Прикосновение к идолам

Чем черт не шутит Из дневника

Работая над записками, я иногда заглядывал в свои дневники, искал то дату, то имя, но, конечно, вместо искомого вечно натыкался на что-то другое, что останавливало мое внимание. И вот таким образом собралась эта глава небольших курьезов и мимолетностей.

4 ноября 1930 года страшными каракулями записано, как мама меня спросила, что я хочу пожелать ей в день рожденья. — Я тебе желаю, чтобы ты мне купила велосипед!

Самая любимая книга — «Том Сойер». Я его читал дни напролет, знал, что будет на следующей странице или, например, в конце седьмой главы. Но постепенно восторг притуплялся. Что делать? — Мама, а можно меня загипнотизировать так, будто я никогда не читал «Тома Сойера»?

(Это я вспоминаю сегодня постоянно, ибо безо всякого гипноза забываю, о чем читал еще утром).

Позвонил к ЛЮ и спросил по телефону: «Я разгадываю викторину и не могу ответить на вопрос. Там так — какие три совершенно неграмотные женщины сыграли роль в русской литературе? Я двух отгадал: Арина Родионовна и бабушка Горького. Кто третья?

— Как — кто? Анна Караваева.

Вчера был у Елены Сергеевны Булгаковой. Мне для актерского показа хотелось сыграть Шервинского из «Турбиных», но текст нигде не напечатан. ЛЮ позвонила Булгаковой и она разрешила прийти и переписать. Прихожу на Фурманный, волнуюсь. Елена Сергеевна открыла мне дверь. Какая она красивая! Брюнетка, среднего роста, бирюзовый вязаный костюм, какие-то восточные бусы и туфли на высоком каблуке, но без задников, заграничные. Провела меня в кабинет Булгакова, посадила за его стол, на его кресло. (!) Принесла машинопись и сказала: «Не обращайте внимания на пометки, это театральные». Я начал переписывать в тетрадку сцену с Еленой, а сам еще старался разглядеть все вокруг. На столе стояло фото Е.С., очень грустное. Какая-то пожилая пара и маленькая девочка. В стакане красно-синий карандаш, вечное перо и пара простых ручек. Какие-то папки, календарь 10 марта 1940 года. День его смерти — он умер всего четыре года назад!

Вскоре вошла Е.С. и позвала обедать. «Потом докончите» — «Но я не голоден» — «Не голодных сейчас не бывает, особенно студентов. Не стесняйтесь». За столом сидели два ее сына, взрослые. Обед был «малый королевский» — щи, жареная картошка с огурцом и кисель сладкий-сладкий. Елена Сергеевна была очень радушная, симпатичная, я спросил, как Кторов играл Шервинского, она ответила, что замечательно. А я, дурак, ждал каких-то советов. Я докончил переписывать и, прощаясь, Елена Сергеевна сказала, чтобы я позвонил, как все пройдет. Обязательно позвоню!

Л. Ю. Брик поехала в распределитель у Покровских ворот отоваривать карточки. Стоит в очереди и к ней подходит какая-то старая худенькая веселая старушка, которую она видит впервые, и говорит:

— Здравствуйте, Лиля Юрьевна. Я к вам с просьбой — не найдется ли у вас с собою газеты или бумажного мешочка для меня? Дело в том, что дают и черную, и белую муку, но у меня некуда ее положить и у продавщицы нет бумаги, чтобы сделать два пакета.

«Я ничем не смогла ей помочь, к сожалению, и она отошла, расстроенная, — рассказала мне ЛЮ. — Вскоре идет довольная, возбужденная и громко делится со мной радостью: «Знаете, как я вышла из положения? Зашла в уголок, сняла трико, завязала каждую штанину снизу и получилось два мешка. В одну я положила черную, в другую белую муку. Посмотрите, пожалуйста. Я смотреть не стала, поверила ей на слово, но подумала, что в данном случае голь на хитрости сильна буквально. Это я тебе рассказываю специально, так как ты любишь ходить по гостям и есть пироги!»

