Привилегированное дитя

Глава 25

В тот день, покачиваясь в экипаже рядом с Ричардом, я не обманулась в своих грустных мыслях. Я была права, ожидая, что буду чувствовать себя как старая больная лошадь, тянущая тяжелый воз по грязной дороге. Я почти физически ощущала тяжесть вины и склонялась под ней все больше и больше с каждым теплым летним днем.

Джулия, ты положительно становишься сутулой, — с удивлением сказала мама, стоя у окна гостиной и наблюдая, как я срезаю розы в саду. — Выпрямись, моя дорогая, и не смотри так печально. Что-нибудь случилось?

— Нет, мама, — ответила я, послушно выправив плечи и подняв подбородок, но я знала, что скоро опять забудусь и ссутулюсь. Я чувствовала тяжесть незаконно зачатого ребенка в животе и груз вины на плечах. И от этого я не могла не склоняться, как наклоняется человек, идущий против ветра.

Этот ветер дул навстречу мне последнюю неделю июня и первые недели июля, пока я ожидала Ричарда домой и думала о том, что произойдет, когда мы все расскажем нашим родителям.

Дядя Джон и мама сговорились почаще оставлять меня одну. Они видели, что здоровье мое стало лучше, тошнота прошла и я могла есть нормально. Их только беспокоили горькие линии вокруг моего рта и морщина, залегшая на лбу, словно печать Каина.

Я не могла смотреть на мою дорогую мамочку, не думая о том впечатлении, которое новость произведет на нее. Оказалось, что я мечтаю о том, чтобы она рассердилась на меня, по-настоящему сильно рассердилась. Больше всего я боялась, что она будет смотреть на меня немыми от ужаса глазами и винить во всем себя. Каждый день я пыталась избавиться от этой мысли. Если бы я продолжала думать о том, что мамино сердце разобьется из-за меня, я бы не могла продолжать жить.

А я должна была жить.

Пшеница хорошо уродилась в Экре, и мы готовили людей и телеги для урожая. Все фермы, которые каждый год убирают урожай, считают эти приготовления самым важным, а мы в Вайдекре были новичками. Это была борьба, борьба с погодой: пшеница должна быть сжата и сложена в амбары, как только она созреет. Это не сено, которое может стоять в поле, мокнуть и снова высыхать. Как только пшеница сжата, она должна быть убрана с поля.

Это была борьба с погодой.

Это была напряженная подготовка: люди и инвентарь, жнецы и фуры — все надо было собрать заранее. Это была деловая борьба: предстояло решить, какую часть урожая, в соломе и зерне, продать, а какую часть оставить для себя. Предстояло решить, какую цену запросить: либо чтобы продать как можно скорее, либо сохранить зерно до тех пор, пока цены не начнут подниматься. Предстояло выбрать, получить ли прибыли за счет голодающих людей, отказываясь продавать зерно по доступным ценам, поднимая и поднимая цены, пока люди голодают.

Решение было легким для Вайдекра. Никогда больше в Экре не будут голодать, если урожай добрый и амбары полны зерна. Но Ральф, дядя Джон и я согласились, что часть урожая будет продана на лондонском рынке по наивысшей цене, которую он предложит. Даже Ральф был уверен, что бедные не станут протестовать против такого решения, увидев, что мы сначала удовлетворили потребности местного рынка.

Только однажды за это теплое солнечное время, пока я ожидала приезда Ричарда домой, я столкнулась с серьезной проблемой. Ральф Мэгсон попытался поговорить со мной. Это и должен был быть Ральф. Он не забыл меня, поскольку был мне настоящим другом и всегда будет им. Он видел, как с каждым днем бледнеет и бледнеет мое лицо и темные круги ложатся под глазами.

Я вернулась в карете из Чичестера, куда ездила заказать серпы. Наш Нед не имел времени наковать их, так как был загружен другой работой. По пути я попросила Джема заехать в Экр, чтобы я могла оставить записку для Ральфа о том, что серпы будут доставлены на следующей неделе.

