Привет с того света

Филимонов, мельком, оглядывал пестрый народ, пока, они выбирались "из объятий таможни", а потом, шли, гуськом, через огромные пространства аэропорта "Хитроу". Впереди - представительный Вишневский. Излишний вес делал его походку неуклюжей, но при этом, никто, не смог бы, назвать его увальнем. Солидный удлиненный плащ, внушительный рост, уверенный глаз, небрежный английский - все это выделяло его и, как-будто, заслуженно выдвигало в лидеры. Как-бы, независимо от кредитных карточек, припрятанных в потайном кармане. Но, как колода карт у гастролера - гарантия превосходства над легковерным людом, которое он готов продемонстрировать в любой момент, оставив какого-нибудь "лоха" в одних семейных трусах, так "колода" кредиток в кармане Вишневского являлась гарантией превосходства над теми, кто привык осторожно ощупывать свой тощий кошелечек, прежде, чем потратить деньги.

За ним, неотступно, следовал пружинистый Толик. Потом - Филимонов, а последним, приумолкнувший и сосредоточенный - Дрозд.

Черный лимузин, знаменитое английское такси, неспешно двигался по "забитым под завязку" другим транспортом, лондонским улицам. Двигался вежливо и предусмотрительно, словно, желая напомнить гостям, что они находятся в "столице джентельменов".

Вишневский сидел рядом с узкоплечим водителем, который на фоне его богатырских плеч, казался, просто доходягой. Они беседовали. Верней, "доходяга", любезно и охотно, отвечал на расспросы Вишневского, о чем можно было догадаться, даже, вовсе, не зная английского, только - по интонации.

Через полчаса такси остановилось возле старинного здания из темно-бурого кирпича. О "старинности" его говорил лишь архитектурный облик, поскольку выглядело оно, исключительно, прибранным и ухоженным. Вообще, аккуратность и опрятность лондонских домов бросались в глаза, и Филимонов, несмотря на смятение чувств, сразу отметил это.

Над парадным входом, крупно и обнадеживающе, читалось: "SMAIL and Ko" и еще, что-то, уже не имеющее никакого значения. "Вот она - контора!" возбужденно мелькнуло в голове, словно, ее могло и не быть! Даже, при том, что Дрозд звонил сюда и разговаривал с каким-то чиновником, и чиновник все подтвердил.

- Иди сюда, "наследник", а Вы - за нами, - скомандовал Вишневский.

Процедура оформления документов продлилась, около, часа. Молодой, почти юноша, клерк вручил, наконец, долгожданный пакет, который, выглядел бы, совсем жалким, если б не был, густо облеплен сургучными печатями, придававшими ему интригующую значительность.

- Берем "мотор" и вперед! Я знаю здесь одно приличное и тихое местечко, где нам никто не помешает порыться в пакете, - продолжал командовать Вишневский.

Ехали, довольно, долго, куда-то в сторону от центра, в окраинный район, застроенный, большей частью, двухэтажными домами. Шофер, в коричневой кожаной куртке, не в пример - "доходяге", угрюмо косился на "русских", выбравших, явно не туристский маршрут. Время от времени, он поглядывал в зеркальце, контролируя пассажиров на заднем сидении и задерживаясь взглядом на физиономии Толика. Вишневский, как и недавно, сыпал вопросы, но получал настороженные односложные ответы и, в конце концов, бросил бесполезное занятие.

"Приличным и тихим местечком" оказался крохотный китайский ресторанчик. Одинокий бородатый старик с кружкой пива был единственным посетителем. На звук колокольчика, из-за стойки бара, выглянули две похожие головы. Приглядевшись, однако, можно было различить, что одна принадлежала мужчине, а вторая - женщине, подстриженной под "мальчика". Для европейца, китайцы все на одно лицо! Как, наверно, для китайцев - европейцы.

Все время улыбаясь и кивая головой, суетясь по восточному, хозяева помогли гостям раздеться и усадили за деревянный, покрытый лаком стол, шустро разложив разноцветное, как американский флаг, меню.

- Господа! Не стесняйтесь, заказывайте, что душе угодно! Фирма платит! - Вишневский кокетливо похлопал себя ладошкой по груди, - Но хочу предупредить, китайская кухня - на любителя! Кто желает рискнуть пожалуйста! Что до меня, так я предпочитаю натуральный английский бифштекс с кровью! Эти косоглазые, кстати, делают его не хуже породистых английских поваров!

Он весело посмотрел на китайцев, которые, в ответ, увеличили количество "оборотов" улыбок, доведя их до какого-то рекорда, если б, кто-нибудь, взялся это зафиксировать.

- Я, то же, возьму бифштекс, - не раздумывая, присоединился к шефу Дрозд.

- И я! - коротко бросил Толик.

- Я, как Вы! - согласился Филимонов.

- Господа! Видит Бог, я не настаивал! Но вижу, что Вам было бы удобно и не предвижу возражений, чтоб я сам справился с заказом. Не так, ли?

- Конечно! Конечно! - раздалось со всех сторон.

Вишневский перешел на английский и, водя толстым пальцем по меню вверх-вниз, приступил к заказу. Китайцы скорострельно кивали головой и ничего не записывали.

- А, пока, к делу! Давай-ка пакет!

Филимонов безропотно передал упаковку в требовательную руку Вишневского. Тот вскрыл его без усилий, стряхивая сургучные отходы на пол, извлек несколько таких же пожелтевших листочков, как и те, на которых было выполнено недавнее письмо однофамильцем из прошлого века.

- Бумаги интересные! Заслуживают внимания! - произнес через некоторое время Вишневский, - Но, господа, нам предлагается отправиться на другой конец света! И, как в дешевом романе, кроме того - на остров! А, это, уже напоминает сказку из "Тысячи и одной ночи"!

- Это, куда же? - не утерпел Дрозд.

- На один из островов Фиджи.

Филимонов почувствовал приближение омерзительной тошноты. "Авантюра! Чистой воды - авантюра! Факир был пьян, и фокус - не удался"!

- Я, кстати, в тех краях бывал. Места, надо сказать, изумительные! Какие там краски! С ума можно сойти! И, кругом, одни - косоглазые!

- Что же делать? - потерянно спросил Филимонов. Его больше совершенно не раздражал Вишневский, ничуть, не потерявший самообладания и, похоже, единственный, кто мог бы принять правильное решение в этой ситуации. Он смотрел на него с нескрываемой надеждой.

- Что делать? - лукаво переспросил Вишневский, - Что, касается, тебя Сергей Павлович, так на этот счет, тут даны ясные рекомендации. Вот, - он взял в руки листок и начал читать:" Однако, милостивый сударь, прежде, чем Вы решитесь на столь длительное и опасное, смею Вас заверить, путешествие, я ставлю непременным условием сначала отправиться в Иерусалим и провести там сорок дней, пребывая в святых местах и неустанно молясь Богу! Надеюсь, что Вы с радостью воспримите мое предложение и выполните его неукоснительно! Считаю, своим же, долгом предупредить, не вдаваясь, однако, в подробности, что в противном случае, Вы не достигнете положительного результата и то, что Вы обнаружите в ларце, спрятанном со всей тщательностию на острове, не принесет Вам ни славы, ни торжества, ни богатства. Не отступайте от предначертаний свыше! Идите, с Богом в сердце!"

Китайцы расторопно заставляли стол блюдами. Хозяин, испросив разрешения у Вишневского, разлил водку в рюмки и, поставив, бутылку "Смирновской" среди тарелок, бесшумно удалился.

- Теперь, ты понял, Сергей Павлович, что делать? Тебе, значит, дорога лежит в Иерусалим, а, нам, грешникам - к теплому океану! Такие, брат, дела! - он рассмеялся.

Но для Филимонова этот смех, в эту минуту, был дороже всего на свете! Он не обратил никакого внимания на то, что и Дрозд, и Толик, то же, засмеялись. Засмеялись над ним, над Филимоновым! Пусть, пусть смеются! Но, значит, не все потеряно, значит, Вишневский увидел в этих бумагах нечто! Нечто такое, что дает ему право шутить и веселиться! Не все потеряно! И Филимонов, то же, засмеялся! Не за компанию. Нет! Засмеялся от души, легко и свободно! От раздражения не осталось и следа. "Вишневский грамотный, опытный мужик! Ну - пройдоха! Так такой-то, как раз, и требуется! И, ведь, действительно, без его денег, мы бы, так и не выбрались дальше кольцевой дороги и сидели бы сейчас в Москве, да "рисовали стрелы". Так что, в том, что он "командует парадом"? Ничего. Все справедливо! А Дрозд, просто, это понял раньше меня - дурака. Вот и ведет себя - соответственно. Про Толика и говорить нечего! Охранник и все! Охранник, которому поперек горла стоит бесцеремонное любопытство людей по поводу его наружности".

- Предлагаю тост! - Вишневский поднял рюмку, - За успех безнадежного дела! Между прочим, здесь, именно, в этом ресторанчике, несколько лет тому назад, состоялась моя первая грандиозная сделка! Я "втюхал" гранит с острова Гольцы одному арабу-миллионеру. Обработанный, высококачественный гранит! И заработал свой первый "лимон"! Так-то! Правда, оказалось, что обрабатывали этот гранит "зеки" еще в тридцатые годы. Нашелся один журналюга, начал копать, старушку, какую-то, подлец, "накопал", которая, как-будто, этот самый гранит обрабатывала. Пришлось от "лимона" кусочек отрезать... Прессу, так сказать, поддержать! Но ресторанчик этот - мой счастливый талисман! Так, за успех безнадежного дела!

За столом установилось то состояние расслабленности и добродушия, которое происходит от сытости, тепла и сопутствия удачи. Задымили. В отражении розовых тонов интерьера, дымные колечки приобрели неожиданный красноватый оттенок, словно, наполнились кровеносными сосудами и превратились в диковинных бабочек. Кроме того, от "бабочек" исходил неуловимый тончайший аромат, напоминающий запахи чайной розы. Филимонов догадался, что полученный эффект достигнут под воздействием необычных сигарет, которые незадолго до того, принес китаец, предварительно, пошептавшись с Вишневским и, продолжая, без устали, согласно, кивать головой.

- Карта, господа, достойная! Прошу взглянуть! - "командир" освободил угол стола и разложил объемистый лист, испрещенный многочисленными разноцветными пометками. Головы качнулись и, почти, соединившись, неподвижно застыли над планом. Филимонов, не имеющий никакого представления о топографии, подивился, что разобраться в обозначениях, указывающих на наличие дорог, холмов, ущелий, лесных массивов и прибрежной полосы, оказалось, довольно незатейливым делом. Повсюду стояли пояснения, написанные знакомой рукой.

- Видите, вот тут, красный крестик? Вот, сюда, нам и надо! Молодец, твой "родственничек"! Поработал на совесть!

- Да, план - четкий! Сразу видна рука военного! - восхищенно вставил Дрозд.

- Ну, что ребята? При современном техническом уровне, нам понадобиться пара дней, не больше, чтоб добраться до этого крестика, - Вишневский накрыл указательным пальцем, означенное на плане место, прихватив изрядный кусок прибрежного леса и, примыкающую к нему, морскую лагуну.

- Так, ты, чего решил, Сергей Павлович? С нами махнешь или, прямой дорогой - в Иерусалим? Денег на святое дело дам - не сомневайся! Свои грехи отмолишь, да и про наши - не забудешь!

- А, это - идея! Серега! - подыграл Дрозд.

- Да, я всю жизнь мечтал стать паломником! - громко воскликнул Филимонов, - Предлагаю тост за первого коммуниста, имеющего шанс стать святым! За Иисуса Христа! Жаль, что он, собственной персоной, не может теперь составить нам компанию!

На мгновенье, во время которого все припали к рюмкам, наступила тишина. И потому, произнесенная, вдруг, фраза, произнесенная очень тихо, из-за пределов стола, была услышана всеми.

- Прошу прощения, господа!

Возле них стоял высокий старик, седая борода которого полностью закрывала шею. Тот самый старик, что пил в углу пиво, и на которого компания не обращала никакого внимания. На нем был черный костюм, лоснящийся от длительного ношения и изрядно мятый. Густые волнистые волосы облаками сходились на затылке, там перевязанные и образующие "хвостик". Он, казался, даже не старым, а - древним. Иссохшим, как листик клена из школьной тетрадки, готовый рассыпаться от первого прикосновения.

- Прошу прощения, - повторил он, - До меня случайно, поверьте, я не прислушивался специально, долетели слова об Иисусе Христе. Дело в том, что это - МОЯ тема. В том смысле, что я очень долго занимаюсь этой темой и, пожалуй, мог бы, Вам, кое-что, рассказать. Кое-что, крайне любопытное и такое, о чем Вы, вряд-ли, могли, где-нибудь, слышать.

- Русский? - быстро спросил Вишневский.

- Не совсем так, - уклончиво ответил старик.

- Ладно. Это не имеет значения. Присаживайтесь. Мы, правда, хотели пригласить на это место Христа, но, может быть, Вы сумеете заменить его?

- Мне не требуется место Иешу. У меня есть мое - законное! - серьезно заметил старик.

- Так, Вы не против тоста, за который мы только что выпили? Желаете присоединиться? Или хотите, что-то добавить?

- Ваш тост я не принимаю, а добавить хотел бы.

- Тогда, за знакомство!

Все, поочередно, назвались.

- Леонтий, - отрекомендовался старик. В общей трапезе, было видно, он участвует лишь из приличия, однако, от рюмочки не отказался. Чувствовалось, что он ждет "своего часа", того, ради которого он решился потревожить незнакомое общество и что, по всей вероятности, было для него самого, чем-то, значительным и, исключительно, важным.

Предположение это скоро подтвердилось. Как только, Вишневский, откинувшись, на мягкую обшивку дивана, произнес:

- Прошу, Вас, Леонтий - рассказывайте!

Старик немедленно оживился, приосанился даже, выражение глаз его изменилось, что вызвало у Филимонова на секунду смутное беспокойство, словно, напомнило о чем-то неприятном и приступил к делу.