Вчера была Светлана Брюханенко и мы вспоминали, как в детстве она любила сочинять сказки. Одну из них на днях даже читала Рина Зеленая со сцены:

«Жили — были дед да баба. У бабы был плохой характер и она была очень злая. Все время ругала деда и даже иногда била его! И он часто плакал. Однажды пошел дед в лес за дровами. И хотел он срубить засохшую елку, но вдруг елка заговорила человеческим голосом:

— Дед, дед! Не руби меня, я еще хочу жить!

Ну, старик удивился, но топор спрятал. А елка вдруг зазеленела и обернулась доброй феей.

— За то, что ты пожалел меня, я исполню любое твое желание. Говори.

Дед думал-думал и попросил, чтобы фея заколдовала его в автомобиль. Фея улыбнулась, взмахнула палочкой, и превратила старика в автобус. И тогда он поехал и задавил злую старуху!»

Вчера умер С., старый студийный интриган, всеми нелюбимый. Кармен сказал: «Наконец-то безжалостная смерть вырвала из наших рядов…»

Едем с Зиновием Гердтом со студии, он вылезает у своего дома — страшной развалюхи, подпертой бревном. «Ничего, — сказал Зяма. — Когда-нибудь здесь установят мемориальную доску: «Здесь жил и от этого умер…»

Неделю назад, наконец, кончились эти военные сборы. Что это такое, я выяснил к концу службы: очковтирательство, показуха и обман государства. Все три месяца мы чистили орудие, которое не участвовало даже в Великой Отечественной — настолько оно устарело и скорее символизировало собой эпоху «Большой Берты». Уверенные, что пушка в последний раз стреляла по солдатам Вильгельма в 1914 году, мы звали ее уважительно — Берта Вильгельмовна.

Теоретические занятия шли четыре часа в день, «лекции» — а среди нас было нескольке кандидатов технических наук — нам читал сержант с пятиклассным образованием. Однажды он что-то плел про Закон Ома. Тогда один из кандидатов, не в силах вынести эту белиберду, попросил разрешения обратиться и сказал, что в действительности ток идет не так, а эдак. Сержант покраснел, надулся и гаркнул: «Приказ командира — приказ Родины». Поскольку сержант был наш командир, то прав оказался он, а не Ом.

Несмотря на осень и холод, спали мы в палатках и когда я слышал по радио «заморозки на почве», то это означало «заморозки на мне». Все это мы, естественно, воспринимали как должное — «Трудно в ученье, легко в бою». Но терялись в догадках, куда отнести — к ученью или к бою? — следующий эпизод. Дело в том, что неподалеку в лесу был летний поселок, где жили офицеры с семьями. И нас по очереди назначали к ним дежурить. Весь день я там колол дрова, чистил картошку, мыл полы. Перед ужином двум детишкам читал «Конька-горбунка».

Таким образом подготовили ТРИСТА АРТИЛЛЕРИСТОВ и написали в военном билете «Оператор радиолокационной станции орудийной наводки. ВУС 122». Но мы как ничего не знали, так и не узнали. «Господи, грянет война, меня призовут, поставят к пушке и враг нас разобьет. Значит, так обучают танкистов, минометчиков и прочих служивых… Какой обман!» — подумал я, в смятении, прочитав запись в военном билете. (Думать можно, но говорить вслух — ни под каким видом: Coco, лучший друг советских артиллеристов, дал дуба всего лишь три месяца назад).

Зоя говорит, что Элик снимает «Карнавальную ночь» по две смены, простуженный, все ужасно трудно и порой опускаются руки. Зоя волнуется и сопереживает. Элик нервничает и вчера в изнеможении бросился на кровать вниз лицом и крикнул ей с упреком: никогда тебе не прощу, что ты уговорила меня снимать «Карнавальную ночь»!!!

