась.

Расковали кандалы, и проданный раб поплёлся следом за монахами, а увидев фонтан с водой, стал жадно пить, но в ту же минуту новый хозяин оторвал его от зеркальной поверхности воды.

— Здесь люд ноги моет. Не пей, больным станешь. Потерпи до киновии. Там и хлеб, и вода. Там исцелю тебя.

Раб молча и вяло пошёл за ним, размышляя о том, что «киновия», вероятно, ни что иное как «обитель», и примеряя к себе слова из сказочки: «не пей, иванушка-дурачок, козлёнком станешь». Из сказки он вернулся к действительности, и как-то вдруг до него дошло, что речь монаха ему понятнее и ближе, чем, например, речь его хозяйки из Радимова селища, совсем недавно уведённой какой-то толстой ромейкой. Его бывшая хозяйка, а с сегодняшнего дня, подобно ему, рабу, тоже ставшая рабыней, когда-то с бахвальством в голосе рассказывала о Киеве, стольном городе Руси. И себя к русам причисляла, поскольку отец её из тех русов, что с Дуная пришли. Но мать-то её из полян, и наречие хозяйки мало чем отличалось от диалекта радимичей. Суть, что «радзимичей», что полян, одна: из ляхов они. Навестил хозяйку как-то её родич из Киева, рус со товарищами. Они, собственно, за мехами приходили. Ушли злыми: меха уже успел забрать какой-то пришлый гость. Послушал их Алесь, побеседовал. Чуждой показалась ему их речь. По внешнему облику и, как предположил Алесь, по генетическому коду, не нашёл он особых различий между собой и теми русами. Но говор выдавал их южное происхождение, да и оговорка мелькнула в речах хвастливого родича хозяйки: «Мы, русины…». Пренебрежительно глянув на идола из дерева, обмолвился тот родич хозяйки, что они, русины, первыми среди русов были крещены в христианскую веру. Подумал тогда Алесь: «Ждите своего часа. Придут варяги — станете зваться русичами и вновь будете поклоняться богам предков». Конечно же, не стал их огорчать.

Боль в голове напомнила о себе, и рабу тотчас опостылели «размышлизмы» о том, кто ему ближе или дальше по языку.

Понуро и невесело стал оглядываться по сторонам. Многоязыкий говор неторопливых или спешащих людей отвлёк его внимание от унылых мыслей. Царьград многоголосо шумел, вонял и зазывно приглашал отведать и купить фрукты, масло, хлеб. Иногда Алесь спрашивал у хозяина о непонятных его разуму домах и объектах. Обшарпанные дома, мимарий или публичное заведение с гетерами, мастерские ремесленников, которые здесь назывались эргистариями и в которых хозяева покрикивали на наёмных мистиев, усадьбы с огородами остались позади. Будто турист, глазел он на здания с облицовкой из пожелтевшего мрамора или иного благородного камня. Восприятие одним левым глазом, наверное, было обманчивым и, во всяком случае, непривычным. Непривычным показалось ему и обилие зелени, садов и деревьев, видневшихся за оградами или каменными заборами. Некоторые из прохожих крестились при виде изувеченного раба и, чураясь его запаха, обходили стороной. Не только дома, но и люди в удалённых от Площади Быка кварталах выглядели иначе: одеяния, пошитые из тонкого льна или шёлка, а то и парчи, явно выделяли из толпы хозяев и хозяек этой части вселенной. Но не все шествовали по довольно-таки грязной мостовой: монахов, за которыми шёл Алесь, обогнала группа рабов, несших на своих плечах паланкин с ромеем, смачно плюнувшим в сторону побитого раба, а затем, — гораздо медленнее — пронесли ещё один богато украшенный паланкин с изящной гречанкой, облачённой в гиматий с вышитыми узорами. Причём за рабами, несшими её паланкин, скорой походкой двигалась стайка рабов, готовых в любое мгновение сменить носильщиков средства передвижения знатной ромейки. В самом деле, почему бы и не похвастать количеством своих рабов?! За этой отстранённой мыслью последовала другая, более трезвая: ведь и он мог быть продан для подобных услуг. Понадобилось некоторое усилие, чтобы справиться со вспыхнувшим в душе озлоблением против сильных мира сего: они плевали, плюют и будут плевать на рабов, но не дело изводить себя понапрасну.

Монахи миновали какой-то портик — и Алесь увидел ряд лавок, в которых продавали манускрипты, поделки, письменные принадлежности, папирусы и пергамент. Козьма стал перебирать разрезанный на листы пергамент, выискивая наилучшие из них, а хромой монах остановился у соседней лавки, разглядывая шкатулки из дерева и слоновой кости. Хозяин Алеся наскрёб мелочь, заплатил за два листа пергамента, и дал знак рабу следовать за ним.

Какой-то камушек оказался под ногой, и босый раб, наклонившись, поднял его. Ему хватило мгновения, чтобы ввести ромея в состояние гипноза. Продавец спросил:

— Дэка?

Немой покупатель кивнул головой, взял протянутый ему десяток листов пергамента и вручил ромею камушек. Сиё платёжное средство незамедлительно было положено в большую шкатулку, а покупатель незаметно исчез из поля зрения продавца. Догоняя монахов и отойдя шагов на пять, он кивнул застывшему продавцу, и тот, очнувшись, стал выискивать кого-то в толпе.

Как-то в тёплый весенний денёк он продемонстрировал радимичам некоторые из обретённых им способностей. Можно было бы рассматривать их как нежданную компенсацию за изгнание и перемещение из своего мира, но Алесю такая компенсация мнилась совершенно недостаточной, и одно время он подумывал покончить с собой, но признал эту мысль малодушием. Накатывали, да ещё как накатывали порой приступы депрессии! Способность гипнотизировать людей выявил за время общения с хозяйкой и кузнецом. В такой же мере его поражала обретённая способность к быстрому усвоению языка: за три месяца он сносно овладел наречием радимичей. Но более всего, его изумляла способность вспоминать то, что он когда-то читал или учил, да подзабыл. То, что он совершал в шутку, выступая как циркач, а вернее, как скоморох, выспрашивая у молодых парней под гипнозом забавные подробности их любовных похождений, вызывало ожидаемое веселье, но, вместе с тем, породило неприязнь со стороны наблюдавших за ним радимичей. Позже они почему-то уверовали, что именно пришелец накликал набег степняков, и Алесь в благородном порыве предпочёл разделить с радимичами судьбу. Решил доказать свою непричастность. Мог, конечно, убежать от хазар. Один молодой радимич, сын кузнеца, утёк в пути тёмной ночью безо всякой магии. Эх, мог бы сбежать здесь, в Царьграде! Но злой и вредный радимич, увидев, что чужак, накликавший беду, перерезает верёвки, сидя внаглую рядом с хазарами, поднял хай, и пришедшие в себя хазары, позвав других на помощь, отметелили Алеся. Успей он перерезать верёвки, результат, возможно, был бы в его пользу.

Монастырь Святого Космы с храмом, кельями, больницей, эргистариями, садом и огородом отгородился от внешнего мира высокой стеной. Киновия или обитель монахов никоим образом не являлась общежитием в том смысле, который предположил Алесь. Не было здесь общих трапез: божьи люди жили, готовили, завтракали и ужинали раздельно. В келье его хозяина ниша напротив красного угла с образом Святого Космы была отведена под кухоньку и кладовую с провизией. Дневной свет в келью проникал скудно, но под единственным оконцем было достаточно светло, и там стояло некое сооружение из дерева типа столика или бюро.

Хозяин кельи почему-то не перекрестился, в отличие от раба, осенившего себя крестным знамением при первом же взгляде на икону. Уважение проявил! Наполнив кувшин водой из металлической ёмкости, потемневшей снаружи так, как со временем темнеет серебро, Козьма молча поставил кувшин на стол перед рабом и, достав из сундука некую холстину, вышел вон. Вскоре вернулся, притащив на горбу матрас из холстины, набитый сеном. В келье была лишь одна деревянная кровать, и хозяин, бросив матрас на пол, изрёк:

— Спать будешь на полу. Завтра на весь день ухожу за травами. Скидывай-ка хитон и укутайся в простыню. В баню пойдём.

— Хотел бы сбрить бороду, — сказал Алесь, а в ответ на недоумение во взгляде хозяина добавил, коснувшись кровоподтёков: — Быстрее заживёт.

Хозяин, не проронив ни слова, выдал ему остро заточенный широкий нож и маленькое, но изрядной толщины стеклянное зеркальце, обрамлённое в бронзу.

— Зеркала у вас в Царьграде делают?

— Нет, в Александрии. Что ты царьградом называешь?

— Константинополь. Город цесаря, а потому русские Царьградом его прозвали.

Раб живо скинул рваньё, засунул листы пергамента под матрас и обмотался простынёй. В бане при монастырской больнице он увидел широкие скамьи из мрамора, лохани, фигуру Святого Космы, созданную неизвестным художником из тысяч гармонично сочетающихся камешек мозаики на стене, и два небольших бассейна, в которых, увы, были только лужицы водицы на мозаичном дне.

Из соседнего помещения хозяин притащил бадью с тёплой водой, выдал обмылок и, наказав смыть грязь, ушёл за мазями.

Человека можно лишить буквально всего — и тогда он понимает ценность простых радостей, а потому мытьё головы и тела после всех мытарств, хождений и злоключений казалось Алесю дивным событием. Раза два он порезался при бритье. Ощупывая чисто выбритый подбородок, он был на верху блаженства. Но наибольшее блаженство он испытал, когда травник обильно нанёс и втёр в его кожу чудодейственную мазь и щедро промыл какой-то жидкостью заплывший глаз.

— Во дворе не спрашивай меня ни о чём, — оповестил травник, — обетом молчальника связан. Устал от братьев. Посиди-ка пока, дай мази впитаться. А я ополоснусь.

Уже голый, он вернулся с наполненной бадьёй. Намыливая тело, повернулся спиной к Алесю, и тот увидел на спине божьего человека следы от кнута, причём рубцов и бугров было множество.

— За что же ты, Козьма, пострадал так? Что за звери хлестали тебя?

— За побег. Служил некогда в армии стратига Агеласта. Могли и казнить, да вот повезло. Агеласт и ныне мой патрон. Не забывает меня.

— Сколько лет ты монашествуешь?

— Десять, а до этого пять лет в рабстве да в армии пребывал. Там тоже людей исцелял. Приспел, Алесь, ты в самую пору. Отныне ты не раб, а помощник мне. После исцеления будешь вспомогать. Завтра, в моё отсутствие, вотрёшь мазь и промоешь глаза. Оставлю снадобья на столе. Во двор выходи лишь за водой да по надобности, — у монаха во взоре проклюнулось любопытство, и он повторил самый первый вопрос, что задал ещё на рынке: — Кто же так искусно зашил тебе рану на животе?

— Не знаю его имени. Зашил ладно, — полюбовавшись почти незаметным швом и подумав, что ненужное многознание доставит целителю многие печали, добавил со вздохом: — Отблагодарил его.

Целитель же продолжил дознавание:

— Речь твоя необычна. В какой земле твой род проживает?

— С запада я пришёл.

— Ходил ещё юнаком с моим наставником по нашим городам и селищам, — целитель усмехнулся, — встречал абодритов, велетабов, варинов, поморян и иных, но несть там народа, что речет такие глаголы. Вижу, ты такой же молчальник. Будь по-твоему. Пожелаешь — поведаешь.

Монах облился напоследок водой из лохани и, обмотав себя простынёй, велел рабу, возведённому в ранг помощника, одеть принесённые сандалии и следовать за ним. Без единого звука указал на удобства во глубине двора и колодец неподалёку от огорода.

В келье помощнику было выдано бельё, брюки, ряса, подрясник. Всё — чёрного цвета, всё — из шёлка или тонкого льна. Впору оказались и сапожки из кожи. Хозяин по комплекции особо не отличался от помощника.

Пришёл запыхавшийся хромец и уже одобрительно взглянул на вселившегося в келью раба в чёрных одеяниях. Хохотнув, о чём-то коротко сказал целителю. Хозяин спешно покидал склянки и иные вещи в кожаный мешок. Дав помощнику наказ самому приготовить ужин, исчез до позднего вечера.

Лекарь воротился, когда помощник уже спал. Рано утром, отведав блюдо из фасоли с кинзой и соусом, с усердием приготовленное для него накануне, выставил лечебные снадобья для Алеся и отправился за травами.

Вернулся травник, промокший до последней нитки, только к полуночи. Даже при неровном свете плошки он определил, что пациент удивительно быстро пошёл на поправку. Впрочем, по-прежнему испытывал временами головные боли. Козьма был взбудоражен происшествиями и не уснул, пока не поведал помощнику события прошедшего дня и, отчасти, своей жизни.

Речь Козьмы поначалу изумляла пациента и вызывала невысказанные вопросы: с какой стати и из каких соображений умной головы лекарь стал проявлять доверие к рабу, совершенно чужому человеку со странностями? В тот момент, когда травник вещал о диалогах, что вёл сам с собой время от времени, Алесь невольно подумал, что от одиночества, в котором пребывал его хозяин, запросто можно ошизеть, и спросил себя повторно, что, всё-таки, за мотивы у Козьмы? Сам-то Алесь, пожалуй, никогда и никому не раскрывал так полно свою душу. А потом решил: да чёрт с ними, с мотивами, что руководят лекарем! Всё когда-нибудь прояснится…

В повести Мутанта — увы! — не нашёл разгадки самой большой тайны. Коварная Анастасия усыпила меня с супругой после первой краткой беседы.

На экскурсию по её кораблю нас не водили.

Мы очнулись на лужайке в странном городе и, одурманенные гипнозом, послушно направились к дому, указанному Анастасией…

Позднее Мутант пресек мои попытки разузнать что-либо об их корабле.

Итак, друже, а также сударыни и судари, начинаю повествование о приключениях на Земле.

ДЕВЯТЬ ДНЕЙ, или ЖИВЫЕ И МЁРТВЫЕ — I VIVI E I MORTI

Божья коровка ползала по моим пальцам и не желала улетать на небо, к солнышку. Солнышко скрылось! Над головой тяжело нависли хмары; хотелось забыться, но одни и те же слова, как на заигранной отцовской пластинке, звучали вновь и вновь и, усиленные хмельной тяжестью, били по вискам. Сидя на лавочке под кустом, допил бутылку водки. Из горла и без закуси. Не помню, как сполз с лавки. Та же, а может, другая божья коровка поползла по руке, и я сказал ей: «Дура, нет на мне тлей». Так и спал на траве до вечера. Природа ждала дождя, но хлынуло как из ведра, с громом и молнией, далеко за полночь.

Небеса негодовали, сверкающие молнии ударяли в грозозащитные устройства и по токоотводящим спускам уходили в землю. Если бы не молниеотводы, сгорели бы наши терема и хоромы. У меня в такую пору возникало ирреальное ощущение оторванности от земли, и мой дом, казалось, существует в пустом пространстве, в котором нет ничего кроме молний.

Не видел таких гроз в Петербурге. Не бывает таких гроз на Земле, которую все наши — по примеру местных — стали именовать Ирием. А наша Земля здесь — дикий Урал с двумя городами — уже девять дней как под моей дланью.

Мутант сгорел. А с ним — и его Анастасия с ипостасями Живы. Короткая фраза Мутанта долетела до спутника на орбите нашей Земли: «Прощай, князь».

Такие, брат, дела! Король умер, да здравствует король!

Девять дней прошло после получения прощального сигнала. По древнему обычаю горюют и пьют в стольном Уралграде и в Ирийграде, столице моего бывшего удельного княжества. Кто-то в меру, а кто-то вдрызг. Пьют не только от горя, пьют и от радости. Горюют о прошлом, о потерянном Ирии, радуются погибели Живы и её компании.

Утро вечера мудренее. Утром — начнётся иная жизнь.

ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО СИНЬОРА ПАНТАЛОНЕ, или LA COMMEDIA DELL’ARTE

Посланник Дожа Уберто недоумевал. Вручив верительную грамоту и послание Дожа Уберто, он представил поимённо всех посольских, чем вызвал не только улыбку, но и смех Светлого Князя Святослава. Весело похохатывала и его княгиня Анна, причём после произнесения имени каждого венецианца просила ещё раз повторить услышанное имя. Что, скажите на милость, они нашли смешного в том, что имя посла — Панталоне деи Фрари? Что смешного в том, что посол не имеет чести знать некоего Панталоне деи Бизоньози? Почему рассмешило их имя молодой супруги посла — Коломбина? Почему они чуть ли не хохотали, услышав имена помощников посла Труффальдино и Буффето? Что забавного в имени Скарамуччи, отважного капитана и начальника стражников, охранявших в пути Великое посольство? Чем рассмешил их вечно угрюмый Доктор Грациано, сведущий в словенском языке? Почему даже умнейший Бригелла, секретарь посольства, вызвал смех сквозь слёзы князя?

Возмущение Панталоне, раздражённого неслыханным в этом мире хамством местного князя, готово было выплеснуться. Панталоне по природе был желчным и ядовитым и мог бы быстро образумить и поставить на место зарвавшегося князька. Он чувствовал за собой силу. Помимо стражи Капитана Скарамуччи, на каждой из двух галер было полторы сотни гребцов с арбалетами. Такую силу никто не сломит в подлунном мире. Но недаром Панталоне слыл искусным дипломатом. Уж на что хитроумны греки, но и они всегда уступали Панталоне в торговых спорах. Помимо всего прочего, желал Панталоне прояснить ряд вопросов, что нежданно-негаданно возникли у него в связи с этим странным князем, его не менее странными воинами, что остановили их галеры и баржу в устье Итиль-реки. Пять лет не ходили они вверх по реке за стволами лиственниц. Этим летом Дож Уберто решил: пора расширить город. Но прежде, чем начать строительство, необходимо вбить сваи в дно лагуны.

Панталоне изложил свои требования, а Доктор Грациано перевёл их на словенский. Те словене, что ранее обитали вверх по реке, отдавали лес почти даром. Сей князь, возможно, пришёл из диких восточных земель…

Размышления и речи пожилого и умудрённого опытом Панталоне прервал некий воевода, без доклада явившийся пред очи Светлого Князя. О титуле князя, fra l’altro, сообщил пронырливый рахдонит Мойша, после крещения именуемый Михаилом. К сожалению, его весть о новом княжестве на брегах Итиль-реки, что здешние словене переименовали в Урал-реку, была весьма скупой. Такой же скупой, как и сам мерзкий Мойша.

Что воевода прошептал, ухо доктора Грациано не уловило, но всё же он понял громкое восклицание князя и ответ воеводы:

— Что? Все?

— Так точно, все.

— Спешить не будем. Вели подогнать буксир! — Князь, обратившись к Великому послу, спросил: — Сколько брёвен возьмёте на баржу?

Доктор Грациано, после недолгого диалога с Панталоне, объявил, что возьмут сто пятьдесят стволов лиственницы, из которых большую часть уложат на баржу, а остаток — разместят по галерам.

Светлый Князь объявил послам, что его люди сами срубят лиственницы и сами загрузят баржу. Он любезно возвёл венецианцев в ранг гостей его компании и предложил им ожидать в покоях вплоть до возвращения гружённой баржи, что, по его предположению, займёт несколько дней. Те покои, по словам князя, построили для гостей. Там уже и столы накрыты. Предложил вкусить, чем бог послал. А бог послал, по словам князя, весьма немало, как провизии, так и напитков. Обещал также, что его люди будут кормить всех галерных рабов.

Знать, первое впечатление было обманчивым. Щедр князь на обещания. Как говорится, поживём — увидим. Панталоне дал указание, и посольские Труффальдино и Буффето побежали исполнять порученное дело: тащить с галеры на берег тяжёлый сундучок хозяина.

Вышли гости из княжеского дома, срубленного, кстати, из стволов лиственницы, и их провели до покоев, не деревянных, как жилища словен, и не каменных, как замки, в коих ныне живут благороднейшие из благородных, как, например, Дож или Папа Римский с кардиналами, а построенных из весьма странного материала, прочного как металл.

Выпив рюмочку белого, осмелевший доктор Грациано изволил сообщить синьору Панталоне, что слова «вода» и «водка» имеют один корень, в переводе на человеческий означающий «acqua». Дегустация местной «аквы» привела в восторг синьора Панталоне, но довела его супругу Коломбину почти до слёз. Она вдруг вспомнила о всей сотне выгодных партий, то бишь, молодых людей, которых она неизвестно по какой причине променяла на пожилого купца. Закатив мужу скандал, Коломбина заявила ему, что с пьяной компанией в одном доме спать не будет. Благо, можно выбрать любой из трёх домов, предоставленных князем. Скарамуччи хотел было проводить синьору, но Панталоне дёрнул капитана за руку. И Коломбина грациозно удалилась, чему мужчины весьма обрадовались. После пятой рюмки посол Великой Венеции совершенно забыл о Коломбине, а после десятой рюмки Панталоне, Грациано и Скарамуччи стали хором распевать любимые песенки, что певали в юности.

