Принцессы оазиса

Глава шестая

Поездка в город несказанно укрепила дружбу Анджум и Идриса, хотя воспоминания о толпах народа и уличной круговерти очень скоро стали казаться девочке сном.

Сыну шейха нравилось рассказывать своей названной сестре о том, что знал он сам и чего не знала она. Он видел, что ей всегда интересно услышать что-то новое. Анджум буквально впитывала в себя все, что он говорил, и не стеснялась задавать вопросы.

Обычно они уходили на край оазиса, где впервые встретились и где беспрестанно дул ветер, приносящий великое множество колющих лицо песчинок, а кругом простиралась желтая равнина, на которой росли лишь пожираемые солнцем сухие, белые, словно покрытые рыбьей чешуей, кусты саксаула.

Однажды, когда Анджум, вновь охваченная приступом горечи, рисовала на песке какие-то бессмысленные знаки, Идрис взял у нее веточку и вывел что-то причудливой вязью.

— Что это?

— Изречение из Корана: «Достояние ближней жизни по сравнению с будущей — ничтожно» 5.

— Что это означает? — полюбопытствовала Анджум.

— Истинная жизнь начинается в ином мире. Если твоя сестра сейчас там, то ей хорошо.

— Ты умеешь писать?

— Да.

Мальчик рассказал, как отец с раннего детства заставлял его выводить буквы острой палочкой на покрытой глиной дощечке.

Простые бедуины не знали грамоты, но Идрис был сыном шейха, о чем Анджум иногда забывала.

— Хочешь, я покажу тебе буквы?

Девочка вздохнула.

— Не надо. Я должна думать о другом.

— О чем?

Анджум было стыдно заговаривать с Идрисом о просьбе матери, но она была вынуждена себя заставить, потому что после того, как ее семья поселилась в Айн ал-Фрас, Халима забеременела. Девочка была и рада, и не рада этому. С одной стороны, у нее появится брат или сестра, но с другой — вскоре ее матери будет не до нее.

— Ты бы не мог найти для меня работу в гареме?

— Зачем тебе? — удивился мальчик.

Она не поднимала глаз.

— Потому что мы бедны, а это как-то помогло бы нам…

— Я не подумал об этом, — извиняющим тоном произнес Идрис и заметил: — Ведь я мог бы приносить тебе еду! Ты наверняка питаешься лепешками да молоком, а у нас бывает вдоволь мяса.

Анджум смутилась.

— Не надо.

Потом спросила:

— Когда ты отправляешься в школу?

Идрис нахмурился.

— Боюсь, что скоро.

— А когда вернешься?

— Когда мне исполнится шестнадцать лет.

Анджум вздрогнула. То был рубеж, отделяющий мальчика от мужчины. В этом возрасте сыновья шейхов получали право присутствовать на совете племени и… жениться.

Ни один бедуин никогда не вступит в брак с женщиной ниже своего сословия, так как заботится о чистоте происхождения будущего потомства. Кого возьмет в жены Идрис? Конечно, девушку из своего окружения — настоящую принцессу оазиса, а не ту, что ничем не отличается от других бедуинок.

— Хорошо, покажи мне буквы! — неожиданно для самой себя промолвила девочка, и Идрис улыбнулся.

С тех пор они превратились в двух заговорщиков. Мальчик чертил на песке буквы, а Анджум запоминала. Она оказалась очень толковой, чему сын шейха, воспитанный с понятием того, что у женщин ущербный ум, не переставал удивляться.

Попутно она запоминала стихи из Корана и училась понимать их смысл. А еще узнала о рае, блаженной обители, где текут «реки из воды непортящейся и реки из молока, вкус которого не меняется, и и реки из меду очищенного 6».

А что если, думала Анджум, Байсан удалось приоткрыть невидимую дверь, и она угодила прямо туда?

Идрис выполнил обещание поговорить с родными, и девочке было велено явиться в гарем шейха Сулеймана. Халима была вне себя от радости. Она выстирала рубашку дочери, вымыла ей волосы — хотя это и было огромным расточительством — и заново заплела косички. А еще Анджум нацепила на шею подаренное Идрисом украшение.

Она не желала подчеркивать свои особые отношения с сыном шейха. Просто Анджум не хотелось выглядеть совсем нищей.

