Привет с того света

Валерий Суси

Привет с того света

(роман в четырех частях с предисловием и эпилогом)

Предисловие

Что такое вера? Если под этим понимать не только веру в Иисуса Христа, а более того, понимать, что множество людей на земле поклоняются другим богам? Веру, вообще? Веру одних, что мир произошел от обезьяны и веру других, что начало всему положил Всевышний? Веру в разум; в то, что красота спасет мир; веру в то, что цивилизация погубит сама себя? Что такое вера в коммунизм, капитализм, фатализм, гуманизм? Вера в собственные силы, в астрологию; в магию; в то, что черная кошка, перебежавшая дорогу - к несчастью? Вера в Кашпировского или вера в медицину? Вера, что компьютер заменит книгу? Что постмодернизм "убьет" реализм, что символ есть - смысл? Что смысла, вообще, нет ни в чем? Что, наконец, Вам полезней отдыхать в Крыму, а не на Рижском взморье?

Что же, это такое? Вера - в таком широком понимании?

Это - свобода выбора! Вот что это такое! Может быть, единственная реальная привилегия индивидуума.

Свободный вольный выбор! Право думать так, как человеку позволяют его знания, опыт, воспитание, культура, природа, менталитет, способности, разум и интуиция.

Именно - право думать! Верить!

Но следует помнить и различать разницу между тем, что человек думает, во что верит и о чем свободно высказывается и тем, что составляет суть его дел.

Дела могут быть осуждены, если они не благовидны! Но ни мысли, ни убеждения, ни вера! Потому что они - интеллектуальная собственность индивидуальности и рождены свободным духом!

Да, искусство - не только волеизъявление автора! Оно еще обладает и силой воздействия и способно поколебать чьи-то взгляды и убеждения (если это так, то какова же, тогда, цена этих взглядов и убеждений)?

Так что же делать тем, кто предпочитает не испытывать силу собственных убеждений, не доверяет им, и спешит объявить "бесовским" все, что не согласуется с их представлениями?

Очень просто! Можно выключить телевизор, книжку можно выбросить в мусорное ведро, а выставку - обойти! И нет проблем!

А потому, позвольте, дать Вам искренний совет: если Вы настроены судить мысли, а не дела и по Вашему "Своду законов" вольный выбор есть преступление, то отложите, теперь же, этот роман! Людям же, набожным и чувствительным к своей вере, я рекомендую это сделать со всем уважением к ним и со всей настоятельностью!

Этот роман, простите - не для Вас!

Автор.

Часть 1

Неприятности, почему-то, не выносят одиночества и, если обрушиваются, то непременно скопом. Точно, как банда малолеток.

Народ, вдруг, потерял интерес к товарной бирже. Крупные фирмы постепенно захватывали рынок и предлагали товар прямо со своих могучих складов, разбросанных по всей окружности кольцевой дороги.

Филимонов ничего не смыслил в финансах и ценных бумагах. Он даже не находил в себе сил заставить себя вникнуть в их хитроумное движение. (К огорчению, из комсомольского прошлого не удалось прихватить с собой, почти, никаких практически-полезных знаний, которых потребовал свободный рынок).

Мало того, в результате какого-то просчета в совершении одной из последних сделок, он оказался должен, весьма, кругленькую сумму в виде каких-то неустоек. Серьезные и грубоватые мужчины названивали по вечерам и обещали "включить счетчик".

В довершение, Маша сломала ногу. Беспомощно прыгала по квартире, как подраненная птица. Пару раз Филимонов попробовал "надраться", но оба раза его так терзало похмелье, так выворачивало кишки, словно, там орудовал лопатой кочегар - по ошибке, вместо паровозной топки.

- Тебе же не двадцать лет, - укоризненно напоминала жена, - Пожалей хоть сам себя!

- Все, Маша, все! Больше не буду! - клялся Филимонов.

Звонки становились навязчивей и угрожающей. Нужно было что-то предпринимать. Срочно.

- Обратись к Дрозду, - посоветовала Маша. - Вы же друзья. А у него ведь остались большие связи.

Дрозд был частым гостем все то время, три или четыре года, пока находился в должности районного прокурора. Должно быть, ему было нелегко. Выглядел обычно умотанным и раздраженным. Приходил поздно, когда Маша спроваживала дочь в постель и будь на его месте кто-то другой, то давно был бы отучен от этой привычки. Дрозду прощалось. Раздражение, которое он приносил с собой, было похоже на грязь, скопившуюся за день у рабочего на стройке. Оно и смывалось так же легко, как легко смывается грязь под упругими струями воды. Только вместо душа требовалась невзыскательная кухонная атмосфера, бутылка коньяка и старый друг напротив.

Коньяк (неизменно "Белый аист") и лимон Дрозд всегда приносил с собой. Молча проходил в кухню, выкладывал все это на стол, усаживался сам и закуривал. Все молча. Словно, пытаясь дать время раздражению раствориться в дружеском тепле.

Филимоновы привыкли и воспринимали "явление" без тягостного ощущения неловкости. Дрозд был "свой". А "своих" мы воспринимаем такими, какими они есть. Не задумываясь о том, что и всех остальных следовало бы воспринимать так же. Нет. От остальных мы требуем полного понимания, уважения к себе, внимания, часто подчинения. И ничего ни кому не хотим прощать.

Есть умные, а есть хитрые. Умные, знают об этом - хитрые не догадываются. Хитрые принимают свою способность к интригам, намекам, сплетням - за ум. Им невдомек, что все их ухищрения видны умному, как пятнышко на белой рубашке. Нет. Они обожают оскорблять, унижать, упиваться чужой кровью. Тогда они довольны и горды собой. Когда им это удается. С умными - не получается. Не умеют хитрые переиграть умных.

Дрозд был не глуп, а Филимонов не любил интриг. Получалось удачное сочетание. При таком сочетании можно дружить сто лет и ни разу не поссориться.

Рост у Дрозда был баскетбольный. При том, тощ - неимоверно. Кончик удлиненного носа свисал, пытаясь дотянуться до верхней губы и напоминал удилище. Бесцветные глаза. Намеченные, но не выполненные до конца, брови. С тем же скупердяйством подошла природа к оформлению его головы: реденький волос чуть прикрывал яйцевидный череп. Он не был любимцем женщин. Пока не начинал говорить. Зато, когда "включался" и начинал "искрить", "разводить костры", "поддавать пару и жару", моментально переключал внимание всех дам, без исключения, на себя. Он мог взять пустяковину и превратить ее в занимательный рассказ. Мог извлекать на свет сокровенное и интимное, что, обычно, люди держат при себе и говорить об этом так, что никто из присутствующих не испытывал смущения. С ним охотно дружили и приглашали в гости наперебой. Он вежливо благодарил, но в гостях бывал редко. Предпочитал филимоновскую кухню.

Два года назад долетел слух, что его уволили из прокуратуры. К слуху, как значок к пиджаку, был прикреплен разговор о какой-то недоказанной взятке.

Объявился он месяца через два, почти ночью и слегка "под градусом". И то, и другое было ему не свойственно. Однако, "Белый аист" и лимон, как всегда, оказались в его дипломате.

Дрозд улыбался и переводил изучающий взгляд с Филимонова на Машу.

- Знаю. Знаю, что говорят в связи с моим увольнением. Все это ерунда! Придет время, и я Вам расскажу все детали. А пока выражусь, может замысловато, но, по сути, верно. Если в банку, с пожирающими друг друга тараканами, случайно запрыгнуть кузнечику с радостным желанием прекратить междоусобицу, то на какое-то мгновенье кровавая бойня, действительно, стихнет. Ровно настолько, сколько потребуется, чтоб разодрать непрошеного гостя в клочья и "смолотить" его со всеми потрохами. Больше мне добавить нечего. Пока, нечего. Когда-нибудь, вернемся к этому разговору.

Филимоновы, естественно, не настаивали. Как бы не были близки люди, всегда нужно оставаться чутким и не вторгаться (на правах друга) туда, куда Вас не звали. Потом он опять пропал на пару месяцев. Пришел замотанным и раздраженным, как раньше, но это была какая-то иная замотанность и иное раздражение. Оно не смывалось. Дрозд принимал прежние позы, заводил прежние разговоры, садился за тот же стул, в том же месте, втягивал носом запах кухни, словно, надеясь вызвать прежние ощущения. Не получалось. Визиты становились реже. Иногда, звонил по телефону. Как будто, что-то, искал. Не находил. Последние полгода они и вовсе не общались.

- Позвони Дрозду! Ну, хотя бы, ради приличия. Узнай, что у него нового, - настаивала Маша.

Трубку сняла Татьяна, и Сергей недовольно поморщился. Жена Дрозда, художник по рекламе, недолюбливала его и не считала нужным это скрывать. Сначала Филимонов пытался разобраться в собственном поведении (Что не так? Не очень то приятно появляться в доме, где Вас демонстративно терпят).

Но, как он не напрягался, как не старался проанализировать свои поступки, речь, выражения, манеру здороваться, пить кофе, сморкаться, прояснить ситуацию не удавалось. "Черт с ней", решил, наконец, Сергей, но с того времени находил тысячи уловок избегать приятельского дома. Георгий вел себя отстранено. В упор не замечал конфликт. (Это, при его то, профессиональной наблюдательности!) Лишь, однажды, и то, косвенно, он осторожно приблизился к этой теме. Филимонов в тот раз начал жаловаться на дочь. На непонимание, на то, что у нее "странные" интересы.

- Ее, даже, наша отечественная история не интересует.

- Ну и что? В нормальной стране обыватель не знает имен политиков. Какая разница? Сегодня один, завтра другой. Ни моральные ценности общества, ни строй от этого не меняются. Обыватель - -это и есть средний класс. Основная единица классического государства. На нем, на обывателе держится мир. Разве человек рожден для того, чтоб устраивать заговоры, перевороты, революции? По своей природе? Нет, конечно. Это все фантазии шизофреников. Человек на земле для того, чтоб любить и воспитывать детей. Нет ничего более мудрого, чем простое счастье обывателя. Не любит Наташка историю? Читает непонятные книги? Да, ради Бога! Она ведь не принимает наркотики, не пропадает по ночам со шпаной? И, насколько мне известно, не курит, что сегодня уже само по себе - достоинство. Старик, ты счастливый отец. Но глупый. А я вот, вроде, не дурак, а отцом мне, видно, не быть, - закончил он, вдруг, грустно. И, поколебавшись, добавил:

- Танька то моя - никогда не родит.

Филимонов сочувственно вздохнул, но ничего не сказал. "Может быть, в этом и кроется причина Танькиной вздорности", - подумал.

С усилием, загнав инъекцию беззаботности, Сергей поздоровался и спросил Георгия.

- Щас. - Филимонов взглянул на вытянутый змеей телефонный шнур. Не он ли прошипел только что?

- Привет, Жора!

- Привет!

- Как твои дела? Как поживаешь? Что-то давно тебя не видно и не слышно.

- Все нормально. Как твои дела?

- Мои? А вот мои, как раз, не очень. Если честно, то совсем плохи.

- Что случилось?

Сергей долго, со всеми подробностями рассказывал обо всем, что произошло за последние полгода. Чувствовал, что на другом конце его слушают с неподдельным интересом, несмотря на то, что не было уточняющих вопросов, а только равномерное "Ясно" или "Понятно".

- Значит, говоришь, три тысячи "баксов"? - с бухгалтерской точностью подвел черту Дрозд.

- Да. Три тысячи.

- У меня таких денег нет, Серега. Но можно попробовать одолжиться. Ты как завтра располагаешь временем?

- Моя беда в том и заключается, что теперь я постоянно располагаю временем.

- Понятно. Тогда так. Встречаемся завтра, в девять утра. Улица Правды, 24. Ты, конечно, знаешь это место?

- Конечно. Там редакция "Комсомолки".

- Не только. Одним словом, встречаемся там. В девять.

Когда Леня, с бородой, которая могла бы на миг вывести из равновесия самого Маркса, появлялся в коридорах редакции, начинался переполох, сравнимый с появлением лисицы в курятнике. Через несколько минут все стихало в напряженном ожидании. Сотрудники газет замирали, вслушиваясь в неторопливые шаги и заговорщицки переглядывались.

Леня знал ответы на все вопросы. Даже тот, кто не знает ни одного ответа, ни на один вопрос, выглядит предпочтительней. Сомнение говорит о том, что у человека есть духовный резерв. Он способен к развитию. Отсутствие сомнений - есть признак интеллектуального застоя.

Но, сверх того, Леня был пророком. Может быть, в средние века люди умели благодарно внимать пророчествам и, возможно, Нострадамус пользовался уважением и любовью сограждан еще до того, как помер. А, возможно, он был непроходимым занудой, чумой, от которой шарахались в разные стороны и забивались в первую попавшуюся щель. Точно, как от Лени.

Филимонов и Дрозд, ничего не подозревая, шли по пустынному коридору навстречу коренастой фигуре.

- Вам кого? - уверенно остановил их Леня, зажимая под мышкой внушительную деловую папку. (Не иначе, как генеральный директор акционерного общества).

- Мы к Воробьеву, - ответил Дрозд и оценивающе взглянул на Леню.

- Очень хорошо! Позвольте, представиться. Леонид Сизов. Философ.

Ничего не оставалось делать, как назвать себя.

- Я, кстати, то же, к Воробьеву. Так что, нам по пути, - заявил Леня и, не смущаясь, поменял направление движения на противоположное.

На вежливый стук никто не отвечал. Дрозд прибавил агрессивности и принялся терзать дверную ручку. Нетерпеливо.

- Мы же договорились, - громко возмущался он, - Мы же вчера обо всем договорились. Это никак на него не похоже. Что за ерунда?

И в этот момент троица явственно различила осторожные шаги за дверью.

- Это ты, что ли, Георгий?

- Ну, конечно, я. А кто же еще?

- Минуточку.

Щелкнул французский замок, и дверь распахнулась. На пороге стоял улыбающийся круглолицый человек. Спортивный ежик. (Утренние пробежки, гимнастика, холодный душ). Однако, уже в следующее мгновение лицо человека преобразилось. Арлекин превратился в Пьеро. (Никаких пробежек по утрам, никакой гимнастики и никакого холодного душа).

- Что с тобой? - не удержался Дрозд.

- Зуб, - простонал "Пьеро". Подпирая правую щеку, он метнулся в угол и понуро юркнул на свое рабочее место.