Когда мы подъехали к коттеджу Ральфа, он сидел на ступеньке, греясь на солнышке и покуривая трубку. Увидев меня, он улыбнулся и не стал вставать, дожидаясь, пока я подойду к нему и сяду рядом.

— Погрейтесь на солнышке, — пригласил он меня. — Единственное, о чем я сожалею после своего возвращения в Вайдекр, так это о том, что у нас мало солнца. Некоторое время я был на островах в южных морях. Там так жарко, что днем невозможно работать. И я, бывало, вытягивался на солнцепеке и спал весь день.

Я тихо сидела рядом и видела его улыбку, закрытые глаза и обращенное к солнцу лицо. Солнце не грело меня, хотя коже стало жарко. Будто бы кровь, питавшая мою маленькую дочурку, была отравой для моей собственной плоти. Каждый раз, стоило мне улыбнуться, или взглянуть на растущий листик или играющего ребенка, или рассмеяться какой-то шутке, как тревога словно обручем сжимала мне голову и я чуть не падала в обморок от мысли, что скоро, очень скоро я вынуждена буду рассказать маме о том, что я беременна и тайно обвенчалась с кузеном.

— Что беспокоит вас? — тихо спросил Ральф. — Последние дни вы белая, как снятое молоко. Это не похоже на вас, Джулия.

— Все в порядке, — ответила я, не разжимая губ.

— Вы не беременны случаем? — как бы невзначай кинул Ральф. Он продолжал сидеть полуотвернувшись и смежив веки, так что не видел моих вспыхнувших щек, и я могла говорить спокойно.

— Нет, — сказала я.

— Если даже и так, — он говорил будто о чем-то малозначащем. — Если бы даже было и так, нет никакой необходимости выходить замуж в спешке или признаваться матушке или дяде Джону. Есть много способов избавиться от ребенка, только если сделать это вовремя.

— Действительно? — спросила я.

— Угу. Если бы моя подружка оказалась в такой беде, я бы отвез ее в табор к цыганам, к какой-нибудь разбирающейся в таких вещах женщине. Я бы мог съездить туда прямо сегодня, если вы хотите, Джулия.

— Нет, — ответила я. — В этом нет необходимости.

Ральф открыл глаза и остро взглянул на меня.

— Рад слышать. Я был уверен, что вас гнетет именно это. — Он снова закрыл глаза, как слепой предсказатель судьбы, и прислонился головой к стене дома. — Девушка, принужденная к помолвке, еще не связана словом, — сказал он, не обращаясь ни к кому в особенности. — И девушка, потерявшая невинность, не обязана выходить замуж за этого человека. Не слушайте знатных людей. Они скажут вам, что для молодой леди лучше быть мертвой, чем обесчещенной. И что каждая молодая невеста, которая идет в белом к алтарю, невинна. Но это неправда, вы же знаете.

Я ничего не ответила. Ральф все еще не смотрел на меня.

— Поэтому, если вы и согрешили со своим кузеном тогда в холмах, вы не обязаны выходить за него. Вы можете отказать ему и выйти замуж за другого, и никто не будет ничего знать. В Экре никто не станет думать о вас из-за этого хуже. — Он немного помолчал. — И ваш муж, кто бы он ни был, никогда не услышит от нас ни слова, — заключил он.

Я встала на ноги. Ральф поднял на меня глаза и заслонил их рукой от солнца. Мое лицо оставалось в тени.

— Благодарю вас, — официально сказала я. — Я поняла все, о чем вы говорили, но я не нуждаюсь в вашей помощи, какова бы она ни была.

Ральф сделал рукой легкий небрежный жест.

— Я весь в вашем распоряжении, — с улыбкой сказал он. — Простите, что не встаю.

Я не могла сдержать улыбки, повернулась на каблуках, пошла через садик к поджидавшей меня карете и поехала домой, где мама играла на фортепиано, не зная, что всего через несколько дней ее постигнет страшный удар.