Прилетела Джульетта Мазина. Но ее никто не знает, «Дорогу» и «Кабирию» видели только в Доме кино. Поэтому москвичи бросаются на Марину Влади. Мазина же в этой фестивальной неразберихе вне внимания, и мне сразу удалось ею завладеть. Она очаровательна, похожа на Жеймо, смуглая, одета просто. Снимал ее большое интервью, она сказала, что даже после нашумевшей «Дороги» они не могли достать денег на «Ночи Кабирии» и картина два раза останавливалась из-за финансовых трудностей. «Вам хорошо, — сказала она. — Вам дает деньги государство». Ну, думаю, на государственные деньги вряд ли вам разрешили бы снять историю проститутки… Рассказала, что ее знаменитую жакетку из куриных перьев Феллини нашел на барахолке и пачкал ее до тех пор, пока она не стала стоять на полу, не падая от грязи, «меня каждый раз тошнило, когда я ее надевала». Сейчас Феллини начинает снимать что-то из светской жизни, без нее. Мы ей заплатили и она была очень рада. Потом, когда мы встретились на прогулочном пароходе, я угощал ее мороженым, но переводчицы рядом не было и мы просто повосклицали.

Висконти обещал дать интервью, но заболел, температурил. Все же его красавец-ассистент, который повредил ногу и опирался на палку, привел его в холл. Он был очень любезен, но его переводчица отсутствовала, думая что он отменит встречу и переводила Ата по-английски. В целом все свелось к шуткам, наоборот — он спрашивал, кто мы такие, для чего его снимаем и есть ли интересные картины на фестивале. Я видел, что ему трудно разговаривать, мы извинились, сфотографировались и проводили его до номера. Мне понравилось, как он усмехался — одной стороной губ и поднимал бровь. На пальце огромный перстень. Пахло от него дорогой кожей — это такие духи.

Позавчера в Большом Кремлевском на приеме был конфуз: Лиз Тейлор и Лолобриджида явились в одинаковых платьях от Диора, как будто купленных в одной секции ГУМа. Возле них началось столпотворение, все хотели увидеть их поближе. Много смеялись и они тоже — что им еще оставалось делать? Рассказывали, что однажды Тамара Макарова пришла на прием и увидела даму, на которой было платье из той же материи, что на ней. Она тут же повернулась и исчезла. А эти звезды только смеялись, а Фурцева им почему-то шутливо грозила пальцем, криво усмехаясь. Сегодня на пресс-конференции сказали, что Тейлор подала в суд на Диора. Нам бы ее заботы.

Мне позвонил мой приятель, переводчик Наум Гребнев, и пригласил проехаться с Анной Ахматовой погулять! Какой подарок судьбы! Он иногда возит ее подышать воздухом в Переделкино. Мы заехали за ней куда-то за Сокол, она остановилась там у Марии Петровых. Наум погудел и Ахматова вышла.

…Вместо красавицы с портрета Альтмана, где «спадая с плеч, окаменела ложноклассическая шаль», вместо узкой юбки, «чтоб казаться еще стройней», вместо пера, задевшего «о верх экипажа», я увидел грузную старую женщину в черном бесформенном пальто и ботах, с палкой — чтоб не сказать с клюкой. Она тяжело дышала, пока мы помогали ей сесть в машину. «О встреча, что разлуки тяжелее!» Ехали молча.

В Переделкино мы остановились у опушки леса, где дорога спускается к озеру. Вышли из машины и стали прогуливаться, часто останавливаясь из-за отдышки Анны Андреевны. Разговорились. Я спросил о Цветаевой и мы были удивлены, что они в сущности, знакомы были мало. «До эмиграции я видела ее на одном литературном вечере в Москве, она была в публике. Я не знала, как она выглядит, мне ее показали. Просто я ее увидела, и все». О двух московских встречах перед войной она умолчала, но мы уже знали о них. Ей, видимо, не хотелось разговаривать и она попросила Наума прочитать свои переводы, он только что перевел Кулиева.

Обратно ехали мимо уродливых, унылых новостроек и Наум спросил: «Как вы думаете, почему строят так некрасиво?» — «Я думаю, то, что сделано человеческими руками — красиво, а что машинами — некрасиво» и добавила, что все равно приветствует эти некрасивые дома, что она «хрущевка», потому что он «всех выпустил и расселил». Разговор перекинулся на Ленинград. Ахматова сказала, что начала было писать воспоминания о Петербурге, но в это время ей попались мемуары Стравинского, где он описывает город и по цвету и по запаху, т. е. так, как хотела написать Ахматова. И тогда она бросила эту затею: «Переписывать его — не моя очередь».

