Примаков

4. Под знаменем истины и добра

Юрий и Виталий, усевшись на ступеньки крылечка, тесно прильнули друг к другу. Это была не первая задушевная, от сердца к сердцу, беседа, которую вел писатель со старшим сыном и его другом. Затишье, наступившее после революционной бури 1905 года, было непрочным, предгрозовым. Михаил Михайлович с тревогой думал об испытаниях, ожидавших молодежь.

Борьба за дело народа, которая не угасала ни на миг, ждала борцов и вожаков, и их на смену «павшим, в борьбе уставшим» должно было выдвинуть юное, подраставшее поколение. Еще свежи были в памяти людей грозные события 1905 года. Вспышки народного гнева, эти зарницы грядущей грозы, возникали и в самых глухих уголках царской России. Герои Коцюбинского теперь уже не на страницах «Fata morgana», а на суровой арене жизни, вооружившись косами, вилами и топорами, двинулись на штурм дворянских гнезд.

Гимназисты через соучеников-провинциалов узнавали и иное – о разгуле карателей в Конотопе, Клинцах, Шостке, Глухове и в других уголках их крестьянской губернии. Тяжелые события того грозного времени – и восстания угнетенных и жестокая расправа с народом – оставили горький, тяжелый осадок в сердцах юношества. А тут черная сотня из «Руси», «Колокола» и «Киевлянина» подняла шум, что им «нужна Великая Россия, а не великие потрясения», и, оплевывая нарождавшееся братство по духу, взывала хранить и крепить братство по крови.

Опасность, угрожавшую молодежи, ее нравственным принципам, Михаил Михайлович ощущал не только как честный, связанный навеки с народом художник, но и как отец.

Обращаясь к юношам, писатель сказал:

– Царю нужны верные слуги. Но, вопреки воле начальства, гимназии воспитывают и слуг народа. И они, эти слуги народа, обязаны знать более, чем слуги царя. К чему я это говорю? К тому, чтобы напомнить вам, что ваша пора – это пора ученья… Знаем мы о ваших тайных кружках. Знаем, что каждый выучил назубок гневные речи Демосфена и Сен-Жюста. Знаем, что ваши юные сердца, жаждущие подвигов, полны стремления «глаголом жечь сердца людей». Но всему свое время. Придет и для вас святая пора борьбы… Она не за горами…

– Татко! – порывисто вскочил на ноги Юрий. – Тебя жандармы хватали? Сколько тебе было?

– Восемнадцать!

– А нам по пятнадцать! – с гордостью заявил молодой Примаков, хотя ему и оставалось полных два месяца до четырнадцати. Пятнадцать было одному Юрию.

– Три года разницы, – мягко улыбнулся Михаил Михайлович, поеживаясь от вечерней сырости. – А три года теперь кое-что значат. За один год может произойти то, что в иное время не случится и в десять. В одном я уверен, дети мои, вам не придется повторять: «Суждены нам благие порывы, а свершить ничего не дано»…

Слова Коцюбинского оказались пророческими.

Пройдет каких-нибудь семь лет, и один из юношей по воле партии станет командующим советских войск Украины, а другой – строителем и вожаком ее боевой конницы – червонного казачества.

– Отец, а что ты скажешь о генерале Раевском? Под Бородином кто повел под огонь своих мальчиков? – Юрий с укором в больших голубых глазах посмотрел на отца. – А ты? Ты жалеешь нас?

– Что ж, Юрко, генералу Раевскому честь и хвала! Не зря его славил и Пушкин. Но мы же пока не на поле боя. Голубь не вытолкнет из гнезда птенцов с неокрепшими крылышками. Жизнь – это непрерывный поток. Сейчас пора одних, а спустя немного подхватят эстафету другие.

– А мы, Михайло Михайлович, и не знаем даже, кто это преподнес пилюлю начальству! – насупив брови и метнув лукавый взгляд на своего друга, сказал, возвращаясь к прежней теме, необычно хмурый Виталий. – Досадно! Мы можем только догадываться!

– Не побоялись допросов, исключения, а может, и Сибири, – в голосе Юрия явно прозвучали нотки восхищения.

Дети из таких очагов, каким был семейный очаг Коцюбинских, росли в атмосфере революционной романтики. Росли они в то тяжелое время, когда несправедливости, вопиющей кривды, «великой скорби народной» было больше чем достаточно.

Из разговоров старших, из рассказов сверстников юноши узнавали многое. Приезжавшие на каникулы молодые большевики, студенты-питерцы рассказывали о той борьбе, которую вел рабочий класс России.

Много было разговоров о ссыльном студенте-большевике Владимире Селюке. И он и питерские студенты – Короткий, Гриневич, Присядько – создали в Чернигове несколько революционных кружков.

– А проповедь директора и законоучителя! – продолжал Виталий. – Батюшка Величковский говорил: «Буревестники – это антихристы. О них надо сообщать исповеднику». Директор пел свое: «Если вас, малороссов, так уж волнует прошлое, то читайте „Тараса Бульбу“ Гоголя…»

Писатель, внимательно слушавший юного гимназиста, с артистическим талантом подражавшего всем интонациям директорской речи, усмехнулся и рассказал детям, что канцелярия губернатора тоже советовала интересоваться «Тарасом Буль-бой» и запрещала читать «Мертвые души» того же Гоголя, «Каменяров» Франка, «Мать» Горького. А в самой «Просвите»[5] ее верховоды, панки и полупанки, охотно рядятся в широкие штаны Тараса Бульбы и не желают проникнуться его широким, народным духом. Самостийная держава сытых хуторян – так им представлялась высшая заповедь национального и социального освобождения. Меж тем раздавались и тогда трезвые голоса, заявлявшие, что нельзя даже широкими, как Черное море, шароварами Тараса Бульбы заслониться от екатеринославских сталеваров и юзовских шахтеров. Но самостийники пели одно: «На нашем возу сидят, наш хлеб едят, нехай нашу песню поют. Работала мастеровщина на москалей, нехай поработает и на нашу державу».

Но это все были шуточки. Не обижались на писателя просвитянские воеводы, когда он им говорил, что нельзя туманить мозги молодежи розовым прошлым, отворачиваясь от современности. Но они сопротивлялись, когда он требовал вычеркнуть из просвитянских программ Винниченко и включить Горького. Коцюбинский пытался сделать из «Просвиты» средство просвещения, а панки превратили ее в орудие оболванивания. Он, стоявший под знаменем истины и добра, звал людей вперед, а они – очумелые хуторяне – тянули их назад.

Но восстали они против писателя по-настоящему, когда он, под одобрительные возгласы многих рядовых просвитянцев, всерьез заявил, что украинский народ завоюет национальное освобождение не под главенством хуторян, а под руководством шахтеров, молотобойцев, кузнецов. Это было сказано и в «Fata morgana» образом Марка Гущи. Ведь не зря Горький еще в 1909 году обратил внимание украинского друга на статью «Лев Толстой, как зеркало русской революции». О ее авторе, вскрывавшем философию непротивления злу, Алексей Максимович говорил с особой теплотой.

По доносу хуторян, считавших себя «щирыми украинцами», губернатор выгнал Коцюбинского из «Просвиты»…