Георгий уселся в глубокое кресло. Рядом безмолвно опустился на стул Филимонов. Философ остался посреди комнаты и свободной правой рукой обшаривал собственные карманы.

- Вот, - он выложил на стол упаковку таблеток, - Помогает от любой боли. Примите, Саша. Как рукой снимет!

Воробьев, словно, только что увидел Леню.

- А, это Вы. Здравствуйте. С чем пожаловали на этот раз?

- Да, Вы примите таблеточку. Сразу станет легче.

- Вот это, вряд ли. Не стоит беспокоится. Уже проходит. Так что у Вас?

- Да, так. Есть один интересный проект.

- Слушаю Вас, - покорно сказал Воробьев. По опыту, он знал, что лучше дать Леониду выговориться и не перебивать. А потом, исходя из обстоятельств, найти вариант, позволяющий мирно завершить беседу джентльменским отказом.

Леня подсел почти вплотную, не выпуская из рук папку, и профессионально приступил к делу.

- Все мы с облегчением перевели дух, когда рухнули ложные коммунистические догмы, фальшивые ценности и бесплодные идеи. Не так ли? Появилась надежда, что общество способно очиститься от прошлого и обрести твердую почву под ногами. Начать Великое духовное возрождение! Пугающую пустоту советского человека необходимо наполнить русским православным содержанием. К сожалению, церковь не улавливает стремительных перемен. Высшее духовное начальство консервативно. Оно пытается достичь целей теми же средствами, что и сто лет тому назад. Церковное руководство довольствуется тем, что увеличилось число прихожан, а церковная касса активно пополняется. Они не хотят видеть, что вера превращается в моду. Что нательный крестик интимный и святой символ, носят вместо украшения, напоказ. Не потому ли теперь, перед тем, как взять в руки автомат, убийца сначала креститься? Обществу нужны подвижники. Люди, которые своими благородными делами способны привлечь внимание. Только личный пример самоотверженных людей может разжечь истинную искру веры. Я хочу организовать массовый велопробег в Иерусалим. К святым местам! Это стало бы заметным событием. Не сомневаюсь, что оказало бы огромное влияние на людей. Необходима, конечно, поддержка средств массовой информации. Велопробег должен быть ярко освещен в печати. Естественно, не обойтись без помощи спонсоров.

Леонид вскочил и возбужденно прошелся по кабинету.

- Ну, как? Что Вы на это скажите? - Он обвел присутствующих опасными глазами. Словно, к ним был присоединен искрящийся бикфордов шнур.

- А почему бы Вам не обратиться с этим проектом в Московский патриархат?

- Ну, я же объяснил. Церковное начальство не готово к таким современным способам популяризации религиозных идей, - он вернулся на место и добавил, Кроме того, я там уже побывал.

Минут десять все сидели молча, и наблюдали за сосредоточенным выражением лица Воробьева. (Ставка верховного главнокомандования).

- Хорошо, Леонид! Я могу Вам гарантировать самое пристальное внимание прессы к велопробегу. Выступить спонсором, однако, мы не сможем. В настоящее время дела издательства, увы, далеки от благополучных. Я очень сожалею!

Воробьев ткнул пальцем в "Тихий океан" и раскрашенный, как пасхальное яйцо, глобус - закружило. Воробьев космонавтом облетал землю и разглядывал замысловатые очертания континентов.

- Общество гибнет! - вскочил Леня, - Неужели и Вы этого не видите? Если мы сегодня не будем вкладывать деньги в духовное совершенствование народа, то нас всех завтра ожидает катастрофа.

- Отчего же? Мы, именно, вкладываем деньги в духовное развитие народа, издавая книги - духовную пищу.

- Что Вы издаете? Какую духовную пищу? На прилавках одна муть, сплошная порнография и насилие. И Вы это называете духовной пищей?

- Отчего же? Мы пропагандируем принципы правового государства, демократии и гуманизма.

- Правовое государство, демократия и гуманизм как тройка, семерка и туз! Если у кого-то объявляется пять раз кряду, то можно не сомневаться перед Вами мошенник.

- Леонид! Простите, но мне, кажется, что Вы сгущаете краски. Что говорить? В России теперь трудные времена. Но бывало и похуже, если вспомнить историю. Тем не менее, я вижу свет в конце тоннеля и верю, что, в конце концов, и у нас, в России, человек сможет стать счастливым.

- Счастлив тот, кто не стремится к счастью. Впрочем, Вам все равно этого не понять.

Леонид решительно двинулся к двери и, не обернувшись, вышел.

- Извините, господа! Но Вы видите, что творится? Может быть, я против православия на Руси? Да, я - готов Вам признаться, мужики, сам сделал все, что мог, чтоб поверить в Бога! И покрестился, и Евангелие на ночь под подушку клал, и в церковь ходил. И что? Чувствовал себя, как последняя бездарность на профессиональной сцене. Жалким и смешным. Нет. Уж лучше, мне оставаться в своей роли. Вы, кстати, сами не обратились к Богу на волне всеобщего прозрения?

- Я не принимаю участие в массовых компаниях. Из принципиальных соображений, - сказал Дрозд.

- А мне, если честно, как-то, не до того, было, - дополнил Филимонов, Кроме того, я всегда воспринимал религию, как некую идеологию, выгодную классу церковнослужителей. Так же, как идеологию рабовладельцев, феодалов, капиталистов и коммунистов. Только коммунисты не поняли, что церковь не нужно было отвергать. Нужно было ее поставить себе на службу.

- Ты когда до этого дошел? - искренне подивился Дрозд.

- А, пока, год на диване валялся.

- Тебе бы на эту тему с "нашим" философом побеседовать, - усмехнулся Воробьев, - Но Вы заметили, однако, как плавно поменялись местами атеисты и верующие? Воинственный атеизм уступил место агрессивному православию! Вера в Бога превращает верующего человека в обладателя "единственно верного учения", которое немедленно сказывается на его поведении. Надменное желание поучать, наставлять и все это на фоне совершенно оскорбительной снисходительности. Гордыня атеиста - карлик в сравнении с гордыней верующего, прикрытой, для виду, смиренностью.

- Но тип занятный, - отметил Филимонов.

- "Тройка, семерка и туз" - это он закрутил лихо, доложу я Вам, восхитился Дрозд.

- Это он может! Мужик, он, конечно, оригинальный. Но! - Воробьев элегантно подвесил паузу на кончик указательного пальца, - Но! В одном он мучительно однообразен! Все его проекты - это замаскированное выманивание денег у простодушных людей. Всегда!

- А мы, вот, не маскируясь, пришли просить у тебя денег, - в лоб заявил Дрозд, - Но, поскольку не считаем тебя простодушным, готовы принять деньги на твоих условиях.

Георгий согнал улыбку с лица и уже без всякой иронии, рассказал о деле. Опять закружился глобус. Опять унесло хозяина кабинета в космическую беспредельность.

- Хотите выпить, мужики? - неожиданно предложил он.

Дрозд неуверенно покосился на друга.

- Ты, как?

Филимонов отрицательно мотнул тяжелой, как гиря, головой.

Когда вместо ответа предлагают выпить, это равносильно отказу. А пить за неудачу совсем не хотелось.

Леня, однако, не спешил подальше от того места, где ему, только что, подпортили настроение. Из здания он вышел, но, там, у входа и застрял, подперев к стене рыжеволосого журналиста Василия. Методика "оцепления", по всей видимости, была разработана тщательнейшим образом. Василий беспомощно озирался, хоть и знал наперед, что ожидать помощи от коллег в этой ситуации наивно. Все равно, что кричать "Караул!" в два часа ночи на городском пустыре.

Заметив Дрозда, он заволновался, угадывая в нем свой шанс на спасение. Дрозд человек посторонний, рассудительный, а самое главное - жесткий.

- Жора! Привет, дорогой! - Последний раз Василий вкладывал столько нежности в короткую фразу лет десять назад. "Я люблю тебя!" - говорил он тогда одной хладнокровной девице - настоящей русской красавице! Она посмеивалась. Она мечтала принять участие в конкурсе красоты, стать первой и покорить Голливуд! В результате, ей удалось провести две недели в ялтинском Доме отдыха "Актер". Вместе с еще одной претенденткой на королевскую корону они "обслуживали" очень известного и, конечно, избалованного эстрадного певца. Тем дело и кончилось. Парадокс! Но женская красота редко делает ее обладательницу счастливой.

- Здорово, Вася! - Георгий протянул ему длинную, как китайская граница, руку. Так, что Лене пришлось уступить часть "завоеванной территории" и перегруппировать силы, ввиду изменившейся обстановки.

- А как Вы относитесь к теперешнему показу по субботам фильмов Тарковского? - выпустил он одиночный, для проверки, выстрел.

- Упрощенно, - съязвил Дрозд.

- То есть? Не понял.

- Стараюсь не смотреть. Что тут не понятного?

- Можно полюбопытствовать, по какой же причине?

- Да, по той простой, что больно мудрено и неинтересно.

- Ну, извините! Неужели Вам не ясно, что это шедевры мирового кино?

- Не ясно.

- Не ясно, что это не массовый ширпотреб для идиотов? Что эти фильмы заставляют думать, размышлять о глобальном? Что они сотканы из ассоциаций, полутонов, намеков, символов? Может быть, Вам и Феллини не нравится?

- Совершенно верно. Не нравится. Что мне до чужих ассоциаций? Порыв ветра, треск поломанной веточки, грозовой раскат, стихи под дождь - все это не может во мне вызвать те же ощущения, те же ассоциации, какие, например, испытывал тот же Тарковский. Моя индивидуальная память и мой индивидуальный опыт вызывают во мне мои индивидуальные ассоциации, которые никому другому не понятны и неинтересны. Что касается глобального, философского, так для того существует другой жанр. Кто мешает изложить свои философские взгляды в специальном трактате? Зачем "нагружать" зрителя интимными деталями собственных переживаний?

- Вы хотите опустить искусство до уровня обыденного сознания. Чтоб все было просто, как в городской бане. А еще Велимир Хлебников говорил, что смысл заключен в самом слове. Люди способны восторгаться музыкой, сочетанием звуков! И не нуждаются в пояснениях.

- Господа! Господа! - решил вмешаться Василий, - Давайте, согласимся, что Тарковский - гений! Если, уважаемый Леонид, так на этом настаивает... Почти, как Пушкин, но в кино! А какая между ними разница? Пушкин гениален, потому что говорит о сложном, и все его понимают. Тарковский гениален, потому что, тоже говорит о сложном, но его никто не понимает.

- Вы очень сильно заблуждаетесь, господа! Тарковского понимают гораздо больше людей, чем Вам это кажется. Он - обладатель святой тонкой души христианина. Кто не ощущает божественной благодати, тот, конечно, не в состоянии постичь идеальную мысль Тарковского.

- В чем же она, по-вашему, заключена? - вогнал гвоздь Георгий.

- В любви, - смиренно ответил Леня, - в той самой любви, которая позволяет верующему видеться с Богом.

- Вы хотите сказать, что видели Бога?

- И не один раз! Я трижды был на небесах!

Наступило неловкое молчание. Никто не знал, что можно сказать человеку, трижды побывавшему на небесах.

Три тысячи долларов, туго перетянутых желтой резинкой, заняли место на обеденном столе, в центре, куда, обычно, ставят рождественского гуся, если ставят, вообще. Но впечатление от гуся не шло ни в какое сравнение с тем, что испытал Филимонов при виде американских денег, на которые, при желании, можно было бы купить целое гусиное племя.

- Откуда? - опешил он.

- Борис Львович дал.

- Борис Львович? Этот прохиндей? - изумился Сергей.

- Почему прохиндей? - спокойно возразила Маша, - О таком директоре только мечтать можно.

- Да, он же гребет только под себя! Разве не так?

- Человек умеет жить. Это так называется. И, кстати, другим не мешает. Ты бы лучше, Сережа, не встревал туда, где тебе многое не ясно. Там своя "кухня".

- Да, ладно, ладно! Это я так, к слову.

- Это не все. Борис Львович сказал, что может помочь тебе с работой.

- С какой работой? Откуда ему знать, какая работа мне требуется?

- Да, пойми ты, Борис Львович - мудрый дядя! Он знает.

- Хорошо. Какую работу он предлагает?

- Кладовщиком. На продуктовой базе.

- Черт возьми, но я же не умею воровать?

- Научат, - усмехнулась Маша.

Филимонов подхватил рассеянно бутерброд с сыром и тягуче, по-коровьи, начал пережевывать кусок, словно, вместе с ним хотел "пережевать" обе новости.

Когда неопытный химик заполняет содержимое колбы случайными веществами, могут последовать непредсказуемые реакции. Нечто, подобное испытывал Филимонов. "Баксы" завораживали, хотелось помять упругую кожуру купюр, пересчитать их, но не хотелось выказывать нетерпеливость при Маше. С другой стороны, происхождение денег непонятным образом настораживало и вызывало смутную досаду. Предложение Бориса Львовича, с которым он был едва знаком, посодействовать в трудоустройстве, как инородное вещество, плохо усваивалось и отторгалось другими веществами, вызывая взрывоопасное побулькивание. Ко всему этому примешивалось зудливое желание немедленно позвонить кредиторам и уже сегодня освободиться от их угрожающей опеки.

- Наверно, мне надо согласиться, - неуверенно произнес Сергей, - Ты как думаешь?

Вопрос из тех, на который мы всегда знаем ответ.

- А почему бы нет? Не понравится, можешь уйти!

- А эти три "штуки"? Их же, как-то, возвращать надо...

- Не беспокойся. Считай, что это - долговременный льготный кредит. Беспроцентный. В торговле есть свои писаные и неписаные правила, свои секреты. Пусть тебя это не волнует.

- А тюрьмой тут не попахивает? - не сдержался Сергей.

- Да, нет, конечно, - рассмеялась Маша.

Душистый аромат "бабьего лета" сгинул за ночь. Еще, накануне, вечером Сергей засиделся на ближнем пустыре, вслушиваясь (больше создавая видимость) в бестолковщину соседа Николая, дородного владимирского мужика. Они неторопливо пили пиво, покуривали и поплевывали.

Дворник жег сухие листья. От костра завивался матовый шлейф дыма. "Вот он, дым, сейчас рассеится и, как в сказке, предстанет передо мной послушный и всесильный джин. Что я ему скажу? - подумал Филимонов, - Сбегай, дружище, за пивом и, не сочти за труд, прихвати соленой рыбки! Вот что, я бы ему сказал".