Вернувшись в город, я попросил Анну Андреевну надписать мне репродукцию Альтмана в сборнике стихов, изданных в Берлине, в двадцатых годах.

— «Малознакомым не делают именную надпись, не правда ли?» И написала: «Анна Ахматова, Покров 1962, Москва». Я поблагодарил.

В среду ездили снимать новую гостиницу для киножурнала. Директор все нам показал и сказал, что бидэ установлены во всех ванных комнатах. Потом директриса нашей группы, дама лет пятидесяти, спросила меня: Что он там сказал установлено в ванных комнатах?

— Бидэ.

— А что это?

Ну, я объяснил. А оператор еще и изобразил.

— Да нет, Вась, я тебя серьезно спрашиваю.

Съемка Софи Лорен во Дворце спорта в Лужниках. Прямо в спортивную раздевалку вкатилась машина с итальянскими посольскими чиновниками и конечно с Александровым, за нею министерская «Чайка» с Софи Лорен и Карло Понти. Он ей по пояс. Софи в светлозеленом кружевном платье с голой спиной, меховую накидку волочит по полу. Остановили «Брак по-итальянски», чтобы она вышла на сцену. Увидев из-за кулис гигантский переполненный зал, она задрожала от волнения и стала мелко креститься. «Что я им скажу?» — «Чтобы иметь успех, вам не надо ничего говорить, достаточно только появиться», — успокаивал ее Александров, а Карло Понти гладил ее по голове и что-то нашептывал. Когда она вышла, поднялся такой рев, будто забили гол. «Меня никогда не приветствовало сразу такое количество людей», — сказала она потом. Я вручил ей огромный букет оранжевых лилий, купленных днем на центральном рынке на свои кровные, она пролепетала несколько слов, встреченных шквалом аплодисментов, Хавчин все, что мог снял, и сеанс продолжили. А она измученная, села в кулисе и стала смотреть свой фильм, который, оказывается, не видела. Понти объясил репортерам: «Сразу по окончании съемок она улетела в Лондон, снималась там, оттуда прилетела сюда». И вот тут, сбоку и снизу, как из подворотни, смотрела на гигантский экран, где все представало искаженным. Я же думаю, что она просто хотела посидеть в тишине и темноте, чтобы перевести дух от бешеной фестивальной гонки, которую ей устроили.

Вчера звонит Рина Зеленая, просит меня к телефону. Инна отвечает, что я не могу подойти.

— Интересно, а чем он так занят, что не может поговорить со мной.

— У него руки в тесте, он делает вареники.

— Я еду!

Положила трубку и действительно приехала, она ведь очень общительная, любит компании, заразительно смеется низким голосом и легка на подъем. Мы весело пировали, и она рассказала смешно про Массалитинову:

У Варвары Осиповны была домработница Ксюша, которая ее очень любила и была ей предана. Но время от времени она взбрыкивала, завязывала пожитки в узел и просила расчет. Варвара Осиповна уточняла: «Уходишь? Ну-ну…» Она подходила к телефону, набирала номер и говорила: «Кремль? Говорит Массалитинова. Попросите, пожалуйста, к телефону товарища Сталина.» Ксюша тут же бросала узел, развязывала платок и говорила: «Я остаюсь».

Маленького племянника Инны повели на кинопробу. Очень он был смешной, вихрастый. Полусонная комиссия, которая к тому времени просмотрела с полсотни смешных и вихрастых, спрашивает:

— Какую басню ты будешь читать.

— Никакую.

— Может быть ты песенку хочешь спеть?

— Не хочу.

— А что ты хочешь?

— Я вам лучше анекдот расскажу.

Комиссия проснулась и стала вся — внимание.

— Вот. Летят в самолете Брежнев, Громыко и Подгорный. Брежнев говорит…

Тут мама схватила его под мышку и бегом из комнаты. Так комиссия и не узнала, что именно сказал генсек.