И все же ей было далеко до женщин, сновавших по двору гарема: те носили на груди множество красиво вышитых чехольчиков для амулетов и разных мелких предметов, а руки иных даже были украшены серебряными браслетами и шеи — бусами из слоновой кости, янтаря, голубого и черного стекла.

Одноэтажный глинобитный дом шейха с плоской кровлей был обставлен куда беднее, чем городские дома, хотя здесь и было то, чего не увидишь в шатрах простых бедуинов: пестрые ковры и красивая утварь. Поскольку шейх Сулейман являлся главным воином племени, стены его покоев были увешаны оружием. Впрочем, на мужскую половину женщинам было запрещено заходить.

— Веди себя смирно, — напутствовала дочь Халима, — никому не возражай. Если что-то не понравится, молчи. И не поднимай глаз. Очутиться среди слуг правителя оазиса — большое счастье для таких, как мы.

Оказавшись в гареме, Анджум оробела. Старшая служанка, по-видимому, мало довольная появлением девочки, сразу отправила ее на кухню, где ей предстояло выполнять самую грязную работу.

Возле кухни-навеса стояла огромная ступка с пестиком: в ней толкли сушеные финики. Тут же на воткнутых в песок кольях висели бурдюки с водой. Внутри Анджум увидела плоские деревянные блюда, конические глиняные сосуды с ушками, горшки, деревянные подойники, каменные жернова, сплетенные из соломы сита для просеивания муки.

Неприветливая женщина по имени Данаб велела девочке взять небольшой топорик и нарубить саксаула для растопки.

Анджум пошла на край оазиса, откуда наползали гигантские песчаные языки, грозящие поглотить жилища людей.

Девочка принялась рубить причудливо скрученный саксаул. Хрупкое дерево легко крошилось, разлетаясь во все стороны белыми брызгами, однако Анджум знала, что вскоре ее ладони покроются волдырями, а горло пересохнет от жажды.

Она работала до тех пор, пока дневное светило не встало прямо над головой и саксаул не перестал отбрасывать тень и, нагрузившись топливом так, что ее почти не было видно под огромной охапкой, побрела обратно.

Анджум мечтала о глотке воды и о короткой передышке, а еще о том, чтобы ею стались довольны. Она понимала, что таким, как она, сложно заслужить похвалу: хорошо, если никто не обругает. Девочка знала, что плату (если она будет исправно трудиться) отдадут в конце луны ее матери Халиме. Сколько это будет и чем станут расплачиваться, она не имела ни малейшего представления.

Свалив саксаул возле печи, Анджум не успела вытереть лоб, как ей поручили принести воды из колодца. Но там она хотя бы могла напиться.

Взяв бурдюки, девочка направилась к источнику. Она испугалась, когда на подходе к группе смоковниц, под которыми был вырыт колодец, путь преградил незнакомый мальчик — как прежде это сделала Кульзум.

Он был по-своему красив, хотя черты его опаленного солнцем, как у всех бедуинов, обрамленного черными, как смоль кудрями лица казались слишком резкими. Он держался непринужденно, смело и, пожалуй, презрительно: последнее ощущалось в усмешке и остром взгляде темных глаз.

А еще Анджум заметила, что у него есть кинжал, как у Идриса. Значит, он был сыном кого-то из свиты шейха.

— Ты и есть та девчонка, с которой носится Идрис? — небрежно произнес мальчик.

Анджум не знала, что ответить, а потому промолчала.

— Давно хотел на тебя посмотреть. Странно, что он в тебе нашел! Кульзум говорила правду.

— Кульзум? — повторила девочка.

— Да! И лучше не попадайся ей на глаза! Потому что она только и мечтает, как бы выйти замуж за Идриса. — Мальчик хохотнул и добавил: — На тебе-то он никогда не женится. Он просто развлекается с тобой! Хотя пока еще и не в том смысле, в каком надо.

Анджум посетило крайне неприятное чувство. Она понимала, о чем говорит незнакомец. В оазисе, где вся семья ночует в одном шатре, а животные зачастую гуляют на свободе, тайна взаимоотношения полов рано перестает быть тайной.

Вместе с тем она чувствовала, что помыслы Идриса чисты. Просто в их судьбе — несмотря на разницу в происхождении, имущественном положении и поле — нашлось что-то общее.

Между тем мальчик продолжил:

— Ты слишком много о себе возомнила! И ты поплатишься за это!

