Привилегия десанта

Училище

— Вот это дыра! — воскликнул Витя Марченко, когда мы, трое киевских кадетов,[1] вышли ночью из поезда на станции Рязань-1. Вдоль по улице, ведущей к Рязанскому воздушно-десантному училищу, стояли какие-то убогие деревянные домишки. Да уж — не Крещатик!

Начальник учебного отдела училища спросил без обиняков:

— Вас сразу выгнать или подождать первого замечания?

Кажется, нам не очень рады. «Нет уж, давайте до замечания. Зря что ли сутки в поезде тряслись?» Но вскоре оказалось, что в поезде мы ехали, а «трястись» стали в кузове ГАЗ-66, когда нас троих повезли в учебный центр Сельцы.

— Вот это люди! — сказал, увидев нас, Сергей Капустин, калининский кадет. — А я, как дурак, приехал по телеграмме!

Ему было отчего расстроиться. Оказалось, что уже две недели как он, не догуляв положенный после Калининского суворовского училища отпуск, примчался в РКПУ[2] и попал на чужой праздник жизни. Завершился отбор и в строю из «абитуры» остался только один из восемнадцати претендентов на высокое звание курсанта десантного училища! Им, «счастливчикам» и «везункам», подробно, на живых примерах, втолковывали, куда они попали. Мол, «ВДВ — не шутка, дорогая». Втолковывали заодно и кадетам — совсем некстати подвернувшимся под горячую руку Паши Грачёва.

Кто плохо усваивал днём, ночью корчевал пни или мыл туалеты. Я удостоился чести вымыть скворечник на двадцать посадочных мест уже на третью ночь. Это как-то сразу не очень понравилось, но я не стал показывать виду и доставлять тем самым радость своему отделённому командиру. Утром в туалете было чисто, как в Эрмитаже, только пахло хлоркой так, что резало глаза.

— Ну, ты понял, кадет? — спросил сержант Иванов.

— Чего? — включил я «тумблер дурака», уклоняясь от попытки обрушить на свою сонную голову поток педагогических выводов. Таких тумблеров ещё не было у некоторые моих новых однокашников, они ныли и грозились бросить всё к чёртовой матери.

А вот, кто никогда не ныл, — это «партизаны». Их отчислили ещё месяц назад, а они вырыли землянки и жили недалеко от лагеря, надеясь, что кто-то не выдержит, напишет рапорт, а их возьмут на освободившееся место. Или что приедет Маргелов и даст команду всех зачислить. Ведь было такое три года назад! В землянках у них порядок образцовый. Написали свой распорядок дня и выполняют неукоснительно. Ждут и надеются. Наблюдают со стороны, как с нас сдирают, образно говоря, «гражданскую» коросту. Ладно, с гражданских, но мы-то уже это проходили, кто в армии, кто в кадетке.

Как нас драли! Песня! И кто — вчерашние солдаты-срочники, назначенные командирами отделений! Самый старший — командир взвода, курсант-стажёр, третьекурсник — обращался на «вы» и всегда «товарищ», но от этого было ещё хуже. Из всего многообразия человеческих желаний через неделю остались два: спать и есть. В столовой съедали всё до крошек, а засыпали, едва приземлившись на пятую точку. А если при этом можно было снять сапоги, то это уже было близко к блаженству. Подготовка к прыжкам — отдых, сам прыжок — праздник. Но праздники, как водится, редки. Всё остальное — жёсткая проверка «на вшивость» (или «толщину кишки», кому как нравится).

До присяги дошли не все. Кто сам накатал рапорт, кому предложили, а кого, предварительно поставив в позу прачки, «ускорили» в неблизкие десантные гарнизоны — «пыльную» Фергану или «дикий» Киривобад.

Первый курс — «Приказано выжить!» Нагрузки учебные и физические запредельные. Стараемся больше всех, а получается, как всегда. Командир роты старший лейтенант Грачёв и командир взвода лейтенант Лебедь в четыре руки пытаются вылепить из нас подобие командиров, а преподаватели — инженеров. Получается слабо. Хронически ничего не успеваем. Постоянно хочется есть, но я умудрился набрать за год 10 килограммов. На хлебе и бигусе (такой гадости из квашеной капусты, картошки с кусками небритого сала, на которых почему-то никогда не было мяса). На мне же, наоборот, сала ни грамма. Могу, «выключив тумблер», стоять в строю в жару и в холод по несколько часов, идти или бежать по потребности. Могу минуту устоять на ногах в драке против троих. По-прежнему могу есть, сколько дадут, и спать, сколько разрешат. Однако иногда уже проскакивают и другие желания. Робко знакомлюсь с достопримечательностями Рязани. Оказывается, довольно милый город.

Последняя проверка на первом курсе — это приокские комары. Вы их видели? Это совершенно отдельная порода. Состоят из двух частей — хобота и глаз. Глаза служат для упора. Когда насосутся нашей крови, появляется брюхо. А выпили эти твари из нас по ведру, не меньше. Не спасал ни дым, ни мази, ни одежда. Можно было только бежать быстрее, чем они летают. Когда останавливались и, особенно, засыпали, они отыгрывались втройне. Ночью в казарме, если прислушаться, было слышно, как это твари чавкают. Нашивка второго курса на рукаве перед отпуском была наградой за все наши муки.

Второй курс — «Деловые люди». Появилось свободное время. Куда-то все бегут, устраиваются. Кто в спортивные секции, кто в музейные экскурсоводы, кто на общественное поприще или самодеятельность. Цель одна — получить официальную «отмазку» и право заниматься по собственному плану, желательно за КПП. Хотя бы час в день. Даже право подниматься на час раньше и заниматься зарядкой по собственному плану — это было своего рода поощрение. Те, кто удостаивался, два часа истязали себя на снарядах, в беге и единоборствах до седьмого пота. Сбитые кулаки и мозоли, как у землекопов, — визитная карточка курсантов второго курса. Сбивали кулаки и в увольнениях. Времени на ухаживания и выяснения отношений нет. Лычка второго курса впечатляла мало, как гражданских, так и курсантов других училищ. Приходилось доходчиво и по-быстрому объяснять, что молодо не всегда зелено. Только вот патрулю не попадайся. Выгонят из училища — и поедешь дослуживать в войска.

Третий курс — «Весёлые ребята». Теперь не выгонят. Если только за «выдающиеся» заслуги. Наполовину заполненная зачётка. Поработав на неё два года, теперь вправе ожидать, что и она поработает на хозяина. У каждого уже чёткое представление, чего он хочет от училища. Рассмотрели, наконец, какие красивые в Рязани девчонки. Настоящие мадонны! Теперь основные желания находятся за пределами училища. Это понимает и руководство, поэтому подолгу держит нас в учебном центре Сельцы на левом берегу Оки, как раз напротив знаменитого есенинского Константиново. Умничаем на тактике, водим, стреляем, прыгаем, изучаем боевые машины и грузовые парашютные системы и тренируемся. Выполнил первые разряды по десяти видам спорта. Мечтаю попасть на окружные соревнования, чтобы выполнить норматив Мастера спорта. Учёба катится легко, и даже комары как-то обмельчали и не доставляют былого беспокойства.

В конце года случилась катастрофа — мы потеряли на прыжках четырёх друзей. Причём, погибли все после приземления. Сильный внезапный смерч с громадной скоростью подхватил и утащил их за несколько километров от площадки, сметая телами пни, камни, сложенные в штабеля брёвна. Я случайно не оказался в этом потоке, хотя находился на борту и должен был выпрыгнуть в следующем заходе. Это тоже был урок, правда, слишком жестокий. Мы его запомнили и применили на стажировке, когда на учениях с запредельными метеоусловиями выбросили под Чернигов Псковскую дивизию. Наученные нами бойцы не стали на земле после приземления бороться с куполами и ветром, а просто резали лямки и стропы. Никто не пострадал, но куполов испортили много, за что ВДСники пытались на нас «наехать». А что взять с курсанта?

Четвёртый курс — «Доживём до понедельника». Но мы, в основном, доживали до субботы, чтобы сорваться в увольнение. Возвращаемся поздно. Мимо ужина, естественно, пролетали. С благодарностью находили на своей тумбочке кусок хлеба с маслом и два куска сахара. Спасибо наряду. Запивали всё это водой прямо из-под крана и ложились спать. Ни командиры, ни преподаватели сильно не доставали. Отношение к нам — как к без пяти минут лейтенантам. И в училище, и в городе. Только не на соревнованиях, где нам уже по штату положено всех «драть». А эти борзые молодые нажрались бигусу, накачали банки и пытаются воткнуть тебя головой в ковёр. Мне на самбо (!) набили таких два фингала, которых я ни в одной драке не получал. Стыдно за КПП выйти. Не то, что к кому-нибудь на свадьбу. А они в роте почти еженедельно. Пить пьём, но стараемся не подводить Лебедя, который к этому времени уже стал нашим ротным. Успеваем, при всей занятости, прилично сдавать экзамены и зачёты. Прикидываем, куда направиться служить. Понимаем, что Рязань, ставшая почти родной, заканчивается навсегда, и стараемся оторваться в по полной.

Я тоже не избежал очарования рязанских мадонн и сразу после выпуска женился на одной из них. Об этом, пожалуй, стоит немного подробнее…

Письмо

Я сидел в Ленинской комнате в пятницу вечером и писал «конспект на родину». «Здравствуйте, дорогие родные! У меня всё хорошо»… Блин, а что дальше? «…чего и вам желаю». Правильно. Глубоко и ёмко по содержанию. Главное информативно. А о чём ещё писать? Что настроение — дрянь, так как попался в неуставных клешах патрулю и теперь с субботы на воскресенье загремел в наряд. Оба увольнения тю-тю. Так им это неинтересно и, главное, не понять, что плохого в том, что их чадо воскресенье проведёт в тёплой казарме. Про учёбу, всё уже писано — переписано. Да, «…погода у нас хорошая, мороз и солнце, а у вас?» Можно подумать, что программу «Время» никто не смотрит и эту бесценную информацию, кроме как из моего письма больше почерпнуть не откуда. Так, что дальше? Я задрал голову в потолок, но подсказки там не нашёл. Надо про здоровье спросить…

Вдруг в дверь заглянула радостно-озабоченная физиономия Юры Афанасьева. Он был капитаном, тренером и организатором ротной команды по борьбе и выглядел так, как будто у него на тумбочке стоит мамина посылка, и он ищет, с кем бы поделиться.

— Осипеныч, ты сколько весишь?

— Что? — опасаясь подвоха, решил на всякий случай переспросить я.

— Я, говорю, вес у тебя, какой?

— А тебе зачем, подкормить хочешь, — мне всё-таки хотелось знать, с чего это он интересуется столь интимными подробностями моей медицинской книжки.

— Завтра чемпионат училища, а нам в команду по самбо в категорию 74 кг некого поставить.

— А, понятно. У меня как раз 74 и есть, только — штанга — я завтра в наряд заступаю.

— Не вопрос, я с Лебедем договорюсь.

— Так я в борьбе «не копенгаген». Нам же ничего кроме защиты от ударов и приёмов обезоруживания на занятиях не давали. Пробежать или прыгнуть, футбол-волейбол — пожалуйста…

— Да нам лишь бы кого, чтоб только баранку не поставили.

— А увольнение?

— Само собой, по три схватки в субботу и воскресенье и гуляй — не хочу!

За два увольнения любой курсант душу продаст, а за три схватки!!! Я уже всё решил, но держал паузу. Тем более что самбо — это не бокс. Это там, особенно в первом круге, что-то среднее между боями гладиаторов и уличной дракой. Это там — нос проломить или челюсть свернуть у всех золотые руки! А в борьбе вышел, поздоровкался, споткнулся, упал на ковёр и схватке конец. Никакого ущерба для здоровья! Три минуты позора, зато гуляй потом два вечера.

— Ну?

Юрку явно распирал нетерпяк.

— Ладно, иди, договаривайся с Лебедем. Только, уговор, никаких претензий. Выйду честно, а там…

— Какой разговор, считай, за явку ты уже команде очко принёс, а его могло не хватить. Остальное — по ходу разберёмся.

«Ни хрена себе народу», — первое, что пришло в голову, когда на следующий день вслед за Афанасьевым я вошёл в набитый до отказа училищный спортзал. Юрка шёл радостный. Что ему бугаю? Лет семь вольной борьбой занимался, «Кандидат в мастера спорта». Остальные члены нашей команды тоже не приготовишки: кто классикой, кто дзюдо, а кто и тем самым самбо. Все разрядники. У всех шея — из макушки, ушки — варениками, руки устроены эдакими черпалками для снега и взгляд из-под разбитых бровей — добрый-добрый. Их хлебом не корми, дай на ковре кого-нибудь заломать. Я почувствовал себя чужим на этом празднике жизни. А зал раскалывался — горны, барабаны, свистки и ор в три сотни лужёных глоток. Ладно бы только наш брат-курсант — полно офицеров и женщин! Они-то откуда? И тоже визжат, орут…

— Юра, может не надо?

— Надо, Федя, надо! — процитировал Шурика наш кормчий и по-отечески подтолкнул меня в спину.

Через десять минут мы уже стояли в шеренге и приветствовали своих соперников из роты первого курса. Я внимательно вглядывался в парня напротив и всеми силами пытался демонстрировать уверенность. Смотрел на него, как будто именно он задолжал и целую неделю не отдаёт мне 15 копеек!!! Тихо радовался, что тот был похож на борца не больше моего и, сдаётся, горит желанием схватиться со мной, как заяц сыграть на балалайке. Желание «сразу упасть» куда-то улетучилось, зато появился азарт. Посмотрим, как ему удастся меня положить. Сначала потолкаемся. О, да этот пацан такой же борец, как и я! Что я сделал, мне потом Юрка рассказал, но в результате какой-то возни в стойке и зацепа оказался сверху и под истошный крик «Держи!!!» прижал парня к ковру. Он слегка подёргался и сник, а когда, судья, обозначая, что время удержания вышло, хлопнул меня по плечу, он совсем расслабился. Наверное, подумал, что нас поднимают в стойку. Я же переполз на его руку и выполнил «болячку». Рёв болельщиков стоял такой, что я не услышал свистка судьи и жал на руку чуток дольше необходимого. С ковра меня уносил Юрка, как победителя минимум олимпийских игр. Пацанчика увёл доктор. Мне было немного неловко, но как потом оказалось ничего страшного, но такая победа нагнала жути на моих будущих соперников. Тем более, что Юрка врал напропалую про мой коричневый пояс по каратэ и про тщательно маскируемый свирепый нрав.

Следующая стенка состояла из самых заклятых соперников — 2 роты нашего курса. Мой противник борьбой занимался, но без фанатизма и остановился на втором разряде. Что мне дул в уши Юрка я не слышал, потому как гвалт в зале достиг наивысшего напряжения. С краю ковра стоял и вливал свой бас в общий хор и лейтенант Лебедь. Пока командный счёт равный. Проиграю, мой же взводный и задушит, без всяких приёмов, к гадалке не ходи. Эту встречу я выиграл со страху «за явным»… Как, не помню. Только помню, что приёмы готовил мой соперник, но в самый последний момент он почему-то падал, а я стоял. В суматохе схватки однокурсник умудрился посадить мне два симметричных фингала. Глянул в зеркало и обмер, плакало моё увольнение. Юрка, потеряв окончательно наглость, стал вслух прикидывать мои шансы на победу в своём весе.

— Какая победа, я же для мебели? Сам говорил.

— Я же не знал, что ты умеешь. Что ты вибрируешь, они уже тебя боятся. Давай, Володя, Родина тебя не забудет!

Третью схватку я продул без вариантов. Хотя вышел на неё нагло, сразу врезав ногой сопернику по берцовой кости. Типа переднюю подсечку выполняю. Кандидат в мастера спорта Серёга Мельник только поморщился, зло зыркнул глазами и взялся за меня по-настоящему. Правда, был слегка озадачен, когда, подхватив меня на «мельницу», бросил первый раз. Я успел крутануться в воздухе, приземлился на четыре кости — и вместо чистой победы Серёге дали 4 очка. Попытался упереться, но куда там! Он стоял как скала и делал со мной, что хотел. Когда через пару секунд я вновь оказался на его плечах, решил больше не крутиться, а то он так и будет выбивать ковёр мною до захода солнца, а у меня на вечер были другие виды.

Замазав через полчаса синяки на лице и на теле йодом, решил всё-таки сходить в увольнение — зря, что ли страдал! Тем более что друг Витя Марченко уже продумал программу вечера, и в ней для меня уже прописана роль. Оказывается, он в ДК «Строитель» присмотрел девчонку, а она всё время приходит с подругой. Моя задача — отшить её. Возражения не принимались, поскольку не поддержавший друга в сердечных делах, хуже Иуды Искариота, Иудушки Головлёва и всех остальных иуд. Витя обладал даром убеждения, и я без особой радости потащился с ним. Однако его пассия впечатления на меня не произвела, а подруга вообще оказалась — на трезвую голову — страшнее атомной войны, о чём в перекуре между танцами без излишнего дипломатизма и было заявлено другу. Тем более, что меня буквально сразила необыкновенно милая девушка, которая грациозно кружила в вальсе свою подругу с косою ниже пояса. Поэтому тоном, не допускающим возражения, предложил другу изменить планы на вечер:

— Вон две девчонки, тебе та, что с косой, а я ту, в голубеньком…

— Мне что-то не очень…

— Зато мне очень. Теперь ты пострадай. Хотя — глаза открой, прелесть девочка.

Мармута на удивление легко согласился и вот я уже танцую с девушкой, которую сразу заприметил в зале, и только искал повод, чтобы её пригласить. Жутко комплексовал из-за своих синяков, поэтому с первого раза даже не спросил имени. Только оценил, какая гибкая у неё талия, как тонко она чувствует ритм и как божественно пахнут её волосы. Её рука невесомо лежала на моём плече, а на губах блуждала улыбка, от которой у меня кружилась голова. Проводил, поблагодарил за танец и отрулил. Для себя решил, следующий танец знакомлюсь и спрашиваю разрешения проводить. Но следующий был быстрый — подёргались в соседних кружках, невзначай наблюдая друг за другом. Что-то много курсантов училища связи собралось вокруг них. Только я оттёр плечом конкурентов и изготовился пройти к ней, как объявили «Белый танец» и мне пришлось развернуться на полпути. Каково же было моё восхищение, когда это божественное создание само подошло и пригласило на танец. Кровь ударила в голову, и я с трудом пытался скрыть радость. Поборов известную фобию перед красавицами, спросил имя и представился сам. Осталось договориться о «проводить», но Мармута, зараза, совсем забросил операцию по моему прикрытию. Подруга крутилась рядом. Пришлось ему сделать незаметно внушение по печени и раскрыть всю неправоту и порочность его поведения. А то, блин, затеял разборки с «чернопогонниками» по поводу того, чем занимается десантник, «пока связист мотает катушку». Мне больше заняться нечем, кроме как разбираться с молодой порослью училища связи. «Внушившись», Витя, молодец, сразу проникся, увёл куда-то подругу, и вот я уже подаю моей избраннице её пальто. Дальше «Остапа понесло». Я лез из кожи и демонстрировал свою галантерейность, эрудицию и красноречие. Трагическая судьба Монтесумы…, в каких «родственных» отношениях Мартин Идеен и Джек Лондон…, где расположен лучший город на свете Житомир… Господи, я никогда в жизни не говорил столько слов подряд! Боялся, что в паузе она может сказать:

— Спасибо, я уже пришла…

Не сказала, слушала внимательно и даже согласилась встретиться на следующий день. День этот был 8 Марта и ко многому обязывал. Но для начала надо было провести три оставшиеся схватки на первенстве училища, про которые я уже стал забывать.

Афанасьев, впрочем, напомнил прямо с утра, наговорил кучу комплиментов за вчерашнее и строго наказал, что вторую схватку сегодня надо выиграть кровь из носу, команда очень сильная, и будет решаться вопрос, кто выйдет в финал. Стал рассказывать про моего будущего соперника. Я легкомысленно ответил:

— Сделаем…

Хотя спроси меня кто-нибудь, о чём сейчас шла речь, вряд ли вспомнил бы. Мысленно я был в другом месте и, что особенно важно, совершенно в другом обществе. Во сколько освобожусь, где найти цветы, поцеловать, когда буду поздравлять или просто пожать руку… Вдруг обидится? Господи, у кого бы совета спросить? Капустина или Толкачёва, как назло, нигде не видно. А потом, куда её вести, на улице зима в полном разгаре, через час дуба дашь. Кафе, кино… Какие-то «Генералы песчаных карьеров» идут, только за билетами, говорят, столпотворение. Эти проблемы вихрем кружились в голове, а сердце заходилось в сладостной истоме — какая, на фиг, борьба!

Как, какая — самбо. Вот мы уже приветствуем очередного соперника. Я пытаюсь настроиться на схватку, но она неожиданно не состоялась. Что-то там произошло у моего противника, и он не вышел на ковёр. Может, травму получил, а, может, поверил в тот бред, что Юрка про меня рассказывал? В любом случае я сильно не расстроился. Зато огорчился, когда увидел соперника по второй. Я ещё вчера обратил внимание, как он красиво и досрочно завершил две свои схватки. А сейчас в полной мере почувствовал его мощь и технику. Этот смотрел, как будто я ему что-то должен. Юрка орал, как резаный. Две наши роты почти в полном составе по периметру ковра сходили с ума, готовые по малейшей команде броситься на выручку в рукопашную. Мы же пару раз валились на ковёр и таскали друг друга мордой по нему, пытаясь перевернуть на спину. У меня физиономия, локти и колени стёрты в кровь. В горячке я ничего не чувствовал, еле достоял до конца и победил с преимуществом в два очка. Рота едва не додушила в дружеских объятиях.

Но поплохело мне по настоящему, когда я посмотрел в зеркало. Вчерашние фингалы выглядели мелкой картошкой по сравнению с тем, что я увидел сейчас! Да как с такой «мордой лица» идти на свидание? Ужас и смятение, что делать? У меня пока нет ни адреса, ни телефона необыкновенной девушки. Да и не мог я не явиться на первое же свидание! Мармута же крутился рядом и на полном серьёзе предлагал новый план вечерних мероприятий. Его оттёр Афанасьев. Я уже почти ненавидел своего нежданного освободителя от наряда и мимолётного тренера по самбо, но Юрке было глубоко плевать на мои переживания. Он прискакал в раздевалку разгорячённый после своей схватки и полный новых планов:

— Осипеныч, мы — минимум вторые, а у тебя уже третье личное. Давай сейчас с Липеевым так же продержись и будешь второй, а если выиграешь чисто…

— Юра, пошёл ты…

— Не понял, ты чего?

— Слушай, я вчера с девчонкой познакомился, а с такой рожей даже в морг не пустят.

— Да ладно, мужчину шрамы украшают, — Юрка не терял оптимизма.

— То шрамы, а у меня на физиономии просто живого места нет.

— Не дрейфь, прорвёмся! Хочешь, с тобой пойду?

— Ага, и остальную роту захватим, в качестве силовой поддержки…

— Да, ладно… Слушай, ты только не давай захватить ему за пояс сзади. Он кроме бедра ничего не делает. Ты свой пояс ослабь, а ему в живот одной рукой упрись и не подпускай ближе…

Афанасьев гнул своё, не оставляя мне ни времени, ни шансов терзаться сомнениями. На ковёр я вышел без особого энтузиазма, чего не скажешь про моих болельщиков. Они не хотели знать, что я вообще-то легкоатлет и сюда попал случайно, жаждали только победы. Мне действительно удалось почти всю схватку продержаться против чемпиона округа, упираясь кулаком в живот и не допуская нужного захвата. Только в конце он, не на шутку разозлённый, пожаловался судье на мой распущенный пояс и тот лично завязал его потуже. На этом моё везение закончилось. Противник неожиданно со свистком судьи бросился на меня и цапнул рукой за пояс на спине. Когда, мелькнув пятками под потолком, я впечатался спиной в ковёр и попытался перевернуться, Липеев прижался ко мне своей небритой щетиной, из-за чего любое движение вызывало мерзопакостное ощущение, что тебя трут крупным наждаком. Поскольку на роже и так не было живого места, я позорно позволил вырвать руку и сдался на болевой. Никто меня не упрекал, даже скорей наоборот. Оказывается, всех остальных он уложил за одну минуту и мало кто ставил, что я продержусь дольше. Главное, что всё!!! Я свободен, увольнительная ждёт у дежурного по роте. А потом…

Не дожидаясь награждения и стараясь не смотреть в зеркало, я помылся и переоделся в парадку. Но даже беглого взгляда хватило, чтобы понять, что — красавЕц! Правда, левая половина лица пострадала меньше. Значит, буду стараться поворачиваться именно этим боком.

— Ты куда? — Мармута не терял надежды использовать меня по своему плану.

— Сгинь, Витёк, не до тебя!

— К ней? Как зовут? Где живёт?

— Отстань, зараза. Ты к стати подружку-то проводил? Девочка замечательная, одна коса чего стоит.

— Да ну, заумная больно.

— А тебя на тупых профурсеток, без вопросов и комплексов тянет?

— Нет, просто, мне кажется, я ей не очень…

— Ты крестись, когда «кажется» и пока тебя конкретно не послали и самому нравится — дерзай! Ладно, я пошёл.

— Всё, блин, готов! Был человек и — нет, — пробубнел Мармута мне в спину.

Не знаю, почему он сделал такой вывод, но сердце у меня, действительно бешено колотилось, и летел я как на крыльях. Такого со мной ещё не было. Уже через час, держа в руках букет тюльпанов, стоял на кругу в районе рязанских новостроек Песочное. Моя избранница появилась почти без опоздания, взяла букет и, засмущавшись, убежала, чтобы отнести цветы домой. Оказалось, место встречи «простреливалось» из окон её квартиры, да и соседей тоже. А я как единственный «тополь на Плющихе» припёрся заранее и ходил на морозе с букетом на перевес, привлекая всеобщее внимание. Сам-то по началу подумал, что она, увидев мою физиономию, просто испугалась и теперь — всё, больше не выйдет. Обида и огорчение сменились радостью, когда она вновь появилась и потащила меня вон с остановки. Я с удовольствием бросился за ней…

Остальное, известно. Для меня перестали существовать другие девушки, что через полтора года логично завершилось свадьбой. Вспоминая наше знакомство, я спросил, что она думала про мои синяки. Ответ меня озадачил:

— Какие синяки?

— Да у меня на роже живого места не было!!!

— Не заметила!

Вот так-то. Так что вынимайте, мужики, серьгу из ноздри, подтягивайте портки на талию и хватит накрашивать чубчик. Настоящих женщин в нас интересует совсем другое. Что именно — величайшая загадка природы. Они сами об этом не говорят.

… Письмо закончил в понедельник на лекции по научному коммунизму словами: «Мама, я вчера познакомился с замечательной девушкой». Об этом точно в программе «Время» не сообщали.

Первый урок в полку

Я впервые вижу подчиненных мне сержантов. Один ровесник, двое других постарше. Русский, литовец, татарин. Смотрят на меня с живым интересом. Как же — взводного дали! Мучительно соображаю, с чего начать. Как будто я не готовился к этому разговору долгие четыре года в училище. Переклинило напрочь. Смог что-то невнятное спросить про боевую подготовку. Получив исчерпывающий ответ «нормально», опять молчим. Ни на одном экзамене я не чувствовал себя так неуютно и беспомощно…

Положение спас замкомвзвода сержант Тихонов:

— Разрешите вопрос?

Ну, думаю, сейчас что-нибудь про новую технику, тактику или организацию… К этим вопросам я готов. А он:

— Ночевать сегодня, на чём будете?

— А есть, что будете на ужин? — это вопрос от Каримова.

Мой лепет на тему «пойду, что-нибудь куплю» был пропущен мимо ушей.

— В чемодане, наверное, только парадная форма? — это уже Вайшвилас.

И смотрят, как на убогого.

— Да я и на полу могу, — хоть как-то пытаюсь сохранить лицо.

Последний кол в мой агонизирующий авторитет вбил Тихонов:

— Жену тоже туда положите?

Откуда они всё знают? Я два часа как в полку! Жена вообще не заходила, сидит на КПП! И тут я окончательно понял, что первый свой экзамен в полку я блестяще, с оглушительным треском провалил. Эти сержанты в жизни разбираются гораздо лучше меня. Без политеса и дипломатии доходчиво объяснили, о чём я сейчас должен думать.

— Разрешите идти?!

Они ушли, я направился в канцелярию. Ротный, гвардии старший лейтенант Ромашка, вернулся из штаба возбуждённый, протянул мне ключи.

— Семнадцатка в чёрных ДОСах.[3] ВДП[4] на улице, но угол и крыша есть. Об остальном договорись со старшиной. Даю два дня на обустройство.

И ушёл. Какую ВДП он имел в виду? Как со старшиною договариваться? Не буду же я, лейтенант, просить прапорщика! А приказывать не имею права. Задача…

Помявшись, захожу в каптёрку.

— Почему ДОСы — чёрные, и про какую ВДП говорил ротный?

Витя Минин со знакомым мне уже выражением лица «что взять с убогого» доходчиво объяснил:

— Потому и черные, что ВДП на улице. В смысле вода, дрова, помои…

— А, что есть другие?

— Есть, — говорит, — и красные, и белые. Но ты радуйся, что в чёрных дали.

И сидит, зараза, какие-то бумажки перекладывает. Как будто я пустое место.

В канцелярию вернулся вместе с ротным. Набрался духу:

— Товарищ старший лейтенант, прошу определить место и время, когда я смогу представиться.

Ротный взглянул с какой-то искоркой интереса. Взводные оторвались от своих бумаг, а Лёва Саргсян, комвзвода-2, по внешности типичный армянин, но не знающий ни слова по-армянски, очень по-доброму улыбнулся. Ротный, литовец, мастер спорта по самбо, тяж, спокойно вещает:

— Это успеется. За готовность хвалю. Иди, обустраивайся.

Ну и на хрена мне эта Золотая медаль за окончание училища, если интерес вызвал только вопрос, не записанный ни в одном учебнике? Неужели опять всё забыть, как страшный сон и учиться по-новому?

С этими мыслями я пришёл на КПП, забрал жену и два огромных чемодана, в которых действительно кроме формы ничего не было, и потащился осваивать «чёрные» ДОСы. Деревянные бараки постройки начала века находились практически через дорогу.

Комната, «семнадцатка», оказалась чистенькой, с аккуратной печкой. Сиротливо жался к стенке не вывезенный старыми жильцами сервант. Пока мы его рассматривали, раздался стук в дверь. Каримов держал под мышкой два сухих пайка и был подчёркнуто вежлив: «разрешите войти», «разрешите обратиться» и т. д. Он возглавлял небольшую процессию, в которой бойцы несли две солдатские кровати, матрацы и постельное, две тумбочки и две табуретки. В одной из тумбочек гремели два комплекта солдатской посуды. Завершал процессию разведчик с мешком за плечами. Глупый вопрос был пресечён на корню:

— Это картошка и лук, если что ещё надо, завсклада — мой земляк. Разрешите идти!?

Слушая радостный визг жены, я, конечно, сделал вид, что лично всё так здорово организовал. А сам первый солдатский урок запомнил на всю жизнь и в любом качестве и должностях делал всё, чтобы у молодых лейтенантов был кров, постель и стол.

Спасибо, бойцы, за науку.

Никиша

Второй урок я получил от Никиши. Точнее, гвардии рядового Никитина, удивительного парня (из Воронежа, если не ошибаюсь). По малолетке за хулиганку он залетел в колонию, поэтому имел свой комплект татуировок, кодекс чести и свои жизненные ценности. В роте среди бойцов авторитет непререкаемый. Буквально обожал ротного за то, что тот мог вырубить его с одного удара. Было за что. Мог напиться в замурованном, без окон и дверей, помещении, убежать, разогнать местное отделение милиции и вернуться обратно. Но мог возвратиться с винзавода, где вино льётся из каждого крана, «ни в одном глазу». Всё зависело от того, как он относился к человеку, который ставил задачу. Делали его тупым топором, добротно и с запасом. До шлифовки руки не дошли, но силы был немереной. Кулаком разбивал три силикатных кирпича, лежа жал 160, просто больше в роте «блинов» не было.

На первом же занятии по физической подготовке дёрнул меня чёрт сделать ему замечание на ковре, мол, неправильно захват берёт. Не ожидая подвоха, подошёл показать, как надо. Я к нему, а он уперся. На ковре моментально прекратилась возня и, как бы невзначай, образовалось кольцо из бойцов. Офицеры не подходят, но издалека наблюдают за происходящим. Понимая, что влип, пытаюсь взять его за руку. Ага! С таким же успехом я мог бы пытаться захватить кистью бревно средней паршивости. Только теперь до меня дошло, почему у него постоянно расстегнуты пуговицы на рукавах: они просто не сходятся. Плотоядно улыбаясь, Никиша начал своими руками-брёвнами загребать меня к себе. Пригребёт — задушит, и как звать не спросит. Какой, нафиг, авторитет, мне просто захотелось жить! Стоит, как памятник. Попытался оттолкнуть, он тут же надавил в ответ. Это шанс… Давлю сильнее и, не дожидаясь, ловлю его ответное усилие броском через спину. Описав высокую дугу ногами в воздухе, Никиша смачно впечатывается спиною в ковёр.

Я попытался на этом завершить тему, но боец вскочил и вцепился двумя руками. Меня буквально перекосило. Теперь и остальная рота вместе с офицерами подошли к ковру. У Никиши в глазах появилась лёгкая злость и недоумение. Со стороны послышалось подбадривание, типа: «Покажи ему!» Понимаю, что в роте у меня болельщиков пока немного. Поэтому на смену животному ужасу и ко мне приходит злость и холодный расчёт. Секунд через пятнадцать Никиша вновь попытался пробить спиной ковёр. Уже не скрывая бешенства, он вскакивает и, как бык на корриде, бросается вперёд. Мне даже не пришлось прикладывать усилия. Чуть-чуть подсёк, ушёл в сторону и помог развернуться в воздухе. Наконец, после третьего полёта вмешался ротный и сказал:

— Стой, Никиша. В самбо один такой бросок — чистая победа.

Когда сходил с ковра, поймал на себе несколько пристально-оценивающих взглядов разведчиков. Кто-то протянул полотенце. За спиной удивлённый ропот.

Вечером возвращался с ротным домой (жили в соседних подъездах). Он спросил:

— Занимался?

— Да, лёгкой атлетикой.

— Откуда навыки в борьбе?

— Да так, общедворовая подготовка.

Ротный ничего не ответил, но, чувствую, маленький зачёт всё же поставил.

Хотя Никиша и был не с моего взвода, у нас сложились очень доверительные отношения. Самые щепетильные задания я доверял ему. Он мог сходить в самоволку, нарубить дров старухе-литовке, чья дочь имела несчастье выйти замуж за офицера-десантника и «жариться» в настоящее время с ним где-то в Фергане, отказаться от выпивки и вовремя вернуться в казарму. Но мог подойти и сказать:

— Товарищ лейтенант, я сегодня напьюсь.

Это было как стихийное бедствие, с которым бесполезно бороться, можно лишь уменьшить последствия. Я давал втихаря ключ от кладовки и предупреждал, чтобы ни одна живая душа не видела и не знала. Утром он молча подходил и возвращал ключ. И тишина…

Показ

Не надо путать показ с «показухой». «Показухой» занимаются от бедности и убогости ума, с целью пустить пыль в глаза и скрыть истинное положение дел. Деревни там «потёмкинские» строят или траву красят. А показ доверяют самым подготовленным, да и тем при подготовке три шкуры спустят. Вот летают «Русские витязи» — это показ. Соберите всех армейских показушников, пусть повторят. Вот то-то и оно!

Через неделю командования взводом я участвовал в своём первом показе. Тренировка взвода на штурмовой полосе разведчика. В роте всё отработано до автоматизма. Каждый знает своё место и роль. На полосе препятствий много чего накручено, но мне доверили третьестепенную роль поджигателя бассейна. Эдакая психологическая штучка: огонь и вода в одном стакане, то бишь бассейне. Бойцы с оружием прыгают в одну часть бассейна — горящую, а выныривают из другой, где пламени нет. Что может быть проще? Так я думал вначале. Такую наивность извиняет только полное непонимание существа явления. Во-первых, вода сама по себе не горит. Во-вторых, заранее поджигать нельзя. В-третьих, здорово должно гореть для зрителей, а бойцы в дыму и пламени должны хотя бы увидеть бассейн и не обгореть, пока будут лететь до воды.

Опыта у меня не было никакого, и я постарался компенсировать этот недостаток старанием. Выделенный мне в помощь хромой боец поделился кое-какими премудростями и начал деловито выдувать с помощью шланга из бочки с напалмом студенистую и прилипающую ко всему жижу. Через полчаса он так «угваздался», что я не на шутку стал опасаться, чтобы к нему не подошёл кто-нибудь с сигаретой. Зато подходы и сам бассейн до бортиков были уделаны напалмом на совесть. Для ускорения розжига боец принёс по ведру бензина и соляры. Потом сунул мне багор и поковылял готовить пожар на следующем объекте. «На хрена козе баян? Как я буду этим багром поджигать?» Отложил его в сторону и стал мастерить факел.

За этим делом меня застала команда: «По местам! Минутная готовность!» Лихорадочно стучу себя по ляжкам, достаю спички и падаю рядом с бассейном. Всё замерло. Со стороны дороги, по которой густо мелькают лампасы никого не видно. Слышно как рапортует ротный. Взвилась зелёная ракета — это сигнал «Вперёд!» Пока все смотрят на захват первых трёх объектов, плескаю соляру и бензин на бортики и воду, после чего поджигаю факел, и…

Я надеялся, что должно полыхнуть, но чтобы так!!! В какой-то момент ветер дунул в мою сторону, и растительность на лице моментально обуглилась. Упал и откатился в сторону. «Ни… себе!!!» Вижу, как сквозь пламя и дым прорываются и прыгают в бассейн бойцы. Первый, второй, третий, четвёртый! Через пару секунд выныривают и вылазят с противоположного бортика первый, второй, третий… Пауза. Десять, двадцать, тридцать секунд… Где четвёртый? Бойцы, готовые к броску на очередной объект, залегли и оглядываются. Я понимаю, если четвертый вынырнул не с той стороны, ему уже не помочь. Наконец, допёр, зачем нужен багор. Хватаю его и начинаю лихорадочно шарить по бассейну. На пламя стараюсь не обращать внимания. Маскхалат на мне задымил. Прошла вечность. Что-то зацепил. Тащу — упирается!!! Наконец появляется испуганная рожа бойца:

— Товарищ лейтенант, я автомат уронил…

— Да расколись он трижды вдребезги пополам!!! Куда он из бассейна денется!?

Со стороны дороги никто ничего не заметил. Я же со своей третьеразрядной ролью натерпелся жути, обгорел и удостоился матюка от ротного, что долго возился.

— Правда, горело хорошо. Никогда раньше так не горело! — примирительно добавил он.

Хоть и на том спасибо…

А боец, в огне и дыму не рассчитавший силу толчка, и врубившийся головой в металлическую перегородку, разделяющую бассейн, потерявший ориентировку, но не забывший, что без оружия он никакой не солдат, поехал в отпуск. Раньше в армии отпуска зарабатывали потом и кровью.

С того времени избегал я эту полосу вдоль и поперёк. Пота и крови на ней было пролито достаточно. Десятки бойцов с показов уехали в отпуск. Немало попало и в госпиталь. Я же дорос от поджигателя до первых ролей. Одна из наиболее ответственных была задача вести огонь из автомата над головами ползущих к объекту бойцов.

До показа есть время. Беру подготовленный магазин и проверяю бой автомата. Очередь — и, не верю глазам, одна пуля ныряет вниз. Проверяю стойку, хват, ещё очередь… Опять пуля вниз! Если б кто-то полз, как раз на уровень головы. Да что это со мной? Ещё очередь — та же картина! Живо себе представил ситуацию, случись такая ошибка во время показа!

Разряжаю автомат и гляжу на оставшиеся патроны из рожка. Что-то уж больно они затёрты. Начинаю внимательно рассматривать наконечники пуль и вижу, что наряду с трассерами в магазин набиты патроны для бесшумной и беспламенной стрельбы. Да у них пороховой заряд ослаблен и пуля тяжелее, совсем по другой траектории летают!

— Старшина! Какой баран снаряжал рожки?

— Да я сам. Вон, видишь, нам со склада полцинка россыпью дали…

— Витя, им там, на складе всё равно, а мы с таким подходом можем людей погубить.

И пошёл весь показ наперекосяк. Что было по ходу, я узнал позже. На своём же рубеже отметил, что при броске гранаты одна улетела вместе со скобой. Со стороны не очень заметишь — девять гранат разорвалось или десять, но я-то уже «не первый день замужем».

Генерал армии Маргелов, командующий ВДВ, Герой Советского Союза, на этот раз привёз адмиралов и офицеров-балтийцев. Среди них Гайдар, который Тимур — капитан 2-го ранга и тоже писатель, как папа. Василий Филиппович показом доволен. Молодцы, благодарность, то да сё.

— Пойдём, — говорит, — посмотрите, как мои орлы стреляют.

И всю толпу ведёт к мишеням, куда мы стреляли, а бойцы гранаты бросали.

Я бегом наперерез. Глазами шарю по земле и вижу — вот она, родимая. Лежит рядом с мишенью, скоба замерла в промежуточном положении. Малейший толчок — и пожалуйте, гости дорогие, мордой в землю, если успеете. За Маргелова я не сомневался, а вот как поведёт себя эта полувоенная публика? Поэтому встал у мишени, граната между ног. Подходят…

— Отойди, лейтенант, загораживаешь, — это ко мне.

Стою. Командующий, привыкший, что по его команде генералы летают, как молодые солдаты, смотрит удивлённо.

— Отойди!

Будь, что будет, стою… Про себя думаю, третий раз повторять не будет, просто грохнет. Он делает шаг ко мне, я глазами показываю на гранату. Что значит фронтовик! В мгновение на лице меняется гамма чувств от гнева, до удивления и… понимания. Встал между мной и публикой и давай расхваливать стрелков. Пока все не отошли на приличное расстояние, не сдвинулся с места. Повернулся ко мне:

— Разберёшься, лейтенант?

— Так точно, товарищ командующий!

Как ядовитую змею прижимаю скобу к гранате и вставляю на место кольцо. Командую:

— Строиться! Сдать кольца от гранат!

Ага, вот и Давид, швыряющий гранаты, как каменюки. Однако ему не суждено было стать героем дня. Разбираться пришлось не только с гранатой.

Оказалось, что ещё в начале показа рядовой Домашас ефрейтора Гришу Нуждина «зарезал». Меня холодный пот прошиб. Оба бойца с моего взвода. Сам видел, как Домашас, снимая часового (Нуждина), всадил ему нож в грудь. Слышал, как душераздирающе орал Гриня, что и было предусмотрено по сценарию. Я ещё подумал, какой талант пропадает… Правда, уже не видел, как ему приложились чем-то по голове, что бы замолчал, когда, по сценарию, он должен был «умереть». Да и вообще, за разрывами, стрельбой, огнём и дымом я мало что видел. После команды «разойдись» несусь на «вражеский объект».

Нуждин, как и положено убитому, тихо лежит, накрытый плащ-палаткой. Разведчики вокруг все как один без головных уборов. Дрожащей рукой срываю плащ-палатку, Гриня моргает влажными глазами и шипит:

— С-с-с-суки…

Делаю вид, что это не ко мне. Нож, как и положено, торчит из грудины, правда не по рукоятку, а так, сантиметра на три-четыре. Да так плотно, что Гриня от земли оторвался, когда я этот нож выдёргивал. Он окончательно воскрес, когда медбрат не пожалел йоду, замазывая рану. Никогда бы не подумал, что боец умеет так красиво материться. После этого шишку на башке даже замазывать не стали.

Домашас от крика Нуждина стал наполняться кровью, а до того стоял белый, как смерть. Путая литовский с русским и удобряя всё интернациональным матом, Йозас резонно утверждал, что на груди должна была находиться дощечка. И я знаю, что должна. Все вопросительно посмотрели на Гриню. Его ответ был гениален:

— Сползла-а-а…

Караул

Разведчики — редкие гости в полку, поэтому в караул ходили не часто. Зато в основном в выходные да по праздникам, когда особый подбор и особая ответственность. В карауле с разведчиками проблем нет. Уставные обязанности знают назубок, проверяющих вычисляют на раз, по вводным действуют — залюбуешься. «Губари»[5] заранее «вешаются», когда узнают, что в караул заступает разведывательная рота. Перекрашивают помещение, вычищают и посыпают песочком туалет, по командам не бегают, а летают. Порядок идеальный. Всё работает, как швейцарский хронометр. Только спать всё равно хочется.

Кто выдумал, что начальник караула может отдыхать только днём? Днём-то как раз спать и не хочется. А вот ночью — хоть спички в глаза вставляй. Проверяю знание статей Устава караульной и гарнизонной службы и… просыпаясь, вижу, как хитро улыбается солдат. Он уже отбубнил статью и ждёт, когда я очередной раз проснусь. Всё. Больше не могу. Встаю из-за стола и ору:

— Нападение на караульное помещение!!!

Минуту-другую суматоха, прогоняющая сон, но вот оружие снова в пирамидах, а я снова хочу спать.

Решаю: пойду, пройдусь по постам.

— Разводящий, ко мне!

Единственный пост за КПП — это «Военторг». Шагаю по направлению к нему. Там всё в порядке. На посту рядовой Шадрин. Его офицеры за многочисленные вопросы и хитрые разглагольствования прозвали «Демократ». Только разреши ему обратиться! Вот и сейчас — следует четкий доклад, а затем:

— Разрешите обратиться?

Чувствую, Шадрина вовсе не сам вопрос интересует, а как я выкручусь. Хоть голова на морозе и свежем воздухе и проветрилась, но в 4 часа ночи я как-то не очень был расположен решать его шарады. Поэтому ткнул пальцем в сторону ближайшего здания и тихо сказал:

— Из подвала того здания сначала вспышка, потом звук выстрела…

Рассмотреть происходящее после можно было бы только в замедленной съёмке. Тулуп остался на месте, а Шадрин уже распластался в воздухе, досылая на лету патрон и вереща «Стрелять буду!!!» Если бы я промедлил с командой «отставить!» хотя бы долю секунды, туда бы точно ушла очередь. Этот балабол службу знает!

Рядом с «Военторгом» был наш дом, и мне очень хотелось зайти выпить чайку или просто посмотреть, всё ли в порядке. Однако я постеснялся разводящего и побрёл мимо своего окна в караульное помещение. В голову почему-то лезли разные анекдоты и приказы, где главным героем выступал именно начальник караула, не вовремя заглянувший с оружием домой. Я вовсе не предполагал, что в это самое время жена… задыхалась в комнате от угарного газа. Для неё, выросшей в квартире со всеми удобствами, печка была в диковинку, и обращаться с ней, естественно, она не умела. Закрыла задвижку, когда, как ей показалось, печка потухла, и легла спать. Между тем угарный газ тихо и неотвратимо делал своё дело. Чей-то крик за окном или какая-то другая непостижимая сила подтолкнула её и она встала открыть форточку, однако потеряла сознание и с грохотом свалилась на пол. Соседи, милые и внимательные люди, слава Богу, услышали. Настежь окно, двери, задвижку… Водичка, лимончик, чай, примочки, «Скорая»… Всё по полной схеме. Обошлось…

А я в это время «героически тащил караульную службу», выдумывая мифические нападения на посты и караульное помещение, а главное, вел неравный бой со сном.

Авторитет

Я слышал про кадрированные дивизии, но увидел воочию, только попав в такое формирование. В комнатке, больше похожей на конуру, сидел капитан, самолично заполняющий бланк расписания занятий — это было первым шоком. Расхристанный солдат, разговаривающий с офицером на «ты» — вторым. Огромные, ухоженные, но совершенно пустые казармы — третьим. Зато в громадной офицерской столовой было настоящее столпотворение. Обеденного перерыва хватало только на преодоление огромной очереди к кассе. Такие удивления-шоки я испытал еще не раз.

Батальон майора Рябова вместе с моим разведвзводом прибыл в Вильнюсский гарнизон для участия в торжественных мероприятиях по случаю 60-летия компартии Литвы. Разные рода войск вносят в зал торжественного собрания знамёна и всё такое. Дело политическое, но нехитрое. Через пару тренировок даже скучное. Поэтому командование дивизии обратилось с просьбой провести для офицеров показательные занятия. Рябов должен был показать, как проводится строевой смотр, а мне доверили занятия по физической подготовке. Новое наставление по физподготовке, подход, отход, фиксация…

Огромный спортзал и 14 человек личного состава из моего взвода. В таком зале и батальону тесно бы не было. Два комара в трёхлитровой банке… Расставили снаряды. Подошёл один боец, другой, сделали подъем переворотом, встали в строй… Не то! Но местный начфиз[6] убеждал:

— Здорово, именно это и надо показать.

— Постелите, — говорю, — у дальней стенки ковёр, покажем раздел «Боевое самбо».

— У нас его нет, — отвечает.

— У вас вообще программа, как для беременных женщин на сохранении. Нам стыдно такое показывать!

Постелил. Я составил программу — и завертелось…

В час показа в зал набилось столько офицеров, что свободными остались маленькие пятачки перед снарядами и ковёр. Такой аудитории я не ожидал. Бойцы — тем более. Атмосфера благожелательная. Удивлённый гул вызывали просто передвижения от снаряда к снаряду. А выполнение упражнений нередко взрывалось аплодисментами. Мы начинали себя чувствовать эдакими заморскими артистами. Когда перешли на ковёр, в зале как будто высосали воздух. Тишина гробовая. Только удары, крики разведчиков и шлепки об ковёр.

Завершали показ спарринги. Жёсткие, максимально приближенные. И только рукопожатия и поклоны только что сражавшихся «не на жизнь» бойцов возвращали перепуганных зрителей к реальности, что это всего лишь занятие.

Финал получился незапланированный. Домашас, молодой и не самый фактурный разведчик, сражался против четырех вооруженных ножами и лопатами противников. Трое уже «отдыхали», разбросанные в разные стороны, а четвёртый прижался спиной к стене, зажав в руке нож. Сейчас с помощью компьютерной графики такое часто показывают в кино. Стасис с душераздирающим криком бросился на «врага». Наступил ему на грудь, оттолкнулся над головой от стенки, сделал обратное сальто и, приземлившись перед противником, нанёс ему завершающий удар в голову. По сценарию противник падал на бок. А в реальности он полетел на спину вместе со стенкой-перегородкой, которая, как в замедленном кино, рухнула на глазах у всего офицерского состава дивизии.

Фурор был полный! Комдив так тряс руку, я боялся, оторвёт. Начфиз, тоже чувствуя себя именинником, про стенку сказал: «Фигня!»

По-настоящему я понял, что произошло, когда на следующий день пришёл в столовую. Пока я прикидывал, успею ли за отпущенное время достояться до кассы, очередь, сплошь майоры да подполковники, сама сделала шаг назад и человек пять сказали:

— Товарищ лейтенант, становитесь сюда!

Авторитет, однако…

Пылесос

Если кто-то уезжал из дому, служа вдалеке, тот меня поймёт, почему после отпуска кисти рук с неделю болтаются ниже колен. Могли бы родители, квартиру засунули бы в чемодан. Квартиру не могут, то хотя бы содержимое подвала. Всё ж не просто домашнее, практически со своего огорода, да ещё приготовлено так, как ты в детстве любил. Попробуй не взять, кровная обида. Словом, гружу в машину я два чемодана каждый весом с меня. И ещё пару-тройку коробочек, весом с жену, ну и мелких пакетов-авосек, килограммов по семь с пяток. Я что, да я с удовольствием, но машина только до поезда. «Загрузим, поможем, не на себе ж нести»… Можно подумать, что поезд останавливается аккурат у подъезда наших «чёрных» ДОСов. Словом, уболтали. Это ладно, но как меня с пылесосом переклинило, не знаю, но это точно было затмение.

На узловой станции ждём проходящий поезд, билеты в общий вагон. Приехали заранее, поэтому, убивая время, заходим в хозяйственный магазин, а там красуется на видном месте пылесос «Аудра». Не какой-нибудь дефицит, а что-то запредельное. И просто магические слова — «повышенной комфортности». Жена как увидела, так и заявила, что о таком мечтала всю свою сознательную жизнь. Предупреждал же, чтобы ничего в присутствии родителей не хвалила! Мама сразу: «Покупаем». Я пока соображал, в чём заключается его комфортность, «Аудра» уже у меня в руках, такой небольшой кубический гробик на ленточке.

Всю опрометчивость своего поступка понял, когда подошёл поезд, мы бросились разгружать машину, а к единственному общему вагону устремилось человек сорок! Практически все, кто в этот момент присутствовал на вокзале! А у меня билеты без мест, зато жена и восемь мест багажа, не считая пылесоса. В хронике иногда показывают, как в послевоенной Москве болельщики на подножках трамваев, свисая из окон, подъезжали к стадионам, где предстояла встреча ЦДКА — «Динамо». Этот вагон выглядел ещё хуже. Проводник, не будь дурак, не выходит, стоит в тамбуре, боится, что назад не влезет. Народ напирает так, что вагон грозит перевернуться. Моя маневренность практически равна нулю. Я проклял всё на свете! Вишу на подножке, в руках чемоданы, грудью вдавливаю в вагон жену, а мне практически на голову отец кладёт коробки и с самого верха пылесос. Мама, дай ей Бог здоровья, прижимает к груди ещё какой-то кулёк, который я в машину не грузил, а она захватила на всякий случай, вдруг будет место…

Когда всё-таки тронулись, и поезд на стыках потихоньку растряс пассажиров, я буром двинулся по вагону, утрамбовывая на верхних полках чужие чемоданы и рассовывая своё добро. «Аудру», если бы пролезла, с удовольствием выкинул бы в окно. В конце концов, удалось её пристроить практически в тамбуре.

— Украдут, — взмолилась жена.

— И чёрт с ним…

— Жалко, новый, — она его уже любила больше, чем меня.

В каждом отсеке ехало человек по семнадцать-двадцать. Сидели так плотно, что когда кто-то вставал, двое рядом вздыхали и всё! Места нет. Проехал с полчаса стоя, наслаждаясь духотой, ароматом стандартной дорожной снеди, потных тел и запахом носков счастливцев, взгромоздившихся на верхние полки. Эдуард Ромуальдович отдыхает. Потом забрал жену и пошёл в вагон-ресторан. Господи, как там хорошо! Не жарко, пахнет вкусно, можно сесть. Есть не хотелось, но мы часа три мучили какой-то салат с сухим вином, потом упивались холодным чаем. Уходить не хотелось, но, увы! Напирали голодные пассажиры, а официанты уже три раза спросили, будем ли мы ещё что-то заказывать.

Забыл сказать, что в тот раз я сделал ещё одну ошибку — я ехал в форме. Проходя к выходу, услышал в спину чей-то смешок и резанувшее ухо словосочетание — «петух гамбургский». Поворачиваюсь и ловлю взгляд одного парня в шумной компании из шести человек, сидевших через один столик от нас. Сказав жене «догоню», возвращаюсь к шутнику. Удачно получилось, что он один из компании бел нестрижен. Беру его рукой за загривок и проворачиваю пятерню и подтягиваю к себе.

— Ты что-то сказал? — шепчу на ухо.

— Не, я ничего, — склонив голову на плечо и оторвавшись от сидушки, отвечает парень.