Николай, по русской привычке, жаловался на жизнь. (Американец, например, никогда этого делать не станет, он будет выставлять напоказ отполированные зубы, словно, предпродажная лошадь и демонстрировать успех, неизменный, как снежная вершина Монблана).

Сосед проклинал власть; рассказывал какие-то подробности о начальнике цеха, где он работал; предсказывал неминуемую стычку, которая, по его словам, обязательно произойдет во время праздничной октябрьской демонстрации. Иногда, он замолкал и делал затяжной глоток пива. На толстой шее, похожей на водопроводную трубу, было невозможно обнаружить кадык, который при нормальном анатомическом строении служит сигналом прохождения жидкости через горло. "Труба" же никак не реагировала на вливание. Труба, как труба. Довольно фантастичное зрелище! Сергей, искоса, наблюдал за процессом. До самого конца. Пока Николай не отбрасывал небрежно пустую бутылку в кусты. За спину.

Пропуская мимо ушей большую часть того, что сообщал ему сосед, Филимонов, тем не менее, не забывал сочувственно поддакивать.

Приближался день сорокапятилетия. Отмечать или не стоит? В последний раз он приглашал гостей на день рождения пять лет тому назад. На круглую дату. Тогда было весело. Может быть, все-таки, устроить небольшое торжество? Полоса неприятностей, кажется, благополучно миновала. Бандитские звонки прекратились. Появилась недурная работа. "Не мечта поэта", но не досягаемая без протекции. Появились деньги. Не без "душка". Но это проблема для принципиальных, для тех, кто из всех масок, выбрал себе маску "честного парня". Где они, кстати, эти "честные парни"? Разве что в Кремле? Почему то, вспомнилась физиономия Чубайса. (Физиономия "наперсточника", как не маскируй!) Филимонов рассмеялся.

- Ты чего? - удивился Николай, - Он же, всерьез, так сказал.

- Да, я понимаю. Извини. Так, вспомнил кое-что.

Да. Вполне можно устроить скромную (собственно, почему скромную?) вечеринку. Жизнь налаживается, все не так уж плохо складывается. Появилось почти забытое ощущение из "советского времени", ощущение размеренности и предсказуемости. Словно, каким-то чудом, вернулась на прежнее место случайно выброшенная привычная мебель и встала точно так же, как раньше.

А утром через окно потянуло сыростью. Сергей подошел закрыть форточку. Шел дождь. Женщина в синем плаще плавно поднималась в воздух и легко опускалась по другую сторону громадных луж. Казалось, ее перемещает в пространстве разноцветный, подрагивающий на ветру, зонт.

- Ты что не спишь? - услышал он голос жены.

- Осень.

- Что, что?

- Осень началась.

- Да, - равнодушно согласилась она, - Ложись. Спи.

Сергей подлез под одеяло и понял, что уже не заснуть.

- Справлять день рождение или нет? Ты как думаешь?

- Справлять.

- А кого пригласить?

- Дрозда, Виктора с Надей. Можно Мартовицких.

- Мартовицких нельзя. Они в Атланте.

- Где?

- В Атланте. В Америке. Уже год.

- А я и не знала, - без удивления сказала она, - Слушай, а может, пригласим Бориса Львовича?

- Ну, уж нет! Будет твой день рождения - приглашай. А на мой - не надо!

Маша откинула одеяло и встала.

- Все. Сон ты мне перебил. Теперь уже не заснуть, - сказала она, стягивая ночную сорочку. Мелькнул профиль поникшей груди с заостренным кончиком оранжевого соска.

Обещания, которые мужья дают своим женам, часто выполняются с той же точностью, с какой выполняются обещания политиков перед народом. Клятвенное заверение - никогда больше не притрагиваться к спиртному, вырывается у мужчины только наутро, в тот момент психологического и физического упадка, когда он, строго говоря, не способен в полной мере отвечать за свои слова. "Частичная дееспособность" - если употребить юридическую терминологию.

Филимонов не откликался на беспорядочные предложения "составить компанию". По-другому, в России нельзя. Иначе, не успеешь оглянуться, как дойдешь "до ручки". Однако, убежденным трезвенником он, так же, не был. Совершенно не пьющие люди, особенно, те из них, для кого этот факт являлся предметом гордости (признак - самодовольство) вызывали в нем противоречивые чувства. Уважение к рациональному мышлению и презрение к тому, что рациональное мышление подавляет простые человеческие эмоции.

Был у Филимонова один знакомый, отношения с которым никак не классифицировались по обычной схеме: задушевный друг, близкий приятель, надежный товарищ. Может быть, из-за разницы в возрасте. Дмитрий Иванович готовился встречать семидесятилетие. Жил одиноко на своей подмосковной даче, все реже и реже, выбираясь в Москву. "Суета надоела" - объяснял, - "Да и люди тоже". Невысокий, худощавый, он никогда не жаловался на здоровье и, вообще, не вел себя по-стариковски. Только что женским полом не увлекался! (Жена умерла лет двадцать назад). До пенсии Дмитрий Иванович преподавал криминалистику в Академии МВД. Известный профессор! По какой то партийной обязанности, он часто навещал райком, где они и познакомились. Само по себе это обстоятельство, конечно, не могло привести к каким-то особым отношениям, но случилось так, что Филимонов неожиданно помог профессору.

Поступила в райком анонимка. (По тем временам бумажонка опасная). Неизвестный автор докладывал, что профессор берет взятки от претендентов на ученое звание; пьет горькую до того, что на следующий день не в состоянии проводить занятия; содержит любовницу.

Филимонов не то, чтоб не поверил во все перечисленные грехи профессора (стандартный набор, как подарочный комплект для бритья), а просто не захотел "топить" симпатичного человека. Дмитрий Иванович всегда был уравновешен, предупредителен, а самое главное, вел себя так, что никто не мог бы догадаться, что перед Вами знаменитый ученый, почетный член зарубежных Академий и международных ассоциаций. Такое поведение свойственно тем, кому не требуется больше доказывать интеллектуальную состоятельность. Поскольку явление это исключительно редкое, оно замечается всеми. У одних, как ни странно (а, может быть, и вовсе не странно) это вызывает зависть и раздражение; у других - симпатии.

Одним словом, Филимонов взял да и позвонил в тот же вечер профессору на квартиру. И тут же оказался приглашенным в гости.

Дмитрий Иванович жил уже тогда один.

- Жена живет в Ростове. Но мы не разводимся. Нет необходимости, - счел нужным прояснить семейное положение профессор.

Филимонова же поразила однокомнатная квартира, которую занимал "светило" с мировым именем.

- Мы разменяли квартиру. Мне досталось это, - сказал он без сожаления.

Комната напоминала городскую библиотеку. Стеллажи с книгами до потолка. Художественная литература напрочь отсутствовала. Все по криминалистике и философии.

- Романы, как видно, Вы не читаете?

- Раньше читал. Теперь, действительно, не читаю. Некогда.

- А мне, казалось, что криминалисты увлекаются дедективами.

- Нет, только не это, - засмеялся профессор.

Дмитрий Иванович, не спрашивая, поставил на стол бутылку водки и закуску. "Значит, анонимщик не так уж не прав", - подумал Филимонов и "опрокинул" рюмку, не пытаясь даже "поломаться" для виду.

- Так что у Вас за дело, о котором Вы не захотели говорить по телефону?

Сергей Павлович рассказал все как есть, без утайки.

- Почти, правда, - подтвердил обвинения профессор, - Ко мне приходит много народу. Некоторые приносят диссертации, просят помочь. Я не отказываю. Интересно наблюдать, как зреет мысль. Талант без творческого общения погибает. Ему необходима питательная среда, толчки извне. В какой то мере, я и являюсь этим самым толкателем. Нет, диссертаций я ни за кого не пишу. Но идеи подбрасываю. Благодарят. Не без этого. Пью лучшие коньяки, хотя предпочитаю по-русски - водку. И насчет пьянства - почти, правда. Употребляю. Иногда, на утро и с похмельем борюсь. Наверно, кто-то замечает. Но лекций по этой причине - не пропускал. Любовница то же есть. Светлана Федоровна зовут. Молода, красива. Замуж за меня не собирается, а то я бы развелся. Пусть и со скандалом в партийной организации. Так что все близко к правде, дорогой Сергей Павлович! А вот Вам, за Ваш визит ко мне, я глубоко признателен! Благодарю!

- Пожалуй, неприятности могут быть. Я, к сожаленью, такие вопросы не решаю.

- Не беспокойтесь. Не в первый раз! И в КГБ писали, и в МВД, и в Политбюро. История известная.

- Вот как?

- Да, Вы не удивляйтесь. У нас ведь, как? Если не наследишь там, где не надо, то никто тебя и трогать не будет. Хочешь взятки бери, хочешь водку ведрами пей! Только ходи по нужной тропке. Вот я, пока, с той тропки, видать, не сбился.

Филимонов засиделся до ночи, "приняв на грудь", в итоге, пол-литра. (За второй он, сам же, бегал в ближайший ресторан).

С тех пор, между ними, установились своеобразные отношения. Раз в году профессор звонил и говорил: "А как, насчет того, чтоб по сто грамм?" И Филимонов никогда не отказывался. Профессор выглядел одиноким и заброшенным, как безымянная могила. Но, однажды, как-то, к слову, сказал: " Знаете, когда я начал терять друзей? Когда у меня начались настоящие успехи. Люди не переносят чужих успехов". Потом Дмитрий Иванович ушел на пенсию и переехал на дачу. Телефона там не было, и Филимонов ввел новое правило. Прихватывал водку и ехал наугад. Не было случая, чтоб промахнулся. Иногда, оставался на ночь. Тогда разжигали камин и сидели до утра.

- Давненько, Маша, не бывал я в Г. - примерно, так, начинал "подъезжать" Филимонов к жене, когда появлялось желание "забуриться" на профессорскую дачу. Желание "умотать" из города, из дома, от семьи, хоть на день-два возникало регулярно. Попытка справится со стрессом с помощью "перезагрузки жизненной прграммы". Сравнение из компьютерной области. Как только "умная машина" попадает в тупик, начинает беспомощно щурится и моргать, или застынет безнадежно, ее "вырубают" ненадолго, отправляют на секунды в состояние "клинической смерти". Это и есть перезагрузка.

- Потом опять три дня "болеть" будешь, - сказала она таким тоном, как если бы: "Опять на три дня дождь зарядил". Маша догадывалась, что поездки к профессору были больше, чем обыкновенная пьянка. Она давно заметила, что, потом, после "того", Сергей становился спокойней, внимательней и добрей. Значит, ему это надо. Значит, не стоит препятствовать.

- В пятницу поеду.

Филимонов предпочитал пятницу. День накануне выходных. С двухдневным резервом времени для мобилизации физических сил.

В тот день он ушел с работы сразу после обеда. Решил зайти в парикмахерскую, а оттуда, прямиком, на Ярославский вокзал. Толстушка-парикмахерша ловко манипулировала инструментами.

"Как врачи попадают ей в вену"? - подумал Филимонов, наблюдая за движением мясистых рук, по локоть обнаженных.

Помещение парикмахерской было крохотным. Два кресла. Однако, второго работника на месте не было. Несоразмерная помещению, отопительная батарея протягивалась, почти, от одной стены до другой и выдавала такую порцию тепла, что клиент, вполне, мог бы раздеваться до трусов.

Филимонов быстро вспотел и мучительно дожидался окончания стрижки. Расплатился. На улицу вышел измученным, заглатывая свежий воздух стаканами. В магазине, куда он зашел за водкой, неожиданно закружилась голова. Да так, что пришлось прислониться к стене. Он испуганно провел ладонью по влажному лбу. "Нехорошо! Ой, как, нехорошо! Не сердечный ли это приступ?"

- Налейте-ка мне томатного сока, - обессиленно попросил он продавщицу, экономя силы на слове:"Пожалуйста".

Немного полегчало. "Может не ехать?" Но на улице "вентиляция заработала", задышалось ровней. "Прошло, кажется. Наверно, просто переутомление. Тем более, надо ехать на дачу, поближе к природе".

В электричке опять прошибло. На этот раз, ухватистей, одновременно с ознобом. Филимонов вытянул ноги, откинулся на спинку сиденья, замер. Народу было мало, и на него никто не обращал внимания. Сергей Павлович закрыл глаза и подумал: "А, может, это - конец? Кранты? Смерть не имеет привычки советоваться и не предоставляет "последнее слово обреченному".

- Что ты, Танька! Да он тогда меня просто убьет! Ты не знаешь его характер. Это твой Мишка - теленок! А мой, чуть что - по рогам! - как сквозь сон, доносился чей-то пронзительный голос.

- Не-е. Мишка меня пальцем не трогает. А пусть только попробовал бы! Я б ему сама, тут же, утюгом про меж глаз! Он знает. Нельзя мужикам поддаваться. Тогда и ценить будут. Я так специально, иногда, глазки кому строю. Пусть поревнует. Все на пользу.

- Ты б с моим пожила да глазки построила! Враз без глазок то и осталась...

Потом слова сбились в кучу, и Филимонов перестал улавливать их смысл. Так солдаты, расстроив ряды, бегут в панике с позиций и не понять уже, где первая шеренга, где - последняя. Все перепуталось.

Он очнулся в тот самый момент, когда электричка дернулась и стала набирать ход. За окном отчетливо промелькнуло название станции. "Его" станции.

- О, черт! Проворонил!

Филимонов напрягся и приготовился выйти на следующей остановке. Железнодорожная ветка была ему знакома. Там, дальше, профсоюзный санаторий. Там он не раз отдыхал. Показалась станция и электричка, с некоторым усилием и скрипом, затормозила. Он вышел на воздух. Еще мгновенье и электричка испарилась.

Сергей Павлович стоял совершенно один на безлюдном перроне. Ни одной живой души! Вокзальчик станции, чуть больше общественного туалета, был незнаком. Филимонов мог бы поручиться, что никогда прежде, здесь, не был. Интересно то, что на том месте, где должно было быть название станции, ничего, ровным счетом, не было. Он дважды обошел вокзальчик вокруг, потрогал входную дверь (она оказалась запертой). Постучал в окошечко кассы. Никого! Как не искал, не сумел обнаружить расписания. "Видно, какая-то новая промежуточная станция. И, видать, появилась недавно. Не обустроена еще".

Он ощутил приближение нового приступа недомогания и растерянно оглянулся. Увидел свежевыкрашенную (не в зеленый, обычный, а почему то - в красный цвет) скамью. Расстегнул куртку, освободил ворот рубашки. Дрожь усиливалась.