Пшеница созрела раньше, чем Ричард вернулся домой.

И я была рада этому. Даже в глубине моего отчаяния я радовалась, что мы успеем сжать наш первый урожай и бережно убрать его с поля, прежде чем я вызову бурю на наши головы и мы с дядей Джоном не сможем больше обсуждать никакие деловые вопросы.

Погода стояла знойная, и, когда я в следующий раз увидела Ральфа, он сказал, что надо убрать пшеницу в течение ближайших нескольких дней, пока не разразился шторм.

— Какое забавное небо, — заметил он, щурясь в покрытое сплошными белыми облаками небо. Солнце ослепительно светило сквозь них, но не могло разорвать их сплошной покров.

— Чувствуется, что надвигается буря, — ответила я. — Так же было и во время сенокоса, но тогда буря прошла стороной.

— Если бы я был в море, я велел бы сейчас убирать паруса и на всех парах стремиться укрыться в гавани. — Ральф, не отрываясь, смотрел вдаль, туда, где на горизонте облака казались желтыми.

— Сколько времени может простоять пшеница, пока мы не уберем ее? — поинтересовалась я.

— Нисколько, — кратко ответил он. — Мы должны начать завтра же, если сегодня ночью не грянет буря. Мы не знаем, сколько времени будут работать жнецы: старики много лет не брали в руки серпа, а многие молодые даже не видели, как это делается. Мы не можем тратить время, ожидая у моря погоды. Начать нужно завтра.

— Я скажу дяде Джону, — сказала я и повернула лошадь.

— Ага, — согласился Ральф. — А вы сами придете на общинную землю, Джулия? Все очень хотели бы видеть вас там.

— Я не пропущу такой день даже за целое состояние, — улыбнулась я. — Это ведь и мой первый урожай тоже.

Я улыбалась, но мое лицо словно застыло. Это было золотое время года, но я чувствовала, что на мне лежит тень. Пшеница созрела, но я была ледяной. Я скакала домой, как один из оловянных солдатиков Ричарда на оловянной лошадке. Мое сердце было тоже словно оловянным.

Мы пообедали рано, и я сразу же пошла спать, мама и дядя Джон сердечно пожелали мне на завтра хорошей работы и пообещали навестить меня в поле и привезти мне обед.

Заснула я почти мгновенно, и сразу же начался сон.

Что вызвало его, я не знаю, возможно, упоминание Ральфа о цыганах. Во сне мне явилась молодая цыганка, сидевшая на передке фургона, который тянула громадная вороная лошадь хорошей породы, едва ли подходившая для такой черной работы. Была ночь, и погода стояла ужасная, мы находились на какой-то пустоши, возможно, на нашей общинной земле. В моем сне эта девушка держала на руках крошечного ребенка, поводья свободно свисали почти до земли, а шедший впереди мужчина вел лошадь под уздцы. Сваленные в фургоне резные палочки, предназначенные для продажи, и плетеные ивовые корзинки, полные деревянных крючков для одежды, громко стучали друг о друга, пока фургон, покачиваясь из стороны в сторону, проплывал мимо меня. Я отступила на шаг, давая дорогу, дождь бил мне в лицо, и я едва видела в темноте лицо цыганки. На плечи ей была накинута старая накидка, возможно, это было одеяло, и сзади она казалась бесформенной. Сзади фургона раскачивался маленький фонарь. Он удалялся от меня. Внутри меня, причиняя жгучую боль, нарастало отчаяние оттого, что я вижу, как фургон уезжает, и я крикнула что-то им вслед, но тут же поняла, что они не слышат меня. Я кричала снова и снова, но ветер был слишком силен, а дождь стучал слишком громко. Я не слышала даже саму себя.