Князь и княгиня, взобравшись на холм, поросший вереском, в последний раз глянули на галеры, баржу, суетливых венецианцев и строения пограничного поста княжества. Обозревал своё хозяйство и Воевода Георгий. Провожая князя, он ждал обещанных указаний.

— Всё повторяется, — сказал князь, с грустью вспомнив об Ирии, — Вначале появился Мойша, потом — чёрный аристократ из Венеции. Пройдёт время, и чёрные аристократы объединятся с мойшами. В Старом мире после великих географических открытий венецианские капиталы переместились в Голландию, затем в Англию. Здесь, в Новом мире катализатором процесса станет не открытие заморских земель, а наше появление. Кто же против прогресса? Все за! Да вот беда, всякий прогресс, что там, что здесь, происходит в атмосфере мракобесия. Горят костры, на которых сжигают ведьм и еретиков. Но в Венеции, как говорит тот же Мойша, их просто топят в лагуне. Мутант был решительно против всякого вмешательства в дела здешних держав. Вскрыли на днях его пакет с завещанием. Там чёрным по белому он написал: «не воевать и не вмешиваться».

Княгиня наморщила лобик. О её ненависти к Мутанту знал лишь её муж. Впрочем, Мутанта многие возненавидели, и в том не было особой тайны. А с какой стати любить человека, отнявшего у людей самое дорогое? Или то, что они почитали самым ценным?

— Разве тебе, князь, не жалко рабов-славян на галерах?

— Жалко. Но как чуть ли не каждый русский, люблю всё делать наполовину.

Князь подозвал к себе воеводу Георгия.

— Жора, всех венецианцев напоить. Галерных рабов на малой галере также. На большой галере пообещай всем свободу, золото, работу — и ночью перегоните её к столичным причалам. Баржа с лесом вернётся дня через три-четыре, не раньше. Послу сообщите, что рабы угнали галеру в море. Обдери их как липку и заставь подписать долговое письмо. Бедняга Панталоне, быть облапошенным — его судьба!

Что может быть хуже похмелья? Известие об угоне галеры! Не было и баржи, но, как заявил воевода, рано утром подошёл корабль князя и потащил баржу вверх по реке. Синьор Панталоне то хватался за голову в отчаянии, то прикладывал ладонь ко лбу и вискам, ощущая горечь утраты и тяжесть похмелья. Отдубасив собутыльника Скарамуччи за нерадивость, допросил ещё не протрезвевших стражей и рабов. Опросил он и воинов князя. Кто-то ничего не видел, но кто-то утверждал, что галера ушла в сторону моря. Кричали, мол, с галеры: «В море идём!» Княжеский воевода заявил, что ему велено никого не пропускать вверх по реке, но хождение по морю да за границей княжества разрешено всем и всякому. Он, местный паразит, земли охраняет, а в стражники венецианцев не нанимался!

Посольским досталось: трость разъярённого Панталоне погуляла по бокам Труффальдино и Буффето, и даже изворотливый Бригелла получил ощутимый удар по заднице. В азарте синьор Панталоне готов был попотчевать тростью и свою жёнушку, но та остудила его пыл.

— Дорогой, ты же знаешь, как я тебя люблю. Моё сердце всегда принадлежало тебе. О, мама миа! — воскликнула Коломбина, получив своё.

Синьор Панталоне всего лишь шлёпнул ладонью по широкому заду Коломбины.

— Уймись, я тебе говорю! — вскричала она.

— Тысяча чертей! — воскликнул Панталоне. — Чувствовал вчера боли в пояснице, а они всегда к несчастью. Не зря молился! Спас я сундук от рабов. Во всём ты, виноват, Скарамуччи.

— Помилуйте, синьор. Вчера я хотел выйти проверить ночной дозор, но вы же дёрнули меня за рукав и остановили. Я вам всегда верно служил.

— Разве? Мне показалось, что ты, Капитан, пожелал выйти вслед за Коломбиной. Не мне, а ей ты служишь верно. Или я не прав?

— Вы всегда правы, синьор.

— Если увижу хотя бы одного пьяного стража, пеняй на себя, Скарамуччи. Чёрт с ней, с галерой. Закажу новую в Арсенале. Но вычту половину из жалования каждого. Это моё последнее слово.

Прошло четыре дня, а в ночь на пятый день пришёл странный корабль и притащил баржу, гружённую лесом. На вопрос синьора Панталоне о гребцах на корабле и вёслах, которых не было видно, воевода ответил, что это корабль типа буксир, а люди внутри, а цена за каждое бревно — золотой дукат. Вмиг все вопросы о буксире вылетели из головы Панталоне. Почтенный Грациано не успевал переводить поток фраз возмущенного хозяина, но нашёл способ для передачи эмоций Панталоне, повторяя два высказывания:

— Вы желаете разорить меня? Нет таких денег у меня…

Воевода резко оборвал словоохотливого купца.

— Торг вести не могу. Цена назначена князем. Прошу, синьор Панталоне. вас и вашу очаровательную супругу ко мне в избу. Там произведём расчет. Не беда, если не у вас не хватит наличных денег! Напишите на имя князя долговое письмо. Вас, кстати, дожидается дама. Прибыла по поручению князя с письмом, адресованного Дожу Уберто. В том письме мы также укажем недостающую сумму, если вы не оплатите сполна.

В избу Начальника пограничной службы синьор Панталоне явился в сопровождении доктора Грациано, своих помощников, доставивших сундучок, и Коломбины. Все они остолбенели от удивления, увидев даму в мужском костюме. Удивление сменилось изумлением, когда они услышали речи этой дамы, бойко тараторившей по-итальянски. Увы, многое из её речей они не понимали, а потому изумлялись странному диалекту, на котором она изъяснялась. Воевода представил даму как контессу Викторию.

После тщетной попытки поторговаться, Панталоне вынужден был расстаться с сотней дукатов, и сумму недостающего остатка вписали в письма. Сметливый Панталоне, узрев и узнав, что письма написаны не на пергаменте, а на весьма странных листах «бумаги», возымел желание приобрести несколько листов сего материала в качестве образцов. Воевода от широты душевной вручил ему стопку бумаги формата А4 и объявил цену вдвое меньшую против цены листа из пергамента. Алчно блеснули глаза Панталоне, узнавшего, что в стопке сто листов, и он, запустив руку в свой сундук, честно отсчитал серебром необходимую сумму, которую Бригелла тут же взвесил для проверки. Сомнений в том, что воеводе известна цена листов пергамента, разрезанного для продаж, у синьора Панталоне не было.

Нельзя сказать, что Коломбина была очарована офисным костюмом контессы Виктории. Но её собственная одежда, пошитая по венецианской, несменяемой в течение многих десятилетий моде, стала представляться ей как деревенской. Однотонные платья, как нижнее, так и длинное верхнее, в комплекте с плащом чёрного цвета, вроде бы были сшиты искусно, но искусность её портного явно уступала уровню того мастера, что пошил костюм для местной контессы. Контесса польстила ей, заявив, что самые лучшие портные в мире — итальянцы из Милана, Доменико Дольче и Стефанио Габбана. Коломбина огорчилась: уже лет десять они воюют с Миланом. Она решила всенепременно использовать своё влияние на Дожа, чтобы прекратить всякие военные действия с Миланом.

— Как я мечтаю иметь такой костюм, как у контессы Виктории! — сказала она мужу, когда они направлялись к галере.

— Мечтать не вредно. Ты, дорогая, не забывай, сколько ведьм утопили за прошедший год в лагуне. Желаешь к ним присоединиться?

— Для вас, хозяин, взял забавную вещичку со стола воеводы, — Бригелла протянул синьору Панталоне калькулятор.

— Ты опять за старое! — воскликнул Панталоне, и его голос завибрировал от угроз: — Что обо мне подумают люди князя?! Всем повелеваю: молчать о том, что здесь видели или слышали. Кто проговорится, пойдёт на корм рыбам. Это моё последнее слово!

О ГЕОГРАФИИ И О НЕЗЕМНЫХ МУКАХ, или LA COMMEDIA DIVINA

Спрашивается, какой леший навёл меня на мысль начать повествование о венецианском купце, когда не освещены иные, более важные вопросы? Ответ очевиден: в этом мире, который здешние называют Землёй, Венеция является супердержавой. А потому приходится учить итальянский язык. Урывками. Ясно, что лексика, которую мне даёт Виктория, заметно отличается от словоупотребления Панталоне и прочих местных. Но иных учителей нет. Стараюсь быть прилежным студентом, а потому то и дело припоминаю итальянские фразы и выражения, иногда к месту, но чаще не к месту. Вот и дневник мой пестрит заголовками по-итальянски. Пытаюсь внести в текст толику здешнего колорита. Увы, бывшие гребцы, освобождённые от рабства славяне, практически не знают местного итальянского диалекта. Что должен понимать гребец? Команды и ругань. Как выяснилось, обсценная лексика в здешней Венеции та же, что и в Италии нашего потерянного мира. Были они гребцами — стали судостроителями. Строят суда по типу венецианских. Хотя, это громко сказано. Всему-то их приходится учить, и уж если быть точным, они не строят — они помогают строить. Проблем из-за них обрели столько, что голова кругом идёт. Со временем решим… Кстати, славяне именуют здешних венецианцев «фрягами».

Жизнь кипит на берегах Средиземного моря, но нет здесь ни Апеннинского полуострова, ни Малой Азии. Кое-кто, разумеется, хранит память о предках и о мире, именуемом Парадизом или Ирием, но редко кто осмеливается вещать вслух о народных легендах, связанных с исходом из рая. Многие барды, менестрели и скоморохи пострадали за свои песни. Лютует церковь; а попы — в вечном поиске врагов и еретиков.

На нашей Земле — два огромных материка: северный и южный. Они как две шапки на шарике, что чуть больше того Ирия, откуда мы родом. Между северным материком, названным нами Евразией, и южным — огромный океан с архипелагами островов. Евразия на протяжении сотен лет, во исполнение воли хранительницы Живы, претерпела многообразные изменения, которые можно назвать терраформированием. На южной Антарктиде и на островах — нетронутый заповедник местной флоры и фауны. Залетают к нам иногда на свою погибель драконообразные монстры. Сразить их не проблема: арсенал средств предостаточный. Проблема в ином: необходимо каждый раз устраивать могильник для предотвращения неведомых заразных болезней от разлагающихся трупов этих тварей. Тварный мир Евразии намного скуднее по сравнению с тем, что в Ирии, но отнюдь не по количеству особей. В одиночку и безоружным в лес лучше не ходить; где-то давно белеют косточки неразумных переселенцев, что отправились по грибы да ягоды в первые дни нашего пребывания на Земле, да так и сгинули, неизвестно где и как. Лицензии на отстрел не выдаю, не требуются они: что медведей, что волков, что прочих хищников, — всех развелось в избытке; изумляет и обилие травоядных: зубров, оленей, косуль, одичавших лошадей, коров и быков. Ослы и мулы в нашем Уральском регионе не водятся, но, говорят, их много в Греции, раскинувшейся на южных берегах Средиземного моря. Там в благословенной Греции чего только нет! Апельсины и виноград, финики и миндаль… Есть и Афины, есть и Константинополь, именуемый славянами Царьградом. Но в Афинах нет Акрополя, а в Константинополе нет огромного собора Софии. Опасны морские пути: пиратские суда прячутся в лагунах и бухтах в ожидании добычи. Среди пиратов не только греки. Ходят за рабами и прочей поживой итальянцы, немцы и славяне. Славяне, в основном, обитают у Варяжского озера на севере, можно сказать, аналогичного Балтийскому морю. Из того из Варяжского озера вытекает великая река Днепр. Там же, на озере, есть святой остров с храмами, где волхвы денно и нощно взывают к древним богам Ирия, а также к богиням Кали и Живе. Взывают уже на протяжении пятисот лет, иначе говоря, с изначального времени их пребывания на сей Земле. Увы, не внимают им богини. Давным-давно борги сожгли тело Живы на погребальном костре. Не той мифической богини, чей образ жив и будет жить вечно в сознании славян, а всего лишь тело несчастного существа из рода странниц. Она вряд ли явилась прообразом богини, которой поклонялись наши предки. Скорее всего, одна из её прародительниц, носившая то же имя, сыграла роль богини. А прочие странницы-богини улетели неведомо куда. Впрочем, должен высказать банальную фразу для тех сударей и сударынь, до кого ещё не дошло: если все эти странницы богини, то я Папа римский.

Предугадывая вопрос, кто такие борги, снимаю невидимую вам шляпу, а точнее говоря, княжескую корону — и представляюсь: борг Святослав.

Все мы здесь, как заводчане, так и колхозники, борги. Ошейники рабов мы не носили, их роль с большей надёжностью исполняли имплантаты. В день представления, ещё в Ирии, Анастасия заявила мне и моей супруге, что имплантаты гарантировано продлевают жизненные функции организма. Умолчала о самом существенном…

После гибели корабля Живы, Мутанта и всего экипажа, нас всех, наряду с горем, обуяла и радость: мы более никому не подвластны; над нами не довлеет небесное царствие и гипнотическое воздействие Анастасии; короче говоря, мы не рабы. А горе — великое: нас лишили возможности вернуться в святой Ирий.

Есть и опасение! Но это опасение, как вижу, грызёт только мою душу. Предполагаю, что нельзя исключать вероятность визита странниц из рода Живы. Пытаясь успокоить себя, говорю громко: «У нас есть, чем их встретить! Мутант побеспокоился».

Ужасно само по себе рабское состояние: воля подавлена; голова осознаёт печальную участь раба, но ходишь и работаешь под гипнозом. Мутант вынужденно исключил себя из роли правителя, но для Анастасии и её компании, высших боргов, сотворённых, очевидно, в попытке «Живы» обрести второе рождение во плоти, мы были рабами.

На каких работах мы были заняты? Колхозники (названные так отнюдь не заводчанами, а Анастасией), в основном, приводили в порядок величественный замок на высоком холме и, согласно определению, занимались сельхозработами в цехах, мастерских, а с приходом весны — на полях. Обучение боргов велось в кабинах замка. Мы их стали именовать классами. Слов нет, там божественная технология обучения работам на виртуальном оборудовании. По инструкциям и указаниям нашей бабы яги мы вновь запустили в эксплуатацию системы освещения, отопления, водоснабжения и канализации, а также систему пространственно-временных настроек для помещений.

Для чего предназначены сии настройки? На хороший вопрос — ответ с примером ради иллюстрации: система, которую мы стали именовать по-английски как 4-D, позволяет изменять интерьеры по желанию хозяев. Испытал сиё на своей шкуре: когда одна из бригад в Уралграде не выполнила в срок пустяшное задание Анастасии, она вызвала меня на ковёр, на котором стояло кресло, порождённое фантазией бабы яги. Нет, она меня особо не бранила. Под воздействием её внушения сел в кресло — и в ту же секунду сомкнулись захваты на руках и ногах. «Посиди — подумай», — с такой банальной фразой она покинула помещение, а через полчаса я ощутил: из сидения и спинки кресла выросли шипы. Они исчезали на то время, когда я терял сознание, и вновь вырастали и впивались в задницу и спину, когда приходил в чувство. При появлении Бабы Яги, я прохрипел: «Есть высший суд! Доведу до сведения Живы, что ты творишь!» — «Попробуй, князь, — с улыбкой садистки она объявила: — Я отключила матрицы Живы. Они мне в моей игре более не надобны».

Вот такой маленький пример отношений между хозяйкой и рабом. Её любимым словечком была «игра». А также деривативы, такие как «поиграть», «наиграться»… Наигралась, сволочь!

Могу ещё упомянуть работы заводчан: они вскрыли подземные помещения и ввели в работу ряд производственных линий, как Уралграде, так и у нас. После пуска квантового генератора замок засверкал огнями, бликами и отражениями от облицовки интерьеров и экстерьеров. Если Анастасии и её компании, а также — не сомневаюсь — Мутанту, это сияние доставляло радость, то мы, рабы, взирали на их празднество с равнодушием.

По поводу жилищных удобств жалоб не было: Мутант не обманул. Да, мы спали в домах, построенных из оцилиндрованных брёвен, что были пропитаны в смоле, изобретённой в давние времена. Надстройки из дерева, источавшего приятный лесной дух, стояли на прочных фундаментах из бетона и камня.

Архитектура домов весьма причудлива. Некогда в них жили борги Живы. С печалью думал о них и мрачно рассуждал о нашей будущности… Ясно, почему она уничтожила их в определенный момент, вероятно, накануне своей смерти: в отличие от поселенцев, доставленных из тёмного средневековья, борги слишком много знали. Ответ на вопрос «зачем плодить конкурентов роду Живы?» она решила однозначно. А уж в ремесле палача проблем для Живы не существовало: инициировала сигнал — и сгорели бедолаги, а ветер развеял их пыль.

Те рассуждения привели меня к мрачному заключению: для Анастасии, наследницы Живы, также нет этой проблемы. Перевоплощение красавицы в бабу ягу лишило её чувства сострадания. В душе каждого есть некая мыслимая запретная черта. Она её переступила.

Бригада заводчан всего лишь реновировала здания. Стремление ушедшей цивилизации странниц к сохранению — я бы даже сказал — к мумифицированию всего, что было ими и боргами создано, поразительно. Возможно, придумал неверный термин, но я не инженер, а гуманитарий. Определённо одно: их технологии консервации удивительны. Но об этом позже, а сейчас — слово о нашей рабской доле.

Спали мы не более семи часов. Здешние сутки длятся тридцать шесть часов. Отдохнуть и прийти в себя нам позволили в течение одного дня и ночи лишь однажды — после прибытия. Тогда-то и потерялась группа из четырёх человек, что отправилась в лес за грибами. После этого, на протяжении более чем шести месяцев мы работали как проклятые. Работали на полях, занимались техобслуживанием сельхозтехники, очищали ангары, приводили в порядок виманы, на языке всемогущих Живы и Кали именуемых как «ступы». Те виманы-ступы, не предназначенные для космических полётов, и служащие для земных перелётов и транспортировок грузов, стал называть флайерами. Не желаю уподобляться Бабе Яге, летающей на ступе. Нет, всех работ не перечислить! Самыми тяжёлыми, были, пожалуй, дорожные. Восстановили сеть дорог для движения наземного транспорта, проложили несколько новых дорог, включая дорогу от замка богини Кали, родительницы Живы, до берега реки, через заповедный и непроходимый лес. Несмотря на наличие техники и участие Мутанта и всемогущего, а если поточнее, многоцелевого модуля Живы, пришлось изрядно попотеть. Nolens volens, но чему-то научились.

Та же участь постигла и тех, кто прибыл раньше нас. В Уралграде замок помощнее нашего. Там некогда царила Кали, мать Живы, почитаемая как великая богиня нашими предками; ей по сию пору поклоняются индусы и даже совершают ритуальные самоубийства во время процессий, например, в Бубанешваре. Видел там храм, не столь древний, как «замок» Кали, но почти такой же чёрный. Хотел было осмотреть его, но тамошние фанатики в оранжевых одеяниях преградили мне путь…

Первую ознакомительную экскурсию по замку, уже после гибели Мутанта, и обретения княжеских полномочий и обязательств, совершил в сопровождении Филиппа Алексеевича, ведущего лингвиста. Обозревая сверху, с посадочной площадки, предусмотренной для виман и ступ, я увидел широкую полосу зарослей калины, окружавшей замок Кали. Что-то щёлкнуло в голове — и я сказал Филиппу:

— Странным мне представляется сопоставление имени Кали с названием калины.

И я указал на заросли внизу.

— Ничего странного. Наши предки забыли богиню Кали, но русский язык до сих пор хранит следы присутствия Чёрной богини и её воздействия на славян в допотопные времена. И примеров тьма: Калистрат, калинов мост, калики перехожие…

— Не прав ты, Филипп. Славяне не забывали Кали. У неё была тысяча имён, а славяне почитали Чернобога как ипостась Кали.

— Я имел ввиду новые времена, а не былинные, — Филипп помолчав, признался: — Неуютно мне в этих стенах. Гнетёт зловещая атмосфера. А когда невмоготу, припоминаю Гойю. Он наглядно сказал: невежество и сон разума порождает сонм чудовищ.

— Всем нам здесь неуютно, потому и должны помогать друг другу. Наша сила — в общине. Я, по правде, изумлён как твоим постижением языка странниц, так и успехами ваших колонистов.

— Знаешь, князь, если бы работали без принуждения, так большего смогли бы достичь. Буйнович этого почему-то не понимал.

— Буйновича не кляни. Всю эту игру и наше рабство устроила Анастасия. Возомнила себя в роли Живы.