- Кажется, Вам требуется помощь?

Прямо перед Филимоновым стоял человек. Респектабельный мужчина в черном пальто и черной шляпе. Из деталей лица запоминалась толстая, слегка вывернутая, нижняя губа и блестящие, как у иога, сверлящие глаза.

- Мне? - переспросил хрипло Филимонов, - Да. Мне нужна помощь.

Вспоминая потом этот первый момент знакомства, вопрос незнакомца и собственный ответ, он придет к убеждению, что речь шла не о медицинской помощи. Не только о медицинской. Он вспомнит, что сразу почувствовал, что слово - "помощь" прозвучало в вопросе с каким то тайным смыслом, подтекстом. Потому то и переспросил, что почувствовал. А самое главное, он в своем ответе, то же заговорил о "помощи", имея ввиду не просто врачебную, а какую то другую, ему самому непонятную. С каким то неясным странным смыслом. При этом и незнакомец, и он, оба понимали, что говорят о "помощи" в том, другом смысле. Незнакомец улыбнулся.

- Минуточку! Сейчас все будет в порядке! - Он приложил пухлую ладонь к взмокшему лбу Филимонова, - Еще минуточку!

Затем он резко убрал руку и отступил на шаг, как художник от мольберта после заключительного мазка кистью.

Дрожь прекратилась моментально. Серегей Павлович неуверенно пощупал голову. Никаких признаков боли! Он глубоко вздохнул и облегченно выпрямился.

- Спасибо! Вы, наверно, врач?

- В некотором роде.

- Не знаю, что это было. Но, сказать честно, я перепугался. Подумал сердечный приступ.

Мужчина оглядел быстро, но цепко, скамейку, провел пальцем по шершавой поверхности и, убедившись, что краска засохла основательно, присел рядом.

- Инфаркт Вам не грозит, не беспокойтесь. Даже несмотря на то, что физкультуру, как видно, Вы игнорируете, курите и не прочь пропустить стаканчик-другой. Только не подумайте, что я это говорю в осуждение! Так, к слову! Я сам в жизни не делал гимнастику, курю с четырнадцати лет, а пью ежедневно.

Он вытащил небрежно из внутреннего кармана плоскую мельхиоровую фляжку.

- Глотните!

Сергей Павлович влил в себя изрядную дозу.

- Коньяк?

- Вроде того, - незнакомец, в свою очередь, сделал так же внушительный глоток, - Степан Степаныч! - представился он.

- Филимонов, - (через паузу) - Сергей Павлович.

Они молча повытаскивали сигареты, зажигалки и закурили. Каждый обслужил сам себя, не пытаясь опередить друг друга в вежливости и предлагая "лишний огонек".

- По-моему, Сергей Павлович, Вы, как и я, не особенно высокого мнения о людях? - неожиданно, и без всякой привязки к предыдущему разговору, спросил Степан Степаныч.

- Я? - удивился Филимонов, - Да, нет. Пожалуй, я хорошо отношусь к людям.

- Ну, да! - как бы спохватился Степан Степаныч, - Вы добрый, справедливый и честный человек. К Вам все хорошо относятся, Вас любят и Вы любите всех. Все человечество!

Степан Степанович не скрывал иронии, но в его интонации не было и грамма раздражения. Нет. Он, словно, рассуждал вслух. И рассуждал добродушно, и снисходительно. Филимонову стало, как-то, неловко.

- Вы нарисовали сейчас какую то идеальную картину. Так, наверно, не бывает. Но я, действительно, считаю себя достаточно порядочным человеком, чтоб не вызывать ненависти у других.

- А Вам не приходило в голову, что чужая порядочность, именно, и вызывает ненависть?

- Нет. Я как то не встречался с подобным, знаете ли.

- Вам никогда не приходилось терпеть клевету?

- Приходилось, конечно! Но я научился переносить ее.

- Клевету переносить трудно. Правду - то же. Причем, правду значительно трудней. Вам приходилось красть?

Вопросы Степан Степановича совершенно не вписывались в привычные рамки, но отчего то воспринимались, как самые обычные. Невинный такой разговор, чтоб "убить" время.

- Приходилось ли мне красть? - нерешительно переспросил Филимонов, - Да я краду, можно сказать, каждый день! - вдруг выпалил он, испытывая радость и прилив сил.

- Замечательно! - обрадовался Степан Степанович, - А как часто приходиться завидовать тем, кто успешней Вас?

- Всегда! - торжественно произнес Сергей Павлович.

- А разве Вам никогда не хотелось кого-нибудь задушить, например?

- Хотелось! Конечно, хотелось! И не раз! - Филимонов был почти счастлив! Он ипытывал сумасшедший восторг!

- Теперь, представьте себе роскошный зал консерватории, - продолжал довольный Степан Степанович, - Концерт классической музыки. Одохутворенные лица зрителей. Кое у кого от избытка чувств влажные глаза. Кажется, здесь царит само добро в своем естественном обнаженном виде. Посмотрите только на ту даму! Вот на ту, в первом ряду! Она прикладывает шелковый платочек к тонкой переносице. Видите? На ней розовая кофта...

Сергей Павлович покорно посмотрел в сторону, куда простерлась упрямая рука Степан Степановича и, действительно, увидел красивую женщину в розовой блузке. По ее лицу скатывались нежные слезы.

- Знаете, кто это? Впрочем, откуда Вам это знать? Она ведущий инженер на одной крупной фабрике. Директор выехал в Израиль. Она может занять его место. Но на него претендует Галина Ивановна - начальник планового отдела. И что Вы думаете? Не далее, как вчера, эта красивая женщина, Валентина Романовна, побывала в Главке и сообщила руководству о "приписках", которые совершала конкурентка. Самое интересное, однако, то, что "приписки" делались с ее собственного ведома и одобрения. Как Вам это нравится? Или, например, ее сосед справа? Брюнет с печальными глазами. Видите?

Да. Филимонов видел брюнета. Показалось, даже, что брюнет мельком взглянул на него, Филимонова.

- Пару месяцев назад приятель сказал ему, что его последняя картина (брюнет - художник) вышла бледненькой, не получилась. Что Вы думаете? Правильно. Он возненавидил приятеля. Картина, между прочим, действительно дрянь! Стоит ли продолжать? Возьмите любого из этих милых людей и перенесите из этого волшебного места в будничную нашу, суетливую жизнь. Поддакивайте и соглашайтесь! Но не перечьте и уж ни в коем разе не обнаруживайте свой ум! Иначе, приобретете врагов! Потому что, все они превыше всего ценят собственное мнение. Они взбухли от амбиций, как клопы, перепившиеся чужой крови!

Степан Степанович встал и зрительный зал консерватории моментально исчез. Но Филимонов был уверен, что ведущий инженер фабрики лукаво усмехнулась на прощание.

- И после этого, Вы скажете, что хорошо относитесь к людям?

- Нет, дорогой Степан Степанович, Вы правы. Не скажу!

- А, признайтесь, о себе самом, до сих пор, до этого разговора, Вы то же думали по-другому?

- Признаюсь.

- Глотните! - протянул фляжку Степан Степанович.

Сергей Павлович "от души" приложился. Он чувствовал себя необыкновенно раскованным и свободным.

- Подобные мысли я встречал у Дейла Карнеги. Только выраженные с большой деликатностью.

- А, Карнеги - старый лицемер! Он то прекрасно знает цену человеческой морали. Вы заметили то презрение, которое он испытывает к человечеству? Он ведь обучает притворству, обману. Пособие для мошенников! Если кто-то вдруг начнет усердно расхваливать Вас, так не спешите "развешивать уши". Знайте, что скорее всего, перед Вами тип, "объевшийся" накануне советами последнего циника.

- Мне, честно сказать, показалось, что он, как человек верующий, искренне желает добра людям.

- Верующий в кого?

- Как в кого? В Бога, естественно.

- В какого Бога?

- В того самого, - Филимонов обескураженно ткнул пальцем в небо.

- Друг мой! У мусульман свой Бог, у буддистов, кришнаитов - свой, у евреев - свой, у православных то же свой. Можно назвать еще десятки сект и учений, и везде свой, особенный образ Бога. Какого из них Вы имеете ввиду?

Сергей Павлович растерялся. Вопрос, бесхитростный на первый взгляд, поставил его в тупик.

- Вижу, что об этом Вы не задумывались. Мне же, хотелось подчеркнуть, что то, что, кажется, очевидным христианину, не кажется очевидным мусульманину. И нет никаких оснований отдавать преимущество Христу перед Аллахом, если, конечно, Вы в состоянии быть беспристрастным.

- Я атеист, Степан Степанович. Но, как было бы хорошо, если б лучше, был - верующим! Жить и не бояться смерти, быть уверенным в собственной вечности! Это же счастье!

- Это - самое большое несчастье! Представьте себе бестелесную душу, светящийся одинокий сгусток сознания в беспредельном пространстве, обреченный на вечное созерцание? Что может быть ужасней для человека, в котором главное - это его страсти?

- Может быть, Степан Степанович, Вы и формулу смысла жизни постигли?

Степан Степанович затрясся от смеха.

- О чем Вы говорите, друг мой? Не уподобляйтесь умникам, возомнившим, что они гении и щеголяющими друг перед другом своими открытиями. Эйнштейн так же далек от истины, как папуас с дикого острова. Нет никакой формулы смысла жизни! Есть хаотичное непредсказуемое движение космоса. И все, - он протянул в очередной раз Филимонову фляжку. (Об этом Сергей Павлович, то же, потом будет вспоминать с удивлением: содержимое фляжки, как будто, не уменьшалось, несмотря на частое употребление).

- Но если нет никакого смысла жить, то почему бы не покончить с собой?

- Глупейший, простите, вопрос. Вот Вы - неверующий и, как я понимаю, не имеете представления о смысле жизни. Так отчего же, сами, до сих пор не повесились? И, кстати, никто не спешит на тот свет по этой причине. Да и не причина это, вовсе. Все рождается и умирает в свой срок. Это и есть гармония природы.

- Разве факт гармонии природы не подсказывает, что кто-то должен был ее придумать?

- Та гармония, которая нас окружает, всего лишь необходимость поддержания жизни. Без этого не было бы и самой жизни и рассуждений о гармонии. Сто миллиардов лет тому назад не существовало самой земли. Хаотичное движение молекул в бесконечном космическом пространстве постоянно моделирует, создавая бесчисленные сочетания и комбинации. Планета, подобная Земле могла появляться и исчезать миллионы раз, не зарождая жизни только потому, что не доставало какой-нибудь одной "мелочи", "пустячка", вроде, саранчи или попугая "Какаду". А когда все сошлось, как в пасьянсе, тогда и созрели условия для жизни. Так что, наблюдаемая нами гармония - это одна из причудливых космических комбинаций.

- Но как объяснить происхождение самого космоса?

- Существованием рациональной идеи! Эта рациональная идея и создает гармонию в природе и в космосе. Она же создает гармонию и внутри самого человека, "назначая" моральную грань, "последнюю меру" как качество для сохранения баланса. Человек - часть этой самой гармонии. Поиск гармонии, смысла жизни и попытка разгадать происхождение разума - это то же, что попытаться увидеть вселенную "из-за ее пределов". Но все это не имеет никакого отношения к религиозным фантазиям людей, к загробной жизни и прочей чепухе! Примитивное воображение заставляет человечество думать о Земле, как о центре Вселенной, а о себе, как ценном божественном создании. Бог привязан к Земле и кровью повязан с людьми. Тогда как и Земля, и жалкие проблемы тех, кто ее населяет - это отдаленная слабая вспышка. Как намек на молнию! Возникшая из хаоса, она в хаосе исчезнет, унося с собой глупые и самонадеянные представления атеистов и богопочитателей. Все рождается и умирает в свой срок. Без следа!

- Значит, смысла жизни нет?

- Этого я не говорил, - улыбнулся Степан Степанович, - Я сказал, что человеку не выпрыгнуть из пределов Вселенной.

- Да, да! Я вас понял! Просто к этой мысли трудно привыкнуть. Нужно, что-ли, время для адаптации.

- Друг мой! Даже, в раю нужно время для адаптации!

- Сергей Павлович! Откуда Вы вчера ко мне заявились? Да в таком, простите, непотребном виде?

Дмитрий Иванович стоял возле дивана, на котором распластался Филимонов и улыбался.

- А-а-а, что произошло? Я ничего не помню. Ради бога, извините! Филимонову было стыдно и страшно, - Что я вчера натворил?

- Ничего особенного! Не пугайтесь так! Где-то перебрали "лишнего". Меня называли Степан Степановичем и допытывались, откуда мне известно о существовании некоей Валентины Романовны, работающей где-то ведущим инженером. Ничего страшного. Немного развлекли моих гостей. Да. Ко мне приехал приятель из моих бывших учеников. Живет в Германии, преподает. Он с женой, очаровательной немочкой. Да, Вы не волнуйтесь! Она была в восторге от знакомства с Вами. Вы ее очень заинтересовали!

- О-о-о! - простонал Филимонов.

- Честное слово, все нормально! С кем не бывает? Но вот расслаблялись Вы вчера, явно, в не цивилизованной обстановке. Это я говорю, как бывший криминалист. Слой грязи на обуви, почти неприметные бурые отпечатки на брюках указывют на то, что, скорей всего, Вы были где-то на стройке и неосторожно присаживались на кирпичи.

- Как называется станция, следующая сразу за вашей? - спросил Филимонов, предчувствуя неожиданный ответ.

- Как и раньше - Т. А что случилось?

- Вчера я проморгал остановку и вышел на следующей. Но это была не Т. Это была неизвестная мне станция без названия. Там я и познакомился с этим самым Степан Степановичем, прелюбопытнейшим, кстати, субъектом, именем которого Вас вчера и величал.

- Сергей Павлович, уверяю Вас, что за станцией Г. следует станция Т. и никакой другой между ними не имеется. Это совершенно точно!

- Но, как же? Где же тогда я вчера оказался?

- Увы! Ничем не могу Вам помочь! Кроме предположения, что Вы побывали на какой то стройке.

Филимонов уже сидел, прикрывшись одеялом и ощущал полную неспособность соображать.

- Ладно! Одевайтесь, приводите себя в порядок и будем завтракать.

