Прилив

Глава 1

За окном с безоблачного неба светило солнце и «Серебряный оркестр» Пултни, устроившись близ слипа,[1]исполнял отрывки из произведений Гилберта и Салливана. В мастерской было жарко, пот застилал мне глаза и стекал под пылезащитную маску, пока я обрабатывал ножовкой закупоренную бутылку шампанского, зажатую в тисках на верстаке.

Мэри, мой секретарь, просунула в дверь свою пышную с проседью голову и объявила:

— Прибыл французский посол.

Я снял маску, сбросил белый комбинезон, поправил галстук и стряхнул стеклянную пыль со своей спортивной куртки и черных блестящих мокасин, какие судостроители надевают по особо серьезным поводам. Затем осторожно вынул бутылку из тисков и шагнул в ослепительный свет дня.

Повсюду виднелись флаги, развеваемые легким восточным бризом, обычным в конце июля. Кругом толпились люди — всегдашняя группка местной знати Пултни, расположившаяся насколько возможно вдали от оркестра и перетирающая слухи о парусных гонках. И стайка людей в кожаных куртках с камерами и микрофонами от французского телевидения, от «Пари матч», столпившаяся вокруг длинного черного автомобиля, на котором, должно быть, и приехал посол. И еще всякого рода спортивные журналисты и просто зеваки, праздно снующие в ожидании, когда же наконец закончится скучная официальная часть и можно будет приступить к выпивке.

Крепко держа в руках бутылку шампанского, я быстро пробрался через толпу в направлении центра ее притяжения, находящегося на вершине слипа: яхты с мачтой, возвышающейся над стайкой ласточек, и лоснящимся рыбообразным корпусом из черного пластика, отороченного желтым металлическим листом. Судно «Аркансьель»[2]было последним детищем моей судостроительной мастерской «Яхты Сэвиджа» и причиной всей этой суматохи.

Я поднялся по ступенькам на помост вблизи носовой части лодки привязал надпиленную бутылку к веревке и поставил в специально предназначенный маленький ящичек.

Толпа, колыхавшаяся внизу подобно пшеничному полю, вдруг расступилась. Двое мужчин и две женщины направлялись к помосту, а перед ними вертелись, клацая затворами, полдюжины фотографов и три телеоператора. Это шествовали посол в темном костюме и его жена, смуглая женщина в платье колоколообразной формы, сконструированном таким образом, чтобы в нем можно было выглядеть свежей, опрятной и сексуальной одновременно. С ней разговаривал, вызывая ее улыбку, мой старый друг Тибо Леду — новоиспеченный владелец «Аркансьеля». Тибо был невысок, но выделялся широким разворотом плеч. Он смахивал на голубоглазого цыгана, бродягу, или пирата, или циркача. В свое время ему довелось побывать и тем, и другим, и третьим. С послом беседовала коротко остриженная женщина, ее глаза вблизи оказались зелеными. На ней был костюм в полоску, и она выглядела столь же свежо, как и жена посла, правда, не так сексуально. Ее звали Мэри Эллен Соумз, и в наши лучшие дни мы были женаты.

Они поднялись по ступенькам на помост. Я усмехнулся, заметив большую каплю смазки на своей правой руке, и отер ее о перила, а затем включил микрофон. Мы с послом обменялись рукопожатием.

— Спич, — уголками губ произнесла Мэри Эллен. В ней пропадал талант суфлера.

Я подошел к микрофону, обвел глазами толпу, огромный эллинг из рифленого железа, развеваемые бризом вымпелы. И сказал, что судостроительная верфь «Яхты Сэвиджа» гордится многими своими замечательными судами, в свое время спущенными здесь на воду, что мы счастливы и горды тем, что построили «Аркансьель» для моего старого друга Тибо Леду, который, возможно, выиграет на нем не одну гонку, и что я вручаю яхту французскому послу господину де Пейрефи.