Помимо расконсервации и запуска в эксплуатацию остановленных цехов, заводчане смонтировали многое из того, что доставил Мутант со своей компанией. Построили стапель, с которого спустили на воду морской буксир. Все части, переборки и корпус буксира изготовили по заказу Мутанта. Как оказалось, он не только изымал бесплатно, но кое-что заказывал в нашем Ирии, а платил по счетам не наличкой, а золотыми слитками.

Тема золота для колонистов? Ещё один обман. Нет лучше приманки, чем золото. Буйнович щедр был на обещания, которые так и не исполнил. Но меня Мутант не обманывал по поводу наличия драгметалла. На севере Уральских гор скромно стоят рядышком две горы чистого золота. Дойти туда невозможно, но долететь не проблема. За один всего лишь час! По словам Мутанта, это месторождение — единственное, что осталось на нашей Земле, и оно никому, в том числе и колонистам, не известно. Для чеканки монет он «позаимствовал» мощную машину б/у, где-то со склада в Германии, а Великанов, мастер на все руки, подвёл кабель к оборудованию и запустил машину в работу. Вдвоём с ним отштамповали партию монет. Небольшую.

Не вёл я дневник, не писал тебе сообщений, друже, хотя висят сателлиты Живы над Землёй и Ирием и обеспечивают надёжную связь.

Научился ценить каждую минуту, отведённую для сна. Мои княжеские обязанности поначалу ничем не отличались от работы надсмотрщика, как в Ирийграде, так и в Уралграде. В конце концов, люди поняли, что я разделяю общую судьбу, и что статус «князя» чуть выше статуса инженера.

Судя по тем сообщениям, что получаем через сателлиты, мы сосуществуем не в прошлом, а в настоящем времени. Вот предков тех, кто ныне проживает на Земле, доставили сюда из прошлого. По моим предположениям, три корабля Живы доставляли их поэтапно. Когда в нашем святом мире шёл примерно 900 год, борги Живы похищали людей и переносили их в новый мир, на котором — по нашему традиционному летоисчислению — шёл примерно 1400 год. Впрочем, могу ошибаться. Похищения прекратились с кончиной Живы. Жива своё оттанцевала!

А наше пришествие сюда по воле и желанию Мутанта можно рассматривать как случайное.

Отчётливо помню встречу с Анастасией, первой супругой Мутанта, представленной мне накануне отбытия. Царственно она вела себя по отношению к Сашке Буйновичу, а на мой коллектив, мою жену и племянницу посматривала со странным высокомерием. Александр хмурился, исполняя её мелкие поручения. Живу или то, что осталось от неё на матрицах виманы, Мутанта и Анастасию связывала некая тайна, которую я так и не разгадал. Смеялась, ах! как смеялась Анастасия над моими опасениями и страхами!

Но хорошо смеётся тот, кто смеётся последним.

Кое о чём, мнится мне, догадался, поразмыслив об Анастасии, но пусть те догадки останутся при мне. Скажу одно: не дай господи нашему человеческому роду проникнуть в тайны времени! Не те мы твари, чтобы владеть божественными технологиями, связанными с прыжками во времени.

Ради истины должен сказать, что Мутант накануне последнего полёта показался мне весьма странным. Не вёл он со мной душевных разговоров ни разу за всё время нашего рабского прозябания в новом мире. Он даже не сообщил мне, что опять улетает. Встретив меня, он вообще не молвил ни единого слова. Лишь сжал моё плечо рукой.

В его Завещании есть фраза: «Всё — для вас, товарищи».

Да’с, странным, более того, загадочным было его поведение. Из всей нашей нынешней колонии только мне известно его благородство, только я догадываюсь о его самоотверженности. Не так то просто вдолбить некоторые истины в мозги колонистов. Но вот сам не понял, зачем он взял Сергия Фёдоровича в последний полёт?

Да, сударыни и судари, евреи есть в этом мире, а где их нет?! Но нет здесь ни негров, ни арабов, ни китайцев. Индусы есть, и их так называемый Бхарат всего лишь небольшой полуостров на самом южном краю Евразии. Похоже на то, что борги в древние времена расселили людей квадратно-гнездовым методом, по некоторой аналогии с местами обитания народов в святом мире.

О географии кратко не поведать. О русских не упомянул? Так из русских только мы. Русы или русичи есть. Между русами и русскими леса непроходимые и болота топкие. До варяжской Русии не пройти, не проехать, а до Киевской Руси дойти можно по морю да вверх по Днепру.

Один охотник из русов заплутал, а выйдя на нас, подивился на чудеса, да и остался с нами жить-поживать и ума набираться. Полагает, что из ада он попал в рай.

А мы никак не можем понять, куда попали. Понятно, что мы из Ирия. А что же здесь на этой Земле? Ад? Чистилище? Или Рай? Или нам досталось всё и сразу, как в одной комедии? Как в La Commedia divina, ёпть!

МЕЛОДРАМА С АПЕЛЬСИНАМИ И РАБАМИ, или просто LA COMMEDIA LAGRIMOSA

— Христос воскресе!

Монах, возможно из славян, испытующе взирал на чужестранцев: щупленького мужичка и его стражей. Странными показались ему сии гости из Славинии. Никто ранее не слыхивал о таком княжестве. Чудо явили: пришли на галере без гребцов. Монах цепким взором осмотрел прибывших, что отстояли в длинной очереди перед воротами; не увидел он у них оружия, что возбранялось носить в Святом городе не только чужим, но и местным.

— Воистину воскресе! — ответил Великанов и наложил на себя знамение.

Перекрестились и стражи из Славинии. Всем им строго было наказано Воеводой Георгием: «не лезть на рожон, а закупив фрукты, линять из Царьграда и вертаться домой».

Монах пересчитал по головам чужеземцев, коих он, подёргав себя за бороду да подумав, отнёс к склавенам, и востребовал сотню медных фоллов за вход в Святой город и торговлю, по десятку монет за человека.

— Можете покупать или продавать, но Василевсу отдайте василевсово.

— Вот дукат. Возьми, отче, для Василевса и на дела, угодные богу.

Венецианский дукат в этом мире весил более номисмы и гораздо более двухсот фоллов, и монах, оглянувшись на своих служивых греков, единственных у ворот, кто был вооружён копьями, мечами и щитами, молниеносно спрятал золотую монету.

— Как твоё имя, склавен?

— Илья!

— Проходи, Илья. Помолюсь за тебя нынче. Всегда рады добрым гостям, — возвысив голос, крикнул стражам Ильи, да так, словно те были виноваты в образовавшейся длиннющей очереди: — Проходите, не задерживайте людей.

Илья и двух шагов не сделал за воротами святой столицы православного мира, как стремглав подбежавший хлопец чуть не опрокинул его на мостовую. Проворные пальцы воришки скользнули в карман куртки Ильи. На этот раз мальчугана постигла неудача. Какой-то большой верзила резко и больно ухватил его за ухо и прошипел:

— Нехорошо воровать, стервец!

Услышав слова, что были сказаны на языке, близким его родному, мальчуган возопил:

— Пусти, дядя. Больше не буду.

— Ты, малый, по-гречески разумеешь? — спросил Илья.

— Як же, разумею.

Илья разжал цепкую ладонь мальчишки и изъял у воришки серебряную монетку.

— Будешь толмачом. Поможешь торговаться — и я тебе другую монету дам, — Илья помахал золотым дукатом перед носом пацана, — Хочешь заработать?

— Хочу, дядя!

— Тогда веди на торг, где фрукты-яблоки продают.

Большущий торг в Царьграде. Отдельно зерном торгуют, отдельно — рабами, фруктами, изделиями из металла, вином… Всем торгуют, чем славна святая земля Василевса. Илья определил, куда сносить закупленные товары, и оставил трёх стражей оберегать место. И часа не прошло, как с помощью нежданного помощника скупили сотню корзин с апельсинами. Продавцы торговались, сражаясь за каждый фолл. И каждый раз, заключив, сделку, победно улыбались. Их улыбки однозначно говорили: какой же лох сей чужестранец. Лоху сотня корзин с апельсинами досталась за сумму, не превышающую и трёх дукатов. Дёшевы фрукты в Греции! Баснословно!

Воевода, выдавая деньги, вырученные за брёвна лиственниц, наказал потратить всё, до последней монетки. Илья, известный в Уралграде не только сметливостью, но и пронырливостью, был выбран главным, но теперь перед ним встала неразрешимая задача: на что потратить деньги? Закупили сладких яблок и орехи. Ещё минус один дукат. Купили десяток бочонков вина и десяток амфор с оливковым маслом. Минус один дукат… Три часа спустя, стражи, охранявшие место со складированным товаром, сказали Илье:

— Слышь, начальник! А ведь хватит! Уже перебор. Ведь не разместим всё это в трюме.

Как оказалось, пронырливость и умение торговаться не помогали решить простейшее задание: потратить деньги. Обходя ряды со своими спутниками, Илья иногда поглядывал на рабов и рабынь, выставленных на продажу почти голыми. Как и в Ирии, здешние, именовавшие себя ромеями и ромейками, ходили, с головы до пят задрапированные в одеяния. Рулит христианская мораль! Бренное тело должно быть сокрыто от чужих глаз. А что до рабов, так они не люди, а вещи. Застыв в раздумье перед обнажёнными «вещами», Илья оглядел спутников, приметил Максима, не отводящего пламенного взора от худой блондинки, и спросил:

— Что, Максим, избаловала тебя похотливая Анастасия? Забыть не можешь? У тебя ж жена.

— Жена на сносях. Я не отказался бы от второй жены. Князь указ издал, в нём черным по белому прописано: одна из главных проблем — демография, а потому нам дозволяется иметь и две и три жены. Если жмотишься, могу и за свои золотые купить. Ты только глянь, какие у той блондинки ляжки! А буфера! Всё, ребята, сорвала она мою крышу.

— А как ты проверишь, стерва она или с душой? Кстати, воевода запретил за наши рубли покупать. Ладно, мужики, кто желает?..

Илья не успел договорить — и все его спутники, кроме толмача, подняли руки.

— Эх, как вам легко! Меня же жена заест и не подавится, если кого-нибудь в дом приведу. Плевать она хотела на княжеский указ! Так и сказала. Ладно. Стойте — ждите. Выясню, по каким ценам продаются и с какой скидкой…

Ряды рабов и рабынь также были разделены. Дороже любого раба продавался лекарь-травник. За него просили две номисмы. Как воевода, сказывал, одна полновесная номисма равна примерно трём четвертям дуката. Этот расклад ему давным-давно поведал некий Мойша. Непорченая рабыня стоила номисму. Ни единого фолла не уступал еврей. Толмач в их торге оказался ненужным: торговец вполне внятно говорил по-словенски.

— Идите к Йонотану, — предлагал продавец. — Он и потоптанных продаёт. У него любая ягодка дешевле. А моя, любая из двадцати, стоит одну номисму.

— Мне славянская ягодка нужна. Вы, что же, Хаим, славянскую ягодку дороже ромейской продаёте?

— Уважаемый, да отсохнет ваш язык! Василевс запретил продавать ромеек и всех крещённых с Запада. Разрешена лишь продажа славянок.

— Среди славянок, небось, тоже много крещёных.

— Они все еретички. По заповедям Ариана молятся.

— А ты, Хаим, какому богу поклоняешься?

— Я православный. На торгу я Хаим, а дома и в церкви я Пётр сын Петра.

— Значит так, Петрович. Беру я всех твоих рабынь. А общая скидка составит пять номисм.

— Идите к Йонотану!.. Ась? Верно, я ослышался. Вы всех таки берёте?

— Всех. Потому скидывай пять номисм.

— Одну номисму.

— Дукатами плачу. Четыре номисмы, и, как говорит один знакомый, это моё последнее слово.

— Две номисмы.

— Прощай, Хаим. Пойду-таки к Йонотану.

— Постой! Себе в убыток продаю. Ах, Хаим! Что про меня скажет моя дорогая жена?! Доставай дукаты. Взвешивать будем.

Не понадобился толмач и для торга с Йонотаном. Каждый, торгуя русами и славянами, обязан знать язык своих рабов. Специфика такая!

Отпустил Илья толмача, вознаградив его, как и обещал, но тот вернулся через четверть часа и, дёрнув за рукав Илью, с мольбой в голосе стал упрашивать:

— Купи, хозяин, мою сестру!

— Ах ты, мерзавец! Выпороть бы тебя!.. — Илья осёкся на слове, увидев красу ненаглядную и, махнув рукой на предстоящие скандалы с супругой, решился: — Как сестру зовут?

— Мирослава, — ответила красавица.

— Пойдёшь ли, Мирослава, замуж за меня, старика?

— Отчего же не пойти?! Да и не старый ты!

— Сладим, Мирослава. Думаю, ни ты, ни я не пожалеем.

Илья вложил два дуката в ладонь сорванца и сказал:

— Прощайся с сестрой!

Сестра потрепала мальчишку за вихры и легонько оттолкнула от себя.

Изрядный остаток дукатов Илья истратил на закупку почти всех «порченных» рабынь Йонотана и одежду для бывших рабынь. Не повёл он их в знаменитые ромейские бани. Запретил своим «топтать» девушек до визита к Семёнычу, но разрешил вести беседы. Тяжело шли те «беседы». С трудом понимали друг друга. «Не беда, — размышлял Илья, разглядывая славянок и Мирославу, — Научим и воспитаем. Самое милое дело учить в постели…»

Бывшая венецианская галера, оснащённая мощным двигателем, оставляла за кормой пенистый след. В память о прежних владельцах ей присвоили имя «Коломбина».

«Не вернутся странницы. Они выработали месторождения редких металлов, потребных для строительства виман. А это для них главный вопрос», — так однажды заявил Мутант.

«И слава богу!» — ответил я и подумал, что несмотря на тысячелетия прогресса, племя странниц не утратило свой кочевой образ жизни. В отличие от нашего рода оратаев, по-прежнему занятого решением вопросов о земле, для рода странниц главный вопрос — металлы и элементы, необходимые для виман.

В нашем святом Ирии народы можно, грубо говоря, разделить на два вида: миролюбивых потомков земледельцев и агрессивных потомков кочевников. Существуют, конечно, некоторые вариации. Например, слияние монголоидных аваров-кочевников с неметами и их потомками, германскими племенами, что расселились к северу от Альпийских гор, в итоге привело к созданию гремучей смеси — и последовала экспансия немцев, перенявших от рыжеволосых неметов агрессивность и отчасти воспринявших римские традиции. Немцы сокрушили западных славян и русов, и в памяти о нашей прародине — острове Руяне — остались только легенды и сказки. Не люблю я южных немцев, когда они, накачавшись пивом, распевают горделивые песенки. А наших предков из русов можно отнести к чистой расе арийцев-земледельцев. Их вынужденные миграции объясняются, в первую очередь, нашествиями врагов. В средневековье вопрос о земле — наиглавнейший. До сих пор его решают в нашем святом Ирии.

Многих, в их числе и меня разбирало любопытство и желание разыскать русов, но на повестке дня народного вече в Уралграде был поднят вопрос о нефти. Бригады уже завершали реновацию подземного завода, что поодаль от берега Урала. Назрело требование отправить экспедицию в восточные отроги, где некогда велась добыча «чёрного золота». Для буксира и транспорта, доставленного Мутантом требовалось дизтопливо и масла. Спецы заверили меня: «Всё будет!» По их словам, здешнее оборудование позволяет выгнать любые фракции. Не из любопытства, а в качестве пилота флайера, присоединился и я к группе изыскателей. Так уж сложилось, что никто ещё не превзошёл меня по часам налёта. В принципе, координаты заброшенного участка добычи были известны, но и только.

Летели над тайгой, но в отличие от светлых и чистых кедровых и сосновых лесов, что в Зауралье, под крылом флайера мы видели ели, лиственницы, пихты. Девственные леса! Хаос из крест-накрест поваленных деревьев! Не десятилетиями, а столетиями в распадках царит непроходимый бурелом. Из гнили вырастают могучие деревья — в два-три обхвата. Несмотря на начало лета, там внизу и сыро и мрачно, а подлесок и кусты наверняка в рост человека. Можно даже представить зловонный запах гнили.

Пролетели над вымершей таинственной деревушкой, в которой не заметили ни людей, ни дымков. Тайга возвращала себе бывшее обиталище людей: сквозь крыши, покрытые мхом, кое-где пробились молодые деревца. Мох облепил и чёрные лодки, что лежали на берегу одного из многочисленных притоков Урала.

Через час лёту, сверившись по карте, я стал тыкать указательным пальцем вниз.

Мы увидели огромное рукотворное пространство мёртвых земель с мачтами молниеотводов. Мощное ограждение отделяло мёртвые земли от девственного леса. В центре узрели белые строения сферической формы, систему трубопроводов, а поодаль от них — контейнеры и площадку для флайеров.

— Экология, однако! — воскликнул кто-то за моей спиной.

Я посадил флайер, и мы шумною толпой направились к сферическим зданиям. Как и следовало ожидать, входные двери были закрыты, а прорезь в двери ясно подсказала, что требуется ключ.

— Отойдите, князь! — попросил Илья Великанов, мастер, как говорится, от бога.

Нет, не стал сметливый Илья крутить отмычками в замке, а легонько приподнял грязный пластиковый коврик — и близстоящие увидели прозрачную нишу. Из неё-то Илья извлёк плоский ключ, сунул его в прорезь — и дверь отворилась.

— Когда-то и в наших деревнях ключи оставляли под ковриком. Эх, были времена, прошли былинные! — воскликнул Илья.

— Народ доверчив был, Илья. Никто никого не обманывал.

Взглянув на меня, Великанов покивал головой. Был момент — в первую нашу встречу в Уралграде, — когда обнял он меня, будто родного человека, и долго жаловался на обманщиков Сергия и Александра. К тому времени уже ходила молва о новом «справедливом» князе и защитнике от злых ведьм. Не столько злых, сколько похотливых извращенок. Дело прошлое. Не бог, и не я, а Мутант наказал Анастасию, её подругу и их партнёра-ублюдка. Подруга, что некогда изумила покойного учителя математики, была аналогом Анастасии, а точнее, биороботом. В ванне её вырастила Жива по образу и подобию Анастасии. А по чьему образу и подобию Жива вырастила свою третью ипостась — парня, что вечно танцевал, — я не спрашивал. Дважды вырубал ублюдка ударом в солнечное сплетение. Когда он приходил в сознание, то совершенно не помнил, что с ним произошло.

Мне стало невмоготу от затхлого воздуха в помещениях поста управления, и я вышел из здания подышать да поразмышлять, а кроме того, не видел смысла толкаться среди спецов и техников, делая умный вид. Они уже приобрели некоторый опыт при наладке химпроизводства под Уралградом. Вскрытие любого объекта требовало серьёзных мер безопасности, облачения в умопомрачительные скафандры и выполнения работ по регламенту, вбитому в наши мозги. Эти работы были отнюдь не внове для специалистов.

Созерцая унылый серый пейзаж с мачтами молниеотводов, представлял ад, творимый природой в этом месте, забытом богами и богинями. Неудивительно, что борги при постройке заводов на Земле прилагали всевозможные усилия и изыскивали решения в целях защиты от грозовых ливней и молний. Подобно сказочным гномам, они строили цеха под землёй и под так называемыми замками. Здешний мир таил в подземной глуби и толще множество тайн. Но мы видели, как тщательно все эти потаённые мощности, цеха, производственные линии были упрятаны и законсервированы. Богиня Жива не передавала тайны переселенцам из средневековой эпохи, вероятно, не желая открывать неразумным сии подземные ящики Пандоры. Их сокровенные тайны не были предназначены и для нас; нам лишь приоткрыли занавес над тайнами и привили навыки и толику знаний, необходимых для выполнения работ в качестве операторов.

Всем рулила Анастасия, земная тварь, в которую перевоплотилась Жива. Мутант не соизволил рассказать, как эта баба яга вышла в дамки. Догадаться совсем не трудно. Феерическое восприятие Анастасии и иллюзии, придуманные его воображением, сыграли с ним дурную шутку. Лопух ты, Мутант! Тебя превратили в пажа при царице. Твоя баба по твоему хотению обрела немыслимую власть, а тебе оставила разбитое корыто.

Тебя, Мутант, не терзали физически и ментально. Терзали нас. Помню первый вечер и ночь после прибытия и вселения в наши дома. Сыграли нам, уставшим, отбой — и, засыпая как колонисты, мы никак не ожидали, что побудку нам устроит не добрая Анастасия, а коварная Баба Яга. Властные программы её воздействия на меня, Святослава, и компанию рабов работали даже при её отсутствии. Что представлял из себя наш мир при её правлении? Два концлагеря без ограждений. Территорию её влияния покрывала сеть кристаллов, предназначенных для управления боргами. Дорвавшаяся до власти тварь по полной использовала это древнее изобретение.

«У неё были либеральные взгляды», — так однажды Мутант обмолвился о ней. В этом нет ничего удивительного: фашисты и твари вылезают именно из болота либералов.