— Может кто-то из вас? — обращаюсь ко всей честной компании, не отпуская, впрочем, патлатого.

— Это не мы…

— Что «это»?

— Так ничего…

— Тогда, ладно, — я отпустил пятерню и, выходя из ресторана, долго стряхивал с ладони прилипшие выдранные с корнем волосы.

— Что ты пристал к ним? — запричитала жена.

— Шагай за мной, — я не был склонен к пространным объяснениям. Адреналин ударил в голову, и сердце билось в учащённом ритме, организм на боевом взводе. К нашему немалому удивлению в одном кубрике общего вагона оказались свободными два места.

— Здесь занято, — вякнул кто-то с верхней полки.

— Появится — разберёмся, — бросил я, и мы, более-менее, комфортно разместились.

Но не надолго. Появилась знакомая до боли компания и с удивлением обнаружила, что их места заняты. Двое встали на выходах из кубрика, облокотившись локтями на верхние полки, двое потеснили попутчиков и сумели сесть, а один завёл разговор с лежащей над нами женщиной на предмет, не примет ли она его на жительство к себе на полку. При этом он нависал над сидящими внизу и топтался по их ногам. Первая не выдержала моя жена и сделала замечание. Он бросил в ответ что-то легковесное и продолжил подлизываться к тёте, которую почему-то называл тёщей. Пришлось подняться.

— Не будете, сударь, столь любезны…, - начал я, но закончить фразу не успел.

— Как тесен мир, — сказал парень, — я сейчас.

И удалился. Взгляды оставшихся членов команды доброжелательными назвать можно было с очень большой натяжкой. Я приблизительно представлял себе вторую часть марлезонского балета и мучительно соображал, как, не нервируя жену, без лишнего театра и пафоса снять китель. Рубашки у меня есть, а китель один и мне его ещё два года носить, надо бы поберечь. За остальное я был спокоен, как питон, недавно проглотивший антилопу. Сколько их там в тамбур со мной выйдет, ну, двое, максимум трое, больше не развернуться. Ну, может, если очень ловкие, достанут пару раз, есть из-за чего беспокоиться!

Однако я не угадал. Парень нахально раздвинул пассажиров, сидящих напротив, локтем сгрёб в сторону чужую снедь на столе и стал выставлять свою. Особо нахваливая грибы, которые купил на полустанке, называя их мало аппетитным словом «гробы». Потом водрузил бутылку, из которой хорошо плеснул в два стакана.

— Товарищ лейтенант, хочу выпить с вами, не откажите.

Как ни крути, это выглядело гораздо привлекательней, чем тупое приглашение выйти, переброситься парой слов в тамбур. Ещё не окончательно осознав, что драки не будет, я встал и снял, наконец, китель. Отдал его жене, вздохнул свободно и ответил:

— А чего ж с хорошим человеком не выпить!

Мы выпили, повторили, а потом вышли в тамбур и, действительно, поговорили. Компания оказалась курсантами Вильнюсского училища МВД. Неплохие ребята, они извинились за неудачно обронённое слово их случайным знакомым. Потом в Вильнюсе помогли мне найти и дотаранить до автовокзала мои пожитки, в том числе и пресловутый пылесос. Иначе бы я его точно оставил, как трофей, проводнику.

Дома меня ожидало два открытия. Первое, не самое приятное, такие же пылесосы, они, кстати, производились в Литве, свободно продаются у нас в Алитусе в любом хозяйственном магазине. Угадайте с одного раза, с каким животным я сравнивал себя и что по этому поводу сказал жене. Второе, получше, это то, что в комплект пылесоса входит распылитель. А мне как раз срочно потребовалось в роте покрасить потолок в закреплённой за взводом бытовой комнате. Когда я заикнулся об этом жене, она разразилась длинной тирадой на тему, как не стыдно, единственная вещь, мы сами ещё не пользовались и т. д. и т. п. В общем, я, втихаря, на следующий день взял пылесос и сделал, что задумал. Домой его отнёс боец и молчок.

Сидим вечером на кухне с соседями, кушаем жаренную картошку и запиваем «Шалтинелисом», такая местная шипучка типа шампанское, но по рубль четыре. А соседями у нас была милая семья, состоящая из мамы с сыном. Сын был не намного младше нас, поэтому все дружно называли его «младшеньким», а соседку Мам-Валей. Все мои однокашники завидовали и говорили, что мне повезло с соседкой, на что Валентина Никифоровна неизменно отвечала, что ей повезло с лейтенантом. Короче жили так, как дай Бог всем жить с соседями.

Что Витю-младшенького дёрнуло за язык, не знаю, но стал он взахлёб рассказывать про солдата-разведчика, оказавшимся докой в радиоделе и здорово ему подсказавшему по какой-то радиофигне.

— А где ты его видел, — без задней мысли спрашивает Мам-Валя.

— Так он пылесос приносил, — с не меньшей непосредственностью отвечает Витя. Вечер перестал быть томным. Марина молча кладёт вилку, встаёт и уходит в комнату, из которой через некоторое время раздаётся её призывный клич:

— Володя!!!

Захожу в комнату. Там разложен пылесос, на котором местами предательски белеет краска от потолка. Ахи, охи, как мог, да это мой любимый и несравненный, ни у кого такого нет, пылесос. Короче, Родину я ещё не предал, но уже что-то близкое к этому совершил.

Возвращаюсь к столу, где весь из себя виноватый Витя просит прощения, что продал невзначай меня. Переживём…

На следующий день картина повторяется. Кухня, ужин, «Шалтинелис»…

Витя:

— Встретил на остановке солдата-разведчика…

Мам-Валя:

— Да, что у них на лбу написано, что они разведчики?

Витя:

— Не написано, но я знаю.

Мам-Валя:

— Как это интересно?

Витя:

— А вот так!

Марина выходит зачем-то в комнату. Витя шёпотом:

— Что ты пристала, мама! Не могу же я сказать, что это тот разведчик, который приносил пылесос!!!

…Тридцать лет прошло с тех пор. Разбросало нас по городам и странам. Витя уже дед! А собираемся вместе и вспоминаем пылесос. И ещё люстру…

Это отдельная история. Мы в отпуск — ключи Мам-Вале, пользуйтесь комнатой, как хотите. Возвращаемся — всё чин-чинарём. Уборка, топка, труска ковров. Расстилаю палас, сажусь на него, смотрю футбол. Настроения никакого — отпуск ёк, деньги тю-тю и ещё по хозяйству припахали. Как назло киевлянам забивают гол, я вскакиваю с пола, делаю шаг и беру со стола стул, который был туда взгромождён по случаю уборки. Гаснет свет, а потом с оглушительным треском с трёхметрового потолка аккурат на то место, где я только что сидел, падает люстра. Грохот, звон, темнота. С кухни вбегают испуганные женщины. Первая пришла в себя Мам-Валя и выдала:

— Слава Богу!

— За что «слава-то», Мам-Валя?

— За то и «слава», что она при вас упала! Что бы вы мне сказали, если бы она свалилась до вашего прибытия?

А, действительно, что обычно говорят в таких случаях?

Песня

Песни петь дано не всем. Необходим слух и голос. Но это требование не имеет никакого отношения к армии, потому как у неё главный закон — «Не можешь — научим, не хочешь — заставим». А в ВДВ дополнительно — «Нет задач невыполнимых». Поэтому, когда ротный сказал: «Ничего не знаю, но утром на строевом смотре рота должна петь новую песню!» — нам осталось ответить «Есть!» Хотя на самом деле ни хрена не было.

Загнали с «комвзвода-раз» Юрой Ковязиным роту в ленкомнату, сами залезли на табуретки и заголосили дурными голосами «Варяга». На двух Кобзонов мы явно не тянули. Ни фантазии тебе, ни таланта. Рота поморщилась, похихикала, но быстро сообразила, что песенная практика после ужина легко может продолжить-ся до завтрака. Через полчаса нам стали дружно подвывать, а через час все орали так, что с потолка сыпалась штукатурка. Вышли на улицу, точнее — на плац.

Задача: сдуть своими голосами наши фуражки, когда мы с Юрой изображали высокое начальство на трибуне. Полк спал, а наш «Варяг» всё ещё не сдавался коварному врагу. Занятия прекратили, когда некоторые солдаты начали сипеть.

Утром у проверяющих фуражки остались на месте, но разведчики рявкнули песню децибел на сто громче других и удостоились похвалы.

С тех пор мы готовили песни к смотру загодя, благо, по полгода проводили в литовских и белорусских лесах. Вот где можно было отвести душу, наораться всласть, заодно и зверьё попугать, а то повадились кабаны на нашу свалку, хрястают по ночам картофельную кожуру, дневального под грибком пугают. Пели много и с видимым удовольствием. Появились свои запевалы, гармонисты, репертуар. Будучи ротным, разрешил петь всё подряд — строевые, лирические, эстрадные, блатные… Маруся капала свои слёзы на копьё, солдат шагал по городу, а по полю летали пули, которые «хули пули, когда свистят снаряды». Однажды начальник учебного центра, занудный и деспотичный подполковник, услышал, как рота с песней шла в баню. Прибежал ко мне и стал уговаривать, чтобы рота перешла жить в казарму (мы стояли лагерем и жили в палатках).

— А это зачем ещё? — спрашиваю.

— Пусть по пути в столовую попоют, а мои поучатся.

А зимой, блин, за недельное право проживания в казарме требовал бочку краски. Вот она — волшебная сила искусства!

Интересно было наблюдать, как вернувшаяся с полевого выхода рота первый раз шла в столовую. Батальоны прекращали построения и поворачивались к роте, офицеры замирали на ступеньках и слушали, а потом прибегали ко мне и просили отдать им «право на исполнение» нашей старой песни. Что-то отдавали, а некоторые песни по неписаному в полку закону могли петь только разведчики. Например, «От героев былых времён»… Фильм «Офицеры» только появился и был воспринят в армейской среде очень близко к сердцу. Мы эту песню не «затаскивали», пели её только по очень торжественным случаям, и я не помню, чтобы получали меньше пятёрки.

Однако была у нас и своя — особая — песня, не для посторонних ушей. Мы её пели пару раз в год перед выполнением задач, требующих наивысшего напряжения сил. Это была песня о штрафной роте, расстрелянной заградительным отрядом в 1943 году под Ростовом. Там был припев: «Лежат все двести глазницами в рассвет, а им всем вместе четыре тыщи лет»… Это была солдатская песня про сволочей-генералов, бросивших роту на свои же пулемёты и положивших её под снег. Впервые услышал эту песню в курилке, пели бойцы. Подошёл, они замолчали. Попросил спеть ещё раз, солдаты переглянулись и исполнили ещё раз. Потом, когда офицеры стали в строй и спели эту песню вместе с ротой, она вдруг стала воинской клятвой друг перед другом. Молодые, которые слышали её первый раз, этой песней как бы принимались в круг посвящённых, которые готовы скорее умереть, чем подвести товарищей. И не подводили…

Не забыть мне той табуретки из ленкомнаты, и я твёрдо знаю, что хорошая рота может плохо спеть, но никогда плохая рота хорошо не споёт. Принимая полк у друга моего, блестящего командира Вани Комара, удивился, почему роты так слабо поют. Полк хороший, офицерский коллектив великолепный, а песня — хоть угодников выноси. Что мы с замом Володей Петровым только не делали — пищат невпопад, хоть режь! Чем больше тренируем — тем хуже.

Ларчик открылся просто — я запретил петь строевые песни! Что угодно, только не строевые.

— А если с «цветочками», нам ничего не будет? — поинтересовались бойцы.

— Валяйте!

Мы как будто выпустили джина из бутылки — уши скручивались в трубочку, залётные проверяющие из дивизии круглели глазами, женщины с непривычки приседали, а дети за забором узнавали много новых слов. Никаких повторов — репертуар обновляется еженедельно… На полковой вечерней заре, когда в жюри на трибуне был сплошь женсовет, первое место заняла самая заковыристая песня. Куда только подевались писклявость и разнобой?

…На строевой смотр комдив прибыл мрачнее тучи:

— Я сейчас «Полтиннику» поставил двойку! Если ты так же готов, скажи сразу и не отнимай времени!

— Полк готов, а как — давать оценку Вам.

Доклад, опрос, проверка, прохождение — пока всё нормально. Но точку ставит прохождение с песней. Бойцы превзошли сами себя. Строевые песни зазвучали свежо и мощно, с музыкой, присвистом и подголосками. Батальоны спели так, что похолодело внутри.

На разборе комдив удивил:

— Завтра строевой смотр повторить! Собрать сюда офицеров 350 полка — пусть послушают, как надо петь.

После этого полк собрал почти все кубки дивизии по боевой подготовке. Закон — плохой полк хорошо не споёт!

Десантный прыжок

Разные бывают прыжки с парашютом. Ознакомительный, учебно-тренировочный, спортивный, показательный, испытательный, наконец… Не всякий, правда, удостоится высокого звания: десантный.

Зима 1979 года в Литве выдалась на редкость: морозы за 30, снега от души и ветер «мама не горюй». Дороги переметало так, что междугородние автобусы застревали на полпути и отогревали пассажиров в близлежащих хуторах.

Но погода не отменяет программы боевой подготовки и ещё затемно в полку идёт подготовка к укладке. Каждый ротный пытается застолбить на плацу участок, где меньше дует, и расстелить там столы для укладки. Но, где меньше дует, там больше снега. Каких-то пару часов и плац чист, столы расстелены, купола получены. Куртки сложены на столах и бегом на завтрак. Ветер, только и ждал этого момента. Небольшой, но мощный порыв смешал в кучу столы, полотнища, куртки и всю остальную укладочную трехомудию. Оставшиеся на охране бойцы пытаются защитить улетающее ротное добро. Кто похитрее, пытаются это добро преумножить. Крик, мат, гвалт… Двое вцепились в одну куртку. В результате у одного — телогрейка без одного рукава, у другого один рукав и шикарная бархотка для чистки сапог, которая ещё секунду назад была воротником десантной куртки. У обоих носы красные, явно не только от мороза. Противотанковая батарея вернулась с завтрака первой, поэтому отбила своё добро у связистов с прибылью. Те мечутся по плацу, как голодные волки и высматривают, что где не так лежит.

Подтянувшиеся офицеры с грехом пополам развели враждующие стороны, разобрались с барахлом и приступили собственно к укладке. У разведчиков таких проблем не было (кто в полку в добром здравии полезет разбираться с разведчиками). Я до последнего искал повод, что бы не выходить из казармы на мороз, но прозвучала команда: «К первому этапу приступить!» Завертелась привычная работа. Главное не допустить, что бы осоловелые от мороза и ветра бойцы напутали что-нибудь в куполе. Что бы ветер не испортил работу, прижимаем купола к земле телами: грузики не держат.

Всё бы ничего, но в разведроте нет штатного ВДСника, приходится ждать, кто из полковых придёт и проверит. А они, важные, как удмурты, в синих лётных куртках на меху, в унтах и… с голыми руками, словно растягивали удовольствие и проверяли роты до первой ошибки. Потом что-то бросали про «дебильных инструкторов» и уходили в другую роту. Ожидания длились гораздо длиннее собственно выполнения этапа. Закончили работу ближе к ужину. Рожи у всех, как кирзовый сапог, только под носами на усах наросты из мелких сосулек. Ни одна ручка не хотела писать на таком морозе, поэтому паспорта и заместители (ура!) подписывали в казарме.

На следующий день — предпрыжковая подготовка. Два часа. Воздушно-десантный комплекс вмещает роту, в лучшем случае — две. Надо успеть до обеда. Наша очередь до завтрака с 6.00. Чтобы занятия начались в 6.00, вставать надо в 5.00. Погода не меняется. Только мороз усилился. Из тёплой казармы ныряем в морозную и ветреную ночь. Благо там не надо никого ждать и через два часа разгорячённые и красные возвращаемся в казарму.

В 9.00 полк на плацу. Все, до последнего свинаря. Начинается разбор, кто на прыжки, кто в наряд-караул, кто куда. Потом построение по-корабельно. Разбирались недолго, часов шесть, как раз до обеда. У НШ полка подполковника Романенко особо не попрыгаешь. Стоим и ждём. За наглость считается поднятый воротник куртки. Про мороз забыли, дал бы только перерыв до горшка добежать.

После обеда погрузка парашютов и выдвижение на железнодорожную станцию. Это на автомобиле Литву из конца в конец можно за три часа проехать, а на дизеле — местном аналоге электрички — мы до Кедайняя восемь часов пилили… Приехали как раз к 3 часам ночи. Выгрузили в чистом поле. Может, оно было и не совсем чистое, но во мраке ночи, снежной буре всё равно кроме спины впереди идущего ничего не было видно. Куда-то идём. В валенках и под десантурой всё взопрело. Через два часа объявили «привал» и, как бы вдогонку «завтрак». Вспоминаем, что в РД у нас по сухому пайку. Сошли с дороги, повалились в снег. Через 15 минут уже горел костерок, прикрываемый нашими телами, а среди разгорающихся щепок стояли 14 банок каши, со всего взвода по одной, в двух подкотельниках топился снег для чая. Бойцы где-то откопали фанерку, и я расположился на ней в готовности к перекусу. Появилось даже ощущение комфорта. Однако не долго музыка играла. Мы даже не успели открыть банки, как прозвучала команда «Строиться»! Обжигаясь, побросали банки в рюкзаки, вылили тёплую воду из подкотельников и пошагали дальше. Ещё через час вышли к аэродрому.

Разгрузка парашютов, проверка «в козлах», одевание, подгонка, построение и вот третий час буквой «зю» мы стоим под крыльями ИЛ-76 на диком ветру и морозе под 20. То, что когда-то взопрело, сейчас замёрзло и закорузло, затянутые подвесной системой конечности затекли и онемели, сопли примерзли к подбородку. Состояние амнезии. Мысль одна, скорее бы эти сталинские соколы запустили нас во внутрь самолёта. Прячась за спины друг друга, как пингвины в Антарктиде, засыпаем стоя.

Светает. Стали различимы силуэты других самолётов. Как будто из другого мира вдруг выныривает автобус и тормозит у нашего борта. В фуражках (!), ботиночках и брюках «об землю» из автобуса вышла пара лётчиков. От этих рафинированных военных интеллигентов пахло теплом, уютом и свежевыпитым кофе. Ёжась на ветру, один обращаясь к другому, но, говоря явно для нас, заметил:

— Какой идиот выдумал в такую погоду прыгать?

В голове мёрзлыми брызлами шевельнулась мысль:

— Кажется, эти суки не собираются запускать нас во внутрь.

Смекалка не подвела… Они даже сами не стали подниматься на борт. Сели в автобус и укатили. А с ними и последняя надежда на то, что ветер стихнет, установится погода, и мы прыгнем. Кто-то всесильный нажал на кнопку «Стоп», а потом закрутил всё назад: «Снять парашюты», «Погрузить в машины», «На станцию шагом марш»!

В дизеле, где не дуло и температура была плюсовая, через тридцать секунд стоял такой храп, что не слышно было перестука колёс. Амбре тоже не парфюмерного салона, но волновало это разве что местных железнодорожников. Вцепившись двумя руками в автоматы, бойцы спали в самых немыслимых позах.

Через день всё по-новому. Предпрыжковая, построение по-корабельно, дизель, аэродром. Погода та же. Результат тоже…

С третьего захода попали на борт ИЛ-76. Про себя решили: «Выйдем только на высоте не менее 600 метров. Не будет погоды, здесь подождём»! Вообще-то летунам параллельно, что возить, дрова или нас, но дрова никогда в жизни не смогут так заср…ть борт, как это могут сделать выспавшиеся десантники. Поэтому, наконец-то, наши цели совпали. «Пернатые» засуетились. Запели турбины, закрыли рампу, вырулили и….побежали. Толком заснуть не успели, как завыла сирена и рампу опять открыли.

Прыжок, безусловно, эмоции. Страх, восторг, острота ощущений, но самое главное: облегчение — наконец-то!!! Ещё только отделился, ещё и купола над головой нет, но прыжок уже есть! Всё, что было сделано, не зря! Про себя уже отметил — …47ой. «501…, 502…, 503… Кольцо… Есть купол»! Всё это на автомате, почти инстинктивно.

Смотрю вниз, кругом девственная белизна. Сиротливо к краю площадки прижался сборный пункт. Сколько могу, тяну к нему. Линия горизонта размыта. «Ловить» землю бесполезно. Плюхаюсь в сугроб по пояс. Купол, как пробку из бутылки, легко выдернул меня, и потащил. Пытаюсь забежать, не тут то было! Подтаскиваю парашют за нижние стропы, собираю в сумку. Закидываю на спину и вперёд на сборный пункт. Снег плотный, но наст не держит. Каждый шаг делаю по разделениям: вытаскиваю ногу, задираю до уровня пояса, ставлю, переношу центр тяжести на неё, приподнимаюсь, вытаскиваю другую ногу, проваливаюсь… Двадцатикилограммовый купол в сумке за спиной устойчивости явно не добавляет. Пройти надо 2–4 км, кому как повезёт. Вокруг изображают аистов на болоте мои разведчики, те, кому снег по пояс. Те, кому по грудь изображают ледоколы, прорубающие грудью же вековые торосы во льдах Арктики. Купол в сумке тащат за собой, как буксир на тросу. Через 100 метров, не смотря на мороз, мокрый как мышь. Снег в валенках, за пазухой, в карманах — везде! Где-то на горизонте маячит флаг сборного пункта. Ещё через 200 метров хочется упасть и умереть. Падаю на спину и смотрю, как очередной борт выпускает из своего чрева полсотни однополчан. Слышу, как они орут и радуются в воздухе. Ещё не знают, дурачки, что их ждёт внизу. Эта мысль как-то взбодрила меня. Ничего так не радует нашего человека, как новость, что у соседа корова сдохла. Мелочь, а приятно. Так, обретя душевный покой, встал и «рванул» дальше.

На сборный пункт прибыл часа через полтора, но всё равно одним из первых. Руководитель прыжков подполковник Тюрин что-то не к добру очень обрадовался моему появлению. Оказывается, эти «пернатые» таки развесили один корабль по соснам на краю площадки приземления и теперь все мобилизуются для снятия десантников с деревьев. Без купола, да на лыжах, легко! Надо было видеть глаза тех, кто всё ещё пробивался к сборному пункту, когда я с парой разведчиков легко и, как мне казалось, очень красиво катились в противоположную сторону. Первую «тушку на верёвочках» обнаружили на высоте метров пяти. Боец не мычал и не телился. Просто тихо висел и замерзал.

— Алё, гвардия! Живой?

— Так точно!

— А чё торчишь, как груша, сам не можешь спуститься?

— Не получается…

— Ща сделаем. Рви кольцо запаски! Отдай стропы!

А дальше не по учебнику мы ухватились за купол запасного и, действительно, как грушу стрясли бедолагу с сосны. Он ухнулся в снег, за ним пара сломанных нами веток. Тут главное не попасть под обвешанное разным железом стокилограммовое тельце.

— Цел? Сборный пункт по нашему следу, понял? Ну, давай, родной, теперь сам.

Другой боец оказался смышлёней и энергичней. Он уже спустился и ходил вокруг сосны, на которой остался висеть его купол. Он даже разделся и пытался залезть обратно на сосну, но метров до четырёх-пяти не было ни одной ветки… Он не скулил, а злился и искал выход. Уважаю. Когда увидел нас и особенно топор, глаза заблестели. Оставил ему одного разведчика с топором в помощь, а сам с другим пошёл искать дальше. Зимний день короток, надо было торопиться. Нашли ещё одного. Он застрял в промежуточной позе: раскачался и прилип к стволу, а выбраться полностью из подвесной системы не сумел. Теперь ни спуститься, ни в подвесной повисеть. Пришлось лезть к нему наверх и помочь расстегнуть ножные обхваты. Купол сняли уже в сумерках. Для очистки совести поорали ещё полчаса в лесу, но никто не откликнулся, и мы покатили на сборный пункт.

Полк собрался ближе к полуночи. Сколько выбросили, столько и пришли на сборный пункт, да и купола на месте. Зануды-ВДСники проверили приборы, кольца и стабилизирующие парашюты. Всё срослось.

Как песня, команда — «По машинам»! Заснули все ещё до первого оборота колеса. В полк прибыли к 4.15 Старшина повёл укладывать роту, а мы с Фаизом Рашитовым пошли досыпать в «чёрные» ДОСы. Устали, но настроение прекрасное, как после до конца выполненной непростой работы. А сделали-то что? Просто прыгнули. Но прыжок-то был — ДЕСАНТНЫЙ!!!

«Пятнадцатилетние капитаны»

Это была особая каста в полку. Они и держались как-то немного обособленно. Даже в бане. Я сунулся не в строчку, когда они парились, посидел секунд тридцать у самой двери и вылетел пулей — уши свернуло трубочкой. Они спустились с полатей и вывалили дружно из парилки минут через пятнадцать. Распаренные, с прилипшими листьями на узлах мышц, неторопливые и даже степенные. «Птенцы Маргелова», — сказал уважительно кто-то за спиной. Всем около сорока, все капитаны. Уже лет по пятнадцать. Все старше командира полка.

Я неоднократно задавал себе вопрос «почему» и не находил ответа. Службу знали, как никто. Пили не больше других. Методистами были такими, что многим заслуженным военным педагогам и не снилось. Мне надо было рассказывать и повторять, потеть и показывать, командовать и ругаться, а любой из них только бровью повёл — и всё вертелось как бы само собой.

Однажды комдив в колонне выдвигающегося на полигон взвода заметил дико невоенную штуковину и остановился. Штуковиной оказался огромный цветастый пляжный зонт. В тылу за огневым рубежом боец вбил колышек, развернул зонт, поставил походный столик, раскрыл стульчик, а на столе разложил популярные журналы. Капитан (из тех самых «пятнадцатилетних») что-то сказал солдатам, уселся на стульчик и стал их перелистывать. Бурля от праведного негодования, комдив вылез из машины и устремился к наглецу, готовый порвать его, как Тузик грелку. «Сниму, мля, разжалую, уволю»… Однако, будучи прежде всего командиром, обратил внимание на взвод. И залюбовался. Сержанты развели отделения по учебным точкам и в соответствии с новейшими рекомендациями отдела боевой подготовки штаба ВДВ стали обучать солдат. Чёткие команды, грамотные и быстрые действия солдат! Всё словно в показательном учебном фильме. Кажется, вокруг взвода и мухи строем летают. Молодой генерал видно не забыл свои молодые годы и то, чего стоит такая организация занятий. Он пожал читателю бульварной прессы руку и… удалился. А потом на разборе нам привёл капитана в пример.

От капитанов исходила какая-то магия. Бойцы говорили о них с придыханием и даже в третьем лице пытались называть на «вы». Я старался подсмотреть их секрет, но ничего не увидел. Понимание пришло с опытом. Их, грамотных и добросовестных, накрыла в войсках «волна озеленения», когда на вышестоящие должности стали назначать не подготовленных и достойных, а молодых и зелёных. Эти «калеки» (одна рука здесь, другая в Москве) и «позвоночники» быстро лезли вверх по служебной лестнице, а «неперспективные капитаны» несли на себе рутинную полковую ношу. Каблуками не щёлкали и не прогибались, и, наверное, поэтому авторитет имели у бойцов незыблемый. Начальство, чувствуя несправедливость, все же находило способ присвоить звание на одну ступень выше занимаемой должности. Слабое утешение. Они, сами того возможно не сознавая, служили для нас, молодых лейтенантов, эталоном отношения к службе. Конечно, и почудить они умели, как никто другой. Жаль, что с перевооружением полка на боевые машины их как-то незаметно поубирали со взводов.

Костя Северный, которого я сменил на взводе, ушёл в «наземные войска» и уже через год в Группе советских войск в Германии командовал каким-то «тяжёлым» батальоном. Причём так блестяще, что отзывы докатились до полка. Кто бы сомневался…

Угораздило мне с такими двумя капитанами попасть в карантин. Причём меня, как «дикорастущего» лейтенанта назначили командиром роты. А они командовали взводами. Что там командование замыслило, не знаю, но любой из них мог откомандовать ротой в карантине, не поднимаясь с койки. Понимаю, что дуться перед ними бесполезно, карантин для них семечки, а для меня девственно чистая страница, всё впервые. Даже, дурачок, попытался сторговать себе взводных помоложе, но начальник штаба полка только улыбнулся и благословил:

— Иди, командуй…

Сколько раз я его потом благодарил за это. Мои взводные никуда не бегали (они, мне кажется, вообще не бегали), но везде и всюду успевали первыми. На людях на «вы» и всегда «товарищ лейтенант», команду ротному подать, никаких проблем. Нюансы занятий, тренировок и всевозможных мероприятий знали на несколько ходов вперёд. Неоднократно я, вернувшись от комбата, отдавал наиценнейшие указания своим подчинённым и нарывался на то, что всё уже готово, ещё вчера и втрое против того, что я считал нужным сделать. Сержанты вокруг молодых, как квочки с цыплятами. Как-то само собой с первых и до последнего дня получилось, что рота стала лучшая в карантинном батальоне, хотя двумя другими ротами командовали майоры. Однако для меня эти два месяца вылились в один, непрерывный и очень сложный экзамен, где экзаменаторами выступали эти два пятнадцатилетних капитана.

Приходим ротой на стрельбу, а стрельбище занято. Сказать, что не май месяц, ничего не сказать. Скорее подойдёт, что в такую погоду даже плохой хозяин скотину пожалеет. Такой мороз и ветер хорошо наблюдать за плотно обклеенным двойным окошком, прижавшись коленями к горячей батарее, но никак не чистом поле.

— Ты — ротный, иди, разбирайся.

По тону понимаю, что у них-то такой фигни точно бы не получилось. Они же предлагали послать сначала на разведку обстановки бойца, а я упёрся «расписание, расписание»… Поднимаюсь на вышку. Там комбат подполковник Тюрин и командир роты конкурентов майор Сдобников.

— Товарищ подполковник, первая рота на стрельбу прибыла.

Комбат сидит в пол оборота, что-то пишет в ведомости и молчит, зато встревает Сдобников:

— Не видишь, лейтенант, моя рота ещё не закончила.

— Я вижу, товарищ майор, что ваше время истекло и пора освободить стрельбище.

— Ты как, лейтенант, со старшими разговариваешь?

— Вообще-то я — «товарищ лейтенант». Но, если на то пошло….майор, то здесь для меня кроме комбата старших нет. Ты… вы такой же ротный как и я.

Тюрин удивлённо повернулся в нашу сторону, Сдобников от такой борзости даже задохнулся. В миру-то[7] он был зам комбата, а я только год командиром взвода, правда, разведки, но это сути дела не меняло. У меня за спиной с ротой внизу мёрзли два капитана, и это придавало мне силы. Мы упёрлись в друг друга взглядами, не хватало самой малости, что бы сорваться на откровенное хамство.

— Успокойтесь, товарищи офицеры, — счёл нужным вмешаться в нашу практически светскую беседу Тюрин.

— Товарищ подполковник не должна рота из-за чужой неорганизованности напрасно мёрзнуть. Вы сами приказывали начинать стрельбу строго по расписанию…

— Ладно, иди, готовь точки. Через две смены начинают твои…

— Ну, что? — не питая особых иллюзий, встретили меня вопросом капитаны.

— Приступаем к занятиям. Через пять минут первая смена на огневой рубеж.

— С тебя рваный, — сказал один капитан другому.

— Наш пострел…,- начал было второй, но я оборвал:

— Не понял!

— Не мы так, о своём.

Оказалось, они поспорили, что меня, как молодого, сейчас пошлют далеко и надолго и были приятно удивлены. Я не стал признаваться, что, если бы не они, то, скорее всего, действительно, пошёл бы.

С того момента соседские ротные стали обращаться ко мне подчёркнуто на «вы», хотя и не оставляли попыток при каждом удобном случае уесть или подставить. Учили, так сказать. Как, впрочем, и мои капитаны, но делали они это не в пример чужим тактично и изобретательно. Что касается методики и боевой подготовки, их засады я преодолевал легко. Рассказать и показать мог не хуже. Но в хитросплетениях отношений своих, штабных, складских и полигонных я плавал мелко и неоднократно по какому-то пустяку нарезал по несколько кругов, пока не догадывался спросить совета у капитана. Тогда любой из них либо сам брался и легко и непринуждённо решал проблему, либо давал совет, который, казалось, лежал на поверхности, а я его в упор не видел. Так, что со своими бойцами я тоже проходил курс молодого ротного. При чём даже тогда, когда бойцы спали.

Однажды вечером в комнате офицерского общежития меня ждала уже привычная картина: мои капитаны со старшиной играли в карты. Я вернулся из расположения последним, проверив конспекты у сержантов, отбив роту и заинструктировав до смерти наряд. Честно отработал свой командирский понедельник. В комнате всё выглядело очень интеллигентно, камерный полумрак, карты кладутся тихо, берутся аккуратно. У всех рукава закатаны, табуретка застелена газетой. Никакого курения, мата, выкриков. У них, когда карты на руках, казалось, вообще никаких эмоций не присутствовало. Разделся, подхожу.

— Играете, товарищ лейтенант? — спрашивает прапорщик Буре.

— В дурака могу…

— Это для колхозников. Хотите, научим в настоящую офицерскую игру.

— Я слышал, что офицерская — это преф.[8]

— Настоящая — только храп, присаживайтесь. — Правила просты и понятны. Четыре карты на руках, можешь поменять из колоды хоть все четыре, сдающий последними тремя картами по очереди, пока кто-то не захрапит, обозначает козырь. Можешь взять две взятки — тогда играй, это «храп», можешь взять одну — помогай.

— А если не взял?

— Тогда помогающий ставит банк, а храпующий удваивает его.

— Вроде просто…

— И я говорю… Попробуете?

— Дровишки почём?

— По двадцать копеек, но для вас можно снизить ставку до пяти.

— Э, где наше не пропадало!

Почему-то капитаны, присутствующие при разговоре, делали вид, что это их касается постольку поскольку, в разговор не вмешивались, а только как-то загадочно переглядывались. Один тщательно перетасовывал карты, другой внимательно рассматривал ногти.

Я полез в карман, достал мелочь и сложил её кучкой на своём краю табуретки.

— Первый раз играем в открытую, — Буре артистично разбросал карты и на высоком методическом уровне, чего я раньше в нём не замечал, стал показывать, кто в данной раздаче может играть, кто помогать, как будет проходить сам розыгрыш и чем завершиться сдача.

Я уже всё давно понял и меня стал разбирать зуд азарта. Поехали, что ли? И вот, мои пять копеек на кону и четыре карты в руках.

— Карты к орденам, — впервые подал голос один из капитанов, когда я слишком далеко отвёл руку с картами от себя. — Пас.

— Храп, — подал голос другой.

— Помогаю, — это старшина.

Все трое посмотрели на меня. Мне хотелось показать кому-то свои карты, что бы подтвердить правильность решения, но, во-первых, все были в игре, а, во-вторых, процесс рассказа закончился, пора самому.

— Помогаю, — выдохнул я, как будто на кону была минимум корова.

«Пролетел» храпующий, а мне досталось две взятки, и я гордо присовокупил к своей мелочи два пятачка. Дальше — больше. Незаметно на кону появились рубли, я несколько раз удачно «храпел», потом также успешно «помог» и вот у меня уже мелочь громоздится на небольшой стопке из рублей и трюльников. Я нагло прикидывал, что могу себе позволить не экономить в офицерской столовой, а, если так и дальше пойдёт, то…

— Похоже, командир нас развёл, как лохов. Не может быть, что первый раз так играет, — обратился один капитан к другому, как будто меня здесь не было.

— Красиво нас всех обыграл, — подтвердил другой.

Меня буквально распирало от гордости. Заслужить такую оценку от этих мужиков — дорого стоит. Банк тем временем взлетел до 36 рублей. У меня на руках не карта, а лом! Молюсь, чтобы выпал нужный козырь, и он приходит!

— Храп, — говорю я и стараюсь изобразить на лице полное равнодушие.

Всё! Туз, дама, десять в козырях и левый туз! Верняк!!! Только бы были желающие помочь, сейчас всех посажу.

— Помогу, — говорит Буре.

— И я помогу, — вступает капитан.

— Меняйте, — говорю, — я не буду.

Они сменили по три карты, мне их было жалко. Я попёр, как баран на новые ворота. Вышел с козырного туза. Оба сбросили по малке. И тут я совершил рАковую ошибку и пошёл с козырной дамы. Буре её прихлопнул королём и вышел на встречу с козырного валета. Плакала моя десятка! Но что ещё было обидней, он потом пошёл с семёрки, которую десяткой(!) забрал капитан, а мой левый туз оказался не у дел. Да уж, фурор был полный. Правда, фанфары молчали, а меня прошиб холодный пот. Пока я растерянный думал, что по закону вероятности такой расклад практически невозможен, лазил по карманам и вытрясал на кон, всё, что у меня было до копейки, мои партнёры, сокрушались, как мог я с такой картой так опрометчиво зайти. Стоит ли говорить, что в следующую раздачу мне не пришло ничего, и мои 72[9] рубля благополучно перекочевали в карманы партнёров.

— Продолжим, — спросил Буре и подтянул рукав тельняшки, а я впервые рассмотрел выколотые на внутренней стороне его предплечья три туза.

— Спасибо, думаю, для первого раза достаточно.

— Вы не расстраивайтесь, товарищ лейтенант, без проигрыша учебы не бывает. Зато запомните надолго, — продолжил меня успокаивать старшина, при этом тасуя одной рукой колоду.

Капитаны сидели молча и всем своим видом показывали, что совершенно случайно оказались невольными свидетелями того, как их командир опростоволосился. Урок я усвоил. Запомнил на всю жизнь. Я проиграл все деньги, которые взял на питание, всё, что получил за прыжки и даже неприкосновенную заначку. До дома 90 км и отпустят не скоро. Предложение одолжить немного денег гордо отверг. Пришлось освободить старшину от обязанности водить роту в столовую и самому регулярно проверять качество подаваемой пищи моим молодым бойцам. Две недели подряд. С тех пор на деньги играл только с теми, кого хорошо знал и только ради время убить. На предложения со стороны всегда отвечал:

— Мне мама с незнакомыми дядями на деньги играть не разрешает.

Да уж. У моих капитанов было, чему поучиться. К их чести должен сказать, что после этого случая у нас в комнате появился чай и печенье и, пролетев с ужином, я имел возможность придушить голод стаканом-другим сладкого чая.

Отыгрался я через неделю. Не в карты.

Один из капитанов добыл или получил на складе новую офицерскую шапку. До этого самая новая была у меня. Он стал регулярно класть на полку свою два раза надёванную шапку рядом с моей и минут пять после этого ходил и цакал языком, мол, какая у него красивая шапка, какой у неё необыкновенный отлив и до чего в ней тепло на улице. Я молчал, поэтому он ненароком подключал другого капитана и они дуэтом превозносили достоинства новой шапки и выражали сочувствия всем, у кого такой нет. «Все», кроме них самих, был только я. Хорошо зная, что, подав голос, только утрою поток красноречия, старательно делал вид, что меня это не касается.

Расплата наступила на третий день. Молодёжь прыгала из АН-2. Каждый командир выпускал свой взвод. Поскольку в самолет больше одного отделения не загрузить, командиру взвода приходилось взлетать три раза, а выпрыгивать только раз. Естественно, чего подвязывать шапку, если выпрыгивать не собираешься. Так же естественно, если два раза не подвязал, то и на третий точно забудешь. В общем, выпрыгнули капитан и бесподобная шапка вместе, а приземлялись под вопль капитана про какую-то мать раздельно. А морозец стоял не то, чтобы очень, но где-то под двадцать! На сборный пункт капитан прискакал разгорячённый, с задранным воротником куртки и очень озабоченный. Бросил парашют, собрал сержантов и прыгнувших бойцов роты, развернул в боевой порядок и повёл в атаку на коварного врага. Слышу, комбат выговаривает Сдобникову:

— Вон, видишь, у Осипенко люди не стоят толпой, как у тебя, а отрабатывают развёртывание в боевой порядок. Давай и ты займись, а то обморозишь людей на хрен.

Сдобников посмотрел на меня, как на карьериста на ходу режущего подмётки, и пошёл строить свою роту. Я уже знал причину столь ревностного отношения к занятиям на площадке приземления, прорезавшегося у моего взводного, помалкивал и с нетерпением ждал результата. Однако рота в дальнем углу площадки вновь и вновь, меняя направления, заходила на невидимого врага. Вернулись через час, мокрые, но не могу сказать, что счастливые. Голова капитана была обмотан шарфом. Понятно, уши не казённые. Старшина одолжил у кого-то из карданов[10] довольно потёртую, местами со следами смазки шапку и протянул её капитану. Тот безропотно одел и попытался смыться. Но тут срочно мне засвербило заслушать доклады командиров взводов о выполнении прыжков и сборе личного состава. Короче, я не мог допустить, чтобы наши две шапки не оказались вместе, и встреча состоялась.

— Ой, что случилось с нашей бесподобной, мутоновой, с необыкновенным отливом, — спросил я после доклада, поправляя на голове свою шапку.

— Поменялся с бойцом, дал в отпуск съездить, пусть родителей порадует, — не моргнув глазом, соврал взводный.

— А что так срочно?

— Сегодня уезжает, земляк, стыдно в такой позорной…

— Похвально. А что, если не секрет, рота в углу площадки искала?

— Так ничего, просто чтоб не застоялись…

Так и не дал, блин, на людях поддеть. Но в общежитии я находил его шапку, клал рядом со своей и отводил душу по полной. Пожалуй, это был единственный случай, когда мне удалось уесть пятнадцатилетнего капитана. Наоборот было гораздо чаще, но я не обижался. Хотя их уроки и стоили дорого, но они того стоили.

Ценный подарок

В который раз разведрота — единственное отличное подразделение в полку. У меня — третий год отличный взвод. Закончилось подведение итогов. Ротный капитан Ромашка прорывается к президиуму и бросает на стол перед командиром полка только что вручённые шахматы и говорит:

— Если вы не поощряете моих солдат, то и мне ваш подарок не нужен.

Я молча кладу рядом свой ценный подарок — набор авторучек.

— В чём дело? — КэП[11] переводит взгляд с командира разведроты на начальника штаба полка. Меня он просто не замечает.

— Проверку сдавала рота, а вместо двенадцати человек поощрили нас двоих. Это несправедливо. Разрешите идти?

В ВДВ на должности командира полка дураков не держат, поэтому реакция была моментальной:

— Вы, товарищ старший лейтенант, останьтесь, — это к ротному, — а вы, — это ко мне, — через полчаса постройте роту в расположении.

Через полчаса в роту прибыла делегация во главе с командиром полка. За ним шли начальник штаба, замполит и начальник разведки, все красные, как только что из парилки. Гвардии подполковник Рыбкин поздравил и поблагодарил разведчиков, извинился за накладку и приказал начальнику штаба по-новому зачитать приказ о поощрении. Все, на кого мы подавали, получили свои благодарности, грамоты, звания и отпуска. Получили и мы свои ценные подарки, но уже под одобрительный гул роты. «Служим Советскому Союзу!»

Сосисочный фарш

Полковые учения — это событие года и я не собирался отсиживаться в пункте постоянной дислокации вместе со свинарями и прикрываться справочкой об освобождении. Однако беда пришла, откуда не ждали. Начмед майор Бабичев, добрейшая душа, как коршун накинулся на меня и буквально у трапа ИЛ-76 содрал парашют.

— Ты что, хочешь расползтись в воздухе? У тебя швы ещё живые!!! — орал он мне на ухо, пытаясь перекричать рёв турбин. При этом недвусмысленно вцепился в кольцо запасного, давая понять, что будет его следующим шагом. И я, как телок на поводке, позволил вывести себя из корабля пред светлы очи начальника штаба полка.

— Поедешь колонной! — без шансов на возражения отрезал подполковник Сыромятников.

Что для ИЛ-76 сорок минут, для колонны «хозов-мозов» шесть часов. На учения я попал глубокой ночью. Уже порядком издёрганные начальник разведки и командир разведроты встретили меня, не скрывая раздражения.

— Где ты шляешься? — было самое мягкое, что я услышал в начале разговора. — Бери взвод и дуй на этот рубеж. Оттуда возможен подход резервов противника. Проверить и доложить!

Я прикинул по карте — по прямой через лес — километров пятнадцать. До срока три часа. Успею.

Взвод сиротливо жался к штабной палатке. Нудный осенний дождь не прекращался с момента выброски. Нарочито бодрым голосом я подозвал сержантов, положил на землю карту и на неё компас. В тусклом свете фонарика стрелка вяло крутилась по кругу и не собиралась ни на что указывать. Компас одного из сержантов издевательски повторил эти пируэты. Отошли от палатки на 50 метров — та же картина. Вспоминаю, как расположена палатка, как на столе лежала карта начальника разведки и… указываю направление марш броска. Дозор привычно рванул во мрак ночи, а взвод засопел следом. Два часа бега в кромешном мраке по лесу с полной выкладкой. Лучше бы меня Бабичев освободил от этого!

Всё бы ничего, но, как ту японскую певичку Ясука, меня одолевало сомнение: «А тому ли я дала?» То есть, туда ли мы поспешаем? Бойцы не сомневались, но сержанты-то видели, каким компасом я ориентировал карту на местности. Когда вышли к реке, объявил привал. Двух бойцов послал вверх и вниз по течению. Вообще-то по карте был ручей и через него пешеходный мосток. Какова же была радость, когда один из разведчиков вернулся и доложил:

— Мост не мост, а поручни из воды торчат!

Видать, это дождь превратил ручей в реку. За 12 километров от намеченной точки мы отклонились на каких-то 50 метров!!! Я на радостях продлил привал и разрешил перекусить. Банка сосисочного фарша с галетой и холодной водичкой была как раз вовремя.

Ефрейтор Кондрашов, дзюдоист, КМС, бесцеремонно отодвинул меня, когда я попытался первым перейти по мосту через реку. Держась за поручни, он уверенно перешёл на тот берег. За ним взвод. Привязавшись по карте к мосту, вышли на заданный рубеж. Залегли, замаскировались, доложили. Забрезжил рассвет. Смотрю, мне опять передают открытую банку сосисочного фарша и галету.

— Кто давал команду жрать? — была первая реакция. — Да и свой сосисочный фарш я уже съел.

— Мы не едим, — ответил сержант. — А вам надо по чуть-чуть, но часто.

Вообще-то мне что-то подобное говорили в госпитале при выписке, но я-то бойцам ничего не рассказывал. Откуда они узнали? С тех пор на каждом привале мне молча совали открытую банку сосисочного фарша с галетой. А ведь это было самое вкусное в нашем десантном сухпае и бойцы его всегда съедали первым.

Три дня мы воевали в «тылу противника» и все эти три дня не прекращался дождь. Нам, разведчикам не давали покоя ни днём, ни ночью. Но в короткие минуты отдыха бойцы неизменно стелили для меня сухую плащ-палатку и передавали открытую банку сосисочного фарша. В какой-то момент мне даже показалось, что они смотрят на меня по-другому, не как на командира, а как на пациента, что ли. Я и сам другими глазами взглянул на свой взвод. Что-то очень важное в бойцах я раньше не рассмотрел.

Через неделю после учений меня назначили заместителем командира разведроты. Прощаясь со взводом, я почувствовал, что оставляю с ним частичку своей жизни.

Водосточная труба

Зимы конца семидесятых в Литве отличались сибирскими морозами и обильными снегопадами. Четвёртый час соревнуемся с ветром, кто быстрее: мы откопаем от снега старые ямы или он завалит их снегом по-новому. Первая локальная победа: очистили от снега, накрыли одну яму палаткой и даже затопили печку. Внутри, по сравнению с тем, что воет снаружи, Африка.

Как заместитель командира разведывательной роты пытаюсь с писарем разобраться с расписанием занятий. Тихо радуюсь, что у меня в палатке есть законное дело. Вместе с зарядом ветра и снега вваливается ротный Валера Плавский:

— Пойди, разберись в управлении роты, почему-то не хватает колен для печки.

Точно, управленцы стоят, руки развели и хлопают глазами. Палатку и печку поставили, а трубы как ветром сдуло.

— На смотре же всё было! Когда проср…ли?

— Да мы, да нас…

Ну, блин, детский сад. Явно капсукасские разведчики «спионерили». Эти бедовые, что украсть — золотые руки!

— Где я вам в лесу найду трубы для дымохода?

Пришлось отдать от второй офицерской палатки.

Когда взводные убедились, что подчинённые разместились, готовы к ночёвке, и пришли к своей палатке, рядом с печкой валялось одно жестяное звено для дымохода, да и то перееханное машиной. Я предупредил расспросы догматом из КВС:[12]

— Сначала надо о людях позаботиться!

— А мы тебе кто? — ехидно интересуется командир второго взвода лейтенант Рашитов.

Да и стандартная буржуйка досталась с треснувшей крышкой. Внутри палатки — минус тридцать, только что не дует.

— Ну, Васильевич, большое тебе человеческое спасибо!..

Поняв, что с заботой о людях получился перебор, молча побрел проверять, что у соседей лежит не так. И нашёл. Даже воровать не пришлось. Каунасские разведчики по-барски разрешили

— Бери!

Клондайк, Эльдорадо!!! Полмашины водосточных труб, оцинкованных и покрашенных, прямых и с уголками. Чуть потолще стандартных, но кто дарёному коню смотрит в зубы?

— Обживёмся — заходите, — схватил охапку труб и убежал.

Через полчаса из палатки командиров взводов торчала самая длинная и толстая труба, и из неё валил дым. Однако не весь. Часть через треснувшую крышку валила во внутрь палатки. Ротный позвал к себе, но я из чувства солидарности остался со взводными. Спали не раздеваясь. Пока ноги обгорали у самой печки, голова примерзала к палатке. Ближе к утру вообще встали и подсели к печке. Импровизированный совет, состоящий из закопченных красноглазых и невыспавшихся офицеров, решил:

— Это полная фигня. Надо что-то делать. Второй взвод на занятиях берём на себя, а Фаиз к вечеру делает новую печку.

И сделал. С инженерным-то образованием и не сварганить печку! Нашёл на полигоне пустую, как ему показалось, бочку, нарисовал на ней две дверки, определил, где колосники, где дымоотвод и поехал на близлежащую МТС. Подкупил двумя сигнальными ракетами местного сварщика и показал, что и где резать. И всё бы ничего, но из-под чего на полигоне валяются бочки? Правильно, из-под напалма! Хоть наш напалм и отличается от американского тем, что тот трудно потушить, а наш трудно поджечь, но сварщику это в конце концов удалось. Что-то внутри бочки забулькало, потом загорелось, задымило, потом заревело и через пробку стало вырываться наружу пламя, как при старте межконтинентальной ракеты. Литовцы побросали горелки, ключи и кувалды попадали, как при артиллерийском обстреле. Наконец бочка сорвалась с места и, подчиняясь одной ей ведомым законам баллистики, начала громить всё, что попадалось на её пути. Эх, догадаться бы заранее приварить пару стабилизаторов, она бы точно ушла на орбиту. Растопив во дворе половину снега и разгромив всё, что нелёгкая занесла в это утро туда, бочка минут через пятнадцать угомонилась, забившись под забор. Под страхом расстрела литовцы отказались к ней подходить. Фаизу пришлось применить недюжинные задатки дипломата, что бы всё-таки уговорить сварщика довести дело до конца.

Вернувшись с занятий, мы застали Рашитова в момент растопки своего инженерного чуда. Однако чудо нещадно дымило и не хотело разгораться. Вторая ночь прошла ещё хуже первой. Утром «совет красноглазых» постановил:

— Дымоотвод слабоват. Езжай, вваривай потолще!

В палатку мы ввалились перед обедом, никаких особых иллюзий не питая. И что мы видим? В палатке чистый воздух, Фаиз в одном тельнике инструктирует истопника. Углы палатки оттаяли и уже обсохли. Наши задубелые на морозе рожи сами по себе расплылись в улыбках.

— Фаиз, срочно патентуй размеры своего изобретения. Будем продавать за бешеные бабки!

Третью ночь мы спали раздевшись, под простынями. За бортом -37, в палатке не мерили, но, кроме тельников, ничего не надевали. А над палаткой гордо дымила водосточная труба, которая ещё три дня назад, выполняла совсем другую работу.

Аэродром

Захват аэродромов — одна из важнейших задач десанта. В теории всё просто и понятно. Гораздо смешнее всё на практике. Вот уже третью неделю просто «ухохатываемся» на реальном аэродроме в учебном центре Казлу-Руда. Огонь, медицина и тактика. Физическая, как попутная тренировка. По 10–12 часов в день. И в ночь тоже. Четыре разведотряда, по две роты в каждом, готовятся к захвату аэродромов. Огонь и медицина, понятно. Стрельба со всех видов оружия ежедневно, днём и ночью. Вместо отдыха накладываем себе и друг другу жгуты и повязки.

А тактика выглядит так: пять-шесть ГАЗ-66 идут по ВПП[13] со скоростью 60–70 км/ч, изображают приземлившийся, но не затормозивший до конца борт. В полной амуниции, но без парашютов вываливаем на бетонку. Включается секундомер. У каждого свой норматив. У меня три минуты на захват КДП.[14] Задача не просто захватить, а не дать персоналу вырубить, что бы то ни было из систем жизнеобеспечения аэродрома. Батарею прикрытия нейтрализует взвод Коли Игнатова. В паре со мной действует рота Юры Ковязина. На нём ближний привод и караульноё помещение. Зачёт по последнему.

Ближе к финишу тренировки стали проводить без предупреждения реальной обслуги аэродрома. Вылетаю на купол КДП, боец благим матом орёт «Лежать!!!» и в какие-то секунды укладываем всех носами в пол. Полоса горит, а сигнала «Тревога» — нет. Порядок. Кто дёргается, прижимаем коленом. Какой бес занес лётного генерала на КДП в этот час, не знаю, но дёргался он больше всех. Естественно и прижимали его более тщательно и жёстко. Погон на куртке нет, а лампасы рассмотрели уже потом, после команды «Отбой!».

— Вы что, совсем охренели?

— Никак нет, товарищ генерал. У нас боевая задача, простите, не до субординации.

Смотрю, один боец не на своём месте. У него более чем конкретная задача в помещении связи, а он за моей спиной вертится. Вваливается какой-то майор, пышущий гневом, со свежим фингалом под глазом, и пытается через меня достать кулаком бойца. Как могу, оттираю майора от двери и даю возможность солдату вышмыгнуть наружу. Узнаю подробности: майор из свиты генерала проверял работу связистов и нырять мордой в землю категорически отказался. К тому же преимущество в две весовые категории, да и звание… А у бойца — задача. Хорошо, хоть девочки из столовой не видели. Майор с удовольствием переключился на меня. Вмешался генерал, пообещал мне Кузькину мать и удалился, майор за ним. Местные летуны уже привыкли к нашим внезапным вторжениям и подхихикивали в кулак над проверяющими. Эту категорию везде одинаково «любят» — и в ВДВ, и в авиации.

На разборе заместитель командира дивизии полковник Пикаускас только спросил:

— Как норматив?

— Две сорок восемь.

— Молодец!

И всё.

В заключение посетили аэродромы, наиболее похожие на те, что предстоит захватывать. Всё типовое, но у каждого свои особенности. Заходим в одно из технических помещений КДП. Там орудует солдатик: метр пятьдесят в прыжке и весом килограммов сорок в сапогах. Шея торчит из кителя, как карандаш из стакана.

— Что можешь сделать, чтобы навредить, — спрашиваю.