Дмитрий Иванович приветливо взмахнул рукой и скрылся за дверью. "Что за чудеса?" Подробности вчерашнего вечера возникали с неумолимой отчетливостью. Филимонов припоминал не только детали разговора, но ясно "видел" выражение лица собеседника и "слышал" его интонации. "Это невозможно! Не может быть, чтоб все это родилось в моей голове. Эта станция? Она существует. И Степан Степанович существует!" Он схватил брюки и стал их рассматривать. "Да. Вот, еле заметный, бурый след. Действительно, похож на след от кирпичей, если на них посидеть. Значит, была скамейка, выкрашенная в красный цвет? Степан Степанович даже попробовал ее пальцем. Ему показалось, что она достаточно высохла, и тогда, он то же присел. Все сходится!"

Филимонов в задумчивости одевался.

- Сергей Павлович! Вы готовы? Мы Вас ждем.

- Да, да! Иду! - он пригладил беспомощные остатки волос и, преодолевая смущение, вышел в гостиную.

За накрытым столом, помимо Дмитрия Ивановича, сидел подтянутый мужчина в очках. Несмотря на расслабляющую дачную обстановку, на нем был одет темно-синий отменный костюм, кремовая рубашка и дорогой галстук в тонкую полоску. Приятная блондинка (зеленая блузка) сидела рядышком.

- Ну, что ж, давайте, на всякий случай, повторим процедуру знакомства еще раз. Судя по недоуменному взгляду нашего друга, это будет не лишним. Сергей Павлович! Прочь сомнения! Здесь все свои!

По-русски Марта говорила свободно.

- А, говорят, русский - трудный язык! - удивился Филимонов, - Как Вам удалось овладеть языком в таком совершенстве?

- Очень просто. Я родилась в Саратове. Русский - мой родной язык. С немецким дело обстоит гораздо хуже, - рассмеялась она.

- Извините, за мой вчерашний вид.

- Ничего, ничего! Не беспокойтесь! - искренне поспешил вставить Константин Андреевич, - это бывает, это по-русски, а потому нам близко и понятно.

- Ну, и как там, в Германии живется? - обрадовался Сергей Павлович возможности сменить тему.

Муж и жена переглянулись, как бы решая и договариваясь о том, кому из них взять слово для ответа. Своеобразная форма взаимоотношений между близкими людьми, передача мыслей на расстоянии, этакий семафор или азбука морзе. В результате "контакта" Константин Андреевич перевел глаза (как переводят железнодорожную стрелку) на Филимонова и начал неспешно (не рассказывать), а размышлять, постепенно набирая ход и переходя к выводам. (Опять же, как железнодорожный состав, которому дали зеленый свет, и он осторожно тронулся, увеличивая скорость. Кроме того, мелькнула догадка: локомотив - он, Константин Андреевич, а Марта - прицепной вагон, который и отцепить не трудно...).

- Что такое эмиграция? Что лежит в основе эмиграции? Каковы побудительные мотивы человека, решившегося бросить все, что ему было родным и близким и кинуться в неизвестность? Что определяет такое поведение: решительность или отчаяние? А, может быть, решительная отчаянность? Я живу в Германии почти пять лет, но мое положение несколько отличается от положения беженцев или репатриантов. Я там - ВРЕМЕННО! Кроме того, у меня нет проблем с языком и работой. Другими словами, ничто не мешает мне наслаждаться немецкой точностью, аккуратностью, сервисом и уровнем благополучия, который, конечно, не идет ни в какое сравнение с тем, что мы имеем здесь, в России. Что касается беженцев и репатриантов, - он выразительно глянул на жену, - то у них отношение к происходящему иное. Побудительным мотивом для эмиграции служит неустроенность на Родине. И в этом смысле, эмиграция - -всегда драма! От добра - добра не ищут! Это верно! Большинство переселенцев не в состоянии устроиться на работу. Высокий уровень безработицы, плохое знание языка, низкий уровень квалификации, возрастная "дискриминация". А жизнь на пособие очень скоро теряет ту привлекательность, которая, по наивности, существовала в некоторых головах, - он опять покосился на Марту, - Запад богат, но живет экономно. Впрочем, потому и богат. Безработный не голодает, но ведет себя в магазине очень осмотрительно. Его покупательная способность, в сравнении со среднестатистическим немцем, находится на крайне низком уровне. На том же уровне располагается его общественный статус. Бюрократическая система (бесконечные хождения по чиновникам в качестве просителя) превращает безработного в безропотное, переполненное страхом, существо. Он боится не так поступить, сделать что-то не вовремя, не понять, ошибиться, а в результате оказаться в "черном списке". Увеселительные заведения и развлечения ему не по карману. Свобода "свободного" мира стоит дорого. А если платить нечем, то свободой становится то, что остается за вычетом исполнения законов, правил, инструкций и распорядка проживания в доме. Свобода безработного - это крохотный островок, размером, как раз, со след ребенка.

- Позвольте, одну реплику по существу вопроса? - поднял руку Дмитрий Иванович.

- Конечно, конечно, - резко ударил "по тормозам" Константин Андреевич.

- Я хотел только заметить, что если кто-то думает, что на необитаемом острове - неограниченная свобода, то он жестоко ошибается. Необитаемый остров - тюрьма, ограниченная размерами острова.

- Костя нарисовал довольно мрачную картину. Хотя во многом - правдивую. Но не все так безнадежно. И работу находят, и детей рожают, и развлекаются. Это то же есть, - воспользовалась паузой Марта.

- Но, дорогая, это такой мизерный процент, который не может отражать объективного положения. Или ты не согласна с тем, что представленный мною образ безработного типичен?

- Я не отрицаю того, что есть люди, которые, именно, так воспринимают эмиграцию. Но немало таких, кто относится к своему положению по другому, менее чувствительно и более рационально. Они исходят из принципа сравнения своего прежнего уровня благосостояния и того, которое получили в Германии.

- Но это же некорректное сравнение! Можно быть богачом по отношению к московскому "бомжу", и быть бедняком в сравнении с обычным немецким бюргером. Другое дело, "наш" человек непритязателен и довольствуется малым. Он, действительно, более или менее сносно переносит отсутствие денег. Но сколько сил ему приходиться тратить, чтоб ослабить натиск ностальгии? Для многих явилось откровением, что родной язык, оказывается, гораздо больше определяет национальную принадлежность, чем запись в паспорте.

- Зато наши дети будут полноправными немцами! И будут жить в нормальной стране! - подвела черту Марта, не задерживаясь на "неудобных" вопросах.

- Вот и прекрасно, - поддержал ее Дмитрий Иванович. Он откупорил бутылку водки и водил ею над столом, как миноискателем.

- Костя! Ты на прежних позициях непогрешимого трезвенника?

- Увы! Дмитрий Иванович! По-прежнему.

- А Вы, Марта?

- Я - не против. Только чуть-чуть.

- Надо ли этот вопрос задавать Вам? Впрочем, я его уже задал, обернулся он к Филимонову.

Сергей Павлович "закосел" быстро, как это и происходит, обычно, если пить с утра, на второй день после принятия лишней дозы. Константин Андреевич вызывал неприязнь. Умный, расчетливый, успешный, довольный собой. В этом безукоризненном костюме, при галстуке. Ко всему прочему - трезвенник. Все вот в Германии перебиваются кое-как, от ностальгии мучаются, а он - "на белом коне", победитель! Ничто ему, видите ли, не мешает наслаждаться немецкой точностью, аккуратностью, сервисом. "Натуральный сноб", - заключил Филимонов.

- Константин Андреевич! Как Вы относитесь к критике в собственный адрес? Вас когда-нибудь критикуют? - спросил он, как то, безотчетно.

- Естественно. Вот типичная ситуация. К Вам, мило улыбаясь, обращается кто-то: "Вы не обидитесь, если я Вас немного покритикую?" Какая, обычно, реакция? "Конечно, конечно, покритикуйте меня, пожалуйста!" И с таким видом, будто Вас чем-то очень обрадовали. Смотрите, мол, я для критики открыт со всех сторон, вот он, какой я! У меня на этот счет несколько другое мнение. Потому, иногда, на подобный вопрос могу ответить и отрицательно. Поясню. Критика - это право. Но не то право, которым обладает избиратель; а то, каким владеет, например, судья т.е. право авторитетно и ответственно решать вопрос. И профессионально. Декларативные заявления, никак не мотивированные, вряд-ли, могут претендовать на то, чтоб их признали за критику в полном смысле. Другое дело, если я вижу, что критикующий прекрасно понимает предмет (тут не перепутаешь) и осознает ввиду своего профессионализма право на критику. Тогда хоть и без радости ( а чему, собственно, радоваться?), но с искренним любопытством готов его выслушать. Как правило, такая критика очень конкретна, точна и убедительна, а потому исключительна полезна. Можно ли обижаться в таком случае? А, может, наоборот - быть благодарным судьбе, что она оказалась так благосклонна и ты получил эту порцию критики? А мог и не получить...И по-прежнему не знать, что... Вот, примерно, так я отношусь к критике.

- И в Бога, Вы, конечно, верите?

- Конечно, верю!

- И Вам нравится Феллини, Тарковский и Сокуров?

- Совершенно верно!

- И "Черный квадрат" Малевича Вы считаете достижением искусства?

- Несомненно!

- И, пожалуй, одной из великих исторических фигур считаете Герострата?

- Герострата? - изумился Константин Андреевич, - А причем тут Герострат?

- Извините! Это я так, к слову. Герострат, тут, действительно, не причем!

- Сергей Павлович! Костю врасплох застать трудно. Он "калач" тертый! Скажите лучше, отчего Вы вчера так ополчились против человечества? Чем человечество провинилось перед Вами? - как всегда, добродушно и не обидно, спросил Дмитрий Иванович.

- Встретил я одного престранного субъекта, - неуверенно начал Филимонов, - И состоялся между нами довольно любопытный диалог.

Он намеревался рассказать о случившемся со всеми подробностями, опустив лишь свое радостное признание в каждодневном воровстве. Но, вдруг, вся эта итория показалась ему скучной и неинтересной. Пропало всякое желание говорить.

- Вот я и оказался, видимо, под впечатлением этого разговора. Еще раз, прошу прощения!

- Но, все-таки, в чем выразились странности Вашего собеседника? заинтригованно спросила Марта.

- Да, нет. Ничего особенного. Мне показалось. Надо учесть мое вчерашнее состояние.

- Друзья! Не будем пытать моего старого приятеля, - выручил проницательный профессор, - Давайте, посудачим лучше о наших "Кремлевских мечтателях".

- Борис Львович пригласил нас в гости, - сказала Маша и, опережая любые возможные возражения, добавила, - На этот раз даже не пытайся уклониться. Мы уже обо всем договорились.

Ставить перед фактом - прием рискованный (иногда, может последовать очень бурная реакция), но при всем при том и эффективный. Бывают ситуации, когда только так можно достичь желаемого результата. Не всякий раз "испытуемый" готов на "взрыв". Маша же выбрала момент, когда не сомневалась в успехе. Накануне, муж вернулся с дачи молчаливым и удрученным. "Перебрал, небось, теперь ударился в самобичевание", - решила Маша.

- Хорошо, - согласился Филимонов, подтверждая верность расчетов жены. Он даже не стал интересоваться поводом приглашения (какая разница?) и только спросил:

- Когда?

- В субботу.

Борис Львович обладал всеми живописными чертами, присущими еврейскому народу. Невысокого роста, благородно лысеющий, глазастый. И, конечно, нос! Нос, можно подумать, изготовленный специально для него в древней национальной мастерской на берегу Иордана, где веками хранятся секреты предков.

Наташка категорически отказалась идти в гости.

- Мне будет скучно! Я знаю! Ни за что не пойду!

- Оставь ее, - заступился Филимонов, - Что ей там, действительно, с тоски помирать?

Настаивать Маша не стала, и на Краснопресненскую они приехали вдвоем. Когда дверь распахнулась (после предварительного разглядывания и узнавания через глазок), они вошли в просторную переднюю.

- Машенька, позвольте, помочь, - захлопотал хозяин, принимая пальто и шляпу, - Сергей Павлович, тапочки здесь. Пожалуйста, проходите!

Четырехкомнатная квартира была "сделана" по меркам, доступным московской элите. Евростандарт.

- Кухня из Финляндии, столовый гарнитур из Парижа, мягкий уголок из Италии, - пояснял Борис Львович, предложивший осмотреть квартиру, Сантехника то же из Финляндии, - продолжал он, демонстрируя роскошный унитаз.

Жена Бориса Львовича показалась молодой красавицей. "Трудно поверить, что у нее двадцатилетний сын! Она и на тридцать лет не выглядит!" - подумал Филимонов. В голове крутилась еше какая то мысль, каким то образом связанная с только что состоявшимся знакомством, но она, эта мысль, двигалась пока наугад и ничего не проясняла. Имя-отчество хозяйки пролетело при знакомстве мимо уха. Так случалось всякий раз и потом приходилось исхитряться, чтоб узнать его и, чтоб выглядело это пристойно.

Старамодным нарушением современного дизайна, может быть, были фотографии, заполнявшие значительную площадь стены в гостиной. Из кухни доносился распорядительный голос Бориса Львовича и тихие голоса женщин. Филимонов рассеянно разглядывал фотографии, заложив руки за спину.

Если бы, вдруг, он обнаружил на этой стене свой собственный портрет, то и тогда, пожалуй, шок был бы меньшим, чем то изумление, которое свалилось на него от увиденного. С фотографии смотрела на него Валентина Романовна! Та самая, из первого ряда в зале консерватории! С той же лукавой усмешкой, которой она наградила его при расставании. И в ту же секунду, неловко блуждающая мысль, получила вполне четкое оформление. Та Валентина Романовна - это и есть жена Бориса Львовича, гостеприимная хозяйка, и ее негромкий голос слышится теперь из кухни! Следующее открытие заставило Филимонова быстро опуститься в кресло. С другой фотографии с него не сводил внимательных глаз Степан Степанович!

Впервые в жизни Филимонов усомнился в своем психическом здоровье. Но сомнений не было. Это, действительно, был Степан Степанович. Филимонов оцепенел.

- Присаживайтесь к столу, пожалуйста! - приглашал Борис Львович.

- Что? - туповато переспросил Филимонов.

- Садитесь за стол, - недоуменно повторил хозяин.

- Ах, да! Извините, не расслышал.

- Ну, как Вам работается на новом месте? Притерлись? - обратился к нему опять Борис Львович.

- Ну, да! - неопределенно ответил Филимонов, не отворачивая взгляд от жены хозяина, расположившейся за столом, как раз, напротив, - Валентина Романовна! Вы любите классическую музыку?