На девятый день после гибели корабля Живы со всеми её возрождёнными ипостасями потухли кристаллы — и каждый борг, включая и меня, испытал страшные боли, нечто вроде ломки, что скручивает нутро наркоманов. У русских есть хороший навык: клин клином вышибать. Потому мы и напились до умопомрачения. Оторопь берёт, когда думаешь, что и поныне мог бы влачить долю раба.

В серой атмосферной среде, что окружала меня, происходило странное движение. Налетел порыв ветра, и природа заиграла, ускорилось движение облаков.

В унисон зримым изменениям я как-то разом оценил свою жизнь в Ирии и с грустью признал, что был всего-навсего игривым щенком. Полгода жизни под гнётом или, точнее говоря, в рабстве заставили меня на всё смотреть иначе. Так что, отказаться от всяких игр? Не играть в мизантропа, а стать таковым? Шалишь, князь! Жизнь невозможна без игры. Вон как ветер играет!..

Меня окликнул Великанов.

— Князь, вам надо видеть! Нашёл маленькое чудо. А потом, вам надо в укрытие: через четверть часа откроют заглушки, включат систему вентиляции в подземных цехах — и все газы пойдут наружу.

Заинтригованный обещанием чуда, я последовал за Ильёй. На посту управления, вперившись взором в схему, сидел лишь один из спецов. На вопрос, где остальные, ответил, что все одели скафандры и спустились вниз, оборудование осматривают. В помещении управления и контроля уже заработала система вентиляции, но затхлый запашок ещё не развеялся. Я прошёл в соседнее помещение, что, судя по обстановке, напоминало комнату отдыха. За прозрачным пластиком виднелись ряды кристаллов, но они никому не были в диковинку; такие кристаллы с эпическими и лирическими записями, что по содержанию во многом напоминали Махабхарату, и воспроизводились в разных форматах, включая трёхмерное изображение и действо, мы уже просматривали. В замках подобных кристаллов было множество. Удивление Ильи вызвали несколько волынок в больших прозрачных футлярах.

— Всё из синтетики, даже мешок, — оповестил он меня, открыв один из футляров.

— Мы не траванёмся? — спросил я, ощутив неприятный запах, источником которого определённо являлся раскрытый футляр.

— Развеется, — беззаботно сказал Илья, ощупывая мешок и меха. — Думаете, не заиграет?

— Что-то сомнительно. Хранились они, чёрт знает, как долго. А потом, не знаю я, кто у нас на волынке играет.

— Дело не хитрое. Пробовал когда-то… Мешок как новый, бурбоны в целости.

Через клапанную трубку Илья наполнил мешок воздухом, закрыл клапан и начал нажимать рукой на мешок, загоняя воздух в бурбоны. Волынка заревела некий походный марш, и на её призывные звуки явился спец с поста управления.

— Да ты, Илья, не хуже шотландцев играешь, — заявил он.

— А почему шотландцев вспомнили? — в моём голосе прозвучала нотка недоумения.

— Так это ж их национальный инструмент.

— Волынка была любимейшим инструментом у наших предков-варягов. Под ревущие звуки волынок они не только свадьбы играли, но и в бой ходили, немцев бить. Скорее всего, эти волынки принадлежали боргам, таким же горемыкам, как и мы, — выдержав паузу, обратился к Илье: — Сможешь научить на волынке играть?

— Вас, князь?

— Нет, двух-трёх добровольцев. Вскоре полетим к Варяжскому морю, русов навестим. Делу, конечно, — время, но и потехе час уделим. Как говорил мой друг, для затравки самое то! Апельсины как гостинцы доставим, а звуки волынки украсят наше празднество. Думаю, что здешние русы не отличаются разительно от предков. А о предках наших Алексей Толстой писал: «Плещут вёсла, блещут брони, топоры звенят стальные, и, как бешеные кони, ржут волынки боевые». Как, Илья, согласен?

— Согласен, но при одном условии.

— Каком же?

— С моей благоверной поговорите. Что ни день, скандалы устраивает. Поносит Мирославу, рабыней кличет. А Мирослава, в отличие от нас, рабскую долю, до встречи с моей благоверной, не испытывала.

— Дурное дело — заразное. А самому трудно прищучить?

Илья тяжело вздохнул.

— Ясно. Не люблю мелодрамы, но разыграю как по нотам. После княжеского слова шёлковой станет.

Волынка Ильи заревела маршем победы, но победы без беды не бывает, а беда в том, что акустика в том помещении была на редкость отвратительной, ещё хуже ужасных запахов газов-консервантов, уловленных в процессе неведомого для меня химпроизводства и закачанного в футляры волынок.

О КРЕСТОВОМ ПОХОДЕ И ПРОЧИХ МЕТОДАХ ОТЪЁМА ЦЕННОСТЕЙ, или LA MACABRA COMMEDIA

Мрачен замок Кали, матери Живы. При его строительстве применяли исключительно камни чёрного или близкого к чёрному цвета: базальт, гранит, мрамор. Первое впечатление: жуть! Но наш неверующий русский, благославясь да перекрестясь, ко всему привыкает.

Акустикой славился большой зал собраний в замке уралгородцев. Отчётливо слышалось даже слово, обронённое шёпотом. Шум недовольства перекрыл зычный голос Семёна Петровича, бывшего зама главного энергетика. Из молодых да ранний. В Череповце, на металлургическом заводе, он полагал себя вечно обиженным, и в нашей среде частенько возмущался, а в беседах с мужиками извергал потоки блатного жаргона, что явно контрастировало с его статусом магистра, полученного без отрыва от производства. Впрочем, все здесь из обиженных, нет таких, кому жилось бы «счастливо, вольготно на Руси».

— Чё так мало, князь?

Меня опередила племянница. Как главный бухгалтер, Маша каждому выдавала по десять золотых монет.

— Как вам не стыдно, Семён Петрович?! У нас всё бесплатно: медицина, учёба, питание, одежда… Живём как при коммунизме.

Верно она сказала: в наших общинах мы установили неизмеримо ценный порядок и изначально устранили частную собственность. Не коммунизм, конечно, а нечто вроде нового социализма.

— А вот не стыдно, Мария. Ты как экономист должна знать, что мы нашу экономику поставим с головы на ноги при товарно-денежных отношениях.

Маша вопросительно глянула на меня, и в её взоре ясно читалась фраза: «ваше слово, товарищ князь».

— Тебя, Семён Петрович, никто не держит. Если спешишь окунуться в товарно-денежные отношения, ради бога, можешь отправляться в Венецию или Киев. До многих, возможно, ещё не дошло, что у нас иные задачи. Давным-давно Анастасия мне молвила о возможности возвращения странниц. Не только мы, все на Земле станут их рабами. У нас единственный выход: овладеть технологиями странниц и изобрести свои. И второе: кто-то ещё не понял ценность монет. У каждого ныне большой капитал. Ты, Семён Петрович, на эти деньги сможешь купить, например, десять женщин. Такова ценность наших рублей по словам Великанова. Раньше или позже, но у всех будут возможности что-то покупать на внешних рынках. А наши внутренние отношения, благодаря обстоятельствам и мудрому решению вече, не должны строиться на принципах отъёма капиталов или иных ценностей, ни ныне ни впредь. Так что выбирай, Семён Петрович, что тебе милее? Свобода или рабство?.. Объявляю для всех: завтра летим к русам. Флайер не резиновый, но как освободим контейнер от гостинцев, так и место обеспечим для грузов и людей. Великанов — старший в группе. С заявками к нему.

Не стал я говорить о предположении Мутанта. Весьма вероятно, что он был неправ, высказывая сомнения о возможности возвращения странниц. Спрашивается, какого лешего я должен пренебречь мнением Анастасии? Тем более, что нет ответов на многие вопросы, связанных с родом Живы. Весьма заботливо они, а точнее говоря, их борги законсервировали остановленные производства.

Семён Петрович остался при своём мнении. Слышал я ранее недоброжелательные пересуды о нём его товарищей из бригады энергетиков; их байки можно выразить одним словом: «хозяин». Хозяин почти что барин. Возымел он пожелание покинуть нас, а я порадел ему, наказав быть готовым к вылету в стольный Киев-град к шести часам утра, ещё до рассвета. Мне предстоит большое дело — лететь в тот же день к Варяжскому морю, а потому времени в обрез.

Ясная погода не балует нас каждый день: с океана, с удивительной упорядоченностью, ветер приносит грозовые дожди. Велико испарение Южных морей, а нас захлёстывают то потоки, приносимые с юго-востока, то ливни — с юго-запада. В благодатных землях Василевса снимают по два урожая за сезон, но нам вполне хватает и одного урожая. Не знаем, куда излишки девать.

Безветрие в ранние утренние часы сулило ясный день. И слава богу. Семён Петрович явился, конечно, с супругой, рюкзаками, мешками. Ясное дело, всю ночь паковал вещи. Никто не вышел их провожать. Предложил супруге Семёна Петровича остаться. Увы, не согласилась. Как и муж, не желает далее работать задарма. Семён Петрович забросил вещи во флайер, и я велел им пристегнуться, ибо полетим на квантовом движке. У флайеров два типа движков: гравитационный, служащий для неспешной транспортировки грузов в контейнерах, и квантовый, что позволяет развивать скорость не хуже реактивных двигателей.

Жадно вглядывалась парочка в пространство бескрайних лесов. Хвойные леса уступили место смешанным. В самом деле, обильна и богата лесами Киевская Русь! Там и березняки и дубовые рощи. В больших селениях видны деревянные церквушки. Жить бы да радоваться такому раю! Я размышлял молча, слушая диалог бывшего зама главного энергетика с супругой. С минуту держал указательный палец над площадкой отключения системы прослушивания — и не стал отключать звук. Мои пассажиры с пылом и жаром обменивались наблюдениями, предвкушая радости неведомой, но сладкой жизни, алчно радуясь перспективам, что откроются им в среде лохов. Так и слушал, как они вели меж собой обычные разговоры о делах и делишках, что уже проворачивали, и о тех, что предстоит провернуть… Если бы эти разговоры да в обычной ситуации где-нибудь в Ирии, так я и ухом бы не повёл, а может быть, воскликнул, подобно тверьчанам: а плевать! Многолюден Ирий, а святых там мало. И я в святости не был замечен. Лишь компания Apple игриво демонстрирует логотип с надкушенным яблоком. По сути, почти у каждого в Ирии на лбу должно гореть греховное яблоко. Например, на кепке или бейсболке.

Но Земля не Ирий, и здесь вам не там!

Сверился по карте на мониторе, и пассажиры услышали мой голос:

— Подлетаем к Киеву. Я вас у города высажу.

Сообщив радостную весть, отключил квантовый двигатель, переключился на управление гравитационным движком и завис над опушкой леса, близ дороги, ведущей к городу. После мягкой посадки вышел размять поясницу. Семён Петрович всё охал: «Где ж мне транспорт достать?» Пришлось ему разъяснить, что транспорт на тот свет он уже заказал. Длинный приговор зачитывать им не стал. Не изверг. Но два слова или чуть более молвил: «За предательство и жадность…». Расстрелял их из отцовского ТТ. Похоронил и надписи не написал.

Видел я, что всем испортил праздничное настроение, объявив перед строем о казни предателей. Видел хмурые лица всей группы на мониторе в кабине пилота. Видел, что почти все летели молча, обдумывая мои слова и мрачные предположения о будущем, кроме двух подруг из славного Новосибирска.

У незамужних Ксюши и Лены хобби: соревнуются, кто из них язвительнее по отношению к мужикам-дебилам. По мнению Ксении Никитичны, самый дебильный и жестокосердный из боргов — борг Святослав.

Рядом с собой посадил Яромира, смышлёного парня, из рода скоморохов Гульцовых, местных ободритов, коих Мутант доставил на Урал в первые дни своего княжения. Тогда же он убедился в том, что местные мало знают, ещё меньше умеют, и без длительного обучения не способны выполнить его грандиозные задачи.

Выбор пал на Яромира по простой причине: с друзьями-скоморохами он обошёл почти все княжества, что раскинулись по обеим берегам Лабы. Играл он на волынке и на гуслях, певал былины на торжищах и перед князьями в Велицегарде, стольном граде ободритов, и в Ругарде, во дворе князя русов.

Какой толк хмуриться и вопрошать себя подобно грешным героям Достоевского? Мутант выписал мне рецепт: помнить о статусе князя, а он — в текущей ситуации — предполагает роли судьи и исполнителя приговоров. Хотелось бы разделения властей, да кадров маловато…

Любопытен Яромир: всё ему знать надобно! «Что это?» — «Биотуалет». — «А это?» — «Автопилот». — «А не страшно лететь?» — «Ежели запаникуешь, выброшу. Шучу-шучу!»

Сверяясь по карте на мониторе, вёл тяжёлый флайер, обременённый не менее тяжёлым контейнером, над просторами восточной Руси. Затем над лесами, скрывавшими селения ляхов. Богаты земли, но народа маловато. За землями ляхов — край обитания западных славян. По словам Яромира, к югу от Лабы — небольшое герцогство Русия, давно отпавшее от славянской веры. Есть обширный Вендланд, включающий земли ободритов и соседние княжества, где у власти, в основном, князья, принявшие христианство. Ведическую веру хранят на острове Руяне. Расклад весьма похож на тот, что в былинные времена был в нашем Ирии.

На подлёте к западным пределам славянского мира узрели множество городов и селений. Цветущий край! Библейский Ной, отбиравший тварей по паре, ну никак не мог бы составить конкуренцию Живе! Худосочны библейские байки. То ли дело наши славянские! Да вот беда, у нас в Ирии выбили их из людского сознания. Полетаем да поговорим со здешним людом — узнаем, остались ли у местных в памяти древнейшие сказания. Пилот пребывал в эйфории от увиденного, а Яромир, ныне человек служивый, радовался не только тому, что на короткое время вырвался из-под опеки грозного воеводы Георгия, но, можно сказать, светился от счастья и желания вновь увидеть родной Барлин. На картах монитора, составленных в древние времена, отсутствовали какие-либо города, зато были указаны так называемые «замки». У русов на острове, судя по карте, один из замков странниц.

Оптика флайера, полагаю, ничуть не хуже той, что на сателлитах или спутниках нашего Ирия. Отображение на мониторе с превосходным разрешением представляло нашим глазам извивы Лабы с пойменными лугами, рощи, селища… С Эльбой, что в нашем Ирии, мне затруднительно сравнивать здешнюю Лабу (видел Эльбу лишь в Гамбурге), но думаю, эта Лаба не так широка и не так полноводна.

— Смотри, княже! — завопил Яромир, углядев пожарище на обзорном мониторе.

На высоком правом берегу на месте города дымилось пожарище.

— Колпин-град.

Известив меня о названии сожжённого города, Яромир заявил:

— Барлин — к закату. Ежели по дороге идти, так за полдня дойти можно.

Летать — не ходить. И на монитор можно не глядеть: дым от чернеющего на горизонте городка узрели на подлёте. Сгоревший город обезлюдел. Яромир не плакал: не достойно ронять слёзы воину. Произнёс лишь одно слово:

— Немцы.

Я скорректировал курс флайера: остров русов, что по площади вдвое больше острова Рюген в нашем Ирии, расположен к северу от земель ободритов. Под безмятежным синим небом на земле виднелись следы неисчислимых трагедий. На обозримом горизонте не уцелело ни одного селища и ни единого города. Очевидно, немногие спаслись от нашествия немцев. Что же помогло немцам за одну кампанию подавить сопротивление ободритов и сжечь множество городов? Вопрос из категории риторических. Наверняка, что-то из области технологий, а также предательство князей, обратившихся в христианскую веру.

В нашем Ирии западные славяне более пятисот лет успешно противостояли немцам!

В девяностых годах ХХ века, после развала Советского Союза, в Мекленбурге поставили уродливый памятник в ознаменование победы над Никлотом Первым и жуткой резни ободритов: западный мир ещё раз напомнил славянам, как их резали и убивали.

Похоже на то, что в этом мире повторяется такой же кровавый сценарий.

Мои реминисценции прервал вопль Яромира:

— Град Зверин сожгли!

Ради точности скажу, что его фраза прозвучала несколько иначе: он, как и все на Закате, произносил «Зверин-гард». То, что я увидел, мигом выветрило из головы неуместные размышления на темы филологии. Рядом с ещё тлеющим городом на большом выгоне для скота большим лагерем стояло воинство крестоносцев. Их воронёные латы блестели под солнцем; попы в чёрных одеяниях воздавали хвалу господу богу. Возможно, коленопреклонённые рыцари замаливали свои грехи. Мой толмач не скрывал тот факт, что среди местных венедов, варгов, ободритов и лютичей множество христиан.

Блеснули и мои глаза при виде опушки рядом с чащобой. Понадобились считанные минуты, чтобы освободить флайер от тяжёлой ноши. Без контейнера флайер приобрёл манёвренность, а я ощутил азарт охотника. Уже упражнялся в применении вооружения флайера, но на этот раз моей целью были не драконы, прозванные змеями-горынычами, а иные монстры.

Лазерные счетверённые пушки ударили в скопище немецкого воинства — и на земле воцарился ад, о коем, наверное, и помыслить не могли ни рыцари ни монахи. Кто-то взметнулся на коня в тщетной попытке ускакать от небесного возмездия. Поражая цели, я повторял:

— Не уйдёшь, зараза!

Смертоносная лазерная пушка то и дело высвечивала разорванные или разрезанные тела. Чьё-то тело, уже лишённое головы, ещё бежало по полю, исполняя жуткую пляску смерти…

Посадил флайер поодаль от места побоища, рядом с полоном, окружённым доверху нагруженными телегами. Средь большущей толпы полонённых не заметил ни мужиков, ни детей. Из флайера высыпала вся моя команда. Минуту-другую взирали друг на друга молча. Яромир и Илья со товарищами оттащили две телеги в сторону. Поклонившись в пояс бабам и девкам, велел Яромиру молвить, что все свободны и могут с добром и телегами возвращаться по домам. Из речи Яромира понял только первую фразу: он представился скоморохом из Барлина. Из того, что он ещё глаголил, понимал лишь отдельные слова: слишком много разных носовых гласных в словенской речи. Пока красноречивый Яромир вещал, толпа внимала молча, а я начал уже жалеть о том, что передал или, как в Ирии говорят, делегировал свои полномочия молодому человеку. Что он поведал, какие сказки понарассказывал? Заголосили и заплакали бабы, вскрикивали и восклицали девицы. Не на одного меня нашла оторопь, все в моей команде, казалось, пребывали в состоянии крайней растерянности.

— Что ты, Яромир, наплёл им своим длинным языком?

Молодой человек побледнел ликом. Не услышал от него оправданий.

— Кричат, что некуда им возвращаться. Мужья погибли, детей порубили, дома сожжены. Просятся под твою защиту и руку, княже.

Может быть, я подумал бы и принял разумное решение, но за спиной раздался голос учёной дамы. Ксения Никитична не преминула съязвить:

— Вот праздник нашим хахалям! А каково бедной Анюте придётся? Ты, Ваше величество, хотя бы поразмысли, чем кормить будем эту ораву гастарбайтеров?

Одарив высокомерным взглядом язву Ксению, преуспевшую в мире математики, ответил:

— Ксюша, подруга дней моих суровых. ты меня достала! Слушал в кабине флайера, как ты ушат за ушатом дерьмо на меня выливала. Придётся тебе доказать, что я не жестокосердный. У нас ведь добрая сотня славян, бывших гребцов, скучают без баб. И ты могла бы присмотреть себе хахаля среди них.

Она стукнула меня кулачком по спине:

— Это тебе за «подругу»!

Стукнула и второй раз:

— Это тебе за подслушивание.

Да’с, как же жить-то дальше? Анюта давно приметила, что Ксения ко мне неравнодушна. А я однолюб! Как князь, вправе нарушать свои законы и указы. Такая у нас, русских, традиция.

Поманив пальцем толмача, наказал ему:

— Скажи им, что Светлый Князь берёт их под свою защиту. Объяви, что мы вернёмся за ними завтра, и растолкуй, что дадим людей для охраны от тех немцев, что, возможно, ещё бродят в округе. Да спроси, есть ли у них какая-нибудь еда, чтоб с голоду не помереть до завтрашнего дня?

Словоохотлив толмач. Я ему три фразы, а он выдал фраз девять.

Изумила меня толпа. С достоинством поклонились мне в пояс. По славам толмача, в телегах снеди и еды хватит на всех, и они с места не сойдут, нас дожидаючи. Пришлось выделить двух вооружённых «хахалей» для охраны и поставить над ними Ксению Никитичну как старшую. С лазерной пушкой наперевес, она мне погрозила пальчиком:

— Ну, заяц, погоди!

