Принцип Нильса Б.

Файл 33: боль

Тоска пришла через два дня. До этого были на даче. А когда приехали, я больше не выходил из комнаты.

Лежу на койке. Очень, очень плохо мне. Музыка лишь подчеркивает мое состояние. Тяжело, тоскливо, и никого нет рядом, с кем можно было б поделиться.

А все вокруг покойно, ничто мне не грозит, но на душе так тяжко! Там смутно, там пасмурно, там грязная пелена — плесень дней. Что со мной? Что гнетет меня? Одна ли разлука? Осознание потери счастья, а потому осознание ненужности будущих дней (ведь только счастливые нужны жизни)? Или есть еще что-то такое, что подспудно сидит во мне, и мутит, мутит меня? Наверное, обида — на несправедливость жизни. За что меня так резали, кромсали? За то, что в своем недолгом счастье смел забыть, что существует боль, что существует разлука? Так простите меня, ведь живу впервые на земле…

Оказывается, это не только слова: почувствовал горе — это живое существо, которое поселяется в тебе, шевелится, ворочает свои щупальца — вот здесь, в груди, — вздымается муть души, мешая гниль души… Как плохо мне, как муторно и тошно…

И приходит мысль. Мысль о том, что не устою: перед жизнью, перед ее грубостью, беспощадностью, непрощаемостью.

Хочется успокоиться, очень хочется успокоиться. Остатки чувств бьются во мне… стукаются о темные стены — стены очерствелой души. Царапают и кровоточат… Я очень устал… Еще немного и все пройдет. Лишь сердце будет глухо ворочаться. Остальное свернется в комочек, забьется до следующего момента — когда станет невтерпеж. А сейчас надо избыть свое горе. Оно рвется вовне. Слишком велико оно — ему тесно в груди.

Я беру ручку, вырываю лист — написать в далекую Пермь. Но получилось все иначе. Хотел словами, а вышло стихами.

Слова рождались в муках, горе выдавливалось ими — сукровицей души, пеплом души. Слова не поспевали за мыслью — выдирались вслед с корнем, с мясом, и впечатывались в лист клетками мозга, впитывались обрывками нервов… И когда не находилось того, одного, единственно нужного — хотелось стонать! — плавились мозги — в подреберье подпирало. Не хватало глоточка воздуха, чтобы вдохнуть и выдохнуть — судорожно сжимались челюсти и яростно грыз, вгрызался в ручку — трещала пластмасса…

И когда прочел эти корявые, но неподдельные; по-детски наивные, но искренние, рожденные в муках строчки, то в душе моей осталась пустота…

Я лег спать, очень болела голова.

А стихи лежали на столе, на исчирканном с обеих сторон листке, под изломанной, раскрошенной ручкой…

(дописано после разговора с отцом)