Посол начал свою речь. Но население Пултни его не слушало, хотя бы потому, что наполеоновские войны, строго говоря, никогда не оканчивались в прибрежной юго-западной Англии. Посол сказал, что Тибо — один из лучших сынов Франции, герой открытых морей. Тибо улыбался, кивал головой и выглядел весьма солидно. Он привык к подобным рекомендациям. Спустя некоторое время посол закончил свое выступление и его жена подняла бутылку шампанского.

— Да благословит Господь это судно! — воскликнула она и бросила бутылку.

Та разбилась по насечкам, сделанным мной на стекле напильником. От волнения я даже вспотел: бутылки, которые не разбиваются, обычное дело, но приносят несчастье, а я так нуждался в счастье.

Оркестр не слишком слаженно грянул «Марсельезу». Кто-то из рабочих выбил клинья, удерживающие судно на стапеле, — «Аркансьель» покатился по слипу, дважды подпрыгнул, и вот уже его лебединый профиль отразился в серо-зеленых водах гавани. Раздался гром аплодисментов. Затем толпа устремилась к большой в бело-голубую полоску палатке, где размещался бар. А я все стоял там с подкосившимися коленками: спуск прошел отлично, но я так и не привык к тому, чтобы все проходило без сучка без задоринки.

Все мы — важные шишки — потом болтали и пили шампанское. Подошел шофер Мэри Эллен и напомнил ей, что уже пять часов, а в семь — у нее встреча в Бристоле. И я остался с Тибо.

— Чудесно, — сказал он. — Ты великолепно справился. В прошлый раз бутылка не разбилась. Слушай, у меня трудности с доставкой яхты. Я устал, да и команда тоже. Ты не взялся бы это устроить? Могу одолжить тебе Яна.

Я посмотрел на «Аркансьель», на плаву, готовый к выходу в открытое море. Посмотрел на эллинги, где строились «Яхты Сэвиджа». Они были пусты, как и книга заказов. Взглянул на широкое голубое море, простирающееся до горизонта, за которым была пустота, — моя родная стихия, где я чувствовал себя как дома.

— Что ж, пожалуй, возьмусь, — согласился я.

— Вот спасибо! — Тибо дружески хлопнул меня по плечу. — Да благословит нас Господь! Таковы мы — «денежные мешки», — добавил он. — Помнишь «Кракен»? Не таким денежным я был тогда, а?

Я улыбнулся. Все верно, сейчас он был «денежным мешком», мой старый товарищ Тибо.

— Помню, — подтвердил я.

Затем с градом вопросов обрушилась пресса, и на том все закончилось.

Неделю спустя в полночь я уже находился за горизонтом, в Бискайском заливе. С запада дул ветер, стенающий, словно хор цепных пил. Светила луна: ее лучи пробивались сквозь рваные облака. Я стоял на палубе яхты.

На слипе яхта выглядела очень большой. Аж двенадцать ступенек вели на помост. Теперь же, когда я, привязанный к страховочному лееру, находился в ее кокпите среди желтоватого мрака ночи, яхта казалась ореховой скорлупкой.

Палуба с угрожающими рывками ходуном ходила у меня под ногами. Пока что отклонение мачты от вертикали под напором ветра, как можно было рассмотреть в лунном свете, составляло двадцать градусов. Это обычный крен для яхты, если она идет на всех парусах или выполняет поворот во время гонок. Сейчас же угол был обусловлен крошечным треугольником штормового кливера, который мы подняли, чтобы ориентироваться в этом сыром, лишенном ориентиров мире.

Да, ночка выдалась еще та. Но я четырежды обогнул земной шар, и мне было по плечу совладать с нею.

С грохотом и хлопком откинулся люк каюты, и оттуда появилась голова. При свете дня я увидел бы выжженную солнцем щетину волос, кожу, покрытую бронзовым загаром, и шею толщиной с бедро борца. В лунном свете все это выглядело мертвенно-серым. Голова принадлежала Яну Лебьону, входившему в команду Тибо.