— Вот этот блок вытащить, вот этот тумблер включить…

— Запомнили, — это я уже к своим, ответственным за это помещение двум разведчикам по метр восемьдесят, здоровых, обвешанных железом.

— А что ещё?

— Могу… оказать сопротивление!

Громче всех заржали сопровождавшие нас летуны. А зря. Молодец, боец!

Афганские аэродромы взяли без нас. А в Польше Ярузельский сам ввёл военное положение и разобрался с «Солидарностью». Но мастерство, как говорится, не пропивается и в карты не проигрывается.

Регби

«Регби — национальный вид спорта десантника». Этот лозунг решили претворить в жизнь на разведывательном выходе. Ни поля, ни инвентаря, ни правил — ничего, кроме желания иметь здоровых, быстрых и выносливых солдат.

Заместитель командира дивизии, красавец и умница полковник Пикаускас, решил все проблемы просто. Нашёл глубокий овраг, по двум его обрывистым краям обозначил ворота, за ними построил Алитусскую и Каунасскую разведроты. Задача: занести мяч в ворота противника. Мы не успели даже распределить роли, как он свистнул и запулил обыкновенный футбольный мяч в овраг. Две роты схлестнулись на его дне. Почти моментально брызнула кровь. Мяч метался по дну оврага между сцепившимися разведчиками. Откровенной драки нет, но каждый старается, чтобы его оппонент уже больше не поднялся и не путался под ногами. Никакого крика, сопение и приглушенный мат. Появляются какие-то проблески тактики. Владеющего мячом атакуют двое. Хрясь — и он уже покатился вниз. Ничего личного…

Двое наших коршунами налетели на моего визави из Каунаса, «ихнего» заместителя командира роты. Скатившись на дно, он раскидал их, как щенков, с таким остервенением, как будто он не мяча лишился, а минимум кто-то покусился на его офицерскую честь. Всё же мастер спорта по самбо! Как раненый медведь, крутит головой, высматривая очередную жертву.

С каждой минутой число активных участников ристалища сокращается. Кто-то попарно выясняет, чья рота круче. Кто-то просто сидит и трясёт башкой, пытаясь прийти в себя. Кто-то медленно, как рыба на суше, открывает и закрывает рот.

Я успел отбросить мяч своим, но две туши, по центнеру тренированной говядины в каждой, уже были в полёте. Зря я отвлёкся и посмотрел, долетел ли мяч. Хрясь! — и небо для меня закрылось, а солнце погасло. Пока катимся вниз, получаю увесистый хук по печени. Вырваться удалось, когда на мне остался один. Вытирая кровоподтёк под глазом и выплёвывая песок, пытаюсь единственным здоровым глазом оценить обстановку или хотя бы увидеть, где мяч. Какой-то шустрик засунул мяч под тельняшку и, как беременная, но очень шустрая женщина, на четвереньках царапается по обрыву к нашим незащищённым воротам. Отпускаю оппонента, бросаюсь к «живчику» и успеваю достать только до щиколотки. Он кричит и, оставляя борозды от пальцев на песке, всё же улетает на дно оврага. Мне же опять «выключают свет». Скатываюсь вслед за шустриком. Слышится откровенный хруст. На мне вперемежку свои, бросившиеся на выручку, и чужие. Кому-то всё же удалось затащить «мелкого» с мячом под нашу кучу малу и наступила патовая ситуация. Верхние не хотят с нас слазить, а нижние не могут даже пошевелиться. Контрреволюция какая-то! В самом низу становится трудно дышать.

Говорят, что раздался свисток, я лично ничего не слышал. Пикаускас объявил ничью и приказал подсчитать потери. Живы были все, два подозрения на перелом челюсти и один — рёбер. У соседей счёт приблизительно такой же. Фингалы, зубы и кровоподтёки в счёт не шли. Здоровей от этой встречи мы не стали, но качаться и бегать стали так, как будто от этого зависел вопрос жизни или смерти. А бойцы из соседней роты не только молодцевато отдавали честь, но здоровались и улыбались, как старому знакомцу. Солдаты же при встрече между собой обнимались, как братья, чего раньше мне наблюдать не приходилось. А всего-то один раз сыграли в «регби»!

Проверка

Проверка командующего ВДВ — это событие. Расписание составлено — хуже не придумаешь. «Москвичи» буквально рвали проверяемые подразделения. Политическая, физическая, специальная подготовка — всё проходное. А вот проверка по огневой это серьёзно. После огневой сразу шла проверка состояния ракетно-артиллерийского вооружения. Засада… У разведчиков и так оружие постоянно в работе, поэтому затёрто, поцарапано и не выглядит, как только что со склада, не то, что в «курковых» ротах. А тут, на огневой, мы его ещё дополнительно уделали. Спасти могла только идеальная чистота. Естественно, всю ночь чистили.

До этого ночь, а потом день стреляли. По два упражнения из боевых машин и из стрелкового оружия. Крутимся, как блохи на кончике шила. Без перестрела и натяга идём на «отлично». Огневики со штаба ВДВ удивлены. Один даже залез со мной в машину и прокатился упражнение от начала и до конца. Сказал «молодца» и пожал руку.

В самом конце проверки по огневой недавний выпускник разведывательного факультета Академии Фрунзе майор Поповских решил вне плана дополнительно проверить метание гранаты в наступлении. Надо значит надо. Организовали точку, дали проверяющему списки и табурет, и завертелась работа. На «москвича» приятно смотреть. ЦеПковская фуражка, новая шинель и шитые на заказ сапоги. Просто картинка. И ведёт себя достойно: никакой «пурги», голос не повышает, доброжелателен. Бойцы, прикрывая самое ценное противогазом, орут дурными голосами «Ура!» и бегут в атаку вслед за брошенной гранатой. В квадрат попадают, всё нормально.

Так было… пока на огневой рубеж не вышел рядовой Тубис. Не знаю, что там у него переклинило, но он с таким остервенением дёрнул кольцо, что оно осталось в руках, а вот граната полетела в противоположную сторону, и упала как раз перед проверяющим. Бойцы мою команду «Ложись»! выполнили сразу и охотно. Мелькнула даже злорадная мысль о том, как будет выглядеть представитель командующего в осенней грязи в новой шинели. Но он-то как раз падать не торопился. Более того, встал, одел табурет на руку и в последнее мгновение перед взрывом присел, закрывшись импровизированным щитом. Вот это да! Мы только рты открыли. Добил он нас через пару секунд, когда брезгливо смахнул перчаткой вонзившиеся осколки, сел на табурет и спросил:

— Фамилия? Тубис? Оценка — «два». Следующий.

Мне даже расхотелось орать на солдата, где и когда мы могли бы вот так запросто получить такой урок самообладания.

Оно как раз понадобилось мне на следующее утро. После чистки оружия, которая завершилась в 6:00, я буквально на час ушёл домой привести себя в порядок и позавтракать. Возвращаюсь в роту и замечаю нездоровый ажиотаж вокруг полкового медицинского пункта. Двоих с разбитыми носами под руки заводят вовнутрь. Мелькают белые халаты, вокруг кружат «политрабочие». Какое-то нехорошее предчувствие холодом вошло в живот. И не зря. При входе в столовую, оказалось, рота столкнулась с выходящей ротой 1-го батальона. То ли с недосыпу (две ночи на ногах), то ли с дурного ухарства разведчики кулаками расчистили себе дорогу. Всё, блин, сдали проверку. Сейчас начнётся…

Построил роту и задал единственный вопрос:

— Чья работа?

Выходит «годок», которого, отмазывая от стрельбы за никчемность, я поставил в наряд. Вот зараза! Как же у меня чесались руки! Но, вспомнив урок самообладания, только сказал:

— Всё, бойцы, дальше можно не уси…ться. Он за нас уже проверку сдал.

Не знаю, то ли потому, что челюсти уцелели, то ли потому, что пострадавшие были «дедами», то ли КэП вступился, но публичной выволочки мне удалось избежать. За проверку роте сняли балл и поставили «хорошо». И то хлеб…

Получка

За талант солдату можно многое простить. Но Сереге Ильиных и прощать-то по большому счёту нечего было. Бегал-стрелял не хуже других, тих и безотказен, а рисовал великолепно. Сатирическая газета, которую он оформлял, была знаменита на всю дивизию. Солдаты узнавали себя в дружеских шаржах, надрывали животы и с нетерпением ждали следующих выпусков. Я даже расстроился, когда на него пришёл приказ об увольнении.

Сидим с командирами взводов в канцелярии, разговариваем о жизни. Ждём получку. Вспомнили о Серёге. Куда он теперь. Детдомовский, круглый сирота, всё его имущество на нём.

— Давайте, говорю, скинемся и купим парню часы на память

— Если по «чирику», то можно хорошие найти, — поддержал Коля Игнатов.

Вдруг стук в дверь, заходит «Космос» — старшина из срочников, с ним два замкомвзвода.

— Товарищ старший лейтенант, — это ко мне, — мы вот пришли сказать, что рота решила всю получку отдать Ильиных.

Мы с офицерами только переглянулись. Какая-то телепатия!

— Как это «рота решила»? А если кто не может?

— Нет, все и до копейки. Месяц обойдёмся без булдыря.[15]

Отправляю Ильиных с какими-то бумагами в медицинский пункт, а сам строю роту.

— Это правда? Может кому-то не обойтись, не всем же родители присылают?

Нет, и всё! У меня ком к горлу. И это мои оторвяги, за которыми глаз да глаз и которым сам чёрт не брат, смотрят прямо в душу и как бы говорят: «Ну, как ты не понимаешь»… Да понимаю я всё, только от вас не ждал.

Прибежал Ильиных, просится в строй. Объявляю ему решение роты и вручаю пакет с деньгами.

— От офицеров подарок получишь позже, а от меня вот тебе увольнительная на трое суток, пойди, купи себе, что надо из одежды и вообще…

Смотрю, у парня слёзы на глазах. Сам, еле сдерживаясь, шмыгнул в канцелярию.

Через неделю первые «дембеля» пришли прощаться. Пока слова, благодарности-пожелания, Серёга Ильиных, стоявший чуть сзади, нет-нет, да и посмотрит себе на руку, словно лишний раз хотел убедиться, что часы на месте.

Где ты? Как сложилась твоя жизнь, солдат?

Инспекция

Мне эти двое сразу не понравились. Уж больно лощёными они выглядели. То, что форма с иголочки, и фуражки шиты на заказ — еще туда-сюда, а вот кожа, как у младенцев — это было слишком. А я даже с мылом не мог убрать грязь, которая, кажется, забилась в ходе ночного вождения и марша с танкодрома в парк под мою задубелую, как кирзовый сапог, кожу.

Стою, помятый и не выспавшийся, буквой «зю» у входа в роту, отчищаю щёткой грязь с сапог. Механики выгружают из ГАЗ-66 барахло в кладовку. Быстренько приводим себя в порядок — и в столовую, старшина держит для нас завтрак. Рота давно поела и под руководством взводных занимается в спортзале.

Боковым зрением вижу полковника и подполковника в красных фуражках с общевойсковыми эмблемами, идущих в сторону нашей казармы. Может, к связистам? Последняя надежда рухнула, когда они прямой наводкой направились в расположение разведроты. Слышу, как орёт дневальный, как докладывает дежурный. Бросаю щётку, захожу следом, представляюсь. На лице подполковника заметил гримасу брезгливости, когда он, осмотрев меня снизу вверх, демонстративно уставился на мои юфтевые сапоги, один густо намазанный кремом, другой на палец толщиной в пыли с ошмётками прилипшей грязи. Будь его воля, уверен, на этом бы и завершился осмотр роты. Но командовал парадом полковник, который начал методично опускать меня до уровня плинтуса.

— Какое должно быть расстояние от стенки до кровати? А у вас, почему тридцать сантиметров?

— Сколько людей в роте? А на сколько человек должен быть один сосок в умывальнике?

— Какая длина ножного полотенца должна быть? А почему они у вас, как носовой платок?

Главное, полкан вопросы задаёт, а подполковник то рулетку достанет, отмерит, то блокнотик, и тут же строчит.

Тут полковник задаёт главный вопрос:

— Вы знаете, сколько вам лет понадобится, чтобы исправить оценку, которую поставит Генеральная инспекция?

Видя мою задумчивость, сам же и ответил:

— Лет десять, пока мы ещё раз проверим ваш полк. А вы пока даже на тройку не тянете.

Вот чёрт. Плакала моя отличная оценка. Они же по плану проверяли соседнюю дивизию, а мы сдавали рядовую проверку за год. Только ночью закончили, и всё было здорово. Знал бы об их визите, старшина развесил бы целковые полотенца, на которых и муха не сидела, и кровати бы сдвинули… Да к таким мероприятиям вообще за полгода готовятся, и встречали бы их зам по тылу ВДВ со своим начвещем и другими! А тут принесла нелёгкая на мою голову внезапную проверку. Почему-то зло у меня было только на холёного подполковника, я смотрел на него красными с недосыпу глазами и не находил слов для ответа, в мозгу крутились почему-то одни матюки, которые по этике приёма высоких проверяющих были уместны не очень…

Вдруг слышу команды раскатом «Смирно!», «Ещё смирнее!!!» Выскакиваю ко входу. Стоит поддерживаемый с двух сторон генералами Маршал Советского Союза Москаленко. Знаменитый, заслуженный, но, как бы помягче, очень немолодой. Кириллу Семёновичу было под 80. Доложил.

— Где рота, командир?

— В спортзале, товарищ Маршал.

— Пойдём, покажешь…

Мои полковник с подполковником к стеночке прижались, подбородочки вытянули, едят глазами начальство, не дышат.

КэП мне шепотом:

— Давай вперёд!

Ну, опередил я их на 5 секунд, что можно было бы за это время сделать? И делать ничего не стал. Я поймал вопрошающий взгляд зама и дал команду: «Как обычно. Вперёд!»

Заходит Маршал, жестом показывает, чтобы команду не подавали. А там настоящая круговерть: груши-макевары лопаются от ударов, на ковре пятки подлетают до потолка и бойцы своими телами пытаются пробить до пола татами, в углу летают ножи, топоры, лопаты, на подкидных мостиках сальто с макетами автоматов и всё в движении. Постоял, посмотрел Маршал на это дело, поворачивается ко мне, протягивает руку и говорит:

— Молодец, командир. Отлично!

Подхватывает его свита, и повела обратно. Довели до машины, дверь открыли, выдвинулось сидение, на него Маршала усадили, и вместе с сидением аккуратно на место. Дверца «хлоп» — и до свидания. Какой божественный аромат от машины, увозящей высокое начальство! Следом рванула «Волга» комдива и УАЗик командира полка. На крылечке стоит сладкая парочка, руки у козырька, пока машина Маршала за поворотом не скрылась.

Подполковник мне и говорит:

— Ну, мы посмотрели, всё в целом, наверное, не так уж плохо, четвёрку можно поставить.

К нему поворачивается полковник:

— Ты сколько в генеральной инспекции? Полгода? А я пять и ещё хочу. Ты слышал, что Маршал сказал?

После этого протягивает руку мне и добавляет:

— Отлично. Всё у вас отлично, товарищ старший лейтенант!

А ещё говорят «Жалует царь, да не жалует псарь». По всему видать, старый фронтовик держал свою «райскую роту» (так в войсках называли генеральную инспекцию) крепко, да и рукавички носил явно не лайковые…

Ром «Негро»

По названию я был уверен, что это какая-то негритянская разновидность рома. Пить-то его мы и не собирались. Пусть его негры и пьют.

Но благими намерениями, говорят, вымощен путь в ад. Но это было потом. А вначале мы, трое офицеров разведроты, уже немного хмельные от результата проверки, пошли в баню. А в бане, любой мужик знает, важен не результат, а процесс. «Процесс» же был в самом разгаре, так как проверку сдали и остальные подразделения полка, и всем было, что отметить. Происходил он (процесс) в раздевалке, поодаль от парилки и помывочного отделения. Немногочисленные литовцы, приученные, что в субботу после обеда в баню лучше не ходить (а дело происходило в городской общественной бане), скромно жались к своим шкафчикам и на «процесс» влияния не оказывали.

Плеснув для проформы на себя тёплой водички и заскочив буквально на минутку в парилку, мы с чувством выполненного долга тоже приобщились к торжеству. Холодное пиво и вяленая рыбка. Хорошо! Сидим скромно в уголке, разные приятные разговоры разговариваем. Вокруг такие же, как мы разомлевшие почти счастливые офицеры и прапорщики полка. Вдруг из дальнего угла крик:

— Володя, давай к нам!

Это Слава Борисов со своими отмечает «четвёрку», чуть ли не единственную в полку среди курковых рот. Берём своё добро и подходим. Вот что значит в роте толковый замполит! У них там и колбаска, и огурчики, и лучок, и грибочки, и, конечно, запотелая бутылочка водочки. А Франц Клинцевич не успокаивается и достаёт из портфеля ещё бутылку и всякие разные вкусности. Нам со своей рыбкой даже неудобно стало. А тут ещё Слава поддел:

— Кто же отличную оценку пивом обмывает?

А вдруг он прав, не обмоем как надо, в другой раз не получится. Поэтому ломаться не стали и три традиционные рюмки опростали. Стало не просто хорошо, а отлично.

Выпить ещё можно, но есть чужую закуску неудобно, поэтому закусить решили в близлежащем баре. А кто в пивном баре берёт закуску без пива? Проблема была в том, что ни я, ни мои командиры взводов, оба «Мастера спорта», мастерами по части употребления спиртных напитков не являлись и что за чем употребляется, не знали. Пиво проскочило на ура, и мы повторили. Каждый вспомнил о том, что он лично сделал выдающегося для успеха роты и за каждого выпили. Я сидел и гордился, каких замечательных парней я подобрал в роту. Мне было так здорово, что захотелось, чтобы все знали, какие это замечательные мужики, какие они грамотные и достойные офицеры. Хотелось сказать им спасибо, обнять… Но разве кто поймёт?

Заведение ещё не закрывалось, но пиво почему-то прекратили отпускать. Именно в это время Ваня Гордейчик и достал из своего портфеля ром «Негро». Дружно решили, что самое время. Разлили его прямо по пивным кружкам. Гадость, скажу вам честно, ещё та, но волевым усилием, поборов рвотный инстинкт, мы его всё-таки выпили. Нас буквально перекосило от удовольствия. Дальше захотелось на воздух.

— Смотри, как быстро стемнело.

— А сколько времени?

— Почему автобусы не ходят?

Дальнейшее я знаю по рассказам жён. Мы все на каком-то удивительном автопилоте добрались до своих квартир. Коля Игнатов переступил порог и тут же рухнул, успев на лету заснуть и положить под голову банный портфель. Спал прямо на обуви, под вешалкой. Я свалился одетый на диван и проснулся, обставленный многочисленными тазиками на «всякий пожарный случай». Что значит опыт! Больше всего повезло Ваньке — у него в гостях была тёща! По её указанию он был раздет и положен в супружеское ложе, где над ним в качестве сиделки всю ночь просидела жена! А ещё говорят, что тёща зятю не друг!

Спасаясь от разборов полётов, в 10:00 мы втроём уже были на футбольном поле, где состоялась обговорённая ещё накануне футбольная встреча с управлением полка. Помню, мучительно долго не мог попасть этим дурацким шнурком в дырочку и зашнуровать бутсы. Бойцы, хоть и были немного удивлены, смотрели понимающе. Мы куда-то бежали и добросовестно пинали мяч. Но в основном не туда и не так. Нам бы налил кто по 50 граммов и дал бы полежать в тенёчке…

Разведчики и без нашей помощи разгромили с двузначным счётом управление и быстренько убежали в казарму. Мы же, оставшись одни, пришли к единому мнению, что во всём виноваты проклятые империалисты, которые несчастным неграм делают такую гадость. При чём здесь империалисты? Ром-то был кубинский! Однако сие обстоятельство нас не сильно беспокоило. Виноваты, и точка!

Папа на хозяйстве

Это было редко. Ну, чтобы меня оставляли одного дома да ещё с детьми. Значит, должно было запомниться. И запомнилось. Окружающим надолго, сыну на всю жизнь.

Жена, неожиданно увозимая «скорой», смотрела на сына обречённо с пронзительной жалостью. Я, пообещав, что «никаких солдат, сам присмотрю», вогнал её в ещё больший ужас.

С сыном вообще проблем было немного, он рос шустрым, послушным и здоровым, но очень худым ребёнком. Таким худым, что сам по себе служил немым укором маме. Если честно, то проблема с ним была вообще только одна — накормить. В этом деле сын был настоящий деспот, кровь пил здоровыми ложками по пять раз на дню. Для мамы это был ежедневный многочасовой и практически непрерывный ритуал: приготовление свеженького, уговоры покушать, кормление, долго-нудное тщательное пережёвывание, открывание рта для проверки проглатывания…рвота, приготовление свеженького, кормление, контроль проглатывания, тщательное оберегание в покое, чтобы не дай Бог… Хорошо, если получалось со второго раза. К пище он относился очень придирчиво, блюдо должно быть свежеприготовленное, строго подходящей температуры, любую овощ или зелень приходилось тщательно маскировать мелко потёртым помидором или майонезом. О том, что сын накормлен, жена говорила с гордостью приблизительно такой, как докладывали наши командиры о взятии Рейхстага.

Когда мы остались одни, я сразу решил выполнить обещанное и, для очистки совести, накормить сына. Мастером по части готовки я был не очень, но умище и высшее образование подсказали методологию решения проблемы. Для начала проштудировал раздел «Каши» в книге «О вкусной и здоровой пище». Практически сразу на кухне были обнаружены стратегические запасы манки, и дело закипело. Точнее в здоровенной кастрюле закипела слегка подсоленная вода. Далее строго по рецепту надо сыпать понемногу крупу, одновременно тщательно перемешивая. Возникла небольшая накладка. Одновременно держать двух килограммовый кулёк манки в одной руке и болтать ложкой в кастрюле другой было не очень удобно. Поэтому я сыпанул двумя руками манку, а потом быстро постарался это всё перемешать. Почему-то у меня начала крутиться на конфорке кастрюля. Тогда я схватил кастрюлю и начал перемешивать кашу, как перемешивают песок с цементом в бадье, готовя бетон. Получилось густовато, поэтому по той же бетонной аналогии решил плеснуть немного водички. Вода, естественно, была холодной, и мне долго пришлось ждать, пока каша начнёт пузыриться. Она, зараза, не думая пузыриться, успела два раза пригореть, а я успел три раза обжечь руку. В конце концов, уделавшись в этой манке по уши, изгваздав полкухни, изматерив полсвета, я таки добился своего — у меня была готова еда для сына. Вкуса она не имела, практически, никакого, но я был искренне убеждён, что «вкусная» и «здоровая» — это о двух разный блюдах и, выбирая между ними, у меня сомнений не было, за какое проголосовать, раз на кону здоровье ребёнка.

Свою порцию я покривился, но съел честно. Сын только глянул на тарелку, где бесформенным куском бетона, дымилась местами пригорелая каша, и сказал:

— Не хочуууу.

— Хорошо, — ответил я, — съешь в ужин.

Обрадованный сын ускакал в комнату, а я поставил кастрюлю и его тарелку в холодильник. Ровно в назначенное время ужина его тарелка, правда, уже не дымящаяся, стояла перед ним на столе.

— Не бууууду.

— Я так и думал. Мыться, смотреть «Баю бай», писать и спать. Поешь завтра.

Особой радости в глазах сына уже не было. Шансов перехватить печенюшку или конфету тоже. За этим я следил строго. Чай и компот подаются после еды, а если её не было, какой чай? Попить — вода в ведре. В комнату он ушёл задумчивый, что-то пытаясь понять, но одно постиг сразу и точно «папа — это не мама».

Утро прошло по распорядку: подъём, горшок, зарядка, умывание. С завтраком вышла заминка — холодная манная каша даже мне показалась мало аппетитной. Сварить что-то свежее у меня вообще не приходило в голову, в холодильнике полная кастрюля еды! Поэтому я нарезал манную кашу такими маленькими блинчиками и поджарил её на сливочном масле. Сверху припорошил сахарком. К моему удивлению сын стрескал всё с видимым удовольствием, запил чаем и сказал, что вкусно. Это польстило моему кулинарному самолюбию, тем более что такого рецепта в «Книге о вкусной и здоровой пище» точно не было. И я начал творить: жарил кашу на постном и сливочном масле, посыпал сахаром и поливал вареньем, один раз даже сдобрил нарезанным луком и укропом, но что характерно, ни разу в тарелке сына не оставалось ни крошки. И никаких позывов на рвоту!

В общем, когда на третьи сутки подъехала из Рязани вызванная по тревоге теща, картина выглядела так: мы с сыном спим после сытного обеда, в доме шаром покати — ни крошки еды, только в холодильнике сиротливо стоит кастрюля наполовину (по вертикали) заполненная пригорелой манной кашей. Стоит ли говорить, что я был низвергнут со своего кулинарного трона, каша выброшена в помойное ведро, на столе появились всевозможные вкусности и разносолы, а к сыну вернулась прежняя привередливость в еде. А жаль, дня через три-четыре я бы ещё что-нибудь сварил и он бы ещё лучше закалился…

Второй раз меня оставили на хозяйстве по причине засора единственной на нашу коммунальную квартиру раковины на кухне. Сосед «отсиживался» в учебном центре, а его и моя жена дуэтом донимали меня тем, что в доме нету мужика, что ни рук, ни посуду не помыть. Словом, достали…

— Сделаю, — пообещал я.

Мне самому было неприятно от стоящей в раковине воды, но всё надеялся, что само рассосётся. Однако оно не только само не рассасывалось, но даже остервенелые попытки помочь вантузом практически не давали результата.

Разогнав роту на занятия, в сопровождении двух разведчиков я вернулся домой. Бойцы несли проволоку, всех видов, которые смогли найти в полку — стальную, медную, алюминиевую, даже колючую.

— Эта не пойдёт, — забраковал колючую Лёва Саргсян. — Хорошо бы трос расплести.

— Хорошо, то хорошо, а где его взять?

— Попробуй сначала тем, что есть, а не сможешь, заходи, — с видом знатока изрёк Лёва и пошёл к себе в батальон.

— Я не смогу прочистить какую-то трубу?! Да я… да мы…, - меня распирало от возмущения. Как он мог так плохо подумать обо мне!

Поэтому я бросился на засорённую трубу, как на привокзальный буфет. Однако взять с наскока не удалось. Как мы только не пробовали! Дальше одного колена ни одна проволока не лезла. Уделались, как чушки, ободрали руки, надышались всякой гадостью. Даже пытались продуть шлангом, но только пускали пузыри и пукали от натуги. Скоро обед, а результат нулевой.

Я отправил разведчиков искать трос, а сам зелёный от злости уставился в грёбанное колено. И тут меня осенило! А что, если «продуть» взрывпакетом! Зря, что ли гидравлику с гидродинамикой учили. Полез в закрома, достал взрывпакет. Решил для начала уменьшить мощность и отсыпал часть пороха. Потренировался быстро закручивать крышку на чугунном колене под раковиной. Получалось неплохо. В холостую всегда лучше получается. Вот, когда поджёг и сунул пакет в колено, руки затряслись и никак крышку накинуть не смог. Только успел отпрыгнуть, как оно грохнуло! Практически одновременно кто-то истошно заорал за стенкой, там у нас был общий с соседями по лестничной клетке туалет. Что характерно, дом довоенной постройки, стены метровые, звукоизоляция отличная, а, смотри, как громко сердечный заорал-то!!! Я на всякий случай проверил, хорошо ли закрыта входная дверь и вернулся на кухню. Когда развеялся дым и пар с глубоким удовлетворением увидел, что колено выдержало. Правда сорванной крышкой покоцало эмалированную раковину и на потолке прилипли ошмётки вермишели, но вода ушла!!! Причем с таким звуком, как будто её высосали мощным пылесосом. Открыл кран на полную мощность, куда там! Уходит вода как миленькая. Я почувствовал себя Гераклом, вычистившим Авгиевы конюшни.

В это время в дверь настойчиво постучали. Не будь дурак, прикинулся ветошью и решил не открывать. Вообще ничьи благодарности так быстро мне не нужны. Вернулся на кухню и стал лихорадочно убирать последствия взрыва. Проветрил, протёр, что мог, собрал проволоку, поставил на место крышку, только до потолка не добрался, там высота под четыре метра, поэтому прилипшая вермишель на потолке так и осталась висеть немым укором. Да и вообще, пусть женщины, хоть что-то сделают! Я тихонько открыл дверь и прошмыгнул мимо соседской двери на службу. Мавр сделал своё дело…

Вечером не без оснований я ждал восторгов и благодарностей. Даже прикидывал ответную речь, типа, не надо оваций, нам мужикам, это запросто, только не всегда время есть и руки не доходят, но если нас хорошо попросить… Однако женщины ехидно улыбались и помалкивали. Потом моя не выдержала и спросила:

— Соседка снизу приходила, спрашивала, что тут у нас упало. Говорит, звук такой, как шкаф упал. У тебя ничего не падало?

— Когда?

— Да сегодня, перед обедом…

— Не знаю, я перед обедом в роте был.

— А раковина, чего побита?

— Это, может, молотком случайно, когда с утра чистили…

— А вермишель на потолке?

— Слушайте, вы мне только свою вермишель не приписывайте. Мало, куда вы её разбрасываете…

Элементарные познания в гидродинамике, истошный вопль из туалета и эти расспросы наводили на мысль, что о способе прочистки трубы лучше помалкивать. Здоровее буду.

— И сосед тоже приходил, но сказал, что у него личные вопросы к тебе. А хорошо-то как бежит, — подала голос соседка, плескаясь у раковины.

— Дык, если умеючи взяться… мы завсегда, — промямлил я, не вдаваясь в подробности и опуская первую часть её заявления.

Вот делай после этого людям добро, а потом ещё, как тимуровец, прячься от заслуженных благодарностей. Интересно, а в политических училищах учат гидродинамику, вспоминая соседа по лестничной клетке, подумал я.

Разбор

Полковой клуб забит под завязку офицерами дивизии.

Комдив навтыкал командирам за недостатки и упущения по службе. Беззлобно, по-отечески. Хотелось прямо сейчас вскочить и всё быстро исправить. Хвалить не стал. За достижения Родина потом воздаст. Поэтому, если про тебя промолчали, значит пронесло…

Нудно, а главное тихо, себе под нос, НачПО[16] долго подводил под всё это партийно-политическую базу. Он где-то вычитал, что подчинённые должны с напряжением вслушиваться в мудрые речи начальника. Но, во-первых, после выступления комдива нам хотелось расслабиться, а во-вторых, при всём нашем напряжении, мудростью там не пахло. Поэтому, «выключив тумблер», каждый тихонько занимался своим делом. В основном спали.

Однако зря. Высмотрев с высоты трибуны самого разомлевшего офицера, Начальник политического отдела уже нормальным человеческим голосом потребовал повторить, что он только что сказал. На беду проснувшегося майора, ни один из рядом сидящих офицеров не слушал этого бреда и ничего не мог подсказать. Не стесняясь присутствующих младших офицеров, «душа солдата» долго и изощрённо опускал свою жертву до уровня городской канализации. Пришлось включаться. Но только так, чтобы фиксировать последнюю фразу. При этом нагло закрыв глаза. Хоть какое-то развлечение!

Развеселил нас по-настоящему прокурор гарнизона. Нормальный такой «красный»[17] полковник, говорил громко, с живыми примерами. Кто где сбежал, украл или повесился. Обычные прокурорские примеры. Но его рассказ о том, что в соседней дивизии погиб капитан, выброшенный с третьего этажа внезапно вернувшимся со службы мужем, застукавшим того с женой, вызвал смех у офицеров нашего полка. По залу прокатился какой-то шёпот, и смех покатился по всему клубу. Прокурор запнулся и долго смотрел то на свою бумажку, то в зал.

— Я что-то не так сказал? — обратился он к самому смешливому капитану.

— Никак нет, — чётко ответил капитан. — Нас рассмешила слабая подготовка офицеров учебной дивизии. Наши с девятого этажа летают — и ничего!

Прокурору бы улыбнуться, а он замолчал и начал густо краснеть. Зал взорвался, видимо, сказалось нервное напряжение прошедшей проверки и первых полутора часов разбора. Даже взвившийся над столом президиума НачПО не смог остановить хохота. Проходившие мимо клуба бойцы подумали, что в полк незаметно привезли Райкина.

Дело в том, что невольный герой первой части «марлезонского балета», тот самый несчастный майор, на котором НачПО отыгрался за всеобщую спячку, действительно полгода назад по ошибке выпрыгнул с девятого этажа и не только остался жив, но продолжил службу в ВДВ. Пришлось ему вновь подняться, уже в качестве вещественного доказательства для предъявления прокурору. Тот же, готовый было не на шутку разозлиться или обидеться, только пробурчал:

— Да что с вас взять, десантура!

Привет

Четыре месяца прошло с тех пор, как я сдал должность командира разведывательной роты и «работаю» начальником штаба батальона. Сижу на рабочем месте, с умным видом перекладываю бумажки.

Стук в дверь, заходит бойчина.

— Извините, кто здесь капитан Осипенко?

Куда деваться, пришлось признаться.

— Вам привет из Москвы, — и называет фамилию бойца, уволенного в запас два года назад.

— Сам-то откуда?

— «Из разведроты. Я недавно из «учебки», поэтому вы меня не знаете.

— Ладно, садись, рассказывай.

И вот, что я услышал. Довелось молодому разведчику по семейным обстоятельствам срочно съездить в отпуск. А возвращение в часть через Москву как раз пришлось на 2 августа! От поезда до поезда часов двенадцать. Как убить время? Ни родственников, ни знакомых. Поехал в парк культуры и отдыха имени Горького. Какая «культура» в День ВДВ в этом парке — всем известно. С утра немного трезвые десантники в тельняшках и беретах толпами, группами и по одному бродят в поисках сослуживцев, приключений и… повода. Кто бы им сейчас что-нибудь запретил! Ни один не прошёл мимо.

— Кто такой? Откуда? Выпить хочешь?

На отказ реагировали по-разному. От «молодца!» до пренебрежительного «салабон!».

Стал боец думать, куда бы спрятаться, когда увидел совсем не похожую на других группу. Их было трое. Все в костюмах, галстуках, абсолютно трезвые. Сначала подумал, просто студенты забрели не туда. Но по уверенному взгляду, а главное, по накаченным плечам и шеям понял, что свои. Поздоровались, чинно подсели. Стандартные вопросы. Как же они переменились, когда узнали, что он из Алитуса, а тем более из разведроты!!! Как загорелись их глаза! Их интересовало абсолютно всё. Ленкомната, спортзал, бытовка, радиокласс, полоса. Один готов был расцеловать его за то, что тот «лично знаком» со вторым от окна очком в нашем туалете. Говорит, что сам лично его делал. Десять раз повторили, какой он счастливчик, что попал в эту роту. Расспросили про каждого офицера и прапорщика. Не знали, чем угостить.

— Кушать хочешь? Попить? Может, мороженного?

Они единственные, кто не предложил выпить.

А как достойно себя вели! Мимо проходила толпа из человек десяти уж совсем малотрезвых десантов. Один бросил в адрес молодого сержанта, типа, «Вешайся, салага». Из троих поднялся только один, взял за холку остряка и что-то тихо ему сказал. Молодой разведчик стал невольно прикидывать шансы в драке против десяти. Двое других сидели абсолютно спокойно, как будто это их не касалось. К немалому изумлению солдата парень подошёл и сказал:

— Извини, брат. Не знал, что ты разведчик!

Как он не отнекивался, бойцы, которых он видел первый и, наверняка, последний раз в жизни, накормили обедом, провезли, показали Москву и посадили на поезд. Они так пеклись о нём, как будто от его благополучного и своевременного возвращения зависела их судьба или, по крайней мере, «дембель».

— Пожалели, когда узнали, что вы ушли. Просили найти и передать привет. Извините, товарищ капитан, но фамилию я запомнил только одну — Серков.

Серков. Хороший парень, толковый сержант, добросовестный, но «москвач». Они же все там немного по-другому заточены. Привыкли к удобствам, многое уже видели и попробовали, словом, избалованы цивилизацией. Это они поначалу, когда звучит команда «Перекурить и перессать!!!», даже в лесу спрашивают «Где туалет?». Если не ноют и мозгов хватает не хвалиться перед другими, то более-менее уживаются в коллективе, если начинают заноситься, их бойцы с удовольствием ставят в стойло.

Папа военный лётчик, подполковник, по каким-то дисциплинам был инструктором Гагарина! Мама, интеллигентная фифа на каблучках и в шляпке, приехала навестить сына. А он на полевом выходе. Стою и мнусь перед ГАЗ-66, там же в кабине только одно место для старшего. Пока во мне вели неравную борьбу требования устава и этикета она легко, даже грациозно со словами «Я же жена офицера» сама запрыгнула в кузов.

После её общения с сыном ожидал каких-то жалоб или просьб. К моему удивлению, отметила только, что сын повзрослел и возмужал. Судя по всему, ему мозгов хватило… А может, он действительно был москвич?

Пересылка

Пересылка — это ворота в Афган. Гостиница-общежитие и пара бараков на аэродроме Тузель в Ташкенте. Прибыл я туда 19 февраля 1984 года и замёрз так, как нигде и никогда раньше. Нет, я, конечно, бывал на морозах, и подолгу. Но, во-первых, сибиряк не тот, кто не мёрзнет, а тот, кто тепло одевается, но я-то ехал в Ташкент! Во-вторых, потом, как правило, бывали тёплые помещения, натопленные печки, горячие батареи и остальные прелести цивилизации. А в Ташкенте всего-то около нуля, и единственное доступное тёплое место во всём городе — это такси. Но это не надолго, да и дорого. А дома там все приспособлены спасать только от жары. Жесточайшие сквозняки и температура, почти неотличимая от уличной.

Захожу в гостиницу ближе к полуночи. Позади два перелёта: из Вильнюса в Москву и из Москвы в Ташкент. Разномастная, полувоенная и малотрезвая публика. У некоторых лица красные, выгоревшее на солнце полевое обмундирование. У многих ордена, медали. В зависимости от степени усугубления смотрят на меня с сочувствием, жалостью или злорадством.

— Ты не ссы, капитан, всё будет нормалёк…

Да я, в общем-то, и не… Кто я такой, как зовут и куда направляюсь — никого не интересует. Зато почти каждого интересует мой увесистый чемодан, точнее его содержимое. Поэтому без особых церемоний, с прямо-таки окопной прямолиней-ностью:

— Ну, давай!

Один мелкий, с эмблемами «трубопроводчика», уцепился за чемодан, то ли помочь донести, то ли просто умыкнуть, пока я стою как столб и не знаю, куда двинуться дальше. Однако не угадал. Во-первых, не с его здоровьем таскать такие тяжести, а во-вторых, я был нормально проинструктирован и не собирался выпускать своё добро из рук. Знал я о живущих при Тузеле офицерах и прапорщиках, которые потеряли или пропили свои деньги вместе с документами и теперь промышляют тем, что разводят таких зелёных и неопытных, как я. Это были своего рода талантливые люди. Таких сочных рассказов про афганскую войну, с такими кровавыми подробностями я больше не слышал нигде и ни от кого. Самое нелепое, что некоторые из них до Афгана так и не доехали…

Кое-как мне удалось стряхнуть с чемодана «трубопроводчика» и прорваться к окошку, за которым сидела дама неопределённого возраста. За два рубля она зарегистрировала меня, дала какую-то бумажку и сказала:

— Иди, располагайся.

— Куда?

— Куда хочешь!

Вот он, самый ненавязчивый в мире сервис! Видя мою несговорчивость, аборигены демонстративно перестали меня замечать. Открываю первую дверь. В нос ударяет тошнотворный запах табака и перегара. Под ногами перекатываются и звенят бутылки. На табуретах остатки еды. Безуспешно пытаюсь впотьмах найти свободную койку. На каждой либо чьё-то бренное тело, либо чьё-то барахло. Пару раз нарвался на добротный казарменный мат.

На третьей или четвёртой комнате буквально с порога был обматерён особенно грязно. У меня куда-то пропал весь пиетет перед ветеранами. Внутри сгорел какой-то предохранитель, я поставил чемодан и включил свет.

— Какая собака гавкает?! Вставай!!!

Пару человек выглянули из-под одеял, но никто не поднялся. Я подошёл к первой кровати, на которой лежали вещи, и сказал:

— Это моя кровать. Уберите своё барахло!

Тишина. Молча сгрёб всё и свалил в угол. Выключил свет и лёг, не раздеваясь. Пружина внутри звенела от напряжения.

На утро большинство соседей исчезло. Остальных поднял и выгнал умываться. Когда вернулись, заставил заправить постели и сложить на свои койки пожитки. После этого попросил всех выйти покурить, а одного привести уборщицу. Я всё ждал, что кто-то что-то вякнет: меня ж никто не назначал здесь командовать! Ночная злость искала выхода, но, к моему изумлению, всё исполнялось с полуслова. Открыл настежь окна, попросил сменить на моей кровати постель и провести влажную уборку. После этого с чистой совестью залез под одеяло, накрылся сверху шинелью и моментально заснул.

Разбудила какая-то зараза, пальчиком тряся за плечо.

— Товарищ капитан, разрешите, мы здесь в уголочке, на табуреточке…

— Увижу хоть крошку…

— Не-не, мы всё уберём.

Я опять накрылся шинелью, но сон пропал. И хотя соседи разговаривали шёпотом, поневоле слушал, как отчаянно и жестоко сражался один из собутыльников в Афгане, сколько ему пришлось пережить и как бессовестно его обмануло начальство с наградами. Он здесь потому, что вот-вот должен подойти Указ на Героя и тогда они все увидят… и он сможет вернуться домой…

Вдруг прозвучала фраза про 103-ю дивизию, и я высунулся, чтобы повнимательней рассмотреть возможного однополчанина. Им оказался давешний «трубопроводчик», вешавший лапшу на уши общевойскового старлея.

— Так, кто здесь из 103-й, подходи, поздороваемся. Заодно расскажешь, каким боком ты имеешь отношение к десантникам.

«Трубопроводчик» как-то сразу догадался, что его, возможно, будут бить и со словами «пойду, принесу водички» исчез. Оставшемуся в недоумении сотрапезнику я сказал:

— Товарищ старший лейтенант! Вас ждут настоящие боевые товарищи и заслуженно надеются на угощение. Закрывайте лавочку.

Вдруг заглядывает в комнату какая-то физиономия и спрашивает:

— Кто капитан Осипенко? На прививки!

Оделся, вышел. Направили в один из бараков. Там орудуют медбратья-срочники в сапогах и халатах поверх ХБ. Там и в штанах было холодно, а мне:

— Спустите брюки, расслабьтесь, — и тут же заученным движением насаживают на шприц, как кусок говядины на шампур. А у меня мурашки с палец от холода. Вот иголка и сломалась.

— Что у вас за кожа?

— Это что у вас за погода? Спиртиком больше потёр бы для сугреву.

Только с третьего раза он таки меня проткнул и засандалил дозу всякой гадости, которая должна была спасти меня от букета экзотических афганских болезней. У всех одна ватка, а у меня вся задница, как после шрапнели. До Афгана не доехал, а уже за Родину кровь пролил. Медбрат, перед которым каждый день мелькают сотни таких задниц, смотрел с уважением… или недоумением, мне всё равно.

Узнал, что мой борт возможно завтра и уехал со старлеем смотреть Ташкент. Были бы деньги, из такси не вылез бы. Но хотелось есть. У меня в чемодане было килограммов двадцать разной снеди, но сразу для себя решил, что достану только в батальоне.

Ресторан железнодорожного вокзала. Холод собачий. Зал, как ангар для самолётов. Посетителей двое. Это мы. Но официанты выдерживают паузу, чтобы, наверное, клиенты созрели. Наконец, один подходит и бросает на стол огромный гроссбух-меню. Мы, не раскрывая, дуэтом:

— Чаю!!!

Два чайника с прикрученными проволокой крышками к ручкам стоят на столе, а мы, приложив к ним ладони, греемся. Потом что-то ели. Главное достоинство пищи было в том, что она была тёплая. Узбекская кухня не впечатлила, хотя в Литве мы с удовольствие у друзей делали манты.

На выходе гардеробщик, пожилой узбек в национальном костюме, пытался подать шинели и обрызгать одеколоном из пульверизатора. Каждый рубль был на счету, поэтому мы снова дуэтом сказали «нет!». Хотя, если честно, дело было даже не в деньгах. Мы просто не представляли, как один советский человек мог холуйствовать перед другими и получать за это деньги. Таковы были издержки воспитания.

Вернулись в гостиницу-общагу затемно. Разгуляево в полном разгаре. В холле и в коридорах полно краснорожих (понятно, не от загара) аборигенов и «готовеньких» новичков. Неужели вторую ночь спать в этом смраде? И точно! Посреди нашей комнаты составлены табуреты, на газетах закусь, внизу бутылки, накурено, пьяный бред. Подхожу к кровати, снимаю шинель, вижу, давешний «трубопроводчик» наклонился и что-то зашипел тучному военному, сидящему ко мне спиной.

— Ну и что!!? Да я в рот имел этих десантов, — еле ворочая языком, громко изрекает упитанный, без знаков различия хам.

Старлей, перед которым я целый вечер пушил хвост, вопросительно посмотрел на меня. Снимаю китель подхожу к импровизированному столу. Наступила какая-то нехорошая тишина. Наклоняюсь к толстому и беру двумя пальчиками полотенце, которое было переброшено через шею и свисало на груди. Глядя прямо в зрачки, тихонько спрашиваю:

— Что ты, дорогой, такое кушаешь, что так много разговариваешь?

После этого сгребаю полотенце в пятерню и, наворачивая его на кулак, рву борова на себя. Полотенце удавкой перехватило горло горемыки. Глаза полезли из орбит, а изо рта закусь. Он попытался махнуть рукой, как будто хотел согнать с моего лица муху. Через три секунды рука, которой он ухватился за мой кулак, ослабла, глазки закатились, и он рухнул прямо на сдвинутые табуреты. Не давая долететь до пола и не выпуская полотенце, поволок страдальца за длинный язык в коридор. По дороге он некрасиво дёргал ногами, словно ехал на велосипеде. Прислонил тело к стене, разгладил на груди полотенце и от души врезал ладонью по толстой роже. Надо же помочь человеку прийти в сознание! Когда он заморгал, вернулся в комнату. Участники пьянки стояли молча, как у гроба, безвременно покинувшего их друга и даже не жевали то, что было во рту.

— Я пошёл, помою руки после этой мрази, а когда вернусь, ты, — я указал пальцем на «трубопроводчика», — доложишь о наведении порядка.

Когда вернулся, ни тела в коридоре, ни следов попойки в комнате не обнаружил. Только запах. И мелкого не видно.

— Я отпустил его, а то, боюсь, он мог обмочиться, — сказал старлей, расправляя свою постель.

Толком не зная местных законов и традиций, я ждал появления чего-нибудь типа патруля, коменданта… Всё-таки опасался, что меня могут не пустить в Афган! И действительно, через минут десять раздался стук в дверь! Комната на десять коек, проходной двор! — и кто-то стучит! Я напрягся:

— Заходите!

Заходят двое лейтенантов, бледные, чистенькие, с чемоданами. Понятно, новенькие. А я, значит, на вторую ночь уже старенький.

— Разрешите… нам сказали, что у вас есть места…

— Про правила ничего не сказали?

— Нет, только что-то про дисбат…

— Понятно, но это не для всех. Это надо заслужить. Располагайтесь.

Больше нас никто не побеспокоил.

Апофеоз пересылки — таможня. Каждый вёз что-нибудь запрещённое или лишнее. Я, например, медицинский спирт, замаскированный под шампанское. Каждый вибрирует, кроме тех, кого руководство пересылки под белы руки само заносит на таможню. Гол как сокол, но документы в порядке. Кто-то здесь же прямо из горла допивал лишнюю водку и просил окружающих помочь. Кто-то нервно перекладывал что-то из кармана в чемодан и наоборот.

Я стоял перед сытым таможенником, как государственный изменник. Ну, как можно задавать вопрос: «Чужого ничего нет?», когда у меня полно: кому письмо, кому детский рисунок, кому какая-то безделица, напоминающая дом. Каждый пятый офицер полка воюет в Афгане. Не взять не мог и врать не умею. А этот, зараза, всё видит и тянет жилы. Но, убедившись, что я — «мелкая картошка», пропускает в накопитель.

Уже как бы не Союз, ещё не Афган. По крайней мере, пересылка, до свидания!

Героический ореол

Уткнувшись головой в иллюминатор ИЛ-18, я старался рассмотреть и понять, что там внизу. Догадывался по времени, что точно не Союз, а загадочный, дикий, неизвестный и манящий Афганистан, но ничего более конкретного. Неужели свершилось, и я перестал быть ущербным. Неужели со всеми, вернувшимися оттуда, я теперь смогу разговаривать на равных и не заглядывать в глаза снизу вверх. О том, смогу ли я, как-то не думалось. Что значит не смогу? Чего там есть такого, чего я не смогу? А вдруг… сейчас развернётся и опять Тузель.

С такими мыслями я сидел в довольно удобном кресле и желал только одного — побыстрее приземлиться в Кабуле. Я даже не представить себе не мог, сколько людей сейчас там внизу имеют желание диаметрально противоположное моему! Словно подслушав мои мысли, этот сугубо гражданский самолёт заложил совсем не гражданский крен и стал стремительно снижаться. Я ещё тогда не знал специфику кабульского аэродрома и не подозревал о повадках «гостеприимных афганцев» со «Стрелами», а потом и со «Стингерами», но сразу понял — это не Союз.

Все аэродромы имеют свой специфичный запах, но этот, кроме привычного аэродромного, накрывал ещё Бог знает какими ароматами. Знакомым был только один — запах полыни, но не чистый, а в сочетании ещё с чем-то непонятным, острым, дразнящим. Солнце светило так, что свободной от чемодана рукой я инстинктивно прикрыл глаза. Внизу бойцы бесцеремонно автоматами указали нам место и в ожидании какого-то начальства велели подождать. Сквозь них, как нож сквозь масло, проник какой-то прапор и подошёл ко мне:

— Капитан Осипенко?

— Да.

— Я за вами.

Он схватил чемодан и попёр буром на бойцов. К моему изумлению, они расступились и пропустили нас. Через десяток шагов прапорщик остановился, посмотрел уважительно на меня, потом на небольшой с виду чемодан, поменял руку и тронулся дальше.

— Мы куда? Тут говорили, какую-то отметку в документах должны сделать по прилёту.

Я всё ещё опасался, что без отметки меня могут куда-то не взять, а что ещё страшнее — отправить назад.

— На хера вам эта пересылка. Вон, через сто метров мы уже в дивизии, отдадите документы и всё, что нужно вам проставят. Уф… Вы, что гири с собой возите?

Вопрос был не праздный, потому как чувство юмора офицеров иногда повергало в шок таможенников, огорчало сослуживцев и сильно разочаровывало домочадцев. Возили через границу туда и обратно гири, гантели, траки, гранаты, мины без взрывателей, полные собрания сочинений и другие не менее необходимые в хозяйстве вещи. Так сказать, привет от провожающих, чтобы помнил. Приходилось соглашаться: да, любимые гири, всегда с собой… Но у меня провожающих офицеров не было. Ни одного. Одни женщины. Полк улетал на учения, и я еле успел перед отходом эшелона передать «дипломат» с водкой, чтобы мужики выпили за мою удачу…

— Не боись, там всё, что надо. Давай помогу.

Впереди какой-то шлагбаум с часовым. Тот без слов посторонился — и мы в дивизии!

— Давайте документы, я сейчас.

Оглядываюсь. Все кругом в «песчанке», а я один, как дрыщ, в ПШ и шинели. Прапор был как намыленный, вьюном крутанулся, пару минут — и сует бумаги уже обратно.

— Готово! Поехали, у меня машина.

— Куда?

— Как куда? В полк!

Во все глаза смотрю по сторонам. Всё необычное, галдящее, смотрящее настороженно и требующее постоянно какой-то «бакшиш». Я улыбался, как интурист, но практически ни от кого не получал ответных улыбок. Мужик бандитского вида толкает телегу, на которой горой свалены внутренности, пропитанный кровью кожаный передник, на ремне два ножа… Ковры просто на асфальте, водила так и проехал по ним… Прямо на дороге полно всякой экзотической скотины… Всё мычит, иакает, блеет, орёт, а разукрашенные машины постоянно сигналят и кое-где буквально бамперами расчищают себе дорогу. Хоть уши затыкай.

В крепости Бала Хисар, где размещался наш полк, стоял тот же запах, но было гораздо тише. Чисто, часовые в броне и касках, наряд по КПП — тоже. Народу мало. Командира полка нет, представиться некому…

— Ваши на заставах, должны прислать БТР, но сегодня не ждите — в связи с праздником комдив все перемещения техники запретил. К кому вас отвести?

— Давай к разведчикам, кого-нибудь обязательно узнаю.

Через десять минут в офицерском модуле я уже разговаривал со старшим лейтенантом Алексеенко из братской разведроты нашей 7 дивизии. Пока перечислил свои новости, а он поделился местными, уже ужин. Разведчики мнутся:

— Пойдём в столовую или как?

— Много, мужики, не ждите, но бутылку поставлю!

Ротный хлопнул в ладоши.

— Дело. Так, старшина, в столовую за закуской, а ты, Володя, — это к Алексеенко, — завари-ка чаю.

Вечер, пятеро мужиков сидят за столом, на нем дымится жареная картошка, нарезан хлеб, «красная рыба» — килька в томатном соусе прямо в банках, пару разрезанных и пересыпанных солью луковиц, чай. Все отвернулись от стола и смотрят на меня, а я, открыв на кровати чемодан, отрезаю от здоровых кусков литовских копчёностей по небольшому кусочку. Кладу на тарелку и вместе с бутылкой шампанского ставлю на стол. Пошёл закрывать чемодан. Все как сидели лицом ко мне, так и сидят. Я говорю:

— Всё, мужики, остальное в батальон.

— О-о-о… Стоило из-за этого огород городить.

— Не наглейте, вам 750 грамм спирта мало?

— Где спирт?

— Бутылку-то откройте…

— Ё-моё!!! Док, давай сюда глюкозу!

Через полчаса, приговорив картошечку, но только уполовинив бутылку, мужики отвалились от стола и под гитару запели. Душевно, мелодично… Хорошо… На пару любителей халявы, заглянувших в камеру, цыкнули, и они растворились в тумане. Сославшись на усталость, я прилёг, и ещё долго сквозь сон слушал песни офицеров разведроты 357 полка.

Утором на БТРе за мной прикатил сменщик. Какие приказы удержат на заставе офицера, у которого в Кабуле уже сидит замена! Понятно, что светиться в полку он не хотел и, забрав меня, сразу повёл к броннику. Правда, перед самым выходом, критично глянув на меня, изрёк:

— В таком виде я тебя не довезу, снимут…

После этого он сунул мне какую-то затрапезную куртку, кажется, об неё все вытирали ноги, когда заходили в модуль. Я себя в зеркале не видел, но, глядя на прыснувших разведчиков, догадывался, что — орёл. По закону подлости, в таком виде практически нос к носу столкнулся с командиром полка, которого полтора дня вообще в полку не было. Рванул было назад переодеться, но сменщик подтолкнул, типа, нормально, давай так. Хрен его знает, как у них тут на войне принято? И я дал! Только по вытаращенным от бешенства, налитым кровью глазам гвардии подполковника Етабаева сразу понял, что зря. Потом, когда глаза стали нормальными щелочками, командир полка в цветах и красках высказал своё мнение о моих умственных способностях, о заведениях, где меня учили, и моих перспективах в его полку. Я знал Етабаева и не сомневался, что обещанное он обязательно выполнит. Как-то романтический ореол у меня пригас.