— Что тебе нужно от моей сестры, Кабир? — услыхала Анджум и, повернувшись, увидела Идриса: он приближался с другой стороны.

Мальчик, которого звали Кабиром, тут же попятился. В выражении его лица промелькнуло что-то нехорошее — смесь зависти, бессилия и злобы, и девочка подумала, что у Идриса в оазисе есть враги, хотя едва ли его честное благородное сердце было способно в это поверить.

— Ничего не нужно.

— Тогда иди своей дорогой, — сын шейха произнес это властно и твердо.

Кабир убрался прочь, но при этом несколько раз оглянулся, словно шакал, которому пригрозили камнем.

— Это мой двоюродный брат и родной брат Кульзум, — пояснил Идрис. — Если он станет к тебе приставать, пожалуйся мне, хотя… завтра я уезжаю.

Кругом стоял палящий зной, но девочка ощутила, как в душу заползает холод.

— Завтра?!

— Да, — быстро произнес он и добавил: — Пойдем, нам надо поговорить.

— Я не могу, мне нужно работать; я без того задержалась! — взмолилась она.

— Тебе тяжело? — спросил мальчик.

— Нет, — солгала Анджум, — но сегодня первый день, и я…

— Приходи вечером на край оазиса, — перебил Идрис, в манерах которого появилось что-то новое. — Надеюсь, я смогу вырваться, чтобы напоследок повидаться с тобой.

Девочка молча кивнула. Она боялась, что расплачется. Он оставлял ее наедине с этой жизнью, а сам уходил в другую.

Идрис не помог ей донести бурдюки: все-таки он понимал, как должен вести себя сын шейха.

Когда Анджум вернулась на кухню, ее как следует пробрали за задержку, и, испугавшись быть с позором изгнанной в первый же день, она прилежно, ни на что не отвлекаясь, работала до самого вечера.

Ей велели прийти завтра, и она поспешила домой. Ноги гудели, руки ныли, а желудок был пуст.

Над бедуинскими шатрами поднимался густой сизый дым: женщины пекли лепешки. Девушки шли от колодца, перебрасываясь шутками с парнями, которые гнали скот. Всюду носились чумазые голые ребятишки.

Анджум нашла мать возле шатра. Халима, успевшая перемешать в большой деревянной миске муку, воду и соль, отрезала куски густого теста и, ловко перебрасывая их с одной руки на другую, придавала им плоскую форму.

Она кивнула дочери, которая присела рядом и принялась ждать, когда лепешки, положенные на изогнутые жестяные листы, под которыми горел огонь, приобретут золотисто-коричневую окраску.

Халима не стала спрашивать дочь, понравилось ли ей на новом месте, она лишь повторила:

— Старайся быть послушной. Все это — ради твоего будущего.

— Знатный человек все равно не женится на мне! — не удержалась Анджум.

— Знатный — нет. Но слуги шейха живут несравненно лучше простых бедуинов. Кто-то из них может обратить на тебя внимание.

Анджум ничего не ответила. Она боялась не успеть на встречу с Идрисом, потому схватила первую же готовую горячую лепешку и поспешила на край оазиса, обжигаясь и на ходу жуя.

Многие мужчины уже расположились возле своих шатров. Они сидели на кошмах, а то и просто на песке, скрестив ноги и попивая чай, а некоторые — кофе. Они наслаждались драгоценным отдыхом после целого дня напряженной работы, тогда как женщинам было еще далеко до покоя.

Дети хотели, чтобы их накормили, овцы и козы требовали дойки. Потому оазис был полон суеты. Полная тишина наступит только тогда, когда по усеянному звездами небу поплывет похожий на диковинную лодку серебристый лунный серп.

Дойдя до привычного места, Анджум принялась смотреть на ограниченный горизонтом мир. Сейчас дали виделись четко, не так, как днем, хотя воздух по-прежнему искрился от поднятых ветром мельчайших песчинок.

Утомленная дневной работой, девочка сидела и ждала. Ждала, когда вечернее солнце окрасит пустыню в красноватый цвет, отчего та сделается похожей на гигантское медное блюдо, когда из зарослей альфы пригонят последний скот. Когда придет Идрис.

Анджум было трудно представить, что завтра и послезавтра, и еще много-много дней он уже не появится, даже если она станет ждать его от зари дотемна.