Он что-то кричал, ветер срывал слова с его губ и уносил в кромешный мрак моря.

— Повтори, — промычал я. Соленая вода плеснула мне в лицо.

Ян приблизил губы к моему уху. Теперь его слова вошли в меня, словно нож во внутренности.

— Тонем! — пронзительно закричал он.

На мгновение время словно остановилось. Затем я поставил яхту на автопилот и сиганул в люк. Каюта «Аркансьеля» представляла собой приличествующее настоящему моряку смешение традиционного с нетрадиционным. Именно так писали авторы проспектов в те времена, когда их имело смысл печатать. Каюта напоминала пещеру со сводчатым потолком, отделанную красным деревом. Подобно кубрику космического челнока, она была забита навигационными приборами, мрачно мерцающими теперь в голубоватом свете аварийных ламп. Настил ее, по желанию заказчика, был выполнен из клена, инкрустированного падубом.[3]Но сейчас этого не было заметно: все залила черная маслянистая вода, тяжело хлюпавшая, когда «Аркансьель» накренялся.

— А что помпы? — спросил я. Мое сердце стучало, словно дизель.

— Электрические не работают, — сообщил Ян.

Я не счел нужным спорить. На «Аркансьеле» было четыре помпы. Две — электрические и две — ручные. Электрические никак не могли одновременно выйти из строя. Я скользнул в обитое кожей навигаторское кресло.

Переключатели помп находились в положении «включено». Электромотор, приводящий их в действие, имел мощность в пятьдесят лошадиных сил. Судну следовало бы пульсировать и мяукать, подобно надоедливому коту, выбрасывая струю воды обратно за борт.

Но яхта молчала, лишь волны хлестали о борт да завывал ветер.

— Вода в переключателе, — сказал Ян.

Ручные помпы дублировали электрические. Мы рванули помпы из скоб, вставили их в гнезда и принялись качать, а я лихорадочно размышлял при этом. Помпы были большие. Мы оба покрылись потом, дыхание стало резким и затрудненным. Желтоватые отблески скользили по черной воде, хлеставшей по нижней ступеньке трапа. Я отметил это. Спустя две минуты вода перелилась через ступеньку, подступая ко второй.

— Проверь гальюн, — крикнул Ян. — И корпус вблизи двигателя.

Двигатель судна нуждается в водяном охлаждении. «Аркансьель» имел водозаборное устройство в своем днище справа по борту под двигателем.

Когда я снял скобы, кожух двигателя опустился на воду. По правому борту под цилиндровым механизмом мои пальцы ощутили основательный, толщиной с руку, поток проточной воды. Я пытался нащупать кингстон — клапан, который обязан остановить поток. Планировку оборудования я разрабатывал сам. «Все на этой яхте сконструировано так просто, практично и надежно, что и однорукому под силу плавание на столь большом судне в открытом океане, вдалеке от пунктов технической помощи». Это опять цитата из проспекта.

Мои пальцы нащупали бронзовый кран, ввинчиваемый в корпус, с широким пластиковым шлангом, прикрепленным к нему в двух местах. Да, они обнаружили бронзовый кран, но он более не был ввинчен в корпус, а свободно болтался на конце шланга. В том месте, где он крепился к корпусу, металл был покорежен. Все, что осталось от клапана на самом корпусе, — отороченное металлом трехдюймовое отверстие, через которое воды Бискайского залива били, словно струя из брандспойта. Я почувствовал ненависть к плутам, сочиняющим проспекты. В сложившихся обстоятельствах единственное им применение — в качестве затычки для пробоины.

— Ну что? — спросил Ян, все еще работавший помпой. Лицо его блестело от пота и дизельного топлива.

Я мог бы сказать нечто умное, вроде «авария». Но в словах не было никакой надобности. Нам противостояла достаточно сильная, способная сдирать краску струя воды, которая заливала судно при девятибалльном ветре, в сотнях миль от открытого и потому губительного подветренного берега. Были и другие проблемы, но в тот момент все они отступили перед лицом главной: как уцелеть?