— Да ты не ссы, всё будет нормально, — бодрячком поддержал меня сменщик, высунувшись из модуля, когда след Етабаева простыл.

— Я это уже слышал, и совсем недавно.

Во мне потихоньку стала закипать злость на остроумных сослуживцев, а главное, на себя. Давненько меня таким придурком не выставляли. Похоже, он заметил моё настроение и попытался разрядить обстановку:

— Да он через полгода заменяется.

— Спасибо, утешил.

Цапаться не стал, но для себя отметил: хорошо, что мне с ним не служить. До заставы сидели по разным бортам и не разговаривали. Удивило, что, как только съехали с асфальта, через каждые сто метров грунтовой дороги стоял царандоевец.[18] Оказалось, комбата прибыл поздравлять большой начальник из Кабула, а чтобы дорогу по пути назад не заминировали, выставили охрану. Летели быстро, не хоронясь мин. С гостями разминулись почти у Рустамкалая.

С заставы к БТРу вывалило человек десять, все без знаков различия, гогочут, чему-то радуются. Я спрыгнул с брони, поймал на себе десять пар изучающих глаз, снял куртку, бросил на броню и громко спросил:

— Кто комбат?

Подошёл и по уставу представился подполковнику Родичеву, подчёркивая раз и надолго, кто может скалить зубы, а кому не вредно для здоровья и руку к черепу приложить. Комбат то ли был уже осведомлён, то ли почувствовал моё настроение и объявил:

— Так, товарищи офицеры, по рабочим местам. Кина не будет…

Однако кино было и опять в моём исполнении. Знакомство, место для отдыха, стол. На нем ещё остатки роскоши с приёма высоких гостей. Вываливаю с облегчением всю снедь и выставляю всё спиртное. Поскольку все слегка навеселе, без стеснения громко обсуждают увиденное. Всё нормально, даже очень, зачёт, молодец, довёз, только с шампанским, конечно, перебор… Комбат, когда узнал про содержимое бутылок, под общий одобрительный гул по хозяйски сразу распорядился, что спрятать, что оставить на столе. И вновь прозвучало уже знакомое:

— Док, давай глюкозу!

И пошёл нормальный процесс влития в коллектив. Но наблюдался перекос, парни лили на старые дрожжи, а я на «стекло», да и перевозбудился с утра, что ли. Пью на равных, но ни в одном глазу. Уже стемнело, кто отвалился и спит на койке, кто за столом, но уже никакие. Говорят о каких-то духах, называют кишлаки, фамилии главарей, а я верчу головой, киваю и хлопаю глазами. Вдруг комбат после очередного тоста:

— Артиллериста ко мне!!!

Заходит какой-то лейтенант. Комбат лично наливает ему полстакана. Пока он закусывает, ставит задачу на артналёт. Называет координаты, перевал, тропу. У меня волосы дыбом, а вдруг там люди!? Перехватываю лейтенанта в предбаннике, типа, вы же понимаете, что комбат пошутил. Тот, спокойно:

— Никак нет, комбат не шутит.

И тут я отдал своё первое распоряжение в Афгане, выдающее меня с головой, как «боевого и опытного» офицера:

— Хорошо, — говорю, — но только холостыми!

Представляю, как усыхали офицеры, обсуждая моё ЦУ (ценное указание)! Как дитё малое в тазик с водой!

Наутро оказалось, что я вчера согласился сходить разобраться с какими-то духами. Интересное дело — они, готовые в сисю, помнят, что я обещал, а я — хоть режь. Но слово не воробей, и вот через неделю я уже поднимаюсь на свою первую гору. Я не шёл на реализацию, я не собирался совершать ратный подвиг, я просто доказывал, что мне — не слабо. Только по прошествии определённого времени понял, какую глупость делал и как здорово, что мне не удалось тогда штурмануть эту горку. Наверное, бойцы умышленно подвели меня к скале с отрицательным углом подъёма, и сколько я не пыжился, подняться мы не смогли. Перед самым рассветом они показали мне на фоне сереющего неба несколько духов, перебегающих от камня к камню. И только с первыми лучами солнца, когда они начали нас гвоздить сверху вниз, я поверил, что им не мерещится. Захлёстывая пятки за уши, мы скатились с той горы и бойцы, переводя дыхание, поведали мне, куда я сунулся, не разведав броду. Это же ворота в Пачехак! Мощный духовский укрепрайон!

Я громко сказал себе: «Стоп!». Если ты не полный идиот, сначала думай. Потом ещё раз думай, а после этого говори. Потом ещё два раза подумай и после этого действуй. Вокруг нет ни авторитетов, ни сослуживцев, ни друзей. Ничьи благие желания не пришьёшь. Иначе сам заработаешь деревянный макинтош и пацанов сопливых положишь рядом.

Героический ореол потух во мне окончательно…

Таблетка

Кроме медицинского спирта, закатанного на конвейере Алитусского винзавода в бутылки из-под «Шампанского», в Афган я взял всё как обычно. Но жена, фармацевт по профессии, собрала увесистый пакет самых необходимых и, как оказалось, дефицитных лекарств.

На заставе батальонный док, капитан медицинской службы Тесленко, по праву «ветерана Афганской революции» забрал у меня пакет «посмотреть» и начал бесцеремонно перекладывать в свою медицинскую сумку всё подряд. Я, мол, лучше знаю, куда и что. Мне удалось выдрать из его загребущих лап жалкие крохи. Среди прочего упаковку «Энтеросептола» или что-то в этом роде от поноса. Спрятал в свой чемодан и забыл.

Вскоре приводил в порядок штабные документы. Кроме прочего проверял правильность заполнения военных билетов у бойцов. Работа хоть и необходимая, но нудная. Беру очередной билет из пачки, смотрю на фотографию, читаю фамилию, сверяю год и место рождения, должность, звание. Смотрю, фамилия знакома, но этого мордатого на фото вижу в первый раз. Такие фотографии лепят на баночки с детским питанием. Только в военном билете чуть повзрослее. Надо посмотреть живьём на этого пельменя. Даю команду писарю привести. Заходит дрыщ в ХБ на три размера больше необходимого. В нём, и не снимая сапог, килограммов под пятьдесят, а то и меньше.

— Это твой билет? — спрашиваю.

— Так точно! — отвечает.

— А на фотографии кто?

— Я, — говорит.

Присматриваюсь внимательней, действительно, какое-то отдалённое сходство есть.

— А сколько ты весил? — спрашиваю.

— В учебке было 83.

— Что случилось?

— Понос, вот уже третий месяц!

— А что Тесленко?

— Говорит, чтобы руки мыл и даёт поливитаминину. А я и так руки десять раз на дню с мылом мою, но за ночь по пять раз встаю по-большому.

Вспомнил я про упаковку, дал бойцу пилюлю и наказал выпить после ужина.

Утром выхожу на зарядку, на пороге штаба мнётся давешний боец.

— Товарищ капитан, я за весь Афган впервые ночь проспал не просыпаясь. Дайте ещё таблетку.

Он принял её от меня, как драгоценность. Зажал в кулаке, прижал к груди и смотрит, хлопая глазами.

— Чего ещё?

— Товарищ капитан, там ещё Серёга, то есть рядовой Петров, ну вот он, короче, тоже…

— Так, блин, ещё кому взболтнёшь, больше не получишь. Зови… Серегу.

Воодушевлённый таким своим медицинским талантом я выбежал через ворота с заставы и строго по дорожке начал нарезать круги. Каждый раз, пробегая мимо ворот, замечал группу местных жителей. Впереди аксакалы, за ними душки помоложе, бачата[19] сзади. Чего им надо? Никто на них особо не реагирует. Стоят и стоят. Потом понял — это капитан медицинской службы Тесленко вёл приём местного населения. Искусство врачевания в его исполнении достигло неведомых для науки высот, поскольку из всего многообразия медицинских препаратов он использовал только два — зелёнку и поливитамины. Причём точно так же, как мой боец прижимал к груди «энтеросептолину», душки прижимали горошину драже и, пятясь задом от калитки, кланялись и повторяли «ташакур-ташакур».[20]

Я не выдержал и спросил:

— Тебе не стыдно душков дурить?

— Не понял?

— Ну, ты им от всех болезней — поливитамин даёшь.

— Сразу видно — темнота! Да они стерильны от прививок. Для них и одно драже — удар по организму, как тебе от пачки антибиотиков. Я год лечу и ни одного прокола. Впрочем, если ты такой щепетильный, можешь не есть петуха, которого я заработал, пока ты бегал на зарядке.

— Слава военным медикам и вообще всем в белых халатах! Чего, уже и спросить нельзя?

Петух — это сильный аргумент в споре. Посрамлённый, больше не вспоминал вслух о том, какой я ловкий врачеватель. Тем более что поначалу при виде крови позорно бледнел и старался не смотреть, как профи ковыряются в живом человеческом мясе. Даже в моём. И на открытую банку поливитаминов, стоящую прямо на столе, из которой мы брали и ели горстями, взглянул по-другому. Это ж сколько курей можно наменять на эту банку!? Да ей цены нет, а мы хрястаем, как семечки. Надо заныкать, раз такая ценность…

С тех пор я не подвергал сомнению, безусловно, выдающийся дар нашего дока, поддерживал его во всех начинаниях и… старался не попадать в его волшебные руки.

Балда

Деревня без дурака, как полк без химика. В нашем полку был свой химик, но на дурака он не тянул, зато был свой Балда. Он носил исконно русскую фамилию Иванов и звали его основательно и просто — Василий Васильевич. Но, начиная с крупного начальства и заканчивая последним кочегаром в полку, за глаза все его называли «Балда». Причём я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь это слово произнёс с пренебрежением. С уважением, юмором или даже животным ужасом — сколько угодно, но с пренебрежением — никогда. Завистники намекали на мужское достоинство, бойцы на кулаки, штабные на интеллект, но никто не мог точно сказать почему. Это прозвище ходило за ним по Союзу, не отстало и в Афгане.

Внешность имел колоритную. Рост под метр девяносто. Лицо его, действительно, не было обезображено интеллектом. Наоборот, носило печать многолетнего увлечения боксом, борьбой и рукопашным боем — сломанный нос, характерные уши и волевой подбородок. Плюс пара-тройка шрамов, полученных явно не в ринге. Только глаза из-под многократно разбитых бровей смотрели пытливо и внимательно. Лицо без признаков растительности, загорело-бронзовый череп и мощная шея, плавно перетекающая в покатые плечи и перевитый узлами мышц торс — ни намёка на жир. Руки заканчивались кувалдами, которые смешно сравнивать с головой пионера. Они скорее были похожи на стандартные гири. Те, кто имел счастье почувствовать их соприкосновение, утверждали, что попадали под паровой молот и лучше бы их ударили той самой гирей. Засада заключалась в том, что Балда никогда не повышал голоса. Говорил ровно, совершенно по детски грассируя некоторые звуки, с бойцами даже ласково, но… только один раз. Потом он подходил к человеку и одним движением убеждал, что этого дядю нужно было слушать внимательно, выполнять просьбы бесприкословно ещё вчера и молчать в тряпочку, даже, если ты очень здоровый или важный перец. Большое счастье было для причащённого, если обходилось без перелома. Правда, такое случалось не часто, за что неоднократно Василь Васильич был бит по командирской, партийной и всем остальным воспитательным линиям. Взысканий имел, как дворовая собака блох, но ни у одного начальника даже мысли в голове не было, что его можно уволить, потому как это был начальник физической подготовки полка, с большой буквы Фэ. Он был Фанатиком спорта, считал, что с его помощью можно решить любые проблемы и искренне недоумевал, если кто-то думал не так. Всеми силами и средствами стремился насадить культ спорта в полку. А силы и упорства у главного мускула полка было в избытке. Балду ценили, уважали, боялись и старались по пустякам не противоречить.

Отчаянно смелый поступок однажды на полковом собрании совершил полковой комсомолец капитан Козыро, высказавшись в духе, что вот бывают у нас ещё в полку не совсем хорошие факты, когда майор Иванов раздаёт на зарядке тумаки комсомольцам. Тоже мне секрет раскрыл! Сдёрнутый начальником политотдела с места Балда, весь из себя виноватый, обратился к присутствующим с короткой просьбой:

— Всё дело в том, что на физической за'гядке все солдаты бегают в т'гусах и мне т'гудно разобрать, кто из них комсомолец, а кто нет. Пусть това'гищ Козы'о поп'госит прик'гутить всем членам ВЛКСМ значки на т'гусы и я обещаю больше его комсомольцев не т'гогать…

Всё это было сказано с такой детской непосредственностью, что зал грохнул. Даже высокое партийное начальство. Ну, Балда и есть балда, что с него взять? Всё, что касалось физо и спорта, в его полку было на самом высоком уровне. А физическая зарядка — вообще песня. Бойцы искренне считали: зарядка закончилась — день прошёл! Что делают 99 % начальников физической подготовки во время утренней физической зарядки. В лучшем случае, контролируют — может раз, а карьеристы, возможно, два раза в неделю, пишут рапорт командиру, что та рота не вовремя вышла, а другая не в полном составе и, с чувством выполненного долга идут отдыхать. Наш Балда ПРОВОДИЛ физическую зарядку со ВСЕМ полком ВСЕГДА, то есть шесть раз в неделю. При этом, так называемые, ответственные офицеры, приходящие на подъём своих подразделений, ему были не нужны. Этот час был его и только его. Он дирижировал полком, как большим оркестром и горе было тому, кто допускал фальшивую ноту. Если он замечал, что в той или оной роте недостаточно людей в строю, заставлял бегать до тех пор, пока численный состав не восстанавливался, пусть даже за счёт суточного наряда. Мог неожиданно забежать в казарму. Крик дневального «Балда!» для задержавшихся означал одно — прыгайте в окна, пока не поздно. И прыгали, не различая этажей. Потому как он рапортов не строчил, за него их потом писал начмед, по поводу очередного перелома челюсти или ребра у зазевавшегося любителя посачковать на зарядке. При этом сроки службы, звания, должности и былые заслуги в расчёт не брались. Даже родственные связи не катили. Прибыв из Афгана в отпуск, он обнаружил незваного гостя в доме и избыточный вес у жены. В результате весь городок был свидетелем, как гость вылетел через окно, а Балда, стоя на балконе с секундомером, контролировал, как любимая нарезала круги вокруг дома. Это после годовой разлуки. Что же тогда нерадивому солдату обижаться?

Впервые я встретил гвардии майора Иванова в крепости Бала Хисар в Кабуле, где размещался 357 гвардейский парашютно-десантный полк. Уладил свои вопросы в штабе, и, дожидаясь пока старшины получат со склада продовольствие, я решил, наконец, впервые зайти в достопримечательность полка — бассейн. Это творение рук английских колонизаторов, выложенное мрамором, с бронзовыми львами, с исключительно чистой и холодной проточной водой, тонущее в буйной зелени, в летнее афганское пекло манило и притягивало всех, но право посещения для офицеров и служащих полка было строго регламентировано. За порядком следил Балда.

— Вы куда, това'гищ капитан, — услышал я ласковый голос, исходивший от загорелого лысого мужчины в одних плавках.

— В бассейн, — не найдя ничего более оригинального, самоуверенно ответил я.

— Постойте, а вы кто такой? — голос звучал по-прежнему мягко и ровно.

При этом мужчина, видя моё продвижение вперёд, как-то эластично поднялся и по-кошачьи мягко двинулся мне навстречу. Он — на полголовы выше меня — приближался красиво, легко и излучал какую-то звериную мощь. Ничего доброго не сулил и взгляд, который профессионально оценил меня, и, как бы ненароком, упёрся в подбородок.

— Я начальник штаба 3 батальона, — сказал я, как оказалось, очень вовремя.

— Из Дехсабза? — в глазах незнакомца мелькнула какая-то искорка интереса.

— Да.

— Тогда, това'гищ капитан, снимите свои говнодавы, сполосните ноги и п'гоходите в душ. Вашему батальону можно п'гиходить в бассейн в любое в'гемя.

— Да я так, только посмотреть, у меня даже плавок нет.

— Плавки — не самое главное. После душа можно и так. Баб нет, и до 14.00 не будет.

Через 10 минут я нежился и блаженствовал в прохладной и удивительно чистой воде.

— Откуда п'гибыли, — спросил амбал, внимательно наблюдая за мной?

— Из Алитуса, 7ая…

— Чем занимались?

— ????

— Я в смысле, спо'гтом каким увлекались?

— Да, так, всем понемногу.

— Ясно. Бассейн перены'гнёте?

— Можно попробовать…

Через три минуты, хватая воздух ртом, я гордился собой невероятно, что дотерпел и вынырнул только, когда упёрся в противоположную стенку. Свои скоростные возможности на воде я оценивал трезво, плавал не намного лучше топора без топорища, но нырять, вроде умел. Каково же было моё разочарование, когда нехотя отвалившись от стенки, мой новый знакомый перенырнул бассейн два с половиной раза!!! Однако, подплыв ко мне, он совсем по-дружески, спросил:

— Зовут, как? Меня Василий Васильевич…

— Владимир.

Поговорили о спорте. Я ответил на несколько конкретных вопросов по нормативам. Заикнулся об участии в соревнованиях на первенство ВДВ. Нашли общих знакомых. Не знаю, почему, но с тех пор майор Иванов стал относиться ко мне очень по-товарищески. А когда однажды столкнулись на заставе, вообще стал приводить в пример.

До этого, правда, его сняли со смотрящего за бассейном. Пока он гонял и, шутя, топил своих полковых офицеров и прапорщиков, за то, что те после очередного возлияния пытались без спросу охладиться в бассейне, командир полка терпел и закрывал глаза. Тем более, что никто так элегантно не умел отшивать многочисленное кабульское начальство, которое стекалось в полк, как мухи на свежее… Ну, вы знаете на что.

Обеденный перерыв, вокруг бассейна полно офицеров, которые лежат там в предвкушении очередного представления. Действующие лица не заставили себя долго ждать. Перед бассейном останавливается «Волга», из неё появляется полковник и три женщины. Все в радостном предвкушении поднимаются по ступенькам в бассейн. Балда вырастает на их пути:

— Вы куда?

— Я прокурор гарнизона, а эти со мной, — небрежно бросил полковник в сторону девиц.

— Вы, това'гищ полковник, проходите в душ, а вы, девушки, п'гедъявите справки.

— Какие справки?

— Медицинские. Вы должны понимать, что здесь отдыхают боевые офице'гы, а вд'гуг у вас какие заразные болезни?

— Вы что? Какие болезни?

— Вене'гические, например, сифилис или гонорея, да мало ли чего у вас там в п'гокугатуре может быть… А у нас полк боевой, в любой момент могут поднять по т'гевоге…

Офицеры давятся от хохота и как тюлени сползают в бассейн. Женщины пунцовые, прокурорский наоборот бледный от бешенства, но молчит, наслышан, видно, о характере Балды. Дружно в машину прыг и упылили.

Но однажды туда с подругой припёрся советник одного из первых лиц государства, не знавший характера ответственного за чистоту бассейна. Очень важный в Москве, в Кабуле он вообще считал себя вторым после «Коли Бабракова». На вежливое замечание Василь Васильича очень опрометчиво не отреагировал, а стал зачем-то на повышенных тонах рассказывать, кто он такой и кого из начальства он знает в штабе Армии. Попытка пройти к бассейну в обуви была пресечена самым радикальным и привычным для Балды способом, закончилась госпитализацией и грандиозным скандалом. Это вам не петух пионера в попу клюнул, тут была высокая политика, и Васильевича отправили инспектировать батальоны, находящиеся в отрыве от полка. В том числе и наш.

Я застал его в кругу бойцов на одной из застав, где он ласково, голосом воспитателя детского сада, рассказывал солдатам устройство двухпудовой гири.

— Вот это г'учка, — говорил он, — за неё г'ию можно поднимать. А можно вот так аккуратно на г'учку поставить. А потом можно вот так взять за г'учку сбоку и пе'гекреститься, держа попкой кверху.

При этом он брал 32 килограммовую гирю за ручку сбоку и, не торопясь, подносил её ко лбу, к животу, к каждому плечу. Одной рукой! Со стороны это выглядело вполне безобидно. Но повторить движение не все бойцы сумели даже двумя руками. Меня поразила не столько сила Балды, а его умение говорить, заинтересовать, увлечь… Бойцы сидели просто с открытыми ртами. Я сам невольно заслушался и подошёл ближе, на что Василь Васильич отреагировал моментально:

— Вы не можете, а вот ваш начальник штаба сейчас покажет.

Я попытался откосить, поскольку речь уже шла о перекладине и я не то, что не делал показанное Балдой упражнение, а просто ничего подобного не видел. По взгляду бойцов понял, что рискую потерять нечто большее, чем просто свой авторитет. На кону был авторитет батальона. Мысленно матеря, на чём свет стоит Балду, я запрыгнул на перекладину. Случилось чудо и у меня получилось. Не знаю, как это выглядело со стороны, но я с перепугу закорячился на перекладину способом, который продемонстрировал начфиз. Среди бойцов прошёл ропот одобрения.

— А вот таким хватом, сможете?

Балда тут же продемонстрировал другое упражнение на брусьях. Я снова повторил и, не дожидаясь очередной проверки на вшивость, сослался на дела и смылся.

— Вот видите, я вам гово'гил, что ваш начальник штаба…, — услышал я в спину ровный голос Балды. — Теперь давайте вы по одному, посмот'гим, что вы можете.

Через час бойцы были не просто мокрые и выдрюченные. Они в паузах между висом на перекладине и отжиманиями в упоре узнали очень много о физиологии человека, о назначении, свойствах и особенностях тех или иных мышц, не говоря уже об устройстве гири, перекладины или брусьев. Я же перед ужином удостоился длительной беседы с Василием Васильевичем и поразился его уму, кругозору и образованности. Меня поразило, насколько легенды о нём не в полной мере соответствуют его многообразной натуре и его качествам. Например — его спокойствие и непрошибаемая логика.

Одна из полковых легенд гласит. Балду поставили оперативным дежурным по полку. Просто дежурным был мой друг Сергей Капустин, поэтому историю знаю почти из первых рук. Поскольку майор Иванов не очень придерживался графика проверок, то вскоре лично им был зафиксирован спящий часовой. Через час часовой был уже зафиксирован в гипсе, так как замечание, вынесенное оперативным дежурным, оказалось слишком тяжёлым для его здоровья. Это все остальные понимают, что часовой есть лицо неприкосновенное, а Балда считал, что часовой — прежде всего — есть лицо бдительное. А если оно не бдительное, то заслуживает прикосновения. Кто скажет, что не логично?

К несчастью это было не последнее происшествие за эту злополучную ночь. В 4.03 утра поступил доклад из 2 батальона, дислоцированного в Бамиане, что при построении в роте, вернувшейся с засады, произошёл случайный выстрел из автоматического гранатомёта АГС-17. Граната прошила солдата навылет, смерть моментальная. Глупая, нелепая, обидная, но уже ничего не исправишь, бойцу не поможешь. Ещё повезло остальным, что граната не разорвалась. Оперативный дежурный, гвардии майор Иванов доложил командиру полка только утром, когда он вышел из своего помещения. Естественно: «В полку происшествий не случилось, за исключением…» А далее подробно про бойца 2 батальона и, заодно, про караул. Ровным спокойным голосом. Командир полка — Салдобай Васильевич Етабаев начал наливаться кровью:

— Чтоооо!? Вы пачччему, товарищ майор, мне сррразу(!) не доложили?

— Това'гищ подполковник, ну, что вы так нервничаете, вон весь пок'гаснели. Так вы никогда пе'гвым бурятским генералом не станете. Чем вы могли помочь этим солдатам? Только бы ночь не спали. А вам сейчас тяжёлый день п'гедстоит, перед комдивом оправдываться, — начал излагать логику своих умозаключений дежурный.

— Чтоооо??? Да я тебе, Бааа…, как бабахнул бы сейчас!!! — даже командир полка очень в сильном гневе не мог назвать Балду балдой.

— А вы, това'гищ подполковник, поп'гобуйте, — многообещающе сказал Василий и стал сокращать положенные при докладе три-четыре шага до дистанции вытянутой руки.

Утро перестало быть томным, и Серёге грозило счастье стать свидетелем сцены, за которую потом пришлось бы долго и нудно отписываться. Однако КэП проявил десантную смекалку и скорость хорошего спринтера. Дверь в кабинет захлопнулась за ним прямо перед носом оперативного дежурного. Балда так и замер перед табличкой «п/п-к Етабаев С.В.». Он, в силу «тактичности и воспитания», в кабинет командира без вызова не заходил. Только, повернувшись к Капустину, торжествующе изрёк:

— Как я его!?

Через полчаса, командир вызвал к себе оперативного дежурного и спокойно уточнил нюансы происшествий. Легенда гласит, что обошлось даже без взысканий. А за что наказывать? Погиб боец по собственной вине, при чём здесь оперативный? Спать же на посту в крепости, где полвека назад афганцы вырезали английский гарнизон, нехорошо, если не сказать преступно. Солдатикам об этом на каждом разводе не только рассказывают, но ещё и под роспись доводят. И что? Спят через раз. Зато когда узнают, что дежурным заступает или будет проверять караул Балда, сон у часовых, как рукой снимает. Этот на полимарсос давить не будет, он его будет вбивать! Запоминалось надолго, действовало безотказно. Бдительность на постах просто зашкаливала. А что ещё надо?

Может возникнуть банальная мысль, мол, сила есть ума не надо. Я не соглашусь в данном конкретном случае — и вот почему. Иванов с блеском решал гораздо более сложные задачи. Мог не только своих офицеров и бойцов построить, но и добиться уважения у противника. Здесь одних кулаков — мало.

Была на нашей дивизии ещё задача — это проводка колонн с материально техническим обеспечением для себя и кабульского гарнизона. Дороги, как специально, идеально приспособлены для засад и налётов. Сотня-полторы автомобилей, треть из которых бензовозы. Горят, как бенгальские огни, только загораются легче. Жирный и лакомый кусок для духов — максимальный эффект при минимуме риска и затрат для нападающей стороны. Заместители командиров батальонов, которые водили колонны, возвращались осипшие, поседевшие, похудевшие с изрядно расшатанными нервами. Требовали отдыха, наград и уважения. Потери колонны в 10–15 % считались нормальными. Некоторые пехотные колонны не досчитывались при возвращении в своём составе до 50 %! Вдоль маршрутов сплошное кладбище из искорёженных и сгоревших машин. Эдакая растянутая вдоль дороги Прохоровка. Если бы кто-то вздумал ставить кресты, как у нас отмечают места аварий с жертвами у дорог, то на некоторых участках был бы сплошной частокол и не в один ряд.

Так вот, по причине болезни или ранения одного из замкомбатов отправили во главе колонны гвардии майора Иванова. Видно очень уж безвыходное положение сложилось. Некоторые ехидно хихикали — в основном те, кто знал Балду только по легендам… Кто с тревогой, кто с интересом, ждали возвращения колонны. Результат шокировал — он не потерял ни одного бойца, на одного автомобиля, ни одного килограмма груза! Следующая колонна — опять без потерь!

Рассказывал мне при встрече, какая это тошная работа, как ему надоело трястись в кабине, не пробежаться, ни размяться, скука зелёная, а на следующей неделе опять ему с колонной на Хайратон. В общем, тоска!!! Ничего героического или на худой конец чрезвычайного. Ну, построил бойцов, проинструктировал, по дороге сам тормознул, пропустил колонну мимо себя, проверил дисциплину марша. На привале двоих за невыполнение инструкции, не различая должностей и званий, размазал об радиатор. Не сильно, чтобы избежать госпитализации, но доходчиво. Больше никто ничего не нарушил. Бойцы понятливые попались, хотя и были собраны из разных частей. А духи? Что духи, стоят, машут руками, бакшиш просят. Мы их не обижали — они нас. Сигареты, пачку другую галет бочатам давали, а что бы из кузова чего, не дай Бог!!! Пообещал голову оторвать, никто и не рискнул. И в кишлаках тихо-мирно — ни наши, ни духи ни в кого не стреляют. В общем, тоска.

…Я вспомнил, как неделю назад на одной из застав, стоящих на трассе со стороны Гардеза, встретил колонну. Проверяя боеготовность заставы, рассматривал таблицы огня у миномётчиков, когда часовой благим матом заорал: «Застава!!! Тревога!!! В укрытия!!!» Я ничего не понял и посмотрел на проходящую в 20 метрах от заставы дорогу. По ней на огромной скорости пронеслось пару БТРов. Потом со всё нарастающим интервалом пошли грузовые и наливники.[21] Все мои бойцы метанулись по щелям, а мимо заставы стали проносится наши «Уралы» и «Камазы». Из приспущенных правых стёкол поверх наброшенных бронежилетов торчали стволы автоматов и одетые в бронежилеты на голое тело водилы, одной рукой держась за руль, другой поливали из автоматов всё, что шевелилось вдоль дороги и особенно «зелёнку». У нас на заставе даже собаки позабивались в окопы. Я еле успел заскочить в глинобитный дом, служивший и казармой, и штабом, и командно-наблюдательным пунктом.

— Во, суки! Мы же за 100 метров закопали щит, где по-русски написано: «Товарищ водитель! Впереди советская застава. Прекратить огонь!!!» Ни хера не доходит! — делился со мной начальник заставы, благоразумно прижавшись спиной к глухой стенке, закрывавшей нас от дороги.

— И часто так? — спросил я, когда смолкла очередь.

— Да постоянно, как мобута идёт. Мне самому хочется в ответ стволы прогреть, аж зубы сводит. Понятно, почему их колонны духи уполовинивают…

— А наши, что не так?

— Не, наши здесь редко ходят. А если прут, то плотно, о проходе через зону ответственности предупреждают заранее, а оружие на коленях или рядом на седушке. Что бы палить почём зря — нет. Свои же командиры потом голову откусят. Вон Иванов-Балда недавно прошёл, так вообще как на параде. Любо — дорого! А тут анархия. Каждый за себя, машина от машины растягиваются на километры. «Папоротники»[22] в кишлаках торгуют напропалую, потом сами же машины жгут, что бы концы в воду.

— Ты-то откуда знаешь?

— Отстал тут один бойчина, ремонтировался у нас. Порассказал…

Да уж, колонна это не фунт изюму. Там могут убить, сжечь и продать, а лишить погон и подвести под трибунал, вообще как два пальца об асфальт. Халява не проскочит и везение не при чём. Здесь думать и крутиться надо, как блохе на кончике шила, чтобы управлять в горах колонной, растянутой на десятки километров. Это, если хотите, искусство. А у Балды — всё обыденно и просто! Слушал я рассказ Василь Васильича и внимал, каким невероятно скучным и рутинным делом он занимался последнее время, водя колонны. И только по глазам видел, что всё он понимал и оценивал правильно, но проверял, как отреагирую.

Послужив ещё немного, узнал, что на каждом маршруте духи знали подноготную почти каждого начальника колонны. Кто чем торгует, как ведёт себя на трассе, как действует в случае нападения, как взаимодействует с ближайшими гарнизонами и авиацией. Подлости и обмана не прощали. За раздолбайство и неумелое руководство наказывали жестоко. И гвардии майора Иванова знали и уважали. И не важно, что он учился не тактике, а преподавать физическую культуру. Важно как он руководил. В прямом и переносном смысле. Уже вторую его колонну бочата на маршруте встречали криком: «Как деля? Бальда — хуп[23] командор! Бальда — это пи….дец!!!»

Я не видел ни одного смелого, кто бы Балде, сказал, что он балда. Но вместе с тем, уверен, что он знал свою кликуху. Не комплексовал, а, наоборот, посмеивался про себя. Поп тоже сказочного Балду балдой считал, ну и кто из них оказался умным? Вот то-то и оно!

Эдельвейсы

Откуда комбат взял, что эдельвейсы цветут в апреле, никто не знал. «Ленточка» мирно возвращалась из Кабула, везла продукты и почту. Дорога ещё не превратилась в пыле-цементную кашу. Дышится легко. Пока не пеклО, а только грело весеннее солнышко. Настроение шикарное.

Я на центральной заставе Рустамкалай, получил доклад о прохождении колонной одной из застав. Спокойно жду прибытия комбата, тем более что была надежда на долгожданное письмо. В установленное время очередная по пути застава Шаникала ничего не доложила. Странно. И сама «ленточка» на запросы не отвечает. Там комбат. Ему видней. Но связисту голову откушу. Потихоньку начинаю «метать икру». Сам запрашиваю заставу, докладывают: комбата не было. Ещё через некоторое время поступил доклад о плотной стрельбе со стороны гор. «Твою мать! Тревога!!!» Автомат, «лифчик»[24] и бегу на броню. Там уже сидит «крот» и разведчики. Погнали. Повезло, что за рулём сидел ефрейтор Змиевский, лучший водитель батальона. Долетаем до «ленточки». Там водилы и пара бойцов. Докладывают, что комбат с остальными пошёл в предгорье посмотреть, как цветут эдельвейсы. Отходить далеко не собирались. Связи нет, но была стрельба.

«Змей» умудрился довезти нас буквально к подножию хребта. Спрыгнули и бегом наверх. В мыслях полно всякого дерьма. До этого я в гору бегал только на тренировках. Стрельбы не слышно. Бежим по тропе в сторону перевала. Хоть и «наелись», но стараемся не останавливаться. Вдруг из-за гряды выходит комбат с бойцами. Один на горбу несёт душка, другой ТЗК,[25] третий две «итальянки».[26] У остальных два трофейных автомата. Все живы. Комбат с цветами!!!

— Геннадий Васильевич, что за херня? Где связь?

— Ладно, Васильевич, не шуми, всё в порядке.

— Откуда тогда «дровишки» и что за стрельба?

— Давай вниз, потом расскажу.

Внизу оказалось, что душок умер. Наверху был жив, а по дороге умер. Странно. Все посмотрели на таджимона.[27] Тот странно тёрся рядом с пленным.

— Я ничего… я только хотел успокоить… один раз кулаком, а чё он дёргается…

Вот же засранец! До сих пор не могу понять, за что наши таджики так люто ненавидят местных. Говорят, чем-то по вере не сошлись. Таджимону зарядили пендаля, а душка заложили камнями. Больше о нём не вспоминали, что бы не подвести бойца под статью.

Зато вспомнили, как дело было. Комбату захотелось посмотреть, как цветут эдельвейсы. Думали, только до горы и обратно. Поэтому пошли налегке и связи не взяли. Долина наша, чего бояться. Сначала на одну горку. Видят, что-то цветёт выше. Ещё поднялись. Потом ещё. С одними автоматами легко. Цветы есть, но явно не эдельвейсы. Чуть-чуть по тропке вверх и не заметили, как выскочили на перевал. Там из камней выложен окоп, внутри ТЗК на треноге. Из него все заставы, как на ладони. Даже что-то вроде журнала наблюдения!!! Две мины-«итальянки» и казан с пловом. Сунули палец — тёплый. Смотрят на ту сторону: два душка спускаются с горы, а двое других на ишаках поднимаются навстречу. Вот раздолбаи, кто же так посты меняет! Решили проучить. На полпути верхние пересели на ишаков и покатили вниз. Для двух других нарисовали картину Репина «Не ждали». Одного взяли живьём, другого, отставшего, завалили.

— А если бы они вас засекли? — спрашиваю один на один у комбата, подальше от солдатских ушей.

— Самому — хреново, как подумаю…

По понятным причинам мы про этот выход предпочли не распространяться. Хреновых «ботаников и флористов» вспоминали только в своём кругу и под хорошее настроение. А вот про то, как плотно духи ведут за нами наблюдение, не забывали никогда.

Спуск с этого перевала оседлали и каждую ночь выставляли засады. Через пару ночей разведка, возвращаясь домой после ночных бдений, в предгорье чуть в стороне от тропы надыбала ГАЗ-66. «Сухую», но полностью исправную. Хватило ума не расстрелять и не поджечь. Может, потому и не подожгли, что бак пустой? Зам потех, как только узнал, — на бэтэр и туда. Заправил, ОТОшные[28] спецы завели и своим ходом пригнали на заставу. Большая умница, зам по вооружению батальона майор Лазаренко Виктор Павлович ходил и светился от счастья. Не каждый день из засады ему подарки достаются. А тут такой, да не один. В кузове бензоагрегат четырёх килловатник, правда, какой-то собакой расстрелянный. Из «шишиги»[29] мухой сделали клон нашей заставной «хозяйки». Подкрасили, номера сварганили, на дверцы — эмблему. Короче, на следующий день не угадать, где штатный автомобиль, где трофей. Одну в ленточку, а другая вокруг заставы по внутри батальонным делам вертится. Хорошо! За машину Палыч чин-чином проставился разведчику «кишмишовкой», а когда и сам хлебнул этого зелья, похвалился, что может и агрегат восстановить.

— Только, — говорит, — эпоксидки нет, — а сам на комбата косится.

Полез Геннадий Васильевич в свой заветный ящик с инструментом и отдал эпоксидную смолу.

— Бери, на доброе дело не жалко.

На следующий день каждый офицер и прапорщик заставы считал своим долгом заглянуть в каптёрку технарей и хотя бы советом поучаствовать в таинстве восстановления бензоагрегата. И не только потому, что мечтали о лампочке Ильича, достали всех тусклые лампочки от связистов и свечки. На самом деле, просто хотелось примазаться к чужой славе. Палыч на наших глазах творил ГОЭЛРО заставного масштаба. И было с кем. Он подобрал, а потом так выдрессировал своё отделение технического обслуживания, что они с помощью пары брёвен за ночь вынимали, перебирали и ставили на место двигатель в БТР-70 прямо в окопе. Делали то, на что танкоремонтному заводу требуется месяц! Агрегат для них был семечки, пусть даже с пятью дырами от автомата. Нескладные, какие-то зачуханные, вечно перемазанные маслом и копотью эти бойцы пользовались немалым авторитетом не только в батальоне. То, что начальники застав, как милость божью постоянно просили прислать к ним ОТО и зама по вооружению — было понятно. А вот, что полковые начальники АТ-БТ,[30] иногда обращались за их помощью — это показатель класса.

Приехал однажды Палыч в полк, заходит в парк. Рядом с КТП собралась вся техническая элита полка во главе с замом по вооружению. Стоит перед ними полу разобранная коробка передач, рядом валяются две сломанные кувалды и погнутый лом. Все зло курят, сопят и косятся на эту «проклятую железяку». У двух бойцов и у командира ремроты руки разбиты в кровь.

— Какие проблемы, — спрашивает Палыч и здоровкается со всеми за руку.

— Да, понимаешь, мля, три часа из этой хреновины вал не можем достать, — отвечает начальник автомобильной службы полка. — Все руки поразбивали, две кувалды сломали, сейчас послали слона за третьей.

— Может, приржавело что?

— Да хер его знает, чем только, мля, не пробовали…

— Этот, что ли, — вступал в высокоинтеллектуальный разговор офицеров бойчина, пришедший с Палычем и присевший на секунду у коробки передач, одной рукой вынимая вал, а другой, вытирая сопли и размазывая по щекам масло.

Вся полковая техническая элита почти хором:

— Как???

— Тут фиксатор есть, его сверху не видно, а пальцем отжать, и вал свободно выходит…

Наверное, так смотрели древние евреи на Христа при его явлении народу. Во всяком случае, в картине Александра Андреевича Иванова у них были именно такие глаза. Все встали, потрогали руками вал, фиксатор, самого бойца, что бы убедиться, что всё настоящее.

— Лазаренко, отдай гвардейца в ремонтную роту, — вступает в разговор зам по вооружению полка, — я тебе за него…

— Неее, не продаётся… Чего встал, бегом в бэтэр, — цикнул Палыч на своего бойца, словно испугался, что поддастся на посулы и продаст.

Как его не соблазняли, встал стеной, не отдам, хоть режь! Согласился, правда, иногда помогать, если сильно прижмёт. Так, что в нашей помощи Палыч со своими спецами явно не нуждался. Надо было видеть, как он защищал и пёкся о своих бойцах.

— Васильич, давай, моих на «За БэЗэ»[31] представим. Они хоть в засады не ходят, но своё-то дело делают, залюбуешься. Вот вчера на четвёртой двигатель стуканул, они за ночь перебрали. Давай, а?

— Обещаю, будет результат в засаде или поиске обязательно по одному подам…

И что характерно, о себе ни слова, хотя сам всё время с бойцами по уши залазит в двигатель и спать не ляжет, пока до ума не доведёт.

Стемнело…ужин. Сидим за столом к еде не прикасаемся. Комбат выставил даже консервированные китайские сосиски, купленные по случаю в военторге. Один раз уже агрегат «тарахтнУл», но тут же заглох. Лампочка, которую предусмотрительно вкрутили связисты, полыхнула невероятно ярким светом и скисла. Пришёл чумазый Палыч и попросил у комбата надфиль. Опять исчез. Еда давно остыла, а бутылка настоящей водки, наоборот, нагрелась, но сидим и ждём. Тускло мерцает подключённая к аккумуляторной батарее переноска. Наконец, тах-тах-тах, и — задырчал наш агрегатик. Лампочка засветилась так, что мы все зажмурились. Когда зашёл Палыч, комбат лично подал неуставную команду «Смирнааа!» и полез целовать его немытые щёки, а мы, не дожидаясь поздравлений, заорали «Урааа!!!» «Банзай!!!» «Валёёё!!!»… Зампотех с чувством выполненного долга и видом крупного знатока потрогал лампочку, словно проверил, правильно ли в ней течёт ток и немытый плюхнулся на козырное место за столом, кресло с трофейной и давно почившей в бозе «Тойоты». Нас всех переполняло чувство настоящего счастья. Прекрасно понимая, что выставленной на стол давно заныканной под торжественный случай бутылки, будет недостаточно, комбат взял со своей тумбочки букетик эдельвейсов и вручил его нашему техническому богу — Лазаренко Виктору Павловичу. «Ура, товарищи!!!»

Через полгода по приказу командира полка батальон пополнял запасы артиллерийских боеприпасов. Подняли всю колёсную технику батальона. Впервые в одну ленточку поставили «хозяйку» и клон. Прямо на въезде в полк нарвались на засаду — лично зам по вооружению полка встречает колонну. По хозяйски осматривает каждую машину. На ходу помечает недостатки: у этой бампер погнут, у этой тент порван и дверца кабины поцарапана, у этой номера какие-то корявые… Что за хрень, у следующей такие же, но нормальные номера!!!

— А-а-а-а, стоять, бояться!!! Старшего ко мне! ЭТО, что?

— Это? Машина — ГАЗ-66.

— Я вижу, что ГАЗ-66! Почему у двух машин одинаковые номера, я спрашиваю!!!

— Откуда я знаю, такие были, — щёлкнул «тумблером дурака» старший колонны.

— Лазаренко ко мне!!!

Тяжело прощался Палыч с дорогим его сердцу трофеем. Тридцать раз пожалел, что не разобрал её на заставе на запчасти и сто раз, что отправил её за боеприпасами. Он бы согласился сам на личном горбу, пешком перетаскать на заставы эти ящики со снарядами, чем просто так, за здорово живёшь, отдать СВОЮ машину! Но было уже поздно. Пришлось оправдываться, где взяли, почему не доложили и, вообще, как посмели! Хорошо, обошлось без взысканий.

Вот так, на печальной ноте, завершилась прогулка комбата за эдельвейсами.

Выговор

Это был третий выговор всего за три месяца пребывания в Афгане. За семь лет офицерской службы в Союзе было только два. И те — ни за что, ещё лейтенантом, а тут… «Скоро, товарищ капитан, дослужитесь до старшего лейтенанта, или, что ещё хуже, с позором отправят на родину», — такие безрадостные мысли посещали мою обгорелую на афганском солнце голову, когда я отстирывал у арыка чужую кровь со своего десантного комбинезона. Главное формулировка: «За отсутствие учета стрелкового оружия в батальоне». Написали бы просто «за то, что прос…ли автомат». Нет, не подходит, тогда «строгий выговор» должен был получить взводный, просто «выговор» ротный, «замечание» — зам по вооружению, а комбат — лёгкое пожуривание. Тогда я не при делах. А так, получите, НШ батальона, выговорешник за отсутствие учета, и не будем беспокоить уважаемых людей. И ещё издевательское: «Когда будут готовы наградные на группу капитана Дворникова?» Как будто не знают, что оформлять представления к боевым наградам — работа замполитов. «Надо было сразу застирать, тогда бы кровь не засохла и не въелась бы так в комбез», — думал я, третий раз намыливая солдатским мылом своё обмундирование. «Да если бы у меня не было должного учёта оружия, хрен с маслом вы бы узнали, что пропал автомат. Сам, дурак, раскопал, за что и получил…»

Канун Дня Победы. Надоело сидеть в безрезультатных засадах в долине между заставами, решили организовать поиск в район, контролируемый духами. Повёл командир 9 роты капитан Дворников. Толковый офицер, смел, удачлив и дерзок. Бойцы верили и ходили с ним охотно. Заодно решили молодняк обкатать. Моё дело согласовать наверху, организовать взаимодействие с артиллерией и авиацией, замазать глаза царандоевцам и ХАДовцам.[32] А потом сиди, принимай доклады и давай предложения командиру. Всё шло как по маслу. Поднялись на хребет затемно, прихватили духов во время утренней молитвы. Сначала «мухами» оглушили и выкурили из дувалов, потом покрошили из стрелкового. Собрали трофейное оружие и вниз. Доклад звучал радостно и гордо. Поиск прошёл удачно…

Но вышла незадача. Духи, как тараканы, стали выползать со всех щелей. По нашим данным, их должно было быть втрое меньше. Прикрытие, оставленное на хребте, не успевало менять рожки, удерживая злых как собак моджахедов на удалении от места спуска. Когда остались совсем пустыми, бросились вниз. Но со скалы не прыгнешь. Добежали до стенки, по которой спускались на верёвке, а там ещё и основная группа не успела вся управиться. Здесь-то духи их и прихватили. В горах (и не только) король тот, кто наверху. Вот они и начали «банковать». Кто слетел со стенки, кого посекло осколками гранат, кто поймал пулю.

С завязкой боя мы с комбатом выдвинулись на броне в предгорье. В эфире мат и трескотня автоматов. Да собственно, всё и так было понятно. Встряли серьёзно. Поиск перестаёт быть интимным делом нашего батальона. Комбат вышел на связь с комдивом, а я, прихватив писаря и пару бойцов, бросился вверх, чтобы разобраться на месте.

Бой то затихал, то вспыхивал с новой силой. За каждым поворотом и валуном не знаешь, кого встретишь. Бойцы отстают, а я, как та курица, думаю: не слишком ли быстро я бегу? Хотя бегом это можно было назвать весьма условно. На половине подъёма встретил первую группу бойцов.

— Там один тяжёлый, никак не удаётся вытащить из-под огня…

Сами несут одного легкораненого. Это мне так показалось, потому что боец улыбался и скакал на одной ноге, держась за плечи товарищей. Наверное, ещё «промедол» действует. На каждом куча железа своего и трофейного. Пара бойцов изготовилась за камнями и готова отрубить «хвост», если духи попрутся за группой. Один сандалит короткими очередями. Падаю рядом. Таджимон группы.

— Куда лупишь?

— Вон видите, за тем камнем…

До боли в глазах всматриваюсь в указанном направлении.

— Ни хрена я не вижу.

Смотрю, у парня глаза совсем оловянные.

— Так, братан, ствол на предохранитель и бегом вниз к броне! Понял!?

Крови не видно, но вид — как будто его со скалы сбросили или обкурился.

Метров через сто встречаю основную группу.

— Всё нормально, оторвались. Помогите, если можете, арьергарду, — попросил ротный.

В группе ещё двое раненых. Одного четверо тащат на плащ-палатке. По сыпучим камням поднимаюсь ещё на 30 метров. Два обессиленных бойца лежат на спине и как рыбы хватают воздух ртами. Между ними боец без оружия со жгутами на ногах. Повязка на коленях и выше вся в крови.

— Кто остался наверху, — спрашиваю.

— Там разведка.

— Раненые?

— Нет, прикрывают.

— Ты как, — наклоняюсь к раненому.

— Он не слышит, без сознания…

Сначала что-то тупо шмякнуло над головами и по шее секануло камнями, потом многоголосое эхо разнесло звук автоматной очереди.

— Суки, — прохрипел один из бойцов, скатился на пару метров вниз и дал наугад ответную очередь.

Сверху короткими ударили ещё пара автоматов и солидно РПК. Это разведка, разберутся.

— Помоги, — обращаюсь к другому и взваливаю раненого на спину. — Что-то я его не узнаю.

— Это молодой, младший сержант Тарасов, только из учебки. Его первый бой…

— Чем их там, в учебке кормят? Кабан…

Но боец был не при чём, это я в ходе быстрого подъёма уже «наелся». Однако честно метров тридцать-сорок проскочил на рысях. Боец очнулся и даже пару раз, хватаясь руками за скалы, помог мне сохранить равновесие, когда из-под ног предательски соскальзывали камни. Вот когда я упал с ним под очередной камень, понял, что воздух куда-то делся. Открыл рот, но вдохнуть никак не мог. Боец застонал. Хороший признак, значит живой. Теперь уже солдат взваливает товарища на спину, а я с двойным комплектом оружия пытаюсь поддержать их во время спуска, остальные прикрывают со спины.

Второй раз сержант показался мне ещё более тяжёлым, и расстояние пробежки сократилось вдвое. Хотелось увеличить и время отдыха, но в спину толкали всё более редкие периоды возвращения раненого бойца в сознание. Так, сменяя друг друга, мы всё дальше отходим от звуков боя. Потом он и вовсе стих.

Мне казалось, что всё произошло очень быстро, однако почти внизу навстречу нам вышли совершенно незнакомые бойцы и подхватили раненого сержанта. Оказалось, что уже прибыл резервный батальон из Кабула. Значит, с момента начала моего подъёма прошло часа три. Мне не хотелось бросать на чужих своего бойца и я сопроводил его до самого вертолёта, который, не останавливая винты, молотил поодаль от брони. За мной увязались и догнавшие нас разведчики. Перекрикивая рёв двигателя, что-то ободряющее кричали молодому сержанту и другим раненым. Они измученно улыбались и кивали в ответ. В вертушку запрыгнул батальонный док, и они улетели.

Дальше, как только отдышался, все, как обычно — строиться, доложить БЧС (боевой и численный состав). Командиры мне, я комбату, тот комдиву, мол, всё в порядке. Комбат увидел меня со спины:

— Васильич, тебя зацепило?

— Нет, — говорю, — это не моя кровь.

От прибывшего на выручку батальона получил привет от Лёвы Саргсяна, старинного товарища по Алитусской разведроте. Весельчак и балагур, он привёл меня в разведроту и с тех пор постоянно опекал, как будто я навсегда для него остался зеленым, как три рубля, лейтенантом. Сейчас он «замствует» в батальоне 317 полка. В Афгане на два месяца больше. Виделись один раз на аэродроме Кабула. Я из вертолёта, а он с группой бойцов в вертолёт. Наклонился и крикнул на ухо:

— Володя, береги себя!

Просто привет, а на душе стало тепло и приятно.

Я на радостях и не проверил отдельно оружие раненых. «По коням!» — и вперёд на заставы. Стволов-то было в избытке, приволокли кучу трофейных автоматов, ну и автоматы раненых положили вместе с духовскими. Только через день, когда провели пономерной учёт, оказалось, что трофейных автоматов на один больше, а нашего (Тарасовского) нет. Комбат-то комдиву уже доложил, что всё в порядке, теперь моя очередь докладывать командиру полка, что потерян автомат. То, что я услышал о себе по радио, на бумагу не ложится. Заодно ответил и за авантюризм, и за всех раненых. «Ждите приказа».

…Вот сегодня дождался. Я выжал и стряхнул комбез. Кажется, сгодиться. Не на строевой же смотр в нём ходить! Вообще-то я бы нашёл, кому доверить постирать комбинезон, но сейчас мне хотелось побыть одному, чтобы не слушать сочувствие и подколы друзей.

В штаб вернулся прямо к обеду. Комбат, замы, Дворников за столом. Но не едят, ждут меня. Бутылка водки… За обедом такого ещё не было, только изредка в ужин, чтобы сразу спать и не попадаться на глаза бойцов. Разлили, комбат встал:

— Володя, не хотел тебе говорить. Из дивизии сообщили: вчера погиб Лёва Саргсян. Давайте, мужики, сразу «третий», не чокаясь…

Я выпил водку как воду, не различая вкуса. Сел, но спазмы сдавили горло, встал и вышел. Мне второй раз за эту неделю не стало хватать воздуха…

Интернациональная помощь

Всё-таки сильно вбивали нам в мозги тезис о том, что мы в Афгане оказываем интернациональную помощь.

Я здесь полгода. Повидал разного и наделал всякого, но вот того, что с чистой совестью можно было назвать «помощью», как-то не получалось. А тут срочно в полк на какое-то совещание вызывают. Грехов за собой не знаю, поэтому еду спокойно, даже умиротворённо. Пялюсь по сторонам.

Притормозили в кишлаке. Девчушка лет восьми в платьице и цветастых штанишках лепит из коровьих лепёшек и соломы эдакие блинчики и прилепляет их на солнечную сторону дувала. Мимо неё к протекающему здесь же арыку, в который со двора стекают нечистоты, на четвереньках ползет карапуз. Девочка зачёрпывает из арыка воду и из ладошек поит малыша. Меня чуть не вырвало.

Отвернулся. Смотрю, с другой стороны наш ЗИЛ-130 по самые оси засел на зелёной лужайке. Сидел бы какой-нибудь «Ford», я бы и глазом не повёл. А тут как родственника встретил. В кузове полно камней, вокруг бегает и хлопает себя по ляжкам «душок» неопределённого возраста. В мыслях пожалел бедолагу, но тут дорогу освободили, и мы двумя БТР-70 тронулись дальше.

В полку я провёл часа четыре и возвращаюсь по тому же пути назад. В давешнем кишлаке ЗИЛ-130 на месте, только камни выгружены. Что меня дёрнуло, не знаю, наверное, возможность оказать эту самую интернациональную помощь. Первым БТРом сворачиваем на лужайку и неожиданно плотно садимся на брюхо. Все восемь колёс разбрасывают какую-то чёрную жижу, а машину всё глубже засасывает. Именно это, кажется, называется «вляпаться по самые помидоры».

Вокруг начинает собираться толпа зевак. Всё больше бачата, местная пацанва. Ещё бы — бесплатное представление. Стараюсь сохранить хорошую мину. Спокойно даю команду водителю размотать лебёдку, и легко выдёргиваем ЗИЛок. Душок счастлив до соплей, твердит «ташакур» и, кажется, собирается смыться. Я его торможу, типа, «ташакуром» сыт не будешь, а сам лихорадочно прикидываю шансы вырваться из западни. Укрепляю на твёрдом грунте второй БТР и двумя лебёдками пытаюсь вызволить первый. Двигатели ревут, лебёдки работают и… второй БТР медленно сползает в болото. Закрепить не за что, ни дерева, ни строения. Первый, кажется, только глубже засел. Решили дёрнуть. Через полчаса порвали обе лебёдки и два троса и посадили-таки второй БТР.