Я вскрикнула во сне, и этот звук разбудил меня. Было уже утро, раннее утро моего первого урожая, а дождь и буря остались в моем сне. Я проснулась от внезапной судороги в животе, которая бывает от страха. Я полежала немного, прислушиваясь, но в тишине не было слышно ничего, кроме биения моего собственного сердца.

Потолок комнаты был уже освещен солнцем, и когда я приподнялась на локте, то увидела небо, покрытое облаками. Тесно прижавшись друг к другу, они словно нависли над гребнем холмов, как бы пряча нас от всего остального мира. И хотя я знала, что за ними скрывается яркое солнце, мне с трудом верилось, что когда-нибудь я снова увижу его свет.

Я поднялась с тяжелым вздохом, будто бы была усталой и немощной старухой, и медленно подошла к окну. Деревянные половицы казались неприятно шершавыми под моими ногами, а вода в кувшине слишком холодной. Небо за окном было странно белесым, и этот свет резал мне глаза. Я надела старую амазонку, собрала волосы небрежным пучком на затылке и натянула шляпу. Из зеркала на меня глядели хмурые и усталые глаза. Затем я спустилась на кухню к миссис Гау, где она уже варила в кастрюле яйца.

Приняв от нее чашку кофе, я выпила ее, стоя у задней двери и выглядывая в сад. Горячий кофе обжег мой язык, но не согрел меня. Он был густым от сахара, но не был сладким. Я подавила тяжелый вздох. Бывают дни, когда все идет не так, как надо, и этот день был одним из них. Миссис Гау подала мне завтрак в корзинке: несколько булочек с маслом и медом, несколько тонких ломтиков мяса и персик из присланных Хаверингами фруктов.

Я вышла в конюшню. Джем проспал, и Си Мист еще не была готова для меня. Я взвалила седло на плечо и вывела лошадь под уздцы во двор. Я сама оседлала ее — никого не было рядом, чтобы помочь мне, и никто не улыбался мне по-дружески, желая удачной работы.

Когда я прискала на поле, все уже собрались там, и Ральф был среди них, следя, как мельник Грин выгружает серпы из своей телеги.

— Доброе утро, мисс Джулия, — вежливо обратился он ко мне.

— Добрый день, — ответила я и поздоровалась с людьми, стоявшими вокруг и улыбавшимися мне.

— Мисс Джулия, — раздался тоненький голосок, и я глянула вниз. Это была одна из дочерей тележника, худенькое голубоглазое создание восьми лет от роду.

— Нет, Эмили, ты не получишь бисквитов, пока не сделаешь утреннюю работу, — сказала я с шутливой серьезностью.

Она хихикнула, на мгновение показав дырку в зубах, и тут же прикрыла грязной ладошкой рот.

— Не-а, можно я попрошу кусочек ленты от вашего платья, мисс Джулия?

Я проследила за ее взглядом. Моя амазонка знавала лучшие времена, и тогда она была отделана атласной лентой с маленькими бантами на манжетах и по подолу. Несмотря на старания моей мамы и мое случайное усердие, некоторые из бантов были оторваны. А бант на моей правой манжете висел на одной нитке.

— Конечно, — воскликнула я, вообразив, что ребенок видел мало красивых вещей в своем детстве. Я потянула за бант, нитка оборвалась, и я отдала его девочке. Ее белое личико осветилось радостью, и она присела передо мной — небрежная копия глубокого реверанса ее мамы, — а потом метнулась к группе своих друзей, стоявших возле забора.

— Наблюдайте за этим полем, — велел мне Ральф. — А я буду занят с торговцем сеном из Чиче-стера. Справитесь сами, как вы думаете?

— Думаю, да, — и я оглянулась вокруг. Мужчины сосредоточенно точили серпы, а женщины нетерпеливо закатывали рукава. — Непохоже, что они будут лениться.

— Они едва могли дождаться этого дня, — с удовлетворением сказал Ральф. — Ваша задача заключается в том, чтобы просто присматривать за ними на случай каких-нибудь проблем. Если появятся сложности, обращайтесь ко мне. Я буду на лугу за Экром.