Часть 3

То, что известно об иудейском царе Ироде, о его неслыханной беспощадности, то есть Великая правда! Но мало кто знает, что это был человек необыкновенного ума, чрезвычайной образованности, обладавший неслыханным политическим чутьем. Его дар предвидения событий поражал своей точностью и самые знаменитые прорицатели Востока, а недостатка в них не было, избегали встреч с ним, иногда, делая утомительный крюк, чтоб обойти Иерусалим и не оказаться, случайно, гостем проницательного царя.

Накануне кровопролитных сражений Марка Антония с легионами Рима, неотразимая Клеопатра, прислала Ироду ласковое приглашение посетить Египет. Инкогнито, разумеется. Царица знала, что Рим не прощает предательста и, что Ироду будет трудно решиться принять приглашение. В случае победы Октавина участь Иудейского царя была бы предрешена. И, все-таки, она послала секретного посланника под видом торговца редких снадобий. Армия Клеопатры постоянно набирала мощь и постепенно превращалась в такую силу, какая могла нанести поражение и, казалось бы, непобедимому Риму. Думали, что это заслуга бесстрашного Марка Антония. Но нет! В том не было его заслуги. Он был способен погибнуть героем на поле сражения, но ничего не смыслил в военной стратегии. Клеопатра, хрупкая красавица, сумела сделать так, что каждую неделю военный лагерь оглашался дикими криками приветствий, вновь прибывающих отрядов. Войны говорили на разных языках, но всех их объединяло одно - ненависть к могуществу Рима. Клеопатра в будущей войне делала ставку на ненависть! Посылая приглашение Ироду, она прекрасно понимала, что поставит его перед тяжелым выбором. А что, если, вдруг, Октавиан будет повержен? Дальновидный иудей не мог сбрасывать со счета такое соображение. И, теперь, Клеопатра с интересом ожидала его решения. Ирод был нужен. Был нужен его флот. Была нужна его шерсть, полотно, кожа, провиант. Были нужны его умельцы, способные пошить тысячи туник и изготовить тысячи боевых кирас.

Она не ошиблась. Две ночи Ирод провел в мучительных размышлениях, проклиная своего агента Николая, не сумевшего, до сих пор, обеспечить его всей полнотой информации, которая избавила бы его от теперешних головных болей и колебаний.

Николай был родом из старинной и знатной иудейской семьи, переселившейся в Сирию. Ирод хорошо знал его отца и выделял среди прочих за крепость ума и преданность иудейским традициям, которые тот рьяно продолжал поддерживать и в своем богатом доме в Дамаске. Николай подолгу жил в Иерусалиме, во дворце Ирода. Он был щуплым, низкорослым и некрасивым, но получил в наследство от отца могучую способность к наукам, чем изумлял нередко "ученых мужей".

Будучи, как-то, в Дамаске, Клеопатра не могла не навестить дом, одного из богатейших людей, к тому же, сумевшего основать судостроительную верфь, которая выпускала на морской простор боевые корабли, отличавшиеся превосходными ходовыми качествами и маневренностью. Николай поразил ее своей ученостью, и она, тут же, предложила ему перебраться в Египет и стать учителем ее детей. Конечно, она ничего не сказала о том, что у этого шага был еще один, скрытый смысл. Монопольным заказчиком всех кораблей был Ирод, но это положение можно, было бы, и изменить... Так она предполагала.

Пожалуй, Клеопатра, оказалась бы, в шоке, если б только, каким-то чудом, узнала о своей ничтожной роли во всем этом деле.

Незадолго до ее прибытия в Дамаск, во дворце Ирода, состоялся прелюбопытнейший разговор между иудейским царем и Николаем, который, как раз, по обыкновению гостил в Иерусалиме.

- "Друг мой! - обратился к нему Ирод, - В ближайшее время Дамаск посетит Великая Клеопатра! Она, конечно, не отвергнет приглашение твоего отца и будет почетной гостьей в Вашем доме. Сам Отец Небесный посылает нам чудесную возможность использовать это обстоятельство в наших целях! Ты, понимешь, о чем я говорю и что имею ввиду под "нашими целями"? Когда-нибудь интересы Рима и Египта пересекутся и будет пролито много крови. В том числе и нашей, иудейской крови! Рим велик, но скажи, разве его цели - это и наши цели? Или нам близки устремления Египта? Что делать нам, маленькому народу, когда две могущественные Империи схлестнутся в смертельной схватке? Погибнуть? Или попытаться выжить? Бог дал нам смекалку и находчивость! Вот наше оружие! Пусть гиганты наносят друг другу ужасные раны, пусть уничтожают друг друга. Это в наших интересах! Это и есть наша цель! Настал час, когда тебе предоставляется возможность совершить самое гланое дело в своей жизни послужить собственному народу! Во имя нашего будущего! Клеопатра, мне это известно, подыскивает учителя для своих бестолковых детей. Ты должен стать этим учителем! Но не должен показать желания стать им! Произведи на нее впечатление своей ученостью, как ты это сделал недавно, когда у меня гостил грек Садонис! Очаруй ее своими познаниями, в которых она знает толк! И она сама предложит тебе место учителя в своем дворце! Ты окажешься в самом сердце нашего соседа, от которого всегда можно ожидать смертельного удара в спину. Ты сможешь добывать бесценную информацию о состоянии дел враждебного государства, о торговле, о военной мощи, о ведущихся переговорах с другими державами, о планах Клеопатры. Ты один сможешь принести своему народу такую же пользу, какую на поле боя смогли бы принести десять легионов!"

Все произошло, именно, так, как и предполагал Ирод. Клеопатра ворвалась в хитроумно расставленные сети, как неосторожная и стремительная лань. Николай поселился в ее дворце. Он обладал полной свободой передвижения и потому, для него не составляло никакого труда ежедневно прогуливаться по базарной площади и общаться с торговцами. И, наблюдая за тем, как степенный учитель придирчиво выбирает себе дыню и, о чем-то, спорит с продавцом, никому не могло прийти в голову, что он, одновременно, передает ценнейшие сведения агенту Ирода.

На этот раз, однако, Ирод был недоволен Николаем. Несколько недель от него не поступало сообщений. Он смутно представлял себе действительное положение в армии Клеопатры, зато имел достоверные сведения о силе римских легионов. До слуха доходило, что армия Клеопатры ежедневно пополняется, что в расположение ее армии прибыло несметное количество нумибийцев, наверно, самых бесстрашных и отчаянных войнов, ни в чем не уступающих римским легионерам.

Ирод был в сильнейшем затруднении. Что предпринять? На что решиться? Совсем недавно, не прошло еще и месяца, к нему прибыл сам грозный Агриппа, правая рука Октавиана. В течении трех дней они обсуждали военное положение. Агриппа не сомневался в том, что война скоро начнется и требовал поддержки с моря. Он рассказал о военных приготовлениях Рима и заверил, что войска Клеопатры будут разбиты наголову.

Отправиться, теперь, в Египет было, почти, что - безумием! Но вчера прибыл агент с известием о том, что ему удалось пробраться в стан врага и лично убедиться в страшной силе, готовящейся обрушиться на римлян. "Кораблей так много, что из-за них не видать моря", - закончил свой доклад агент.

Наконец, под утро, Ирод принял решение. Он поедет к Клеопатре. Но, одновременно, отправит "секретного" гонца в Рим, который должен объяснить Октавиану "истинную" цель его поездки в Египет. А "истинность" состоит в разведовательной миссии, которую он, Ирод, пользуясь "недальновидностью" царицы, решил взять на себя, во благо Великого Рима. Надо сделать так, чтоб о "секретном агенте" в Рим знали несколько приближенных лиц, пользующихся доверием Октавиана и, несомненно, поставляющих ему информацию обо всем, что происходит во дворце. И которые, в нужный час, смогут это подтвердить. Если потребуется их подтверждение... Если, до того, их головы удержатся на их плечах... И надо сделать так, чтоб агент не добрался до Рима...

Ирод улыбнулся своим мыслям и позвал слуг, чтоб те начинали готовиться к путешествию.

Клеопатра встретила его с почестями, превышающими рамки того, что было предусмотрено его провинциальным статусом. В отсутствие Марка Антония (он отправился в Парфию), она лично возила его по лагерю, ничего не скрывая и, наоборот, стремясь к тому, чтоб гость имел возможность побольше увидеть. Смысл ее действий стал ясен уже на исходе первого дня, когда они, на роскошных, отделанных золотом и ювелирной резьбой, колесницах возвращались во дворец. Ирод был поражен увиденным, но не сражен! Агент не соврал и ничуть не преувеличивал.

За ужином Ирод никак не мог расслабиться и продолжал оценивать шансы противников. "Если мои информаторы из Рима точны в своих донесениях, то у Октавиана не наберется и половины того, что я увидел сегодня. Казалось, весь Восток собрался здесь, под знамена Клеопатры. Приметил он и лагерь римских легионеров, последовавших за Марком Антонием. Их было не менее тридцати тысяч. Море уменьшилось в размерах от скопления кораблей. Громадная страшная сила! Но насколько послушна эта сила? Насколько управляема она? Не напоминает ли она огромный парус в руках неопытных мореплавателей, не способных усмирить его?" Цепкая память Ирода останавливалась на мелочах и деталях. Многоликое и разноязыкое войско приветствовало царицу нестройным громоподобным ревом. Какой-то воин, обросший, похожий на дикого зверя, попытался вскочить на колесницу Клеопатры, но был тут же сбит охраной. Ирод успел заметить, как короткое копье вогнало дикаря в горячий песок. Что может противопоставить стихии Октавиан? Боевой опыт, железную дисциплину и выучку римских солдат. Он вспомнил суровое лицо Агриппы, его уверенность в исходе боевых действий, его последние самоуверенные слова, двусмысленные слова, сказанные на прощание:" Любовь Марка и Клеопатры будет короткой, как спартанский меч! Скоро им предстоит отправиться в свое последнее путешествие, а вместе с ними всем тем, кто явно или скрытно, противодействует Риму!"

Он взглянул на Клеопатру. Прямая спина, гордая голова, чарующие, как египетское небо, синие глаза, в которых, как-будто, проплывали прозрачные облака. "Неужели она всерьез рассчитывает победить Рим?"- подумал он.

С момента приезда Ирод готовил себя к откровенному разговору с Клеопатрой, но она не спешила и развлекала гостя танцами и пением рабов, выступлениями факиров и заклинателей змей. Она занимала его легким разговором, словно, вовсе не существовало Рима, словно, очертания войны были еще не видны, словно, не раскинулись многотысячные костры вдоль побережья моря.

Только в последний вечер, накануне отъезда, они остались вдвоем.

- Никогда еще мне не приходилось собирать такую армию, какую ты увидел, теперь, собственными глазами. Ни у кого нет такой армии! Даже, у Рима! сказала она.

- Да, царица, это так! Готов поклясться, что со времен Александра Великого не существовало такой армии! Возглавляемое таким талантливым полководцем, каким является Марк Антоний, эта армия становится непобедимой! Скоро весь мир будет у Ваших ног! А ты - Великая Клеопатра станешь единственной повелительницей всего пространства, вплоть до киммерийских пределов!

Клеопатра улыбнулась. Но прозрачное облачко в ее глазах, еле заметно, потемнело.

- Могу ли я принимать твои слова, как выражение поддержки и готовность на деле доказать это?

- Конечно, царица! Но я слишком слабый союзник для того, чтобы мог принести ощутимую пользу. Какая выгода урагану, вырывающему с корнем деревья от дуновения ветерка, не способного поколебать рыбачью лодку?

- Дорогой друг, слава о твоих умельцах, превращающих сырую шкуру овец в тонкую и мягкую кожу; слава о твоих портных и сапожниках, о мастерах корабельщиках простирается далеко за пределы Иудеи. Корабли, которые спускают на воду в Дамаске, тут же берут курс в твои бухты. И не золото, ни драгоценности не в состоянии изменить их курс. Даже, мой мудрый друг, учитель моих детей, Николай из Дамаска, сын несговорчивого корабела, не может повлиять на отца! Говорят, что на него никто не может повлиять. Кроме одного человека... Царя Иудеи!

- Мне приходилось слышать об этом ученом человеке, повергающих в изумление своими познаниями стариков. И я, с удовольствием, познакомился бы с ним. Отчего я не вижу его?

- Он болен. Уже три недели не встает со своего ложа. Но не нужно беспокоиться! Возле него находятся лучшие лекари, и скоро он встанет!

- Да, корабли из Дамаска идут в мои бухты, которыми, однако, распоряжается Рим, а не я.

- Рим далеко, а твои мастера разбросаны по неприметным селениям. Кто обратит внимание на портного, занятого своим обычным трудом?

- Ты, права, царица! Никто!

- В ближайшее время необходимо изготовить 2 тысячи пар обуви, пошить сто двадцать тысяч туник, шестьдесят тысяч зимних плащей. Готов ли ты, мой друг, внести свою лепту в общее дело против, ненавистного нам обоим, Рима?

- Царица! Пусть тебя это не беспокоит! Заказ будет выполнен со всей тщательностью!

- Хорошо! - удовлетворенно отреагировала Клеопатра, - А что касается кораблей, надо еще подумать. Рим - далеко! - опять повторила она.

Ирод не выполнил тогда ни одного обещания и этим спас свою жизнь. Когда по всей империи свирепствовали проскрипции и головы сыпались с плеч, как перезрелые яблоки, и стало неуютно восседать на иудейском троне, и бессоница стала единственной собеседницей, он, неожиданно, получил из Рима добрый знак. Прислал его сам Агриппа Марк Випсаний.

"Много было таких, кто жаждал твоей крови и бросал обвинения против тебя с тем азартом, с каким бросают игральные кости. А тебе известна страсть императора к этой игре!

Клянусь Юпитером, ты был на волоске от гибели! С большим трудом мне удалось уговорить императора отказаться от скорой расправы.

Я не забыл нашей дружбы, которая продолжалась все то время, пока я исполнял обязанности наместника Рима в Дамаске и услуг, оказанных мне, твоим протеже.