Но сегодня Идрис пришел, причем с каким-то узелком. Остановился (девочка глядела на него снизу вверх), потом присел на корточки и развернул тряпицу. Внутри оказался великолепный кусок баранины, благоухающий приправами и еще теплый.

— Сегодня праздник в честь моего отъезда. Это тебе.

Не выдержав, Анджум вцепилась зубами в мясо. Некоторое время Идрис молча наблюдал за ней, а потом сказал:

— Прости, что не дал тебе другую работу. У меня нет такой возможности, потому что в гареме, да еще служанками, командую не я.

— Я и не заслуживаю ничего другого.

Сын шейха смотрел вдаль.

— Чего мы заслуживаем на самом деле, знает только Аллах. Деяния и помыслы каждого человека записаны еще до сотворения мира. — Он сделал паузу, потом сказал: — Не бойся Кабира. Подлые люди зачастую трусливы. Просто держись от него подальше. Береги себя. Время пройдет быстро — скоро мы снова увидимся.

Анджум подумала, что, когда он вернется, ему уже будет не до нее. Сын шейха ненадолго впустил ее в свой мир, где были стихи из Корана, причудливая вязь арабского письма, неспешные прогулки, полные смысла слова и мудрые мысли. Однако всему приходит конец.

Идрис повернулся и, как было принято, не оглядываясь, пошел назад, а Анджум немного задержалась. Зачерпнув горсть золотистого песка, она завороженно смотрела, как песчинки просеиваются сквозь пальцы и от них не остается даже следа.

Можно ли найти счастье среди пустыни? Наверное, тот, кто задумывается об этом, уже несчастлив, как несчастлив каждый мечтающий о несбыточном.

Ночью Анджум спала крепко — сказалась дневная усталость, зато утром выбралась из шатра еще до рассвета: она боялась прозевать отъезд Идриса.

Сына шейха сопровождал караван из пяти верблюдов, на первом из которых уже сидел погонщик. К седлу одного животного была привязана веревка, конец которой прикреплялся к недоуздку другого и так далее. На шее каждого из них висел особый медный колокольчик. По ритму перезвона можно было, не оглядываясь, определить, все ли в порядке в караване.

Появился шейх Сулейман, Идрис и другие мужчины, все в белых бурнусах и куфиях, сосредоточенные и строгие. Анджум впервые заметила возле губ отца своего друга резкие складки, а в его бороде — серебряные нити. Бедуины, будь они бедными или богатыми, озабоченными ли бесконечными каждодневными делами или отягощенные ответственностью за судьбу племени, старились рано.

Девочка робко стояла позади толпы женщин, чья одежда отличалась чистотой, сандалии имели сложный переплет, волосы были украшены монетками, брови подведены, ресницы насурьмлены, а ладони окрашены хной.

Служанок гарема отъезд сына шейха интересовал мало: по утрам на них наваливалось слишком много работы. Ей тоже нельзя было здесь находиться, но она умудрилась улизнуть из кухни.

Анджум показалось, что Идрис высматривает кого-то в толпе, но даже если он искал именно ее, то она стояла чересчур далеко, и ее скрывали фигуры других женщин.

Сын шейха отправлялся в город не на верблюдице, а на коне. Айне предстояло ждать возвращения своего хозяина. Он легко вскочил в седло и выпрямился, высоко подняв голову. Но хотя его осанка была чрезвычайно гордой, в нем не ощущалось высокомерия.

Анджум закусила губу, стараясь сдержать слезы. Вместе с Идрисом ее покидал дух свободы и чувство чего-то сокровенного.

Караван тронулся. Глядя на постепенно исчезавшее облако пыли, девочка начинала понимать, что общение с Идрисом было последним подарком уходящего детства. Когда он вернется, то будет уже другим. Она тоже изменится. Ее судьба должна стать такой же, как судьбы других бедуинок из бедных семей.

Анджум оставалось только надеяться, что ее не выдадут замуж до того, как Идрис приедет обратно в оазис. Отчего-то ей была неприятна мысль о том, что, вернувшись, он может увидеть ее с мужем, а то и с ребенком.

Впрочем, на все воля Аллаха. В любом случае время будет увеличивать расстояние между нею и Идрисом, которое постепенно станет неодолимым. Как это случилось с Байсан.