Валентина Георгиевна Козинцева рассказала мне: Нине Черкасовой, которая была актрисой небольшой, но женщиной умной и острой, предложили написать воспоминания о Шостаковиче. Я ей заметила, что это не совсем этично, поскольку Нина играла в одной подоночной пьесе жену Шостаковича. «Но я же играла ее плохо», — парировала Нина.

Сегодня Инна получила письмо из Брюсселя от своей знакомой, дамы лет за восемьдесят. Читает и вдруг вскрикивает: Как ужасно! Представляешь, ее бросил муж — в таком-то возрасте!

Я сделал постную мину, хотя и не знаю действующих лиц. Но Инна не дала мне предаться меланхолии, ибо радостно воскликнула, прочитав письмо дальше: «Слава Богу! Оказывается, он умер!» (Там было написано «Мой муж покинул меня»). Непонятно, чему Инна так обрадовалась: еще неизвестно, что лучше.

Был у нас знакомый — посол Канады в СССР, г-н Роберт Форд. Срок его работы кончился, и он уезжал навсегда во Францию, где у него замок. Прощаясь, спросил, не надо ли чего прислать? Нам нужно было для кого-то лекарство и он обещал передать с оказией. Проходит какое-то время, раздается звонок, и голос на ломаном русском языке говорит, что он звонит от Роберта Форда, называет свое имя, которое я не расслышал, и спрашивает — когда можно зайти?

— Как вам будет удобно. Я завтра утром улетаю, но вы сможете встретиться с моей женой.

— Хорошо, если можно, то в среду в пять часов.

— Договорились.

— Инна, придет один тип от Форда, верно привез лекарство, — сказал я и улетел в командировку.

В среду Инна кончала писать статью, сидела замотанная и особенно рассиживаться с гостем у нее не было времени: «заварю ему пакетик чаю и есть ванильные сухари, надеюсь он пробудет недолго — отдаст ампулы и уйдет». Кое-как смахнула пыль с видимых поверхностей, напудрила нос и снова уселась за машинку.

Звонок. Вошел господин лет пятидесяти, элегантный, корректный. Целует руку, не дотрагиваясь губами. Не видя в его руках свертка с лекарством, Инна с досадой думает, что он, верно, придет еще раз и снова отнимет у нее время и нужно будет опять смахивать пыль. Она приглашает его присесть:

— На каком языке вам удобнее говорить — по-французски или по-английски? (Раз он от Форда, то, значит, канадец).

— Гм-м… Мадам, видимо, не знает кто я?

— Нет, почему же? Вы друг Роберта и этого для меня совершенно достаточно.

— Это так, конечно, но кроме того я еще посол Франции в СССР.

«Боже мой! — подумала Инна. — А у меня чулок поехал!» (Это потом мы подружимся с Анри Фроман Мюрисом, а тогда Инна, еле придя в себя, сервировала чай соответственно гостю и выяснила, что никакого лекарства г-н Фроман Мюрис не должен был привозить, а Роберт Форд дал ему наш телефон на предмет «просто познакомиться» и мы действительно познакомились и несколько лет общались и в Москве, и в Париже с его детьми и женой, которые оказались умными и симпатичными).

Никогда неизвестно чем обрадуешь человека. Приходит Иннина подруга Неля Гаджинская, сотрудница «Энциклопедии». Сидим, беседуем, ничего не подозревая. Инна вдруг и скажи, что умерла Лиль Даговер — жалко, мол, она ее часто видела в детские годы. Неля насторожилась:

— Откуда ты знаешь, что она умерла?

— Пришел журнал «Кинэдзюн» за декабрь, а японцы в конце года всегда дают список покойных кинематографистов, кто когда умер в какой стране.

— Боже! Ты не представляешь, как мне это важно. Ведь мы в словаре сообщаем дату рожденья, а про смерть ничего не знаем — у нас ведь не пишут. Мне это нужно, как воздух. Умоляю, прочти мне список. Васька, дай бумагу. Я вся внимание.

— Ну слушай. Мей Вест. В ноябре восьмидесятого.

— Как?! Умерла? Уже?

— Ничего себе «уже». Ей было 87 года.