Грязные и злые, видим, что публика постепенно меняется. Появилось много бородатых с не очень приветливыми взглядами. Под балахонами выпирают стволы. До сумерек час. Останемся здесь — перестреляют. Оставить БТРы — разграбят и сожгут. Во, блин, помог!!! Приказываю не расслабляться, а сам прыгаю в ЗИЛ и показываю афганцу, куда везти. Приезжаю на ближайшую заставу, собираю все тросы и завожу два гусеничных десантных бронетранспортёра. Возвращаюсь на место происшествия.

Смеркается. Кольцо духов плотнее. Наши родные десантные БТРД мощные, проходимые, но… лёгкие. Цугом гребут землю, а вытянуть не могут. Опять решили рвануть… Опять лопнул трос. У бойцов поскучнели лица. А меня такая злость взяла, что решил сорваться на духах:

— Чего рты раззявили? Из-за вашего придурка вляпались. Тащите проволоку!

Сказал только, чтобы пар спустить, без всякой надежды. И, что вы думаете, тащит один моток проволоки. Да такой толстой, с мизинец толщиной. Я её в пять сложений скрутил, зацепили второй засевший БТР и дёрнули. А он возьми и вылези. Слава Богу! Бойцы обрадовались, уже сами по-быстрому прикрутили оставшийся. Теперь дёрнули втроём. С оглушительным «чвяком» болото всё-таки выплюнуло свою добычу.

Расцепили мы технику, глянули друг на друга и загоготали. Отсмеявшись, обратили внимание, что духи растворились в сумерках. Остался один белобородый, который проволоку принёс. Оказался учителем местной школы и прилично говорил по-русски. Беру пару сухпайков, подхожу поблагодарить. Тот от бакшиша категорически отказался, а руку тряс с удовольствием. Говорил что-то про нашу помощь. А я, который уже раз десять проклял всё на свете из-за этой самой помощи, вдруг неожиданно для самого себя решил, что правильно поступил.

Привилегия разведчика

Разведывательная рота капитана Белова погибала на глазах у дивизии. Мы с комбатом майором Очеретяным стояли на командном пункте и слушали радиообмен. В роте не осталось ни одного не раненного офицера. Из бойцов человек восемь с тяжёлыми ранениями. Шестеро погибло. Духи, пользуясь преимуществом в высоте, ловят любое движение и перекрёстным огнём пресекают всякую попытку оказать помощь. Боеприпасы на исходе.

Весь расчёт был на внезапность. Но идущие впереди дивизионные разведчики нарвались на растяжку. Во-первых, потеряли время на эвакуацию, во-вторых, своим гвалтом разбудили всю долину. И хотя для Белова это был первый в Афгане бой, он понял, что до рассвета могут не успеть. В ходе подъёма обогнал «дивизионку», но первые лучи солнца застали его в 50 метрах от хребта. Вместе с первыми лучами полоснул в глаза кинжальный огонь духов. И завертелось. Сразу потери. При попытке вытащить раненых — ещё. Командир ранен в бедро. Боец жгутом останавливает кровь и всаживает первую дозу «промедола». Роте не отойти, много раненых. И не подняться…

Представляю, как мучительно бился над решением вопроса разведчик капитан Белов. Как ждал помощи. Духи который раз предпринимают попытку смять роту и добить оставшихся в живых. Каждый патрон на вес золота, огонь только одиночными. С десяток духов нарвались на пули разведчиков и скатились вниз. Остальные забились за камни. Бросают, суки, сверху гранаты. Мучительно хочется пить. «Промедол» уже не помогает.

Артиллерия дивизии в это время втягивалась в долину. Мощно, неотвратимо, но страшно медленно. Долина — зона ответственности нашего батальона. Выезжаем с комбатом на КП дивизии и становимся свидетелями трагедии разведывательной роты 357 полка. Заместитель командира дивизии полковник Бочаров тоже дебютирует в Афгане в этом бою и мучительно ищет выход. Основные силы дивизии высажены глубоко в тылу противника и продвигаются в нашем направлении. Однако помочь разведчикам они не могут. Вся артиллерия дивизии уже развёрнута на огневых позициях, дистанция позволяет, а стрелять не могут. Между ротой и духами 50–100 метров. Пистолетная дистанция. Артиллерия бессильна. Авиация в аналогичном положении. Бочаров при нас ставит задачу Сергею Капустину, единственному резерву, на подъём и выход во фланг духам, обложившим роту Белова. Первая мысль: «Днём — это самоубийство». Пока прикидывал шансы, аналогичную задачу получает мой комбат. Но батальон-то весь на заставах!

— Ничего не знаю, утром овладеть рубежом, — говорит Бочаров и указывает место на карте.

Завертелось. С миру по нитке, точнее с трёх ближайших застав, набрал полсотни. Успеваю только заметить, что много необстрелянной молодёжи. Никакой специальной подготовки. На ходу ставлю задачи командирам сводных групп и пошли. Понимаю, что июньская ночь коротка, а минута промедления слишком дорога. Дневного пекла нет, но пить всё равно хочется. В спину толкает мысль: успеть бы, продержались бы ребята. Привыкшие к подъёмам максимум на сторожевую башню, заставные бойцы начали «умирать» пачками. С тремя батальонными разведчиками ухожу вперёд. На хребет выскакиваем броском. Сердце гулко стучит в висках. Пот выедает глаза. Во рту сушняк. Духов нет. Расходимся по хребту, принимаем на себя отставшую сводную роту.

По радиообмену уже знаю, что Серёга со своей ротой вышел с другого фланга. Перед этим Бочаров вывел танковую роту на прямую наводку и остатки разведчиков Белова удалось вывести из-под огня. Вынесли раненых и убитых. Самого капитана спасти не удалось, умер от потери крови.

Докладываю о занятии рубежа. Задача залечь и осмотреться. Проверяю своих. Все на месте, но молодняк в ходе подъёма высосал всю воду до капли. Солнце только поднимается, а вчера в тени было под 50! Наорал на офицеров, но уже поздно. Да и как в темноте проконтролируешь, глоток он делает, как разрешили, или сосёт до упора. Некоторые молодые вообще удивлены, что воду можно пить только по команде. Приказываю категорически беречь остатки воды.

Солнце уже приступило к своей неумолимой работе. Жажда не даёт заснуть. Глаза закрою, одна картина: лесной ручей, на дне колышутся водоросли, а я, пустив голову по уши в воду, пью, пью, пью… К полудню пошли первые обмороки из-за обезвоживания. Да что же это такое — без боя терять людей! Отдаю остатки своей, тёплой как чай, воды. Оттаскиваем в тень, раздеваем, обмахиваем, даём глоток. Воздух, как из раскалённой печки. Язык становится шершавым и увеличивается в объёме. В голове одна мысль: воды! До своих недалеко — километр вниз и пять по долине. Но здесь скалы. Обернутся только к ночи. У одного молодого, кажется, «крыша поехала»: шальные глаза, мерещатся духи, ведёт беспорядочный огонь в белый свет. Успокаиваю и отбираю автомат.

А с духовской стороны пологий спуск всего-то метров четыреста. Дальше видны деревья. Зелень сочная. Под ними по карте ручей. До боли в глазах всматриваюсь в бинокль за обстановкой вокруг. Мёртво. Не верю, чтобы духи не приготовили какой-нибудь подлянки. Когда вода кончилась у всех, собираю фляги и с теми же разведчиками налегке спускаюсь вниз. пятьдесят метров прошли, остановка, залегли, осмотрелись… Другая пара вниз, через пятьдесят метров снова «Стой, залечь, перекатиться»…

К ручью подхожу один, наполняю флягу и отдаю разведчикам. Предупреждаю, что одна на всех, чтобы распределили. Сам делаю три глотка холодной и божественно вкусной воды и неимоверным усилием заставляю себя остановиться. Хочется выпить всю флягу одному. А ещё лучше упасть и выпить весь ручей! Отвлекаюсь от воды. Смотрю по сторонам. Деревья оказались тутовником. Плоды гораздо больше нашей шелковицы и держаться крепко. Пытаюсь сорвать и раздавливаю в руке гроздь. Из ладони к локтю течет ярко красный сок. Облизываю руку и смотрю на бойцов. У них в глазах недоумение, почему не даю напиться от пуза? Прошу ещё потерпеть и через пять минут разрешаю по одному подойти напиться и заполнить фляги. Вода с обезвоженным организмом, если сразу и много, может наделать горя.

Через полчаса, обвешанные флягами, начинаем подъём. Каждый шаг даётся неимоверным усилием. Лица бойцов, обветренные и загорелые, на глазах становятся мертвецки белыми.

— Что с вами, — спрашиваю.

— А вы, товарищ капитан, просто себя не видите!

Всё-таки, блин, перебрали. Буквально на зубах ползём вверх. Там двоих, потерявших сознание, уже обоссали и обмахивают палаткой, чтоб хоть как-то снизить температуру и привести в чувство. Безумными глазами смотрят на воду. Чуть ли не с зубами вырываем фляги у тех, кому дали напиться. Каждый норовит высосать до дна. Раздаю оставшуюся воду и предупреждаю:

— У кого увижу флягу в руке без команды, прибью на месте!!!

В ходе этой операции в дивизии трое бойцов погибло от обезвоживания организма. А в начале было четверо. Их всех четверых загрузили в вертушку и отправили в госпиталь, точнее в морг. Положили на пол вертолёта, накрыли палатками и «полезли» вверх, чтобы с запасом перемахнуть хребет. А там прохладно и в кабине сифонит. Вот борттехник и отвернулся в салон, чтобы прикурить. И чуть не подавился сигаретой от страху, когда один из «трупов» сел, сбросил палатку и молча покрутил головой. Оказалось, достаточно было понизить температуру, чтобы включились какие-то скрытые защитные механизмы внутри бойца и он ожил. Но об этом мы узнали потом.

А пока — зловещая тишина вокруг и в эфире. Солнце жарит прямо в темечко. Трудно найти тень. Духи, потеряв преимущество в высоте, как будто растворились в воздухе. Это не к добру. Ставлю задачу разведчикам обследовать горку со стороны духов. Аккумуляторы еле дышат, поэтому связь последние десять минут каждого часа. Понимаю, что риск, но не сидеть же с мешком на голове!

Но одно дело самому лезть вперёд и совсем другое сидеть и ждать, что там и как. Как назло, с духовской долины то тут, то там раздаются короткие очереди. Мои молчат. Значит, пока порядок. Но они пропускают первый сеанс связи! Начинаю из оставшихся бойцов готовить резерв на случай… Даже не хочется думать, какой. Пример роты Белова ещё стоит перед глазами. Второй сеанс. Все попытки вызвать разведчиков на связь безуспешны. В голове просчитываю варианты, но ничего утешительного не складывается. «Урод! Надо было сидеть и не рыпаться. Где их сейчас искать?»

Третий час тянулся бесконечно долго. Прижимаю наушники, боясь пропустить хотя бы звук. Вдруг, как из гроба, еле-еле:

— Я «Рокот», приём.

Из глубины груди вместе со вздохом вырывается:

— «Докер» на приёме. Слушаю тебя, «Рокот»!

Вместо разведгруппы в эфир врывается «Памир». Чисто, громко, чётко, как Левитан, кто-то из дивизионных операторов на моей волне требует доложить обстановку. Прошу «Памир» дать мне минуту принять доклад. В ответ, как для малохольного, по разделениям:

— Я «Па-мир»!

— У меня группа третий час без связи, — пытаюсь объяснить.

Он опять:

— Я «Па-мир»!

Тут меня и переклинило. Тоже очень чётко, почти по разделениям:

— «Па-мир», пошёл на х…!!!

И тишина. Ловлю обрывки: «нахожусь… координаты… чисто… приём…». Успеваю даже уточнить задачу. А «Памир» молчит. Вот что значит великий и могучий русский язык!

Через час получаю задачу на захват перевала со стороны противника. С нашей стороны рвётся искупить вину и готова к броску разведрота дивизии. По карте пять километров. Но в горах, да ночью это не прогулка с милой под луной. Собрал командиров. Поставил задачу. Как в жилу пришлись данные разведки! Приказал разгрузить и персонально распределить молодняк. Охранение со всех сторон, и пошли. По пути дозаправились из ручья водой. Как не предупреждал, чтобы не жадничали, обпились все. Двигаться стало намного тяжелее. Мне самому через каждые десять шагов хотелось остановиться и отдышаться. А лучше упасть и заснуть. По цепочке передаю, чтобы каждый контролировал впереди и сзади идущего. На перевал выползли буквально на четвереньках за полчаса до рассвета. Пока проверились, заняли огневые позиции, рассвело.

Беру радиостанцию, чтобы доложить, нажимаю тангенту и…всё. Умерла. Аккумулятор сдох окончательно. У командиров групп связь пропала ещё ночью по той же причине. «Паук» хлопает глазами и говорит, что это второй и последний запасный аккумулятор. Вон она, дивизия, внизу. Вон артиллерия на позициях. Если я не смогу взять с тылу, они попрут в лоб, но после авиа и артподготовки. Оно мне надо?! Да что же это такое! Беру запасный аккумулятор и стучу им об скалу. Подключаю… есть сигнал. Слава Богу! Связист шепчет: «Господи, помоги», берёт аккумулятор и повторяет процедуру.

— «Памир» слушает!

— Я «Докер», перевал наш, перевал наш, подтвердите!

— Я «Памир», понял, перевал наш, подтверждаю!

Ещё успел попросить запасных аккумуляторов и воды. Всё! Станция вырубилась. Тишина в эфире мёртвая. Да и ладно. Так вдруг стало хорошо. Как будто тебя положили на железнодорожные пути, а поезд пролетел по параллельным. Ещё не сошла ночная прохлада, ещё есть почти полфляги воды! Бойцы хоть измочалены и ободраны, но живы все! Да и поумнели, смотрю, за два дня. Без лишних команд обкладываются камнями, маскируются, никто через каждые тридцать секунд не хватается за фляги. Некоторые молодые ведут себя очень прилично. Надо бы не забыть…

Как заснул, не заметил. Разбудил рёв вертушки. Зависла прямо над перевалом. Бережно, из рук в руки, сумку с аккумуляторами и небрежно, прямо на камни, два «презервуара» с водой литров по сто… Наклонилась и почти вертикально нырнула в нашу долину. В сумке с аккумуляторами письмо из дома. Ай да умница комбат! Совсем стало хорошо.

Через несколько часов наши батальоны, отвоевавшие в тылу, стали выходить на перевал и спускаться к дивизии. Впереди нормально, разведка, сапёры, командиры. Радуются, что можно расслабиться. По глазам вижу, что досталось. С удовольствием делюсь водой. Встречаю однополчан. Некоторых никак не ожидал здесь увидеть. Например, капитана Чиркова, «заместителя командира полка по зубной тяге», как он сам себя называл. Доводилось бывать в его руках, видел какой он педант и чистюля. Не представлял себе его иначе, как в стоматологическом кабинете в белом халате. А он здесь с батальоном по горам, да и держится со своей огромной сумкой выше всяких похвал. Автомат и РД[33] на нём, само собой. Док-то и поделился, что натворила жара на этой войне. Как и сколько доводилось вытаскивать с того света обезвоженных и перепившихся водой!

С флангов передали, что заметили перемещение духов по направлению к перевалу. Справа завязалась перестрелка. Обнимаюсь с Сашей и желаю ему удачи. Сам перемещаюсь в сторону стрельбы. Это проверка группы на вшивость. Видно, планировали духи «прихватить» наших на спуске. Мысленно аплодирую Бочарову.

А батальоны растянулись на несколько километров. Одни бойцы прут на себе по два пулемёта плюс чужой РД плюс гирлянда 82-мм мин и всякая другая трехомудия. На перевал выходят степенно, спокойно присаживаются в тени, достают фляги и не пьют, а полощут горло. Встают и идут дальше. Другие брели без ничего. Вообще. Иногда и ХБ не в полном комплекте. Грязные и оборванные. В глазах безумие. Бросаются к моим и просят: «Воды!» Иногда давали по несколько глотков, иногда спрашивали про автомат и брезгливо отгоняли от резервуаров с водой.

В сумерках пропустили арьергард. Получили команду на спуск. Откуда-то из воздуха материализовались духи. Видно, сопровождали наших до последнего. Появилась реальная возможность попасть под раздачу. А не хотелось бы! Наседают всё наглее. Пытаются выйти во фланг и прихватить на спуске хотя бы нас. Оставляю прикрытие из разведчиков. Вот так, блин, всегда. Лучшие первыми начинают бой и последними заканчивают. В этом и состоит привилегия разведчиков. Мы лишены возможности спускаться спокойно. Первые двести метров броском. Благо, под горку, только успевай ногами перебирать. Спустились, собрались, пересчитались. Только когда подошли разведчики в полном составе, поверил, что этот бой для нашего батальона закончился без потерь.

Сэмэн

Тяжёлый камень я таскаю на душе долгие годы. Никто мне не бросал упрёков, но свой суд часто беспощадней людского. Можно подумать, что мы властны над своей и, тем более, над чужой судьбой…

Был у нас на центральной заставе в Рустамкалае боец сержант Семененко. Исполнительный, добросовестный, аккуратный паренёк с Восточной Украины. За эту аккуратность и назначили его в штаб приносить нам еду из кухни, хлеб нарезать, консервы открыть, чаю заварить. Делал он это не один месяц, вхож в штаб был в любое время, разговаривали при нём не стесняясь, и ничего не прятали. Он даже распоряжался нашими запасами, прикупленными в военторге. Проверен на болтливость и чистоплотность был неоднократно. Одним словом, доверенный человек. Не раз ему приходилось подавать нам не еду, а закуску и здесь мы тоже доверяли ему полностью. От караулов был освобождён, но своё место по боевому расчёту знал, на занятия и в горы на реализации ходил. На рожон не лез, но и труса не праздновал. Нормальный надёжный боец. Охотно откликался на «Сэмена», как в общении с друзьями солдатами, так и с офицерами. Новички же были уверены, что его так и зовут. Вообще он обладал каким-то светлым нравом, когда заходил, у всех повышалось настроение. Комбат часто встречал его строчкой из Розенбума: «Сэмэн, засунь ей под ребро…» Не помню, чтобы за что-то делали бойцу замечание.

Но случилось невероятное — Сэмэн напился! С шатанием по заставе и выступлением на тему: «Да я вас всех»… Это был тяжёлый залёт. Изредка ловили за этим делом и других солдат, но разбирались исключительно на месте. Жёстко, но доходчиво, чтобы и у самого аппетит пропал, и другим не повадно было. РД, набитый камнями, горка и ледяной арык отбивали тягу к спиртному надолго. Каждый из залетевших знал, что его ждёт, и безропотно сносил экзекуцию. Наверное, готовился к ней и Сэмэн. Не помню, кто первый подал идею, но с ним решили поступить по уставу и посадить на гауптвахту.

— Да хороший пацан, получит завтра своё и всё будет нормально, — подал мысль зам по тех Лазаренко Виктор Павлович.

— Чего его специально в Кабул везти, посадим в клетку здесь, пусть отсидит неделю — поумнеет, — выступил с предложением ротный.

— Не пойдёт, что бойцы скажут? Ему же доверяли больше других, значит и спрос особый. А про клетки забудь, не позволю, — подал голос замполит батальона.

— Ататиныч прав. Весь батальон на ушах, в том числе и офицеры, смотрят, как мы с приближённым солдатом разберёмся. А вы, товарищ капитан, — обращаюсь к ротному, — со старшиной разберитесь. Если ставит брагу, так пусть оградит её от солдат.

— От других прячет, но это же Сэмэн…

— Брагу вылить, а Сэмэн пусть проспится. Завтра перед строем арестую и с «ленточкой»[34] на гарнизонную губу, — подвёл итог дискуссии комбат.

На следующий день я видел, как Сэмэн пришивал на форму уставные бирки, без которых на гарнизонную кабульскую губу могли и не принять, и виновато прятал глаза. Вся его поникшая фигура говорила о том, что «виноват, лучше дайте мне по морде и погоняйте по горам, но не позорьте, чем я хуже других»! У меня сжалось сердце от нехорошего предчувствия, да и не часто приходилось видеть у бойцов столь искреннее раскаяние.

— Готовишься?

— Так точно.

Он поднял глаза, в них стояла такая мольба, как будто его приговорили к расстрелу. Хотел ляпнуть что-то назидательное про очистительные свойства гарнизонной губы, но запнулся, отвернулся и прошёл мимо. Ведь мог поговорить с комбатом и отыграть всё назад, ведь знал, что, может, дурак, но не подлец Сэмэн. Да комбат, Геннадий Васильевич Очеретяный, и без меня это знал, но закрутилась какая-то мелкая военно-бюрократическая машина, и остановить её никто уже не мог.

Кто отвозил Сэмэна на губу, не помню, забирать через неделю приехал сам. С видом побитой собаки, похудевший и осунувшийся боец прилип к родному БТРу и не отходил от него ни на шаг, хотя до отъезда времени ещё было не меряно. Не знаю, что там случилось у командования, но построение полка для награждения, в том числе и наших офицеров и бойцов, было перенесено. Подскакивает один из именинников — командир ближайшей заставы старший лейтенант С.:

— Товарищ майор, разрешите, я, пока есть время, до заставы слетаю — срочно характеристики для двух бойцов надо в партком отдать.

— А ты сразу не мог их взять?

— Так раньше и не говорил никто. Построение на два часа перенесли, а я за тридцать минут обернусь, заодно на заставе и пообедаем, разрешите.

— Смотри, не опоздайте…

— А можно и я съезжу, — подал голос Сэмэн.

Я видел, как невыносимо ему находиться здесь, недалеко от губы, его гражданское «можно», хоть и резануло ухо, но давало понять, что парень очень не в своей тарелке. Вместо ответа я только махнул рукой. Пусть проветрится, застава в черте города, по асфальту, десять минут ходу в одну сторону. Дорога езжена-переезжена, да и ясный день, что может случиться?

А на войне могло случиться, что угодно, но случилась засада. Классики и современники. Ехали вальяжно. Праздник же, не каждый день ордена вручают! Оружие у кого где. Радиостанция выключена. Неожиданно с нависающей над дорогой скалы ударил пулемёт. Все, кто был на броне, провалились в люки, лихорадочно хватают оружие, стучат себя по бокам, не зацепило ли. БТР по инерции проскочил поворот, за которым на колене стоит гранатомётчик. Все уже внутри, снять его, заразу, некому! Истошно орут механик-водитель и командир, видя, как в них в упор целится душара. Всё как в нереальном замедленном кино. По встречной полосе едут бурбахайки,[35] по обочине идут и тащат за собой нагруженных ишаков аборигены. Наводчик оператор медленно разворачивает башню. Сэмэн, у которого даже не было своего оружия, наконец, понимает, что орёт командир, поворачивается и протягивает руки, чтобы включить радиостанцию. Дух-гранатомётчик стреляет и попадает точно в лючок лебёдки. Кумулятивная струя прошивает весь БТР насквозь, в том числе, и правый двигатель.[36] По пути, как циркуляркой отхватывает Сэмэну обе руки. Механик, контуженый от взрыва кумулятивной гранаты, теряет дорогу, машина слетает в придорожный арык и глохнет. Сбитый дух корчится на дороге, но из зелёнки[37] выскакивают ещё двое. У обоих гранатомёты, гранаты в стволах! Сейчас выбегут на прямую наводку и сожгут всех в неподвижном БТРе! Их со своего борта замечает Сэмэн и, захлёбываясь от собственной боли, кричит:

— Ду-у-ухи…, ду-у-у-ухи справа!!! — тыча туда остатком руки, из которой хлещет кровь.

Его понимает командир и, благодаря включённой станции, наконец, услышал и наводчик, развернул башню и длиннющей очередью из спаренного пулемёта буквально перерезал обоих. После этого из крупнокалиберного КПВТ стал прореживать зелёнку, откуда выскочили духи. Под его прикрытием удалось командиру высунуть голову и подняться на броню, чтобы оценить обстановку.

— К бою, мля!!! Огонь по всему, что движется на горке!!! Заводи-и-и-и!!!

Механик от его крика пришёл в себя, отключил правый и завёл левый двигатель. Взревев единственным движком, машина рванула и задним ходом выползла на дорогу.

— Разворачивай, назад, нахер… В полк!!! — орал старлей механу и тут только понял, чем(!) Сэмэн показывал на духов, и что висит у него на ошмётках куртки.

Перепрыгнув через башню, он на ходу стал срывать закрученный на прикладе жгут. Сэмэн сидел в луже собственной крови, побелевший лицом и с глазами, переполненными нечеловеческой муки.

— Сэмэн, как же так?! Дай закручу… Терпи, брат… Дайте ещё жгут!! Быстрее, мля!!! Да по сторонам смотрите, бога-душу!!! Промидол, у кого?!! Жми механ, дави их на куй!!!

Как удалось раскочегарить БТР водиле на одном моторе, непонятно, но духовские бурбахайки разлетались из под колёс, как брызги…

Наконец, полк, санчасть… На КПП столкнулись с вылетающим по тревоге дежурным подразделением. Теряющего сознание, за всю дорогу ни разу не пикнувшего Сэмэна занесли и передали врачам. Те бежали со своего построения, звеня медалями. Последним пришёл в санчасть водитель, неумело прижимая к груди чужие две руки в ошмётках обмундирования. Он, как и все мы на войне, безгранично верил врачам. Но они хоть и близко к Богу, но чудеса не каждый день творят. Жизнь парню спасли, прооперировали, вовремя долили крови, зашили, что смогли, а руки — увы! Потом был у Сэмэна госпиталь, эвакуация в Союз, комиссация.

Помню, долго отмывали БТР от его крови. Вечером мы сидели в штабе, как оглушенные. Наорали на нового бойца, который сунулся с ужином, как будто он был в чём-то виноват. Всем хотелось, что бы появилась плутоватая физиономия Сэмэна, комбат пропел бы про «перо», а мы все, потирая руки, потянулись бы к столу. Ну, почему всё не так?!

Больше Семененко я не видел. А он писал комбату из госпиталя, потом жена его приветы передавала… После первого письма напились мы с Геннадием Васильевичем, как прачки, не помогло…

В начале 90х прислал комбат письмо: худо Сэмэну, помоги, чем можешь. Я в это время тотального дефицита в Белоруссии полком командовал. Собирал ему посылки с формой, гречкой и тушёнкой, отправлял на Донбасс, пока одна не вернулась, мол, «не проживает»…

Часто ловлю себя на мысли, а вот если бы… Трезвым умом понимаю, что не известно, что произошло бы, поступи мы по-другому, а она, зараза, мысль эта, приходит вновь и вновь.

Установка

Я спрыгнул с брони и тут же килограммов по пять афганской грязюки, состоящей из скользкой глины, прилипли к резиновым сапогам. Как не прятался, но сам с ног до головы тоже был в грязи. Даже автомат, который я держал на коленях и прикрывал собой. Ехали долго, замёрз как собака. Голова шумит…

— На заставе происшествий не случилось. Разрешите вопрос? — с места в карьер стал прессовать меня командир инженерно-сапёрного взвода.

— Что надо?

— Разрешите камень взорвать. Механики задолбались об него днищем стучать. Комбат приказал убрать, а мы, сколько ни роем, а он всё больше.

— Давайте, только аккуратно. Когда комбат вернётся?

Слушая ответ, я старался скребком содрать грязь с сапог. Наклонился, и меня повело. Что-то не так… В предбаннике штаба, пока раздевался, столкнулся с доком.

— Что-то вид у тебя не очень. Глаза как у кролика. Как себя чувствуешь?

— Спасибо, хреново.

— Ещё бы не хреново: тридцать девять и четыре! — констатировал он через пять минут, измерив температуру.

В штабе чисто и натоплено, я же, напялив на себя всё, что можно, и укрывшись одеялом, звонко стучал зубами и трясся всем телом от холода. Через пятнадцать минут наоборот, мне становилось жарко, градом катил пот, и хотелось раздеться. Док принёс трёхлитровую банку какого-то пойла на основе чая, аскорбинки и ещё какой-то гадости и приказал пить. А что мне оставалось?

В каком-то полузабытье я всё-таки констатировал, что сапёры третий час не могут справиться с камнем. «Разреши дураку Богу молиться…»

— Это не сапёры, — просветил меня писарь, — это духи обстреливают.

— Из чего?!

— Да, никак не поймём, вроде мины, а крыльчатки нет.

«Духи и духи, что с них взять», — вяло подумал я и снова впал в полузабытье. Мозг урывками фиксировал изменения вокруг: стемнело, приехал комбат, зовут ужинать, не хочется… Я очередной раз приложился к банке и зарылся с головой под одеяло, опять начинал бить озноб.

Проснулся посреди ночи. Жутко не хотелось вылезать из постели, но мочевой пузырь молил о пощаде. Одел тулуп, валенки и потрусил по вымощенной камнями дорожке до «богоугодного заведения». Подморозило, ни ветерка и звёзды громадные. Только пристроился, над головой свист и тут же разрывы внутри заставы. С секундной паузой ещё, три или четыре… Да что же это такое!? Не дай Бог меня здесь накроет, позорище… У нас тут яма для стрельбы стоя с лошади, наполовину заполненная. Можно запросто героически утонуть в говне!!! За дувалом, слышу, гвалт и ругань. И зарево какое-то. Наконец закончив, трушу обратно. Застава внутри горит. Красиво так! Горят дорожки, крыши, деревья, глиняные стены, грязь и даже снег. Точнее, горел разбросанный щедрой, но не доброй рукой по всей заставе фосфор, а по-настоящему горел только штаб. Все его обитатели во главе с комбатом скачут в неглиже вокруг и орут благим матом на общую тему: «Пожар, спасай добро!» У комбата в руках почему-то моя банка. Я ещё туго соображал, поэтому остановился и смотрел на эту вакханалию со стороны. Вдруг остальные прекратили гвалт и уставились на меня. Общее мнение выразил комбат:

— Ну, ты, Васильевич, даёшь! Снаряд же попал тебе в кровать! Я тебя уже грешным делом… Как успел выскочить, да ещё и одеться?

— Так усиленные тренировки и умище…

Договорить мне не дали. Комбат запустил моей же банкой и бросился спасать, что уцелело.

Когда удалось выбросить через окно весь фосфор, горящие постели и погасить пламя, увидели, что произошло. Три снаряда попали в нежилые постройки и просто на землю, а один — в дувал, к которому был пристроен штаб. Рикошетом от него пробил крышу, сделанную из снарядных ящиков и двадцати-сантиметрового слоя глины, и влетел мне в кровать. Железо всё оказалось в ней. Кроме взрывателя. Он каким-то чудом оказался под подушкой у комбата, его кровать рядом. Хотя было 13 февраля, нам всем и особенно мне в ту ночь несказанно повезло. Ни до, ни после этого случая я по нужде ночью не вставал. Да и встать нужно было именно в эти три минуты! Что я с такой прухой здесь делаю? Не сыграть ли мне где-нибудь на скачках или, на худой конец, в «Спортлото»?

Вот тогда-то впервые прозвучали слова — реактивные снаряды.

— По вам работала реактивная установка. Найти и захватить, иначе комбат и вы, начальник штаба, пойдёте под трибунал. Кто захватит, представлю к «Герою».

Комдив, генерал Ярыгин, был лаконичен до безобразия. Нет, он ещё добавил, что мы бездельники, что духи у нас под носом табунами ходят и что если хотя бы один снаряд, не дай Боже, попадёт на аэродром… Но это уже лирика.

Сидим с комбатом, Очеретяным Геннадием Васильевичем, морщим репы. Что за хрень такая — реактивная установка? Маленькая «Катюша», что ли? Как она выглядит, какие характеристики, откуда взялась и самое главное, где искать? А ещё говорили, что зима самое спокойное время в Афгане. Что ещё жутко не понравилось нам обоим — это точность, с которой работала установка. С дальности никак не меньше двенадцати километров они умудрились положить четыре снаряда в квадрат 30 на 30 метров. Рядом жилой кишлак, дувалы царандоя и ХАДовцев, туда не попал ни один снаряд! Это не похоже на работу малограмотных душков. Работал специалист.

Однако мы не угадали. Нет, не в смысле «специалист», а в смысле «работал» в прошедшем времени. По причине экстренной ликвидации последствий ночного пожара сидели мы с комбатом во дворе на солнышке и разговаривали, завернувшись в тулупы. Он был под впечатлением разговора с комдивом, а я потихоньку отходил от вчерашнего. Тихо, спокойно, солнышко пригревает. Застава занималась повседневными делами. Прямо перед нами метрах в двадцати часовой бродил по дувалу, переходя от одной башни к другой. Вдруг знакомый уже короткий свист, взрыв и одной башни не стало. Грохот, пламя, дым и столб пыли. Когда он осел, башни не было. Просто корова языком слизала. Ни х… себе!!!

— Тревога! Налёт! В укрытия!

Один за другим ещё два разрыва в районе окопов бронетехники, где трудились ремонтники во главе с зампотехом Лазаренко Виктором Павловичем. Вбегают внутрь заставы все в копоти, грязи, с глазами по 15 копеек. Возбуждённые, перепуганные и радостные одновременно. Разрыв 120-мм снаряда в паре метров впечатлит кого угодно! Комбат орёт:

— Часово-о-о-ой!!!

Тот выглядывает с противоположной башни. Из-под каски смотрят два огромных, как у тельной коровы немигающих глаза.

— Зде-е-есь!

— Живой?

— Так точно!

— Молодец!

Сам по себе диалог не имел никакого смысла, но в тот момент всеобщего шока, выглядел вполне логично. Все инстинктивно прижались спинами к дувалу, противоположному уничтоженной башне. Ну, что дальше? А дальше тишина…

Я просто физически ощутил, как с меня содрали кожу. Теперь не мы, а духи в любой момент могут смешать нас с кровью и грязью. По лицам бойцов понял, что думают о том же. Застава перестала быть местом, где можно расслабиться и почувствовать себя в относительной безопасности. Дальше соображалось гораздо быстрей и чётче.

— Офицеров ко мне! Личному составу проверить результаты обстрела! Построение под восточной стеной!

Старшина принёс АГС-17, стоявший на разрушенной башне. Этот кусок железа ремонту не подлежал! Хорошенькое дело! Легковесное, пренебрежительное отношение к обстрелам моментально куда-то испарилось. То, что многократно доводилось видеть в кино и слышать от других, произошло прямо на наших глазах и в любой момент может повториться! Надо что-то делать.

Закрутилась нормальная боевая работа. Первым делом уточнили боевой расчёт на время обстрела. Каждому определили свою роль и место. Для тех, кто не имел места на позициях, вырыли блиндаж. Назначили наблюдателей и установили дополнительные сигналы оповещения. Определили потенциально опасные места и запретили там сбор личного состава и т. д. и т. п.

Меня комбат освободил от повседневной рутины. Задача одна: отобрать и подготовить группу для поиска установки. Кого надо, с дальних застав перебросить на нашу, с ближних собирать каждый день на занятия. Взять только добровольцев, без молодых.

— Поведёшь лично.

— Спасибо за доверие!

— На здоровье!

Началось…

На всех заставах у бойцов один вопрос: «Кто поведёт?» Когда узнавали, дружно делали шаг вперёд. Это грело душу, но не спасало вышедших от жесточайших ежедневных занятий по 8–10 часов в день со всё возрастающими нагрузками. За пару недель из вальяжных, накачанных заставных «дЕсантов» мне нужно было подготовить полсотни поджарых и выносливых, как мулы, бойцов. Сначала в горку со стандартным комплектом, потом с миномётной плитой, потом то же и один «раненый» на троих и только после этого — на огневой рубеж, если уложился в норматив. «Сдулся» каждый второй. Без комментариев их отправили назад на заставы. «Дед» или «годок» — параллельно. Из оставшихся сформировали группы и провели слаживание. С каждой роты получилось по взводу. За три недели бойцы притёрлись, подсохли, настрелялись и набегались по горам досыта, готовы были к любым нагрузкам и с нетерпением ждали, когда закончится это издевательство и начнётся боевая работа.

А в это время комбат раскручивал местных. За год он уже знал, кто «кого дружит» и кого ненавидит, короче, кто про кого скажет правду, а кто соврёт. Ездил в гости, приглашал к себе, потратил все запасы водки, и из потока информации выкристаллизовался район поиска. Пачехак… Укреплённый духовский район. Ветераны батальона и полка рассказывали про него с уважением. Добавляли про тюрьму, про французский госпиталь в горах и даже про безуспешную операцию дивизии в том районе. Мы пару раз заскакивали туда, но коротенько, по-быстрому — прихлопнуть охранение, взять трофеи и назад. С последнего поиска прошло полгода. Дворников, командир 9 роты, тогда на перевале взял тёплыми караул из 22 духов и завалил Фаиза Мамата, который с группой бросился им на выручку. Охранению это не помогло, а сам он нарвался на пулю. Шороху было до Пешавара. Нам передали текст радиоперехвата, где оставшимся в живых командирам давалась неделя на то, чтобы «стереть с лица земли» нашу заставу. В противном случае им обещали отрезать головы. Вот это стимул! Но не получилось «их теляти нашего волка съести». Мы ту неделю провели в окопах вокруг заставы, заливая огнём все вероятные подступы. Так что Пачехак — это было серьёзно. Зуб на нас они имели ещё тот! Что там духи за это время наделали, сюрприз будет…

Про турана Фаиза Мамата отдельный разговор. Потомственный военный. Выпускник какого-то западного престижного колледжа, он закончил и спецфак Рязанского воздушно-десантного училища!!! Почти в те же годы, что я! У духов легендарный командир. Грамотный, дерзкий и по-азиатски коварный. Имел несколько успешных рейдов. Славянской крови пролил немало. В новогоднюю ночь обобрал кишлак, в котором размещалась наша застава! Знал, сучий потрох, что в эту ночь с застав никто в засады не уйдёт! Под наш новогодний салют унёс более миллиона афгани. Ну, разве не молодец!? Кто его, интересно, замещает?

Информацию собирали по крупицам. Иногда везло больше. Я присутствовал при одном разговоре, когда сразу после очередного обстрела к нам пришёл Маланг, командир афганского батальона «коммандос». Звучит грозно, а на самом деле бывший бандит (если бандиты бывшими бывают), который воевал ещё с Амином, потом с Бабраком, а после того как его наши в горах зажали, сдался и заделался большим начальником. Связи с духами не терял никогда, держал их в курсе наших дел и сейчас, уверен на сто процентов, пришёл узнать результаты обстрела. Мы ему честно сказали, что «обстреляли нас из какого-то говна, никого даже не поцарапало и неизвестные уроды, которые только башню попортили, могут дальше не усераться… Маланг, у которого во лбу было полтора стакана «кишмишовки», завёлся.

— Это работала реактивная установка. Только доставили из Пешавара… Пришёл новый отряд после подготовки. Экипирован и вооружен как никогда… Триста моджахедов… Получают доллары… Десять ДШК…[38] Четыре безоткатки… Скоро покажут себя… Пока Пачехак, потом Имишли…

Я слушал и отчётливо понимал: не врёт, зараза. На этот раз не врёт. Даже если делить пополам, получается не кисло. Поэтому готовиться надо не на прогулку и не к тёще на блины. Эти никакой ошибки не простят.

Пока бойцы сбивали в кровь спины и рвали ХБ на локтях и коленях, я всё больше изучал карты да аэрофотоснимки, составлял таблицы да продумывал варианты развития событий. Потом прокачивал их с командирами групп. Лишь в самом конце проверил бой и почистил свой автомат, лично снарядил магазины, проверил гранаты. Не барское это дело, но кто его знает, как бой повернётся. Провёл смотр и с чистой совестью доложил комбату о готовности.

Всё это время духи нас регулярно обстреливали. Настолько регулярно, что мы вычислили закономерность. Наша долина, как огромная аэродинамическая труба, постоянно продувалась. С утра в одну сторону, после обеда в другую. В момент получасового затишья духи нас и долбили. В этот момент все старались не шуметь, найти работу в окопе или блиндаже, внутри брони или быть ближе к восточному дувалу. Самое лучшее вообще быть подальше от заставы. В миг свиста все, как подрубленные, забивались в щели. Когда духи затягивали, даже зло брало, скорей бы уж! В один из таких моментов боец свистнул, очень похоже. Естественно, кто куда! Взрыва нет… Только ехидненький смешок. Ещё бы, не каждый день по твоей воле комбат с начальником штаба ныряют фейсом в грязь. Пока я поднимался, ему уже кто-то «впечатал» этот смешок обратно в рожу. Вот грубые нравы, не оценили тонкий военный юмор!

Ещё затишье бывало ночью. Никто виду не подавал, ложились спать как обычно, но мне свежая заплата из досок над головой не давала полностью расслабиться. И даже окопные истины про снаряд в одну воронку и про того, кому суждено быть повешенному… помогали слабо.

Когда духи замолкали на несколько дней, мы не на шутку беспокоились, не сменили ли они район. И в следующий налёт вздыхали с облегчением: слава Богу, на месте.

Наконец, накануне афганского Нового Года получено добро комдива. Он с парой батальонов закрутил реализацию в нашем секторе, но в стороне от Пачехака и ущелья Бара Авдара. Там канонада, постоянно летает авиация. Мы же вели себя тихо, как церковные бабушки во время молебна. Последние дни с заставы регулярно уходили «ленточки» с личным составом на броне, а возвращались пустыми, хотя на самом деле всё было с точностью до наоборот. Просто возвращалась броня с бойцами внутри и разгружалась уже в окопах под маскировочной сетью. За пределы дувала ни ногой, внутри крепости-заставы тихо и никого чужого. Накануне проверились, пообедали и спать.

Встали. Вместо ужина, сладкий чай, больше ничего в рот не полезло. Оделись, попрыгали. Проблема N 1 — уйти с заставы незамеченными. ХАДовцы и царандой привыкли, что бойцы вечером табуном на горшок ходят, вот и сейчас все вроде бы туда. А на самом деле на мягких лапах мимо — и в заминированную промоину. Там по проделанному проходу в противоположную сторону от реальной цели. Нарезали кружок километров десять и только после этого, разделившись, подошли к хребту, каждый к своей точке подъёма. Важно не ошибиться, а ночь хоть глаз выколи. С одной стороны, здорово, с другой, заблудиться, как два пальца об асфальт. Хоть какой бы ориентир!

Только начали подъем, слышу, зовут. Подхожу, боец держится за живот и рассказывает про больные почки. Присматриваюсь — «Кротяра»! Деловой, сучонок, косил от занятий, мол, в «ленточку» некому без него сходить. Конечно, плющить жопой подушку на броне лучше, чем скакать по горам. Одного не оставишь. Потеряется — сам себе не прощу, да и голову откусят. Оставлять офицера, а как же задачи наверху? Такая злость меня взяла на его сопли, врезал по роже, только шапка полетела.

— Тебя кто сюда тащил? Сам напросился? Освобождения не будет! Раздевайся, сучок. Ещё раз присядешь, лично задушу!

Забрал его автомат, разведчик — РД. Снизу поднимается писарь. Хрясь Кроту шапку на голову и говорит:

— Ты шапку потерял, смотри, больше не теряй…

Многообещающе так сказал.

Дальше пошли молча. Только иногда чей-то шёпот и приглушенный мат. Подъём оказался тяжелее, чем я ожидал. Идём вне троп. Подняться надо на километр. На горбу по 30–40 кг. Со всем этим добром легко можно ухнуться, если неправильно поставишь ногу. Иногда движение, как по спине дракона или перевёрнутой расчёске: справа-слева обрыв. Около нуля, но под бронником всё клокочет и парит. Пот выедает глаза. Останавливаться нельзя. Не успеем до рассвета духи здесь и «упакуют». Сереет. Да когда же конец!? Сердце клокочет уже где-то в горле и отдаётся в висках. Перед глазами всё плывёт. В ботинки кто-то горячей золы насыпал. Если за этим камнем не будет вершины хребта, упаду и сдохну. Падать не стал, но привалился спиной к камню и ртом хватаю воздух. За мной держатся только писарь, связист и пара разведчиков. Остальные отстали.

Наконец подъём неожиданно закончился. С той стороны потянуло сладковатым дымком и послышался собачий брех. Отлично, ветер на нас, значит учуять не должны. В предутреннем сумраке различаю далёкие очертания Пачехака и ближе, в полутора-двух километрах, духовский лагерь. Неожиданно быстро вместе со всеми выполз Крот:

— Товарищ майор, отдайте автомат.

Не до разборов.

— Бери и дуй на своё место!

Дальше всё по нашему сценарию: одна группа на перевал, две другие по хребту охватывают духовский лагерь. Быстро светает, и разведка не успевает прихватить их охранение. Взять тёплыми, без стрельбы на этот раз не получилось. Не дошли метров двести. Как потом оказалось, очень удачно — непосредственные подступы к перевалу было одно сплошное минное поле. Разведка залегла прямо перед ним. Поднявший тревогу дух тут же поймал пулю, но с позиции охранения моментально огрызнулись несколько автоматов. Завязалась ожесточённая перестрелка. Из ожившего лагеря духи довольно точно открыли огонь из безоткаток и ДШК. Видно, что работают по пристрелянным ориентирам. Разведчики, попавшие под перекрёстный огонь, забились под камни и головы не могут поднять. Режим радиомолчания закончен, прошу доложить обстановку. Все поднялись без потерь. Закрепились на хребте, к бою готовы. Видя только разведчиков и не зная об остальных, духи решили обойти их с двух сторон и положить всех на перевале. Довольно организованно две группы человек по 30–40 резво стали подниматься на позиции взводов 7 и 9 роты. Даю команду не спешить с открытием огня, а сам запрашиваю о готовности артиллерии соседней заставы. Свои миномёты подождут. «Грузи чужого коня», — говаривал один умный артиллерист, и я загрузил. Дымовые легли точно в цель. И пожалел, что сразу не дали осколочно-фугасными. Почти одновременно с флангов ударили из стрелкового. Ухо радуют чёткие, короткие в два патрона очереди с нашей стороны. Значит, работают без паники, тогда я за них спокоен. Чего-чего, а в огневом контакте мои кому угодно фору дадут. Да и преимущество в высоте чего-то стоит. Духовские миномёты успели выплюнуть по пару мин, как их накрыл залп наших «Нон». Безоткатки заткнулись ещё раньше, а ДШК никак не угомонятся.

— Как «грачи»?[39] — спрашиваю у авианаводчика.

— Заправляют, скоро будут.

— Поторопи!

Вышел на связь комбат.

— Радиообмен слышал. Держись. На подходе дивизионная батарея залпового огня. Готовь задачи.

Тут меня жадность и подвела. «Ща, — думаю, — я ваши ДШК заткну». Даю координаты цели и наблюдаю солидный перелёт.

— Ближе четыреста!!!

Опять перелёт.

— Ещё ближе четыреста!!!

Следующий залп пришёлся прямо по хребту в районе перевала, где залегла разведка.

— Ё-ё-ё… твою… су-у-уки, — это было первое, что сказал в эфир батальонный разведчик Иван Лусевич, но для меня это всё равно прозвучало, как песня.

— «Ураган», стой! Прекратить огонь!!! Вы что там, на огневой, совсем охерели?!! — это я артиллеристам и совсем не по уставу, — Ваня, ты как?

Пока он молчал, я слышал, как по позвоночнику катится струйка пота. Наконец:

— Вроде целы, но оглохли и обос… Мало духи с двух сторон, так ещё и свои с тыла!!! Короче, больше не надо такой «поддержки».

А ДШК, как будто издеваясь, опять забубнили по перевалу. Достали, суки!

— На подходе пара «грачей», — наконец доложил авианаводчик.

Душки в лагере, чувствуя недосягаемость нашего стрелкового, вели себя достаточно вольготно. Во всяком случае, передвигались в полный рост. Пара отработала красиво. Сначала две «капли» долго висели в воздухе, а потом, соприкоснувшись с землёй, смешали в кучу людей, железо и камни. Второй повторил маневр ведущего, но положил бомбы немного в сторону. Вслед выходящему из пике ведомому ушли две трассы ЗГУ. К ним у пернатых особая любовь, поэтому во втором заходе они отвели душу НУРСами.[40] Непривычно наблюдать за полётом СУ-25 сверху вниз. Когда рассеялся дым, ЗГУ замолкли, а ДШК с ещё большим остервенением ударили по перевалу. А потом вдруг поперхнулись на полуслове. Секунд через тридцать рявкнули ещё раз и… синхронно замолкли окончательно.

Позже я узнал, что под шумок артиллерийского и авиационного налёта два брата-акробата старшие лейтенанты Миронов и Сидоренко спустились с перевала и подобрались к укрепрайону на прицельную дальность. Только душок на гашетку, а тут выстрел из СВД. Наводчик с дыркой во лбу и сел. Подскакивает другой — та же картина. Больше желающих не нашлось. Эта пара подействовала на духов гораздо сильнее артиллерии и авиации. Позабивались в щели и молчат. Высматривают. Иногда появляются, но мечутся перебежками, как помойные коты. Зауважали, блин…

С флангов доложили, что духи, подобрав убитых и раненных, отходят. У нас все целы. Разведка выскочила из-под огня, посеченная камнями, оглохшая, но живая. Одному досталось даже от ДШК, но то ли рикошет, то ли на излёте, но жив курилка. Рюкзак и бронник сделали своё дело. Через неделю стриг меня, тот синяк так и остался во всю спину, тазиком не закроешь!

«Осмотреться, закрепиться, перезарядиться»… Духи шуршат за обратными скатами своей горушки, куда не достаёт артиллерия. Стаскивают туда раненных и убитых. Даю команду разведчикам проверить. Для себя понимаю: главное не дать им увести реактивную установку. Но никто из наших её на духовских позициях не видел. Может, её уже здесь нет? Об этом не хотелось думать. И ещё понимаю, если духи продержатся до темноты, ночью уйдут и унесут всё тяжёлое оружие. Этого допустить нельзя.

Даю команду готовить «Лавину». Это не «Ура!» в одну шеренгу, держи интервал и равнение! А передвижение от укрытия к укрытию попарно, один бежит, другой страхует. Благо, всё отработано внизу и никому не надо ничего объяснять. Оставив на хребте тяжёлое вооружение и небольшое прикрытие, группы стали спускаться вниз, сжимая кольцо вокруг укрепрайона с трёх сторон. Для отхода оставлен один проход, но и он — сюрприз! — перехвачен двумя РПК и огнём миномётов.

Душки оценили всё правильно и рванули, куда надо. Наконец миномётчики дождались своего часа. Невольно залюбовался работой наводчиков. Практически первыми минами они накрывали то одну, то другую отходящие группы духов. Да и пулемётчики разгрузились прилично. Проскочили лишь самые наглые, которые вплотную прижались к нашему хребту и, попав в мёртвую для нас зону, сумели уйти.

Какой-то час и всё кончено. Укрепрайон наш. Командиры доложили, что все живы. Глянул на часы. Ого, время далеко за обед, а я со вчерашнего… Вдруг понял, как я хочу… не есть, а именно жрать! Нервы, что ли? Пока Ататиныч открывал банки, доложил комбату. Неожиданно на нашей частоте появился «Памир». По голосу узнал комдива. Стал докладывать, а он мне в лоб:

— «Докер», установку взял?

— Никак нет.

— Так чем ты там занимаешься?

— Ем.

— Ты что туда пожрать пошёл!? Я тебя…

Ну, вот и поел. Галета с холодной кашей застряла в глотке. Проглотил кое-как, встал, прошу Ататиныча посидеть на связи, а сам решил размяться. Точнее, просто не хотелось сидеть перед солдатом-связистом как оплёванному, он же всё слышал, хотя старательно делает вид, что ему никакого дела нет.

Спускаюсь к перевалу. Быстро смеркается. Интересные ямки-лунки вдоль тропинки. Вдруг, вижу, дух сидит в окопе. Как он здесь уцелел после разведки? Тихо так сидит, не шевелится. Я автомат в его сторону, дёрнется — положу. Медленно к нему. Вдруг меня как током от пятки до темени: нога зацепила растяжку. Опускаю глаза, мина американка склонилась на бок, чека наполовину выскочила, держится на сопле. Понимаю, что упасть не успею, у этой сволочи нет времени замедления. Стою как парковая скульптура, только без диска и весла, боюсь дышать, не то, что шелохнуться.

— Крот!

Голос пропал, из груди вырвался какой-то сип. Появился писарь.

— Отойди, — говорю, — позови Крота.

Тот подошёл, присел рядом и разобрался с миной, как повар с котлетой. Вставил чеку, сунул её в сумку и стоит, сматывает проволоку от растяжки. Что-то бормочет себе пол нос.

— Спасибо, — говорю, — и прости, братан, за вчерашнее.

— Ладно, проехали. Всё нормально, я бы сам не поднялся… По перевалу всё заминировано, осторожнее. А в окопе там муляж, мы его давно рассмотрели. Правда, похож?

— Что-о-о?!

До меня, наконец, дошло.

— Урод, мудак, скотина безрогая!!!

Боец вопросительно посмотрел на меня и на всякий случай попятился.

— Не волнуйся, это я про себя.

Смотрю, два туфа от выстрелов к безоткатке связаны крестом, на горизонтальный одет френч, вместо головы мешочек с нарисованными глазами, сверху чалма. Подскочил, двинул его ногой так, что голова покатилась по перевалу, и… успокоился. Почти бегом назад к радиостанции.

— Всем до утра оставаться на месте! Организовать охранение! Никакого огня и курения!

Командиры и так всё знают, но я разгрузился, и полегчало.

…Ощутимо стало холодать. Зарядил противный, пронизывающий дождь, который вскоре перешёл сначала в мокрый, а потом и просто в снег. Я попросил Ататиныча разбудить в 2 часа, бросил на камни бронежилет и накрылся сверху плащ-палаткой. Через 30 секунд уже спал. Правда, во сне продолжил командовать и спасаться от мин. Проснулся от собачьего холода. Вскочил, под ногами захрустел снег. Значит мороз. Как бы не поморозить бойцов, особо-то никто не утеплялся. Но наш боец, вооружённый сухим пайком, непобедим. Никто и не собирался замерзать, а разведчики вообще нагло доложили, что им в духовском блиндаже на спальниках и под одеялами даже жарко. Я же раз по пятьсот отжался, присел и… с радостью встретил рассвет. Облака ушли, выглянуло солнце, и через полчаса я забыл про ночной собачий холод.

Спустился к разведчикам и приступил к сбору трофеев. Безоткатки, ДШК, миномёты, мины и боеприпасы больших эмоций не вызывали. Железо и есть железо. А вот карты под плёнкой вызывали профессиональное уважение. Ты её хоть стирай, а ей хоть бы хны. Новенькие американские спутниковые радиостанции в заводской упаковке. В комплекте динамо, крути педали и получай ровно 12 вольт. Не надо никаких аккумуляторов с их извечной проблемой подзарядки. Японские панорамные бинокли с осветлённой оптикой, спальники на гагачьем пуху, фонари, коробки с батарейками и прочая, и прочая… Однако ничего по-настоящему душу не грело. В другой раз от десятой доли скакал бы на одной ножке, но сегодня меня интересовала только установка. Ладно бы только меня.

На одной трофейной карте обнаружил какие-то непонятные значки. Доложил комбату, тот в дивизию.

— Встречайте гостей, — перезванивает комбат. И точно, идёт вертушка. Присела, выскочили двое, начальник ХАД Кабула, с ним душок с автоматом и одеялом. Посмотрели на карты, одну забрали, а на другой, говорят, обозначены склады, вот он, наш активист, покажет.

— Если это склады, то карты и мы читать умеем, зачем показывать?