Миновав арабский квартал, Фернан Рандель ступил на улицу, где можно было встретить исключительно европейцев: офицеров и штатских, а также дам в светлых нарядах и изящных шляпках.

Здесь находилось несколько кафе, где любили встречаться французы. Разумеется, эти заведения отличались от тех, какие можно увидеть в Париже: они представляли собой небольшие беседки, обнесенные решетками, увитыми вьющимися растениями. Столики и плетеные кресла были очень просты, зато отсюда открывался великолепный вид на переливчатую поверхность моря. В этих кафе подавались устрицы, кофе и красное вино, которое делали монахи-трапписты, чей монастырь находился неподалеку.

Фернан замедлил шаг, прикидывая, не зайти ли в одно из таких заведений, чтобы посидеть и подумать, но тут его внимание привлекла одна из лавок, где продавались европейские товары.

В витрине сидела чудесная кукла с искусно раскрашенным фарфоровым лицом и роскошными золотистыми волосами, одетая в платье розового муслина с кружевами и лентами. Фернан не представлял, откуда здесь могла взяться такая красавица. Наверное, ее привезли из Парижа.

Париж! На мгновение майор закрыл глаза. Здесь не было ни единого дня без солнца, а там… Он вспомнил пасмурное небо, туман и прохладу, запах сырости, идущий от Сены. Он не мог сказать, хочет ли вернуться туда, но знал, что это невозможно, так же, как попасть в прошлое.

Подумав о своем детстве, в котором не было игрушек и вообще ничего своего, он решительно вошел в лавку.

Ситуация с Жаклин тревожила майора. С тех пор, как Франсуаза с девочкой едва не угодили под колеса повозки, женщина решительно отказалась выводить ребенка за пределы дома и сада. Маленькая арабка часами сидела в отведенной ей комнате или одиноко блуждала среди растений, так, словно не понимала, где находится, и Фернан все больше думал о том, что рано или поздно девочка просто зачахнет.

Новый дом оказался далеко не таким просторным, как прежний, но Франсуаза не унывала. Она обставила его без всякой вычурности, и Фернана это вполне устраивало. Женщине очень нравилось, что в саду все цвело, что там были посыпанные гравием дорожки и миниатюрный фонтан. Здесь Жаклин могла бы весело проводить время. Но маленькая бедуинка не хотела резвиться и играть.

Звякнул колокольчик — Фернан вышел из лавки под палящее солнце с куклой в руках. Почему-то он сразу решил, что ее нужно назвать Натали.

Подойдя к особняку, мужчина подумал о том, что, хотя в их доме и появился ребенок, детского смеха так и не было слышно.

Разморенная жарой Франсуаза сидела на террасе в плетеной качалке и обмахивалась веером. На вопрос Фернана, где Жаклин, она небрежно махнула рукой в сад.

Развернувшись, майор сошел с террасы. Куклу он предусмотрительно оставил на скамейке снаружи: почему-то ему не хотелось, чтобы подарок девочке вручала Франсуаза. Он желал сделать это сам. И вовсе не потому, что надеялся завоевать ее привязанность. Он просто чувствовал, что так будет правильнее.

Жаклин стояла у фонтана и, не мигая, смотрела на воду. Наверное, бесконечное движение струй драгоценной влаги казалось ей волшебным.

Фернан подумал, что когда она вырастет, станет настоящей красавицей: волосы, несмотря на то, что сейчас они коротко острижены, — блестящие и густые, кожа отливает карамелью, брови — будто нарисованные, и все лицо — как камея. И тут же задал себе вопрос: а та, другая, ее сестра-близнец, разделившая эту красоту, жива ли она?

— Жаклин! — позвал он, и ребенок оглянулся.

То, что девочка откликается на новое имя, Фернан считал большим достижением.

— Вот! — он протянул ей куклу. — Это тебе.

К его изумлению, Жаклин отшатнулась и закричала от страха. Она замахала руками, а потом закрыла ими свое лицо.

Фернан догадался, в чем дело. Девочка никогда не видела кукол! Если она и играла, то с какими-то тряпочками, палочками и камушками. У него защемило сердце, и он произнес как можно мягче:

— Не бойся! Она не настоящая. То есть настоящая, но не живая. Но и не мертвая. Это игрушка. Ее зовут Натали. — Несколько мгновений Фернан мучительно соображал, что можно делать с куклами, а потом сказал: — Ты можешь раздевать и одевать ее, причесывать, кормить, разговаривать с ней. Заботиться о ней. Сделать своей подружкой. Ты способна сама вдохнуть в нее жизнь.