Её ремарка возмутила меня. Ксения Никитична, несомненно, уже уверовала в свою близкую победу надо мной. Обвёл я грозными очами толпу славянок — и тяжко мне стало от принятого решения. А что делать, когда дал слово?! Позвал толмача и велел ему вызнать, есть ли женщины и девушки из княжеских родов? Из нестройных рядов вышли семеро красавиц. Представились. Переглянулись, услышав, что я Рюрикович. Почесал я затылок да объявил, что они будут жить в моём доме. Ксения, конечно, подумала, что я себе гарем набираю. Пусть думает.

Прекраснодушные мечты Светлого Князя об оказании помощи русам и союзе с ними разбились подобно стеклянному сосуду, брошенному с высоты на камень. К чему скрывать?! Манили Светлого Князя не столько русы или «замок», вознёсшийся над островом, сколько таинственные подземелья в толще недр, скрывавшие неведомые производства.

По прибытии к стенам, окружавшим Аркону, три волынщика затеяли играть весёлый марш, и на призывные звуки выбежали воины, вооружённые пушками, аналогичными нашим, и вслед за ними вышла парочка сонных волхвов. С прищуром глаз не отошедшие ото сна волхвы оглядели мощный флайер и выслушали Яромира, представившего им Светлого Князя Святослава. Узнав о гостинцах в контейнере, они важно покивали головами и молвили, что все в северных пределах приносят им дань. Светлый Князь известил волхвов о крестовом нашествии немцев на земли ободритов и с укором спросил, почему столь грозное воинство русов не защитило соседей? Возмутились волхвы, затрясли бородами от негодования, ткнули перстами в южную сторону и заверили Князя, что окромя проклятий ничего не дождутся от них ни крещённые князья, ни их люди. В свою очередь полюбопытствовали волхвы, почему Князь Святослав самозвано, без доброго на то согласия волхвов, присвоил себе титул Светлого Князя, почти равный королевскому? Словоохотливый Яромир, не совладав с нахлынувшими чувствами, начал было сам отвечать: «Да сама богиня…». Дёрнул толмача за руку Светлый Князь и прервал его на полуслове. Так вот и провели переговоры у стен Арконы. Незваный гость в этом мире хуже немца, а потому холодно простились и, оставив волхвам контейнер с гостинцами, помахали руками на прощанье да и отбыли восвояси.

ПРОЩАНИЕ С ФЕМИНИЗМОМ, или LA COMMEDIA DI SITUAZIONE

Нет, сударыни и судари, не правы вы, если ожидаете продолжения действа в духе «Декамерона» или «Ямы». Ни Боккаччо, ни Куприн не смогли бы вообразить ситуацию подобную нашей.

В отличие от Ксении, втайне боготворившей меня, Лена, вырванная из своего мира розового вельвета в Ирии, ненавидела не только Мутанта и меня, но и всех мужиков. Воодушевлённая, как она полагала, нежданным подарком судьбы для своих забав, она произносила зажигательные речи в пассажирском отсеке флайера, убеждая мужиков в необходимости свобод для женщин. Она с удовольствием бы встала, чтобы доминировать над всеми мужчинами, но — увы! — ей, пристёгнутой крест-накрест ремнями безопасности, оставалось лишь жестикулировать руками. Дирижируя указательным пальчиком своим словам, изрекаемых с забавной картавостью, она вещала: «Я не кланяюсь Князю, когда он проходит мимо. Я против купли-продажи женщин. Все наши революции не для того свершались, чтобы нас трахали на сеновалах и унижали в офисах. Каждая женщина должна быть свободна в своём выборе, и мы должны не только приютить освобождённых селянок, но и предоставить им равные с нами условия, дать им свободу слова, собраний и выбора — с кем и где жить. Богини сотворили этот мир, и мы, женщины вправе наследовать им…»

О чём размышлял пилот флайера, слушавший речи этой фемины? Думал, что ей не возбраняется искать счастья. Речь феминистки скрывала тайны молчания лесбиянки. Да ради бога! Пусть найдёт себе служанку для своих прихотей. Всё ради победы! Несмотря на тривиальное заявление Елены о том, что язык математики простой, сложилось впечатление, что она, как и вся группа математиков, топчется на одном месте. Зело крепки орешки, доставшиеся в наследство от странниц! Нет, не всё ради победы. Вначале они должны расколоть орешки. Задача сродни подвигу. Ну, а награда, сударыня, тебя не обойдёт.

Пилот усмехнулся, вспомнив высказывание Анюты. Любила жена пилота изрекать парадоксы. На днях она, держа руку на округлившемся животике, сказала: «В детстве, читая книжки о рыцарях, воображала себя принцессой и хозяйкой замка. Сбылась мечта идиотки. Наследница космических странниц и хозяйка замка теперь мечтает вырваться из этого средневековья, чтобы снова стать учительницей и иногда гулять по Невскому».

У пилота же вполне земные мечты. Об Анюте, о сыне… Или дочери?

В полёте не помечтаешь! Постоянно мешают сообщения бортовых систем; в автоматическом режиме на языке странниц в уши пилота льются доклады: о высоте, скорости, температуре… Но, всё же, кое-что надо определить. Клиника в Ирийграде оснащена лучше. Большое и практически пустующее крыло замка отведено под клинику. И думал пилот, что лучше бы Анюту отвезти в Ирийград, если бы не ряд обстоятельств…

Куда легче определить судьбу славянок, ожидавших возвращения князя-избавителя. Но, прежде всего, им надо получить некоторое образование. Без языка и без навыков они будут среди нас как чужие, и наши будут их чураться. Почему бы не потеснить, как минимум, на год, Мастера, его Академию изящных искусств и труппу актёров и музыкантов, которым был отдан почти весь замок в Ирийграде. Пожалуй, это единственное здание, где достаточно места для проживания и учёбы славянок. Есть и кандидатура на должность цербера, пардон, начальника училища.

Увы, не обрёл цельности после вокняжения, по-прежнему в моей душе два голоса ведут внутренний диалог. Один голос утверждает, а другой противоречит: «Есть также иной вариант. Как только его бабам втолковать? Нет, не согласятся они делить мужей со славянками. Давным-давно определена запретная черта. Она в наших душах. Отнюдь не христианство определило её, а нечто иное. Любовь её определяет. Живет человек с любовью в сердце — и не переступает ту запретную черту. А без любви…» — «Тупица ты, Окаянный! Этак-то не выполнить программу резкого прироста населения!»

Переход из средневековья в мир, рвущийся к космическим технологиям, ощутим лишь на подлёте к Уралграду. Как и ожидал, на площадку аэропорта высыпали встречающие. Сателлит Живы надёжно функционировал, обеспечивая мгновенные коммуникации и надёжную связь. Помимо всего прочего, сателлит обеспечивал меня информацией, «кто чем дышит». Несмотря на заверения Мутанта и моё желание остаться в ряду людей, не отмеченных талантами или паранормальными способностями, его подруга Анастасия «вколола» мне имплантат, превративший меня самого в мутанта. Было время, когда она меня держала, так сказать, на коротком поводке, активировав весь набор функциональных возможностей имплантата. Благодарен Мутанту: по прибытии в новый мир он ввёл тонкие настройки в мой имплантат — и я оказался единственным, на кого не действовали чары ненасытной и похотливой Анастасии.

Эта бестия, по сути, воровка. Со смекалкой. Этого-то не отнять. Но умной она была лишь для себя. Для таких англичане придумали короткое определение: a smart girl. Эх, дружище мой Мутант! Она ещё раз доказала тривиальную истину: любовь слепа.

Не надо думать, что я стал суперменом. Нет у меня и способности к гипнозу, как у Буйновича. Мой имплантат всего лишь некое подобие Wi-Fi. Ныне имею всё для того, чтобы слышать и знать, а при желании — видеть, чем заняты мои подданные. В обычных виртуальных технологиях странниц нет, конечно, никакой магии, а я как пользователь из клана гуманитариев даже не пытаюсь глубоко вникать в те технологии.

Если думаете, что в нашем раю нет места коварству и алчности, то ошибаетесь. Но я, например, не алчный. Какого лешего мне желать больше, если под моей дланью две горы золота?! А что до коварства, так под этим термином, смело утверждаю, скрыт набор характеристик, необходимых для выживания в этом мире. Каким бы коварным я не был, без людей, технологий и вооружения ни мне, ни моим подданным не выжить, а потому свою одержимость «идеей фикс» стараюсь довести до каждого. В отличие от волхвов, словен иль русов, мы не поклоняемся богам. Любое поклонение любому божеству есть умаление гордого имени человека. Полугодие пребывания в рабстве — срок (между прочим, превышающий аналогичный срок в Ирии в пересчёте на часы, коих в здешних сутках тридцать шесть), в любом случае, достаточный, чтобы понять ценности свободы. Были, конечно, примеры проявления подлости. От человека до быдла, как оказалось, зачастую всего лишь шаг. Человек в ярме рабства склонен к самым низким деяниям. Мутант предупреждал меня, сказывал о разных гадостях, что имели место. Но не хочется о них вспоминать. Вопреки его Анастасии, он приказал выполнять его рекомендации, возложил на мои плечи учёт и перевоспитание быдла, то есть, тех, кого обыдлило рабство. В советские времена с этой задачей не справились по простой причине: в послесталинском руководстве, в ведомствах рулило быдло.

У меня, вроде бы, получилось. Но это отдельная песня.

Жаль мне вас, судари и сударыни, если вы рабы божьи и пребываете — по своей воле — в рабстве всю жизнь.

Встреча первого лица как лакмусовая проба для проверки любого общества. Думаете, вождя встречают? Вождизмом не страдаю. И не вижу заискивающего выражения на лицах. У нас нечто вроде артели, в которой нет чинопочитания, но все спаяны разными задачами и одной целью. Единственный минус — их негативное отношение к Мутанту. Он подобрал людей и, пожертвовав собой, запустил свой план в действие. Не до всех ещё это дошло.

Среди встречающих увидел Анюту. Княгиня, как и все, выслушала мою краткую речь о неласковом приёме со стороны волхвов, нашествии немцев, освобождении славянок из полона и решении поселить их в Ирийграде.

Чмокнув меня в щёчку, Анюта, в своей непредсказуемой манере, высказала пожелание лететь дальше со мной и остаться в Ирийграде. Вот ведь не матриархат у нас, а женщины, как привыкли рулить в Ирии, так и здесь продолжают. Нет, чтобы мудрость проявить и дать мужчине шанс предложить варианты на усмотрение Её Величества, а также для окончательного принятия решения! Княгиня свой каприз задумала сочетать с подзабытым делом: решила учительствовать!

— Совмещу приятное с полезным.

А мои слова — как горох об стенку! Всё, видите ли, есть у княгини в нашем деревянном домике, да и покойнее ей там будет: надоел ей холодный камень замка. Как всегда, преувеличивает! В наших «апартаментах» замка камень почти живой, а полы с подогревом. И ни слова про Ксению! Ниже это её достоинства!

С гордо поднятой головой она прошествовала в кабину пилота, а я, обречённо проводив Анюту взглядом, опомнился и, подбежав, помог ей взойти в кабину и усесться в кресло второго пилота. Политес политесом, но дела забывать не стоит, а потому сказал Анюте:

— Должен переговорить с Филиппком. Вызвал его для доклада.

Филиппок — прозвище Филиппа Алексеевича. Росточком он пониже Великанова, но с большой, а главное, светлой головушкой. Пока мы азы грамоты странниц осваивали, он успел глубоко копнуть и постичь премудрости их языка. Сбросил он краткую инфу мне о маленьком открытии. У него всё — «маленькое»!

— Что надыбал, Филипп? Давай вкратце. Княгине невтерпёж лететь к родильному дому.

— Прочитал весьма древний эпос о страннице Сварге. Если не ошибся в пересчёте на наше летоисчисление, то древность как Сварги, так и сказа о ней поистине седая: жила она примерно за сорок тысяч лет до нашей эры. Посещала наш родной Ирий, то есть, Землю наших предков, что ныне под водами Ледовитого океана. Там, до катастрофы был настоящий рай, и тот рай наши предки, как гласит текст кристалла, называли Сваргой. Подобно индусам, что поклоняются Шиве, наши молились Сварогу, мужской ипостаси Сварги. Но не это главное. Сварга создала некое сверхмощное оружие, от которого трепетали не только её враги, но и подруги. Короче, суть сказа в том, что запретили ей пользоваться тем оружием, пригрозив всеобщим презрением и изгнанием. Самое интересное, что замок Сварги на протяжении многих тысячелетий стал своего рода табу. И как в нашей песенке поётся, туда нет хода никому. А его местонахождение — в западных пределах, за Скалистыми горами, что разделяют нашу Евразию на две части. Искать тот замок надобно, Олегович.

— У тебя, как слышу, нет даже тени сомнения. Эта байка вполне в духе прочих, из тех кристаллов, что я нашёл в эамке.

— Видишь ли, Государь, сия, как ты изволишь называть, байка перекликается с древнейшими Ригведами индусов. В них есть упоминание о Сварге как райской земле, и сей факт отмечен небезызвестными Тилаком и Уорреном, первыми, кто заявил о прародине нашей расы на Севере. По крайней мере, там прародина индославов, Филиппок усмехнулся. — Оказывается, родительницы пугали деток приходом Белой Сварги. Одна из историй гласит, что потомки Сварги всегда носили белые одежды. Но это связано уже с другой эпохой. Можно сказать, с началом нашей цивилизации в Ирии. У наших предков, как и индусов, белый цвет изначально был цветом смерти. Жили вблизи ледников и снегов. К тому же была ещё одна причина — катастрофа на Севере, погубившая древнейший мир индославян. С тех пор цвет льда и снегов увязывался не только с гибелью нашей прародины, но и смертью людей. Здесь же, на Земле, те горы, что мы именуем Скалистыми, странницы называли Белыми или Горами Смерти.

Почесал я затылок. О Скалистых горах известно, что они выше Гималаев. По сути, те горы — граница нашего мира, и кратчайший маршрут или перелёт через Скалистые горы невозможен для флайеров. Единственный вариант: также как и нашим предкам в Ирии, вышедшими восточными путями в Аляску и Калифорнию, нам придётся лететь на восток, чтобы посетить замки странниц на Западе. Почесал я за левым ухом правой рукой. А то! Нормально этакое действо для русского, Ярослав!

— Отлично, Филипп! Справимся с текущими делами — и полетим.

И я, прежде чем вернуться в кабину, дал указания Георгию, нашему воеводе, и Великанову организовать рейс «Коломбины» в Царьград. Придётся впервые платить рублями нашей чеканки, на аверсе которых цифрой и словами «Один рубль», а на реверсе краткое и гордое название державы «Русь».

— Маша выдаст вам деньги. Обдумал, Илья, твоё предложение именовать княжество Славинией. Забудь об этом. Мы русские, и, подобно русским в Ирии, мы в процессе возрождения. А потому именовать себя будем Русью, и никак иначе.

— Славянки в разы превышают нас по количеству, — начал было Илья свою речь в защиту названия, что импонировало ему.

— Ну и что?! Их, а точнее, все наши дети будут стопроцентно русскими. Должны стать, и не только по генетическому коду, но и по уровню развития и образования.

Ухмылки Ильи и Георгия однозначно выдали их весёлые мысли.

— Тяжкие задачи ты нам ставишь, Князь.

— Зато приятные. Наш Семёныч вам всем выпишет наряды и на любовь и на воспитание детей.

Едва я вошёл в кабину, как взгляд Анюты, наполненный горечью, вмиг вытравил из меня игривое настроение.

— Могу представить, о чём ты опять вещал свом подданным.

Её ирония мне была непонятна.

— О чём же? — спросил я, недоумевая, какая муха укусила княгиню.

— Да о том же, что я слышу каждый день. Устала я от твоего занудства, Святослав. В лютую зиму ты всех ободрял, и твоему слову все внимали. А нынче ты звонишь впустую, и звону твоему никто не внемлет. Устала я, а мне нужен покой. Потому и задумала пожить в нашем домике.

— Не замечал я, чтобы кто-то относился ко мне как к пустозвону.

— Тебе никто открыто не скажет, но прошло то время, когда тебе верили безоглядно. Не верят люди в твои мрачные прогнозы о пришествии странниц. А мне на-до-ело ежедневно слушать одни и те же песни.

— Дорогая моя! Да я и сам не верю в свои байки. Кто в здравом уме поверит, что погибнет от кирпича или сосульки, что упадёт сверху? Но кому-то надо проявлять заботу, и я как инженер по технике безопасности просто обязан убрать всё то, что грозит опасностью.

— А наш замок? Проходной двор! Что ты мне шептал в Карелии о дворе княгини? Думаешь, забыла? В одно ухо влетело, из другого вылетело?

— Анюта! Мы же пребывали в неведении, какие в раю яблони. Когда вкусили горечь местных яблок, только тогда уяснили, что не везде хорошо, где мы ранее не ступали.

— По утрам в здешнем замке мне невыносимо тяжело. Прошедшей ночью мне привиделась хозяйка замка. Старушенция Жива вплыла в нашу спальню и завопила: «Где Анастасия? Кто посмел убить её?» Худая как ведьма, она погрозила костлявым пальцем и пообещала наслать мор на нас. Может быть, она ещё что-нибудь прокаркала, но я её обманула.

— И как же ты её обманула?

— Проснулась, натерпевшись страхов. А в спальне ощущалась такая вонь. Как в морге! Вот и думаю, что нас, в самом деле, посетила неупокоенная богиня.

— Во-первых, выброси, Анюта, из головы воспоминания об Анастасии. Что из того, что мы занимаем её апартаменты? Анастасия мертвее мёртвого, а других апартаментов у нас нет. Во-вторых, Живу, по верным сведениям, сожгли борги на погребальном костре, причём задолго до нашего рождения.

Наша перепалка не помешала мне взлететь, и я направил наш тяжёлый флайер в недолгий полёт. Черти — понятное дело — витают в Ирии, но что за чёрт дёрнул меня за язык здесь? Напомнил я Анюте, чтобы она берегла себя, а в ответ услышал:

— Опять пустые слова! Как я устала! Знаешь, Святослав, я вернусь к тебе, когда ты исполнишь своё обещание, и наш замок перестанет быть проходным двором.

— В чём-то я похож на старика из сказа о золотой рыбке. Тот тоже шёл на поводу у своей государыни, — я криво усмехнулся и добавил: — Мне же работать надо с людьми, а не царствовать.

Потемнел взор Анюты, стал темнее туч, что некогда нависали над Лукоморьем.

— Не я, а ты идёшь на поводу своих желаний. Ошибаешься, если думаешь, что я не знаю, кто тебе пригрезился во сне и чьё имя ты шептал, когда в полудрёме ты ласкал мои ножки?

— Ножки твои как атлас…

В попытке избежать конфликта я готов был высыпать всевозможные комплименты, но Анюта оборвала меня:

— Не желаю, чтобы кто-то делил мой статус княгини.

— Клятвенно заверяю: ты была, есть и будешь моей единственной княгиней.

Сказал и подумал: «Ай да Александр Сергеевич! Ай да сукин сын! Как же верна твоя сказка!»

— Ловлю тебя на слове! — молвила княгиня и улыбнулась.

Над Лукоморьем и в её душе, вроде бы, прояснилось. Ради её успокоения ответил:

— Княжеское слово не пустое. Все мы грешны, но моё слово свято. Только наш сын станет моим наследником.

— А если дочь?

— Тогда ты вновь будешь обвивать меня атласными ножками.

Анюта ещё раз улыбнулась и точь-в-точь как героиня из старинных сказок оценила меня, беспутного:

— Охальник!

К отвесному утёсу с замком на его вершине притулился городок, выстроенный среди кедровой рощи. За кедрами поблёскивает большое, но неглубокое озеро. В этом краю множество озёр, подобно тем, что есть в Зауралье Ирия. Самому не довелось побывать в тех краях, но верю на слово тем, кто сравнивает. Индустрия местного Зауралья разительно отличалась от уральской. Здесь не плавили, не отливали, не штамповали и не обрабатывали изделия из металла, здесь все автоматизированные производства были предназначены для переработки сельхозпродукции, древесины и прочего сырья, добываемого или выращиваемого на полях и в лесах. Армии боргов, строивших виманы для странниц, нуждались не только в еде или одежде. Где же те борги? Все — в братской могиле. Улетая с Земли, не оставили странницы их в живых. В самом деле, зачем им плодить соперников? А место их захоронения близ замка, что в Уралгороде, странницы пометили знаком — огромным валуном с краткой надписью на своём языке: «борги». В Зауралье мы такого захоронения не обнаружили, но вряд ли Жива разительно отличалась по менталитету от своих подруг.

Ну что я всё о грустном размышляю? Меня ждёт встреча с ирийгородцами, славным коллективом, что добрый месяц медитировал за компанию со мной, главным затейником, пока нас не скрутила воля высших боргов странницы с божественным именем Живы. Чем-то они сейчас дышат? Ясно, что они вообще не дышат, но по традиции так хочется верить, что стерва Анастасия пребывает в аду.