— Ну тогда ладно. Давай дальше.

— Винсент Корда, художник. В январе.

— Какое счастье! Ты меня просто выручила.

— Мери Пикфорд — в мае.

— Как, еще раз? Она один раз уже умерла.

— Не может быть такого, японцы бы знали. Наверно, ты это читала в «Советском экране» и думаешь, что это второй раз.

— Вполне возможно. Давай дальше.

— В ноябре скончалась Мерл Оберон.

— Какое счастье! Ну, Инка, какое счастье. Без тебя я бы этого никогда не узнала.

— Луис Майльстон, в сентябре. Неля, аплодируя: — Это прекрасно!

— Теперь так: Питер Селлерс, в июле.

— Замечательно! Ты меня просто спасла. Спасибо, спасибо! Расскажу Витику и Машке, они обрадуются.

— Марион Вике, в декабре.

— Это — пожалуйста. Она не из нашего словаря.

— Лолли Мормони, в мае.

— Жизнь есть жизнь. Но все равно я рада.

— Пиши дальше: Лилиан Росс. Два «с».

— Два или три «с» — это никого не интересует. Важно, что она скончалась. Как хорошо, что я к вам пришла!

— Знаешь, Нелька, их тут очень много…

— Читай всех, никого не пропускай, не лишай меня этой радости. Чудесно! Я просто купаюсь в этих сведениях. Но у меня кончилась бумага да и домой пора, Витька, наверно, не может понять, чем это я тут так увлеклась. Бегу! До следующего раза. Целую!

Позавчера, как всегда, когда в Москве Международный фестиваль, Инна устроила завтрак для японских кинематографистов. И, конечно, была Кавакита-сан, президент японской синематеки, которая очень доброжелательно относится к Инниным японским штудиям. Среди пришедших я увидел древнего сморщенного старикашку с палочкой, которого забыли в коридоре:

«Инна, что делать с этим сморчком? — Да ты что?! Это знаменитый Тэйноскэ Кинугаса! Звезда немого кино! Он играл женские роли и снялся в роли Катюши Масловой в экранизации «Воскресения» в 1916 году. Посади его на почетное место рядом с Кавакита-сан». Бывает же такое!

Поскольку я ничего по-ихнему не понимаю, то занимался обслуживанием — менял тарелки, подавал капусту с сухарями, отваривал вареники, которые гости встретили с восторгом. Маленькая нация, а прожорливая… После кофе я присел где-то сбоку, перевести дух. «Да, надо же и кухонному мужику отдохнуть», — верно подумали гости. И вдруг я слышу в разговоре имя Робсона. Оказалось, что госпожа Кавакита разыскивает для синематеки картину о Поле Робсоне, но не знает, где она создана и как ее найти. Она, мол, искала ее только что в Праге. Но ее там нет.

— Позвольте! Зачем же вы ее искали в Праге? — спрашиваю я, поднимаясь и вытирая руки фартуком. — Это же моя картина, я все могу вам рассказать. И искать ее не надо — она хранится в Красногорском архиве.

И все очень удивились и смеялись. Небось подумали, как советские кинокритики живут шикарно — у них кухонный мужик не только вареники лепит, но и фильмы снимает. «Вот какой был случай», как писал Зощенко.

Рина Зеленая устроила обед, кроме нас были Зяма Гердт и Зяма Паперный, с женами. Гердт сказал: «Зямство обедает», а Паперный рассказал, что встретил в Переделкино знакомого поэта и заметил ему, что он недостойно написал об одной женщине.

— Но я написал о ней только раз, а теперь все перепечатывают.

— Да, Раскольников тоже убил старушку всего лишь раз…

В связи со съемками фильма об Ахматовой, в Ленинграде созвонился с Л. Гумилевым и договорился о встрече. Живет он с женою на Большой Московской.

Лев Николаевич небольшого роста, плотный, удивительно похож на Ахматову в старости. Что-то восточное в лице, особенно когда улыбается или смеется. Его прабабка — татарка: «Мне от бабушки татарки были редкостью подарки»…

— Вы не против, если мы посидим на кухне? Я много курю, а жена не любит, когда в комнате дым.