Слава богам! Октавиан прислушивается к моему мнению больше, чем к клекоту, окружающих его в изобилии, грифов. Мне удалось убедить его поверить в твою верность и твою способность удерживать спокойствие в Иудее, а также, держать в узде строптивых самарийцев и беспокойных галилейцев, склонных к бунту и измене.

Октавиан уступил, но потребовал вызвать тебя в Рим, дабы сам мог оценить правоту моего заступничества.

Но, дорогой друг, я не советую тебе спешить с выполнением этого приказа, даже, несмотря на опасность вызвать новый гнев Октавиана. Тебе надо придумать достойный повод и оттянуть приезд в Рим. Надеюсь, что с этим ты легко справишься...

Пусть остудится море недавно пролитой крови, а на могилах успеют вырасти новые цветы.

Я, со своей стороны, обещаю предпринять все меры к тому, чтоб благожелательное отношение к тебе императора не претерпело изменений".

Ирод перечитал письмо пять раз кряду и, только после этого, перевел дух. Так, измученный жаждой, вливает в себя пять стаканов воды один за одним, пока, не почувствует облегчения. "Услуг, оказанных мне, твоим протеже". Ирод возблагодарил Бога и быстро прочел молитву! Он хорошо знал происхождение этих "услуг", так как, все они были придуманы здесь, в Иерусалиме, в его собственной голове. Агриппа принимал подношения в Дамаске, но, часто, ценность их, незримо указывала на того, от кого они исходили. "В Рим, теперь, нельзя! Он прав! А, все-таки, Рим гораздо ближе, чем это, казалось, покойной Клеопатре!" Он приблизился к узкому окну. Стояла ночь. Звезды искрились, как те тысячи костров в лагере Клеопатры! От них остался один пепел...

- Нужен заговор! - произнес он вслух, - Нужен заговор против Рима! А я, Иудейский царь, верный друг императора, раскрою его и потоплю в крови. Вот, тогда, можно безбоязненно отправляться к Октавиану!

Как, почти, всякий умный человек, Ирод был циником. Напрасно его враги сочиняли небылицы о звериных инстинктах, о чрезмерном нездоровом возбуждении при виде крови и, чуть ли, не приписывая ему, склонности к вампиризму.

Совершающееся на глазах убийство, он воспринимал точно, так же, как любой простой смертный: содрогаясь от ужаса и испытывая восторг одновременно! Но ужас - более сильное человеческое свойство, и потому, может показаться, что оно одно и овладевает человеком в страшное мгновенье. Восторг - это швы на ткани, из которой пошит ужас. Восторг оттого, что чья-то, а не моя голова, слетает в эту секунду...

Ирод отдавал жестокие приказы, после которых тысячи несчастных подвергались изощренным пыткам. Их вешали, рубили, распинали на кресте. Но все это происходило за пределами дворца. Власть должна наводить на людей трепет! Или они, люди, сами расправятся с властью!

Во имя этого, Ирод не щадил никого и, даже, поощрял слухи о своей кровожадности.

Теперь, когда речь шла о собственной судьбе, в его голове вызревал зловещий план, должный поразить своей чудовищностью высокомерных римлян, презирающих смерть.

Спустя полгода Агриппа прислал второе письмо, в котором заверял иудейского царя в полном восстановлении доверия со стороны Октавиана и сообщал о снятии требования о немедленном прибытии в Рим. Кроме того, в письме говорилось, что император очень доволен новым посланником Ирода Николаем. "Этот вертлявый человек, с подвижным, как у обезьяны, лицом, а потому постоянно меняющем выражение, сумел в несколько месяцев настолько расположить к себе Октавиана, что тот, потеряв его из виду на короткое время, тут же начинает озираться, проявляет нетерпение и посылает разыскивать его. Даже, блистательный Гораций и изящный Меценат отошли в тень, не умея восполнить отсутствие невзрачного иудея и, кажется, начинают ревновать".

Агриппа, почти, не упоминал о том впечатлении, какое произвели на Рим казни "заговорщиков" и их "сообщников", залившие кровью каменистую почву Иудеи, долины Галилеи и бесплодные самарийские земли. "Твоя решительность в борьбе с врагами Рима оценена Октавианом". Агриппа ограничился только этой одной фразой, но и ее было достаточно, чтоб понять - угроза миновала!

Семнадцатый год Николай жил в Риме. И все эти годы, только, две вещи занимали его по настоящему: наука и... император! Науку он любил, императора - обожал!

Семнадцать лет тому назад, после сражения при Акции, когда исход войны ни у кого уже не вызывал сомнений, он вышел из дворца, купил на окраине Александрии коня и навсегда покинул Египет. Он знал, что Иудейский царь недоволен им, но, тем не менее, прямиком, отправился в Иерусалим.

Ирод встретил его настороженно и молча принял объяснения. В душе он уже не таил злобы и был хорошо осведомлен о его болезни, послужившей причиной бездействия. Но, именно, сейчас он приводил в исполнение свой план "раскрытия заговора" и кровь, уже, вовсю била фонтаном. Ирод был возбужден и, как никогда, мнителен. Придуманный им самим "заговор", временами, казалось, существует действительно. Любопытный и внимательный Николай, оказался, очень не кстати, во дворце.

Первое, что пришло в голову Ирода, было - отправить Николая, немедленно, в Дамаск. Но следующая мысль заставила его промолчать и не спешить с решением. "А что, если его направить в Рим?" - подумал он, - "Он подтвердит, что я посещал Александрию с единственной целью - собрать достоверные сведения о военной силе Клеопатры; он расскажет о том, как царица пыталась склонить меня к измене, но я не поддался на уговоры и не выполнил ничего из того, о чем она просила. Наконец, он подтвердит и будет в этом сам заинтересован, что ни один корабль, сошедший с верфи в Дамаске не оказался среди кораблей Антония и Клеопатры".

Ирод взглянул на тщедушную фигуру Николая, потом перевел взгляд на его, морщинистое не по годам, лицо. Глаза Николая блестели. "Да, он сумеет рассказать все, именно, так, как это сделал бы я сам. Он - сумеет!"

Вечером, продолжая обдумывать судьбу Николая, Ирод пришел к выводу, что того выгодно, вообще, оставить в Риме на какое-то время. "Кто лучше, из тысячи незаметных подробностей, сможет составить цельную картину римской политики и проникнуть из видимого в невидимое?"

Семнадцать лет тому назад Николай прибыл в Рим, то ли, в роли дипломата, то ли, в роли - тайного агента Ирода. Он не испытывал враждебности к римлянам, которая была присуще его соплеменникам, многие из которых презирали латынь. Вникая в философские труды греков, анализируя ход истории, религиозные различия, он сделал для себя ряд открытий, которые бы потрясли царя Иудеи, лишили бы его родительского благословления и обрекли на участь изгоя.

Николай все более и более утверждался в мысли, что Бога - нет! Одного этого было достаточно, чтоб превратиться в глазах Ирода и собственного отца в заклятого врага иудейского народа! Кроме того, он приходил к выводу, что сильный Рим выгоден всем государствам средиземноморья. Империя - как щит против врагов с Востока и Севера. Он не пугался своих "преступных" мыслей и с удовольствием обсудил бы их с единомышленниками. Но где их взять, единомышленников? Людей, способных свободно перешагивать через догмы?

Таким человеком оказался... император!

Август Октавиан принял его в своем доме, выстроенном на склоне Палатинского холма, почти, примыкающего к дворцовым стенам. Дом возвели совсем недавно, используя в изобилии мрамор, входящий в моду.

Октавиан был весел, легок и строен. Пурпурная тога переливалась в лучах заходящего солнца, словно, в тон его золотистых волос, уложенных аккуратно, волосок к волоску. Запомнилось чистое лицо Мецената, благородная осанка Горация и могучая грудь Агриппы, выпирающая через упругую кожу кирасы.

- Ирод сделал гораздо больше того, что мы от него ожидали! Если б не его вездесущие и отвага (при этом Октавиан широко улыбнулся), то нам, пришлось бы, туго - при Акции! Но почему так запоздали корабли и появились тогда, когда наш друг Агриппа уже не нуждался в них?

- К сожаленью, император, ветер не позволил развить необходимую скорость.

- Ветер? Силы природы способны разрушать города, способны потопить флот, но они не способны воспрепятствовать человеку достигать цели.

- Может быть, Боги встали на пути кораблей? - осторожно спросил Николай, заинтригованный рассуждениями императора о силах природы и искушаемый желанием продолжить двусмысленный разговор.

Октавиан изучающе посмотрел прямо в глаза, в зрачки, иудея.

- Похоже, друг мой, что ты и сам не веришь в то, что, только что, произнес. Уж не хочешь ли ты, в первое знакомство, проникнуть так глубоко в мысли императора, как это не удалось еще сделать моим друзьям, долгие годы находящимся при мне неотлучно? - он повел рукой в сторону Мецената, Горация и Агриппы, с интересом следящих за беседой.

Николай, однако, нисколько не смутился и не испытал никакого страха.

- Твои мысли, государь, заняты государственными делами. Мои же испорчены абстрактными рассуждениями и похожи на птичек в вольном небе! Никогда не предугадаешь их беспорядочный полет!

- Тогда, тебе будет интересно поближе узнать Горация! Он, то же, напоминает птичку, которая, часто, парит в небе и не замечает земли.

- Государь! Один мой глаз всегда устремлен на землю, чтоб видеть тебя! - отозвался, с поклоном, Гораций.

- Льстец! Великому поэту не подобает быть льстецом! Другие должны льстить ему!

- О, нет, государь! Это не лесть! Это восхищение тобой, которое я не в силах скрывать!

- А вот, этот, посланник мудрого Ирода, не любит льстить. Это видно по его глазам.

- Лесть и, правда - оскорбительна! И для того, кто льстит, и для того, кто принимает лесть!

Октавиан снисходительно улыбнулся, но с того вечера в нем пробудился интерес к Николаю. И чем больше он с ним общался, чем больше вслушивался в то, что говорит Николай, тем больше догадывался о том, о чем он - не говорит. Их разговор состоял из многочисленных намеков, недосказанностей, символов, вызывающих недоумение у окружающих, но хорошо понятный им обоим. В скором времени Октавиан включил Николая в свою свиту и уже не отпускал далеко. Агриппа в письме Ироду написал правду: император, действительно, так привязался к мудрецу, что, потеряв его из виду, тут же посылал его разыскивать.

В свою очередь, Николай, впервые встретил человека, который, казалось, совершенно свободен в своих мыслях и, в глазах которого, нетрудно было уловить иронию, когда речь заходила о богах. Через полгода он уже не сомневался, что император, почтительный в отношениях со жрецами, приносящий щедрые пожертвования, всего, лишь, исполняет свой императорский долг. Позволить себе заговорить об этом Николай не мог, а Октавиан, иногда, приблизившись к теме так близко, что не доставало, может быть, одного-двух слов, после чего наступила бы полная ясность, умолкал неожиданно и, через, паузу, начинал говорить - совершенно о другом! Он, как-будто, осозновал нетерпение Николая выговориться, но не давал этого сделать, продолжая поддразнивать его. Был момент, когда Николай, по горячности, чуть не проговорил те самые слова, что давно бродили в его голове, и он уже произнес первое слово, но, вдруг, почувствовал, как повелительный палец Октавиана замер возле его губ, чуть прикасаясь к ним. Он осекся. И встретил одобрительный дружеский взгляд императора.

- Всему свое время! - сказал тот. И Николай понял окончательно, что император знает его мысли, разделяет их, что он с ним и что, пока, не настал день для этого разговора. Случай этот сблизил их еще больше! Как может сближать людей общее владение тайной.

Николай решил набраться терпения и ждать. Ждать столько, сколько придется!

Он, конечно, и предположить не мог, что ждать придется - семнадцать лет!

Октавиан добивался единоличной власти. Его раздражали болтуны в Сенате, способные "заговорить" любое дело! Сытые и благополучные, они не испытывали истинного стремления к переменам и обновлениям. Республика давала им возможность "праздно", "от лени" заниматься управлением государства. Сенат давно превратился в место развлечений, где можно было поупражняться в красноречии и свести мелкие счеты со своими противниками.

Но Октавиан знал и другое: Сенат - самое опасное место для императора! Каждый раз, вынужденный появиться там, он вспоминал о трагическом конце своего дяди - Юлии Цезаре. И потому, его лицо, под сводами высшего законодательного собрания, всегда оставалось хмурым.

Цезарь, также, стремился к абсолютной власти, достиг ее, но слишком дорогой ценой - собственной жизнью.

Сенаторы почтительно встречали императора, но разве могла эта притворная почтительность ввести его в заблуждение? Разве не читал он во множестве, окружающих его глаз, настороженность, небрежно скрываемую враждебность, а то и откровенную ненависть? Для многих из них он оставался человеком, незаконно завладевшим императорской властью, которая, по их мнению, должна принадлежать роду Клавдиев. И только завещание Великого Цезаря, передававшее ему власть из рук в руки, удерживало сенаторов в повиновении. Цезарь, и после смерти, продолжал оставаться тем Цезарем, перед которым не переставали трепетать изнеженные души сенаторов. Но как долго образ Цезаря сможет удерживать этих людей? В конце концов, Октавиан дал себя уговорить, развелся и женился во второй раз. Это был политический брак, союз с родом Клавдиев, преследующий цель укрепить власть и "заткнуть", особенно, нетерпеливые глотки.

Дочь Октавиана от первого брака, своенравная Юлия, осталась, разумеется, с отцом и с первых дней начала избегать общения с мачехой. Впрочем, Ливия, его новая жена и не стремилась изменить положения. Для нее это, так же, был второй брак и она, всецело, отдавалась воспитанию сына Тиберия, который был ненамного старше Юлии и, в свою очередь, никому не уступал в строптивости и гордости. Дети сторонились друг друга и никогда не устраивали совместных игр. У них были разные учителя, разные воспитатели, разные повара, разные увлечения.