Но ХАДовец упёрся:

— Пусть остаётся.

Активиста оставил, а сам улетел, прихватив документацию и кое-что из трофеев. Я этого засранца покормил, показал, где отдыхать, поручил разведчику, а сам занялся своими делами. Только утром следующего дня вспомнил о нём, когда ставил задачи по поиску. А его и след уже простыл. Смылся, урод. Не знаю, то ли контрразведка разыграла свою комбинацию, то ли этот активист спал и видел, когда он к духам смоется, но факт остаётся фактом — исчез. Я же не пленного охранял, а вроде как союзника, мало ли что ему надо за тем камушком…

День поисков ничего, кроме боеприпасов не добавил. Осмотрели всё. Не хотелось даже подходить к радиостанции, что я скажу комбату или, что во сто раз хуже, комдиву. Вроде и оправдываться не за что, но, по всему выходит, профукал реактивную установку, которая комдиву, отвечающему за безопасность Кабула, как кость в горле. Она там стояла на блюдечке с голубой каёмочкой, а я пришёл и профукал.

К вечеру прибыл в моё распоряжение взвод маланговцев. Принесли сухие пайки и миноискатели. Разместил их на перевале, предупредил о минах. Не проходит и получаса, смотрю, взрыв. Командир — толковый парень, дважды проходил подготовку в Пешаваре, постоянно тренируется и бегает с моими бойцами.

— В чём дело, Аминуло? — спрашиваю.

— Ди-ва-на-а-а, — отвечает спокойно так, как будто речь идет о курице. Что с него взять?

С утра за пару часов миноискатели принесли первый результат — обнаружен склад реактивных снарядов. Склад, конечно, громко сказано, но двадцать снарядов, замотанных в мешковину и зарытых в землю, обнаружить удалось. Уже теплее! Если есть снаряды, значит должно быть и то, из чего ими стрелять. Собрал офицеров, показал, как душки маскируют своё добро. И снова на поиск. До вечера обнаружили ещё три склада. Уже горячо!

Параллельно с нами свой поиск вели и маланговцы. Они обшмонали Пачехак, набили свои пустые мешки всякой дрянью и пригнали на перевал небольшое стадо баранов. Когда, заразы, успели? На войну всё в хвосте, а мародёрить — золотые руки! Второй раз поговорил с Аминуло и предупредил о границах их лагеря, мол, кого обнаружим за его пределами… пусть потом не обижается. Упаси, Боже, от таких союзников!

Ещё день поисков. Ещё два склада реактивных снарядов. На совещании офицеров Миронов предложил посмотреть свежие могилы.

— Духи знают, что мы никогда их не трогаем, может, воспользовались?

— Бери сапёров и осторожно…

Я уже не знал, как буду оправдываться за свою никчемность. И кого убеждать, что сделал всё, что мог? Комбат и так знает, а остальным кроме результата ничего не интересно. Офицеры и бойцы откуда-то прознали про грозящий нам трибунал и в буквальном смысле рыли землю. Я уже готовился закончить поиск, но прозвучал доклад, как песня, долгожданная и неимоверно дорогая:

— Есть установка!!!

— Не может быть. Тащите сюда!

Приносят в мешках какие-то трубы, жирно смазанные солидолом или литолом, кто их разберёт.

— Что за херня? Это реактивная установка?

— Так точно. Надо только собрать.

Когда собрали и я убедился, что это действительно установка, вышел на связь и доложил комбату. С той стороны не то стон, не то вздох облегчения.

— Спасибо, Васильич…

— На здоровье! — с удовольствием вернул комбату должок.

Буквально через пять минут он мне сообщает, что к нам за установкой вышла вертушка.

— Не верят, что ли?

— Нет, тут готовят выставку для иностранных журналистов и хотят показать, как империалисты вооружают против нас моджахедов.

Я ещё тангенту не положил, а вертолёт уже мостится одним колесом на нашей горушке. Ё-пэ-рэ-сэ-тэ!!! Собрать-то мы её собрали, а как эта зараза разбирается? Не лезет, мля, в собранном виде в вертолёт!!! Угваздались мы все в этом грёбаном солидоле, как чушки. Наконец, разодрали и загрузили. Закинули снаряды, ДШК, миномёты, безоткатки и остальное трофейное добро. Не будет погоды, не на себе же тащить вниз!

Посмотрели, как натужно вертушка ушла через перевал в сторону Кабула и вздохнули. Стоим, вытираем руки от смазки. Такое облегчение! У меня с плеч не камень, а гора свалилась и громко так чвякнулась. У бойцов тоже лица радостные. «Гы-гы», смеются, толкаются. Только подумалось: как пайки подбросить, то сутки вертушки не дождёшься, а тут, гляди, как быстро! Про жратву не зря вспомнилось, уже галеты и сухие пайки в печенках сидят, да и те вечером кончаются.

На перевале у маланговцев, смотрю, опять канонада. Но разрывы явно не от снарядов. Мечется стадо баранов, испуганное вертушкой, по минному полю и находит приключения на свои курдюки… Пара-тройка уже валяется.

Зато, вечером был пир. Аминуло презентовал одного героически погибшего барана, казан и кое-что из приправ. Давал в придачу и повара, но мы отказались. Сами не пальцем деланные. Шурпа получилась… песня! Правда, пару раз чуть зуб не сломал об какие-то железяки в мясе. Но разве кто на такие мелочи обращает внимание, когда впервые за пять дней пробуешь горячее? Но каждый раз, выплёвывая осколок, проскакивала мысль, а ведь он мог быть моим…

Утром по тропе на перевал поднялся комбат. Обнялись, как год не виделись. Принёс пайки. От себя — супердефицитные консервы. Открыли, да со свежим хлебушком, вкуснятина. Мы с замполитом мечем, а он чего-то грустный.

— Геннадий Васильевич, что случилось? — спрашиваю.

— Вчера в дивизии разговор был. Я напомнил про «Героя». Говорят — не выйдет. У тебя ещё нет наград. Да и поиск вы провели слишком гладко, ни раненных, ни погибших. Какой-то не героический поиск. Вот бы кто-нибудь на амбразуру… или командира собой прикрыл… или ещё лучше сам командир… — тогда другое дело, а так, сказали, чтоб подавал на тебя «Боевое Красное Знамя», всем остальным на ордена и медали по нашему усмотрению.

— Знаете, Геннадий Васильевич, про трибунал я сразу поверил, а про «Героя» не очень. Бойцы целы? Задачу выполнили? И ладно. Сгодится и «Знамя»…

Ага, сейчас… Не знал я, дурачок, что по возвращении буквально через несколько часов ждёт меня «дальняя дорога» (новая реализация) и «казённый дом» (штаб полка), где был порван мой наградной, зато учинён разнос по партийной линии за упущения в службе войск на одной из дальних застав. Даже не упущение, а преступление. Пока мы занимались установкой, на одной из застав бдительные проверяющие нашли флягу с брагой! Какой ужас!!! Типа, мы тут в парткоме и штабе полка ящиками кровь проливаем, наводим порядок на заставах, а они, бездельники, знай, наградные строчат…

…А установку комдив после выставки отдал в батальон. И все 150 снарядов, захваченных нами в том бою. Установили её на видном месте в Рустамкалае, не столько для стрельбы, сколько в назидание духам: «Так будет с каждым! Кто ещё хочет стрельнуть в нашу сторону?»

В мою бытность больше не стреляли…

Однополчане

Однополчане… Разные они бывают.

Вы слышали, как даёт осечку «Берета», когда она у вашего уха, а держат её чужие и очень недобрые руки. Спросите у Соловья. Мне он рассказал без расспросов. Обыденно и просто, как о чём-то малозначительном, но немного неприятном.

Мы сидели в Бала Хисаре на лавочке и млели на весеннем солнышке. Я прибыл в полк по каким-то партийным делам, заодно жду, что удастся украсть или обменять нашим технарям на полковом складе. Старшины уже загрузили в БТР и ГАЗ-66 продукты, почту и теперь трясут склады и своих коллег из первого батальона на предмет, чего не жалко, или просто рыскают по полку в поисках чего-либо полезного для своих застав. Ящик какой-нибудь, гвоздь или доска на заставах имели особую цену и они тащили всё подряд. Дело тонкое, практически интимное и не терпит суеты. До назначенного времени убытия ещё полчаса и я с удовольствием коротал его в обществе гвардии старшего лейтенанта Соловьёва. Он уже год, как ушёл с нашего батальона в полковую разведроту на возмещение текущего некомплекта и теперь геройствует с ней по всему Афгану. По старой памяти считает меня начальником штаба своего батальона. Вчера только вернулся из-под Хоста. Я знал об этой операции, но в общем и отрывочно. С нами не всегда делились на разборах, а уж в ходе подготовки и самой операции в курс вводили только исполнителей и только в части касающейся. Коню было понятно, для чего это делается — эти же исполнители целее будут. Но Хост был на устах, потому как слишком много бортов с раненными и погибшими пришло оттуда в наш медсанбат.

— Ноги по горам стёрли до яиц. Много зелёнки… К тому же пещер духи нарыли, мама не горюй. Заскакиваю в не помню, какую по счёту, — рассказывает Александр, — а там после дневного яркого солнца видимость, мля, как у негра в ж. пе. Следом боец. Замер, жду, когда глаза хоть чуток привыкнут. Тут у самого уха такой сухой щелчок…потом удар в спину и очередь из автомата. Чуть не ох. ел от неожиданности. Это боец рассмотрел духа, оттолкнул меня и залепил очередь в полрожка. Дух осел, а «берету», сука, так и держит в руках. Я её беру, затвор отвожу, патрон выпал, смотрю, капсюль с наколом. Высадил в него все оставшиеся в магазине патроны и тут только испугался. Весь магазин ушёл без единой осечки!!!

— Да, Сань, нюх под замену терять начал, но повезло тебе в этой духовской рулетке…

— Мне этот сухой щелчок бойка до сих пор в ушах стоит. Мог запросто и до замены не дожить, это как два пальца об асфальт. Приеду в домой, схожу рублёвую свечку поставлю…

— Лучше лоторею купи, с такой-то прухой… Говорят, тебя за Хост к «Знамени» представили, поздравляю. Знатный иконостас собираешь, — с плохо скрываемой завистью сказал я.

— Знаете, товарищ майор, это будет, если будет, третий орден в разведке за год, но тяжелее всего мне досталась медаль «За БЗ», которую получил в нашем батальоне. Я за неё не меньше ста ночей в засадах провёл, а представили только, когда дал результат.

— В батальоне, ты знаешь, за протирание штанов на заставах к боевым наградам не представляют. Зато ты свежим воздухом надышался, аппетит нагуливал…

— Будь моя воля я бы лучше на заставе сидел и от печки не отходил, хер с ним, потерпел бы запах дымка. Думаю, что и аппетит бы не испортил. А то сидишь как сука на морозе, даже от сигареты не погреешься.

— Ладно, прибедняться. В разведку силком никто не тянул, да и там первым в пещеры никто не заставляет соваться. Мог бы сначала гранатку послать…

— Это точно. Уже было. Как вспомню, смех разбирает. Сидел ещё в батальоне в очередной засаде на горке у нашей шестой заставы. А там такая аккуратная пещерка, даже скорее нора. В ней хоть от дождя, хоть от обстрелов прятаться можно, но вход только по-пластунски. Я туда фонариком посветил, смотрю — лопатка сапёрная лежит. Еле протиснулся, цап её рукой… а под ней гранатка так характерно взрывателем щёкл!!! Торчу, мля, в дыре как Вини Пух после гостей у Кролика, только мордой в противоположную сторону и вспоминаю, что это я сам(!) полгода назад и лопатку для духов оставил, и гранатку под неё засунул и — придурок — не х. ю какую-нибудь, а эфку! Бойцам сто раз повторял, увидите что-то красивое, руками не трогать, а тут сам на каком-то рефлексе сработал. Время идёт, вперёд просунуться могу, а назад вся надетая трехомудия, как у ежика иголки, упирается и не пропускает…

— Представляю картину. Интересно тогда было на твою рожу посмотреть. Чихнуть, как Вини Пуху не пытался?

— Мне тогда другого срочно захотелось. Про рожу не думал. Да не было бы там через секунду никакой рожи, если бы не извернулся и за мгновение до взрыва не откатился от дырки. Чуть из кожи не вылез, ободрался, всю сбрую порвал. Бойцы прибежали, а я грязный и оборванный от хохота давлюсь. Пришли, блин, на мягких лапах в засаду! Собрал всех и ходу вниз, пока шестая не вздумала проверить, кто это у них под носом канонаду устроил. Ещё чего доброго прогреют стволы у своих «Нюрок»,[41] а мне и так адреналина на неделю вперёд хватило.

— Соловей, да ты просто какой-то пещерный маньяк! А насчёт шестёрки — прав, редкая ночь проходит, чтобы они с духами «гостинцами» не перекинулись, поэтому за ними бы не заржавело.

— Угу… Они с тех пор, как ваш предшественник Женя Дымов под миномётном обстрелом у них погиб, на духов большой зуб имеют. Я даже не стал на связь выходить. Мы только ноги унесли, как прилетело… А про пещеры, глаза бы мои их не видели, сам не пойму, чего меня тянет…

— Товарищ майор, ленточка к выезду готова, — встрял в разговор старшина 9 роты, и я распрощался с разведчиком.

— Я поехал, Саша, а ты бывай. Хотелось бы в Союзе свидеться. И не лазь ты больше никуда, у тебя же приказ на замену есть.

У меня было смешанное чувство к этому невысокому, худому парню в выгоревшем на солнце, застиранном хебчике, с загоревшим, обветренным лицом и усталыми, тоже, кажется, выгоревшими глазами. Я, безусловно, уважал и завидовал ему. Во-первых, у него со дня на день заменщик будет в полку. Во-вторых, воюют парни, а ты сиди, бумажки перекладывай, или вон портянки на заставы вези. Я же тоже разведчик и, говорили, совсем неплохой. Одних часов от командующего три штуки в разведке заработал! С другой стороны, я понимал, что на войне у каждого своя роль и что мой разведывательный поезд уже ушёл. А свою пулю, гранату или мину можно и в штабе, и на продскладе поймать.

Пока сидел на броне и по привычке сканировал дорогу под правым колесом БТРа, мысленно возвращался к рассказу Соловья. Улыбнулся, как представил его рожу в той норе с лопатой. А потом вспомнил себя…

Дело было с полгода назад. Стал проситься к нам в батальон полковой писарюга из строевой части. Мол, скоро на «дембель», весь Афган за бумажками проведу, свой подвиг не совершу, и будет потом перед соседями стыдно. Причём просился на самую опасную заставу. Пусть не блистающая интеллектом, но нормальная мужская логика присутствовала. Даже уважуха какая-то, не все писаря чмыри и прячутся от войны. Да и я повёлся, грамотный писарь мог оказаться полезен мне в штабе. Определил я его на шестую заставу днём, а на следующее утро его не стало. Пропал с поста вместе с оружием. В три заступил, а в четыре при проверке его уже не было.

Что тут началось! Вы там, в батальоне — бездельники, хорошего парня вам дали, а вы его погубили! Где пропал? В карауле? Кто начальник штаба? Иди сюда!!! Мне вопросы задают, и, я вижу, на полном серьёзе убеждены, что мы сами его убили, а тело спрятали. Полковой особист был вежлив, но настойчив:

— Вы везде проверили?

— Так точно.

— Кишлаки обшмонали?

— В первую очередь. Каждый дувал. Да и нет там рядом жилых.

— Зелёнку?

— Вдоль и поперёк…

— А вы кяризы в вокруг заставы посмотрели?

— Никак нет!

Как будто обрадованный моим ответом в разговор вступает замполит:

— Я же говорю — бездельники! Хотите концы спрятать, уйти от ответственности — не выйдет! Мы вас всех на чистую воду выведем…

Не понравилась мне идея с кяризами, даже очень. И на то были причины. Именно в них мы потеряли трёх толковых мужиков, как говорится на ровном месте, из-за придури одного политбатрака, захотевшего рыбкой разговеться. С тех пор и с остальными его коллегами по политцеху у нашего батальона не очень отношения складываются, всё стремятся нас на какой-то подлости подловить. Будет время, расскажу. Но, главное, заключалось в том, что, опасаясь срытого подхода духов, все кяризы вокруг застав были частично подорваны, частично заминированы. Соваться туда, мягко говоря, было не очень умно. Поэтому никому из бойцов я не мог доверить это счастье. Полез сам. Давно я не терпел столько жути. Кяриз — это не просто глубокий колодец, это, на первый взгляд примитивная, на самом деле сложнейшая ирригационная система. В земле проделаны дырки и никаких бетонных колец! Там и без подрывов может в любой момент всё обрушиться. Входы разные — вертикальные, под углом, узкие, когда можно упереться спиной и ногами и широченные, когда болтаешься на верёвке, как муха на ниточке в бутылке. По дну между колодцами протекают ручейки, иногда полноводные, в них даже рыба, будь она неладна, водится. Вода прозрачная и холодная. Ради неё и роют.

Спускают меня так на верёвке в двадцатый по счёту кяриз. Смотрю, повезло, неглубокий и сухой. Всего метра три. Когда опустился, понял, что это не дно, а огромный валун, в стороне у которого есть проход и дальше прямо под ним новый спуск метров на пять! Верёвка скользит по валуну, сыпется сверху за шиворот и в глаза песок, внизу при дохлом свете фонарика вижу растяжку на гранату, прикрученную к выстрелу от РПГ! Выстрел воткнут в землю как колышек. Всё собрано на живую нитку. Ору благим матом: «Стой!», но меня из-за грёбанного валуна не слышат. Сверху на проволоку-струну сыпется песок. Боюсь, чтобы не прилетело, что-нибудь существенней. Раскорячиваюсь, чтобы ничего не зацепить и думаю только о том, если сейчас грохнет, как они меня доставать будут. Почему-то для меня в тот момент это было очень важно. И особенно смущал огромный валун над головой. Наверное, боялся, что придавит. Вот тогда, думаю, моя рожа не сильно отличалась от соловьёвской.

Как и ожидалось, никого я под землёй не нашёл, о чём особист, не отходивший во время поисков от меня ни на шаг, лично доложил в полк. Но нас с комбатом и замполитом батальона продолжили дрючить за «без вести пропавшего бойца», как худых свиней. Мы какое-то время сомневались, а потому безропотно терпели и сносили, но потом завершили своё расследование и поняли: никуда он не пропадал, сам к духам ушёл. Поэтому почти хором заявили замполиту:

— Вы полтора года в нём ничего не разглядели, а мы за полдня должны были разобрать тайные струны его души! Сука он последняя, предатель и дезертир!

— Вы, товарищи офицеры, слова выбирайте! Да и кто вам это сказал?

— Убедила нас в этом…его мама. Пришло письмо, в котором она униженно просила прощения у сыночка за то, что без его разрешения дала послушать какой-то «пласт» его другу. По письму видно, что она не просто не хочет огорчать сыночка — она его боится. Эта тварь могла повысить голос или даже поднять руку на мать из-за какой-то пластинки. Значит за «Шарп-777» легко Родину продаст…

— Это ваши догадки, где факты?

— Дайте срок, будут и факты, — сказал комбат и как будто в воду глядел.

Факты появились через пару месяцев. Мы как раз собирали данные по вражеской установке, не дававшей нам и командованию дивизии покоя. Пришла ГРУшная сводка, где говорилось о советском солдате, перешедшем к духам и занимающимся в нашем секторе распределением оружия у маджахедов. Хотя фамилию не называли — у него уже было мусульманское имя — мы не сомневались — наш урод! Вот писарюжная душонка, и там устроился в тепле! Ходили мы батальоном в тот район неоднократно, искали встречи с однополчанином, но не довелось. А доведись, за его жизнь не поручился бы и гроша ломанного не дал…

Встретились мы недавно с Александром Соловьевым на международной десантной конференции в Москве. Кавалер «Боевого Красного Знамени», двух орденов «Красной Звезды» и медали «За боевые заслуги», он прибыл из украинского Болграда, куда его занесла судьба и развал страны. Такой же сухой и подтянутый, только совсем седой. Решали, в том числе, вопрос, как будем дружить с братьями-десантниками, оказавшимися далеко «за бугром». У нас ответ был один: «Легко!», но только не с теми, кто с оружием в руках перешёл на сторону врага! В этом, как, впрочем, практически во всех остальных вопросах, мы с ним были едины. А как иначе, мы же однополчане!

Встреча

На втором курсе Академии Фрунзе довелось побывать на занятиях в родном училище. В перерыве с мороза заходим в расположение 1 роты. Дорога в туалет в казарме Рязанского воздушно-десантного училища проходит через умывальник. До боли знакомая картина: в умывальнике курсант поливает себя из шланга с насадкой для душа. Рельефные узлы мышц на загорелом теле. Стандартная фигура для курсанта 3-го курса РКПУ. Только увидев нас, двух «красных»[42] подполковников и майора, он повёл себя нестандартно: бросил шланг, принял строевую стойку и рявкнул:

— Здравия желаю, товарищ подполковник!

Глазами ест меня. Лицо ни о чём не говорит. На плече наколка 103 вдд,[43] афганский вариант, годы совпадают…

— Колись, — говорю, — откуда знаешь?

— Баграми,[44] 7 застава, артиллерийский взвод.

— Почему не помню, я весь батальон в лицо знаю?

— А мы не ваши, мы «приданные».

Далее стандартно:

— Ну, здорово, братан! Как учёба, как жизнь?

Тут он меня опять удивил.

— Помните, вы к нам на 7-ю приезжали порядок наводить и жили у нас целую неделю?

— Конечно, помню.

— Там потом через неделю нас меняли на другой взвод, так наши чуть не плакали, не хотели уходить: мы только начали жить по-человечески…

Мои друзья по академии, оправив естественные надобности, с интересом уставились на мирно беседующих двух мужиков, одного в шинели и шапке, а другого абсолютно голого. Потом стали допытываться, кто да что.

Пришлось рассказать. Был момент, 7-я застава взбунтовалась. Рота, размещённая на ней, недавно охраняла афганское Министерство обороны. Блатная и приближенная, она и так не отличалась дисциплиной. А тут пошли какие-то дурацкие происшествия (подрывы на своих растяжках), жалобы молодых солдат на скудость питания, недостачи во всём, беспомощность командиров. Комбат поставил задачу разобраться и навести порядок.

Добрался на место под вечер. После доклада командир заставы пригласил на ужин. Стандартная «шрапнель» (ячневая каша), «красная рыба» (килька в томатном соусе) и жидкий чай с хлебом. Не абы что, но едим. Открывается дверь, заходит боец, стоит и молчит. Пауза затянулась.

— Тебе что? — спрашиваю.

— Это представитель солдатского комитета, проверяет, что офицеры едят на ужин, — пояснил мне ротный.

У меня кусок хлеба во рту застрял.

— Посмотрел? А ну, пошёл отсюда на…!!!

Наверное, выражение у меня было не самое ласковое, потому что солдат вылетел, чуть не сбив с ног входящего старшину. Тот доложил, что в ходе разгрузки привезенных нами продуктов обнаружилась недостача двух ящиков тушёнки и одного ящика сгущёнки. Это уже был перебор. Я собирался разбираться с утра, но пришлось ускорить.

— Построить заставу!

Темно, светомаскировка. Передо мной серая, безликая масса. Напряжение витает в воздухе. Поздоровался, ответили вяло… Кто-то бубнит. Наступаю на собственное горло и проявляю несвойственную дипломатию:

— Товарищи, солдаты. Я привёз продукты на две недели. Из машины до склада не донесли три ящика. Если через пять минут они не будут на месте, я оставляю продукты для офицеров, остальное свалю в кучу посреди волейбольной площадки и две недели жрите их, как хотите. Разойдись!

Собрал офицеров, слушаю проблемы. Заходит старшина:

— Принесли. Молодой солдат «не знал», где продсклад. Отнёс по ошибке в расположение. Смотрю на часы: прошло три с половиной минуты.

— Ладно, повара ко мне.

Привели чумазого бойчину с воспалёнными глазами.

— Почему грязный?

— Да, товарищ капитан, форсунка барахлит.

— Запоминай, боец, ещё раз сделаешь такую кашу, какой меня сегодня угощали, самолично съешь за всю заставу. Понял? Тушёнку не жалеть! Пока я здесь, лично прослежу за закладкой. А за форсунку не волнуйся. Иди. А теперь позовите ко мне представителя солдатского комитета. Все свободны.

Замполит Ататиныч, прибывший в «пожарной» команде вместе со мной, не выходит. Не хочет допустить моей беседы с солдатом тет-а-тет. Знает, блин, мой характер. Солдат зашёл уже строго по уставу, но немного посерев лицом.

— Это ты ответственный за питание? Молодец! Назначаю «старшей форсункой заставы». Вечной. Будут замечания от повара, закопаю. Иди, родной.

Ночью пять раз проверил посты. «Копать» ничего не надо было. Всё дерьмо плавало на поверхности. Самые тяжёлые смены у молодых. Некоторых «забывали» сменить. Засыпали на ходу. Задачи знают приблизительно. По тревоге кто в лес, кто по дрова! Начкар[45] к утру начал заикаться. Торжествует вечное русское «авось»!

Утром расставил офицеров на посты и провёл смотр заставы. Вывернул всех наизнанку. Все помещения тоже. Афгани можно было подметать веником. Вот, куда девались продукты, соляра и, не исключено, боеприпасы! С членами солдатского комитета разбирался персонально и без свидетелей, как с предателями. Они же оказались и главными «коммерсантами» заставы.

Уже на следующий день вышеозначенный комитет срочно самораспустился. Офицерам я напомнил про устав и расписание занятий. Закрутилась боевая подготовка с уклоном на физические нагрузки, огонь и медицину. Ни одной минуты для безделья. Отдыхать можно только за чисткой оружия или вися на перекладине. «Дембеля» употели таскать «раненых» молодых на близлежащие горки и обратно. Местные духи с нескрываемым интересом следили за нашими экзерцициями. После занятий бойцы буквально заползали на заставу. Зато по тревоге через 30 секунд последний солдат занимал позицию согласно боевому расчёту, а через 3 минуты резервная группа была готова к выходу на броне.

Через неделю все паразитические наросты на теле роты, образовавшиеся в ходе длительной охраны Министерства обороны Афганистана, были содраны вместе с кожей. «Деды» рвались в самые тяжёлые смены на посты, только чтобы после обеда дали отдохнуть. У молодых стали круглеть лица и появился блеск в глазах. Перекладина постоянно занята и блестит, как полированная. В столовую приятно заходить. Чисто, каша плавает в жиру, на столах у бойцов свежие овощи и зелень, (куда ещё девать афгани!) в любой момент сладкий чай из верблюжьей колючки. Старшина с удивлением констатировал, что продуктов хватает и даже остаются. Сам пришёл просить за «Форсунку», мол, боец всё понял, освободите…

Прощание было коротким.

— Услышу что-нибудь горбатое, приеду на месяц…

Представляю, с какой радостью застава вдыхала пыль, поднятую колёсами моего БТРа. Духи тоже вышли проводить, плотно облепив близлежащие дувалы. Это мне не понравилось. И не зря. За первым же поворотом в промоине, наблюдаю, свежую горку земли, перевожу взгляд на дорогу и одновременно хватаю дорожку следов и нарушенный контур полотна. Дуэтом с «Кротом» ору:

— Стой!!! — и вижу, как правым колесом наезжаем на мину. Инстинктивно группируюсь и отвожу автомат в сторону… Взрыва нет. Мина между первым и вторым колесом прямо подо мной. Не дыша, сползаем на землю, отводим БТР. Крот деловито сметает землю, вывинчивает взрыватель и сдёргивает кошкой мину.

— Во суки! Внизу ещё одна!

Через минуту и вторая мина без взрывателя брошена на броню. Мне жутко захотелось вернуться и дать длинную очередь по сидящим на дувалах духам. Понимаю, что «ничего личного», но всё равно неприятно. Тандем из двух «итальянок» не просто отрывает колесо. Он раскалывает броню, убивает всех, кто внутри и калечит тех, кто снаружи. «Крот» получает по шее, а механик без команды сбрасывает обороты. До асфальта идём, можно сказать, на ощупь.

Так получилось, что больше на той заставе мне бывать не довелось. А гляди-ка, запомнили…

Афганская пыль

Вы знаете, что такое афганская пыль? Те, кто ездил по их грунтовым дорогам, по которым изредка ходят «гусеницы», знают. Кому не посчастливилось, расскажу подробнее.

Для начала представьте цементный склад, россыпью, без крыши, пять метров на сто километров. Загружают цемент вилами. Получают и выносят в решете уже несколько веков, и никто ни разу не подметал. Сколько там до земли никто не знает. Иногда проваливаешься по щиколотку, иногда по колено… Цемент очень сухой и летучий. Чуть тяжелее воздуха. Висит стеною, пока ветер в сторону не сдует. Но куда бы ветер ни дул, всё равно после поездки на броне становишься равномерно мышиного, чуть с горчинкой, цвета. Въедается во всё на свете, проникает даже сквозь броню. Оседает лучше всего на кожу. Неважно, какой ты был до начала поездки — в конце все абсолютно одинаковые. Возьми негра и высыпь ему на голову мешок цемента, потом попроси его сделать то же с тобой. После этого подойдите к зеркалу и найдите хотя бы одно отличие! Одинаковые пельмени! К чему так подробно? Сейчас поймёте.

Сдаю я должность начальника штаба батальона. Ладно бы кому чужому, а так Серёге Капустину — другу, однокашнику, не раз со мной в училище в одной стенке стоящему и по одному маршруту в самоволки бегающему. Сколько я от него похабных анекдотов про хохлов наслушался! Главное, у самого национальность — не поймёшь, какого роду-племени, что в нём понамешано, а меня достаёт! Вот, думаю, сейчас я ему по-быстрому всё расскажу, покажу, отвальную хлопнем — и полетел я на Кандагарщину в Шахджой! Ага. Так он и разбежался меня отпускать. Такую непонятливую Машу из себя состроил, что вторую неделю по всем заставам носимся. «Какой такой северо-запад, ты мне пальцем покажи, с Малангом по-человечески познакомь, людям представь»… Катаемся на БТР-70. По этой самой пыли.

Слава Богу, сегодня последняя застава. Проскочили на броне километров двадцать, теперь ножками на небольшую горушку, недалеко от Кабульского аэропорта. Мы уже поднялись почти до самого верха, когда «Памир» потребовал прибыть к нему. С горки до брони рысью. Запрыгнули и вперёд — Грачёв ждать не будет. То, что мы оба в кроссовках, вспомнили, когда, спрыгнув с брони, стали стряхивать с ушей эту самую афганскую пылюку. Ну, стряхнули. Было на два пальца, осталось на один. Бодрячком так заваливаем в штабной модуль. Там внутри прохладно, чисто, ковровая дорожка постелена. Правда, местные почему-то на неё не наступают, вдоль стеночек шмыгают. Дежурный по штабу глянул на нас круглыми глазами, что-то вякнул, но время почти вышло, и мы не стали тратить его на какие-то объяснения. Морды лопатой, оставляя за собой пыльный шлейф, почти строевым, мы с Серёгой, как два Гагарина, по центру этой самой дорожки, прямой наводкой в кабинет комдива. Уже почти вломились в приёмную, когда нас засёк первый зам. Мы только успели услышать, как за дверью комдива раздался рык: «Почему, я вас спрашиваю»?!!! Как-то сразу стало легче. Оказывается, тут есть именинники и без нас.

— Вы куда?! — это полковник Бочаров заставил нас развернуться.

Его взгляд скользнул по нашим припорошённым рожам, грязнущим комбезам и упёрся в кроссовки.

— За мной!

Зашли в его кабинет.

— Вы, что совсем сдурели, к комдиву в таком виде?

— Да мы… да нас с горки… времени не было…

— Так, я в курсе. Была для вас задача, но отставили. Дуйте отсюда, чтобы вас никто в таком виде не видел. Я доложу, что вы были…

В коридоре натолкнулись на незнакомого полковника. Он прижался спиной к стенке и вытирал платком взопревшую лысину. Кажется, это он отвечал в кабинете комдива на один из вечных вопросов. Деликатно шмыгнув мимо него, выскочили на раскаленный воздух и вздохнули полной грудью. Дружно решили «допилить завтра», прыгнули на броню и покатили на центральную заставу в Рустамкалай.

На следующий день было точное повторение вчерашнего — кажется даже, что связист передал тангенту от радиостанции в то же время и у того же камня, что вчера. Сегодня мы бежали к броне гораздо быстрее. Сегодня оправдания нет и быть не может, фиг, кто нас прикроет, потому как на ногах опять кроссовки.

Мимо штабного модуля проскакиваем в расположение отдельной разведроты дивизии, которой ещё неделю назад командовал Серёга.

— Старшина, срочно ботинки!!! Две пары, 43 размера. Бегом, родной!!!

По причине экстренного переобувания отряхнутся не успели — пыль на нас лежала в нетронутые два пальца. От каждого хлопка ресницами она лёгким облачком опускалась на ковёр. Комдив медленно, как вчера Бочаров, измерил нас сверху вниз. Его взгляд упёрся в блестящие, хромовые солдатские ботинки, на которых не сидела ещё ни одна муха. Ботинки на нас смотрелись не хуже, чем жемчуг на навозной куче. Кажется, глядя на них, Грачёв забыл, зачем нас вызывал.

— Вам, чего?

— Вызывали…

— А-а-а… Вы, сколько с передачей дел и должности возиться будете?

— Так мы уже почти…

— Тогда, Капустин, тебе задача. Уточнит начальник штаба. А тебя, Осипенко, чтоб завтра в Кабуле и духу не было.

Потом, улыбнувшись каким-то своим мыслям, спросил:

— Ну, ты всё ему показал-рассказал?

— Так точно, товарищ полковник.

— Смотри там, в Шахджое. Береги людей. Обстановка непростая. Рассчитывай только на себя. Надеюсь, справишься.

Пожал нам с Сергеем руки и напоследок не удержался:

— Ботинки, смотрю, у вас красивые.

— Мы ж знаем, к кому идём, мы завсегда так…

— Знаю я вас. Идите.

В том, что новый комдив нас хорошо знает, не было ничего удивительного. Ровно год, весь первый курс училища он был нашим ротным. Вы знаете, что такое ротный в карантине? Это когда сержант — самый главный начальник, старшина — ещё главнее, взводные — небожители, а ротный — это РОТНЫЙ!!! Он появлялся перед строем на своих кавалерийских ногах, закусывал один уголок рта, а другим чётко и громко вводил нас в обстановку:

— Турецкий десант силою до батальона… в районе Шехмино… возможно применение…

И, практически, без перехода:

— Рота! Газы!!! Бегом марш!!!

Нахлобучив противогазы, по сыпучему песку а-ля Сахара бежим на перехват «турецкого десанта». В противогазах много не поговоришь, но уже через пару километров знали, какая зараза сегодня совершила проступок, равный измене Родине, засунула в тумбочку остатки маминой посылки или поставила туда неуставные носки. Ещё через пару километров ротный разрешал снять противогазы и мы, из которых текли сопли и слюни со всех щелей, с удивлением обнаруживали, что ни Грачёв, ни Лебедь даже толком дыхание не сбили. Как бы даже с огорчением до нас доводили, что 2-я рота, наши сокурсники и постоянные конкуренты, «пока мы чесались» уже успешно турецкий десант разгромила, поэтому «Кругом, в расположение бегом марш!». Прибежали. «Разойдись»… И никаких объяснений и душеспасительных бесед, не маленькие, сами должны допереть. Естественно, находили «распространителя инфекций» и, зажав его в проходе между кроватями и тумбочкой, доходчиво объясняли неправоту, аморальное поведение и нравственное разложение.

Между собой мы командира называли «Паша», но это никак не сказывалось на его авторитете. С нами всё ясно, но мы видели и ощущали на собственной шкуре, что наш ротный уважаем командованием и преподавательским составом училища. Он был заражен бациллой соревновательности и как хороший спортсмен не любил проигрывать. Эта бацилла потихоньку овладела всей ротой и осталась в нас на долгие годы. Везде и всюду мы старались быть первыми. Киевское «Динамо» могло проиграть «Арарату» финал кубка СССР, сборная Союза могла не попасть на чемпионат мира, но это всё были мелочи жизни по сравнению с тем, что наша 1-я рота могла что-то проиграть 2-й!!! Это было крушение цивилизации, последний день Помпеи…

В роте Грачёв был гроза-командир. По его вызову в канцелярию некоторые вползали на полусогнутых, а выйти могли иногда только с помощью дневального. За пределами роты — это был отец, отстаивающий интересы своего курсанта, не взирая на лица и ранги. Того самого курсанта, которого полчаса назад он рвал в канцелярии, как попугай газету, на совете училища отстаивал, как родного сына. Однажды, перед самым уходом в войска на должность комбата, он, как бы извиняясь, сказал мне:

— Представлял тебя на Ленинскую стипендию, но не получилось. Добьюсь на следующий год.

И добился бы. Слово он держал. Мы это знали…

Сейчас предстояло узнать и всей нашей 103-й Гвардейской воздушно-десантной… Как-то к Павлу Сергеевичу не липла армейская мудрость, что первый год полк командует командиром, второй — никто никем не командует и только на третий год командир командует полком. Он уже блестяще откомандовал в Афганистане отдельным 345 полком, а сейчас взялся за дивизию. Месяц не прошёл, а вон как по стеночкам ползают!

С третьего захода мы с Серёгой всё-таки взяли нашу Сапун-гору под названием Паймунар. Очередной раз я рассказал бойцам, как им и всему нашему батальону сказочно повезло, что в него пришёл такой опытный боевой офицер. Перечислил его подвиги и награды. Гвардии капитан Капустин, ни грамма не смущаясь, стоял рядом и кивал головой, да, мол, я такой. Мне кажется, ему просто понравилось, как я его представил на первой заставе, поэтому он заставил меня объехать все остальные и повторить одиннадцать раз. А мне и не жалко, потому что всё было правдой. Но каждый день 50–60 километров по грёбаному цементу — это был явный перебор! Он бы ещё попользовался мной, только командир полка, к которому я переходил командовать батальоном, заподозрил меня в саботаже и пожаловался комдиву.

Через день я полной грудью уже дышал шахджойской пылью. Не скажу, что она сильно отличалась от кабульской, не знаю, в чём именно, но разница была. Серёга напоследок так меня ею накормил, что не спутаю ни с какой другой. Одного не пойму, почему за всё это он, зараза, до сих пор не проставился?!

Облом

Я шёл на заставу со стороны духов. По минному полю. Не от большого ума или лихости, а из тупого желания внезапно проверить службу. Что я, днём при ясном свете растяжки не рассмотрю! Зато выйду, откуда не ждут! Вот одна, переступаю, а взгляд по проволоке на мину. Торчит, родимая, на колышке под кустом верблюжьей колючки. Куст жёлтый, а мина какая-то неприлично зелёная. Вот ещё одна… Задираю ногу, и внутри что-то оборвалось. Этот грёбаный кабыздох таки увязался за мной с 3 заставы и, демонстрируя собачью преданность, непрерывно виляя хвостом, бежит следом.

— Стояяяять!!!! Назааад!!!

Но в собачьем лексиконе таких слов нет, во всяком случае, без предварительной команды «Лежать!», и я, словно в замедленном кино, наблюдаю, как это тупое животное пробегает под растяжкой и цепляет её жизнерадостно задранным вверх хвостом. Вижу, как прогибается проволока и, срываясь с хвоста, вибрирует словно струна. Про то, что неплохо бы упасть, думалось вяло… Я просто сжался весь, как перед очень неприятной процедурой. Кажется, даже сердце остановилось. Захотелось сделаться маленьким-маленьким или, как в детстве, накрыться ладошкой и сказать: «Я в домике!» Чтобы эта тварь не рванула ещё куда-нибудь, я скорчил самое ласковое, на какое был способен, выражение лица и подозвал цуцика к себе. «Иди сюда, моя хорошая собачка, на-на-на»… Взял его за шкирятник, нежно-нежно, приподнял над землёй и ножками-ножками назад нахрен на дорогу. Там запендюрил этой скотине под хвост ботинком и рявкнул, что-то типа: «Шла бы ты, собачка, домой». Посмотрел на её удаляющуюся фигуру и обиженную морду и подумал: ну и кто из нас тупое животное? Мог — сам себя покусал бы от злости.

Мои упражнения по переноске собаки и хождение с высоко задранными ногами по минному полю не остались без внимания часового 4-й заставы, что означало блестящий провал моей «Барбароссы». Теперь близорукость и душевную простоту в полной мере стал изображать боец:

— Стой, кто идёт! Стой, стрелять буду!!!

— Я тебя, блин, стрельну!

— А, это вы, товарищ майор?

— Нет, это папа Римский…

Судя по тому, как быстро выскочил начальник заставы и не было видно ни одного праздношатающегося тельца, узнал часовой меня давно и предварительная команда уже прозвучала. Я, думаю, что и шмон навели, и автоматы уже все разобрали и только ждали команды на нападение. А вот хрен вам!!!

— Построить заставу! Форма одежды номер два!

Поздоровались дружно. Смотрят нагло. Синяков, кроме как на локтях, не видно. Чего лыбятся? Неужели всё видели!? Сейчас вы у меня свои смех…ёчки приберёте…

— Так, застава! Месяц прошёл, условия прежние: ваша получка против моей.

— А сколько вы сейчас делаете?

— Не боись, ровно на один раз больше, чем вы скопом. Чего потухли? Опять не готовы? Справа по одному — к снаряду!!!

Хорошо, что они не согласились. Все переворачиваются больше шести раз, многие и за десять. Это не то, что в первые месяцы, когда половина и разу не делала. Надо теперь с такими предложениями быть поосторожнее, а то и «Si-Si» не на что будет купить. Прошёл по окопам, посмотрел карточки огня, заглянул в машины, проверил «Журнал наблюдения», придраться не к чему.

— Товарищ майор, пообедаете с нами? — обращается начальник заставы, когда я собрался уходить.

— Спасибо, я у себя.

— Оставайтесь, у нас сегодня котлеты!

— Ни хрена себе, у нас тушёнка заканчивается, а у них мясо! Откуда? Месяц почти вертушки только по экстренным случаям летают!

— Потом, узнаете. Остаётесь?

— Я, что похож на идиота, чтобы отказаться от котлет?

Котлеты были настоящие. Из мяса. Сочные такие. Я бы смолотил десяток, только жаль, на заставе они считанные.

— Ну, теперь колитесь.

— Нет, правда, вкусные? — стал набивать цену начальник заставы.

— Ну…

— Вы Облома помните?

— Так это котлеты из него? — проявил я удивительную сообразительность.

— Ага, — сказал начальник заставы и принял положение для старта с табурета на десять метров.

Что-то сегодня мне с утра на собак везёт! Я прислушался, никаких намёков на позывы на рвоту и на угрызения совести. Даже какие-то оправдательные мотивы. А чё, он такой ленивый был, на него наступишь, а он даже морду не повернёт… И толстый…

— А меня пригласили, чтобы весь гарнизон знал, что это комбат Облома сожрал?

— Не, что вы! Мы от чистого сердца. Мы ж не знали, что вы придёте.

— Тогда ладно. Ленивая была псина… Хоть какая-то польза…

Что ни говори, а на сытый желудок человек гораздо покладистей.

Вот такой весь из себя сытый, покладистый и умиротворённый я неторопливо направился с заставы в штаб. Дорожка катилась под горку, солнышко мягко пригревало, ни ветерка, красота… Боец, наоборот, поднимался вверх и шёл, низко наклонив голову. На плече автомат, на боку медицинская сумка. Это заставная «таблетка», их батальонный док сегодня собирал на занятия. Всё понятно, поспешает солдат на обед. Непонятно, почему так широко и неуверенно ставит ноги. Всё стало ясно, когда, поравнявшись, он попытался отдать честь. Земной шар под его ногами предательски крутанулся не в ту сторону, и несчастный боец еле удержал равновесие. Батюшки светлы, да он пьян!!!

— Стоять-бояться!!! Иди сюда, голубь сизокрылый. Это с чего тебя так развезло?

— Здра… жела…, тов… ма…ор. Мла… сиант… Пы…ов. Я вот с занятий…

— Так это тебя так на занятиях накачали или по дороге от свежего воздуха развезло?

— Не-а… Я сам…

Пьяный солдат в Афгане для меня был в диковинку, но с чего его могло так развести, догадался сразу.

— Дай-ка флягу сюда.

Она была пуста, но духан из неё говорил, что ещё пару минут назад там был солдатский сидр-ликёр. Способ приготовления его был прост и гениален. Бойцы экономили сахар и бросали его в флягу к обязательному для всех отвару верблюжьей колючки. И, если удавалось на полевом хлебозаводе добыть несколько грамм дрожжей, засыпали в этот раствор и бросали где-нибудь в укромное место на солнышко. Через день, перебродив, стакан данного пойла мог снести башню и закалённым борцам с зелёным змием. Что говорить про солдата, годами не нюхавшего спиртного.

Диагноз ясен. Нужно было переходить к лечению. Одного взгляда на бирку было достаточно, чтобы догадаться, что в кустах где-то дозревает очередная фляга для следующего бойца, отправленного с заставы с каким-нибудь заданием в штаб.

— Так, голубь, сразу покажешь, где оставил флягу или будем по-пластунски бороздить склон?

— Зачем по-пластунски… ик… Я ногами покажу…

Довольно быстро, практически сразу мы нашли флягу, заправленную по науке и валяющуюся на солнышке. Когда я выливал её содержимое, в глазах бойца читалась гораздо большая грусть, чем даже в тот момент, когда он попался мне. За друзей переживает…

— Так, что будем делать с тобой? В таком виде я тебя отпустить не могу.

— А я и не прошу… ик… Това…ыш ма…ор, ик…..ите обратиться?

— Я вижу, тебе для полного счастья не хватает ещё с кем-нибудь поговорить?

— Не-а, только… ик… с вами…

— Ну, давай!

Не то, что мне был интересен бред пьяного солдата, а, напоминаю, настроение было хорошее, умиротворённое. Идём тихонечко по тропке, чего молчать?

— Вы… ик… знаете, чего я… ик… выпил?

— Ты мне ещё шарады будешь загадывать?

— Мне просто… ик… обидно, что зампоит… ик… вас закладывает…

Я ждал чего угодно. Песнь про тяжёлое детство и деревянные игрушки, про бросившую девушку и больную маму, но только не этого. Мне только не хватало, чтобы мои взаимоотношения с Ау стали предметом обсуждения среди бойцов.

— Что за бред? Кто тебе сказал?

— Так весь батальон… ик… знает.

— Если ты вздумал, плесень, таким способом избежать экзекуции, то не угадал. И вообще я эту тему с тобой обсуждать не намерен. Понял?

— Как х… ите…

Всё. Было хорошее настроение, и нет. Я-то на людях делал вид, что с замполитом у меня полное взаимопонимание. Один на один или в присутствии замов мог что-то позволить. Про его политдоносы знал, друзья с полка иногда по радио предупреждали, даже в части разбирался иногда с офицерами, но чтобы весь батальон… Это было слишком.

С этими мыслями мы поравнялись с баней. Боец покорно плёлся сзади.

— Так, заходи, раздевайся. Буду тебя отмачивать.

Пока боец раздевался и залазил в холодный бассейн, я вспомнил последний разговор с комдивом. Повод был мерзопакостный, трое бойцов выпили жидкость «И», эдакий авиационный препарат для зимнего топлива, жизнь у них болталась на тоненькой ниточке, и Грачёв костерил меня на чём свет стоит. Когда уставал, делал паузу и спрашивал:

— Жить будут?

— Не знаю, товарищ генерал.

И всё по-новому. Хоть и неприятно (очень мягко говоря), но по делу: не досмотрел, не предотвратил, значит виноват. Только в самом конце разговора прозвучало уж совсем незаслуженное:

— Ты там совсем обнаглел. Меня на совещании офицеров на х…й посылаешь. Доберусь я до тебя…

Я лишился дара речи. С курсантских времён, когда Грачёв был нашим ротным, он был в пантеоне уважаемых лично мною командиров, которого даже сгоряча, даже в мыслях никогда не посылал. А комдива, второй раз попавшего в Афган? Да на совещании офицеров???

Кажется, завтра про мою душу прилетают дивизионные «фотографы». НачПО, председатель партийной комиссии, начальник особого отдела и другие не менее добрые и отзывчивые люди. Эти снимают быстрее, чем пресловутый «Полароид»…

— Мне д-д-д-д ско-ко-ко сидеть д-д-д-д? — обратил на себя внимание боец.

— Пока букву тпру-у-у не будешь выговаривать без запинки…

— Т-т-тру-у-у-у…

— Ладно, вылазь.

— А он не только вас… д-д-д… он и Лисицына заложил, — пытался всё-таки высказаться до конца солдат, натягивая на мокрое тело обмундирование.

— Ты заглохнешь или нет. Тоже мне, глас народа!

Боец, хоть и стучал зубами, но взгляд имел уже вполне осмысленный. Не знаю почему, но злости на него не было. Не то, что на дегустаторов жидкости «И». Тех я готов был порвать, как Тузик грелку. Из-за этих уродов маминых подняли в Шахджое наш вертолёт с остатками топлива, в Кандагаре дежурный Ан-12, в Кабуле Ил-76. Переполошили массу народу. Довезли до Ташкента, подключили к искусственной почке и спасли. Ничего, дождусь, когда их выпишут из госпиталя. Я им припомню: «Как вы можете меня оскорблять подозрением, что я пил антифриз. У меня мама врач»… Ага! Поверил бы, уже бы закопали.

— Так, боец! Ты залетел! Накажу потом. Не дай тебе Боже ещё раз прославиться. Огребёшь в тройном размере, понял?

— Так точно, разрешите идти?

— Иди. Флягу отдам начальнику заставы лично.

И разошлись мы с ним, как в море корабли. Боец пошёл доедать, что осталось от Облома, а я снова окунулся в нелёгкие раздумья, от которых хотел отвлечься, проверяя заставы.

Значит, запчасти, продукты подвезти — это второй месяц ждём, а под «фотографов» борт сразу нашёлся. Кроме Оришкевича, председателя парткомиссии, никого не знаю. Да и с тем перекинулся двумя словами, когда принимали на учёт. Говорят, ещё из тех политбатраков. Человеку судьбу поломать — как руки перед обедом помыть. А после Пленума и приказа министра вообще озверел. Чуть ли не еженедельно кого-то из партии, кого-то с должности, а кого-то на звёздочку облегчат. Ударно работает парткомиссия, как в 37-м. Плевал бы я на них, если бы мой славный замполит не вынюхивал и своим недремным оком не высматривал, что в батальоне не так. Вот же, гадёныш, устроился. Не я с него могу спросить, почему у бойца синяк, а он на меня может настрочить, что в батальоне «бывают факты»… Звезды на погонах одинаковые, партбилеты тоже, я командир, а вера только ему. Вчера артиллеристы по-воровски, почти шёпотом пригласили на позиции батареи вечером обмыть ордена.

— А почему на батарее? Давайте в столовой.

— Как? Замполит же узнает…

— Да и пусть знает! Вы что, ордена в дукане купили?

— Нет, не можем. Мы вас подставим. Приглашаем на батарею. Там его не будет.

Вот, блин, дожил. Меня уже подчинённые от Ау прячут. Ладно бы кремень мужик или трезвенник. Сосёт втихаря от всех за милую душу, до блевоты, только наливай. После того, как опозорился при бойцах в ленточке после подрыва (упал и стал палить по сторонам, как в белый свет), каждый старался мне про него какую-то гадость донести. Хорошо, что мы в последнее время на боевые не ходили. Такая в батальоне была всеобщая «любовь» к Аубакирову, что, боюсь, не пристрелили бы свои.

Последняя подлость этой суке особо удалась. Был у меня ротный, старший лейтенант Долматович. Трудяга, каких поискать. Солдаты за ним, как за каменной стеной. Рота — игрушка. Отправляет он двух своих сержантов в Кабул на парткомиссию, чтобы кандидатами в члены КПСС утвердить, а те перед взлётом узнают, что в военторге можно береты купить. Бросаются к ротному:

— Товарищ старший лейтенант, одолжите денег, вернёмся — отдадим.

Он вынул и отдал всё, что было, и ещё попросил:

— Про других-то не забудьте!!!

Как же, ротный, у него за всех душа болит. Знал бы он, чего будет стоить ему эта фраза!!!

Бойцы вернулись и привезли береты на все деньги. Хватило всем «дембелям» своей роты, даже осталось. Вот они и бросили клич по батальону: кому нужны береты, можно у Долматовича купить. Что плохого? Нет, вы скажите, что человек сделал не так? Но клич дошёл до ушей политсволочи в майорских погонах и через донос до политотдела дивизии. Там высокое начальство факта продажи солдатам ротного имущества, положенного им по нормам довольствия, просто так не пропустило. Отреагировали моментально. Политдоносам, как газете «Правда» верили на слово. Офицера лишили ордена, звания капитана и назначили командиром взвода!!! При этом ни ему, ни мне как непосредственному командиру никто не задал ни единого вопроса! Я позже узнал, что и командир полка так же был поставлен перед фактом… До хрипоты доказывал, что невиновного обижают — как об стенку горох. Даже довод привели, мол, раз мы приказ уже отменили о присвоении звания «капитан», не будем же теперь просить, чтобы снова всё отменить. Что о нас подумают в Москве? Почему вас не волнует, что думают в батальоне?! Не знаю, как у кого, но первая трещина моей веры в «ум, честь и совесть» партии появилась именно тогда.

С утра неожиданно похолодало, напуржило снега, и появилась надежда, может, не будет погоды и не прилетят.

Прилетели. Построил замов, доложил. Высокие гости смотрят сквозь меня, руки не подают, боятся испачкаться. С Ау, наоборот, только что в дёсны не расцеловались. Зашли в штаб. Сразу заслушивание, моё. Возглавляет комиссию начальник штаба дивизии, а первую скрипку почему-то играет Оришкевич. Именно он прерывает на полуслове:

— Что вы сразу про проблемы, а почему ничего не докладываете про безобразия в батальоне. Про пьянство до полусмерти, про избиения солдат, про продажу солдатам их же обмундирования…

Лучше бы он про это не упоминал. Я и так держался на последнем пределе, а тут сорвался:

— Да потому что всё, что вы перечислили, высосано из пальца…

— И солдаты не допились до полусмерти!?

— Отравились, было, но чтобы пить — это слишком. Жидкость «И» — это яд. Лётчики с нею работают в респираторах и резиновых перчатках. Солдаты попробовали, чуть не загнулись, мы их спасли. Все приказы и меры доведены под роспись, всё знают, но захотелось. Это солдаты, а не заключённые или душевнобольные, чтобы постоянно быть под контролем. Бывает, что даём команду «Разойдись!»

— Вы тут не ёрничайте! Вчера артиллеристы тоже травились?

— Нет. Вчера артиллеристы по моему приказу чествовали офицеров, награждённых боевыми орденами. Кто-то видел кого-то пьяным?

Я почувствовал, как за моей спиной Аубакиров заёрзал на стуле.

— А вот лейтенант Лисицын зверски избил солдата, а командование батальона представляет его на досрочное получение «старшего лейтенанта»!

— Командование батальона в моём лице не знает о фактах зверского избиения подчинённых лейтенантом Лисицыным.

— А вот мы сейчас проедем и я вам лично покажу эти факты!