Сидим на кухне, приходит Наталья Викторовна. Она художница, оформляет книги. Говорим о нужных мне фото. Появляется женщина с чайником, потом парень в майке и шлепанцах — как персонажи пьесы. Гремит мусорное ведро.

Лев Николаевич беспрерывно курит, он лукаво улыбается и говорит с отдышкой: «Вы думаете, это наша квартира? Ничего подобного. Коммуналка. Но мы довольны, по крайней мере знаем, кто именно за нами следит. И сосед всегда достанет бутылку, не надо стоять в очереди. Вообще, публика приятная. Хотите, зайдем в комнату?»

Комната большая и высокая, о двух окнах. Три больших стола — обеденный, его письменный и ее рабочий. Много книг, три портрета Николая Гумилева и небольшой барельеф Ахматовой. Под стеклом на столе фотография Гумилева-мальчика с бабушкой и матерью, снятая в Мраморном дворце, где Анна Андреевна жила в начале двадцатых.

Открываем коробки из-под обуви, в них фотографии, мы отбираем нужные. Среди них тюремные, с номерами на груди, которых я никогда не видел и они впервые будут показаны в нашем фильме.

Молоденький наш оператор, Юра Сосницкий, наивно спросил:

— Что же вам инкриминировали, Лев Николаевич?

— Что! Тогда было два обвинения. Те, кто выезжали за границу были шпионами, кто нет — террористами. Я был террористом.

И он хрипло засмеялся.

— А-а-а, скажите… вас следователи… это… ну, били?

— Вот так. С восьми вечера и до восьми утра. Несколько месяцев подряд.

Лев Николаевич размахнулся и показал удар…

Уже неделю, как вернулись из Италии от графини Мариолины Мардзотто «усталые, но довольные». Перед отъездом ужинали с нею в старинном палаццо в Венеции. Столовая темного дуба, фамильное серебро, лакей в белых перчатках обносит нарядных гостей. Тут же две огромные породистые собаки.

— Боже, чем это так упоительно запахло? — плотоядно поинтересовалась Инна, предчувствуя перемену блюд.

На что Мариолина, поливая спаржу соусом, ответила со всей присущей ей прямотой:

— Это собаки напердели.

И дала знак лакею налить белого вина.

…Вторые сутки не спим. Как выгляну в окно и увижу баррикаду и танк на той стороне Москва-реки, так начинает болеть сердце. Сегодня наделали бутербродов из бородинского хлеба с маслом, налили в термоса кофе и пошли через мост к Белому дому кормить защитников. Матушка и батюшка Кураж. Кормильцы. Пришли, а они спрашивают: У вас растворимый или натуральный кофе? — Натуральный, не извольте сомневаться. — Ну, тогда наливайте, спасибо. Ну, думаю, не так плохо дело и приободрился. И пока Инна им наливала, я увидел, что кто-то принес бутерброды с натуральной ветчиной, которой я и вкус забыл. В суматохе меня ими угостили, за что мне потом и досталось от Инны с ее щепетильностью.

Вечером звонит подруга Валя Немковская, спрашивает, что видно из окна, мы живем — как раз напротив Белого дома. И вдруг говорит:

— Нет, как тебе нравится этот Генка-алкаш?

— Какой Генка?

— Да Янаев!

— Почему он Генка-алкаш?

— Да ты что, не помнишь? Я со своей дырявой памятью на фамилии начисто забыл, что комсомольский работник, с которым я имел дело два года подряд — этот самый Янаев! Будучи художественным руководителем Объединения, (а Немковская главным редактором), я должен был принимать сценарии и картины, которые нам заказывали всякие организации. От ЦК Комсомола этим занимался Г. Янаев — не более, не менее! Я тут же вспомнил его, конечно. Он приходил часто под парами (за что и получил прозвище), был довольно веселый, развязный, приставал к нашей красивой секретарше — вот тебе, бабушка, и президент! Будучи заказчиком, Янаев все время лез в соавторы сценариев. И сам же их утверждал. Манускрипты он приносил беспомощные, дилетантские. Я их браковал, заставлял переделывать.