Я кивнула и поехала в середину поля.

Люди знали, что им делать, много лучше, чем я, и моя роль свелась к чисто официальной. Они сами построились в линию, и ближайший ко мне жнец, взглянув на меня, сказал:

— Пожелайте нам доброго урожая, мисс Джулия, и вложите немного вайдекрской магии в нашу пшеницу.

Я послала ему сокрушенную усмешку. Я могла не любить мою роль весеннего божества, королевы мая или местной богини плодородия, но мне было не избежать ее.

— Доброго урожая! — воскликнула я достаточно громко, чтобы каждый в поле услышал это. И, как будто эти слова были сигналом, жнецы подняли серпы, вступили в пшеницу, доходившую им до пояса, и вонзили острые лезвия в зрелую плоть, которая с протяжным звуком «свиш, свиш, свиш» упала перед ними, как строй игрушечных солдатиков на неровном столе. Море бледных желтых колосьев оставалось позади ровной линии жнецов, пока они не достигли дальнего конца поля и, выпрямившись, не оттерли лезвия серпов от зеленой крови Вайдекра.

Они немножко помедлили, прежде чем повернуть назад, для того чтобы перекинуться незамысловатыми шутками насчет тяжести серпа и забытого ими усердия. Они работали слаженно и, я уверена, быстрее, чем в те дни, когда горы желтого зерна означали прибыли для Лейси, но то же нищенское существование для Экра. Теперь же они знали, что получат долю этого богатства, и срезали колосья под корень у самой земли. Женщины и мужчины, не занятые жатвой, шли позади, собирая колосья и связывая их в снопы. Это была новая работа для многих из них. Жители Экра не прикасались к зерну с тех пор, как пятнадцать лет назад сожгли амбары, и только немногие из них имели опыт работы поденщиками на соседних фермах. Многие из снопов были чересчур большими, или кривыми, или завязаны слишком свободно. Я подумала, что никто не обидится, если я попрошу перевязать их. И действительно, Салли Майлз лишь виновато усмехнулась мне, когда я указала на ее снопы, покосившиеся, как старая крыша.

Завтрак превратился почти в пирушку, когда жнецы привольно разлеглись на свежем жнивье, а женщины достали еду влажными от колосков руками. Маленькие дети столпились вокруг меня, и я была благодарна миссис Гау за маленький пакетик засахаренного миндаля, который обнаружила на дне корзинки.

Закончив есть, мужчины задремали или лежали, глядя в небо, а женщины собрались маленькими группками, кто восхищаясь младенцем, взятым в поле, а кто плетя косы и делая маленькие корзиночки из колосьев.

Старая миссис Майлз была в центре одной из групп, показывая молодым женщинам, как делать соломенных кукол.

— Я бы хотела, чтобы вы научили внучку вязать снопы, — предложила я и была вознаграждена взрывом женского смеха и смущенной усмешкой самой Салли.

Когда с этим полем было покончено, мы все двинулись к лугу у Трех Ворот, который Беатрис в свое время превратила в пшеничное поле и который опять заколосился золотом.

Так проходил сбор урожая в Вайдекре.

Каждый день я рано поднималась с постели. Каждый день я поздно возвращалась домой. Каждый день мы жали поле за полем, пока я не начала даже во сне видеть золотисто-зеленые поля. Когда я закрывала глаза, именно эти цвета вставали под моими закрытыми веками. Казалось, я забыла цвет темноты. Каждый день я вскакивала с постели в серых предрассветных сумерках, сама одевалась и отправлялась в поле, а там уже меня ждали люди, готовые начать работать.

Итак, мы собрали добрый урожай, обильный и сжатый быстрее, чем я могла себе представить. Мы оказались на последнем поле у подножия холмов, на самом последнем поле Вайдекра. Я могла гордиться этим урожаем, который восхитил бы саму Беатрис.