Море билось о борт. Я сказал:

— Забортный клапан сломан. Достань пробку.

Мы, только проформы ради, прошли через подобную ситуацию при испытаниях. Ян направился к рундуку и вернулся с искусно сработанными средствами задраивания сломанных кингстонов: мешком пробок из мягкого дерева и тяжелым деревянным молотком, боек которого был покрыт резиной. Судно накренилось, словно отделившись от волны. Аварийные лампы мерцали и все больше тускнели.

Пробка никак не устанавливалась на место.

Всякий раз как мы втыкали ее в отверстие, напор воды вновь вырывал ее. Мы были одеты в обычные непромокаемые костюмы: куртки и брюки с завышенной талией. Вода затекала за воротник, в рукава и струилась по всему телу. Мы уже начали дрожать от холода. Если вас знобит достаточно длительное время, вы постепенно теряете, тепло, а гипотермия ведет к переутомлению, притом настолько сильному, что вы не в состоянии не только двигаться, но и думать. А трудные решения следует принимать тогда, когда вы еще способны мыслить. И я поспешил их принять:

— Придется поднять грот[4]и кливер.

— Ты уверен? — уточнил Ян.

Насколько я мог расслышать сквозь рев моря, его голос прозвучал нарочито небрежно. Я не потрудился ответить. Вода уже покрыла две ступеньки из четырех, ведущих к люку. Когда я потянул на себя его крышку, в ушах раздалось шипение сжатого воздуха пневматики, слившееся с воем ветра.

Мы прикрепились к спасательному лееру и поднялись наверх. Кокпит был погружен во тьму. Я отключил автопилот и взялся за штурвал. «Аркансьель» вяло — вода хлестала в его чрево — описал дугу и развернулся носом к ветру.

Широкие рыбацкие плечи Яна резкими толчками двигались над лебедкой, когда он поднимал грот. Парусина неистово хлопала. Ветер дергался, словно скандальный боец, настраивающийся на решительный удар. Его порыв ударил парус в бок. «Прекрати это! — кричал мой внутренний голос. — Толку чуть, а не ровен час лишишься мачты».

— Теперь поднимай кливер, — сказал я, в то время как палуба кренилась под ногами.

Ян потянул парус. Тот с гулом и хлопаньем сошел с валика и наполнился ветром, белея, словно привидение в стенающей ночи.

Я крутил штурвал так, чтобы удерживать ветер на траверзе[5]; все сорок его узлов хлестали в полотно паруса, который обычно используется, чтобы поймать летний бриз в гавани Пултни.

Под напором ветра, бьющего в паруса, судно стало заваливаться набок. Черный океан окатывал водой его подветренную сторону. Половицы плавали в воде, каюта была погружена в отвратительно-резкий голубоватый свет флуоресцентных ламп.

Все, что находилось в вертикальном положении, теперь оказалось в горизонтальном. «Аркансьель» лежал на боку.

Я нащупал молоток и пробки, стараясь не думать о том, к чему может привести теперешнее горизонтальное положение судна.

Яхта «Аркансьель», как и ее сестры, имела значительную ширину. Вот почему она и была оснащена для остойчивости восьмифутовым килем. Когда лодки переворачивались вверх дном, скептики шептались, что они неустойчивы. Это были те самые злые языки, что утверждали, будто эллинг судостроительной мастерской «Яхты Сэвиджа» пуст.

Впрочем, сейчас было не до подобных размышлений. Я вскарабкался на бок двигателя, достал из кармана пробку побольше и нащупал отверстие кингстона. Струя воды, прежде хлеставшая, словно из брандспойта, умерила свой натиск, превратившись в текущий медленно, словно из крана, поток. Я приладил пробку и вбил ее молотком — поток прекратился. Я стукнул еще разок: на счастье. Затем в мертвенном свете дотащился до кормы и постучал молотком по крышке люка; теперь оставалось только ждать.