«Если ГКЧП возьмет верх, то президент первым казнит тебя, вспомнив, как ты заворачивал назад его халтуру!» — утешила меня Немковская.

Наднях разбирал мамины бумаги и наткнулся на фотографию: концерт фронтовых артистов, на грузовике с откинутыми бортами. А рядом лежит документ — разрешение цензуры. Так вот, прежде, чем выйти на сцену и спеть нечто трогательно-печальное или зажигательно-веселое, она должна была получить «Разрешение к исполнению». А чтобы ей не вздумалось в конце романса спеть что-нибудь крамольное «из головы», то штамп ставился впритык к последней строчке романса. «Проверено ГУРК», что означает, что тексты прошли контроль Главного управления репертуарного контроля!

И вот я читаю эти что ни на есть мирные, вечные слова:

«Я не люблю вас, я люблю другого.» Проверено ГУРК

«Он уехал, он уехал, слезы льются из очей» Проверено ГУРК

«Опыталья д ропове, хасиямо на куне»

Тоже, разумеется, проверено ГУРК

«Как вспомню, так сердце трепещет,

И тихо струится слеза»

Вот уж и вправду.

Виктор Шкловский по этому поводу рассказывал, как в молодости он смирился перед цензурой — «Ведь на ее стороне были армия и флот, а на моей — лишь перо и бумага.»

Есть у нас старый друг Нина Герман. Это умная, веселая, добрая и безалаберная женщина. Человек она яркий и у нее низкий голос, а смеется она басом, раскатисто. И вот три недели назад она приехала из Манчестера, где живет в эмиграции, повидаться со всеми, о ком скучает и посмотреть на родные места — она москвичка. В детстве, когда ей было девять-десять лет, она жила в поселке Кратово и училась там в школе. И вот, ностальгируя, она поехала в Кратово.

Съездила и рассказывает, пораженная: «Ты знаешь, в 35-м году к нам в класс пришел рыжий мальчик Оська, он с родителями приехал из какого-то местечка и говорил с ужасным еврейским акцентом. Все дети над ним смеялись и передразнивали. А я взяла над ним шефство и стала выправлять его произношение. И через год он уже говорил хорошо и мы дружили. А в 37-м году мы уехали из Кратово и больше я его никогда не видела. Он жил через дом от нас, я все это там вспомнила и решила узнать про него, раз уж я тут. Увидела их дом за забором, забор из досок и только маленькие щели. Я прильнула и вижу, что в саду ковыряется какой-то старый лысый еврей — убей меня, что б я узнала — он это или нет. Тогда я крикнула через забор — Ося! Гляжу в щель, дядька поднялся от грядки. Он же меня не видел, только услышал мой голос, но удивленно-тревожно воскликнул: НИНА?!

Представляешь? Прошло пятьдесят пять лет!»

Рязанов вернулся из Риги, куда ездил на выступления. Полные аншлаги. В одном зале среди присланных записок оказалась такая: «Правда ли, что Пугачева беременна? Спасибо вам за все!»

С Володей Успенским, профессором математики, всегда интересно разговаривать — обо всем. И когда мне надо что-либо уточнить о Пушкине, я звоню только ему. Но вчера на блинах он рассказал о другом:

— Игорь Стравинский дружил со знаменитым тореро, который собирался придти на ближайший концерт маэстро. Должна была исполняться новая музыка композитора. И Стравинский сказал: «Я вам не рекомендую идти на этот концерт, там я буду играть атональные, сложные вещи. Лучше я вас приглашу на следующей неделе, вам понравится больше.»

— Дорогой маэстро, — ответил тореро. — Когда на корриде я ПРОСТО убиваю быка — а там собирается пятнадцать тысяч зрителей — то это понимают полторы тысячи зрителей, остальные равнодушны. Но когда я побеждаю быка ГЕНИАЛЬНО, это понимают все!»

Позавчера позвонили из издательства «Вагриус». Сказали, что интересуются моими записками, хотят прочитать. Сегодня придет редактор Захаров. А вдруг? Чем черт не шутит?