Октавиан мечтал об общем ребенке. О сыне! Если б Ливия родила сына, то, наконец, Рим, мог бы, облегченно вздохнуть и перестать мучать себя мыслями о наследнике престола, а император, смог бы, наконец, сосредоточиться на самых важных государственных вопросах.

Шли годы, но Ливия не рожала. Наверно, им обоим не доставало любви для того, чтоб свершилось таинство природы.

Октавиан покорил Испанию, усмирил непокорных в восточных провинциях, расправился с язигами на Дунае, остановил наглые племена свебов и гермундуров на Севере. Теперь предстояло поставить на колени Паннонию, возомнившую себя свободной от Рима. Он заставил хитрого Лепида отказаться от борьбы за власть. Победоносные походы вынудили сенаторов принять решение и, теперь, на главной площади Форума возвышалась его золотая статуя.

Но, несмотря на все это, пятидесятилетний император не мог обрести покоя. Он ложился спать, когда звезды на небе уже свидетельствовали о наступлении ночи, а вставал, когда, последние из них, еще не успевали скрыться. Император шел в бассейн и проводил там не менее получаса, после чего два искусных грека массажировали его сильное тело. Заканчивались процедуры в элеотезии, умащеванием ароматными мазями и настоями из трав. После завтрака, он проходил в свой рабочий кабинет, возле которого, всегда, в это время, его уже дожидался Кальпурий, как, обычно, с непроницаемым выражением лица.

Кальпурий был одного с ним возраста, но излишняя полнота и угристая кожа прибавляли ему добрый десяток лет сверх того, что было отпущено природой. Последние пятнадцать лет он возглавлял секретную службу императора. И все эти пятнадцать лет, каждое утро, неизменно, начинались с его, Кальпурия - доклада.

Секретная служба представляла собой разветвленную агентурную сеть, разделенную на две основные организации. В задачи одной входил сбор информации, непосредственно, относящейся к Риму. Второе подразделение занималось агентурной работой далеко за его пределами и охватывало огромное пространство, простирающееся от самых отдаленных восточных провинций до земель, населенных варварскими племенами на Севере.

Октавиан, жестом, пригласил Кальпурия в кабинет. Ему нравился этот немногословный человек, казалось бы, лишенный всякого чувства юмора. Шутов и без того - достаточно! Кроме того, Кальпурий был на редкость предан и обладал изобретательным умом, без чего, было бы, невозможно добиваться успехов в его не простом деле. Он всегда был готов предложить хитроумную комбинацию, и не одну, а несколько, на выбор и каждая из них имела свою привлекательность, свою особенность и обязательно отличалась оригинальностью.

Как тонко и изящно, он вовлек в свои сети свебского царя, превратив его из неукротимого врага Рима в надежного союзника! Три года потратил Кальпурий на него, три года его агенты внедрялись в стан противника и в ближайшее окружение царя, и, в конце концов, добился своего - варварское племя перестало угрожать Риму, а два легиона, прикованные к северной границе, стало возможным перебросить восточнее, поближе к берегам Дуная, поближе к непокорной Паннонии.

- Говори, Кальпурий! - сказал Октавиан, расположившись в кресле с высокой спинкой. Глава секретного ведомства остановился в двух шагах и приступил к докладу.

- Государь! Как я уже докладывал ранее, в Паннонии продолжаются активные приготовления к войне. Стало известно, что Мырку, планирующий военные операции, отправился в Иерусалим с целью переманить на свою сторону Ирода. Тиберий неотлучно находится в войсках. Они разбили лагерь на берегу Дуная. На другой стороне расположились значительные силы противника. Но ни та, ни другая сторона - не пытаются обострять положение, избегая, даже, случайных стычек. Тиберий регулярно получает почту от Юла Антония. Сам же, почти, ничего не пишет, предпочитая передавать устные сообщения через своих доверенных людей.

- Какие есть предположения о характере переписки? - перебил доклад Октавиан.

- Имеются достоверные сведения, государь, что в доме Семпрония Гракха, каждую пятницу, собирается один и тот же круг лиц, и под видом увеселительных застолий, там обсуждаются политические вопросы. Среди которых выделяется один - будущий преемник императора!

- Кто эти люди?

- Квинт Фабий Максим, Квинктий Криспин, Аппий Пульхр, Корнелий Сцитон, Гней Кальпурний Пизон, Юл Антоний, Гней Корнелий Лентул и хозяин дома Семпроний Гракх.

- Не слишком ли рано взялись они обсуждать этот вопрос? Или я им кажусь древним стариком, больным и беспомощным? Или моя смерть, кажется им уже спешит мне навстречу?

- Прямо об этом никто не говорит, государь! Не скрывают только своего желания видеть императором Тиберия... Потом, в будущем. Более прямо позволяют себе высказываться Юл Антоний и Гней Корнелий Лентул. Последний, особенно, нетерпелив.

Октавиан вопросительно смотрел на Кальпурия, как-бы, давая понять, что последние слова требуют дополнительного разъяснения.

- В прошлую пятницу, государь, Лентул, возможно, под воздействием вина, выпитого на этот раз, чрезмерно, высказался с той откровенностью, которая внушает опасения.

- Говори! - приказал император, заметив колебания Кальпурия.

- Лентул был настолько пьян, что с трудом ворочал языком, но, все-таки, мой агент сумел разобрать его слова и, клянется Юпитером, что запомнил их дословно. Он сказал: "Если Октавиана не остановить теперь, то он переживет всех нас и так, никогда, не даст нам увидеть истинного императора Рима! Октавиан должен умереть!"

- Что было дальше?

- Фраза заставила всех умолкнуть и разьехаться по домам. Остался, только, Юл Антоний.

- Жалость - непозволительная роскошь для императора! Я сохранил Юлу жизнь, единственному из рода Антониев, испытав жалость к младенцу! Я воспитывал его, как собственного сына, не препятствовал его браку с моей племянницей Марцеллой, предполагая, приблизить его еще более к себе и приобрел злейшего врага! - Октавиан поднялся и молча прошелся по кабинету, Что ты предлагаешь? - наконец, спросил он, подойдя к Кальпурию вплотную.

- Я предлагаю отправить Лентулу короткую записку, - он передал пергаментный свиток, который давно держал на готове, императору.

" Дорогой Лентул! Приглашаю тебя прибыть в ближайшую пятницу на ужин, но перед тем, советую хорошо припомнить все, сказанное тобой за последнее время, чтоб не тратить усилий на это за дружеской трапезой. Август Октавиан!"

- Я согласен. Отправь эту записку, - сказал император, сразу оценивший ее содержание. Лентул будет перепуган и ему придется каяться, а остальные поймут, что императору известно об их застольях и о том, что на них произносится. Это повергнет их в панику, и каждый начнет подозревать каждого в измене.

Дом Николая располагался в богатом районе Рима - Карины. Аристократический квартал, в котором проживали сенаторы, жрецы, высшая римская знать. Район занимал обширное пространство между Палатинским и Эсквилинским холмами, утопал в роскошных садах и отличался благоустроенностью. Знаменитый водопровод, на который потратил столько энергии упрямый Агриппа, первым делом был проведен, именно, сюда. К тому же, район находился недалеко от императорского дворца, здания Капитолия, Форума и храма Юпитера Капиталийского, что создавало удобство для обиталей Карин, предпочитающих не забираться, лишний раз, в сомнительные и неприглядные закоулки Рима.

Переполненный народом город тяжело дышал, медленно двигался, конвульсивно дергаясь, гримасничая и издавая протяжные стоны. Узкие улочки напряженно вмещали разноцветную толпу. Начали возводить трехэтажные каменные дома, которые моментально забивались людом сверх всякой меры. Отсутствие канализации, мусорные отходы и перенаселенность порождали эпидемии. Трупы свозились за Тибр.

Только крайняя нужда могла заставить римского патриция свернуть носилки в эти места, о приближении которых догадывались заранее, по нестерпимому зловонию. В самом оживленном районе Рима, районе Субуры, где торговали, веселились, играли в азартные игры, пили и находили женщину на ночь, знатные римляне не появлялись никогда. Покупки совершались в торговом квартале Велабра между Капитолием и Палатинским дворцом. В месте, где оборванец мог объявиться с единственной целью - украсть что-нибудь. Без туго набитого мешочка денег, здесь, и правда, нечего было появляться. Цены были такими, что, нередко, и среднему римлянину приходилось возвращаться домой ни с чем, несмотря на азартный торг, приемами которого владели все покупатели. Но еще искусней, обычно, оказывались продавцы.

Николай жил один, не считая десятка, прислуживаюших ему, рабов. Наука и служба при дворце, которую можно было бы назвать и приятным времяпровождением, отнимали все его время, почти, не оставляя его на женщин. Октавиан, однажды, заговорил о его одиночестве и о том, что ему, было бы неплохо, жениться. Даже, пообещал, лично, все устроить.

- Государь! Жизнь коротка и нам, без того, отпущено мало времени, чтоб успеть исполнить, рожденные в нас, замыслы. Женщина украдет мое время и станет для меня врагом. Зачем добровольно заводить врага в собственном доме?

Николай, по-прежнему, поддерживал связи с Иродом, но из них давно выветрился тот смысл, который иудейский царь закладывал в самом начале и который, был бы, для него желательным. С мыслями, о какой-либо, агентурной деятельности, направленной против Рима, а значит, против Октавиана, Николай расстался в тот самый момент, как только понял, почувствовал, что никогда не встречал человека, который бы был ему ближе по духу, по настроениям и убеждениям, чем император. Не ощущал он себя больше и посланником Ирода, не отказываясь, впрочем, от такого официального статуса и продолжая выполнять обязанности, соответствующие этому положению. Они не противоречили его целям. Николай использовал свою должность и делал все для того, чтоб сохранить и укрепить единое пространство Римской Империи и ее провинцию Иудею.

Самое любопытное, однако, было то, что он перестал ощущать себя иудеем. Свободный дух римлянина был ближе его натуре, и он впустил его в себя, как желанного гостя и, постепенно, сроднился с ним до такой степени, что и сам превратился в римлянина. А после того, как Николай закончил свой труд "Жизнеописание", посвященный императору, его римское гражданство было оформлено по закону. Ирод прислал поздравление по этому поводу, в котором не было ни одного намека на недовольство. Наоборот, он хвалил Николая за труды и советовал взяться за описание всех выдающихся римлян. Здесь, можно было бы усмотреть тайное стремление Ирода отвлечь внимание своего посланника от личности императора, о котором он, конечно, был уже наслышан и, которое, вызывало в нем чувство ревности. Но все это мало заботило Николая. Он думал о Великой Империи, о едином огромном пространстве, единство которого, позволяло бы, несмотря на всю разность народов, создавать грандиозные проекты и осуществлять их. Он мечтал объединить и перемешать все лучшее, чего достигли народы - уменье обрабатывать поля и возделывать сады, уменье выделывать кожу и ковать железо, разводить скот. Он мечтал сосредоточить все достижения научной мысли в одном месте и, разумеется, таким местом, мог бы, стать только центр мира - Рим. Он видел одно препятствие для осуществления этих планов - религиозные различия! И понимал: не преодолев этих препятствий, его мечтам не суждено сбыться. Снова и снова, он возвращался мыслями к этой теме. В беспокойной голове, как в пчелином улье, шла беспрерывная работа. Он чувствовал, что приблизился к решению на расстояние одного локтя и испытывал потребность "опробовать" свои выводы, но помнил о данном, самому себе, обещании и продолжал терпеливо ждать.

И, вот сегодня, вдруг, мелькнула надежда!

Каждый вечер Октавиан устраивал ужин, на который приглашались, в течении многих лет, одни и те же лица. Исключения были редкостью, и то, были связаны, обычно, с необходимостью совместить дело с вольной беседой.

Постоянными участниками вечерних застолий были Агриппа, Меценат, Гораций и Николай. Несколько раз приглашали Овидия. Но талантливый поэт не мог преодолеть пиетета перед императором и пускался в длиннейшие речи, имеющие своей целью прославлять достоинства Октавиана. И хоть делалось это изящно, тем не менее, навевало на всех скуку и, в первую очередь, на самого императора. Овидий был великим поэтом, но никудышным психологом. Иначе, он бы сообразил, что императору требуется, нечто, совсем другое. Октавиан сбрасывал с себя на несколько часов тяжелую императорскую ношу и становился равным среди равных. Так он хотел думать и, в определенной мере, так оно и было. В определенной мере!

Агриппа и Николай, действительно, иногда, увлекались настолько, что могли и "забыть" о том, что перед ними могущественный повелитель Великого Рима и, "забывшись", обращались к Октавиану с неподобающей фамильярностью, воспоминание о которой на следующий день вынуждало их морщиться. Но император, казалось, не обращал на это ровным счетом никакого внимания, а поскольку, такое случалось уже давно и никогда не имело никаких последствий, то можно было заключить, что Октавиан не просто терпит положение, а, возможно, оно, такое положение, является, именно, тем, какого он и хотел достичь.

Гораций льстил так искренно, с такой убежденностью и верой в то, что это, вовсе, не лесть, а лишь выражение подлинных чувств, что это ни у кого не вызывало отрицания, кроме самого императора. Отрицания, однако, не раздраженного, а полушутливого. Помимо того, Гораций "берег уши" своих друзей и обожаемого им императора, а потому не злоупотреблял высокопарным слогом.

Что же, касается, Мецената, то это был человек умеренный во всем, тонкий наблюдатель, который, казалось, умеет проникать в чужие мысли и говорить, каждый раз, именно, то, что в эту минуту требуется, что, именно, более всего уместно и, что, как раз, наиболее существенно.

Сегодняшний ужин начался в отсутствие Горация и Агриппы, что, впрочем, не расценивалось, как нарушение этикета. Ни то, что ужин начинали, не дожидаясь кого-то из гостей, ни то, что, кто-то, из гостей запаздывал. Никто не получал специальных приглашений. Ужин являлся свободной традицией и не требовал обязательного присутствия. Тем не менее, нарушалась традиция редко.