Борис Львович ошарашенно посмотрел на Машу, словно, пытаясь найти там отгадку странного поведения Сергея Павловича. Но Маша сама глядела на мужа вытаращенными глазами. Однако, Валентине Романовне вопрос показался, как будто, уместным.

- Я обожаю классическую музыку, - произнесла она с наслаждением, - И стараюсь не пропускать ни одного значительного музыкального концерта. К сожаленью, Борис Львович не разделяет моей страсти, и я вынуждена посещать вечера в гордом одиночестве.

- Сережа! Ты себя хорошо чувствуешь? - не выдержала Маша.

- Что? Да, да! Хорошо! - и, повернувшись к Валентине Романовне, спросил, - А кто это? - не обращая внимания на Бориса Львовича, на жену, просто не замечая их присутствия, он поднялся и уже совершенно бестактно, ткнул пальцем в лицо Степан Степановича.

- О! Это легендарная личность! Врач, гипнотизер, ученый! Он был неплохо знаком с моим отцом. Отец, кстати, то же был известной фигурой в научных кругах. Доктор исторических наук, профессор! А что касается Степан Степановича, так о нем до сих пор ходят легенды! Вот, например! Мне об этом рассказывал отец. Однажды, Степан Степанович сказал отцу: "Нет ничего проще, чем повторить первое чудо Христа. Я могу это доказать!" Помните, когда Иисус превратил воду в вино? И что Вы думаете? Они поспорили. Степан Степанович устроил вечеринку, пригласил гостей и вместо вина расставил бутылки с водой. Из посвященных был мой отец и Соколов, хирург из Боткинской больницы. Отец рассказывал, что они с Соколовым остолбенели и не могли выйти из этого состояния весь вечер, пока наблюдали, как на их глазах почтенная публика поглощала обыкновенную воду и расхваливала ее достоинства. "Какой букет!" причмокивали гости. Отец заподозрил подвох и налил себе "вина" из той же бутылки. Но это, действительно, оказалось самой обыкновенной водой. Случай получил огласку. Некоторые гости обиделись и перестали здороваться со Степан Степановичем. Большинство же отнеслись с юмором к проишествию и прозвали Степан Степановича - Христос Второй. Вот такая забавная история!

- А где он теперь, этот Степан Степанович? - волнуясь, спросил Филимонов.

- Его расстреляли в сорок пятом. Обвинили в шпионаже. Темная история. Спустя годы, отец говорил, что чекисты просто боялись его. Потому и убрали.

- Сережа! Что с тобой? - обеспокоенно спросила Маша.

- Со мной? Со мной все в порядке, - неожиданно улыбнулся Филимонов. "Все! Я сошел с ума! Вот как, оказывается, это происходит. И не так страшно! Даже смешно! Только не стоит показывать это другим. Другим это знать вовсе не обязательно." Он спокойно вернулся на свое место, рядом с Борисом Львовичем и равнодушно спросил:"Вы, кажется, хотели что-то узнать?"

В течении последующих нескольких часов Филимонов вел себя безукоризненно и ни разу не привлек внимания странными выходками. Так, что к концу вечеринки, его необычное поведение забылось.

Уже, когда приближались к дому, Маша, невзначай, уточнила:

- Ты, правда, в норме?

- В полной! Нет причин для беспокойства!

Часть 2

Причин для беспокойства и, правда, не было. "Крыша" съезжает у людей мнительных, сверхмеры чувствительных, часто, уже, с нездоровой психикой. Достаточно небольшого внешнего толчка (как развод, например) и, глядишь, "объект готов".

То, что обрушилось на Филимонова, объяснению не подлежало. И потому, успокоившись, он рассудил, что ко всему этому надо относиться так, как относятся люди ко всем аномальным явлениям. Никто ведь не сходит с ума оттого, что на Землю прилетают НЛО или какой-нибудь мужичок передвигает предметы силой своего взгляда. А "вещие" сны! Взять, хотя бы, случай с Ломоносовым! Да что там говорить! Примеров тому - сотни! Между тем, люди не только не сходят с ума от всей этой таинственной неразберихи, а просто, не обращают на нее никакого внимания. В лучшем случае, готовы потрепаться об этом в компании, да и то, за неимением другой темы.

Филимонов не страдал излишней мнительностью. "Как это все перехлестнулось в одной точке - Степан Степанович, Валентина Романовна и я? Да еше на какой то, похоже, несуществующей станции? Степан Степанович умерший полвека тому назад? Бред! Галлюцинации! Я ведь, в тот день, был явно болен. Куда-то зашел, видимо. Где-то перебрал. Болезнь в сочетании с алкоголем выкинула необъяснимый фортель. А, может, кто-то мне все это рассказал, тогда, в тот вечер? Тот, кто знал и Степан Степановича и Валентину Романовну и сумел так красочно описать их наружность, что я, увидев, фотографии тут же и догадался. Может быть, так и было. А, может, и по-другому. В любом случае, все это - водка и нервы! И не стоит ломать над этим голову."

Приближался день рождения. Холодильник, казалось, распухнет от "обжорства", а Маша продолжала впихивать в него следующие порции. Так неразумные мамаши перекармливают несчастных малышей.

День рождения выпадал на пятницу, однако, гостей пригласили на субботу. Чтоб никого не затруднять. В честь праздника, Филимонов договорился и взял выходной. "Разве не справедливо понежиться и полениться в собственный день рождения?"

Вопреки намерению проваляться в кровати все утро, он проснулся бессовестно рано.

С некоторых пор, филимоновское утро прератилось в изнурительное испытание. С тех пор, как его начал мучить гайморит. Пересиливая страх, он ходил по врачам, садился в жуткое кресло и, замирая, позволял прокалывать носовую перегородку и выкачивать скопившийся гной. Помогало на короткое время.

Утро начиналось с медленного осознания того, что он уже не спит. Дыхательные трубки, переходнички, патрубки и клапана за ночь забивались отвратительной слизью. Голова требовала немедленного промывания, продувки и проветривания, как цех переработки вредных веществ. Как лунатик, почти на ощупь, Филимонов двигался в ванну и "автоматом", пальцем робота тыкал в кофеварку, предусмотрительно заправленную с вечера.

Минут через двадцать, после усиленной "работы", сопровождаемой отфыркиванием, откашливанием, отплевыванием и прочими малоэстетичными и протяжными звуками, он приходил в себя и начинал соображать.

Окончательное пробуждение наступало на кухне. Филимонов расставлял на столе чашечку с кофе, сигареты, зажигалку и пепельницу, как шахматист расставляет фигуры на доске и приступал "разыгрывать дебют".

Проделав всю эту процедуру в очередной раз, Филимонов сидел на стуле (на том самом, который всегда предпочитал Дрозд) и думал о разных пустяках. О том, что ему исполняется сорок пять лет и что он перешагнул границу (возможно, еще пять, десять лет тому назад), делящую жизнь на две половины (никто не знает этого точно, но, примерно, может прикидывать по смертности своих родственников) он не думал.

"Надо бы поменять кран в ванной", - думал он, - "Да, вообще, неплохо было бы всю сантехнику заменить. Необязательно на финскую, как у Бориса Львовича, но на какую-нибудь поприличней." Он недовольно покосился на облезлую кухонную раковину. "А что? Деньги, слава Богу, не переводятся. Шиковать, конечно, не приходится, но и жаловаться грешно. Спасибо, Борису Львовичу! Мужик с головой! На что он там намекал, когда я, как дурак, от этих фоток обалдел? Точно, он на что-то намекал. Что-то говорил про накладные, про то, что у него родилась какая то гениальная идея и на этом можно "сделать" большие деньги. Вот, идиот! Вместо того, чтоб послушать умного человека, охренел от собственного больного воображения! Или от водки".

Треснул телефон, словно, въехал в ухо резиновый детский мяч. Филимонов выскочил в прихожую и сорвал трубку. Большие часы показывали семь.

- Алло! - произнес он таким голосом, что на другом конце человек, обладающий мизерным запасом совести, тут же бы бросил трубку, предпочитая остаться неузнанным.

- Привет, Серега! Могу я сейчас заехать к тебе и оставить кое-какие вещички?

Это был Колька из ОБХСС. Жил он теперь, после третьего развода, с какой то женщиной по имени Алла. Филимонов никогда ее не видел. Он и Кольку не встречал уже, по крайней мере, два года. Слышал, что тот, как был баламутом, так им и оставался. Кто-то (сразу не вспомнить) рассказывал, что Колька каждую неделю уходит от своей "любимой" женщины, забирает все свои вещи, раскидывает их по знакомым (разводы закончились тем, что он оказался в общежитии), а потом, спустя еще неделю-другую, в том же порядке объезжает всех и собирает свое барахло. Это означает, что наступило примирение и начинается следующий "раунд" безумной любви. Колька был самым бесцеремонным человеком на свете и, кажется, не подозревал о существовании совести.

- Что, опять, "развод"? - догадался Филимонов.

- На этот раз бесповоротно! - Колька говорил так, словно, они вчера расстались.

- Слушай, Колян, ты, извини, конечно, но я не смогу тебе помочь. У меня, понимаешь, тут разные замороки, да и жена приболела. Одним словом - не могу.

- Ничего страшного! С этой проблемой я справлюсь! Пока! - Колька повесил трубку.

Сергей Павлович не сомневался ни на йоту, что Колька даже не обиделся. Он был уверен, что через пять минут тот созвонится с кем-то, договориться и повезет свои вещички. А о звонке ему, Филимонову, будет забыто, как и не было его никогда. И исчезнет Колька еще на два года, а может, на пять лет или на десять. А, может, навсегда.

- Какой ненормальный звонил? - вышла, позевывая, Маша.

- Колька! Мент!

- Придурок, - сказала она спокойно.

Филимонов приблизился осторожно к комнате дочери и прислушался. Все было тихо.

- Спит, - удовлетворенно констатировал он.

Так прошло два часа. Маша уютно, по-домашнему, поздравила с днем рождения, подарила миниатюрную бритву на батарейках, расцеловала.

- "Филипс"! Это фирма! - сказал он со знанием дела, разглядывая изящную штуковину, - Спасибо!

И в этот самый момент они услышали, как в почтовый ящик влетела корреспонденция.

- Иди, принимай поздравления!

Филимонов, действительно, обнаружил пару поздравительных открыток (из Тюмени, от дяди Жоры, с изображением Московского Кремля и из Житомира от двоюродного брата), газету "Известия" и привлекательный, нестандартного размера, конверт, на котором, по-английски были выписаны данные адресата. Его, Филимонова - адрес и имя.

- Маша! Меня решила поздравить королева Великобритании!

- А Папа Римский? Он не решил?

- Да, ты посмотри! - он приблизил конверт к самому лицу Маши, - Смотри! Это ведь натуральные английские марки с отметками почты!

- Дай-ка сюда! - Маша выхватила конверт, - Нотариальная контора в Лондоне. Слушай! Тебе, наверно, привалило наследство. У тебя нет, случайно, родственников в Англии?

- Где - нотариальная контора?

- Да, вот же! На ясном английском языке!

- Верно! Нотариальная контора! - Филимонов бросился в комнату, - Где ножницы?

- Вот. Прямо перед тобой.

В конверте оказалось уведомление, составленное на русском языке и еще один конверт, привлекший внимание пожелтевшей от старости бумагой и поразивший тем, что на нем, на русском дореволюционном языке, было указано Филимонову Сергею Павловичу!

" Уважаемый, господин Филимонов Сергей Павлович!

Выполняя последнюю волю, умершего 14 декабря 1849 года господина Филимонова Сергея Павловича, нотариальная контора "SMAIL and Ko" извещает Вас о том, что на Ваше имя, в нашей конторе, хранится пакет.

По условиям завещания, пакет может быть передан только Вам, лично в руки.

Если пакет не будет востребован в течении шести месяцев с момента уведомления, то, согласно воле покойного, он подлежит уничтожению.

Одновременно, Вам высылается письмо господина Филимонова Сергея Павловича.

Всего наилучшего!"

Все это на отличной мелованной бумаге с гербовой печатью!

- У тебя объявился родственник, правда, покойный. Я не ошиблась - это наследство!

Филимонов аккуратно надрезал конверт по краю и высыпал на стол голубоватые залежалые листочки, мелко исписанные мистическим "родственником".

" Милостивый государь! Ежели моя воля исполнена с той точностию, на которую я и возлагал свои надежды, то теперь мое письмо находится в руках человека по имени Филимонов Сергей Павлович, достигшего сегодня сорокапятилетнего возраста и проживающего в Москве.

Вам, быть может, покажется странным мое письмо! Но наберитесь терпения, сударь! Уверяю Вас, что, дочитав письмо до конца все странности рассеются.

Итак, приступим! Батюшка мой, Филимонов Павел Петрович, потомственный дворянин и не из бедного рода, служил под командой прославленного Александра Васильевича Суворова в чине штабс-капитана от артиллерии. Надобно сказать, батюшка был храбрым и честным офицером и принимал участие в сурьезной италийской кампании 1799 года. В ту пору, на театре военных действий, внезапу, случились большие изменения и французы основательно укрепились по линии реки Адда. Особливо досаждали крепости в местечках Лекко, Трецо и Касано. Отряды Штрауха и Гогенцоллерна безуспешно атаковали неприятеля в течении трех недель. Однако, сил русских недоставало, чтоб переломить положение и добиться положительного эффекта.

В Трувильо, князь Багратион, скапливал резерв. Туда и прибыл мой батюшка в конце марта. А в начале апреля приехал в расположение войск Александр Васильевич и началась немедленно подготовка к главному удару.

10 апреля мой батюшка вступил в дело, переправившись с войсками Багратиона через реку Олио. Прежде, нежели французы опомнились, армия подступила к крепости Брешиа и, одновременно, осадила вторую крепость Орсинови. По плану наступления обе крепости должны были пасть в тот же день. Да только план не сработал и два дня не прекращалось жесточайшее сражение, в котором было положено немалое количество голов. Бог уберег батюшку! Лишь легкое ранение руки осталось на нем. Крепости пали... А на третий день передовой трехтысячный отряд был брошен через реку Адда на крепость Лекко и с ходу, противу времени, ввязался в сражение с опытной армией Шеррера. Если б не Господь Бог, пришедший к ним на помощь и в этот раз, быть бы им всем перебитыми. Но успел, успел в самый нужный момент подойти генерал Милорадович с подкреплением. Французы дрогнули и оставили крепость.

Батюшку подобрали всего окровавленного и порубленного. Но, видать, не пришло ему тогда время предстать перед Всевышним. Выходили его лекари, и был он к зиме уже дома, в Москве.