Помимо тех мониторов, что жизненно важны для пилотирования флайера, есть у меня иной «экранчик», для личного пользования. Одним лишь прикосновением к головному обручу, который весь народ называет «короной», я вывел перед собой виртуальный экран с картинкой Ирийграда и, ткнув указательным пальцем в центр городка, узрел небольшую толпу. Молодая женщина, в коей я признал внучку Семёныча, с ребёнком на руках, что-то выговаривала мужчине. Ба, да это Андрей Владимирович, сын Мастера. Флайер летел на автопилоте, и сиё давало мне некоторую свободу действий, так что я смело прибавил громкость звука.

— Как смеешь ты, козёл, подходить к ребёнку, не вымыв руки?! Вчера вонял и сегодня воняешь! Не смей домой приходить! Можешь ночевать у папаши. Козлы!

Настя, внучка Семёныча, голосила подобно матери Андрея в аналогичной ситуации, когда — по рассказам Мастера — «качала свои права». Короткую комедию она завершила, показав мужу безымянный палец и ретировавшись в свой дом. Растерянный Андрей проблеял что-то невнятное и пошёл — бедолага! — в сторону замка.

Анюта, сидящая рядом со мной, внимательно следила за действом на экранчике, и неясная улыбка играла на её губах. «Да, дорогая, — подумал я, — Как начали мужчины в древние времена, в Греции и иных краях, танцевать под ваши дудки, так и породили песни козлов, то бишь, комедии. И до сих пор жизнь есть театр, и козлы продолжают петь и танцевать под вашу музыку, несмотря на патриархат. Одно утешает: даёте нам стимул к творчеству». Вслух я ничего не сказал: в наших отношениях образовалась трещина, и ни к чему расширять сию границу непонимания. Со временем эту трещинку залатаем, но есть ли у нас это время?

В ушах свистели и шипели доклады бортовых систем, но я не внимал звукам чуждой речи; молнией сверкнули соображения и воспоминания о недавних событиях:

«С какой стати они нас обзывают козлами? Нет, сударыни, мы, борги из русских, не козлы. Мы звери. Уникально убивали славян, выделенных Анастасией для присмотра за теми, кто добывал руду. Не пожелала она устанавливать следящие системы на рудниках. А зачем, если под рукой большая группа славян, доставленных Мутантом в Уралгород? Она разделила их на два отряда, определив рабскую долю одним, а роль надсмотрщиков — другим. Стражи, вооружённые деревянными пиками, ревностно исполняли свои обязанности. В моём присутствии они стали вести себя, как говорится, ниже травы. Статус „князя“ и мордобой, что я учинил после жалоб уралгородцев, возымел на них действие, как мне думалось. На десятый день после гибели Анастасии и её компании, уралгородцы жестоко расправились с ними. Изуродованных и избитых, но ещё живых стражников сожгли на большом костре. Обретя свободу, мои подданные заявили, что отныне они — господа. Выдал я им post factum всем известную киношную фразу: „Вы звери, господа!“ Но в ответ они высказали нечто вроде оправдания: стражники повадились ходить по бабам. А на мой недоумённый вопрос, почему не жаловались, сообщили: „Анастасия запретила!“ Почти все испытали её наказания за нарушения запретов, и я в том числе: по импульсу высшего борга всё тело пронизывало болью — и казалось, ещё одно мгновение, и ты сдохнешь. Так что не стал я задавать дальнейших вопросов по поводу казни стражников. Произнёс тронную речь и впредь запретил всем называть себя господами или госпожами. Объявил средства производства в наших городах и округе не княжеской, не государственной, а общинной собственностью и заявил: „А потому, сударыни и судари, не смейте разделять себя на господ и рабов“. Возражений не услышал, наоборот, все приветствовали справедливое решение.

Ну да, я зануда! Определив приоритеты, высыпал библиотеку кристаллов из замка странницы-воительницы перед учёными мужами и дамами. Но воз и ныне там! Простые задачки они разгадали — и мы получили доступ к хранилищам с оружием. Но с той поры у них ни одного прорыва. Увы, фундаментальными знаниями странница Жива нас не обременяла. Впрочем, каждому оператору она передала небольшой объём навыков, необходимых для работ на её оборудовании. Как же мне не быть занудой, если меня постоянно угнетает мысль о вполне возможном возвращении странниц!»

Не выходил я заранее на связь с ирийгородцами, порешив лично огласить на вече весть, которую не чаяли и не ждали. Хотя… При всём огромном уважении к заводчанам, вынужден признать: любят некоторые из них сплетничать, доносить и гадить товарищам.

Предчувствие не обмануло: женщины на меня глядели насуплено и настороженно. Верно предугадал: мир наш на Урале не без добрых людей; возможно, кто-то передал «колхозникам» новости. Обежал глазами пришедших на вечевую площадь у стены замка. Из открытого огромного портала замка ещё выбегали молодые люди, а я выискивал лётчика Алексея, а также Вадима, его стажера, проходившего лётную выучку. Встретился взглядом с Вадимом, хмурым и выжидательным, но ни Алексея, ни его Марфы так и не приметил.

— Где Велемудр, раб Живы? — спросил я у Вадима.

— Вы, князь, достали их своей иронией, — с ухмылкой ответил стажёр. — Неделю тому назад Алексей и Андрей провели обряд очищения, написали свои славянские имена на бересте и сожгли их. Это хорошая новость, но есть и плохая.

— Не тяни. Что они ещё умудрили?

— Вчера Алексея медведь чуть не задрал. Я его спас. Доктора его заштопали и говорят, что должен не меньше месяца лежать.

— Как это произошло?

— Мы после облёта полей, как всегда, верши из озёр доставали. То есть, Алексей доставал, а я был на стрёме. На него медведь ломанулся, а я в первый миг побоялся задеть Алексея. Со спины стоял, а он медведя заслонял. Успел зверь разодрать ему и грудь и руки. Ну, а потом уложил я зверя одним выстрелом.

— Не уберёг, значит, пилота. Как теперь доверить тебе, Вадим, перевозку людей?

— Да как это вяжется? То был несчастный случай на рыбалке. За прошедший месяц я уже налетал почти сотню часов.

— А так и вяжется. В одном деле сплоховал, а в других делах что от тебя ожидать? Тридцать три несчастья?

— Алексей меня не винит, и работал я без нареканий.

Глазки белобрысого Вадима сверкнули, и на его лице явственно проступило возмущение несправедливым обвинением.

— На тормозах, Вадим, это дело спускать не буду. Сегодня же слетаем на место происшествия, и ты покажешь и объяснишь на месте, как всё произошло. Сразу после вече готовь контейнер и флайер для перевозки людей. Про туалеты не забудь.

— А как баб делить будем? Заводчане сказали нам «варежку не разевать, пока они не приедут и не выберут».

Нетерпеливый мужской голос из толпы выдал осведомлённость местных, и сразу стали понятны насупленные взоры женщин. Дошёл до них щебет уралгородских сорок, долетели их сплетни.

— Стало быть, слышали звон?

Молчание — знак согласия.

— Никакой делёжки не будет. Славянки не рабыни, а вы не рабовладельцы. Не только вы, но и уралгородцы меня огорчают. Сводил я их на экскурсию взглянуть на место захоронения боргов. Камень там велик, наполовину в землю ушёл, но древняя надпись видна. Она лаконична: «борги». Две недели прошло после экскурсии, и, по-прежнему, — ни одного прорыва, а от учёных дам и мужей зависит наше будущее. Если заводчане полагают, что я создам им условия, как на изнеженном востоке в Ирии, то они ошибаются. Если и далее будут топтаться на месте, напросятся. Там впору создавать шарашкину контору. Все вы люди начитанные, и потому разъяснять о пользе аскетизма для науки не буду. Всем очевидно, что способствует разработчикам и что мешает. Единственной новостью порадовали меня на Урале. Нашли сведения о неведомом пока оружии, что сокрыто в одном из замков за Скалистыми горами. Как подготовим экспедицию, полетим на разведку.

— А с бабами-то как?

Услышав всё тот же голос из толпы, я присмотрелся и углядел вечно недовольного Андрея. Вот кто зануда и бабник, боготворивший не Живу, а Анастасию! Спелась Баба Яга с быдлом! Как спец, он успел себя проявить: весной всем на мозги давил, ратуя за бесплужную обработку земель. Но вздорная личность всегда видна на физиономии: ныне сей агроном, познавший толк в бороновании и рыхлении полей, набрёл, как видно, на новую тему — ублажения прекрасного пола, о чём и свидетельствовало маслянистое выражение похоти.

— Я тебе про Фому, а ты мне про Ерёму! — глянул я на него, потом на женщин — и словно окунулся в холодные воды: все большие реки текут у нас с севера к южным морям; после долгого купания в них зуб на зуб не попадает; таким же студёным холодком нынче веяло от женщин, а потому предпринял я заведомо безуспешную попытку растопить тот лёд и непонимание: — Сударыни, дорогие! Смотрю я в ваши ледяные глаза и сравниваю с глазами славянок. В них было отчаяние и ужас, когда я велел им разбирать добро, телеги и вертаться на родные земли. Не раз и не два меня объявляли жестокосердным. Наверно, заслуженно. Сегодня утром мы пролетели над десятками сожжённых деревень и городов. Немцы не только жгли, они убили всех мужчин и детей. Вижу, что не желаете принимать женщин в свои дома. Так я вас, сударыни, и не заставляю. В каждом доме должна быть одна хозяйка. Так было, и так будет. Но обрекать славянок на верную гибель или, что ещё хуже, на рабство я, в отличие от вас не собираюсь. А потому слушайте распоряжения. Всем художникам и артистам сегодня же перебраться в северный придел замка. Сегодня же, Семёныч, под твоим руководством, надобно запустить линии и изготовить сотни три комплектов для студентов и студенток. Всех обеспечь кроватями, матрасами, подушками, простынями, одеялами, одеждой. Марфу не вижу… Передайте ей: вновь запустить в работу кухню в замке. В ближайшее время закупим у греков и доставим зерно и прочие продукты. Славянки и славяне будут жить и учиться в замке. Позже доставлю бывших гребцов. Нехай учатся вместе, а там, глядишь, и слюбятся. Начальником училища придётся тебе поработать, Ильич. Собери всех учителей, составьте программу на год обучения. Княгиня возглавит методсовет. Её желанию противиться не могу: Анюта пожелала учительствовать. Врачам, надеюсь, задачи понятны. Имейте ввиду: славянки пережили гибель родных. Нам не снились те страдания, что они претерпели. Через неделю, Семёныч, по стандартным проектам начнёшь программу домостроительства. Сроки сдачи домов — не более года. Каждой славянке построите дом…

Недоумённый возглас Лизы-доярки прервал мою речь:

— Мы что, князь, в окружении красной деревни будем жить?

— Это от нас с вами зависит. Я, например, решительно против красных фонарей. У каждого ребёнка должен быть отец, и родной язык у детей должен быть не словенский, а русский. Вы, конечно, уже посчитали: понаедут бабы, и среди них много свободных. Если кто-то запамятовал, то напомню об указе: каждый мужчина вправе иметь не одну, а несколько жён. И ежели кто из ваших пожелает, ради бога!.. Попробуйте мирно жить, миром решать проблемы, и раз уж у нас такие обстоятельства, в которых трудно, но возможно выжить, делитесь вином любви, вместе растите и воспитывайте детей. Считая вместе с колонистами Урала, нас на данный момент всего-то три сотни, а на этой чуждой Земле много скрытых опасностей. А если эпидемия?.. Сами посудите. Нет у нас выбора.

Не услышал я ни хая, ни возмущения. Молчали женщины.

Многие — в положении. Местное текстильное производство — большое благо для них: комфортно им в лёгких и дышащих льняных одеждах. Это очевидно, но очевидно и другое: комедию положений беременные рассматривали как трагедию. В их молчании ощущалась обречённость.

И я, Окаянный, цинично подумал: «Понимаю вас, бабоньки! Нелегко расставаться с матриархатом».

В нашем уютном доме, ещё одном из свидетельств доброго плана Мутанта, по-прежнему ощущался запах сосны после реновации. Анюта, едва переступив порог, поцеловала меня…

— У тебя, дорогой, вошло в привычку обременять меня. То ребёнком, то новыми обязанностями.

Распаренные душем и жарой, что веяла из раскрытого окна и от наших тел, мы лежали в обнимку, я нежно поглаживал её животик, и тесное соприкосновение наших бёдер пьянило меня. Любить значит жалеть, и что бы ни говорили про это, любовь не столько телесное искусство, сколько душевное. Скрывать не буду: скользнуло в голове воспоминание о Ксении Никитичне, но я тут же придавил сию игривую мысль, и, переключив внимание на иные соображения, стал думать о том, что трудно прожить длинный световой день на нашей Земле без короткого послеобеденного сна. Во дни рабства нам сиё не позволяли. Анастасия и её компания стимулировали наши измождённые от непосильной работы тела шоковыми ударами, после которых пропадал всякий сон.

— Если работа методиста тебе в тягость, ты, дорогая, вправе отказаться, — предложил я Анюте.

— Ну нет, милый! Я думаю, что буду не только учительствовать, но и вершить все прочие, например, судебные дела, как княгиня.

— Трудно мне тебе отказать, любимая, — ответил я и ещё раз погладил её атласный вздувшийся животик, — Но вынужден. Я против любых волнений, что могут нанести вред тебе и нашему ребёнку, а потому просто запрещаю тебе вникать в местные разборки. Суд вершить буду только я.

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ДИЛЕТАНТОВ, или LA COMMEDIA ERUDITA

По прошествии пяти дней, проводив рано утром Анюту, деловито пошагавшую на первый урок в замок, где её ждали великовозрастные ученицы, я набросал план моих дальнейших действий, включавший перечень спецов, оборудование и прочее, что, как думалось, будет необходимо для длительного полёта и розыска сокрытого и таинственного оружия древней воительницы Сварги. Возможна ли сохранность и работоспособность её «игрушек»? Поразмыслив о достижениях древних рачительных хозяек сего мира, о трепетном восхищении наших инженеров, которое они испытывали после расконсервации древнего оборудования и запусков заводов в эксплуатацию, пришёл к выводу: чем чёрт не шутит?! а посему, попытка не пытка!

Размышлял я и о Филиппе Алексеевиче.

Коротышка Филиппок в моём воображении уподоблялся образу Санчо Пансо, верному оруженосцу Дон Кихота, а роль последнего я отводил себе. Ситуация курьёзно вторила обстоятельствам, что свели с ума рыцаря печального образа: воительницы исчезли из нашего мира, оставив после себя замки с ненужными им библиотеками, а мы, начитавшись эпических сказаний о подвигах древних, решили примерить на себя их латы и применить их оружие. Эпоха рыцарей оставила дурное наследие — дуэли; и мне рисовались картины боевых столкновений с вернувшимися странницами.

Да’с, не у меня одного множество ролей: у любого актёра в театре нашей жизни весьма разнообразный репертуар.

Помимо главной роли Светлого Князя, определённой Мутантом, давит меня, Окаянного, ряд иных, второстепенных обязанностей, включая самую мрачную — палача…

Вспоминал я и события прошедших дней.

В качестве пилота флайера успешно выполнил задачу: вместе со стажёром, — который, как выяснилось, управлял своим флайером не хуже меня, — мы совершили несколько перелётов и доставили бывших полонянок на новое местожительство в целости и сохранности. Не без проблем, разумеется. Трудности выпали на долю ирийгородцев, предусмотрительно назначенных в наряд по санитарной обработке флайеров и контейнеров. Если вы, сударыни и судари, когда-либо летали аэробусами, в экономклассе, то вам легко представить, что в них творится после посадки где-нибудь в арабских эмиратах или иных восточных аэропортах. Слабы женщины востока, не переносят полёты, чего-то недодал им аллах; хотя, как смотреть: из некоторых получаются отличные шахидки; но мне мнится, что дочери аллаха, памятные мне безумным и хриплым говором, просто мстят неверным, как блевотиной в самолётах, так и взрывами в многолюдных местах. За что? Вопрос не ко мне.

Благословенна память о Живе хотя бы за то, что нет мусульман на нашей Земле.

Славянки во время перелёта лишь бледнели и даже слабо улыбались. Наверное, от восторга. Показали себя с наилучшей стороны. Лишь некоторые из них аккуратно блевали в заранее приготовленные для этого дела пакеты.

Мои размышления и воспоминания прервал голос Филиппа Алексеевича:

— Государь, мы к вам с визитом.

Есть у русских верная поговорка: лёгок на помине.

По моему приглашению Филиппок и его спутница Елена взошли в красную горницу, но ни на приветствие, ни на жест рукой, по-княжески величавый и означавший «садитесь», они никак не среагировали. Вечно небрежный в одежде, Филиппок не удосужился даже провести расчёской по взъерошенным волосам, а его лицо таило скорбь. Елена показалась мне растерянной и печальной.

Я молчал в ожидании дурных вестей.

Филиппок огорошил меня, чуть ли не до разрыва сердца:

— Ксения и Юрий погибли.

Оцепенело взирая на них, я мгновенно и интуитивно постиг причину трагедии: русские непредсказуемы, а от непредсказуемости до разгильдяйства один шаг. В голове не укладывалось, да и сердце стукнуло неровно: ведь только позавчера я высадил Ксению в Уралграде, и она мне радостно махала рукой, не зная, что прощаемся навсегда. Из общего правила есть исключения, и ни прекрасная Ксения, ни Юрий, её коллега, никоим образом не могли быть причислены к разгильдяям. В горле запершило от сухости, и я, срываясь на хрипотцу, спросил:

— Как это произошло?

— Моя затея — причина их гибели. Один из кристаллов Живы открыл нам сведения об орудийной башне в замке и инструкции. В ваше отсутствие доложил Георгию, и он — по регламенту работ — велел эвакуировать всех из замка. Оказалось, не всех эвакуировали. Ксению и Юрия нашли вчера утром, уже мёртвыми. Они сидели с наушниками в своём центре, не слышали оповещений, двери были закрыты. Мы, как всегда при вскрытии помещений, были в броне с намордниками, но газы, что просочились из открытой орудийной башни, дошли до рабочего места математиков. Смерть наступила мгновенно. Елена обнаружила их лишь вчера утром.

— А какого… лешего вы сюда прибыли? И почему вчера никто мне не доложил?

— В здешнем замке, Государь, есть такая же башня, и её надо срочно вскрывать. Многие заводчане жаловались на тошнотворный запах в замке, но никто не мог понять, откуда он истекает. Вот теперь выяснили.

Филиппок тяжело вздохнул, а я припомнил байку, поведанную мне Анютой об ужасном сновидении и запахе в нашей спальне.

— Ваше явление сюда, Елена, чем объясните? Желанием оказать поддержку разгильдяю? Почему не скорбите рядом с телом погибшей подруги?

— Вчера выплакала все слёзы. А на похоронах никогда не присутствую. Как схоронила маму, так решила: в следующий раз явлюсь на кладбище только на собственные похороны. А здесь я желаю взглянуть на славянок. Мне прислуга нужна для кухни и прочих дел.

— Взглянуть разрешаю, но и только. Им, дражайшая, учиться, учиться и учиться. Как некогда всем русским было завещано. На Урале для вас введу суровые порядки. Будете работать в течение года в условиях «шарашки». Про кухню забудьте. Вновь будете столоваться из общего котла, как при Анастасии. А там посмотрим. Сейчас следуйте за мной. Навестим Семёныча, нашего директора-распорядителя.

И я устремился по дороге к горе Вознесенке, на которой высился замок с огромной плоской крышей-аэропортом. По периметру крыши возвышались устремлённые в небо шпили, служившие, как мы ранее полагали, исключительно в качестве опор для мощных молниеотводов. По вполне понятным причинам я шёл скорым шагом. С утра душенька моя плавала в желчи, плескавшейся внутри меня как море разливанное. Не хотелось мне, чтобы кто-нибудь заглядывал мне в глаза, ни подобострастно, ни преданно. А потому, задирая голову, рассматривал белок, облюбовавших нашу кедровую рощу. В отличие от них, пребывавших в кедровом раю, огороженном барьерами, что отпугивали их естественных врагов и прочее зверьё, я испытывал адские муки и невыносимую горечь от утраты дорогих мне людей. Да, имя Юрия не упоминал ранее в дневнике, но этот фактик не означает, что он был на периферии моих мыслей и тревог. В личном дневнике невозможно отразить весь мир и все события, да и времени на это нет. На мрачном фоне горестных соображений высветлился ряд насущных вопросов, а также важных проблем. Одной из них была забота о Елене, и я спросил её:

— Вы, как понимаю, приехали на таратайке?

Все чуждые нам названия и наименования мы заменяли своими, и откидной верх лёгкого транспортного средства с квантовым движком, что мог лететь над дорогой с умопомрачительной скоростью, навёл наших на сей изысканный и полузабытый термин. Елена, с любопытством глазевшая по сторонам, кивнула головой и проговорила ожидаемое «да».

— Таратайку бросьте здесь. Буду вашим личным пилотом.