Отсутствие Агриппы ни у кого не вывзвало удивления, так как всем было известно, что несколько дней назад он, правда, как-то, очень поспешно, собрался и отправился с военной инспекцией в Иудею. С ним вместе отправилась Юлия, дочь императора и, с недавних пор, жена полководца. В отношении Горация сведений не имелось, кроме того, что сказал Меценат:

- Он был у меня в полдень и читал стихи, которые написал прошлой ночью. Потом мы расстались, договорившись, вечером увидеться здесь. Думаю, что он скоро появится.

Со вчерашнего дня Рим обсуждал самоубийство Лентула. Говорят, он вскрыл себе вены. Смерть Лентула увязывалась в разговорах с каким-то заговором против императора. На слуху были имена Юла Антония, Семпрония Гракха, Корнелия Сцитона. Ожидали развязку этого дела. И Николай, и Меценат догадывались, что Октавиан знает все подробности и истинные причины самоубийства, но не смели касаться этой темы. Император же, проявлял полнейшее безразличие к судьбе Лентула и заговорил о предстоящем слушании в Сенате дополнений к закону о браке и прелюбодеянии.

- Наши уважаемые сенаторы боятся собственных жен! Они никогода не испытывали страха на поле битвы! По той единственной причине, что всегда предпочитали супружеское ложе, вместо, кровавой рубки. Они превратились в мужчин, которые не способны доказывать это своим супругам!

- Но, насколько мне это известно, так же, впрочем, как и всему Риму, многие из них успешно демонстрируют свои мужские достоинства в обществе незамужних красавиц, поклонниц Эпикура, - сказал Меценат и, чуть поколебавшись, добавил, - Если верить всему, что говорят в Риме, то в этом обществе можно обнаружить не только незамужних красавиц...

Последняя фраза была наполнена скрытым смыслом, что и вызвало затруднение ее произнести. Словно, требовалось пронести и не пролить, заполненный до краев, кувшин с вином. Среди прочих слухов, бродивших, витавших и ползавших по Риму, для Мецената имел значение - один! Речь шла о его жене Теренции и ее взаимоотношениях с Октавианом. Меценату недавно исполнилось 57 лет. Он был старше императора, старше Агриппы, старше своего друга Горация, но еще не в том возрасте, когда мужчина готов, обессиленно, отступить перед любимой женщиной. Меценат был тонок, слишком хрупок, но обладал неукротимым внутренним огнем, жар которого ощущался на расстоянии, несмотря на всю его завидную способность укрощать пламя. В последний год, однако, все обращали внимание на тревожные перемены, происходившие в нем. Часто и непредсказуемо, иногда, среди разговора, он впадал в прострацию. Взгляд терял всякую осмысленность, он сбивался на полуслове, замолкал и если странное беспамятство настигало его в тот момент, когда он стоял, то ему проиходилось, немедленно, искать место, на которое можно было бы опуститься. Он закрывал глаза, сжимая голову руками, словно, пытаясь удержать ее, не дать ей "сорваться" и "улететь". Потом он беспомощно улыбался и не знал, как продолжить беседу. Он не помнил предыдущего разговора. Теренции не было еще и тридцати. Родом она была из Байи, славного местечка, куда римские граждане любили отправляться на отдых, и где, стараниями местных жителей, все было устроено, отлаженно и прибрано, именно, с той целью, чтоб богатый римлянин мог здесь расслабиться, разнежиться, забыться, а, взамен, избавившись от столичной скупости, проявить безмерную щедрость. Отец Теренции владел лучшими купальнями курорта и имел зажиточный дом. Когда же, в его доме стал часто появляться Меценат в компании с Горацием, он сразу догадался о причинах столь частых визитов. Семнадцатилетняя дочь к тому времени привлекала внимание окружающих, так же, неотвратимо и естественно, как, например, необычный алмаз в лавке ювелира или внезапная радуга на сухом небе.

Меценату не пришлось долго ухаживать, и скоро в его доме появилась Теренция. Она оказалась не только красавицей, но, вдобавок, была наделена природным умом, способным оценивать мысль и проникать в глубь ее, не удовлетворяясь лишь ее верхним слоем. Доказательством ума, иногда, служит не блестящая речь, а содержательное молчание, передаваемое точной выразительностью проницательных глаз.

Октавиану нравилось говорить с Теренцией. К тому же, выяснилось, что она владеет некоторыми языками варварских племен, расположенных немного северней ее родных мест. Октавиан использовал это обстоятельство и приблизил Теренцию к себе, осознавая, что делает это не только из необходимости переводов... Теренция стала часто появляться во дворце, а спустя короткое время Рим получил душистый слух, запах которого сумел перебить смешанные ароматы каринских садов. Меценат мучительно вдыхал эти запахи, они усиливали его головные боли, заставляли сутулиться, вносили сумбур в ровные ряды мыслей, вынуждая их беспомощно метаться, словно, поверженный и рассеянный в поле легион, обращенный в беспорядочное бегство.

Дерзкий намек, который он теперь позволил себе произнести и который ни за что бы не произнес раньше, был следствием его болезненного состояния. Октавиан, однако, не был смущен или растерян, но удивление, вперемешку с неудовольствием, скрыть не сумел.

Николай, оказавшийся невольным очевидцем опасных слов, грозивших, впервые, нарушить тот устойчивый порядок, стихийную взаимосвязь, ту атмосферу непринужденной, почти, естественной свободы, которая сохранялась всеми участниками вечерних застолий, почувствовал, на этот раз, приближение катастрофы.

- Да, дорогой Меценат! Если верить всему, что говорят в Риме, то уважаемый консул Марк Аврелий Котта Мессалин давно соблазнил всех женщин Рима и теперь устраивает оргии, исключительно, в обществе девочек-подростков. Мне не раз доводилось слышать об этом! А, между тем, в его доме, действительно, собираются незрелые юные особы, но они совершенно невинны! Секрет в том, что уважаемый консул страстно увлечен астрологией, в особенности, восточной. А Вам хорошо известно, что Рим не поощряет интерес к гадателям с Востока. Оттого, никому неизвестно, что Марк Аврелий, всего лишь, удовлетворяет любопытство юных дев, читая им лекции. Дорогой Меценат, если бы мне, не доводилось самому слышать этих лекций, то, тогда, пришлось бы верить тому, что говорят в Риме!

Реплика Николая пришлась, кстати, и сумела оказать успокаювающее действие. Тонкая прожилка на правом виске императора, успевшая вздуться от прилива крови, медленно возвращалась в привычное русло, как возвращаются воды Тибра в свои пределы после весеннего разлива.

Меценат, как-будто, обескураженный собственной выходкой, поднял бокал с фалернским вином, пригубил и молча поставил обратно.

- Если бы, любовь правила миром, а человек относился к другому так же, как он желал бы, чтоб относились к нему, то изменился бы, сам - мир! Нравственность, тогда бы, достигла такой высоты, перед которой, померкла бы, слава наших богов!

Николай бросил изумленный взгляд на Мецената, а в следующую секунду его глаза встретились с глазами Октавиана, в которых застыло то же изумление, словно, зеркально отраженное.

В это время послышались громкие голоса, в одном из которых, безошибочно, угадывался голос Горация, а через минуту перед глазами друзей предстал и он сам. Белая тога небрежно болталась на его худом теле, словно, он надевал ее в темноте. Глаза пьяно сверкали, а длинный и заостренный нос, торчал воинственно, как дротик варвара. Он тащил, упирающегося и растерянного толстяка, взмокшего и распаренного, словно, только что, покинувшего бани.

Оказавшись прямо перед императором, толстяк перестал сопротивляться и, выпучив красные глаза и, безвольно, опустив короткие руки, уставился на него, напоминая бычка, обреченного на заклание.

Не стоило никаких трудов узнать в нелепой фигуре, известного всему Риму богача - Апиция. Он был удачливым торговцем, владельцем лавок и питейных заведений, большинство из которых располагалось в бедняцких кварталах Субуры. Несмотря на огромное состояние, Апиций, был всего лишь плебеем и его появление в доме Августа было равносильно неслыханной дерзости. Потому он и упирался, шумно, но неумело, не находя приличных приемов для сопротивления знаменитому Горацию.

Несколько минут все молча наблюдали за Октавианом. Показалось, что за эти мгновенья, Гораций, неожиданно протрезвел и понял, что совершил нечто грубое и непоправимое. Он прислонился к холодному мрамору колонны, словно, не доверяя больше ослабевшим ногам.

- Надеюсь, дорогой Апиций, ты не откажешься от бокала вина? - произнес, наконец, император и на его лице образовалась лукавая улыбка.

Хитрый толстяк мгновенно уловил настроение Октавиана и демонстрируя отменную реакцию, которая, наверно, немало способствовала его успеху, незамедлительно принял на себя ту роль, которую "предложил" ему сыграть император.

- Известно всем, государь, что я не пью ни капли вина, но не смею отказаться теперь, когда сам Великий император Рима предлагает мне это сделать.

Ответ Апиция был встречен хохотом, так как всему Риму было, как раз, известно обратное. Правда, говорили, что Апиций способен осушить бочонок и, если валился под стол, то последним. Однако, до сих пор не нашлось свидетеля, кто мог бы подтвердить, что видел толстяка, сраженного вином. Комизм ситуации заключался еще и в том, что и сейчас Апиций с трудом удерживал равновесие, распространяя вокруг себя терпкий винный запах и вызывая подозрение, что один бочонок он, уже, успел опустошить. Судя по всему, Гораций "от души" хотел помочь ему в этом деле.

- Присаживайся! Будь гостем! - Октавиан указал жестом на свободное ложе.

Гораций, наконец, оторвался от своего мраморного "помощника" и, усевшись, возле Мецената, чувствуя радостное возбуждение от перемены настроения императора и желая внести свою долю, сказал:

- А мне налейте вина по причине того, что я - пью!

Но, постепенно, разговор все дальше уходил от бесполезных шуток и все ближе перемещался в деловую сторону.

Октавиан ценил устраиваемые вечеринки не только потому, что находил в них прекрасный способ расслабится, но еще и потому, что в непринужденной беседе имел возможность прояснить отношение к тем или иным проблемам, которые, порой, не давали ему покоя, вызывая тяжелые сомнения. Потому он, иногда, преодолевая гордость и перешагивая через собственное самолюбие, старался сохранить этот дух взаимного доверия и искренности. Императору важно было знать правду! Конечно, он доверял Кальпурию, который по своей должности обязан был ежедневно "поставлять правду на завтрак". Он и делал это со всей добросовестностью. Но в обязанности Кальпурия не входило обсуждать решения императора, и тем более, не соглашаться с ним. Такая возможность существовала только здесь и только в этом кругу. Объявившийся, вдруг, Апиций заинтересовал Октавиана. Из всех присутствующих, он был единственным, кто вращался среди разнообразной публики, не исключая оборванцев, околачивающихся на пристани Тибра и заполняющих к ночи многочисленные кабаки. Впрочем, Апиций, возбудил интерес и у остальных гостей, плохо знающих жизнь римских граждан из кварталов Субуры.

Ощущая пристальное внимание и наполняясь гордостью, Апиций увлекательно рассказывал о трудностях торгового дела, о разграблении судов пиратами, о жадности греческих купцов. Как-бы, между прочим, пожаловался на неудобство причалов на Тибре и расположением складов, из-за которых разгрузка торговых кораблей растягивается на несколько дней. При этом, не забывал поглядывать на Октавиана. Слышит ли?

- Ну, а что, дорогой Апиций, говорят в Риме по поводу строительства храма? - спросил император.

Речь шла о строящемся храме в честь Юлия Цезаря, храме давно задуманном Октавианом и имеющем для него, как явный, так и тайный смысл. По замыслу, это сооружение не должно было уступать по своей грандиозности никаким другим сооружениям Рима и постоянно напоминать его гражданам о величайшем из императоров, сумевшим превратить Римскую империю в непобедимый, необъятный, самый могущественный за всю историю, конгломерат. Строительство храма на все времена останется в памяти потомков связанным с его именем! Храм - это бессмертный символ его, Августа Октавиана, законной власти! И, наконец, храм должен был свидетельствовать и напоминать о том, что наивысшей славы Рим смог достичь, именно, тогда, когда вся власть была сосредоточена в одних руках. Не республика, а единоличная неограниченная власть императора вознесла Рим и сделала его центром мира.

Октавиан выжидательно глядел на Апиция и ждал ответа на свой вопрос, который, кажется, ввел толстяка в замешательство. Действительно, Апиций находился в растерянности. Глуповато улыбаясь, он смотрел на императора, не умея, однако, скрыть, присущее торговцу выражение в момент, когда тому предлагают сомнительную сделку.

- Не бойся! Говори, что думаешь! - приободрил его император, от которого не ускользнули сомнения Апиция.

- Ходят слухи, государь, что ты намерен запретить гладиаторам биться боевым оружием и хочешь, чтоб они дрались палками. Вот что волнует народ! Люди так и говорят, что перестанут ходить в цирк. А на строящийся храм поглядывают только для того, чтоб сравнить его высоту с высотой храма Юпитера Капитолийского или Венеры Родительницы, - сказал Апиций, продолжая бороться с собственной неуверенностью.

- Вот, дорогой Меценат! Люди жаждут крови! Хлеба и зрелищ! А ты рассуждаешь о всемирной любви друг к другу!

- Толпа жестока и необразованна! Жестока, потому что - необразованна! Наши жрецы больше думают о своих желудках, чем о просвещении народа. На протяжении веков они повторяют одно и то же. Люди привыкли к их монотонным речам и давно перестали вслушиваться в их смысл, как перестают замечать шум водопада, живущие у его подножия. Я говорю о той любви, которая требует познания и долготерпения. Путь, к которой лежит через просвещение! Я говорю о любви, как о науке!

- Как о науке? - встрепенулся Николай, - Но, дорогой Цильний, наука основана на фактах и доказательствах и держится на авторитете учителя! Любовь не поддается измерению, ее нельзя ни взвесить, ни поместить в формулу, как это делал мудрый Пифагор и не менее мудрый Аристотель. Кто может быть авторитетом в такой призрачной области, которую нельзя ни пощупать, ни попробовать на вкус, ни уловить запаха? Последователи и ученики есть у Эпикура, у Зенона, у Диогена, у Платона, но кто способен стать безоговорочным авторитетом для всех?