Он посадил куклу на скамейку возле фонтана, надеясь, что через какое-то время Жаклин перестанет бояться и заинтересуется игрушкой.

Растерянный и огорченный, Фернан вернулся на террасу.

— Я купил Жаклин куклу, но она ее испугалась, — признался он жене.

Франсуаза не удивилась. Она сказала:

— Нам с ней не справится. Домашнее образование не поможет. В лучшем случае мы получим плохо обученную обезьянку. Потому я решила отдать Жаклин в закрытое заведение. В пансион.

Фернан едва не потерял дар речи.

— Ты хочешь отправить ее в Париж?!

— В Париж? — Франсуаза фыркнула. — Я сама никогда не была в Париже! Нет. Я узнала, что такой пансион только-только открылся здесь, потому что многие дамы хотят уберечь своих дочерей от влияния армейской среды, да и от местной культуры. К ведению занятий и воспитанию детей привлечены монахини и несколько светских воспитательниц.

— Но Жаклин — не европейка. Она даже не знает французского! Ее не примут.

— По документам она — наша дочь. К тому же мы щедро оплатим ее воспитание и обучение.

— Но как ты сумеешь объяснить все это в пансионе?!

Франсуаза сверкнула глазами.

— Не было случая, чтобы я что-нибудь не придумала.

— Но если она вырастет не в нашем доме, а в закрытом заведении, тогда тем более никогда не признает нас за родителей, — задумчиво произнес Фернан.

— Мы станем навещать ее по воскресеньям и забирать к себе. К тому же не существует вещей, которые нельзя внушить человеку. Тем более, если за дело возьмутся монахини. Кстати, они приобщат Жаклин к новой вере. Пройдет время, и ты убедишься, что я была права.

— Не знаю, — с сомнением промолвил майор, и Франсуаза призналась:

— А еще я боюсь арабских слуг. Они с легкостью признают в ней свою. Если кто-то из этих женщин заговорит с Жаклин?! Я не могу вечно прятать от них девочку.

Пользуясь своим служебным положением, Фернан взял в охранники молодого солдата. С садовником и конюхом все тоже устроилось, а вот найти женскую прислугу из числа белых было практически невозможно, потому каждый день в дом являлись две молчаливые, облаченные в длинные одежды, обвешанные дешевыми украшениями женщины с мрачным взглядом черных глаз. Они быстро, хотя далеко не всегда хорошо, выполняли порученную им работу и уходили, получив несколько мелких монет.

Всякий раз после этого Франсуаза заговаривала с мужем о том, чтобы нанять белых слуг.

— Где я их возьму? — разводил руками майор.

— Выпишем из Франции.

— Да кто сюда поедет! К тому же нельзя нанимать людей, не глядя. В этом случае не стоит полагаться ни на какие рекомендации.

Пока супруги разговаривали, оставшаяся одна девочка опасливо разглядывала куклу. Жаклин пугало неподвижное лицо игрушки, ее немигающие глаза. Сперва ей почудилось, будто этот мужчина, говоривший на ее родном языке, но как-то странно произносивший слова, зачем-то принес ей мертвого ребенка!

Его объяснения показались правдивыми: кукла была и настоящей, и не настоящей, и не живой, и не мертвой.

В этом мире, куда маленькая арабка попала неизвестно как, все вещи казались непонятными и странными. Белые люди называли ее Жаклин, но девочка чувствовала, что прежде у нее было другое имя. И что она жила в совершенно ином месте.

Приблизившись к скамейке, Жаклин осторожно дотронулась до игрушки и быстро отдернула руку. Гром не грянул, и ничего не произошло. Тогда девочка пощупала платье куклы, провела по ее волосам. Подружка? Но что толку от вещи, которая все равно тебе не ответит! Жаклин знала, что такое забота, но разве кукла в чем-то нуждалась?

Вздохнув, девочка присела на корточки. Между ней и Натали существовало нечто общее: они обе были одинокими в этом саду, в этом доме, в этой жизни.

Жаклин встала, взяла куклу и прижала к себе. И тут же почувствовала, что ей стало намного легче.