Застава Лисицына была в паре километров, так что через полчаса я с Оришкевичем сидел в подземной канцелярии 8-й заставы и присутствовал при очень душевной беседе. Тон задавал именно «душа солдата»:

— Мы вас, товарищ лейтенант, знаем как принципиального и требовательного офицера. У вас одна из лучших застав в батальоне. Мы вас рассматриваем на вышестоящую должность. Но ответьте мне, как коммунист коммунисту, как случилось, что вы ударили солдата?

— Какого солдата?

— Рядового Власова, — Оришкевич заглянул в какую-то бумажку и назвал точную дату.

— А, сейчас расскажу. Я его отправил БТР-70 помыть, тут от заставы метров сто, а он пропал. Мне заставу на боевой расчёт строить, а ни его, ни машины. Послал людей, машина на речке, а Власова нет. Поднял заставу по тревоге, обежали всё кругом, нет. Думали, духи украли. Хотел комбату докладывать, а тут он появляется. Говорит, застрял и ходил к артиллеристам за тягачом. Ну, я ему разок и врезал по шее, чтобы сначала мне докладывал, а потом шлялся, где попало…

— Вот, молодец, лейтенант, бери бумагу и пиши объяснительную на моё имя, как всё было.

С этими словами Оришкевич торжествующе посмотрел на меня. Вид у него был как у рыбака, который снимает с крючка жирного карася.

Я встал и вышел. Вдохнул воздуха, обозвал окружающее пространство «сукой» и дал команду удивлённому дежурному по заставе позвать Лисицына:

— Скажи, ротный на связь зовёт.

— Я, вижу, ты тут на заставе совсем одичал. Завтра на свою цидулю положишь партбилет и погоны. Они тебе жмут или служить надоело? — спросил я у Лисицына, когда он вышел.

— А что мне теперь делать?

— Всё было, как сказал?

— Да.

— Солдат на тебя в обиде, заложит?

— Нет.

— Тогда пиши, что хотел ударить, понял?

Лисицын ушёл, а я позвал бойца.

— Тебя лейтенант Лисицын бил?

— Никак нет!

— Ты это хорошо помнишь? Может, было, а ты запамятовал?

— Никак нет!

— Смотри, родной, вспомнишь в каком другом месте, я тебя не пойму.

Я зашёл в комнату в момент, когда Лисицын отдавал своё творение в руки Оришкевича. Тот побежал глазами по тексту. Я видел, как самодовольная ухмылка сползла с лица. Словно, трепыхнувшийся в руках карась, выскользнул, ударился о борт лодки и плюхнулся в воду.

— Товарищ лейтенант, — снова перешёл на «вы» председатель партийной комиссии, — как «хотел»? Вы же сами только что сказали, что ударили. Вот и комбат слышал…

— Я, товарищ подполковник, с полной ответственностью заявляю, что ничего подобного не слышал.

— Та-а-ак! Вызвать ко мне рядового Власова.

Боец зашёл через десять секунд. У Оришкевича снова изменился тон и выражение лица. Именно такое я пытался скорчить, когда подзывал к себе на минном поле цуцика.

— Вот мы разбираемся, как товарищ лейтенант дал вам подзатыльника. Хотим от вас, товарищ солдат, услышать, как всё было.

— Какого подзатыльника?

— Да вот, такого-то числа, когда вас вокруг БТРа всей заставой искали.

— А, точно! Тогда меня вообще убить мало было, но товарищ лейтенант меня и пальцем не тронул. Он вообще никогда…

— Пошёл во-о-он!!!

Похоже, «душа солдата» сильно расстроился. Желая дать ему ещё один шанс, я сказал:

— Зовите, товарищ подполковник, сразу того урода, который всё знает и всех закладывает, пусть он по-партийному в глаза скажет.

Нехорошо посмотрел на меня Оришкевич, ой, нехорошо. Ведь учили умные люди, всегда нужно давать оппоненту возможность сохранить лицо. Чего меня понесло? Да и «гоп» говорить было рано.

Когда вернулись в штаб, НШ доложил, что про продажу имущества всё в цветах и красках рассказали начальнику особого отдела. Тот переговорил тет-а-тет с Аубакировым, теперь сидел, играл желваками и даже не смотрел в его сторону. Ау ёрзал на стуле в углу потный и красный, бегал глазами от одного проверяющего к другому. На вошедшего Оришкевича посмотрел, как на отца родного, но и тот только зыркнул нехорошо в его сторону.

Разбор прошёл ровно, даже конструктивно. Да, техника в завале, да, нет запчастей, да, заявку подали месяц назад. Да, ассортимент блюд не очень, да, доедаем НЗ, нет, недостач не обнаружено, да, заявка давно в Кабуле. Да, топлива в обрез, нет, фактов воровства и продажи не выявлено. Жалоб нет, инфекционных нет, фактов неуставных нет… Учёт есть, связь устойчива, журналы ведутся в полном объёме. Заставы боеготовы, зоны ответственности контролируют уверенно. Обстрелов, нападений на гарнизон нет! Потерь нет! Командование обстановкой владеет. Недостатки, а у кого их нет… Комбат пренебрегает минной опасностью, больше не буду… Просьбы… Мне не жалко, могу ещё раз повторить…

Пока шли к вертолёту, стал невольным свидетелем разговора начальника особого отдела с Оришкевичем.

— Ты чего меня сюда тащил? Я тебе говорил, что будь в доносе хоть десятая доля правды, я бы знал!!!

Он так и сказал: «в доносе»!!! Оришкевич промямлил в ответ что-то малоразборчивое. Несмотря на то, что я старательно выдерживал дистанцию, он всё же подошёл перед посадкой и на прощание руку протянул. Я пожал без всякого желания, а вот руку начальника особого отдела пожал от души. Знал, что его представитель в батальоне стоящий мужик, но как приятно, чёрт побери, в этом убедиться на деле!

Первое, что сказал через неделю командир полка после приветствия:

— Тебя очень хотел заслушать Оришкевич на партийной комиссии дивизии, а комдив запретил дёргать. Послал меня ещё раз спокойно разобраться.

— Спасибо, товарищ подполковник.

— За что?

— За «запретил» и за «спокойно».

Гвардии подполковник Кинзерский относился к той категории командиров полков, про которых было принято говорить с прибавлением слова «умница». Он заработал эту должность горбом и головой, всё видел и понимал. Положение дел оценивал, как и любой прошедший все ступени командир, набивший массу шишек и знающий все нюансы каждой должности изнутри. Попытки что-либо втереть воспринимал как оскорбление. Спустил на меня собак, когда я предложил поужинать в штабе.

— Ты что, стаканом хочешь мне глаза замазать?

— Нет, товарищ подполковник, я просто думал, что вы не только командир для меня сегодня, но и гость. Если бы я прилетел в Кабул, и вы пригласили меня на ужин, я бы воспринял это как заботу. Почему здесь я не могу позаботиться о вас?

За столом, который мало чем отличался от солдатского, ощущалась какая-то неловкость, и я нашёл повод, чтобы пораньше закончить этот мучительный ужин и выскочить из-за стола.

Какой-то холодок был до момента, пока командир со мной лично не провёл командно-штабную тренировку.

— Ты был на курсах «Выстрел»? — спросил он по окончанию.

— Вы же знаете, что нет.

— Готовишься в академию?

— Сейчас уже нет.

Сама по себе постановка вопроса говорила о том, что мне удалось показать уровень выше, чем ожидал командир полка. С этого момента он уже не проверял меня, а учил и помогал. Объехал весь батальон. Посмотрел систему охраны и обороны. Побеседовал с бойцами и офицерами. Окончательно он проникся, когда побывал на партийном собрании батальона. Мои лейтенанты и капитаны, как будто ждали момента, чтобы высказать всё наболевшее. Досталось всем, полковым в том числе, но Ау был главным именинником. Именно после собрания, командир сказал:

— Ты за ужин извини меня. Что я могу для тебя сделать?

— Уберите Аубакирова.

— Не могу, не моя епархия. Да и НачПО почему-то в нём души не чает!

— Тогда отправьте в отпуск. Хоть пару месяцев батальон вздохнёт.

— А что — это хорошая мысль.

Потом, после небольшой паузы спросил:

— Ты знал, что я тебя к «Знамени» представлял?

— Теперь знаю.

— Когда его в дивизии рвали и трясли у меня перед носом «фактами безобразий» в батальоне, мне нечем было крыть. Не переживай, теперь что-нибудь придумаем.

— Да я и не переживаю. Не впервой…

Хотя врал я, если честно. Переживал, ещё как! Думаю, что в дивизии не один орденоносец появился только за то, что побывал у меня в Шахджое. Да что говорить, начальник отдела кадров, вообще практически не выходя из модуля, за год (!) три ордена «Красной Звезды» заслужил. Третий, рассказывают, Грачёв вручал в кабинете один на один. Поздравительная речь состояла из одного слова: «На!»…

Значит опять облом. Но мой облом — мелочи, по сравнению с тем, который случился с самим Обломом. В нелёгкий час занесло того на 4-ю заставу. А кому сейчас легко?

Шахджой

Шахджой — это где-то между Газни и Кандагаром. До каждого около двухсот километров. Сообщение только с помощью вертолётов. Наших гарнизонов близко нет. По данным разведки, вокруг до 6000 активных штыков у духов. Ровно год командую батальоном, а по совместительству и Шахджойским гарнизоном. Работа батальона незаметна, кропотлива и малоблагодарна. Это как сердце: чем лучше работает, тем меньше его замечают и благодарят. После выхода из Лошкаргаха мы не рыскаем на вертолётах и не перехватываем караваны. Трофеи не захватываем, соответственно и награды не про нас. Этим сейчас в гарнизоне занимается батальон спецназа, пришедший из Союза. Мы их рвём по выходным и праздникам по всем видам спорта, а они пытаются нас уесть и называют «батальоном охраны». Это напрягало, особенно бойцов, которые их называли «спецнавозом», но боевые задачи не выбирают, их выполняют.

Генерал мне показался не просто старым, а древним. Седенький такой, сошёл с вертолёта и начал с места в карьер:

— Вы начальник гарнизона? Почему батальон охраны не строит для лётчиков казарму?! Я в Афганистане уже вторую неделю, закончу облёт и быстро с вами разберусь…

Это вместо «здрасьте».

— Разрешите, товарищ генерал, представиться: командир 3-го парашютно-десантного (!) батальона, 317 парашютно-десантного (!) полка, 103 гвардейской воздушно-десантной (!) дивизии гвардии майор Осипенко. Я в Афгане всего (!) третий год и ни дня в батальоне охраны не служил!

В ходе представления трижды сделал ударение на слове «десантный» и один раз на слове «всего». Что подействовало, не знаю, но обороты генерал сбавил. Очевидно, «спецнавоз» или летуны наябедничали в ходе перелёта к нам, и старый вояка пообещал разобраться.

— Ну, так что с казармой?

— Ничего. Не строил и не собираюсь. У меня боевой батальон и у него совсем другие задачи. Хотите посмотреть?

Генерал, к моему удивлению, захотел.

Садимся на «броню» и выезжаем на ближайшую равнинную заставу. В чистом поле только флагшток торчит. За сто метров ничего не видно. Подъезжаем ближе, буквально из-под земли появляется начальник заставы и подходит с докладом. Ловлю в глазах генерала и его свиты первое недоумение. Не сходя с бронетранспортёра, показываю гостям зарытую в землю заставу, часовых, замаскированную в окопах технику и огневые позиции. Проходим на командный пункт, предлагаю начальству дать вводную. Тот не успел до конца сообщить о «нападении», как застава буквально ожила: бойцы в секунды заняли огневые позиции, механики завели технику, а операторы опустили стволы орудий и стали рыскать ими в поисках противника. Проверяющий не успевал указывать на места, где, по его мнению, находился супостат, как туда обрушивался шквал огня сразу из нескольких огневых точек. Недоумение сменилось восторгом.

— А где солдаты живут?

Спустились под землю. Я чуть отстал, разговаривая с командиром заставы старшим лейтенантом Коровиным, и услышал крик генерала. Он звал какого-то полковника со своей свиты. Захожу в расположение вместе с ним. Всё как обычно, чисто, проветрено. Что за шум? Оказалось, генерал шумел от удивления и просил, что бы полковник запомнил и не дал соврать, что так (!) можно оборудовать под землёй жилище для солдат. Особенно его поразило чистое постельное бельё и умилили парашютики от осветительных мин, которыми были накрыты табуреты и тумбочки.

Зашли в столовую. Время перед обедом. Запах по-домашнему аппетитный.

— Хотите снять пробу, товарищ генерал?

Вижу, что хочет, но вежливо отказывается. По глазам я понял, что генерал удовлетворен, более того, он уже обожал батальон, но я, грешный, решил его добить.

— Проходите, товарищ генерал, посмотрите баню с парилкой.

— У вас здесь и баня есть?!

Если бы я показал мумию Тутанхамона, он, наверное, меньше бы удивился.

— Хотите посмотреть горную заставу?

— А сколько их у вас?

— Пять горных и четыре равнинных. Благодаря им, в первую очередь, за год на гарнизон не было нападений и не упала ни одна мина. На заставы — бывало, но обломались и больше не лезут.

— Мне всё ясно. Спасибо, товарищ майор!

Расстались мы почти по-дружески, но я до поры не расслаблялся. Доводилось, и не раз, видеть «хороших» проверяющих в гарнизоне, которые в разборах такой грязью мазали, что в бане не отмоешься.

«Старичком» оказался новый начальник штаба 40-й Армии. Что он поведал про батальон в Кабуле, я не знаю, но штабные говорят, дивизия давно от 40-й Армии в свой адрес таких дифирамбов не получала. Комдив генерал Грачёв назвал наш батальон лучшим среди отдельно расположенных гарнизонов и подписал моё направление в Академию Фрунзе. Вопреки мнению политотдельцев, которые собирали «политдоносы» батальонного замполита и жаждали моей крови.

Я вот подумал: не согласись генерал посмотреть на боевую работу батальона, доложи он в Кабуле, что некий наглец ничего не делает в Шахджое… Ходи, потом и доказывай, что ты не верблюд. Точно, тогда бы сожрали.

Я стоял у братской могилы на деревенском кладбище в селе Чайковка и не верил своим глазам: «Осипенко Василий Григорьевич. 1926–1944 г.г.»

— Батя, что это?

— Это не что, а кто. Это Вася «Маленький». Мы сидели с ним за одной партой. Одногодки, у нас фамилия, имя и отчество одинаковые, на улице звали по деревенским кличкам, а в школе — «Большой» или «Маленький»… Ему повезло, он успел через Днепр переправиться, а меня с колхозным стадом фашист прихватил на правом берегу и завернул обратно.

— Какое же это везенье, раз погиб…

— Иногда, сын, лучше погибнуть с оружием в руках, чем пухнуть от голода и ждать, когда тебя сожгут…

Сказал и осёкся. На эту тему у нас в семье было наложено негласное табу, но я пристал и, к моему удивлению отец заговорил, останавливаясь, как бы заглядывая внутрь себя и переживая всё заново. Он был рад, что я живым вернулся из Афгана и счёл меня, наверное, достаточно взрослым, чтобы понять его.

В Германию он попал «по блату». Не брали его год, а мачеха сговорилась со старостой, выправила ему метрику — приписала два года, только чтоб ее мужа, деда моего Григория, не забрали. Парень большой, видный, никто 14-ти лет не давал. А немцу-то и подавно всё равно: загнали в вагон — и вперёд, на трудовой фронт Великой Германии.

Без малого три года батрачил на ферме. Всяко бывало, но деревенского парня не испугать работой. Неволя, унижения и постоянный голод — вот, что было самое тяжёлое. Не с кем даже словом на родном переброситься. Только две дочери бюргера учили языку и проявляли какую-то заботу. Особенно младшая, Эльза. От неё-то и узнал, что на Востоке у немцев совсем не здорово, а скорее наоборот.

Не случись беда с хозяйским быком, может, и дождался бы там конца войны. Но напоролся тот на что-то острое, за недосмотр грозила расправа. Не стал отец дожидаться и побежал. Через всю Германию прошёл, а в Польше попался. Немецким языком владел без акцента, мог ответить и соврать, а с польским туго, да и документов никаких. Нарвался на облаву и попал в лагерь. Ночью бараки и колючая проволока, а на день забирали на работы. Там иногда оставляли без присмотра. Поэтому второй раз бежал днём. Поймали через две недели ещё в Германии. Избили, потравили собаками и бросили теперь уже в настоящий концлагерь — с вышками, колючей проволокой под напряжением и крематорием. Работа под конвоем и еды практически никакой. Кто ослаб, стал пухнуть, выводят из строя и в спецбарак. Больше их никто и никогда не видел. Видели только дым из трубы. Все прекрасно понимали, что к чему, но старались держаться. Хотелось выжить. Назло и вопреки всему! Только как без еды?! Поэтому корм по очереди воровали на полях по ночам.

Однажды отца ещё с одним хлопцем прихватил патруль в поле, где они запихивали под робы кормовую свеклу. Побежали и свалились в яму из-под силоса. Сначала к яме подбежала овчарка, но отец тихонько свистнул, и она замолчала. Потом к краю ямы подошел пожилой немец с винтовкой наперевес. Мысленно уже попрощались с жизнью. А тот посветил на них фонариком, удивлённо посмотрел на собаку и кричит напарнику, мол, в яме нет никого. Фриц в одну сторону, а они обратно в лагерь, не вернутся к утру — весь барак в крематорий. Свёклу принесли с собой. Без еды нельзя, а то следующей ночью им опять идти. Побратались они с тем черниговским парнем и поклялись породниться, если останутся живы. Мало кто продержался в этом лагере больше двух месяцев, а их освободили американцы на 92 сутки!!!

— Так это его дочерью меня пугали, что в Чернигове моя невеста растёт? — спросил я отца.

— Ею. Только что с вас взять? Слушай дальше.

Освободить-то освободили, переодели, еду дают, но за проволоку не выпускают. Работу проводят: вас, мол, в Советском Союзе предателями считают и в лучшем случае вас ждут сибирские лагеря. Оставайтесь…

Тех, кто отказался, передали нашим. И опять колючая проволока и беседы, больше похожие на допросы. Весна, победа, а они по-прежнему под конвоем и за колючкой. В конце концов, отфильтровали, посадили в вагоны и на Родину, восстанавливать разрушенный Донбасс. Самое невыносимое было то, что окна в вагонах опять с колючей проволокой, а в тамбурах часовые. Не выдержал этого отец и спрыгнул с поезда, когда проезжали по Житомирской области. Стрельнул часовой в темноту два раза, а эшелон останавливать не стали. Ещё затемно добрался до Чайковки, погулял до утра и на попутках отправился в районный военкомат. Его год, ещё в 44-м попал под мобилизацию!

Так началась срочная служба. Мечтал хоть какого-то фашиста встретить с оружием в руках. А попадались всё больше бандеровцы. Да и те постольку, поскольку батальон занимался разминированием в Западной Украине.

Однажды в деревне остановились на постой. Смотрят, хозяйка одна живёт, а хлеба на столе и в печи на целый батальон хватит. Сама всё приговаривает:

— Та сидайтэ, хлопци, та кладить свойи кулэмэты, що вы йих в руках дэржитэ?

А сама ножом по столу та-та-та, пауза, та-та-та! Как будто кому-то говорит, что их трое. Отец тогда громко:

— Пойду-ка я посмотрю, кто у тебя на чердаке прячется.

Сам хозяйку вперёд толкает и свою шапку ей на голову. Только эта шапка из люка высунулась — бах! И хозяйка слетела с лестницы. Пуля как раз на палец ниже звёздочки вошла. Не повезло в тот раз ни хозяйке, ни посыльным из леса за хлебом…

Однако служба отцу нравилась и служить хотелось. Боялся, наверное, чтобы новая война не застала без оружия в руках. И до того это желание в нём было сильным, что на генном уровне передалось, видать, мне, а через меня и моему сыну — военному лётчику. Отец офицером не стал, хотя пять раз поступал в военные училища, сдавал все экзамены, но мандатная комиссия за «немецкое» прошлое не пропускала. Остался на сверхсрочную. Военную косточку имел настоящую, знаю из рассказов сослуживцев и мамы.

Кстати, о маме. Присутствовал как-то бравый старшина в винницкой Калиновке то ли на венчании, то ли на сватовстве или сговоре. Почему-то родители эту тему замалчивают. Но мы с сестрой потихоньку всё-таки выпытали. Короче, увиделись они первый раз за столом, где мама была невестой, а отец — приглашенная «сбоку припёка» со стороны жениха. Загорелый до черноты то ли цыган, то ли грузин чем-то приглянулся дивчине. Посидели-посидели, даже толком словом не перекинулись, только отец посадил её в машину и увёз в свою Чайковку, о чём на протяжении последующих почти 50 лет ни разу не пожалел. Там сразу и сыграли свадьбу. Так что отец вернулся в полк уже с законной женой.

Офицеры-фронтовики себя повседневной рутиной не утруждали — всё на старшинах и сержантах. Даже знаменитая фраза Жукова «Армией командую я и сержанты» — из того времени. Отец старшина роты, а подчинённые — наполовину только что освобождённые по амнистии заключённые.

1953 год за окном. Знакомство. Старшина, как и положено, в 6:00 заходит в расположение. Казарма спит. Двести человек лежат в кроватях и по команде «Подъём!» не шевелятся. Дежурный ещё раз подаёт команду, сержанты дублируют. Встали и лениво потянулись из казармы самые молодые. Сержанты с кого-то сдирают одеяла. В ответ злобный мат и угрозы. Тогда отец берёт в руку табурет и, пока от него не осталась одна только ножка, молотит «спящих» куда попало… «Проснулись» и выскочили почти все. Подходит к последнему. Тот отбрасывает одеяло и начинает лезвием резать себе живот. Батя внимательно смотрит и говорит:

— Что ты так режешь, что только кишки появляются? Ты режь, чтобы из тебя всё говно вышло.

И с этими словами лупит ножкой… Придерживая внутренности руками, и самый блатной выскочил из казармы. За ним с окровавленной ножкой от табурета вышел старшина. На стоявшую перед входом в казарму роту эта картина произвела неизгладимое впечатление.

После этого достаточно было услышать звук мотоцикла, на котором приезжал отец, что бы через 15 секунд в казарме не было ни единого человека. Вот стоит один раз людям доходчиво объяснить и…

Хотя не всё так просто. Через неделю урки решили «подломить» сельмаг. Батя, прознавший про это от доверенных лиц, с участковым садится в засаду. Стоит он под вешалкой, там плотно пальто драповые висят. Заходят трое под утро без звука. Двое консервы да водку по карманам распихивают. А один сразу к вешалке, хватает все пальто в охапку и пытается одним движением снять. Раз… Что-то не идёт, уж больно тяжелы. Отец, которого урка обхватил за ноги, пальто раздвигает и пистолет прямо в лоб. «Выходи строиться!»

Четверых за воровство и членовредительство отправили опять в зоны, а оставшиеся «пришипились». Смотрят исподлобья. Команды выполняют, но спиной не поворачивайся…

Выбрал отец троих самых авторитетных и отправил к себе домой дрова пилить. К кому идут, не сказал. Мать проинструктировал, чтобы после работы хорошенько накормила. Время голодное было. Солдатский паёк никогда не блистал изобилием, а в те времена и подавно. Попилили и порубили бойцы все дрова, хозяйка за стол зовёт. Мало того, что картошка с укропчиком и шкварками, малосольные огурчики со своего огорода, так ещё и бутылку «казёнки» на стол поставила. Выпили, закусили хорошенько, глазки заблестели, стали они матери разные сальные предложения делать. Та инструкцию помнит, подыгрывает. И вот, когда, казалось, что всё прекрасно… открывается дверь и заходит старшина. В первую секунду показалось, что солдаты сейчас повыпрыгивают в окно. Батя и говорит:

— Ну, что рты открыли? Раз зашли в гости, давайте закусим, поговорим…

После этого разговора случился психологический перелом. Что они рассказали, никто не знает, но рота встала на ноги. Порядок, дисциплина — лучшая в гарнизоне. Лично командующий округа инженерно-саперную роту брал в Киев из Новоград-Волынска для участия в параде. Не знаю, как для кого, для меня это показатель!

— Ты, отец, прям Макаренко. А если бы они чего с матерью сделали?

— Так я сидел с самого начала застолья в спальне и ждал момента.

— И что бойцы? Не вспоминали табурет?

— Нет. Ни тогда, ни после. А продали меня как раз офицеры.

Меня эта фраза резанула сильно. Но слов из песни не выбросишь.

Отец посмурнел лицом и продолжил.

— Через год в нашей семье родилась девочка, моя сестра, а через два был её день рождения. Я тоже присутствовал, но в качестве орущего-сосущего, всего-то было три месяца от роду.

Поделал старшина свои дела в роте и собрался помогать жене готовиться к встрече гостей. Жили хоть и небогато, но дружно. Бывало, что в доме и соли не было, но отец никогда ничего не приносил со службы. Что надо, мама могла тайком у отцовых сослуживцев, таких же старшин, попросить, а ему даже не заикалась. Один раз нарвалась и зареклась. Так вот, перед обедом лейтенант из их роты попросил машину съездить за дровами. Отдал отец путёвку и ушёл домой. Радостные заботы, гости, тосты-поздравления, веселье в разгаре, дым коромыслом, песни… Заходит уже под вечер лейтенант и просит расписаться в путёвке. Отец удивляется: что, сам не мог? Тащит за стол, но лейтенант упёрся, схватил путёвку и убежал. Через полчаса посыльный от командира полка за отцом. Тот отвечает, что в таком виде к командиру не пойдёт (тоже мне, педант!). Ещё через час приехала машина с вооружённым караулом и увезла отца прямо из-за стола на гауптвахту. Оказалось, лейтенант, пока ездил за дровами, сбил насмерть пацана и уехал с места происшествия. А по документам во всём виноват отец. Двадцать свидетелей подтверждали, что он был дома, а следователю хватило одной путёвки и показаний лейтенанта. Отец от такого предательства опешил и отказался отвечать на вопросы. Результат — десять лет колонии строго режима!!!

Скора была Фемида на расправу! Матери понадобился год, чтобы со мной наперевес и за руку с сестрой дойти до Верховного суда и доказать невиновность отца. Судимость сняли, а кто вернёт год жизни и веру в справедливость? Закрылся отец, затосковал и запил. Из армии ушёл. Работал на разных должностях, много раз предлагали вступить в партию, отказывался. Это было второе, после мачехи, большое предательство в его жизни, он его пережил.

Третий раз его предало государство. Только никак в толк не возьму, какое. У нас развал, а в Германии слияние… Я просил отца плюнуть и не обращать внимания, но для него это было делом чести. Дело не в деньгах, хотя с них началось. Стала Германия выплачивать за труд насильно угнанных в годы войны молодых людей какие-то крохи. Подал и отец свой запрос. Парню, которого угнали вместе с ним с одной улицы, пришли какие-то марки, а отцу ответили, что такой по документам не числится. Может быть, из-за липовой метрики года не бьют? Подтверждение какое-то надо!!! Гада того найти, который собаками травил, что ли? Не дождался, блин, чтобы в концлагере справку по всей форме выписали… Или, может быть, он сам рванул приобщаться к «великой немецкой культуре»? А чиновники — что у нас, что в «самостийной» — везде одинаковые: «Проходите, вас здесь не стояло»… Захандрил мой батя, сник и умер. Хотя врачи, полгода назад оперировавшие его запоздалый (69 лет!) аппендицит, говорили: «У вашего деда воловье сердце!».

Земля — пухом. Отболела душа. Могу спокойно анализировать. Не скажу, чтобы много или вообще он специально занимался моим воспитанием. За всю жизнь всего врезал два раза, когда просто невозможно было отказать. Ни мелочной опеки, ни нравоучений за промахи. В мои дела никогда не вмешивался. Нет, вру, было дело…

Лейтенантствовал я в Литве, а он с мамой в гости на Первомай приехал. Сидим в крохотной «семнадцатке» вечером, разговоры разговариваем. Стук в дверь. Открываю — стоят мои бойцы, которых утром с речами и грамотами, под «Прощание славянки» торжественно проводили на «дембель» и отправили на автобусе в Вильнюс. Уже перешитые, с аксельбантами и чемоданами, стоят мои орлы! Я остолбенел. С одной стороны, полное нарушение всех уставов и инструкций, с другой — они сами ко мне пришли… Женщины засуетились, проходите, садитесь за стол, мы сейчас чаю. Кое-как гвардейцы всемером разместились за крохотным столом, перед каждым чашка с чаем. И тут вмешался отец:

— Вы, бойцы, не обижайтесь на своего лейтенанта, молодой ещё, — и ставит на стол бутылку водки.

По одобрительному гулу понял, что ребята именно этого и ждали. Это я сейчас понимаю, что им очень важно было выпить со мной на равных, как отслуживших, как выполнивших долг, как имеющих право… Сколько они там посидели, полчаса? Но сколько нужного успели мне сказать, от скольких ошибок предостеречь. Когда стали наперебой перекрикивать друг друга, вдруг один говорит:

— Пацаны, ша… Тут ребёнок спит.

— Не бойтесь, — говорю. — Это сын, военный ребёнок, может спать под канонаду полковой артиллерии.

Когда они ушли, отец говорит:

— Ты думаешь, они не могли найти, где выпить? А то, что вернулись за сто километров и пришли к тебе, это показатель. Цени…

Больше ничего не сказал, но я понял, что по какой-то своей отдельной шкале ценностей поставил мне зачёт, и мне было приятно.

По интересной методе отец учил меня водить. Сколько себя помню, у нас всё время был мотоцикл, а тут в начале семидесятых появился «Жигуль». Господи, как мне не терпелось на нём покататься! Отец со двора, я за руль. Просто сижу и вдыхаю этот божественный запах нового автомобиля. Потом ключ в замок, потом завёл, потом об стенку… тюк! Затёр, замазал, потом опять. Короче, всё, что было на автомобиле помято и поцарапано, всё было моё. Потом годовалый сын со своей сковородкой из набора детской посуды протюкал деду фару. Хоть бы слово сказал! Мама — да! Она переживала. Отец, может, тоже, но никогда не укорял. По молодости, пока даже прав не имел и мозги были жидкие, я не ездил, я просто низко летал. Отец сидит рядом и терпеливо ждёт, когда я поумнею.

Так же терпеливо сносил, когда я что-то пытался сделать, а вместо этого портил материал и ломал инструмент. Если спрошу, покажет как. Таким образом научился я у него многому. И пригодилось мне это в жизни не раз. Только как он с собаками управлялся, до сих пор не пойму. Как-то спросил:

— А с собаками ты где научился ладить?

— Не учился. Это, сколько себя помню, как-то само собой получалось.

Любая псина через пару секунд общения с отцом ложилась на спину и подметала хвостом землю. Однажды на проводах батальона из Закарпатья сидели у одного зажиточного селянина и пили, как водится, самогонку. Дёрнул того чёрт сказать, что у него очень злая собака, чтобы гости дорогие были поосторожнее. Отец, которому после первой водка больше в рот не лезла, тут же потихоньку пару костей со стола и к собаке. Посидел с ней возле будки, отвязал и… она от него ни на шаг. Пёс здоровый, холёный, чистый немец, это вам не какой-нибудь кабыздох…

Стоит на следующее утро эшелон под парами, а вчерашний хозяин достаёт отца:

— Люды бачылы, що собака за вамы пийшла. Виддавайте, добродию…

Отец отвечает:

— Всё наше — в эшелоне. Вагоны открыты. Собаке пасть не заткнёшь. Ты хозяин, иди, зови, забирай.

Прошёл тот по всем вагонам. «Люкс!» да «Люкс!». Тишина. Прошёл весь эшелон, возвращается к отцу.

— Выбачайте, набрехалы люды.

Ну, бате и засвербило.

— Нет, — говорит, — не набрехали. Только если он по моей команде выскочит, отдашь мне.

— Давайте. Не бувае так, щоб хозяина пэс не послухав…

— Люкс, ко мне!!!

Прямо из того вагона, где они стояли, из-под кровати, на которой сидела мама и покрывало свисало до пола, вылетел пёс и встал рядом с отцом. Хозяин только рот открыл.

Успели они до отправки эшелона раздавить поллитру, и остался Люкс с нами. Удивительного ума была собака. Первые годы, пока родители строились в Житомире, в доме не знали замков. Взрослых всех пропустит и будет держать до тех пор, пока кто-то из своих не вернётся. Детей наоборот, меня с сестрой, как свинья, носом во двор, а чужих со двора. А ведь никто не учил!

Так и погиб на этом посту. Сосед-рецидивист отравил, которого Люкс однажды продержал в нашем сарае до прихода отца, при попытке украсть курицу. Запомнил, мразь, и отомстил…

Нелёгкая судьба досталась моему отцу, но я ни разу не слышал, чтобы он жаловался на неё. Да и вспоминать любил не очень. Только при случае, как у памятника или при встрече с друзьями хмель язык развяжет. А ведь повидал и пережил — никому не пожелаешь. Когда в начале тридцатых от голода умерла его мама — с ранней весны на подножном корму. Ел все, что удавалось найти или поймать. Ноги отогревал в коровьих лепёшках, перебегая босыми ногами от одной проталины к другой. Только стал входить в силу и есть хлеба досыта, пришёл фашист… Не получи он с детства такую закалку, смог бы выжить в Германии? Сомневаюсь…

— Бать, а почему «Пэчэный»? Меня в детстве в твоей деревне так называли.

— Это от моего прадеда деревенская кличка прилипла. А может и ещё дальше. За непокорность. Что ляхи, что свои паны сначала пороли батогами, потом жгли железом.

Видать, и у далёких наших предков по мужской линии характер был не сахар, а я на внука обижаюсь!

Вот записал и ладно. Пусть все мои внуки знают и помнят прадеда Василия Григорьевича… Именно Григорьевича, потому что другой прапрадед по женской линии Иванов Василий Егорович, тоже хлебнул «немечщины», будь она проклята, и лагерей (как же — власовец, раз попал в плен со Второй Ударной Армией). Так же молчал, а на расспросы, выпив рюмку, только горько плакал, как ребёнок. Такая в этих слезах была безысходность и обида, что не передать словами.

Живите, внуки, долго и счастливо, но помните, что пришлось пережить вашим прадедам.

Семинар

Коль Колич, Николай Николаевич… полковник Кузнецов. Легенда Академии Фрунзе. Но это мы потом выяснили, а пока и друг друга-то толком по именам не знали. Носимся по Академии как угорелые, узнаём, где какая кафедра, обустраиваем семьи в Москве. К вечеру, выжатые как лимоны, травим анекдоты и вспоминаем о «русско-японской войне». Короче, дожидаемся конца самостоятельной подготовки, чтобы на перекладных добраться кому в Бирюлёво, кому на Алтуфьевку, чтобы там расставлять мебель и до полуночи приколачивать к бетонным стенам временных квартир полки и ковры.

Открывается дверь, заходит какой-то полковник.

— Товарищи офицеры!!!

Встали, смотрим. Чеканным шагом «дед» прошёл к доске, чётко повернулся:

— Товарищи офицеры!

Смотрит на нас, как на провинившихся школяров. У самого на груди «иконостас» восемь на семь и треть из них — фронтовые награды. Конечно, уважаем, но в чём мы виноваты, не поймём.

— Вы чем занимаетесь? Почему никто не готовится к семинару по тактике?

— Так он же через два месяца, — сказал кто-то из самых продвинутых. Остальные дальше чем на пару дней вперед вообще не заглядывали.

— Вот именно, всего два месяца, времени в обрез, надо готовиться.

Развернулся и ушёл. Это что же за хрень такая, к которой за два месяца готовиться надо?

— Это не хрень, а семинар по обороне. Сам по себе ничего особенного, но Николай Николаевич вам матку вывернет, — злорадно просветил нас старше-курсник.

Открыли программу семестра, в числе многих других нашли и этот семинар. Шесть часов. Ничего, с десантным легкомыслием решили мы, не такие дела заваливали, прорвёмся.

Вспомнили мы о семинаре, как водится, за два дня. Что успели, почитали, оформили карты и схемы, попытались по наивности распределить вопросы.

Николай Николаевич знакомым уже чеканным шагом вошёл в аудиторию. Жути на нас нагнали много, тишина гробовая. Желающих умными вопросами провести разведку боем не нашлось. Двумя словами преподаватель довёл важность рассматриваемой темы и назвал первую жертву. Ею стал единственный в группе Герой Советского Союза майор Николай Кравченко.

Как Кузнецов пытал его! Инквизиция, НКВД и гестапо отдыхают. Коля потел и бледнел, краснел и заикался, а его тёзка как клещами вырывал формулировки именно теми словами и в той последовательности, как они были записаны в боевом уставе. Мы сидели, как бандерлоги, и немигающими глазами смотрели, как Каа в форме полковника Советской Армии заглатывает нашего собрата.

Из ступора всех вывел звонок на перерыв. Каждый настолько живо представил себя на месте Кравченко, что никто даже не помыслил выйти на перекур. Все схватились за уставы, как будто увидели их впервые в жизни. Особенно старались те, кому по жребию выпал второй вопрос. Только отмучавшийся Коля Кравченко, мокрый как мышь, сидел на стуле и безмятежно смотрел в потолок. Перерыв пролетел мгновенно.

Вошёл Николай Николаевич, и я с тяжёлым сердцем и нехорошим предчувствием вынужден был закрыть устав.

— На второй вопрос пойдёт отвечать… — Кузнецов равнодушно посмотрел на задранные вверх руки, последовала классическая МХАТовская пауза, — майор… Кравченко!!!

Это было всё! Гитлер со своим вероломством, коварством и внезапностью от зависти перевернулся в гробу. На Колю было жалко смотреть. Он, единственный из пятнадцати уже отмучавшийся, сидел здесь, но в мыслях был очень далеко, моргал глазами и не понимал, что происходит. Сидящий рядом «слухач» шипел ему про второй вопрос, и Коля, бледный и недоумевающий, на ватных ногах вновь вышел к доске. Коль Колич, наоборот, как будто первый раз видит, внимательно уставился на слушателя. Шёл третий час семинара…

Когда изрядно потрёпанные, пожеванные, но живые мы, вопреки всему, пережили этот ужас, первое, что сделали, не сговариваясь, почти все — это открыли программу и посмотрели, когда следующий семинар по наступлению, который будет вести полковник Кузнецов. Ёлы-палы, осталось всего (!) три месяца, можем не успеть!

Сын десантника

Ну, кто из родителей не порадуется, если ребёнку уже в первом классе за успехи в учебе вручили приглашение на Новогоднюю ёлку в Кремль? И я порадовался. Поздравил сына и… забыл об этом. Засада раскрылась позже. Когда после бурной новогодней ночи я, было, собрался отдохнуть, оказалось, что самое время выезжать на ёлку. Предложение послать её (ёлку) куда подальше было отражено женой резонным «Ребёнок ждёт». Сын действительно уже сидел в прихожей, запакованный так, что из-под шарфа торчали только глаза. И вот, когда все нормальные люди ложились спать, я с сыном попёрся через пол-Москвы на «главную ёлку страны».

Вымерший и вымерзший город. Нет, где-то было тепло и уютно, но на улице стоял 20-градусный мороз. Строгие дяди на входе в кремлёвский дворец проверили пригласительный, сына впустили, а мне предложили подождать. Хорошенькое дело! Где ждать, на улице!? Во встрял!!! Радовало только то, что я не один такой, но на морозе каждый умирает в одиночку.

Сомнения меня терзали недолго и я, проявив десантную смекалку, бросился в единственно доступное тёплое в это время в Москве место — метрополитен. Сел на кольцевую и с чистой совестью заснул. Даже не заснул, а только прикрыл глаза, но когда я их открыл, полтора часа уже пролетели. И, конечно, по закону подлости на противоположном конце диаметра.

Лечу на рысях в Кремль и издали слышу непонятный вой. Оказалось, что это голосили счастливые участники новогоднего торжества. По причине нежного возраста их просто так не выпускали, а выстраивали в колонну по кругу, и это шествие проходило во дворе Кремля между Дворцом, Царь-пушкой и Царь-колоколом. И они, все как один с одинаковыми подарками, как зеки на прогулке по тюремному двору, нарезали круги. Для полноты картины стоящим в оцеплении дядям не хватало арапников и овчарок на поводке. Родители из-за волчатника выкрикивали своих, дети бросались к ним и все дружно убегали с мороза. Кого за первый круг не окрикивали, на втором начинали шмыгать носами, а на третьем уже ревели в голос. Судя по накалу страстей, у некоторых круги приближались к десятку. Мой не голосил, но находился на последней стадии измены: сопли уже текли и глаза были красные.

Я сделал вид, что стою здесь и кричу давно, но меня не слышат. По дороге пытался выпытать, на каком кругу всё-таки я сорвал сына с орбиты. По надутому виду догадался, что явно не на втором. Мне только не хватало домашнего разбора на тему «один раз в жизни доверили ребёнка…» Поэтому я зашёл с другой стороны. «Ты слышал, как они там ревели? А почему? Да потому, что они не мужчины и не десантники. А ты молодец! И я молодец! Потому, что я — десантник, а сын у меня — мужчина!» Подействовало. Через пару минут сопли просохли, и он взахлёб стал рассказывать о представлении. Домой мы вернулись к обеду, довольные жизнью и собой.

Если честно, то моему сыну с отцом не повезло. Он вырос практически в роте молодых солдат, где, естественно, был рядовым, а я командиром, старшиной, сержантом и просто проходящим мимо старослужащим. Я плохо понимал, как это в роте меня понимают с полуслова, а дома я должен кому-то что-то объяснять. Он рос и рос. Я уходил на службу, он ещё спал, приходил — уже спал. Когда мы встречались по выходным, я не понимал, почему он не на перекладине или не в упоре лёжа.

Однажды жена попросила объяснить сыну что-то по математике. Потом, правда, сильно пожалела об этом, а мои дети вспоминают «урок» до сих пор. Ведь всё элементарно. Что надо найти, что дано, чего не хватает? Это «Х», это «Y», составляем уравнение, решаем, ответ готов. Понял? Нет? Ну, ты даёшь! Объясняю ещё раз!!! Дошло?! Нет? Ещё раз!!! Опять не понял?!!!

— Оставь ребёнка в покое, — вмешивается жена.

— Не мешай!!!

— Время 23.30…

— Нет, я ему объясню…

— Как ты ему свои «Х» с «Y» объяснишь, ребёнок в 1 классе учится!!!

В академии товарищ, живущий со мной в одном доме, спрашивает:

— Что это Димка твой вчера пока я у подъезда курил мимо меня шесть раз пробежал. Несётся, как угорелый и каждый раз: «Здравствуйте, дядя Серёжа!!!»

— Это мы проверяли, сколько раз за переменку он может сбегать из школы домой и обратно, если что-то забыл.

— Ну и…

— Три с половиной раза! Представляешь — «двойка» по физре… Форму, видите ли, забыл!

Спасали сына только мои длительные командировки и отдушина в виде бабушки с дедушкой. Только у них в Рязани он и мог почувствовать себя ребёнком. Но всё хорошее имеет обыкновение заканчиваться, я возвращался и с ещё большим остервенением бросался навёрстывать всё упущенное в воспитании сына.

Довоспитывался… С учебой завал, после шестой поменянной школы появились «тройки»! Надо было что-то делать. Решение пришло само собой. Наконец-то сыну удалось сбежать из домашней казармы, и он поступил…в Ленинградское Суворовское училище. Но я его и там достал. Вместе с ещё пятью кадетами его прислали ко мне на день в бригаду. Победителей, так сказать, и лучших. Они вошли в кабинет в 9.00 и после того, как подтвердили, что действительно хотят прыгнуть, стали выполнять один норматив за другим без передышки. Уложили купола, предпрыгнули, пообедали, выехали на аэродром, прыгнули, получили знаки и по «чирику» за прыжок, переоделись и были доставлены на станцию. Мороз за двадцать, а они с первой до последней минуты у меня были мокрые. Уехали счастливые, но ночью меня разбудил звонок ротного из училища:

— Товарищ полковник, где ребята?

— Как где? Должны быть давно на месте. На станцию доставлены живыми и здоровыми.

Ещё через час снова звонок.

— Прибыли. Они были в таком экстазе после прыжка, что перепутали электрички и уехали в Сосново…

— Бывает… Довольны?

— Как слоны!!! Спасибо!

Ближе к выпуску из Суворовского спросил сына:

— Куда собираешься поступать?

— Хотелось бы в лётное. Не получится, пойду в воздушно-десантное.

— Хорошо, а лётное, какое?

— Хотелось бы в Балашовское, но оно слишком блатное, попробую в Тамбовское.

— Ты, давай определись, а на счёт блата — не твоё дело.

— Тогда Балашов.

В Балашов мы приехали на машине ранним утром. Я для такого дела взял у командующего пару дней. Заходим на КПП узнать, что почём.

— Вы кто? — спрашивает дежурный.

— Мы поступать…

— Идите отсюда, не отсвечивайте, не загораживайте и вообще не дышите. Припёрлись, без них тут тошно…

Я понял, что таких желающих поступить здесь, как грязи и разговаривать с нами, а не то, что сообщать какие-то сведения никто не собирается. Вернулся в машину, переоделся из спортивки в камуфляж и — назад на КПП. По быстрому привёл прапорюгу к «нормальному бою» и приказал отвести к начальнику училища. Заслуженный военный летчик и командир ждал от меня, чего угодно, только не того, что я сказал:

— Товарищ генерал, прошу быстрее отчислить моего сына из кандидатов, так как его ждёт приличное училище в Рязани для нормальных мужиков!

Генерал, чуть не задохнулся от возмущения:

— Наше училище, по-вашему, не приличное и для дефективных!!!

— Я так не говорил.

— Но так получается с ваших слов. Пусть проходит медкомиссию. Пройдёт, значит поступил.

Комиссию сын прошёл, но возник вопрос физподготовки. Берём зачётку, находим начальника кафедры.

— Примите, — прошу его, — экзамен, не могу ждать, служба.

— Какие проблемы, товарищ полковник! Ну-ка, кандидат, к снаряду!

Сын запрыгивает на перекладину и легко подтягивается шестнадцать раз. Спрыгивает. Начальник кафедры спрашивает:

— Почему шестнадцать?

— Отец сказал.

— Вообще-то у нас по нормативу на «отлично» — восемь.

— Пошли, пробежишь «сотку».

Одному бежать сто метров неправильно. Я составил сыну компанию, и мы оба выскочили из тринадцати секунд. По хищному взгляду «главного мускула училища» я понял, что сын для него не просто поступил, а уже зачислен в сборную. Начфиз уже по свойски спросил:

— А как он три километра?

— Во всяком случае, меня «делает».

— А вы, если не секрет…

— Из десяти сегодня не обещаю, но за…

— Понял. Ставлю «отлично», результат одиннадцать минут, только не говорите никому, что не бежал. И после карантина зайди, Дмитрий, на кафедру, подумаем, в какую сборную пойдёшь. Ты ещё, чем занимался?

Всё, блин, отец не нужен. Уже стоят и обсуждают свои дела. А я, полковник, здесь для мебели! Но в душе был рад, что сын не заставил меня унижаться и кого-то просить за него, пусть даже он не пошёл по моим стопам, зато осуществил мою мечту детства.

Перед отъездом зашёл к сыну в роту. Принёс необходимое, забираю ненужное.

— Твой брат? — слышу, спрашивают новые друзья сына, когда я отошёл.

— Отец, — отвечает, а после паузы прибавляет, — десантник…

— А-а, понятно…

Интересно, что это им «понятно»?

День ВДВ

Впервые смотрю на этот праздник как бы со стороны. Раньше всё больше в строю орал «Ура!!!» и участвовал во всевозможных показах и мероприятиях. В последние годы сам выступал организатором. А тут — слушатель Академии Фрунзе, ни начальства, ни подчинённых. Закрыл конспекты в сейф и голова ни о чём не болит. В приподнятом настроении подгребаю к стадиону «Динамо» в Москве. «Десантура», с утра пьяная не только от счастья, в тельниках и беретах из разрозненных ручейков потихоньку сливается в мощный поток.

На выходе из метро наблюдаю картину, как представитель штаба ВДВ полковник Николай Зубов разговаривает с колоритным кацо, торгующим цветами, типа, «вам бы лучше свернуть торговлю».

— Ты кто такой? Зачем указываешь? Иди отсюда!!!

Коля не стал настаивать, прошёл дальше. В это время из метро вырывает группа «десантов» с плакатом 350 воюющего в Афганистане полка. Прямо на тельняшках ордена и медали. Кто-то из бойцов крикнул:

— Гвардия! Нас встречают цветами!

Хватает охапку цветов и начинает вручать всем девушкам, выходящим из метро. Торговец топчется сзади и начинает лопотать что-то про деньги. Это вызвало неподдельное удивление, а потом и неадекватные действия со стороны десантников. Через несколько секунд, размазывая сопли и кровь по лицу, торгаш уже бежал за Зубовым и кричал:

— Товарищ полковник! Товарищ полковник!!

Теперь на «ты» уже перешёл Николай:

— Я тебя, придурка, предупреждал?!

Далее всё по сценарию. «Слава ВДВ!», «Слава Маргелову!!!». Солидные выступающие, приземляющиеся на стадион парашютисты, ансамбль «Голубые береты», стонущая от восторга толпа, бесчисленные встречи и выкрики «Здорово, братан!» Апофеоз праздника — выступления разведчиков. Смотрю придирчиво, со знанием существа явления. Работают слаженно, мощно, солидно — без сучка и задоринки. Правда одна бордюрная плита никак не хотела колоться. Я видел, как два разведчика по очереди приложились к ней, а потом с перекошенными от боли лицами, с разбитыми в кровь и наверняка переломанными кулаками становились в строй. Поклоны, овация, «ура!!!».

Что происходит по завершению показа? Правильно. «Мелюзга» бросается собирать гильзы, а солидная «десантура», наконец, прорывает оцепление и начинает кулаками дробить половинки кирпичей на четвертушки, черепицу на осьмушки, доски в щепки! Я же наблюдаю с трибуны за уцелевшей бордюрной плитой. Уже двое или трое стояли над ней, смотрели, как бараны на новые ворота, и тёрли кто кулак, кто колено, кто локоть.

Над всей толпой на полголовы возвышалась колоритная огненно рыжая шевелюра. Яркий, как подсолнух, парень в берете на затылке метался в поисках ещё чего-нибудь не разбитого. В конце концов, произошло неизбежное, его путь пересёкся с брошенной на землю плитой. Вот он поправил берет, нагнулся, вот плита уже на его вытянутых вверх руках и вот… хрясь! Бордюр со всей пролетарской ненавистью обрушивается на голову рыжей бестии. С любым нормальным человеком случилось бы зверское убийство, в крайнем случае — глубокий нокаут. Наш же закалённый «десант» лишь пошатнулся, побледнел и выронил из рук плиту! Он стоял и некоторое время мучительно «догонял», где он и что это, интересно, с ним произошло. Но уже через несколько секунд, подхваченный толпой, побежал обнимать симпатичных парашютисток и исчез из моего поля зрения. Это картина напомнила мне бородатый анекдот про двух кумовьёв, которые после литра самогону посреди ночи пошли резать быка, а перед этим решили оглушить его кувалдой. Хлев, мрак, один бьёт, другой держит. Один удар, бык стоит, другой — стоит… Перед третьим один кум другому говорит:

— Если ты, кум, и в третий раз врежешь мне по голове, я быка не удержу!

Сдаётся, один из кумовьёв таки отслужил в десанте!

Ещё через некоторое время море голубых беретов потянулось обратно в метро. Вокруг станции «Динамо» цветами торгуют только девушки. Максимум, что позволяет себе «десантура», это попытаться поцеловать наиболее бойких. И чего было сразу не послушаться доброго совета?

Военная тайна

Внимание всем цензорам, особистам, «конторским» и прочим федеральным блюстителям государственной тайны! Готовьте тушь для вымарывания и наручники для меня, заранее проветрите камеру — сейчас открою страшную тайну, за которую буду пожизненно обеспечен буржуинскими ящиками печенья и бочками варенья. Я расскажу, кто командует полком.

«Во, тайну нашёл, — скажет любой обыватель, — конечно, командир полка!» — и ошибётся. Все враги тоже так думают. Полком командует начальник штаба!!! Желающие поспорить, выходите строиться, сейчас буду расстреливать гнилыми помидорами!

Заметьте, я не спрашиваю, кто в полку старший. Это не оспаривается. Смотри на погоны и читай устав. Все, думают, раз старший, то он и командует. Дудочки! Он озвучивает то, что определил начальник штаба, поэтому на начальника штаба в Академии учат год, а на командира полка 5 минут. Даже меньше. Запомнить нужно единственную фразу: «Начальник штаба, где моё решение»?! Читать учат до Академии.

Всё! Туш, аплодисменты, цветы, варенье!!!

А, если командир полка сам примет решение? Кто там вякает? Тем хуже для него! А потом и для полка. Как командир знает полк? По штату, в лучшем случае — по списку. Но воюёт не списочная, больная, отпускная, «дембельнувшаяся», мёртвая душа, а живой боец. Посчитанный, экипированный, вооруженный, загруженный и много чего имеющий. Начальник штаба знает, что и где лежит конкретно. До противогаза, патрона, портянки, трака или колеса в пространстве и времени. Почему командир не может знать, что секрет? Вообще-то секрет, но не для командира, но знать он не будет потому, что не проводит сверку! Это прерогатива НШ, его святая обязанность и его крест. Ни одному командиру не взбредёт в голову взвалить ЭТО на себя. Сутки, закрывшись в секретке и загнав туда всех замов и начальников служб полка и командиров подразделений, шуршать бумажками и пробивать всё по вертикали и горизонтали. А все начальники, у всех горит, без них солнце над полком не встанет, а начальник штаба, бультерьером вцепившись в каждого, должен убедится — Пупкин…. в строю…. здоров…. его автомат в пирамиде… купол на складе… сроки переукладки не прошли… регламент приборов проведен… последняя предпрыжковая не просрочена… его боевой комплект… часть в ружкомнате остальное на складе в ящике N… ящик загружает в автомобиль N… водитель в строю… здоров… за автомобилем закреплён… 100 км марш прошёл… погрузочная команда: рота… старший… боевом расчёт соответствует… обмундирование… индивидуальный пакет… аптечка… дозиметр… сухпаёк…

Через три часа всем тошно, но не закончили даже с одним батальоном.

— Разрешите выйти?

— Сидеть!!

— Не могу!!!

Приоткроешь дверь, все разбегутся! Замы смотрят волком. В должностях по 5–7 лет, а меня ещё чернила не дипломе не обсохли. Чувствуешь себя молодым волкодавом. Вот, где закаляется воля.

— Сидеть, сказал, поехали дальше!!!

И носом, носом в каждое несоответствие! Потом, что записали перепроверить по спискам, накладным, в строю, в парке, на складе и на стоянках. Найдёшь несовпадение, сразу же точно такое в карточку соответствующего начальника, и для всех всё по-новому. Высушит начальник штаба всех полковых начальников, высосет из них всю кровь, полк — управляем. Через два часа в любой группировке — на аэродроме, потому как он знает, кому и что можно и нужно приказать.