— О какая честь! — с иронией воскликнула Елена.

— С этого дня будем беречь вас, Лена, как зеницу ока. А вам придётся работать и за Ксению и за Юрия. Отныне считайте себя заключённой, и выбросьте из вашей светлой головы все мечты о сладкой жизни.

— Ясно, с кого вы берёте пример.

— Не знаю, кого вы, Елена, имеете ввиду. Я никого на нары пока не сажаю. Но если вы не овладеете, по вашим же словам, простым языком математики странниц к концу года, то вместо долгожданной свободы обретёте ужесточение режима. Вы как затор в самом узком месте. Из-за вас у всех заводчан накопились проблемы.

— Да вы… хуже Сталина!

— А чем вам Сталин не угодил?

— Он моего дедушку гноил в одной из шарашек.

— Ну, предположим, не он лично. Вам же обещаю, что лично сгною, если не расколете орешки, оставленные нам в наследство. Мы с вами в долине смерти, и если вы не найдёте золотой ключик к единственному выходу, то ещё до гибели нашей небольшой колонии позабочусь, чтобы ваша душа первой полетела в ад. Комедия в том, что не вы, Елена, а мы все у вас в заложниках. Вспоминайте об этом каждое утро.

— Государь…

В возгласе Филиппка мне послышалась укоризна, и я его резко прервал:

— У меня слово с делом не расходится. Вы, Филипп Алексеевич, если желаете проявить сострадание, помогите Елене овладеть грамматикой языка странниц, чтоб она не блуждала в трёх соснах, на коих светятся аз, буки, веди.

— Мне этого мало! — воскликнула Елена. — Хотела бы взять под своё крыло двух толковых ребят из инженеров.

Для моей улыбки были причины: во-первых, картавость Елены (ей, бедняжке, не подрезали в детстве уздечку под языком, в результате чего при произнесении слова «ребята» она игнорировала первый звук), а во-вторых, удивила она меня своим характером.

— Рад слышать речь не девицы, а учёной дамы, — ответил я с деланным восхищением в голосе, и добавил фразу, но уже с иронией: — Берите любых «ебят». Чем быстрее решите задачу, тем скорее получите награду.

У главного портала замка я придержал Филиппка за рукав и спросил:

— Что за орудия вы нашли?

— Тактического назначения. Прочитал, что все изделия изготовлены по технологиям Сварги. Нам, Государь, уже нет нужды лететь к западным замкам. Я не военспец, но по словам Георгия, они способны поражать как живую силу, так и начинку виман. Он произвёл несколько выстрелов по горе. Гора целёхонька, но вся живность, что там была, уничтожена.

— К чему такая спешка? Где он испытывал орудия? Там же уровень радиации, наверняка, теперь выше крыши и горных вершин.

— Мы выезжали на стрельбы по северной дороге, за сотню километров от рудника. — Филиппок глянул на одну из своих схем, что набросал при чтении текстов кристалла, и оповестил: — Башня — по схеме расположения — должна быть в северном приделе.

Да’с, красноречив церковный термин «придел», присвоенный пристройкам: могу представить благоговейное отношение к замкам тех первых переселенцев, которых доставил Мутант…

Что было, то прошло. Ныне в душах людей вскипает ярость при воспоминании о жестокой Анастасии, впитавшей в себя злость Живы, брошенной странницами на произвол судьбы и сохранившей ту злость на матрицах виманы. Недаром все стали называть её Бабой Ягой. Странным мне казались многие обстоятельства, связанные с Живой и Анастасией…

Ныне, возглавляя небольшую процессию, я размышлял о том, что на подземных предприятиях не видел производств, предназначенных для строительства виман или сборки смертоносного оружия.

В замке уже витал вполне школьный дух: в переходах, ведущих к местонахождению Академии и таинственной башни, были слышны голоса учителей и их учениц. Все порталы, кои мы по-своему называли дверьми, были открыты, и некоторые из учениц, не привычные к школьной дисциплине, с любопытством бросали на нас взоры.

— У меня много вопросов, Филипп, на которые мы должны найти ответы. Один из них: где цеха, где заводы со всей инфраструктурой оборонной индустрии?

— Всё на Ридии, соседней планете. Судя по текстам из древних кристаллов, там создавали и испытывали оружие. Я то всё удивлялся, почему у странниц так много поговорок о Ридии. Они соотносили ту планету с адом.

— Ни в одном из сообщений ты не упоминал о Ридии. В любом случае, нашему поколению можно только мечтать о космосе.

— Это — в буквальном смысле — открытие вчерашнего дня, — Филиппок остановился, узрев нишу, облицованною плитами из красноватого полированного гранита, аналогичного всем прочим плитам в переходах, коридорах и многих помещениях, глянул на свою схему и сказал: — Должно быть, здесь…

В этот момент янтарным светом полыхнула моя корона: кто-то выходил на связь со мной. Елена заворожено наблюдала, как нажатием на одну из площадок короны я вывел виртуальный экран, и на нём появилось озабоченное лицо Ильи. После дежурных фраз, он объявил:

— Подверглись нападению пиратов. Готовы были идти на абордаж, и нам пришлось применить пушки. Судно потопили, а пиратов пришлось вылавливать и брать на борт. Пираты, в основном, русские мужики, но есть и шотландцы. У них за главного некий Карл Руссов. Как выяснилось, воспитанник Сергия Фёдоровича. Фёдорович погиб, а Карл сохранил амулет Сергия. Карл, покажи амулет!

На экране за отображением головы Ильи появился некто в алонжевом парике. Такие парики, если не ошибаюсь, носили во времена Петра Первого. Пират, судя по выражению лица, желал выглядеть весьма торжественно. Из кармана сюртука он достал амулет — и тот засиял янтарными бликами. Пират держал тот самый «брелок», который некогда показывал мне Мутант.

— Где вы сейчас? — спросил я.

— На подходе к устью Урала. Вынуждены были сделать заход в лагерь пиратов. Забрали их жён и детей. К вечеру дойдём до Уралграда.

— Ни в коем случае. Выгрузи пиратов и размести их в пограничном городке. Всех помыть в бане и накормить. Завтра утром доставлю врачей.

До позднего вечера, после эвакуации людей из замка, мы занимались вскрытием башни. Работали поэтажно, но — увы! — не нашли ни пушек, ни иных орудий. Все помещения радовали нас отсутствием газов-консервантов.

Паникёр Филиппок озадаченно чесал затылок, а Елена отчаянно возражала и даже брыкалась, когда я подталкивал её к трапу флайера. Ведя её за локоток, учил уму-разуму. Велел выбросить из головы идеи феминизма.

Филиппка пригласил в кабину. Уже в полёте сей лингвист, переборов обычное для него подобострастие, поведал мне, что бабы и мужики провели общее собрание в то время, когда мы ходили по этажам пустой орудийной башни. Порешили: блюсти мораль, завещанную ещё в Ирии отцами-матерями, и гнать из города согрешивших блядунов.

Слушая Филиппка, я улыбался. Ответил коротко:

— Молодцы колхозники! Не поддались на провокацию!

Явление нового контингента людей разом решило надуманные проблемы.

Никому неведомо, как его слово отзовётся. Эта истина, отлитая в поэтической строке, почему-то не пришла мне на ум, когда в далёком прошлом, в спортлагере самбистов я выдал Буйновичу свою двойную фамилию. Он спросил в изумлении: «Ты в самом деле Рюрикович?» — «Ну да, — ответил я, — Мы из Рюриковичей». А что? Вся помершая деревенская родня по маме звалась Рюриковичами. Теперь вот расхлёбываю…

Хреновый я управленец. Довела меня эта двусмысленность до нынешней ситуации… А ведь терять лицо никак нельзя. Потому-то пресловутый мой указ отменять не стану, но выражу восхищение коллективу. Так и скажу: «Молодцы! Не переступили запретную черту, на которую многие даже в Ирии плюют!»

«Себе врать не буду: ещё не состоялся я в качестве лидера. Об этом каждое утро думаю. Мажу маслом бутерброд и думаю: а кто у нас состоялся? Перечень лидеров прошлого и нынешнего века длинный, но гордимся мы только одним — Сталиным. Ошибки у него были? Были. Но основные стратегические задачи он успешно решил… Мне и легче и — одновременно — труднее. Придётся тебе, дорогая Елена, уяснить, в конце концов, что я не хуже Сталина», — сии размышления прервал какой-то писк. То пищала Елена. Сжимая ладонями виски, она кричала: «Да отключи ты, князь, свою корону! У меня от полёта твоих мыслей вынос мозга!»

Крякнув от досады, я нажал на площадку короны, предназначенную для ментального подавления моих подданных и ответил Елене: «Извини! Как говорится, машинально нажал не то и не там».

Наш уважаемый лингвист, сдавив голову ладонями, также испытывал вполне знакомые мне ощущения.

— Прости меня, Филипп! — я тронул его рукав. — Впредь буду внимательнее.

РУССКАЯ КОМЕДИЯ, или LA COMMEDIA RUSSA

В РЕВЕЛЕ A REVEL

На свадьбе Хука, городского советника Ревеля, Петру Алексеевичу стало плохо. Ему вдруг опротивели запахи от богато сервированного и уставленного яствами стола, от Екатерины, сидевшей обочь него и вспотевшей в натопленном доме, от услужливого Зотова, коменданта города, стремглав подбежавшего по мановению царского перста и обдавшего государя водочным духом.

«Зачем-от звал его», — не этот вопрос сдавил его мозг, а горечь от понимания истины: — «Помираю!»

Мокрота заполнила грудь — и, пытаясь откашляться, Пётр ощущал трудность в дыхании; весь организм, казалось ему, затрясся, будто вновь вернулись болезни, от которых настрадался в молодые годы; но нет — дрожь в телесах оказалась мимолетной: лихорадка всего лишь напомнила о себе; иное мучило его: ныне он более всего страдал от ужасных болей в голове.

Мучительные головные боли, порождавшие ломоту в членах и слабость в груди, не отпускали его на протяжении всего пребывания в Ревеле, начиная с момента торжественной встречи, устроенной местными баронами и купцами, а точнее говоря, с того мгновения, когда он со своей благоверной и в сопровождении свиты въехал на Вышгород. Его глазам стало нетерпимо больно от белизны снега, и его уже не радовала ёлочная иллюминация у триумфальных ворот и фейерверк, затеянный горожанами.

Пытаясь заглушить боли, он выпивал за своё здравье больше обыкновенного. Пил не только в доме Шлиппенбаха, любезно предоставленным сим генералом для царской четы, но и во время обеда с баронами, потомками немецких рыцарей. Вечером он пил в городской ратуше с ратманами. Всю ночь безуспешно пытался заснуть…

Утром выпил с настырным английским купцом, неким Чарльзом Куутом, эрлом Белламонтским. Было за что: англичанин-судовладелец возымел желание служить России, воевать шведов на Балтике в качестве капера, и от услуг его фрегата с экипажем бравых сынов Шотландии отказаться было невозможно. На борту — в компании с Чарльзом и капитаном фрегата, там же произведённым в капитана второго ранга, — царь осушил объёмистый бочонок вина после торжественного поднятия флага с синим Андреевским крестом. Полюбовавшись флагом, сшитым корабельным мастером по приказу судовладельца, Пётр припомнил несколько фраз на англицком языке, выученных им некогда в Лондоне, и, высказав слова благодарности, нацарапал подпись под указом о даровании в пользу эрла трёх деревень окрест Новгорода с тамошними работными людьми как надобными для строительства гошпиталя и домов призрения увечных и раненых воинов в новоприобретённом поместье эрла под Ревелем. Угодливый толстячок из свиты продиктовал царскому писарю названия деревень, а Чарльз подсказал писарю писать его «англицкое» имя русскими буквицами: «Моё имя по-русски Карл. Так и пиши». Царь тут же наказал именовать Карла графом Колыванским и повелел писарю написать ещё одну бумагу о возведении англичанина в достоинство российского графа. Петру как русскому государю ведомо было об истории Колывани, об унижении и гибели русских в ревельской Колывани во времена Ивана Грозного. Припомнив сей факт, он одобрительно посмотрел на залётного английского эрла, проявившего интерес к истории русских и назвавшего собственное имение к востоку от Ревеля Колыванью. Англичанин не преминул воспользоваться благодушным настроением царя, попросив об изволении из сибирского плена барона Эверта Филиппа фон Крузенштьерн, бывшего подполковника шведской армии, пленённого под Нарвой ещё в тысяча семьсот четвёртом году. Царь, считая себя прозорливым, моментально решил: «Освободи одного — будут за других просить. Пресечь надобно жалобы и вой!» И в резкой форме отказал просителю: «Тебе-то что?! Пусть сидит! Ты никак с баронами сдружился?» Капитан фрегата, исполнявший обязанность толмача, перевел царю с немецкого на русский ответ судовладельца, хотя и не совсем точно: «Никак нет, Ваше Величество! Эрл токмо с баронессой фон Крузенштьерн сдружился». — «Вот и хорошо, — развеселившись, сказал Пётр. — Заменишь ей барона, пока тот в Сибири». — «Капитан неверно понял меня. Баронессу видел лишь однажды, да и старовата она для меня». Пётр хохотнул и, хлопнув по плечу англичанина, завершил сей разговор поощрительным словом: «Твоим амурным делам, граф Колыванский, мешать не буду».

Царские указы и заблаговременно подготовленное свидетельство о каперской службе в двух копиях, также подписанное Петром, закрепили дегустацией отборнейшего виски. В свидетельстве Пётр собственноручно написал: «Дозволяю каперить св?їскїе карабли и по взятїи т?хЪ караблей в?сти ихже сЪ пушками в СанктЪпетербургЪ». Написал коротко, ясно и по-русски, ибо читая бумагу, морщился от множества ошибок, что корабельный писарь умудрился наделать в каждом слове.

— Чарльз, ты свою фамилию не вписал в документы, — шепотком заметил Александр фон Карлов, отныне капитан второго ранга, после беглого просмотра бумаг.

— Oh, shit! — грубо ругнулся Чарльз и, подумав, добавил, уже по-немецки: — Не беда! Отныне я граф Колыванский… Уяснил ли суть, Александр? Любой захваченный приз веди в новую Колыванскую гавань. Всё барахло наше, а царю отдаём корабли шведов.

От фрегата, вмёрзшего в лед у ревельских причалов, Пётр, сопровождаемый свитой, отправился в своём возке на пьяное гуляние, по приглашению купцов Братства Черноголовых. Их скромное здание для собраний и увеселений с довольно-таки вычурной дверью с мавританской рожей, вырезанной из дерева, располагалось на зримом расстоянии от солидного дома Большой Гильдии, но истинная дистанция, разделяющая эти купеческие гильдии, большинству купцов Братства казалась огромного размера. В отличие от Большой Гильдии, объединявшей самых состоятельных купцов Ревеля, непременно женатых, причём каждый из них имел для морской торговли, по крайней мере, одно судно, Братство состояло из молодых и неженатых купцов. Царь посетил их дом, где ему по случаю торжественного принятия в Братство поднесли кубок вина. Спьяну Петр решил поучаствовать в Несении Древа, развесёлом местном празднестве: подставив плечо под комель большой ели, он помог братьям донести древо до Ратуши. Перед её фасадом на Большом рынке местная чудь живо поставила и закрепила ёлку в вертикальном положении, а местные бабёнки украсили рождественскую ель цветами из бумаги и тряпиц. Молодые, неженатые купчики не преминули похвастать традицией: они де ёлку ставят, начиная аж с тыща четыреста сорок первого года. Усмехнулся Пётр и даже пожалел себя: ему бы такие заботы — и голова не будет болеть!..

Екатерина опоздала, и церемонии несения древа и его установки перед Ратушей не увидела. Пётр по-рыцарски помог ей выйти из кареты, докатившей её до Большого рынка по единственной улице, соединявшей город баронов на Вышгороде и Нижний город. Нравилось ей окружение немцев-протестантов, и, полюбовавшись разукрашенной елью, она высказала затаённое пожелание Петру: «Летом здесь краше. Неплохо было бы за городом в летнем дворце или, хотя бы, домике пожить. Вели, Петруша, такой дом построить». — «А что нам мешает? Свейского короля изловлю — и выберу землю под летний дворец, — Пётр широко улыбнулся. — Где царь, там и столица, а летом столица будет здесь, под Ревелем».

Улыбку царя заметил Чарльз, стоявший поодаль в чёрном плаще, скрывавшем его яркий атласный камзол. Добившись царского внимания и, по сути, всего, что желал получить, он посчитал долгом сопроводить царя. Приглушённый шум толпы, обступившей царскую чету и ёлку, не помешал ему услышать громкие слова Петра. Все, казалось, старались внимать царю и ловили на слух каждое государево слово. На всех лицах было благоговейное выражение, и лишь англичанин посмел иронически ухмыльнуться, услышав желание Петра «изловить короля». Зная не только о бесславной летней кампании русской армии в войне против османов, но также о значительных уступках со стороны России, включая согласие не чинить препятствий для возвращения Карла XII в Швецию, англичанин удивился громко сказанному заявлению царя. «Пётр шутить изволит», — этак подумал он.

От Длинной до Широкой улицы, к дому советника Хука, дошли пешком: отказался Пётр от кареты на санном ходу, ибо недолог путь. Почему бы не подышать морозным воздухом?! Прошёлся по улицам, мощённым булыжником, делая вид, что поддерживает Катюшу. На самом деле, Екатерина поддерживала его и с тревогой увещевала, упрашивала «поберечь себя». Как же?! А кто же будет кричать «горько»? Хороши немецкие обычаи, но с этой-то поры они жить будут по командам русских.

Катеринушка увидела, что Петенька ни с того, ни с сего начал вертеть головой и озираться по сторонам. Петр желал углядеть наглеца, прошептавшего фразу-другую ему в ухо, но рядом с собой, кроме супруги, никого не узрел. Потёрши пальцами хладные от мороза уши, он с неудовольствием отметил, что лоб его горяч, а голова вновь раскалывается от боли, и вымолвил вполголоса: «Боже мя сохрани!» Невидимый наглец, между тем, не сгинул за время сей злосчастной прогулки, но уже громко, как мнилось царю, вторил одну и ту же сентенцию, впрочем с некоторыми смысловыми вариациями и разными междометиями, а суть того сказа была яснее ясного: «Эвона, какой же ты болезненный, Государь!» Подлую мыслишку о том, что наваждение — то ли извне, то ли изнутри — исходило вовсе не от наглеца, а от древней старухи с косой, Пётр решительно отмёл и пробормотал: «Шалишь? У меня дел невпроворот!» В этот момент его нога в высоком сапоге неудачно подвернулась на булыге, и Пётр, схватившись за голень, вдруг заорал: «Изыди, сатана!» Заполошно вскрикнула Катя: «Што, Петруша? На кого серчаешь?»

Махнул рукой он в досаде: мол, не обращай внимания, и доверительно поведал: «Нет никого кроме тебя, Катеринушка! Нет боле лутчаго на свете друга! Унизили здесь меня, причислив к сонму неженатых и черноголовому Братству. Отсель помчимся ко брегам Невы, там венчаться будем». Екатерина припала к груди Петра, а царь, обернувшись к Зотову, с хрипотцой в голосе повелел: «Накажи сани подавать. От советника поеду в Питербурх».

За царём на почтительном расстоянии следовала свита и зеваки. Среди них заметно выделялся англичанин. На свадьбу его не пригласили, но он шествовал в толпе из вполне понятного любопытства. Ещё до приезда Петра он услышал разговор между комендантом города и бароном фон Толль, родственником баронессы фон Крузенштьерн. Барон, носивший алонжевый парик, вопрошал: «Ходят шлюхи, хер Комендант о подмене кайзера Питера. Ви сказать правду». — «Это ж изменное дело! Укажи, барон, кто сей слух сказывал. Арестую изменщика и посажу под караул!» — «Не знать имя. То сказать один из ваших купец. Приезжать летом». Вспомнив забавный диалог, Чарльз усмехнулся. Он уже составил определённое мнение об этих слухах, а услышав сердечное слово царя к жене, подумал, что вряд ли нерусский человек мог применять в речи такое ласкательное обращение как «Катеринушка».

А теперь за миг до смерти Пётр только и успел, что прохрипеть: «На крыльцо…» Его сознание померкло, а обмякшее тело рухнуло бы со стула на пол, но падение не состоялось из-за свадебной тесноты. Он всего лишь навалился тяжестью поникшей головы на статное плечо невенчанной супруги. Встревоженная Екатерина всхлипнула и позвала людей: «Питер!.. Боже ж мой, Питер! Да помогите же!»