- Что ты утомляешь малый ум вечными вопросами? - недовольно отозвался Гораций, испытывая потребность встать на сторону старого друга против изворотливого иудея, к которому он, никак, не мог проникнуться чувством любви, - Или забыл, что согласного судьба ведет, а не согласного тащит? Так, кажется, говорил Диоген Лаэртский.

- Безоговорочным авторитетом может стать тот, кто принесет людям любовь, - сказал Меценат, не обращая внимания на попытку Горация прийти к нему на помощь.

Пораженный совпадением мыслей и никак не ожидавший этих слов от Мецената, никогда не касавшегося, даже, намеком опасной темы, Николай, тем не менее, решил, до времени, не подавать виду, что в главном, в идее любви, он с ним согласен и сам, давно, размышляет об этом.

- Ты хочешь сказать, что наши Боги не обладают даром любви? - спросил Октавиан, до того, молча, наблюдавший за спором.

- Наши Боги предпочитают, чтоб их боялись, - решительно ответил Меценат.

- Из всех человеческих качеств иудейский Бог, то же, выбирает страх. Разве не так? - повернулся Гораций к Николаю.

- Да, до сих пор считалось, что только страх способен удерживать человека в смирении и послушании, - задумчиво подтвердил иудей.

- Неужели Вы думаете, что любовь способна выполнить эту роль лучше страха? - воскликнул император.

- Да, я так думаю, - твердо заявил Меценат.

- Я разделяю мнение нашего друга, - присоединился Николай, заставив Горация удивленно вскинуть брови. На этот, прямо поставленный вопрос, нельзя было отвечать уклончиво, иначе, таилась возможность ввести в заблуждение, помимо остальных, и самого императора, а вот этого делать Николаю, как раз, и не хотелось.

- А что думаешь ты, Апиций? - не унимался Октавиан, проявляя крайний интерес к обсуждаемой теме.

Торговец сидел с таким видом, словно, его заставляли выйти на гладиаторскую арену и уже протягивали ему в руки короткий спартанский меч. Он не понимал этого разговора.

- Богов нельзя касаться простому смертному, - выдавил Апиций.

С тех пор прошло еще пять лет. Уже не было в живых Агриппы, в один год, покинули суетный мир Меценат и Гораций, словно, желая доказать, что и смерть не в силах разрушить их дружбу.

Октавиан ни разу не вспоминал о необычном разговоре. Он расправился с Паннонией и, поначалу, был доволен тем, как складываются отношения с Тиберием, который проявил себя в этой войне с самой выгодной стороны. Тот во всем следовал указаниям императора, ни в чем не перечил, одновременно, предлагая собственные военные решения, обращающие на себя внимание зрелостью и несомненным полководческим талантом. После смерти Агриппы Юлия стала женой Тиберия. Брак этот был придуман Ливией. Он укреплял власть в империи и, в этом смысле, был на руку Октавиану и открывал путь к трону Тиберию, что заключало главный интерес Ливии, готовой смириться со своим, более, чем прохладным отношением к дочери Октавиана. Ливия не ошиблась в своих расчетах. Согласие императора было получено сразу. Кроме того, Октавиан приложил немало усилий на то, чтоб склонить Юлию к этому союзу. Ливии же пришлось уговаривать сына. Обоюдная неприязнь молодых с годами никуда не исчезла и имела форму плохо скрываемой ненависти. Однако, уговоры родителей и осознание собственной ответственности перед империей возымели действие. Брак состоялся. Он почти ничего не изменил в личных отношениях Тиберия и Юлии, позволяя вести прежнюю жизнь, не подвергая ее переделу в угоду одного из супругов. Но отношение Октавиана к Тиберию претерпело изменения. Он стал всерьез приглядываться к нему, как к своему преемнику.

Донесение Кальпурия повергло его в смятение. Притихшие на время, все те же - Юл Антоний, Гракх, Квинтий Криспин и другие, опять, зашевелились, опять недовольны и неразлучны в своей злобе. И Тиберий с ними!

Октавиану недавно исполнилось пятьдесят четыре года. Он был крепок, по-прежнему статен, вынослив. По этой причине вопрос о преемнике, был вопросом отдаленного будущего. Но, иногда, императору, казалось, что он безнадежно состарился, что душевные силы покидают его и нет уже больше той решимости бороться с противниками, которая позволяла ему до сих пор опережать их и выходить победителем. Он тратил годы на то, чтоб усмирить варварские племена на Севере, чтоб держать в повиновении Восточные провинции, чтоб добиться спокойствия в пределах империи, но стоило лишь прикрыть веки и возблагодарить Богов за краткие мгновения покоя, как тут же, снова, начинал доноситься воинственный скрежет металла и шепот диких лесов перерастал в угрожающие гортанные крики врагов. И, казалось, не будет этому конца.

Но еще тревожней осторожный шорох и бесшумная поступь тех, кто рядом. Кто прячет свой взор, опасаясь разоблачения... Страх еще сдерживает их порывы. Но прав был Меценат - страх преодолим! И, тогда...

Случись, это раньше, он заставил бы Тиберия заплатить кровью. Невзирая на проклятия Ливии. Но, теперь... Теперь, он колебался и не знал - на что решиться! Тиберий не хочет ждать. Ему не терпиться занять его место, и он, во имя этого, не остановится ни перед чем!

Несколько ночей Октавиан обдумывал положение, пока, не пришло окончательное решение. На следующий день он приказал доставить Тиберия. Доставить без вооруженной охраны, но так, чтоб тот сразу почувствовал твердую руку Октавиана и понял, что императору известно все. Не стоит тратить время на пустые разговоры. Кальпурий послал восьмерых легионеров из личной охраны, без оружия. Каждый в Риме знал, что это означает.

Тиберий держался с достоинством и не произнес ни одного слова в оправдание.

- В ближайшие дни ты отправишься на Родос, - сказал император. Эта фраза не требовала пояснений. На острове находилось старинное имение Клавдиев, давно заброшенное, не ремонтируемое, готовое вот-вот разрушиться от ветхости. Приказ императора означал ссылку.

- Будет объявлено, что ты решил уединиться и заняться науками. По случаю твоего отъезда, будут устроены торжественные проводы и проведена церемония со всеми почестями, которых заслуживает будущий император.

Тиберий молчал.

- Если ты захочешь заговорить, известишь меня! Если нет, то вернешься в Рим только после моей смерти! Иди и собирайся в дорогу!

С того времени, как Октавиан приказал выстроить для себя дом и перебрался в него, супружеское ложе перестало для него существовать. Ливия осталась во дворце. Они, даже, не обсуждали эту ситуацию. Обоим она казалась естественным продолжением искусственного брака и наилучшим разрешением проблемы. Супруги не виделись, порой, днями, а то и неделями. Никогда, ни разу, Ливия не переступала порог дома, несмотря на то, что он, вплотную, примыкал к стенам дворца.

Она нашла в себе силы не прийти и на этот раз! Как только Тиберий ушел, Октавиан стал готовиться к разговору с Ливией. Он не сомневался, что она не выдержит и придет просить за сына. Он ждал. Но она не пришла!

Тиберий был отправлен на Родос в сопровождении многочисленной и надежной охраны. Это должно было означать "заботу" императора о наследнике власти.

Со смертью близких друзей разрушилась традиция вечерних застолий. Николай находился теперь при императоре постоянно и нередко оставался в его доме на ночь, где для него были отведены роскошные покои. Он сопровождал его повсюду. Их отношения достигли той глубины, когда они научились понимать друг друга глазами. Николай не пытался вернуть Октавиана к тому памятному разговору. За много лет он хорошо изучил привычки императора и поражался его способности годами вынашивать какую-нибудь мысль, будучи уверенным, что она преждевременна, что она еще должна отлежаться, что для нее еще не созрели условия. Но император помнил все. Николай, присутствуя на многочисленных встречах со жрецами, нередко ловил загадочный взгляд Октавиана, загадочный для окружающих, но не для него. Взгляд и предназначался ему, Николаю, и этот взгляд, как-бы, напоминал ему, что император ничего не забыл, но не время... Еще - не время!

И, вот, прогуливаясь, как-то, по солнечным дорожкам садов Помпея, вблизи Фламиниевой дороги, куда император приказал доставить их, Николай решился нарушить табу и вернуться к давнему разговору. С тех пор, он успел много передумать и мысли переполняли его. Вдобавок, он начал всерьез опасаться, что по неизвестным ему причинам, Октавиан так и оставит эту тему в забвении. Тему, которая волновала и тревожила Николая и которая получила неожиданное развитие два года тому назад, когда он, преодолевая протест императора, все-же, покинул его на целых девять месяцев и провел их в Иудее. Дамаск, после смерти родителей, больше не интересовал его. Как и прежде, он жил во дворце Ирода. Царь Иудеи, почти, не мог двигаться из-за болезни ног. Он восседал на троне в мрачной полутемной зале, предпочитая одиночество и раздражаясь, когда кто-либо нарушал его. Даже, если это был один из сыновей. Даже, если любимый сын, названный в честь отца - Иродом.

В Назарете он остановился у дальних родственников. Степенная и рассудительная Мария была дочерью одной из его двоюродных сестер и приходилась ему племянницей. Ее муж - Иосиф, невзрачный, тихий и добрый человек сразу понравился ему. Николай с удовольствием наблюдал за их простыми, но наполненными нежности, отношениями, которые только и можно увидеть в отдаленном провинциальном местечке, и от которых он успел отвыкнуть за долгие годы римской жизни, лишенной естественности и искренности. Он удивлялся и сочувствовал семейной паре, прожившей без малого десять лет в супружестве, но так и не получившей самого дорого подарка судьбы - ребеночка. Казалось, любовь, царившая в этом доме, должна была смести все преграды...

- Бог отвернулся от нас, - печально повторяла Мария.

- В чем мы провинились? - вторил ей Иосиф.

Николай заметил, что и Мария, и Иосиф редко посещают синагогу, а дома, почти, не уделяют никакого внимания отправлению религиозных обрядов. Выглядело это довольно странным, так как в памяти Николая хранились совсем другие впечатления детства, состоящие из строгого соблюдения ритуалов, непрестанных молитв и обращений к Богу.

- Что-то, Вы не очень усердно просите Бога о милости, - сказал он, однажды, - Может, потому он разгневался на Вас и не дает Вам ребеночка?

- Мы устали просить его! У нас больше не осталось на это сил! Бог любит богатых и здоровых! - воскликнула Мария и заплакала.

- Не плачь! Не надо! - утешал ее Иосиф, - Скоро все переменится! Вот увидишь! Все говорят об этом!

- О чем? - не понял Николай.

- О Мессии! Скоро на землю придет Мессия! Он принесет людям счастье! Об этом все говорят и все ждут его!

- Вы говорите о пророчестве Моисея?

- Да! Пришло время сбыться пророчеству!

Круг замкнулся. В один момент, в секунду, то, что столько лет тревожило Николая и заставляло искать ответ, высветилось со всей изумительной ясностью.

Октавиан и Николай медленно прогуливались по солнечным дорожкам садов Помпея. Многочисленная охрана держалась далеко позади. Николай еще раз взглянул сбоку на императора и, сделав небольшое усилие, приступил.

- Государь! Как быстро течет время! Как неумолимо поглощает оно наших друзей, наши помыслы, превращая наши мечты в ненужный хлам!

- Я знал, что ты не выдержишь и когда-нибудь заговоришь об этом, спокойно сказал Октавиан.

Николай не удивился, что, не успев ничего сказать о главном, император сразу ухватил его настроение и понял смысл его слов, именно, так, а не по-другому. Он, даже, был уверен, что все будет, именно, так.

- Да, государь, я бы хотел, с твоего позволения, продолжить ту тему, которую, когда-то, начал наш друг Меценат.

- Говори! Может быть, теперь и настало для этого время!

- Зная твою блестящую память, наверно, напрасно спрашивать - помнишь ли ты все подробности того разговора?

- Все помню! Каждое слово!

- Я, тогда, не мог для себя решить один вопрос. Кто способен прийти к людям с такой любовью, в которую поверят все безоговорочно и никто не усомнится в авторитете того, кто принесет эту любовь. Ту любовь, о которой так хорошо говорил Меценат. Ту любовь, которую принял бы и римлянин, и самарянин, и грек! Которая бы, достигла сердца гермундуров, язигов, свебов, хаттов! Любовь, которая бы, объединила всю империю, сделав людей смиренными и послушными!

- Ты так вдохновенно говоришь, словно, и сам веришь в эту любовь?

- Разве любовь может обмануть мудрость, для которой свят только цинизм? И разве можно без цинизма устроить мир любви? Кто любит, тот слеп и безвреден.

- А дружба? Она способна обмануть мудрость?

- В друге любят то, что есть общее, а, значит, часть самого себя!

Некоторое время они шли молча. Николай чувствовал, что мысли императора в эту минуту встрепенулись, замахали крыльями, как поднимающаяся ввысь, неровная птичья стая, на взлете, выстраивающая правильную форму косяка и не хотел перебивать их.

- Страх и любовь! Много лет я думаю о том - что сильней? Цезаря не любили, но толпы преклоняли перед ним колени и восхищенно глядели на него, как на бога! Страх казался им любовью!

- Да, государь! Любовь, всего лишь, пригрезилась толпе! И доказательством тому, послужил ужасный конец Великого Цезаря. Каждая сила порождает другую силу, обрекая их на противоборство и неминуемое столкновение. Сила возникает из страха и страхом управляется. Страх источник войн, кровопролитий, бунта, ненависти. И, наконец, страх преодолим! Он не в состоянии сделать мир лучше! Страх, на котором держится Империя - самая большая угроза существованию самой Империи! Любовь же порождает добро и смирение, превращая толпу в безобидное стадо овец! Ничто не может угрожать Империи, в которой роль закона исполняет любовь! Кто способен прийти к людям с такой любовью? Долго я думал над этим, перебирая в памяти имена и судьбы философов, неизменно, приходя к разочарованию и все больше проникаясь осознанием бесплодности и тщетности затеи. Неожиданное и долгожданное озарение явилось мне два года тому назад в Назарете! И я понял, кто нужен нам, кто способен прийти к людям с идеей любви и кого толпа не отвергнет!