Крепительные утки громыхали, когда Ян спускал паруса. Восьмифутовый киль «Аркансьеля» обязан был, сработав как рычаг, вернуть яхту в вертикальное положение.

Но лодка по-прежнему лежала на боку.

В этой освещенной мертвенным светом, герметично задраенной каюте меня бил озноб. Я слышал, как волны бьются о люк. Открой я его, вода хлынет в каюту и начнется наводнение, на чем все и закончится: «занавес опускается». Если бы яхта перевернулась, все произошло бы медленнее, но кончилось тем же. В случае удачи мы добрались бы до спасательного плотика. Но я целый год строил это судно и вот теперь доставлял плод своего труда Тибо Леду в Ла-Рошель. Тибо был заинтересован в новой яхте, а отнюдь не в спасательном плотике. Да и сам я тоже.

Итак, я ожидал в каюте, поднимется ли яхта должным образом; пот, смешавшись с морской водой, струился под моей фуфайкой.

Ян доворачивал наверху лебедку, накручивая большой парус на ее опору, словно флажок на древко, и постепенно уменьшая его. Снизу ударила волна. «Клик, клик, клик» — щелкала лебедка, дюйм за дюймом наматывая промокший парус. Судно ходило ходуном. Сердце мое екнуло. «Была не была», — подумал я.

Еще волна. И очередной скачок сердца. Наконец я ощутил шевеление судна. Поначалу медленно, а затем со все нарастающей инерцией движения яхта пришла в вертикальное положение.

Но при этом, в результате сильного удара, на лодку обрушился шквал воды, смешавшийся с дизельным топливом.

Но яхта стояла вертикально.

Я выбил крышку люка, подтянулся в черный, как смоль, кокпит и жадно глотнул свежего ветра.

Море рычало, словно разъяренный зверь. Мы быстро содрали грот. Затем я принялся крутить большой, с деревянным ободом штурвал и делал это до тех пор, пока маленький зеленый указатель компаса не остановился на отметке 116 градусов. При таком курсе через пару сотен миль, преодолей мы это расстояние при омывающем наш борт приливе и дующем в спину ветре, судно должно оказаться в узком проливе Бретон — водном пространстве, воронкой сходящемся к порту Ла-Рошель.

Мы снова включили автопилот. Затем спустились вниз и разыскали ручные помпы. Напрягая все силы, дабы противостоять мустангу, вытряхнувшему из каюты всю душу, мы начали качать. Час спустя каюта была суха, и мы принялись убирать ее.

Это смахивало на попытку собрать поток масла щеткой для мытья посуды. Оговаривая великолепный интерьер «Аркансьеля», Тибо Леду неизменно следовал своему общественному имиджу человека безупречного вкуса. Кто угодно другой мог выиграть гонку и в пластиковой ванне. Одерживать победы на роскошном судне — каприз Тибо. Разумеется, яхта была сделана из пластика. Но облагороженного... «стилем Леду».

В Соединенных Штатах любят теннисистов. В Англии и Бразилии отдают предпочтение футболистам. Французы же боготворят яхтсменов, и Тибо уже пять лет слыл у них фаворитом. Он был смугл и худощав, с улыбкой, словно сошедшей с плаката, рекламирующего зубную пасту, с ложным ореолом застенчивости, вызывающим у женщин желание взъерошить его волосы. Отменный моряк, жесткий конкурент, яркая индивидуальность, что сделало его центральной фигурой команды яхтсменов — «экипажа Леду». Он любил веши только безупречные, опрятные и замечательно оборудованные.

Это было в духе его публики. И доказательство тому — фотографии в экземпляре «Нувель обсерватер», теперь размокшем в трюмной воде. Живописный Пултни, красивые женщины. Спортивные куртки «Сент-Лоурент» и телевизионные камеры. Широкая белозубая улыбка Тибо и деланная («уж так и быть: я улыбнусь») — Мэри Эллен. И еще, рядом — мужчина, превосходящий других в росте и размахе плеч, с рыжими волосами, торчащими из его головы в самых неожиданных направлениях, с крупным носом, шелушащимся от загара и отделенным от мощного подбородка то ли улыбкой, то ли гримасой.