Матушка, глубокоуважаемая Екатерина Ивановна, была помещичьего роду. Женщина кроткая, религиозная и до крайней степени болезненная. Скончалась она в лихие годы французского нашествия, аккурат перед тем, как сдали Москву.

Я воспитывался у деда, отставного генерала Филимонова Петра Прохоровича в его родовом имении, вблизи Костромы. А по достижении пятнадцатилетнего возраста был отправлен в Москву на учение в школу юнкеров. У отца, однако, бывал редко по причине казарменной жизни. Да и батюшка был в то время совсем уж плох. Через два года он скончался. Мир его праху!

Далее, я опускаю многочисленные подробности и приступаю к беглому рассказу моей истории, дабы не слишком утомлять Ваше внимание.

В 1825 году в Санкт-Петербурге случился офицерский бунт. В свое время он наделал много шума, но, полагаю, вряд-ли, стал событием, вошедшим в историю и Вам, полагаю, неизвестен. Тем не менее власти отнеслись к мятежу более, чем строго. Я в ту пору дослужился до поручика и, надобно сказать, решительно никак не присоединялся к заговору. Однако, по легкомыслию и неопытности, испытывая недоразумения с самим собой, что свойственно молодым людям, я совершил оплошность и вступил в сомнительную переписку с одним, как выяснилось, опасным субъектом. Положительно можно сказать, что мои письма не призывали ни к чему дурному, но содержали общий дух вольнодумства, царивший в головах молодых людей. Это обстоятельство имело самые плачевные последствия.

Жандармские дознаватели усмотрели в моих неосторожных высказываниях преступные намерения. Но, благодаря надежным друзьям, я был своевременно предупрежден о грозившей мне участи. Тогда и созрел роковой план побега.

Сначала я поехал в Берлин, потом перебрался в Париж. А оттуда... Однако, любезный сударь, мне пришлось бы написать целую книгу, если б я задался целью рассказать все в подробностях. Но писать книги не мое дело. Пусть этим занимаются господа писатели! Моя дальнейшая жизнь - это жизнь скитальца, человека без Родины, без имени, без титула, жизнь авантюриста. Я, как-то, познакомился уже здесь, в Лондоне, с одним русским писакой по фамилии Герцен. Поначалу он произвел на меня благородное впечатление и, сознаюсь, я подумал было, что он вполне мог бы написать роман о моей жизни. Да, он выслушал меня и, как будто, с интересом, но сразу и наотрез отказался от идеи написать роман. "Попробуйте сами" - дал мне совет. Оказалось, он затеял какое то бредовое предприятие с политическим направлением, никому не понятное и никем не поддерживаемое. Ну, да Бог с ним!

Я странствовал по свету. Побывал в Америке, Индии, Австралии, Китае. Дрался на стороне правых и неправых, пиратствовал в Индийском океане, сидел в камере смертников. Через мою жизнь прошли тысячи людей. О, я хорошо изучил эту породу! Этих гнусных тварей! Злоба и зависть - вот главные черты человека! Жадность, глупость и трусость отличают их от зверя. Зверь только жесток, да и то - по необходимости.

Да, сударь, из своей печальной и трагической жизни я вынес один опыт, который заставил меня презирать род человеческий. Да, простит меня, грешного, всевышний! Да, отпустит он мне смертные грехи! Авось, смилостивится...

Теперь я в Лондоне и безвозвратно болен. Дни мои сочтены. Не хочу уносить в могилу тайну, которой владею. И нет никого, кому хотелось бы ее доверить.

По зрелому расчету, я пришел к заключению, что должен передать тайну потомкам.

Не находя оснований для веры в совершенствование человека через пятьдесят лет, сомневаясь в достижении им добродетельности и через сто лет, я придумал обратиться к тем, кто будет жить через сто пятьдесят лет. Пусть мое послание из глубины времени явится к людям, кои, верю в это, будут превосходить нас, грешников, по своим моральным достоинствам и обладать истинно христианской совестью.

Филимоновы на Руси - фамилия известная! Из чего я заключил, что могу направить послание однофамильцу с большой надеждой на успех предприятия. Дабы приуменьшить число претендентов, я предусмотрел и условия. Тайна будет доверена тому из Филимоновых, у кого совпадет так же имя-отчество с моим, кто проживает в Москве и кому исполняется в этот день полные сорок пять лет.

В Лондоне мне удалось отыскать солидную нотариальную контору, которая взялась за это необычное дело.

Итак, сударь, Вы вольны в своем выборе. Вы можете принять мое предложение и можете отвергнуть его. Я лишь напомню слова апостола Павла:" Умертвите земные члены ваши: блуд, нечистоту, страсть, злую похоть и любостяжание, которое есть идолослужение".

Прощайте, сударь! Да и хранит Вас господь!

С того света, раб божий, Филимонов Сергей Павлович!"

Дрозд приехал через час, уступив необычайной филимоновской напористости.

- Пришлось побросать разные важные дела, - ввернул он, между прочим, Хотелось бы знать, по какой причине?

Однако, после того, когда он, с присущей юристу дотошностью, "въехал" в дело, ирония улетучилась, высохла, как капля воды на солнце.

- И что ты думаешь? Что это может быть? - осторожно спросил Сергей.

- Документы, скорей всего, подлинные. Выглядит все достаточно фантастично, согласен, но не похоже, что это чья-то остроумная шутка или розыгрыш. Слишком профессионально все изготовлено. Даже, с учетом того, что со времени Остапа Бендера на Малой Арнаутской, в Одессе, больших изменений не произошло.

- Ты что - серьезно? - не сдержалась Маша.

- Абсолютно! Но тебе одному это дело "не поднять". Тут и немалые расходы, и знание языка, и обеспечение безопасности. Одним словом, целый комплекс проблем.

- Потому то я тебе и позвонил сразу. На кого же мне еше рассчитывать?

- Возможно. Что касается английского, то можешь на меня положиться. Но необходима финансовая поддержка, связи в Лондоне и прочее. То, чем я не располагаю. Потому, хочешь - не хочешь, надо привлекать к делу еще кого-то, третьего.

- Ты видишь какие то опасности? - тревожно спросила Маша.

- Я не вижу прямых опасностей, но в делах такого рода надо исходить из того, что они не исключены.

- Кого взять третьим?- озабоченно проговорил Филимонов.

- Ты помнишь Вишневского, Сергей?

- Михаила? Конечно. Он, слышал, в правлении какого то банка, "припух" на партийных деньгах.

- Насчет партийных денег мне ничего неизвестно. Но, именно, Вишневский помог мне с работой, когда заварилась вся эта каша.

- Так, ты - у Вишневского?

- Да.

- Говорят, он "повязан" с бандитами.

- Ну, и что? Кто теперь обходится без них?

- И ты?

- Я фигура не того калибра. Начальник юридического отдела - лицо подчиненное.

Филимонов припомнил здоровяка Вишневского, бывшего первого секретаря райкома. Животастый балагур, из тех, что через пять минут знакомства переходят на "ты" и умеют передать собеседнику ощущение раскованности. "До чего простой мужик!" - такое впечатление внушал он малознакомым людям. Однако, те, кто работали с ним "бок о бок", при этих словах, только щурились, но... не возражали.

Сергей Павлович "нес партийную правду в народ" в другом районе, и с Вишневским почти не сталкивался. Так что, и какого-то определенного мнения о нем - не имел. Разговоры же, между собой - "мужские сплетни за кружкой пива", имели ту особенность, что в них преобладала одна тема - порочность. (Предполагалась, разумеется, порочность окружающих). Кто, когда, и где, и при каких обстоятельствах, проявил свою сущность, "истинное лицо"? И что теперь, за этим, последует? Какие оргвыводы? Неисчерпаемая тема, почти, ежедневно привносящая дополнительные "изюминки". Несколько раз, цетральным героем таких разговоров становился Вишневский, но когда доходило до предположений об оргвыводах, то кто-то, сожалея и завидуя, произносил: "Ничего не будет! У него - волосатая рука".

- Ты хочешь сказать, что с этим делом можно обратиться к Вишневскому?

- Думаю, что - да!

- А он не проедется по нам "катком", в случае чего?

- Исключено. Дело старое и, между нами, конечно, но он мне, немало, обязан.

- Вот как!

- Да, да! Пару лет тому назад у него могли быть серьезные неприятности.

- А ты, тогда, как раз, в том районе - прокурорствовал...?

- Подробности - не обязательно!

- Значит, Вишневский? - неопределенно и вопросительно повторил Филимонов, - О, кей! Пусть будет Вишневский! Хотя бы - не посторонний человек!

- И еще! Прежде, чем идти к Вишневскому, надо сделать звоночек в Лондон, в нотариальную контору. Чтоб уж никаких сомнений! Зачем выставлять себя наивными дурачками? Верно? Это я беру на себя.

Застолье получилось натянутым. Будто, собрались актеры-любители на репетицию, а режиссер - не пришел. И они не знали ни своих ролей, ни как их исполнять. Супруги Разумовские - Саша и Надя жили в соседнем подъезде. Примерно, одного возраста с Филимоновыми; дочь, заканчивающая десятый класс; такая же трехкомнатная квартира и, даже, секции в гостиной были с одного конвейера. Вот эти внешние совпадения (общая социальная принадлежность) устанавливали между ними отношения, напоминающие дружбу. Это был процесс перехода близкого знакомства в дружбу, не имеющий никаких перспектив на завершенность. Из-за отсутствия внутренних совпадений. Саша принадлежал к той категории молчунов, с которыми можно общаться долгое время и, так и не понять - то ли причиной молчаливости является глупость, то ли, наоборот, ум, презирающий пустословие.

- Зачем тебе это понимать? - говорила Маша, - Саша порядочный, вовсе, не глупый человек. Немного закомплексован, и только.

Надя держалась свободней (наедине с Машей могла шушукаться часами), но в присутствии посторонних, однако, то же смущалась и застенчиво, впрочем, обаятельно - улыбалась, представляя на всеобщее обозрение трогательные ямочки на лукавых щечках.

Дрозд, неожиданно, заявился с Татьяной. Кажется, это было ее второе появление в доме за всю "историю" знакомства. Первый ее приход Филимонов хорошо помнил, хоть и прошло с тех пор семнадцать лет. Они пришли тогда поздравить с рождением дочери. Татьяна запомнилась веселой и остроумной. Филимонов радовался выбору друга, радовался, что впереди их ожидают приятные встречи, совместные вылазки на природу, общие праздники.

Теперь Татьяна сидела за столом и, как будто, пыталась выглядеть приветливой. Но вместо этого, от нее веяло равнодушием ко всему, что здесь происходило. С таким же успехом могла пытаться выглядеть приветливой "Снежная королева".

"А, может, я преувеличиваю? Может, это просто эффект макияжа?" подумал Филимонов, глядя на тонкие, выверенные рукой художника, чувствительные, но чересчур строгие линии вокруг глаз и вдоль бровей.

Вся надежда была на Дрозда, на его "искусство" тамады! Но он восседал с угрюмым видом, разговор поддерживал вяло и не стремился изменить ситуацию. Он предчувствовал, что все ждут от него инициативы, но, из-за, какого то необъяснимого противоречия, не желал идти навстречу компании. Как, если бы, записного юмориста встретили фразой:"А ну-ка, братец, выдай нам что-нибудь эдакое... Да, посмешней!"

Филимонова, слегка, злило поведение друга. "Мог бы выбрать для демонстрации независимости и другой случай" - думал он, - "А, может, всему виной - Татьяна? Может, она, как-то, по-своему, "давит" на него и это, а ничто другое, мешает ему расслабиться?" Он взглянул на жену друга глазами, в которых "плавало" одно большое пятно неприязни, похожее на бензиновую лужицу. Татьяна взгляд перехватила мгновенно. Так мощный радар улавливает сразу появление в воздушном пространстве летательного аппарата. Она, видимо, обладала сверхчуствительным "радаром".

Филимонов смутился.

- Господа, господа! Водка киснет! - бросился он, суетливо, расшевеливать гостей.

- Сергей Павлович! А как тебе удалось из "товарищей" - мимикрировать и приспособиться к "господам"? Наверно, сильно пришлось помучиться? "мимикрировать" Татьяна сумела выделить так, что все заулыбались. Даже, "профессиональный" молчун, сосед Саша, которого, все-же, Филимонов продолжал подозревать в дремучей ограниченности.

- "Товарищ", по мне, и теперь - лучше звучит. Но, надо же, идти в ногу со временем!

- Мне, кажется, что существуют такие ортодоксы, которым это не под силу. Как бы, они не исхитрялись и какую бы способность к мимикрии не обнаруживали.

- Все пенсионеры - ортодоксы. Я, пожалуй, то же - ортодокс! Правда, не вижу в этом ничего плохого. Что плохого в том, чтоб быть ортодоксом? обратился он напрямую к Саше, с подвохом, конечно.

Тот покраснел в секунду.

- Ортодоксом?... Быть? Ну... Это...Это, нечто... Вроде... Я не уверен...

- Быть ортодоксом - это, значит, элементарно, не понимать настоящего и не предчувствовать будущего. Это, значит, жить устаревшими понятиями и цепляться за изжитые идеалы, - сказала Татьяна, словно, зачитала статью из Уголовного кодекса.

- В таком случае, я то же - ортодокс! - неожиданно вмешался Дрозд, но развивать и пояснять мысль не стал, а опрокинул стопку водки, в одиночку, не дожидаясь остальных. Татьяна пробежалась по нему взглядом, не задерживаясь, скользнув, как лучом фонарика скользят по предмету, не вызывающему интереса.

Часам, к восьми, компания напоминала людей, запертых в одной камере и вынужденных терпеть друг друга. Гости, поочередно, еще стараясь, как-то, это прикрыть, поглядывали на часы. Действие, имеющее ту же заразительную силу, что зевота.

Этот день рождения, наверно, так и уложился бы "в пластах памяти" нервным дрожащим листом, если бы, вдруг, не раздался звонок в дверь и в квартиру, пошатываясь и пьяно запинаясь, не ввалился (именно, так) Черноусов. Его невозможно было отличить от бомжа "с трех вокзалов". По внешнему виду. Помятый, словно, спал не раздеваясь - в пальто; измазанный чем-то, дурно пахнущим; с постыдным синяком под глазом. Посеребренная аристократическая бородка торчала острыми концами, как куски разбитого стекла.