Октавиан замедлил шаг и остановился, недоверчиво и заинтересованно вглядываясь в сморщенное лицо Николая.

- Это может сделать только - Бог! Бог, сошедший с небес! Мессия, которого уже ожидают тысячи иудеев, выучив наизусть пророческие слова Моисея и повторяя их, как заклинание. Это будет посланец Бога, сын его, принявший человеческий образ, живущий среди людей и творящий Слово Божье! Слово, которое мы вложим в его уста!

- Ты хочешь сказать, что этим посланцем будет...?

- Да! Да! Да! - возбужденно воскликнул Николай.

Император, жестко, испытующе, впился глазами в глаза иудея, словно, желая убедиться в его здравомыслии.

- Мы придумаем Бога! И установим новую власть в Империи! Власть, которая заменит страх на любовь и станет несокрушимой! Станет не нужной военная сила, утратит свою роль закон! Толпа смиренно преклонит колени перед Империей и императором! Потому что того - будет желать Бог! Идея любви и смирения охватит все земли, создаст новую веру, новое учение, объединит народы. До сих пор, только, различие в вере препятствовало устранению противоречий между людьми. Единый Бог сотрет противоречия и установит Вечный мир на земле!

- Власть императора померкнет перед властью такого Бога!

- Государь! Бог будет испонять волю императора, а императору останется лишь делать вид, что он исполняет волю Бога!

- Мессию ожидают иудеи. Это будет иудейский Бог! Что он для гордого римлянина или дикого варвара, поклоняющегося идолам?

- Да! Бог должен прийти из Иудеи! Начинать надо оттуда, где уже проросло семя! Но он придет не только для иудеев - для всех! Идея любви, на которой будет построено новое учение, сделает это учение всесильным и непобедимым! Ничто и никто не устоит перед силой этого учения, потому что оно способно воспроизводить само себя! Достаточно лишь зажечь костер, а дальше не нужно беспокоиться о том, что он затухнет. В этом его чудесная сила! Нет ничего правдивее обмана! Трудно обмануть одного, но нет ничего проще, если надо обмануть миллионы. Человек счастлив ни тогда, когда владеет правдой; а тогда, когда живет в мире иллюзий! Он сам стремится быть обманутым, нести обман и размножать его! Это и есть суть воспроизводства идеи из самой себя. Идея любви обладает всеми свойствами для воспроизводства, а потому, постепенно, вытеснет все остальные и завладеет умами всех.

- Кроме стоиков! - усмехнулся Октавиан.

- И циников! - добавил Николай.

- Продолжай! Я с интересом слушаю тебя!

- Масштаб задуманного настолько грандиозен, что потребует не одного десятилетия на его осуществление. В наших силах только разжечь костер. Но и для этого потребуется немало усилий. В Назарете живет моя племянница. После долгих лет бездетности, она, наконец, родила сына. Живут они с мужем скудно, испытывая постоянную нужду и, конечно, будут не в состоянии дать сыну надлежащее воспитание и образование. Я заберу Иешу в Рим и сделаю из него Бога!

- И ты, думаешь, что, однажды, твой Иешу выйдет на улицу, станет учить людей любви и они поверят ему? - засмеялся Октавиан.

- Если бы он так поступил, то не прожил бы и дня! Народ закидал бы его камнями! Нет! Прежде, чем он объявится перед народом, придется потратить не один год на провозвещение об этом событии. Пророчества Моисея помогут нам в этом. Но еще ценнее будет помощь тех, кого мы наймем в актеры на исполнение ролей в этом небывалом спектакле! Понадобятся "очевидцы" пришествия, "свидетели" чудес, а чудес должно быть в достатке! Чудо - это доказательство божественной силы! Иначе, никто ему не поверит! А когда в разных уголках Иудеи появятся слухи об исцелении больных, о возвращении слепым зрения, глухим - слуха, и перед толпой предстанут десятки, сотни людей, готовых свидетельствовать и клясться, что все это происходило "на их глазах", тогда никто не усомнится в его божественном происхождении и толпа пойдет за ним. Появятся ученики, последователи, глашатаи! Они будут переходить с одних земель на другие и разносить учение. Это и будет тем костром, который уже не удастся погасить! Мы станем творцами этого костра!

- Не сгореть бы и нам в его пламени! - задумчиво произнес Октавиан.

Собеседники взошли на заросший акантом и диким виноградом холм. Человек двадцать рабов из сопровождения нерешительно затоптались внизу, повинуясь недвусмысленному знаку Октавиана. По другую сторону холма вытягивались кипарисы и оливковые деревья. Дальше хорошо просматривалась чистая долина, перерезанная тонким следом, оставшимся от строительных работ. То был знаменитый водопровод, сооруженный стараниями Агриппы. За ним начинались великолепные сады Лукулла.

- Как хорошо, что нас не слышит сейчас добрый Агриппа,- задумчиво произнес император, окидывая взглядом чудесное творение старого друга.

- Агриппа не понял бы нас теперь, - поспешил согласиться Николай.

Солнце распалялось все больше и больше, словно, обиженное полным невниманием со стороны двух, увлеченных беседой, человек.

- И, все-таки, одним слухам веры не будет,- продолжил, после паузы, император.- Потребуется создать целое учение, которое по глубине своих мыслей превосходило бы, все другие, известные нам до сего дня. Не сомневаюсь, что ты об этом подумал и готов предложить свой план. Не так ли, дорогой Николай?

- Тебе известно, государь, что я по своим убеждениям циник. Но и учение уважаемого Зенона не прошло для меня бесследно. Смерть для меня такой же факт, как рождение, как сияние солнца и блеск луны. Меня не страшит мысль, что после смерти я превращусь в ничто и это делает меня по настоящему свободным человеком. В отличие от всех этих людей, - последовал презрительный кивок в сторону подножия холма. - Все они живут под страхом смерти. Тот, кто даст им надежду на бессмертие, тот станет хозяином их душ.

- Так, все-таки, страх! Все равно - страх! - воскликнул император, почти, торжествующе.

- Государь! Ты прав! Страх не изжить на земле! Но те, кто поверят в любовь, будут думать, что возвысились над страхом. Нам не нужно писать научные труды. Способность идеи самовоспроизводиться сделает это за нас. Нам предстоит только сформулировать основные мысли - о любви людей друг к другу, о любви к Богу, о смирении и послушании, о безропотном страдании на земле ради вечного счастья в бессмертии. Мы не станем отвергать заповеди Моисея, но наполним их любовью!

- Циники близки стоикам! И те, и другие презирают смерть! Но на театральных подмостках жизни стоики исполняют свою роль изящней! Не забывай об этом, друг мой!

Часть 4

Весь привычный жизненный уклад Николая перевернулся. Из философа и созерцателя, привыкшего к размеренной жизни, он превратился в беспокойного путешественника, одержимого и не знающего усталости. Он не обращал внимания на свой возраст, не замечал седины, пренебрегал теплом и домашним уютом. Он настолько привык к морским плаваниям, что легко переносил шторм и повальный ветер, как бывалый матрос. Он досконально изучил острова и архипелаги Великого моря на протяжении всего своего маршрута - от Рима до Кармил, порта на границе Самарии и Галилеи. Оттуда, до Назарета, он мог добраться за один день. В Галилее наместником был младший Ирод. Братья - Филипп и Лисаний, стали наместниками в соседних провинциях.

Неукротимый разум Николая требовал торжества, достижения цели, воплощения задуманного. Казалось бы, его цинизм и презрение к смерти должны были лишить жизнь самого главного - смысла, и превратить его в ироничного наблюдателя. Но этого не происходило. Амбиции и тщеславие - были его смыслом. Николай испытывал восторг от осознания того, что он, именно, он, в тайне от всех приводит в исполнение самый грандиозный план со времени бегства иудеев из Египта. Но его честолюбие было лишено тех свойств, которые толкают к славе и известности. Он не стремился сравняться с Моисеем. Истинное наслаждение доставляла ему сама мысль, что он "выше" Моисея, "выше" Бога, что он незримо властвует над людьми. Счастье - рационально! Оно изменчиво и непостоянно, как море... Достиг сегодня успеха - и ты счастлив! А завтра испытал неудачу и счастливое настроение покинуло тебя. Лицемеры те, кто твердят о неземном счастье, а впадают в уныние от самой малой неприятности и переполняются гордостью от самого малого успеха!

Николай заводил знакомства в Галилее, Самарии, Иудее, приглядываясь, в особенности, к семьям, в которых воспитывались мальчики. В таких семьях он задерживался на несколько дней, проводя большую часть времени с детьми. Разговаривал с ними, играл, ходил ловить рыбу, выясняя незаметно их склонности, способности, знания, проверяя память и сметливость. Неизменно, на два-три месяца останавливался в Назарете у племянницы, наблюдая, как подрастает малыш и, обнаруживая, к удовольствию, в нем любознательность и неуемную энергию.

Как-то, Иосиф рассказал о своем друге Захарии, жившем неподалеку, в горном селении.

- Он знает Писание лучше всех нас. От него и народ наш, несчастный, надежду имеет. Через него пришло к нам ожидание Мессии.

Не прошло и двух дней, как Николай уже сидел в ненадежном доме Захарии, говорил с женой его - Елизаветой, а на коленях у него сидел шестилетний кудрявый мальчуган, их сын Иоанн. Однако, долго усидеть на коленях мальчик был не в состоянии. Его темперамент требовал движения, прыжков, кувырков, смеха и визга. Он непрестанно задавал вопросы, иногда, забывая выслушать ответ, что ничуть не огорчало Николая, а указывало ему на небывалую быстроту мысли юного отпрыска.

Возврашался Николай из своих путешествий не один. Каждый раз его сопровождало несколько подростков от десяти до двенадцати лет. Из тех, на ком он останавливал свой выбор.

В Риме они помещались в специальную школу, о существовании которой знали немногие. Любопытный мог узнать о школе лишь то, что там обучают иудейских детей искусству, философии, иностранным языкам, римскому праву и этике, чтоб впоследствии из них вышли преданные и знающие люди, способные занимать ответственные должности в Иудее, Самарии и Галилее с пользой для Рима.

Октавиан выглядел угрюмым. Его терзали сомнения и преследовали страхи. Он не мог смириться с вероломством дочери.

Тиберий находился на Родосе и, по сообщениям агентов, вел себя смирно, углубившись в чтение философских трудов. Хитрит? Выжидает? Но, пока, он не опасен. Юлия, заполучив полную свободу, надолго пропадала из виду. Так что, даже, всезнающий Кальпурий не всегда мог представить информацию о ней. Что ж, дочь императора владела секретами тайной канцелярии и, при желании, умела скрывать следы. Октавиан был взбешен, когда отдал приказ доставить ее, а люди Кальпурия три дня, безрезультатно, рыскали по всей империи.

Это случилось, вскоре, после смерти Ирода и очередного возвращения Николая из Галилеи. Он сказал, тогда, что было бы неплохо переманить Ирода Второго на свою сторону. По его наблюдениям, дело это, вполне, осуществимое, так как сын, кажется, пошел в отца и не отличается богобоязненностью. Николай напомнил, что Юлия хорошо его знает с тех пор, как двенадцать лет тому назад посетила Иерусалим вместе с Агриппой.

- Ирод честолюбив и хитер. Его воспоминания о Юлии были переполнены восхищением, облепленным со всех сторон намеками, как взбухший от нектара цветок - пчелами. Он не решился высказать вслух то, что будоражит его воображение...

- Неужели он вздумал, что...

- Да, государь! Он лелеет надежду породниться с тобой! Особенно, теперь, когда ты изгнал Тиберия. Кажется, его планы простираются очень далеко...

- Глупец! - бросил император, не скрывая отвращения, - Если Тиберий не смирится, он умрет раньше меня, а я могу усыновить одного из его пасынков Луция или Гая, в которых течет кровь Клавдиев.

- Юлия могла бы помочь нам, используя свое влияние на Ирода и это, значительно, облегчило бы мое положение в Галилее.

- Стоит ли посвящать ее в наше дело?

- Юлия умна, ненавидит Тиберия и обожает отца! Разве это не залог того, что ей можно доверять?

Октавиан приказал разыскать Юлию и был взбешен, что этого не смогли сделать в тот же день. Однако, он был еще более взбешен после разговора с дочерью. Она не поняла и не приняла ничего из того, что он, взяв с нее предварительно клятву молчать, сообщил ей.

- Этот иудей обманывает тебя! Он делает все, чтоб возвысить свой народ и унизить Рим! - сказала она, теряя самообладание.

Октавиан выгнал ее и приказал не отлучаться из Рима. Он был в ярости! "Николай стремится унизить Рим!" - эта мысль засела в его голове и, впервые, заронила семена недоверия к иудею. Октавиан вызвал Понтия Пилата, которому было поручено создать засекреченную школу для иудейских детей. Император верил молодому Пилату, отец которого всегда оставался на стороне Цезаря и воспитал сына в почтении к его памяти. Так же, он пригласил Гая Кальвисия Сабина, поддерживающего его во всех делах на протяжении тридцати лет и Луция Пассиена Руфа, которому император покровительствовал и на которого "имел виды" в будущем. Сорокалетний Руф внушал уважение степенным и глубоким умом, способностью анализировать, не упуская многочисленных деталей. Когда он заканчивал доклад, обычно, устанавливалась тишина. Время, необходимое для осмысления всего того, что было, только что, произнесено. Детали придавали общей картине ту цельность, которая, иногда, меняла полностью прежние представления.

Эти трое были посвящены в тайну и были прямыми исполнителями грандиозного плана. Октавиан, преодолевая раздражение, рассказал о встрече с Юлией и зароненных ею подозрениях.