Зотов с компанией офицеров осторожно вынесли Петра на воздух; кто-то из них вытащил шубы из царского возка — и Петра уложили на подстеленные меха. Бежать за врачом не было нужды: молодой Бурхардт, аптекарь и доктор, протиснулся к выходу, расталкивая прочих знатных ратманов, приглашённых на свадьбу, и, объяснив Екатерине свой статус, прощупал пульс царя, а затем приник к его груди. «Кайзер умер», — эту страшную весть доктор объявил по-немецки и вполголоса; в его взгляде Екатерина верно угадала не только сожаление, но и сочувствие. Её вдруг охватило оцепенение, а душу заполнило невыразимое чувство утраты. Отсветы от факелов, с которыми выбежали слуги господина Хука, подчеркнули скорбные складки и морщинки её личика.

Кто-то — на подступе к крыльцу со стороны улицы — распихивал зевак и офицеров, ругаясь по-английски. Пробившись к телу почившего Государя, молодой англичанин отпихнул аптекаря, возложил руки на грудь царя. Екатерина узрела, как неожиданно для неё Петр содрогнулся — раз, другой, третий. Англичанин легонько похлестал царя по щекам. Бурхардт осоловело лицезрел невиданное им прежде чудо: воскрешение покойника. Умерший вдруг открыл глаза, и аптекарь с очевидностью констатировал для себя: царь дышит, царь видит, царь жив! «Всего лишь обморок!» — воскликнул англичанин. — «Ваше Величество, рекомендую вам пребывание на свежем воздухе и воздержание от горячительных напитков». Зотов, репетируя услышанные слова, громогласно объявил на всю Широкую улицу: «У Его Величества всего лишь обморок!» После нежданной клинической смерти (о коей догадался лишь аптекарь, весьма циничный молодой человек, полагавший весь мир как клинику, всегда и в любых обстоятельствах готовый отправить пациентов в лучший мир за доброе вознаграждение), будучи не в силах что-либо ответить, Пётр кивнул головой, показывая, что признал англичанина и согласен с советом бывалого человека. Царь в самом деле ожил — и выражение на его лице мгновенно переменилось: он прищурил глаза и с подозрением вглядывался в спасителя. Чарльз говорил по-русски! Утром они общались, вплетая английские, немецкие и русские слова в свои речи в ходе весьма сердечного диалога. Но только что сей странный англичанин выдал себя! «Точно, Питер, точно: подослан сей Чарльз! Ишь, придумал ширму — дома призрения!» — подумал царь.

Мгновение спустя, приняв решение, Пётр чертыхнулся вслух по-английски: «Dammit!» Чёрной змейкой в его голове мелькнуло: «Чёрт побери! Не первый! Не знает, во что влез. Ладно, пусть приедет в Питербурх! Там утопим его. Иль, может быть, Ромодановскому отдам. Для полного дознания». С ухмылкой царь Пётр тихо повторил приглашение посетить новый град на брегах Невы. Уста царя стали вдруг непослушными, но, несмотря на это, его речь прозвучала вполне внятно.

— Непременно, Ваше Величество! — ответил англичанин. — С вашего позволения, разрешите откланяться. Дела ждут.

Отмашка Петра могла, конечно, означать согласие, но Чарльз, увидев полнейшее равнодушие в царском взгляде, верно понял тот жест: Пётр уже выписал английского купца из мира приближённых к своей венценосной особе. Подобно царю, Чарльз чертыхнулся: не следовало выдавать себя раньше времени! С какой стати он заговорил по-русски?!

Соблюдая политес, англичанин поклонился, попятился и выскользнул из толпы, обступавшей Государя Российской державы.

Слабый свет, что струился из узких окон, был явно недостаточен для того, чтобы рассмотреть лица прохожих. Впрочем, местные зеваки, спешащие к дому советника Хука, вряд ли обратили внимание на расстроенное лицо купца-иноземца.

Вслух Чарльз спросил себя: «Что делать?» Сей вопрос он решил в мгновение ока, придумав легенду, которую царь проглотит за милую душу. Сей вопрос был из ряда риторических. Чарльз ведал, что он должен осуществить.

Широко шагая в сторону Больших Морских ворот, он придерживал шпагу. Шёл без опаски: в городе не было татей. Многие дома пустовали, но вовсе не зима была причиной обмертвелости города. Год тому назад моровое поветрие выкосило большинство жителей, и ныне, после чумы, в Ревеле насчитывалось чуть менее двух тысяч местных, да армейский гарнизон на постое не превышал двух тысяч.

Справедливо полагая, что бережённых бог бережёт, Чарльз отказался летом, по прибытии в Ревель, от предложения ратманов разместить свой экипаж в пустующих домах. Опасаясь рецидива чумы, которая, как известно, особо опасна в холодное время года, он в начале лета купил два земельных участка: ратманы продали ему землю на некотором удалении от крепостных стен, а у баронов он выкупил огромный участок вокруг бухты, что по соседству с Ревельской бухтой, включая земли обезлюдевшей рыбацкой деревушки Калавере. Единственная неудача постигла Чарльза при попытке купить давно построенную усадьбу Маарду: не пожелали продавать ему тот дом, поскольку — по слову коменданта Зотова — та усадьба должна была отойти в распоряжение Его Величества.

На выкупленных землях, примерно в двадцати верстах от города, Чарльз планировал построить избы, дома и мастерские. В поместье, поименованное Колыванским, он пожелал привлечь русский люд и воинов, списанных по увечью иль ранениям. Чарльз, скажем так, не лишён был чувства милосердия и сострадания, что весьма редко в среде знатных людей.

За лето нанятые чухонцы и его шотландцы, благодаря горцу Макфарлану, поднаторевшему в строительных делах, построили из известняка четыре дома, больших и приземистых: три дома вблизи от Ревеля, а один жилой дом, вместительный складской амбар и баню — в новом поместье. К постройке бани пришлось привлечь местных русских, ибо у шотландцев отсутствовало понятие о русской бане. Офицеры, капитан и сам Чарльз разместились отдельно от команды. Перед офицерами была поставлена задача: начертить точную карту с границами нового поместья. За лето они справились и предоставили владельцу весьма подробный план местности с легендой, с указанием дубовых и смешанных лесов, лугов и полей, а также высот. Чарльз заставил барона-продавца подписать ту карту как необходимое приложение к купчей.

Ныне эрл шагал не к Большим Морским воротам, что притулились к крепостной башне, именуемой Толстой Маргаритой, не по дороге в направлении к домам экипажа, а в сторону Русского конца, к Русской улице, которая по-чухонски звалась улицей Вене, где у него был собственный каменный дом, выкупленный у лавочника. Из русских, всегда проживавших в том конце, что некогда был отдельным городом с громким именем Колывань, нынче, после эпидемии, выжили три семьи, включая семью лавочника, который не только продал дом, но также обеспечил нового хозяина слугами и служанками. Наличие русской бани, топившейся по-белому, особо радовало эрла. Каждый раз, вдыхая запах берёзовых веников, он ритуально повторял: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет!», удивляя служанок.

А чему удивляться: в родословной Чарльза имелись выходцы из южно-балтийских вендов, и он, превосходно говоривший по-русски, втайне полагал себя русом. Более того, Чарльз раскопал в корнях генеалогического древа предков некоего Тетерова, отважного рыцаря, а также некоего Руссова, и эти факты мнились ему вполне убедительными. Наставник Чарльза сказывал ему: «Не суть важно, как немцы или соседи называли русов, но важно всё, что объединяло и объединяет русов: наш язык и традиции наших предков. Недаром твой прапрадед из вендов, рекомых некогда ободритами, звался Руссовым. До тебя дошла его кровь, так что и ты рус». Помимо генеалогических изысканий, Чарльз, не без помощи Сергия, выискал множество иных доказательств о влиянии варгов, иначе именуемых варингами, варинами, варягами или русами, в англо-саксонских королевствах. Те варинги пришли вместе с англами ещё до нашествия данов, и в западной части Англии есть даже речка Варинг. В английском языке не сосчитать заимствований из древнего языка варингов: их очень много. Кроме варингов, большую лепту в создание английского языка внесли вилты или вильцы, чей язык мало чем отличался от языка варгов, Многие потомки варингов и вилтов погибли в битвах с данами и нормандцами, а их значение стало умаляться и забываться в христианском мире Англии. «Петру Царю сию историю выскажу», — так-то решил Чарльз, поразмыслив о взгляде государя, показавшимся ему и равнодушным и холодным. Свою английскую фамилию Чарльз не вспоминал и даже умалчивал, полагая, что со временем она будет забыта на веки вечные. Как праправнук венда Руссова, выходца из Мекленбурского герцогства, сменившего фамилию уже в Англии, Чарльз полагал для себя и возможных потомков (в конце концов, надо же жениться!) необходимым изменить курс и идти по жизни как рус или русский.

Остановившись посреди улицы, проложенной поверх холма на месте бывшей Колывани, Чарльз глянул на чернеющие окна домов, и громко возвестил:

— Господа! Я не собираюсь устраивать революцию. Вам, думаю, сохранят местные законы и право, и под их сенью я взращу русскую колонию. Воспользуюсь удачным обстоятельством! Спасу от деградации и унижения сотни русских людей. Чихать я хотел на вашу Большую гильдию! Вы отказали мне в приёме, а я откажу вам в посещении моего имения. Встречаться будем на торгах, и придёт время, когда пожалеете о том, что закрыли предо мной двери вашей гильдии. Не только Россия, вся Европа вступает в новый век, век просвещения. Поживём — увидим, на что способны вы и на что способны русские, свободные от рабства.

Мир вокруг него безучастно молчал: некому в опустевших домах праздновать рождество. Да если бы кто живой и услышал его, то не понял бы: Чарльз говорил по-английски. Поймав себя на этом, он подумал, что и мыслит по-английски. А ведь Сергий, его наставник в русском языке, научил его не только говорить, но и размышлять как свойственно русским. Внутри вдруг поднялась горечь и полилась внутренняя речь, уже по-русски: «Сукин сын был тот Серж! Почему? Да потому! Любитель авантюр и шлюх! Из-за какой-то шлюшки погиб! Недолго прожил. После удара ножом в печень долго не живут. Мог ведь и в замке пьянствовать, блядствовать да поглядывать на стапели и новые суда, что строились на нашей реке. И что так не везёт? Родители почти разом померли, и Серж приложил все усилия, чтобы уйти в лучший мир…»

Под «нашей» Чарльз подразумевал реку Темзу, в полноводные воды которой ежегодно спускали со стапелей фрегаты для East-Indian Company, которую Серж по-русски называл «Ост-Индской компанией».

* * *

— Кажись, спит наш мастер, — сказал рыжеволосый Дуг Маккормик своему приятелю Макфарлану, пытавшемуся затолкать очередное деревянное поленце в печку.

— Самое мерзкое дело — нести вахту в зимнее время! — воскликнул Макфарлан. — Боцману всё равно, где спать, а нам бдеть до утра.

Боцман Глас Макглас, лежавший спиной к вахтенным, криво усмехнулся. Ему не спалось: вспоминал он разное. Из былого.

Его подчинённые говорили по-гэльски, на языке горцев или хайлендеров, который боцман впитал с молоком матери. В детстве покойный папаша поколачивал не только Гласа, но и жёнушку — конечно, по пьяному делу, — если слышал речи сынка или супруги на языке, который буйный во хмелю отец называл чудным, варварским или «outlandish». Сам-то папаша, да покоится он в мире, был из равнинных шотландцев, и, раз за разом всыпая ребетёнку по заднему месту ремнём, а то и дланью, сумел вбить наследнику понятие о том, что их родная речь должна звучать на языке лалланс или, что тоже верно, на языке скотс. Именно так люди в понизовье называют самый прекрасный и певучий язык в мире. «Мы не дикари, мы с тобой, сынок, потомки наидревнейшего рода и клана», — таким вот напоминанием отец завершал исполнение каждого наказания, и, вспоминая отцовские внушения, Глас Младший улыбнулся: наказания свершались чисто символически. Вдолбив в голову отпрыска правильные понятия, папаша отправился с лихими товарищами освобождать испанских и прочих купцов от неправедно нажитых богатств. Когда Гласу шёл семнадцатый год, однажды ночью ему приснилось, что отца пытали и, возможно, убили. Недолго думал юноша — и отправился на поиски Гласа Старшего, нанявшись палубным матросом, но увы, не преуспел в том розыске. О том, где и как сгинул его папаша, никто ему так и не поведал. Зато Глас Младший преуспел в ином, став со временем капитаном призового корабля. Славно он ходил в южных водах вплоть до злосчастного дня, когда его «Чёрную Марию» потопил голландский купец. Тогда-то, добравшись в шлюпке до североамериканского берега, вспомнил Глас о родной матушке и о том, что счастье не только в богатстве. Нанявшись на торговое судно, он вернулся в Англию и милую сердцу Шотландию. Возвращение в родной Инверкитинг принесло лишь скорбь и печаль: он с горечью возложил цветы на могилу матери. Возможно, Глас отбыл бы снова в тёплые края, если бы не повстречал эрла Чарльза, весьма странного и богатого молодого человека. Нанятый эрлом, Глас подобрал неплохую команду из безработной береговой братии. Увы, на должности капитана и старших офицеров Чарльз поставил своих соплеменников. Иногда он называл их земляками. И вот что странно: все лейтенанты и сам капитан Александр фон Карлов из германских вендов! Капитан, во исполнение наказа эрла, высвистал офицеров из Мекленбурга и Гамбурга. Не претендуя на большее и отлично понимая правила субординации, Глас, всё же, в память о своём прошлом, заставил всех, включая самого эрла, обращаться к себе как к «мастеру». Поначалу вся братия жила и столовалась в замке эрла, загадочно улыбчивого и щедрого. На вопрос «когда же отходим?», эрл, ухмыльнувшись, отвечал: «Ждите, ребята! Скоро!» За два месяца беззаботной житухи Глас кое-чему научил шотландцев; да и офицеры, по приказу эрла, не гнушались брать у боцмана уроки абордажного боя. Эханьки, не сыскать на свете второго темнилу, подобного эрлу Чарльзу: не сказывая о целях, он затеял ещё одно странное дело, и в его замок свозили инструменты, токарные, ткацкие и иные станки, оборудование для кузницы и литейного цеха, картофель, сено, да всего и не упомнить! Эрл прикупил даже четвёрку шайров, лошадок-тяжеловозов…

Воспоминания Гласа прервала ругань Макфарлана. Попытка горца запихать чурку в печь, где ещё не прогорели ранее уложенные поленца, оказалась неудачной, и он вынужден был вытащить слегка обгоревшее полено и бросить его на железный лист перед печью.

— Пожара не устрой! — наставительно произнёс Дуг.

Боцман, восставши со скамьи, вперил суровый взгляд в рыжеволосых горцев. С детства не возлюбивший рыжих, отнюдь не по наущению отца, а исключительно из-за тупости парней в килтах, Глас, никогда не носивший клетчатой пародии на мужскую одежду, признавал в горцах лишь одно положительное качество — отчаянность, а сиё незаменимо для абордажных схваток.

— За пожар подвешу на рею. За яйца. Будете висеть, пока не сорвётесь. Так и другим шепните.

Сменив гнев на милость, боцман потребовал:

— Спойте мне что-нибудь старинное. Под песни хорошо засыпается. Да не орите как оглашенные, а вполголоса.

Боцман вновь улёгся спиной к вахтенным, а те, переглянувшись, затянули песенку о Томасе Рифмаче и королеве эльфов, кою сочинил в древние времена шотландский бард Томас Лермонт, и которая весьма нравилась эрлу. Чарльз даже мурлыкал-напевал нечто, как бы вторя голосом горцам, но — вот что странно! — мурлыканье его звучало явно не по-английски.

Боцман, слушая песню, размышлял о загадках, окружавших эрла. Хорошо пели рыжие, а главное — негромко:

True Thomas lay oer yond grassy bank,

And he beheld a ladie gay,

A ladie that was brisk and bold,

Come riding oer the fernie brae.

Her skirt was of the grass-green silk,

Her mantel of the velvet fine,

At ilka tett of her horse’s mane

Hung fifty silver bells and nine.

True Thomas he took off his hat,

And bowed him low down till his knee:

«All hail, thou mighty Queen of Heaven!

For your peer on earth I never did see».

«O no, O no, True Thomas», she says,

«That name does not belong to me;

I am but the queen of fair Elfland,

And I’m come here for to visit thee».

«But ye maun go wi me now, Thomas,

True Thomas, ye maun go wi me,

For ye maun serve me seven years,

Thro weel or wae as may chance to be».

She turned about her milk-white steed,

And took True Thomas up behind,

And aye wheneer her bridle rang,

The steed flew swifter than the wind.

For forty days and forty nights

He wade thro red blude to the knee,

And he saw neither sun nor moon,

But heard the roaring of the sea.

O they rade on, and further on,

Until they came to a garden green:

«Light down, light down, ye ladie free,

Some of that fruit let me pull to thee».

«O no, O no, True Thomas», she says,

«That fruit maun not be touched by thee,

For a’ the plagues that are in hell

Light on the fruit of this countrie».

«But I have a loaf here in my lap,

Likewise a bottle of claret wine,

And now ere we go farther on,

We ’ll rest a while, and ye may dine».

When he had eaten and drunk his fill,

«Lay down your head upon my knee»,

The lady sayd, «ere we climb yon hill,

And I will show you fairlies three.

O see not ye yon narrow road,

So thick beset wi thorns and briers?

That is the path of righteousness,

Tho after it but few enquires.

And see not ye that braid braid road,

That lies across yon lillie leven?

That is the path of wickedness,

Tho some call it the road to heaven.

And see not ye that bonnie road,

Which winds about the fernie brae?

That is the road to fair Elfland,

Whe[re] you and I this night maun gae.

But Thomas, ye maun hold your tongue,

Whatever you may hear or see,

For gin ae word you should chance to speak,

You will neer get back to your ain countrie».

He has gotten a coat of the even cloth,

And a pair of shoes of velvet green,

And till seven years were past and gone

True Thomas on earth was never seen.

* * *

Как ты, друже, понял, допрашивал я не только Чарльза, но и его братию. По моей просьбе пираты с удовольствием спели балладу, сочинённую предком Лермонтова. А ниже привожу перевод баллады «Томас Рифмач» Томаса Лермонта в переводе С. Я. Маршака.

* * *

Над быстрой речкой верный Том

Прилег с дороги отдохнуть.

Глядит: красавица верхом

К воде по склону держит путь.

Зеленый шелк — ее наряд,

А сверху плащ красней огня,

И колокольчики звенят

На прядках гривы у коня.

Ее чудесной красотой,

Как солнцем, Том был ослеплен.

— Хвала Марии Пресвятой! —

Склоняясь ниц, воскликнул он.

— Твои хвалы мне не нужны,

Меня Марией не зовут.

Я — королева той страны,

Где эльфы вольные живут.

Побудь часок со мной вдвоем,

Да не робей, вставай с колен,

Но не целуй меня, мой Том,

Иль попадешь надолго в плен.

— Ну, будь что будет! — он сказал.

Я не боюсь твоих угроз! —

И верный Том поцеловал

Ее в уста краснее роз.

— Ты позабыл про мой запрет.

За это — к худу иль к добру,

Тебя, мой рыцарь, на семь лет

К себе на службу я беру!

На снежно-белого коня

Она взошла. За нею — Том.

И вот, уздечкою звеня,

Пустились в путь они вдвоем.

Они неслись во весь опор.

Казалось, конь летит стрелой.

Пред ними был пустой простор,

А за плечами — край жилой.

— На миг, мой Том, с коня сойди

И головой ко мне склонись.

Есть три дороги впереди.

Ты их запомнить поклянись.

Вот этот путь, что вверх идет,

Тернист и тесен, прям и крут.

К добру и правде он ведет,

По нем немногие идут.

Другая — торная — тропа

Полна соблазнов и услад.

По ней всегда идет толпа,

Но этот путь — дорога в ад.

Бежит, петляя, меж болот

Дорожка третья, как змея,

Она в Эльфландию ведет,

Где скоро будем ты да я.

Что б ни увидел ты вокруг,

Молчать ты должен, как немой,

А проболтаешься, мой друг,

Так не воротишься домой!

Через потоки в темноте

Несется конь то вплавь, то вброд.

Ни звезд, ни солнца в высоте,

И только слышен рокот вод.

Несется конь в кромешной мгле,

Густая кровь коню по грудь.

Вся кровь, что льется на земле,

В тот мрачный край находит путь.

Но вот пред ними сад встает.

И фея, ветку наклонив,

Сказала: — Съешь румяный плод —

И будешь ты всегда правдив!

— Благодарю, — ответил Том, —

Мне ни к чему подарок ваш.

С таким правдивым языком

У нас не купишь — не продашь.

Не скажешь правды напрямик

Ни женщине, ни королю…

— Попридержи, мой Том, язык

И делай то, что я велю!

В зеленый шелк обут был Том,

В зеленый бархат был одет.

И про него в краю родном

Никто не знал семь долгих лет.

* * *

Концовку боцман не услышал и думы свои не додумал. Убаюкали его голоса горцев!

ЭПИЛОГ

Пробуждение