Физиономист, вероятно, испытал бы затруднение, определяя, что выражает эта улыбка, если бы он не ведал, как улыбается человек, не знающий своего будущего.

Людей, подобных мне.

Ян возвышался своим торсом над навигационным оборудованием, выжимая воду из покрытой пеной обшивки навигаторского кресла. Я копался в куче консервных банок, которые нам удалось спасти. Было темно и холодно. Пронзительно завывал в оснастке ветер...

— Съешь немного супу? — предложил я.

Ответа не последовало: Ян спал.

Сам-то я не слишком нуждался в сне: работающие в одиночку моряки бодрствуют самоотверженно. Я вскрыл горячую банку и выпил ее содержимое с типичным для такого рода консервов привкусом парафина. Затем обработал электронику водозащитным средством, она выглядела почти совсем неповрежденной, будто и не побывала в аварии, и вскарабкался на палубу.

Ветер был свеж и душист. Серое холодное сияние луны озаряло море. Иных огней, сулящих помощь, не было видно. Бискайский залив кишит судами с неисправными радарами и плохими впередсмотрящими.

Итак, «Аркансьель» мчался сквозь серебристую ночь с сильным ветром на корме, выжимая пелену брызг со своих бортов на крутизне огромных волн, следуя к своему новому владельцу, который вряд ли будет доволен.

Я отогнал от себя мрачные мысли. Лодка Тибо имела отнюдь не самый зловещий вид.

Позавчера, когда я покидал Пултни, стол в моей квартире, окнами на набережную, был завален двухдюймовым слоем писем. Частью — от кредиторов. Но на большинстве из них в верхнем левом углу красовалась рыба с парусами, а на Почтовом штемпеле на конверте значилось: Марлбхед (штат Массачусетс). Они пришли от Арта Шеккера, координатора «Флайинг Фиш Челлендж» для Кубка Америки. Арт хотел, чтобы я стал его береговым менеджером. Три месяца он с льстивой энергией преследовал меня. Семья и мои друзья намекали, что судостроители разоряются, а береговые менеджеры процветают как банкиры Швейцарии. Это правда: Шеккер вмиг позаботился бы о кредиторах.

Но команды Арта Шеккера действительно функционировали подобно банкам. А как говаривала Мэри Эллен, я, вероятно, мог бы стать неплохим грабителем подобных учреждений, но, став банковским менеджером, скорее всего спятил бы, а банк — потерпел бы крах.

И потому идея провести два года, обслуживая нужды гонщиков в идеально отутюженных шортах и с самомнением размером в дирижабль, была отнюдь не соблазнительна. Письма остались без ответа.

Забрезжил рассвет: небо посерело, ультрафиолетовые лучи блистали на грязных зубцах волн. Затем поднялось солнце. И небо из серого преобразилось в сеть голубых бухточек, разделенных перистыми облаками. Мои глаза были разъедены солью и нуждались в хорошем сне. Мысли путались.

В пять часов утра люк вновь распахнулся.

— Бонжур! — сказал Ян, протирая глаза. — Слушай! Я тут поразмышлял. Кингстон не должен был сломаться, верно? Он ведь новый, не так ли? Странно, а?

Ян протянул мне чашку кофе и сел, глубоко дыша, освобождая свои легкие от паров дизельного топлива. Скорость ветра упала до семи баллов. «Аркансьель» продвигался среди покачивающихся в прибрежных водах рыбацких лодок к невидимым башням города Ла-Рошели.

Я не обратил внимания на слова Яна, поскольку сам обдумывал то, над чем он размышлял.

Новые кингстоны не ломаются.

Да, это было именно «странно».