- Государь! Как ты мне и повелел, я внимательно изучаю все записи, которые Николай готовит и отдает мне. Он выражается витиевато, это правда, но ничто, клянусь Юпитером, не указывает на измену, - сказал Сабин, - Кроме того, я согласен с Николаем, что этот труд должен быть выполнен в определенном стиле, сообразуясь с духом посланий древних пророков и устанавливая духовную связь с ними. Нет, я нигде не вижу его стремления возвеличить иудейский народ в ущерб Риму. Он говорит о грехе, относящемся в равной степени, как к иудею, так и к римлянину, так и к любому язычнику. То же, он говорит и об искуплении греха. Он искусно лишает иудеев самоуверенности в своей богоизбранности, обращаясь к древней традиции обрезания.

Сабин извлек несколько пергаментных свитков и, развернув один из них, начал зачитывать: "Итак, если необрезанный соблюдает постановления закона, то его необрезание не вменится ли ему в обрезание? И необрезанный по природе, исполняющий закон, не осудит ли тебя, преступника закона при Писании и обрезании? Ибо не тот Иудей, кто таков по наружности, и не то обрезание, которое наружно, на плоти. Но тот Иудей, кто внутренне таков, и то обрезание, которое в сердце, по духу, а не по букве: ему и похвала не от людей, но от Бога".

- "Итак, какое преимущество быть Иудеем, или какая польза от обрезания? Великое преимущество во всех отношениях, а наипаче в том, что им вверено слово Божие", - процитировал наизусть Понтий Пилат, демонстрируя великолепную память.

- Так, все-таки, он говорит о преимуществе иудеев? - недовольно отозвался Октавиан.

- Я то же обратил на эту фразу внимание, - сказал Сабин, - Но Николай сумел переубедить меня и доказать, что она не может принести вреда. Вот что он пишет дальше: "Итак, что же? Имеем ли мы преимущество? Нисколько. Ибо мы уже доказали, что как Иудеи, так и Еллины, все под грехом. Правда Божия чрез веру в Иисуса Христа во всех и на всех верующих: ибо нет различия. Где же то, чем бы хвалиться? Уничтожено. Каким законом? Законом дел? Нет, но законом веры. Неужели Бог есть Бог Иудеев только, а не и язычников? Конечно, и язычников. Потому что один Бог, который оправдает обрезанных по вере и необрезанных чрез веру".

Октавиан встал и в задумчивости начал ходить, обдумывая услышанное.

- Не слишком ли велика власть этого Бога? Не покушается ли она на власть императора? - высказал он, наконец, то, что его мучало более всего.

Сабин опять взялся за свитки и, найдя нужный, продолжил чтение: "Всякая душа да будет покорна высшим властям; ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению. Ибо начальник есть Божий слуга, тебе на добро. И потому надобно повиноваться не только из страха наказания, но и по совести".

"Бог будет испонять волю императора, а императору останется лишь делать вид, что он исполняет волю Бога!" - вспомнил Октавиан слова Николая и настроение его улучшилось.

- Государь! - заговорил Руф, - Николай, несомненно, желает добра своему народу, хоть за многие годы и превратился в настоящего римлянина. Но заглушить голос крови ничто не способно! Волчья стая всегда примет отбившегося волчонка... Достоинства Николая, его восхитительный ум общеизвестны! Его стремление обезопасить свой народ совпадает со стремлением создать Великую Империю! Делая добро своему народу, он делает добро Риму. Благодаря, именно, своему уму, Николай прекрасно понимает, что без поддержки Рима его народ обречен и ему не справиться с многочисленными врагами. Он прав, когда говорит, что единственным препятствием для объединения служат религиозные различия и делает все, чтоб устранить их. Во имя Рима и во имя Иудеи! Я верю ему!

Квинт Фабий Максим и Гней Кальпурний Пизон покаялись. Они явились к императору вдвоем, после того, как Октавиан получил от них секретное послание с просьбой принять их и, тут же, дал согласие. Он предчувствовал, что встреча окажется важной и прояснит положение дел в Риме. От Кальпурия, по-прежнему, поступали сведения о заговорщиках, которые, несмотря на отсутствие Тиберия, продолжали устраивать свои сходки, и Октавиан уже давно подумывал о том, что необходимо предпринять какие-то меры. Но, видно, годы отнимали решительность. Он никак не мог справиться со своими колебаниями.

Однако, то, что он узнал от недавних врагов, повергло его в оцепенение. Юлия стала любовницей Семпрония Гракха и выдала ему тайну, которую он ей доверил, взяв клятву молчать. Заговорщикам все известно и это дает им власть над ним, императором. Юл Антоний уже готовит речь для выступления в Сенате!

- Что же, вынудило Вас прийти ко мне? - задал вопрос император с искренним недоумением.

- Рим ждут трудные времена, если не будет идеи, которая сможет сплотить Империю! Мы оценили твой план и готовы идти вместе с тобой!

Всю ночь люди Кальпурия не спали, а утром Октавиан, как обычно, выслушивал доклад.

- Семпроний Гракх и Юл Антоний - мертвы! Оба оказали сопротивление. Остальные закованы в цепи и молят о пощаде!

- Где Юлия?

- Здесь, государь! Приказать ввести?

- Нет! Отправь ее в Путеолы, обеспечь надежную охрану и, пусть, она там дожидается решения своей участи!

Вот и пригодился закон о браке и прелюбодеянии. Октавиан выступил в Сенате, как защитник закона, для которого нет ничего священнее, чем его неукоснительное соблюдение. Перед законом все равны! На глазах всего Рима император приносил в жертву собственную дочь! У него не хватило духу требовать ее смерти... Он потребовал изгнания... Навечно!

Юлию отправили на остров Пандатерия. Октавиан не ощущал в себе достаточно сил для того, чтоб выдержать сцену прощания и ничем не проявить слабость. Он отклонил просьбу Юлии о свидании.

Тайна осталась не раскрытой.

Тиберий сдался! Восемь лет он на что-то надеялся и не подавал ни звука. Теперь же, когда в Риме не оставалось никого из его единомышленников, он утратил всякие надежды на перемену в своей судьбе. Приходилось, либо, смириться и просить о помиловании; либо, поставить крест на своем будущем.

Тиберию исполнилось сорок шесть лет. Рослый светловолосый красавец, сильный и ловкий, он, вдруг, начал ощущать приступы опасного отчаянья. Смерть бродила по острову и пряталась за каждым кустом. Тиберий, иногда, резко оглядывался, словно, желая застать ее врасплох, пугая охранников.

От матери шли письма. В них гордость и строптивость перемежались со страхом и тоской. Постепенно, они наполнились одной материнской грустью. "Надо смириться! Октавиан полон сил и его правление продлиться долго, писала она, - А ты, бесследно, пропадешь на этом ужасном острове!"

Тиберий сдался! Он написал покаянное письмо императору! Письмо, которое очень скоро вернуло его в Рим!

Октавиан ждал этого часа! Не потому, что хотелось сломить волю Тиберия и насладиться победой, что, впрочем, то же было приятно. Но не потому, император желал его покаяния и надеялся на него. Вовсе не потому!

Тиберий был единственным достойным преемником трона. Примеряясь, мысленно, к остальным, он неизменно возвращался к нему. Семнадцатилетний сын Тиберия от Випсании, его первой жены - Друз Цезарь Младший производил впечатление воспитанного юноши, но в нем не было и намека на силу и твердость. То же впечатление исходило от пасынков Тиберия - Гая и Луция. Зачем им власть? Они все равно не сумеют справиться с ней! Что же думать о том, чтоб они смогли осуществить задуманное им и Николаем? Тут нужен гордый, сильный, упрямый и умный! И мысль возвращалась к Тиберию.

Возвращение Тиберия в Рим превратилось в праздник и народное гулянье. Ливия приблизилась к Октавиану и благодарно дотронулась до его локтя, когда они стояли на трибуне Форума в ожидании торжественного въезда Тиберия. Октавиан не шелохнулся. Всякое чувство к этой женщине давно умерло в нем. Он стоял и размышлял о том, как отнесется Тиберий к тому, что он собирался открыть ему сегодня же, немедленно. Он не забыл реакцию Юлии. Что, если так же, поступит Тиберий? Покаянное письмо Тиберия не ввело императора в заблуждение, и он осознавал, что не страх смерти вынудил его пойти на примерение, но ужас бездействия! Октавиан не сомневался, что, если коснется, то Тиберий с улыбкой пойдет на смерть! Такой человек, как он, способен заставить себя поступать по логике событий; но никогда не предаст собственных убеждений!

Октавиан боялся получить отказ. Однако, принял твердое решение, что, в этом случае, Тиберий немедленно умрет. На этот раз, ему удалось избавиться от малейших колебаний. Поступить, по-другому, он не мог! Либо, Тиберий с ним; либо, он должен умереть!

Тиберий попросил время на размышление. До утра. И Октавиану это понравилось. Значит, решение будет до конца осмысленным. И, если, даже, его придется убить, то уж не останется никаких сомнений в том, что это был единственный выход.

- Государь! Сама идея Великой Империи, замешанной, как тесто, на единой религии, меня вдохновляет! Я принимаю ее с открытым сердцем, не из страха и опасений за собственную судьбу, но, как разумное продолжение Рима! Однако, мысли мои, постоянно, возвращаются к одному - не уничтожит ли власть Бога, наделенного таким могуществом, власть самого императора?

Октавиан облегченно вздохнул. Тиберий с ним! Что до его сомнений, то, разве, его самого не терзают, подобные же, мысли? И разве они не свидетельствуют, более всего, об искренних намерениях Тиберия? Если бы, он согласился сразу и безоговорочно, если бы, у него не было никаких опасений за судьбу Империи, то это, как раз, и вызвало бы, справедливую настороженность и недоверие.

- Сын мой! - Октавиан заранее решил произнести эти слова, в случае, если не возникнет осложнений. Тиберий должен был оценить значение такого обращения и понять, что император сделал выбор, - Сын мой! Ты наполнил мою душу радостью и разорвал паутину тревог за наше будущее! Я счастлив!

Он подошел к Тиберию и обнял его.

- Твои опасения обоснованы и совпадают с теми, что недавно мучили и меня. Садись и выслушай внимательно то, что я тебе сейчас расскажу, а так же, сам почитай то, что рождается теперь благодаря усердию Николая, трудам Гая Кальвисия Сабина и Луция Пассиена Руфа, а так же, молодого Понтия Пилата! К этому, можешь причислить нескольких человек, неустанно корпящих над новым учением в Иудее, которых склонил к делу Николай и без которых, было бы, трудно насытить содержание традиционными и национальными подробностями, способными развить законы Моисея и заставить их служить делу Великой Империи.

Октавиан выложил на стол гору свитков, и они углубились в их изучение. Некоторые места Тиберий перечитывал по многу раз, словно, заучивая наизусть. Долго вглядывался в текст, который чуть раньше сумел успокоить Октавиана и дал ему возможность отбросить неприятные подозрения.

- А, взгляни, на это, - император протянул ему еще один свиток.

- Итак, будьте покорны всякому человеческому начальству, для Господа: царю ли, как верховной власти, правителям ли, как от него посылаемых для наказания преступников и для поощрения делающих добро. Ибо такова есть воля Божия. Всех почитайте, братство любите, Бога бойтесь, царя чтите. Слуги, со всяким страхом повинуйтесь господам, не только добрым и кротким, но и суровым. Ибо то угодно Богу, если кто, помышляя о Боге, переносит скорби, страдая несправедливо.

Тиберий отложил свиток в сторону и довольно рассмеялся.

- Такого Бога моя душа приемлет! Государь! У меня нет больше сомнений! Я готов идти с тобой до конца!

Через две недели Октавиан, с соблюдением всех формальностей, по закону, усыновил Тиберия. Вопрос о будущем императоре перестал будоражить Рим!

Иешу и Иоанн, сын Захарии, прибыли в Рим в один день. Первому исполнилось одиннадцать, второму - двенадцать. Николай, все такой же, худощавый, как и раньше, вел их по тесным римским улочкам, заняв место посередине. Мальчики были одного роста с ним, так что, три головы оказались на одном уровне: белая и не любопытная - в центре и две черные, кудрявые и непрестанно подпрыгивающие, на все реагирующие и ничего не желающие пропустить - по бокам.

Николай немного волновался. В школе обучалось к тому времени уже свыше двадцати ребят, и Николай знал, что Тиберий благоволил к одному из учеников, отдавая ему предпочтение перед всеми остальными. Известно было Николаю и то, что Тиберий, уже не раз высказывал мысль о том, что, именно, на этого ученика и следует возлагать основные надежды, что, именно, он и сумеет лучше других справиться с той ответственной миссией, которая ожидает избранника.

Пятнадцатилетний Павел, действительно, выделялся в классе, несмотря на то, что это было не простым делом. Ведь Николай, самолично, отбирал ребят из сотен - одного, и каждый из них обладал незаурядными способностями. Петр, например, в четырнадцать лет, своим красноречием, смог бы, повергнуть в изумление Цицерона, доживи старик до этих дней. Иуда мог на память прочесть всего Горация и бегло говорил на восьми языках. Впрочем, на четырех-пяти языках свободно изъяснялись все. И, все-же, Тиберий устремлял свой взор на Павла, находя в нем природные черты лидера. Николай же, считал, что это, стихийно возникшее верховодство, временное и происходит из-за разницы в возрасте, пока, ощутимой, но с годами, непременно, утрачивающей свое значение. А, потому, он призывал не торопиться и не спешить с окончательным выбором, надеясь в душе, что главная роль в предстоящем спектакле будет отдана Иешу. Его поддержал Понтий Пилат, так же, придерживающийся мнения, что еще можно повременить с выбором. Зато, Сабин и Руф склонялись к мысли, что, чем раньше будет сделан выбор, тем лучше для дела. Это исключит всякое соперничество и будет оказывать на соучеников моральное воздествие, вырабатывая безусловное уважение к авторитету их будущего Учителя. Таким образом, Сабин и Руф, не настаивая на конкретной фигуре, становились на сторону Тиберия.