- Здорово, Филимон! Вот, понимаешь... , решил я... . Что же я решил? Ах, да! Я решил зайти... Ну, да! К тебе! У тебя же..., это... день рождения? Я правильно говорю? У тебя сегодня... день рождения? Только, я без подарка... Прости...

Все изумленно оглядывали нежданного гостя.

- Это Черноусов. Андрей Черноусов. Писатель и мой сокурсник по институту, - поспешно начал объяснять Филимонов, - Извините! Мы сейчас вернемся!

Он схватил Андрея под руку и потащил в ванную.

- Врет, Филимон! Никакой я не писатель. Дерьмо я, а не писатель, фраза вышла ровной, как линейка.

- Мы, пожалуй, пойдем, - поднялась Надя, следом за которой поднялся и ее муж, будто, соединенный с ней каким то хитрым механизмом, заставляющим его повторять ее движения.

- Да, пожалуй, и нам пора, - поддержал начинание Дрозд.

Маша не возражала и облегченно вздохнула, когда дверь глухо пристукнула за ушедшими. Она прошла по коридору и прислушилась к голосам в ванной, но за шумом воды, пущенной, видать, "на всю катушку", расслышать ничего не смогла. "Где Наташку носит?" - подумала она и посмотрела на настенные часы.

- Ты, именинник, врешь по неведению, а я - из зависти! Вот в чем разница! - водная процедура вернула Черноусову способность говорить членораздельно. Теперь он был без пальто, в том же свитере, что и тогда, в ресторане.

- Постой, дружище, постой! Не стоит так торопиться, - Филимонов аккуратным плавным движением подхватил фужер, который Черноусов, с завидной расторопностью, успел наполнить по самые края.

- Да, ты чего? Не видишь - человеку плохо?

- Вижу, дружище, вижу, - успокоил Филимонов приятеля и протянул ему рюмку с водкой.

Андрей оспаривать "подмену" не стал. "Синичка" была уже в руках, а "сушняк" сдавливал горло.

- Так! За что пить будем? - заторопился он, опять, забывая причину своего нахождения здесь.

- За меня, Андрей! Не против?

- О, дьявол! Прости! Филимон! Ты всегда был "своим" парнем, несмотря на то, что много времени провел среди гнид и ползучих гадов! Я всегда, между прочим, удивлялся, что ты сумел так долго просуществовать в той среде. И не стать гнидой! Ты - простой честный малый! За тебя!

Черноусов, видать по всему, находился в той стадии запоя, когда желудок перестает нуждаться в пище и держится, исключительно, за счет водки. Потому закусывать не стал, а вместо того - закурил.

- А ты чего куролесишь? - спокойно поинтересовался Филимонов, Что-нибудь случилось?

- Случилось, - согласился Андрей, - Давай еще по одной? Ты не бойся! Мне будет только на пользу.

- Ну, смотри, - Филимонов наполнил рюмки.

- За тебя!

- И за тебя!

Черноусов сделал пару затяжек. Глаза его заблестели, словно, кто-то, подпустил в зрачки несколько капель глицерина и сразу напомнили институтские годы и молодого Андрея. "Филимон" - это оттуда, с той поры. Андрея прозывали - "Усатый". Не из-за усов, усов он не носил. И бороды, тогда, то же - не было. Из-за фамилии.

- Помнишь, наш разговор в ресторане? - начал Черноусов.

- Конечно.

- Так вот. Все, что я сказал - забудь! Все - неправда! От зависти и отсутствия таланта все это было сказано. Не писатель я - дерьмо!

- Во, дает! - раздался восхищенный голос Наташки. Она стояла в дверях, в джинсах и тонком свитерочке. Длинные волосы, причудливо раскручиваясь, перемещались постоянно, принимая новую форму при каждом движении головы, напоминая детскую игрушку - калейдоскоп, с прыгающей разноцветной мозаикой.

- Да, девушка! Именно, так! Дерьмо! - продолжал Черноусов, нисколько не удивляясь появлению молодой особы. За последние три дня он перебывал в таких неожиданных местах и так привык к перемене лиц, что возникшее, вдруг, еще одно новое лицо ничего не добавляло, и ничего не убавляло в том хаосе, который нагромаждался в его черепе, - Да, Вы проходите, присаживайтесь. Думаю, Вам будет то же интересно.

Нерешительно вошла Маша, словно, находилась в чужом доме. Человеку не по себе. Стоит ли становиться свидетелем пьяных откровений? Но любопытство перевешивало "на добрых полкило"! Такое сравнение пришло ей на ум и вызвало улыбку. "Мышление продавца со стажем".

- Здравствуйте, дамочка! И Вы, то же, пожалуйста, проходите! Вот, присаживайтесь. Вам, то же, будет - интересно! А, может быть, за знакомство? Не против? - он потянулся, не очень уверенно, к бутылке.

- Давай, лучше, это сделаю я, - опередил его Филимонов.

- Давай. Лучше - ты! Ты, конечно - лучше! - сманипулировал он словами и торжественно вознес рюмку на вытянутой руке, словно, хотел дотянуться до люстры, - Давайте, выпьем за тот абсурд, который превращает посредственность в талант!

- Гениально! - воскликнула Наташка, - Я - за!

Маша с Сергеем переглянулись и то же присоединились к тосту, смысл которого ускользал, как солнечный зайчик.

- Извини, Андрей! Я насчет абсурда. А без него нельзя обойтись?

- Формуя глину, делают сосуд: от пустоты его зависит его применение.

- Ты хочешь сказать, что форма не имеет значения? Но пустота сосуда будет такой, какую форму гончар ему придаст. Это ведь очевидно!

- Это - не я хочу сказать. Это сказал Лао-цзы.

- Папа! Пустота - это тайна, не подвластный человеку смысл. А форма и, правда, не имеет значения.

- Чушь. Какой то свихнутый, придумал, привлекательную для слуха бессмыслицу и Вы хотите, чтоб я, вместе с такими же, ненормальными, восторгался ею? Или делал вид, что восторгаюсь? Нет, простите. Я человек со здоровой головой и не собираюсь ловить черную кошку, в темной комнате, да, к тому же, с завязанными глазами. У меня такой надобности нет!

- В том-то и дело! Что у тебя надобности нет. А у меня - есть! Правда банальна и неинтересна! Другое дело - парадокс! А еще лучше - абсурд! И потому, я вот, теперь, прочухаюсь и начну новую жизнь. Главным моим героем станет - Пустота. Я перемешаю буддизм, дзен, католицизм, православие и выведу из всего этого, нечто, до чего никто не дойдет, до того самого абсурда! А сам обреюсь наголо и пойду в кришнаиты. Буду приплясывать и бить в бубенцы! Вот, тогда, меня признают, станут читать и выдвигать на премии! Побольше абсурда - это главное!

Черноусов, все-таки, как-бы, между прочим, за рассуждениями, дотянулся до бутылки, и в его руке уже покачивался полный фужер. "Пусть выпьет и вырубится, а то протянет бодягу до утра" - подумал Филимонов.

- За абсурд!

"Усатый" залпом выдул фужер. И - вырубился.

В понедельник позвонил Дрозд. Сообщил, что звонок в Лондон подтвердил подлинность письма. Сказал, так же, что никаких дополнительных сведений получить не удалось, так как сотрудникам нотариальной конторы и самим больше ничего не известно. Кроме того, Дрозд успел переговорить с Вишневским. Тот передает ему, Филимонову, привет, делом заинтересовался и назначил встречу. На четверг. Извиняется, но скорее - не может. Все расписано по дням.

- Время терпит. Четверг, так - четверг!

Вишневский вышел из-за стола. Обнялись. Похлопали друг друга по плечам. Ни дать, ни взять - боевые соратники, однополчане! Там, в "окопах", некогда было "ручкаться", да и из "окопов" то - разных. Кроме того, Вишневский на генеральский уровень тянул, а Филимонов, самое большое - на капитана. Не та компания, чтоб водку вместе глушить. Но полк? Полк - один!

Нынешний кабинет бывшего секретаря райкома не шел ни в какое сравнение с тем, который он, когда-то, занимал. Тот был огромным и безвкусным, увешанным портретами вождей пролетариата, отчего там, казалось, весь воздух, вся атмосфера, были пропитаны "идейностью" и коммунистической моралью. Даже, матом никто не решался выругаться под укоризненными взглядами идеологов. Этот кабинет уступал по площади. Зато выглядел точно так, как выглядят офисы на Уолл-стрит, из американского кино. Деловой мир! Бизнес, деньги, рационализм и никаких сантиментов! Если что, то и ругнуться можно. Никто не осудит.

Расселись. Секретарша (хорошенькая, длинноногая, в короткой юбочке) принесла кофе.

- Что? Не против? - забалагурил он, проследив за взглядом Филимонова.

- Хороша Маша - да не наша! - улыбнулся Сергей.

- Да, у тебя же своя Маша, - вставил Дрозд, - Его жену Машей зовут, пояснил он Вишневскому.

- Да, ты чего х.. с пальцем путаешь! Это, брат, разные вещи! Жену любить надо, а с такой "телочкой" и понаслаждаться можно. Не понимешь, что-ли?

Женская тема обсуждалась долго и с подробностями. Словно, она и явилась причиной встречи. К финалу подошли в полном согласии с тем, что "трахнуться" на стороне никогда не вредит, даже, на пользу и только укрепляет семейную жизнь. Вишневского тема раззадорила и, чтоб расслабиться, он предложил коньячку. Выпили. Секретарша принесла еще кофе, элегантно вильнув бедрами. Она напоминала изящную яхту на морской волне.

- А, может, махнем в сауну? Прямо сейчас? - выдохнул идею Вишневский, Девочек организуем в один момент. А, потом, и о деле поговорим.

Сергей Павлович вернулся домой под утро. Прокрался в спальню и попытался бесшумно пролезть под одеяло.

- Не старайся. Я все равно - не сплю.

- Ты, это, извини! Вишневский затащил на дачу. Мы, все-же, как-никак, вместе работали, а тут встретились... Через столько лет! Перебрали малость.

- А позвонить, ты не мог? Я же волнуюсь!

- Телефона там не было. Иначе, бы, конечно, позвонил. Извини, Маша! Правда, в последний раз! Клянусь!

О, боже! - вздохнула жена и отвернулась к стене.

Впервые в жизни Филимонов пересекал границу. Была, как-то, возможность побывать в Болгарии, а позже - в ГДР, но оба раза, вместо него, райком направлял кого-то другого. А теперь самолет, чуть "спотыкаясь" на воздушных "кочках", словно, УАЗ на неровной дороге, рассекал небо, с каждой минутой приближая его к английской столице.

Будь он вольным туристом, наверно, испытывал бы совсем другие чувства. Наверно, был бы приятно возбужден, раскованно любопытен и, время от времени, поглядывал на фотоаппарат, представляя будущие снимки на фоне Трафальгарской площади, Вестминстерского замка и прочих, всемирно известных, достопримечательностей.

Но он не был вольным туристом, а потому мысли его вертелись по иному, в другом измерении и были полны противоречивых ощущений.

Несмотря на легкое преодоление первых препятствий и удачно складывающиеся до сих пор обстоятельства, он продолжал сомневаться в успехе предприятия. В какой то мере, надежды подпитывались тем, что такие, далеко не наивные "ребята", как Дрозд и Вишневский отнеслись к делу со всей серьезностью. Вишневский, особенно. "Телефонное" подтверждение из Лондона, так же, оказывало свое воздействие. Он был заинтригован, но избавиться от пессимизма по поводу конечного результата - не мог. Словно, наблюдал за волшебным искусством фокусника, зная, что за этим кроется обман и иллюзия.

Ко всему добавлялось незаметное раздражение, источником которого был Вишневский, как ни странно - Дрозд, и еще один тип, объявившийся внезапно, уже в аэропорту, вместе с Вишневским. Сначала, показалось, что он пришел проводить "шефа" и помахать ему ручкой вослед. Даже, после того, когда "тип" был представлен, как "Толик! - Служба безопасности!", и, тогда, еще не пришло в голову, что он полетит "в команде". Но когда Толик спокойно проследовал, сразу за Вишневским на таможенный досмотр, стало ясно, что количество "искателей сокровищ" увеличилось ровно на одного человека. Филимонову было неприятно то пренебрежение, которое выказал (намеренно или случайно) Вишневский, не посчитавший себя обязанным заранее ставить, кого-либо, в известность о своем решении. И, вообще, он вел себя так, как человек, который "платит" и на этом основании является хозяином. Его покровительственно-деловой тон, самодовольство действовали на нервы. В ожидании объявления на посадку, он покрутил перед носом Филимонова кредитными карточками, назидательно поясняя разницу между ними; как-бы, между прочим, перечислил страны, где уже успел побывать (практически на всех континентах); упомянул пять-шесть, известных каждому, имен, подчеркивая близкое знакомство. Сплошная "хлестаковщина", одним словом!

Дрозд раздражал совсем по другой причине. Неожиданно, Филимонов увидел старого друга таким, каким и представить не мог, еще вчера. Присущие ему самостоятельность и независимость растворились, и он предстал в новой для себя роли - роли человека "без права голоса", с неумело скрываемым чувством подобострастия, как человек, не привыкший еще обращаться с неизученным предметом. Филимонов, даже, немного растерялся и стыдился за поведение Дрозда.

И, наконец, этот тип - Толик! Ростом ниже среднего, с могучим торсом, напоминающем бронзовый бюст. Наверняка, бывший спортсмен. Деформированное лицо подсказывало, что боксерский ринг "исхожен им вдоль и поперек" и несмотря на малые размеры самого ринга, можно было догадаться, что, сложив "протоптанное" по нему Толиком, получилось бы внушительное расстояние. Дорога, видать, была "со множеством аварий" и потому его физиономия смахивала на развороченную "морду" легкового автомобиля, после того, как движок въезжает в салон и зеваки только удивляются, как, при этом, водитель остался жив? Он, конечно, знал, что его наружность заставляет людей содрогаться и, кажется, это его веселило. При знакомстве приблизился вплотную и заглянул "глаза в глаза", как это делают боксеры-профессионалы; сжимать руку до боли не стал, но передал рукопожатием импульс, который "сообщил", что при желании из Вашей руки очень просто сделать "ненужную высохшую веточку". И, хоть, Толик не вкладывал в выражение своих глаз угрозу ("глаза в глаза" - это, конечно, игра), угроза исходила от всего его облика, и Филимонов это ощутил сразу, и это заставило его напрячься, и уж, окончательно, распрощаться со всяким намеком на настроение, свойственное вольному туристу.