Умный командир полка не вмешивается, лоб зря не морщит, ненужными ценными указаниями никого не дёргает. А принимает приличествую позу и наблюдает, как полк по его воле шуршит как улей. Давай, давай, аккуратней солдатик! Стоит такой отец-командир, бойцы проходят с обожанием честь отдают. Во, человек! Не то, что эта сука начальник штаба. То на плацу полдня держит, даже свинарям от него покоя нет, то пеше по конному по ночам дрючит, заставляет машины перегружать, то наряду ночными проверками всю душу вымотает, то посыльных в город на время запускает! Нет, не человек…

Вот таким «нечеловеком» я проработал ровно год в Витебске. На первых порах в отношениях между мной и замами командира полка аж искры летели. Но со своими-то быстро устаканилось, а вот с дивизионными… Каждое утро от одного, другого, третьего или сразу от всех вместе звонки — туда машину и людей, сюда. Скрипел зубами, а куда денешься? Потом аккуратненько план на подготовительный период, а там 200 человек и 2 Урала — в распоряжение заместителей командира дивизии запланированы на каждый день. Комдив генерал-майор Бочаров как увидел, аж поперхнулся:

— Это, что?!!!

— Это чтобы не срывать с других задач. Всё равно каждый день отправляю.

— Ещё раз без моего личного разрешения отправишь, сниму с должности.

— Спасибо, товарищ генерал.

На утро звонок зама по тылу дивизии Гвардии полковника Козлова, меня знает ещё по разведроте в Алитусе:

— Осипенко, срочно на КПП Урал и 20 человек в кузове, подойдёт…

— Одну минуту, товарищ полковник, сейчас комдиву позвоню. У меня приказ без его личного разрешения…

Я ещё не договорил, а в трубке — короткие гудки. Всё! Как рукой сняло, больше ни один, ни разу не позвонил. Правда, отыгрывались на подведениях итогов, но что с меня взять, когда ещё первый конверт не тронут. И, когда освободилась должность командира полка, все замы, как один, сказали, что я слишком молодой. Так дружно наехали на командира дивизии, что вынужден был поставить другого. Но вот какая странность, когда буквально через месяц освободилась ещё одна такая же должность, но в другом гарнизоне, также дружно сказали, что лучше меня кандидатуры нет. Как может человек за месяц постареть!!!

Но до этого был ещё целый год. С чего-то надо было начинать. Ни авторитета, ни опыта. Одна академическая теория. Команды даю, никто не отказывается, но исполняется через пень-колоду. Все ж только что с войны! Они там кровь за Родину проливали, а я в Академии прохлаждался! Вспомнил я про тумблер «дурака» и быстренько постарался убедить весь полк, что, если что-то сказал, добьюсь обязательно, чего бы это ни стоило.

Мелочь, выход наряда на инструктаж. Ровно в назначенное время стою на плацу, наряд тянется, пять, десять, пятнадцать минут.

— Старшины не справляются, завтра все подразделения представляют лично командиры.

На следующий день все командиры подразделений на плацу. Пока последний не пришёл, никто с плаца не сдвинулся. Вы видели в природе командира, который любит выполнять обязанности своих подчинённых? Особенно в обеденный перерыв. Вот и я не видел. Через неделю уже преступлением считалось неодновременное начало движения от подразделений под первый удар барабана. А уж про знание обязанностей и внешний вид и речи не шло.

Через месяц над плацем иссиня-чёрная туча. С ударом барабана ударяет гром и за ним проливной дождь. Ни одно подразделение ни на секунду не опоздало. Стоим все на плацу, над нами стена воды, мокрые до нитки. Все улыбаются. Значит, убедились — дурак, что с него возьмёшь.

Точно так же со спортивно-массовой для офицеров управления. Желание есть, часы занятий тоже, но в назначенное время в спортзале пусто. Вызвал к себе штабных и поднял по тревоге комендантский взвод. Раздел всех до трусов и два часа бегали в футбол. Человек двадцать заглянули, десяти срочно нужна была печать. Отправил всех подальше. Через две недели полк знал, что в часы спорт-массовой штаб не работает. Ещё через неделю подтянулись остальные управленцы. Народу уже хватает. Гоняем между собой, одна команда на вылет. Мяч вылетает в коридор и прямо под ноги командиру полка. Стоит Скачков Александр Ильич, скрестив руки на груди, и смотрит. За мячом никто не идёт. Подхожу сам:

— Товарищ полковник, прошу никого в это время не трогать. Надо, будем сидеть до утра, но сейчас пусть занимаются.

Я же говорю, что командир умный был. Развернулся и ушёл. А в следующий раз сам пришёл в спортивной форме!!! Для многих офицеров, с кем он прослужил не один год, это было шоком. С тех пор в часы спорт-массовой в зале не протолкнуться. В один из таких дней носимся в дыр-дыр. У чужих ворот какой-то «пиджак» вертится, а у меня так удачно мяч в ногу лёг, только чуть промазал. Словом, мяч, как ядро из пушки просвистел у него в нескольких сантиметрах над головой. Сначала присел, потом ко мне:

— Кто старший, я второй секретарь обкома…

— Я старший. Я начальник штаба…

— Вы мне и нужны…

— Что, война, а я не знаю?

— Нет, надо решить вопрос о…

— Простите, если войны нет, то после спортивно-массовой.

— Вы меня не поняли. Я второй секретарь…

— Это вы не поняли, я начальник штаба полка и отвечаю за выполнение распорядка дня. Отойдите, пожалуйста, можем нечаянно попасть.

Ну, разве не дурак! Думаю, что командир полка именно так и сказал, оправдываясь перед высоким партийным начальством, но ни разу физическую подготовку офицеров не сорвал. Если нет войны и с неба не падают камни, значит все на спортивно-массовую. За пару месяцев это вошло в одну из незыблемых традиций полка.

Всё бы хорошо, но у офицеров штаба возникли серьёзные опасения относительно моих умственных способностей. Устроили проверку. В кабинет с самым невинный видом заходит мой заместитель. В одной руке рулоны карт, в другой пачка уставов и наставлений. Изображая святую простоту, задаёт вопрос по поводу предстоящих учений, ну, не знают они какой-то ерунды.

— А как этот вопрос решается у нас в дивизии? — в свою очередь спрашиваю у него.

— ???

— Дело в том, что боевой устав и наставление по проведению учений трактуют его диаметрально противоположно, так что всё зависит, какое решение примет командир. У вас как принято?

Молча, Гвардии старший лейтенант Хортюк сгрёб карты, вышел из кабинета и поджидавшим его штабным сказал:

— Всё нормально, мужики, золотая медаль — настоящая.

Я, правда, этого не слышал, а узнал о проверке уже, будучи командиром полка. Начни я умничать, сошлись тогда на устав, мне бы в нос сунули наставление или наоборот. Не ждали они, что мне удастся вывернуться. Обидно, что в тот момент я так и не понял, что происходит, и принял всё за чистую монету. Я бы им устроил проверку!

Но проверку нам всем устроила жизнь, когда чуть ли не ежемесячно полк стал метаться по границам рвущегося на части Великого государства. Тогда-то мне, да и всему полку пригодились знания, кто, где стоит и что, где лежит, чтобы командир, после очередной вводной, собрав офицеров на совещание, опираясь на подготовленный штабом «костыль», мог спокойно и уверенно сказать: «Решил!»…«Приказываю!!!»

Десант на границе

Тревога! Один из двухсот десантных вариантов. На этот раз — «Кавказ». Это значит — местных не брать. Остальное согласно расчету. Всё отработано до автоматизма. Через четыре часа полк на аэродроме. Сходу загрузка в ИЛ-76-е. К «нежному» запаху авиационного керосина примешивается запах бензина и соляры, слитых из бензовозов прямо на бетонку. Опять тыловики пригнали «наливники», залитые под завязку, а «бортачи» разрешают загрузку только заполненных на 75 %. Время не ждёт, а война всё спишет…

Летим усмирять очередную вспышку национализма. На этот раз начали резать некоренных в Баку и громить государственную границу с Ираном. Как будто из-за армян, русских, украинцев или евреев азербайджанцам вдруг стало невыносимо плохо, а с иранцами будет удивительно хорошо. Как будто вчера они не гуляли на совместных праздниках и свадьбах, не пели общие песни и не ходили друг к другу за спичками и солью. Сегодня режут армян. Наводят убийц соседи… Местные власти наблюдают и не вмешиваются. Торжество демократии с национальным уклоном, так сказать.

В Насосном встречаемся со «скобарями». Они спешат в Баку, а мы на границу. Там на сотни километров снесена «система», разграблены заставы и открыта государственная граница. Едкий запах полыни и пыли навеял ностальгические воспоминания: это запах Афгана. Дивизия меньше года как вышла оттуда. Какой-то тумблер щёлкнул внутри помимо моей воли. Наспех обнимаемся с друзьями из Псковской дивизии, желаем друг другу удачи и разбегаемся по свои колоннам.

Пошли. Впереди постоянно какие-то проблемы. Наконец встали глухо. Мост перекрыт «Камазами», загруженными бетонными плитами. Колёса спущены. Внизу железнодорожные пути, не объехать. Съехали с дороги, встали лагерем. Недалеко посёлок Аджи-Кабул. Там дислоцируется учебный авиаполк. Опять из серии «ностальжи»… Приехали местные «бугры». Привезли листовки, газеты, агитки. Обещают еду, вино и полное радушие, только бы мы никуда не ходили. В их городе резни не было и, обещают, не будет. До ночи ждём какого-то указа или приказа.

С противоположной стороны на мост выходит воинская колонна. Красиво идёт, мощно. На мосту лёгкая заминка… и вот она мимо нас пошла на Баку. Узнаём, это Кировобадская десантная дивизия. Видать, до них приказ уже дошёл. Пользуемся моментом и проходим через мост. Там несколько обгорелых и разбитых «Камазов», остальные сброшены с моста. К машинам жмутся местные с разбитыми и испуганными мордами. Смотрят с уважением. Блин, а мы-то чего телились? Хотя мы уже неделю не просто десантура, а воздушно-десантная дивизия погранвойск КГБ СССР. Поэтому деликатничаем и прём на границу! Но на очередной баррикаде из тракторов задержались недолго: разведчики, кому надо, поразбивали рожи, а сапёры завели и сбросили в кювет трактора. Подмога в лице местных аборигенов, бежавшая со стороны городка, услышав моё предупреждение, с такой же быстротой рванула обратно. Откуда-то из темноты не по-доброму по броне дзенькнули пули. За лязгом гусениц и рёвом моторов выстрелы не слышны. Разбираться некогда. По радио передают сообщения о столкновениях и жертвах в Баку.

К заставе прибыли вовремя. Одинокое строение КПП, рядом молотит лопастями МИ-8. Прижимая одного ребёнка к груди, а другого, держа за руку, к вертолёту бежит женщина. За ней с двумя чемоданами военный. Увидел технику, бросился к нам. Подбегает, смотрю, капитан-пограничник.

— Товарищ командир, — это ко мне (знаки различия под комбезом), — помогите! Нас идут громить. Надо человек двести, перекрыть дорогу!

Смотрю, по дороге к заставе пылит толпа, мужики, бабы, дети, трактора, зелёные знамена. Народу тысячи две.

— Капитан, — говорю, — иди, успокой жену и ни о чём не беспокойся!

Первый попавшийся на глаза лейтенант был назначен начальником караула с единственным постом на этой дороге и с задачей — пропускать кого бы то ни было по ней только с моего разрешения. У лейтенанта ещё до конца не смыта афганская пыль с ушей, поэтому задачу понял с полуслова. Через минуту на дороге стоял часовой. Один.

Мой передовой отряд принимал на себя колонну полка. Размещаю прибывающие подразделения, а краем глаза слежу за действиями часового.

Толпа, заводимая агитаторами с мегафонами, орёт и движется, трактора гудят, часовой на дороге, ноги на ширине плеч, дистанция 50 метров. Не повышая голоса:

— Стой! Кто идёт! Стой! Стрелять буду!

И… длиннющая очередь над головами громил! Через пять секунд на дороге валялось с десяток флагов и каких-то плакатов. Толпа так бежала километр, как наш полк не бегал ни на одной проверке! Дальше восточный колорит: женщины царапают себе лица и воют, что пришли «пограничники Горбачёва» и будут их всех убивать. Нам больше делать нечего! Ещё полчаса и толпа рассосалась. Застава уцелела, но от неё до Каспия все заставы разграблены, дорогущая «система»[46] уничтожена, контрабандисты шляются тысячами с обеих сторон.

Послушали рассказы местных погранцов. Живут в блокаде. В город ни-ни. Постоянные провокации и убийства, военнослужащих в том числе. Успокоили женщин, что мы не уйдём. Сели с начальником разведки в УАЗик и поехали на рекогносцировку в ближайший городок. Местные немного пришибленные, носятся на полусогнутых, вымучено улыбаются и, что самое удивительное, сдачу дают до копейки. Группки из молодых азеров смотрят зло и удивлённо. Разрезаем небольшую толпу перед рынком, спрашиваем про проблемы. Оказывается — никаких! Шашлык из индюшатины жёсткий, вино приторное, только лаваш тёплый и вкусный. Хозяин — само радушие, но глаза холодные и испуганные. Ни одного горбатого слова, полное уважение и готовность помочь. Мы потеряли запаску, так один три квартала догонял, чтобы сообщить, кто поднял, куда отнёс, где живёт и как зовут. Почему городок Пришиб называется? Заехали по адресу. Хозяин так «обрадовался», что лично прикрутил запаску и на дорожку пытался всучить барана. Пообещали за бараном заехать позже.

Вернулись, сидим в гостях у давешнего капитана, начальника заставы. Жена заглядывает в глаза, суетится и не знает, чем бы ещё угостить. Мы рассказываем, какой милый городок, и какие обходительные жители.

— Это они вас увидели и хвосты поджали. Вы ещё посмотрите, что они сделали с соседней заставой!

Когда женщина вышла, спрашиваю у капитана, почему не защищались, в конце концов, зачем вам дали оружие?

— У меня инструкция, — говорит, — должен выходить, уговаривать, если не получается, закрываться в казарме и докладывать начальству. Да и не смог бы стрелять, там же дети.

— Это потому, брат, что ты не видел, как такие же дети в Афгане шомполами через глаз добивали наших раненых… Ладно, блюди инструкцию и не мешай. Разберёмся…

Далее началась работа. Границу «захлопнули». В первые ночи задерживали сотни нарушителей с той и этой стороны. Своих сдавали местным ментам, чужих — иранским пограничникам. Чтобы не потерять десантные навыки, отрабатываем засады, захват пленных, налёты. Бойцам это нравилось. Вначале. Даже соревновались, кто больше захватит. Через неделю приелось. А когда в общем потоке начали различать знакомые рожи, стали потихоньку звереть и… вести профилактическую работу.

С местными жили душа в душу, но правда, кого ловили на границе по второму и, особенно, по третьему разу, немного били. Как бы при оказании сопротивления во время задержания. Пусть недельку отлежится, подумает о своём поведении и не шляется, где не положено. Уже через десять дней после нашего прибытия на 200 километров вглубь иранской территории все знали, что «прибыли новые пограничники, все в железе и очень больно дерутся локтями, лучше не ходить». Почему локтями? Очевидно потому, что солдатам строго настрого запретили трогать задержанных хотя бы пальцем! Вот бойцы пальцами и не трогали. Но когда тебя в десятый раз за ночь поднимают по тревоге из-за придурка, которого ты уже знаешь в лицо и дважды предупреждал, невольно возникают подозрения, что слова до него не доходят.

Через месяц произошёл перелом, местные сами пришли помогать восстанавливать границу. Оказалось, иранцы и они сами на десятки километров вглубь своей территории очистили магазины от всего, что можно было воткнуть в розетку. Нередко ловили тщедушных иранцев, прущих на себе холодильник. Кончились лампочки, свечки, мыло, иголки и т. д. Зато базары были завалены хной, импортными сигаретами и «Кока-колой», а притоны наркотой. Азеры быстро поняли, что живут гораздо лучше своих иранских братьев и ворота, отделяющие их от бедных родственников, лучше держать закрытыми. Характерный пример: иранец заходит в гости к местному.

— Ты бек? — спрашивает, увидев дом, машину.

— Нет, я экскаваторщик, — отвечает хозяин.

— Ты бек? — снова спрашивает гость, войдя в дом и увидев цветной телевизор.

— Да нет же, я обыкновенный строитель.

— Нет, ты — бек, — уже сидя за столом, утверждает иранец. — У нас живут в таких домах и кушают каждый день мясо только беки!

Когда спал напряг на границе и число задержанных стало исчисляться единицами, стали заниматься ерундой. Учить уму-разуму местных «мухтаров» — настоящих пограничников. Себя-то пограничниками мы не считали. Во всяком случае, в первую очередь, мы были десантники! В тревожной группе по расчету обязательно был один местный погранец с собакой. Норматив жёсткий. Этот местный постоянно опаздывал. То ли он ленился, то ли собака тормозила, но доставалось всем. Бойцы втайне от офицеров начали в свободное время тренировать местных погранцов. Видно, с применением особых методов, потому что через неделю собака уже первая приволакивала на поводке своего поводыря и заскакивала в кузов ГАЗ-66. Норматив перекрывали вдвое в любое время дня и ночи.

На каждой заставе своё подсобное хозяйство. Свиньи иногда выбредали из загонов и бродили вокруг заставы. Провожу разбор «ночных полётов», из-за угла казармы выходит здоровенный хряк, на голове пограничная фуражка, на «плечах» масляной краской нарисованы зелёные погоны. Я стою спиной, кого-то распекаю, а все позакрывали рты руками и давятся от хохота. Поворачиваюсь, и всех прорвало, ржали до слёз, от хохота проснулись даже те, кому было положено отдыхать. Кабан потряс головой и побрёл по своим свинским делам.

«Мухтары» не растерялись: на следующий день хряк, уже явно кем-то подталкиваемый, вновь явился на построение. На этот раз у него на голове был берет, а свинячью грудь украшали нарисованные масляной же краской полоски, как у тельняшки. Из окон казармы торчали головы и визжали от удовольствия все аборигены, включая жён и детей. Бойцы поругание десантных символов не простили и, похоже, до очередного построения хряк просто не дожил.

Вот так, с шутками и прибаутками прославленная Витебская дивизия закрыла брешь на границе и, пообещав местным в случае чего вернуться, убыла на благословенную белорусскую землю.

Не слабО!

Перед вылетом в Витебск комдив приказал прокатиться на броне вдоль границы. На людей посмотреть, а главное, себя показать. Не повредит и горячие головы остудит.

Под вечер прибываю на заставу братского 357 полка. Встречает «комбат раз» Володя Петров, афганец, кавалер четырёх боевых орденов, из числа «батяней-комбатов», за которыми бойцы в огонь и воду. По совместительству однокашник, начинавший десантную службу вместе со мной во взводе Александра Лебедя.

Обнялись…

— Здорово, братан! Как ты, как семья?

Всё, как обычно при встрече старых друзей. Видя, что от меня никакой угрозы не исходит, потихоньку подступают поближе два прапора, двое эдаких «полковых сироток». Из числа тех, которые могут из консервных банок собрать трактор, без которых полк также немыслим, как без Знамени… или как деревня без дурака. Поздоровались, пошутили. Один, окончательно обнаглев, изрекает:

— А слабо вам, товарищ подполковник, с нами в «дурачка» на отжимание сыграть?

Это он так решил в моём лице опустить наш 317 полк.

— Заметьте, не я это предложил! Место и время!?

Не знал он, наивная душа, про мою деревенскую школу «дурака»…

То да сё… Заправили, поставили технику, покормили и разместили людей. Можно отдохнуть. Заходим с Володей в офицерский кубрик. Прапора сидят, тренируются… Садимся напротив, играем на пары. Сорок отжиманий за проигрыш. Через двадцать минут прапора, мокрые, как мыши, вспомнили, что нужно контролировать ужин, тихо смылись. На их место сели двое других. Эти выдержали полчаса и тоже сдулись. Наконец, сели достойные противники: капитан Васильев, КМС по боксу и замполит заставы, молодой лейтенант, тоже КМС, и явно не в шахматы по переписке. Пошла борьба на равных. Володя стал заводиться:

— А чё по сорок, давай по пятьдесят.

Потом предложил по шестьдесят, потом по семьдесят… Вернувшиеся с ужина прапора наблюдают картину: капитан тасует карты, лейтенант считает, а два подполковника синхронно отжимаются. Когда это повторилось третий раз подряд, лейтенант сказал:

— Я слышал про подготовку офицеров ВДВ, но чтобы подполковники… по семьдесят раз… три раза… не сбив дыхание… никогда бы не поверил…

Не стоило напоминать ему нам про «три раза»! Это раззадорило нас по-взрослому. Пришла и его очередь демонстрировать подготовку. На пятом проигрыше подряд Васильев молча сопит и отжимается, замполит упал… и попросил поиграть на «запиши». А зря! Не за то отец бил сына, что тот в карты играл, а за то, что отыгрывался!

…4:30 утра, меня кто-то трясёт за плечо.

— Товарищ подполковник, разрешите отдать долги, — шепчет в ухо давешний замполит.

— Сколько? — спрашиваю сквозь сон.

— 420.

— Давай, родной, только сам считай!

Ещё до общего подъёма я со своей колонной погрохотал дальше к Каспию, а лейтенант, лёжа в упоре между кроватями, сдувал последние пылинки со своей офицерской чести.

Через полгода диалог двух прапоров в солдатской столовой 357 полка.

— Слышал новость, к нам новый командир полка идёт.

— А кто?

— Какой-то Осипенко.

— Кто такой?

— А помнишь, кого ты «на слабо», в «дурака» на отжимание…

— Ё-моё!!! Мне что, вешаться?..

Мост из цветов

Вхожу в кабинет под какофонию всех трёх телефонов. Хватаю ЗАС.[47] Оперативный дежурный дивизии называет номер рейса и время вылета. По двум остальным телефонам только подтвердили, что меня срочно и давно разыскивает начальник штаба дивизии. Готовое командировочное удостоверение и карта лежат на столе. Смотрю на часы: 57 минут до взлёта. А я после ночной проверки караула и двух утренних прыжков только собирался расслабиться. Успеваю заскочить домой, переодеться в повседневку и схватить дежурный дипломат.

В Витебский гражданский аэропорт прибываю минута в минуту, но в расписании подобного рейса нет. Справочная тоже не в курсе. Поднимаюсь на КДП. Благо, являюсь ответственным в дивизии по воздушному антитеррору и дорогу знаю. Диспетчер встретил, как родного, и сказал, что меня ждут на КПП N 2. Действительно, стоит в форме гражданской авиации человек и не по-граждански берёт под козырёк.

— Борт такой-то к вылету готов!

В самолёте пусто.

— Где пассажиры, — спрашиваю.

— Никого не будет, мы за вами!

Ни хрена себе, думаю, а вслух спрашиваю:

— Хоть куда летим?

— Сегодня в Киев, завтра в Кишинёв. Задачу уточнит командующий Западного пограничного округа.

Только закрыл глаза, приземлились. У трапа «Волга» и полковник-пограничник, раза в два старше меня. Называет гостиницу, где ждёт номер. Благодарю и уточняю задачу на завтра. «Взлёт в 8:00». Полковник лаконичен до безобразия. Чувствуется школа «Конторы Глубокого Бурения».

Глупо спать к какой-то гостинице, когда до дома каких-то 132 км. Ночь я провёл в Житомире с родителями. Когда уходишь из дома в 15 лет, дорожишь каждой минутой проведенной в кругу семьи. Заснул в машине, пока отец вёз в Жуляны.

Опять пустой самолёт, но летим во Львов. Вот там-то и подсел командующий Западного пограничного округа. Здоровенный, под 190, красавец-генерал, со свитой. Жизненная энергия у него била через край. Всё вокруг зашумело и завертелось.

— Как зовут, — был первый вопрос.

— Володя, на тебя вся надежда! — вот так, с места в карьер взял генерал-лейтенант. — Знаем, как вы разобрались на иранской границе. Что-то подобное зреет на молдавско-румынской. Молдаване собираются убрать границу, построить мост из цветов и слиться в братском экстазе с румынским народом. Летим с тобой на рекогносцировку. Вся надежда на вашу дивизию.

Через пять минут я чувствовал себя если не командующим ВДВ, то комдивом, как минимум.

Генерал представил меня каждому из свиты и вдруг спросил:

— А тебя в пограничники приняли?

— Да, — говорю, — погоны, просветы, фуражка, даже за Кавказ чем-то там пограничным наградили.

— Это не то, — сказал генерал и щёлкнул пальцами, как испанка кастаньетами.

Из-под земли вырос порученец с подносом в руках. Я по жизни коньяк не люблю, но генерал завернул что-то такое про ВДВ, что я решил: лучше сдохну, но войска не подведу. Сдохнуть не сдох, но под какие-то замечательные сухарики за боевое братство набрался, как прачка. Хорошо, что ТУ-134 на полёт потребовалось всего-то минут сорок.

В лучшей гостинице города после душа пришёл в себя и вспомнил, что заместителем командира Кишинёвского парашютно-десантного полка «работает» мой друг по академии Фрунзе Володя Шаманов. Это сейчас он герой — генерал- губернатор — советник. А тогда он просто спросил:

— Ты где?

Через полчаса армейский УАЗик вёз меня к нему домой. Людмила, Володина жена, умница и красавица, уже накрыла стол и под коллекционные молдавские вина мы погрузились в извечное: «А помнишь…» Как говаривал Козьма Прутков, «трудно закончить, начав однажды, делать три вещи: чесать там, где чешется, вкушать хорошую пищу и разговаривать с товарищем, вернувшимся из дальнего похода». Дальнего — не дальнего, но проговорили до утра. Чуть не опоздал в аэропорт. Успел только соскрести щетину и плеснуть водой в лицо.

Сижу в МИ-8. Спать хочу неимоверно. На столе карта, напротив генерал — начальник разведки погранокруга. На лице печать бессонной и тоже не очень трезвой ночи. Мы друг друга поняли.

— Летим сюда, — ткнул в карту генерал и тут же заснул.

Я легко успел за ним. Просыпаемся оба от толчка вертолёта при приземлении. Доклады, потребности-возможности-особенности и тому подобная рутина. На ходу делаю пометки и вперёд в вертолёт, на следующую заставу. Через шесть часов я, во-первых, выспался, а, во-вторых, знал все заставы на молдавско-румынской границе, как свои пять пальцев, без маленького ноготочка на мизинце: одна застава у деревни Перерыта вышла за обрез моей карты и я автоматически дорисовал фломастером «яйцо», а в серёдку воткнул знак заставы.

Через три дня Витебская воздушно-десантная дивизия погранвойск КГБ СССР уже прибыла в Молдавию, чтобы своим присутствием «украсить» праздник под красивым названием «Мост из цветов», за которым скрывалось желание местных националистов снести государственную границу по образцу и подобию азербайджанцев полгода назад. В прессе и по телевидению нагнеталась националистическая истерия. На границе ожидался массовый десант из Кишинева и других городов Молдавии, Прибалтики и не только. По границе шастали активисты нацдвижения. На местных погранцов организовано тотальное психологическое давление.

Мы тоже не сидели без дела. Возле каждой заставы не то, чтобы напоказ, но и не скрываясь, устроили сражения по образцу римских фаланг. Благо, в дополнение к десантному снаряжению были выданы милицейские дубинки и щиты. Сначала у одних дубины — у других щиты, потом наоборот, а в завершение одни изображали неуправляемую толпу, вооружённую чем попало, а у других были и щиты, и дубины. Зрелище не для слабонервных. Тут же медбратья штабелюют пострадавших, мажут зелёнкой и накладывают повязки. Вопль и треск слышен за несколько километров. У активистов на глазах скучнели лица и пропадал романтический блеск в глазах. По-моему, они живо представили, что с ними будет, если прозвучит команда «Вперёд»! Нагловатые усмешки сменились испугом, а у некоторых и животным ужасом.

Праздник прошёл образцово-показательно и даже скучно. Не было затоптано ни одного сантиметра КСП (контрольно-следовой полосы), не сорвано ни одного цветочка в нейтральной полосе. Никто даже не притронулся к «волчатнику», которым мы оградили пешеходные маршруты на ту сторону. Боевиков, обещавших разнести заставы по кирпичику, замечено не было. А жаль. Представляю, как чесались руки у наших бойцов. Молдаване же из рабочих-крестьян своей экскурсией к историческим братьям остались разочарованы: в Румынии царили нищета и дороговизна. Старики вспомнили, как их при румынах за людей не считали, и вынесли вердикт: «Границу на замок». Ну, слава Богу, сами допёрли! И уже на следующий день молдаване с утроенной энергией приступили к охране границы. Это-то мне боком чуть и не вышло.

Комдив приказал, как самому знающему все заставы, ехать на север и оттуда, собирая всех десантников с застав, выдвигаться на Болград для вылета домой. Задача выеденного яйца не стоит… Я наслаждался пейзажами, изумительной майской погодой, живописными молдавскими домиками и колодцами, вяло подсказывал водителю направление движения. Пока не доехал до края карты, к тому самому дорисованному фломастером «яйцу». Наклёвывалась тривиальная картина: военный, карта и местный житель. Но местный житель где-то в глубинке страны сильно отличается от приграничного местного жителя. Особенно от молдаванина, который вчера решил, что через их границу с Румынией и муха не должна пролететь.

Смеркалось. Очередной раз упираюсь в колючую проволоку и местных мужичков на тракторе. Их 10–12, у каждого вилы. Смотрят пристально, как солдат на вошь.

— Сам-то кто будешь, что-то слишком молодой для подполковника и камуфляж у наших пограничников другой.

На вилы посадят или нет — ещё вопрос, но повяжут и отвезут в комендатуру точно. Прыгаю в машину и ходу! Боец-водитель немного взбледнул лицом. Понимает, что влипаем.

Через час стемнело по-настоящему. Молдавская ночь не светлее украинской. В кабине звенящее напряжение. Бензин на исходе. Фары выхватывают родное донельзя название: «Перерыта». А у меня в голове картинка с вертолёта: деревня, застава, лес, дорога. Сворачиваем с большака, въезжаем в лес. Несколько поворотов, у водилы в глазах полное недоумение. Наконец, вылетаем прямо на ворота заставы, у которых стоит наш «Урал». У солдата вырвался не то вздох, не то стон облегчения. Приехали…

Первым делом прошу попить. Старшина заставы, молодой вертлявый хохол уточняет:

— Вам чего?

— Да хоть чего!

— Могу воды, вина, квасу, лимонаду, соку.

— Давай лимонаду!

— Вам какого?

— Издеваешься, сволочь?

— И не думал, у нас пять сортов лимонада.

Ну, думаю, придушу, если насмехается.

— Неси все!

И что вы думаете, приносит пять бутылок разных сортов лимонада. Я спрашиваю:

— А соков сколько.

— Сортов десять-двенадцать, не помню. Вина больше.

— Стоп, — говорю, — я куда попал, на пограничную заставу или продсклад? Откуда дровишки?

— У нас в каждой деревне консервный завод. Каждый директор считает за честь лично загрузить первый ящик, остальные я гружу по собственному усмотрению, точнее по потребности.

Вот тебе, бабушка, и юркни в дверь, местные погранцы-то — совсем не промах!

Утром наступило 9 мая. Великий и светлый праздник. Пока витебские десантники «рвали» друг друга и местных пограничников по всевозможным видам спорта, мы удалились в погранполосу — на лоно природы, так сказать. По дороге косуля упёрлась в бампер УАЗика и не хотела уступать дорогу. Фазаны вальяжно брели посредине, словно были уверены, что они здесь главные и все обязаны им уступать дорогу. Карпы, пойманные на пустой крючок, легко переворачивали вёдра, куда их пытались поместить. Цветущее разнотравье по пояс. И вдруг — пьянящий запах земляники. Оказывается, так должно пахнуть настоящее вино, сделанное из собственного винограда для себя и налитое из бочки не более двух часов назад. Такого вина я не пробовал ни до того, ни, признаюсь, и после.

Я влюбился в этот благословенный край, в его нетронутую природу и трудолюбивый народ и со щемящим сердцем воспринял развязанную политиканами войну в Приднестровье. Но это уже другая история…

Фронтовики

Субботнее утро. Они вышли из полкового автобуса и стояли небольшой стайкой на краю плаца, о чём-то оживлённо беседуя. Сухие и плотные, коренастые и высокие, седые, как лунь, и не очень — расстегнули пальто-куртки, как будто полковой воздух распирал им грудь. И январский морозец им был нипочём. На пиджаках плотными рядами ордена и медали. К дедам жались седенькие и сухонькие бабушки и тоже щебетали что-то своё в общем хоре.

Когда я подошёл, они даже попытались изобразить что-то вроде строя. Представляясь, каждый называл сначала звание. Кто-то представил свою подругу фронтовую. Я поначалу особого значения этому не придал, мало ли как деды своих жён называют… Фронтовики… Приехали на праздник со всего Союза — Москва, Ленинград, Новосибирск, Бобруйск… У нас сегодня годовщина формирования полка — День части. В полку распорядок расписан по минутам. До торжественного построения ещё два часа. Но дедов-то должны были привезти за 15 минут до начала торжества. Соображаю, чем их занять.

— Товарищ командир, разрешите, мы в свои роты сходим.

— Мы для вас встречу в клубе готовим.

— Вы не волнуйтесь, не надо встреч. Мы сами, мы ж свои…

— Ну, раз свои, идите, только не взыщите, если что не так.

Пусть, думаю, фронтовики про свои подвиги расскажут, про то, как Родину любить надо. Но надежды юношей питают… Мне потом командиры подразделений доложили о содержании бесед.

Вот только один образчик. Заходит дед в роту. Бойцы кто где — переодеваются в парадку, подшиваются, гладятся. Садится фронтовик на койку, где солдат погуще, и задаёт первый воспитательный вопрос:

— Вы в Полоцк в самоволку как ездите?

— Да вы что!!! Мы ни-ни. У нас дисциплина, знаете? Только если в увольнение, — отвечают бойцы, а у самих уже ушки на макушке, подсаживаются поближе.

— Мелкота-а-а!!! А мы на поезде.

— Так у нас тут в Боровухе даже станции нет.

— Э-э-э… со станции любой дурак может, а вот когда нет, тогда только мы и могли…

— А как? — вопрос взволновал бойцов не на шутку.

— А вот так. На нашей ветке все машинисты знали, что вечером на Полоцк у Боровухи надо притормозить, бойцы на ходу запрыгнут. А с полуночи до утра из Полоцка, положено — не положено, но остановись, чтобы хмельной боец, не дай Бог, чего не сломал. А вы, небось, на автобусе, эх, мелкот-а-а…

И тому подобное в каждой роте. Контакт с бойцами моментальный — как будто они никогда и не снимали формы. Офицеры быстро сообразили, что гораздо спокойней и полезней напоить ветерана чаем и даже водкой в канцелярии, чем разрешать ему делиться опытом с неокрепшими в своих убеждениях солдатами. Они же живая легенда, образец, так сказать, для подражания. А вдруг кому-то из бойцов взбредёт в голову повторить…

На трибуну деды поднимались, разговаривая на полтона выше и поблескивая глазами. Кому предоставили слово, говорил цитатами из учебника «История КПСС». Правильно говорил. Но бойцы, не нарушая дисциплину строя, совсем не к месту почему-то улыбались и аплодировали казённым и порядком избитым фразам с особым воодушевлением.

Потом на трибуне произошла небольшая свара. Я попросил ветеранов определить лучшую по прохождению торжественным маршем и с песней роту. Тут и началось.

— Моя 6-я рота лучше всех!

— Нет, моя — 2-я!

— Лучше моей роты — роты связи — нет!!

— Куда связистам до моих разведчиков?!!!

Я порадовался только одному, что никто не кричал «мой полк»! Роты уже были их, и стоять за них они были готовы, как в бою на озере Балатон! Поэтому я решил не испытывать судьбу — и моя благодарность всему полку за высокую строевую выучку слегка примирила противоборствующие стороны. Слегка, потому что, сходя с трибуны, всё равно то от одного, то от другого слышалось: а мои всё-таки…

У бойцов праздничный обед, а у ветеранов торжественный приём. Суть одна, набор блюд практически тот же, но разница существенная — на втором ветеранов ждали фронтовые сто грамм.

Я честно открыл застолье, выпил четыре обязательных рюмки и, перепоручив ветеранов своим заместителям, убыл в славный город Витебск. Имел я право один раз в неделю посчитать детей и поцеловать жену? Имел, вот и уехал со спокойной совестью. Комнаты в общежитии для ветеранов освобождены, бельё первой категории постелено, автобус для отправки на вокзал запланирован. Я наивно предполагал, что всё предусмотрел…

Утро понедельника, как всегда, я встретил на плацу. Контролирую подъём полка и выход на физическую зарядку. Рядом стоит дежурный и докладывает, что в полку «ничего не случилось». Выслушав все «за исключением», будучи уверенным, что гости уже разъехались, я просто для очистки совести спросил:

— Как ветераны?

— Всё нормально, товарищ подполковник, они в столовой.

— Как? В шесть утра?!

— Так они оттуда с субботы не выходили!

— Совсем? — спросил я вовсе не к месту, как будто из столовой можно выйти частично.

— Ни один, — спокойно подтвердил дежурный.

— Командир вернулся, — сказал один из ветеранов, когда я зашёл в столовую.

Остальные радостно загалдели, ну, будто у всех было, что мне сказать, а из-за какой-то дурацкой паузы не получалось — куда-то командир выходил…

Да, не бриты, да, немного уставшие, но ни одного бессмысленного взгляда — свежи, как огурчики! И подруги — к тому времени я уже знал, что это не только жёны — засуетились: чистую тарелку на стол, наливают рюмку, подкладывают кой-какую закуску. Я смотрю на них и не верю глазам своим — люди на подходе к восьмому десятку, два дня практически без сна, а им хочется что-то мне сказать! Нет, они действительно из другого племени. А я инструктировал начмеда — как же, пожилые люди, мало ли чего! Да им сейчас автомат с рюкзачком — и посмотрим, кто отстанет…

— Ну, а ты — живой? — спросил я у замполита, на лице которого плотно оттиснулась печать бессонной и нетрезвой ночи.

— Чуток живой, дежурим вахтовым методом — по восемь часов! Мы пару раз пытались закруглить, только куда там…

Я смотрел на десантников маргеловского племени с нескрываемым восхищением — ай да ветераны, ай да молодцы! Такие солдаты просто мечта любого командира!

Через какое-то время стал ветеранов различать по именам, фамилиям и званиям. В любое время мои двери для них были открыты. Появлялись они дружно и всегда с потрясающим тактом спрашивали: «Чем можем помочь, товарищ командир?» Я видел фронтовиков в разных ситуациях, но ни разу не изменил своего первого впечатления о них — герои! И только всё больше укреплялся в этом мнении.

Я уже пару лет командовал воздушно-десантной бригадой в Гарболово, когда ко мне зашёл зам по воспитательной работе:

— Вас хочет видеть подполковник Рогозкин. Приглашает завтра к себе домой.

— У меня завтра командирская, езжайте без меня.

— Товарищ полковник, он хотел увидеть именно вас. Давайте всё оставим и съездим. Плох дед…

Скромная питерская квартира, а стол стараниями заботливой Елизаветы Ивановны накрыт, как на свадьбу — с икрой, коньяком. Рогозкин во главе стола в парадном кителе. Три нашивки за тяжёлые ранения, пять боевых орденов, тридцать медалей, парашютный знак, и я знаю, что за этим знаком — 4000 прыжков, из них 5 во вражеский тыл и 50 катапультирований!!!

Выпили за встречу, за ВДВ. Хозяин ни к рюмке, ни к закуске не прикоснулся. После третьей подозвал меня к своему рабочему столу.

На столе карта Ленинградской области. На ней по науке, 2 на 5 км обозначена площадка приземления.

— Товарищ полковник, Владимир Васильевич, возьмите эту карту. Я знаю, у вас проблема с выбором площадок приземления. А вот про эту площадку никто не знает. Мы на неё ещё в 1940 году прыгали.

— Спасибо большое, Фёдор Иосифович, обязательно использую.

Не мог я сказать деду, что это место сейчас попадает под глиссаду Пулково-2 и сплошь застроено. Видел, как это важно было для фронтовика, знал уже, что он несколько раз пытался поговорить со мной, но всё не получалось. И я вновь поразился величием этого поколения, их преданностью делу, которому один раз в молодости они себя посвятили и беззаветно служили до последнего вздоха.

Да, до последнего вздоха! И это не художественное преувеличение: на следующий день гвардии подполковник в отставке Рогозкин Фёдор Иосифович умер…

Такой же легендой Воздушно-десантных войск был, безусловно, и Кутовой Кирилл Александрович. Неугомонный в свои 80 лет и переживающий за войска и страну Человек. Удивительной скромности, он приходил жаловаться, что их обижают в Совете ветеранов, и просил помощи. Я честно отвечал, что не имею права даже сидеть в присутствии фронтовиков, а не то, чтобы вмешиваться со своими суждениями в их дела. Он вздыхал, а через какое-то время делал новую попытку. Слушая его, можно было подумать, что это профессор, который всю жизнь в микроскоп рассматривал пестики и тычинки, а тлю, если требовалось, за него давили лаборанты. Но я-то хорошо знал, каким был этот «ботаник»!

В ходе первой заброски в тыл гитлеровцев он и его группа практически ножами «уработали» штаб танковой дивизии. Как вам такая «проба пера»? Получил первый орден «Красной Звезды». Участвовал в сложнейшей операции по захвату образцов снарядов с химической начинкой — и не рядовым исполнителем, а одним из организаторов, которому доверили лично доставить захваченные образцы в Москву. Там же получил орден «Отечественной войны» I степени. Было и третье десантирование в тыл к фашистам, и форсирование Свири, когда двенадцать его подчинённых получили звания Героев Советского Союза, и освобождение его родного города Прилуки, почётным гражданином которого он стал, и неоднократные ранения, и Победа, которую он встретил капитаном. Этого одного могло хватить на несколько жизней! Думаете, стал почивать на лаврах? Так нет же! После войны — испытатель парашютной техники. Более двух тысяч прыжков! Испытатель авиационных катапульт — более двадцати испытаний! К сведению, после второго катапультирования лётчика списывают с лётной работы, потому как эти «выстрелы» человеческим телом в лётном кресле очень неблаготворно сказываются на организме! А как сказываются двадцать испытательных?! А служба, а преподавательская деятельность? Вот я и говорю — легенда!!!

Уходят фронтовики, не жалуются, не просят, не сгибаются. Смотришь на них — и душа переполняется гордостью. Это наши люди, наши отцы, наши учителя. Но и обидно за них. Что ж ты, Русь, так неласкова к своим сыновьям, жизни за тебя не жалевшим?

Ещё один ветеран моего полка (уж простите, каждый офицер, откомандовавший полком, считает этот полк своим) Лукашевич Юрий Богданович. Полковой разведчик, в апреле 1945 года в Австрии с одной противотанковой гранатой привёл в штаб целый взвод из дивизии «Эдельвейс» с полным вооружением и с офицерами в придачу. Командир корпуса на представлении к Герою написал: «Слишком фантастично»! Лукашевич получил «солдатский орден» — медаль «За Отвагу». Стоял в почётном карауле, когда бургомистр Вены вручал комдиву ключи от города. Пил двухсотлетнее вино, которым монахи главной кирхи города угощали бойцов, «бравших» её так аккуратно, что ни единым выстрелом не поцарапали. Говорит, что и доныне в день освобождения Вены в той кирхе звучит молебен в честь гвардейцев 357 полка.

Отвоевал честно. А после Победы догнала его в Австрии бумага по линии СМЕРШа. Арестовали как шпиона. Как же — фашистский холуй, помогал немцам сжигать односельчан!!! Почти 700 человек сожгли фашисты в здании школы на 23 февраля 1943 года, когда стали мстить мирным жителям на оккупированных территориях за свой разгром под Сталинградом. Погибла в огне и мать Юрия Богдановича. И он был в той школе, но выполз и проскочил между пулемётами. Прятался у чужих и родственников, пока фронт не докатился. Пошёл служить. Пока геройствовал в Венгрии да Австрии, органы расследовали злодеяния фашистов. По злому умыслу или случайно (полдеревни — однофамильцы, Лукашевичи) причислили его к тем, кто с повязками полицаев винтовками загоняли своих на костёр. Судил трибунал. Тех, кто не поверил и вступился за Лукашевича на следствии, в 24 часа отправили в Союз. А чтобы сомнений не было, прицепом обвинили в воровстве и растрате. Ведь, по их мнению, не мог враг по определению не воровать и не вредить! Двадцать пять лет лагерей! Правда, через семь с половиной лет после смерти Сталина освободили и обвинение сняли, оказалось, был виновен другой — Лукашевич, но не Юрий.

Забыл обиду, учился, работал, защитился. Когда пришло время не только реабилитировать, но и заплатить за труд в лагерях, подал заявление. Ответ — вершина цинизма: дескать, вам не положено, вы же сидели не за то, что односельчан жгли, а за растрату!!! И аккуратненько на приговор ссылаются, на четвёртый пункт обвинения, забывая, что за любой из первых трёх грозил расстрел. Молодому парню было не до джемперов и квашеной капусты. Он только хотел доказать, что не враг, не предатель и не шпион. Тогда никто не послушал. Была бумага, а что по сравнению с ней человек?! Но сейчас, когда выяснилось, что это навет — зачем делать вид, что судили проворовавшегося заведующего полковой лавки? Почему за растрату отправили в лагерь для предателей??? В лагерь, где нечеловеческий труд до полусмерти, до опухших коленей и шатающихся зубов! Только за то, что с разрешения командира дивизии отпускал в полковой лавке офицерам до получки на «запиши»… Да комдив первым бы защитил комсомольского вожака, которого сам же бросил навести порядок в полковой лавке и разрешил отпускать товар в долг. Но одно дело — защищать своего бойца, и совсем другое — заступиться за предателя! Можно было нарваться и на обвинение в заговоре!!!

И никто в России не захотел разобраться не по букве, а по духу и понять… Сейчас ветеран живёт и верит, что правда победит, но надеется на Страсбург. Пишет историю своего казацкого рода и меня увлёк — вот и рассказываю вам…

Да, такие они — наши герои. Встретишь в толпе — и внимания не обратишь. А ты подойди и послушай… Пока они живы… Наши фронтовики…

«Мятежный полк»

В один день лучший 357 полк 103 дивизии стал «мятежным». Мы уже год входили в состав Белорусских Вооружённых сил, ковали, как могли, боевую готовность, но служили, не присягнув новому государству. И тут яйцеголовым националистам в Минске срочно захотелось, что бы офицеры присягнули. И не просто так, а в день «великой исторической» победы литовско-белорусского войска под Оршей над одним из полков Ивана Грозного. Оказывается, было в истории и такое. Мы для себя давно решили, что один раз уже присягали, в том числе и народу Белоруссии, второй раз не будем. Разбираться прибыл сам министр обороны Козловский. Я находился в отпуске, поэтому отвечать пришлось моему заму Владимиру Петрову. Вот, что он рассказал:

— Это что? — спросил министр с порога, указывая на портрет генерала Грачёва, который в числе других был установлен на полковой аллее Героев. — Почему министр обороны чужого государства красуется в полку Белорусских Вооружённых Сил?

— Это наш командир дивизии, под его командованием мы воевали в Афганистане.

Ответ был «неправильный», поэтому последовал новый вопрос:

— Вы кто?

— Заместитель командира полка подполковник…

— Я спрашиваю, вы кто по национальности?

— Русский.

— А жена?

— Жена русская… и сын тоже русский.

Начальник штаба, на беду министра, оказался украинцем. Его жена и дети тоже. От «большого» ума или от растерянности Козловский спросил:

— Вы можете увести полк в Россию?

Петров, не моргнув глазом, ответил:

— Легко. Нужен приказ и шесть часов времени…

Как они забегали!!! Кто сдирал таблички с ленинских комнат, кто портрет Ленина из комнаты начальника караула. Министр обороны приказал соседнему командиру танкового полка блокировать полк в случае попытки выхода… Тот пришёл уточнить у нас — что за маразм. Он может завести первый танк только на третьи сутки! Мы его успокоили, налили сто грамм и сказали:

— Волею случая пена и шваль на разломе великой страны поднялась до неведомых для себя высот — министры! — и пытается оправдать своё существование. К сожалению, мы не нужны России и никуда не собираемся. Успокойся.

Когда я вернулся из отпуска, меня ждал сюрприз. В полку на правах дежурного подвизался один из заместителей Министра обороны Республики Беларусь. Следующее известие тоже было не из приятных: командира дивизии, русского генерала Калабухова, заменил белорус Хацкевич. До сих пор мне было абсолютно параллельно, какой национальности мой сослуживец, командир или подчинённый, а здесь я впервые задумался. Открываю приказ комдива и получаю первый за последние пять лет службы выговор. Ни за что! Просто, чтобы понимал, что у них не забалуешь и — «вам здесь не тут»!

Это была последняя капля. Написал рапорт. На следующий день прилетел НачПО: «Да ты у нас первый кандидат на выдвижение, полк лучший и т. д.». Я положил приказ комдива на стол, прикрыв приказную часть. Тот прочитал повествовательную и говорит:

— Так… полк трижды упоминается, как лучший. Ценный подарок можешь и не получить, а благодарность обеспечена.

Прочитал про выговор, говорит:

— Это какая-то ошибка…

— Ошибка служить в такой армии и под началом такого командира. Он меня ещё в глаза не видел, а уже в грязь втаптывает.

Боровуха был первый гарнизон, где я, будучи командиром полка, получил свою первую квартиру. Коллектив полка блестящий. Служилось с удовольствием. Но вместе со мной восемьдесят восемь офицеров и прапорщиков положили на стол свои рапорта на следующий день. Не остановили ни посулы о вышестоящих должностях — сразу через две ступени — ни возможность улучшить жильё. Не остановила и неопределённость перспектив в России.

На третий или четвёртый день прибыл в полк «на дежурство» бывший командующий Белорусским военным округом генерал-полковник Костенко, теперь заместитель министра обороны. Он разительно отличался опытом и кругозором от пигмеев, которые дежурили до него. Посмотрел на развод полка, задал несколько вопросов по существу и говорит:

— Мне всё ясно. Командир, как тебя зовут? Пойдём, Володя, в кабинет к тебе, поговорим.

Много чего мы с ним переговорили. На прощание обменялись рукопожатием, и он уехал. Больше никто из министерства к нам не приезжал.

Через месяц Володя Петров уехал в 14 Армию к Лебедю воевать в Приднестровье, а я принял Гарболовскую 36 воздушно-десантную бригаду. Остальные разошлись по ВДВ России. А полк через пару лет был расформирован, как и остальные полки дивизии. Жаль — не то слово!

Прошло пять лет. Волею случая, я оказался в Брюсселе на приёме короля по случаю национального праздника Бельгии. Только что закончился парад, на котором впервые в истории участвовал и блеснул своей строевой выправкой русский солдат. Наш военный атташе, лавируя между гостями, подводит меня к коллеге из Белоруссии. Смотрю, стоит Костенко.

— Ну-ну, познакомь меня с героическим комбатом, — обращается он к нашему атташе (я в то время командовал российским батальоном ООН).

— А ведь мы знакомы, — говорю я и напоминаю, про «мятежный полк».

Политес побоку — обнялись. Вижу, генерал действительно рад. Наклонился ко мне и говорит:

— Ну, их всех нахер. Пойдём, Володя, я тебя с женой познакомлю, и выпьем, как нормальные люди.

И мы выпили. Помянули недобрым словом уродов, а добрым полк, благословенную белорусскую землю и людей, живущих на ней.

Звание

Что может сказать гражданскому человеку воинское звание? Ну, знает он, что генерал старше ефрейтора или, что полковник командует всеми прапорщиками в полку. А дальше? Даже не каждый продвинутый ответит, почему майор старше лейтенанта, а с приставкой генерал — наоборот. Это, если не трогать военных моряков. У тех на одних «капитанах» и «старшинах» чёрт ногу сломит. Но и это можно постичь, внимательно перечитав устав раз десять. Но в Армии и на Флоте есть множество званий, которые ни в одном уставе не записаны.

Например, «старший лейтенант». Три маленькие звёздочки на погоне с одним просветом. Но не всё так просто. Многое в этом звании зависит от контекста. Это самое долгожданное для офицера звание, потому что первое, которое получаешь индивидуально, а не чёхом, как в училище. Ещё не притупились чувства, не разучился радоваться и огорчаться. Это звание не получить вовремя — стыдно. Должность соответствует у всех априори (меньше взвода не дают…), а если не получил, значит либо — «залётчик», либо — «чадо». «Залётчик» — лучше, ну выпил — подрался, переплыл в парадке Великую, спасаясь от патруля, кто не был молодым! Ну, вышел на одну из центральных улиц Киривобада и организовал пешеходное движение по правилам, в смысле по правому тротуару только вниз по улице, а по левому только вверх. Причём правила распостраняются только на мужских особей. Вдвоём да не построить мужиков областного центра! А то, что некоторые попытались сделать вид, что не поняли правил, то тем хуже для них. «Чадо» на такое не способен, этого наказали за подчиненных, то есть, не способен командовать и взводом. Правда, есть неписанное правило, за подчинённых «старшего» не задерживать. Но, если удостоился, то «тебе, Федя, точно в состоянии пропагандистом не быть»… Просись на склад считать портянки. Однако при любом просвете в пьянке или загулах «залётчикам» и в паузе между подставами подчинённых «чадам» звание всё равно присвоят. И пошло всё дальше своим чередом.

Какое следующее воинское звание? Продвинутые скажут «капитан» и…ошибутся. Нет, по уставу всё правильно, а по жизни? По жизни «капитана» получают вовремя далеко не все, нужна должность. Поэтому у многих следующее звание — «старший лейтенант Советской Армии». Это если наш «залётчик» застрял в подростковом возрасте и продолжает чудить на протяжении четырёх-шести лет и его чудачества совпадают с желанием начальства выдвинуть его на вышестоящую должность. Вот только соберутся отправить представление, а он тут же его предварительно обмоет. С мордобоем, нарушением всяческих безобразий и арестом. Стоять, Зорька, всё назад! Опять он нормальный офицер, в меру исполнительный и достойный. Только начальство подумает, что он исправился, только замахнётся что-нибудь такое подписать, он раз, и опять тушите свет! А годы идут. И вот, на дежурной дружеской попойке друзья вспомнят, что он дважды переходил срок присвоения очередного звании и сделают соответствующую прибавку к его званию. Получается — «Товарищ старший лейтенант Советской Армии»…

А дальше? Дальше «чад» убирают от личного состава и посылают в помощники на различные службы таскать для начальства бумажки и нарезать закуски. Там у них иногда прорезаются недюженные способности, и они начинают расти как на дрожжах, обгоняя своих командиров. А, приходя с проверкой от «верхнего штаба», не стесняются учить их, своих бывших начальников и сослуживцев, командовать. Делают это не прямо (кто их в батальоне будет слушать), а подленько, через приказ. За это в полку они получают свою не очень приятную приставку к званию: «Эй!». Вместо «товарищ» и получается звание «Эй! Старлей»… Некоторые впоследствии дослуживаются и до «Эй! Полковников». Но это в очень высоких штабах, как говорится, «высоко в горах и не в нашем районе».

В полку же пьяниц и залётчиков по-плохому или по-хорошему увольняют. Лишь особо одарённые и выдающиеся старлеи доживают до трёх сроков и удостаиваются звания «старший лейтенант Советского Союза». В своей среде — это мастодонты, которым подают команду и уступают почётное место за столом, они и никто другой прикалывают третью звезду на погон новоиспеченным старшим лейтенантам во время представления с обязательным доставанием звёзд из стакана, до краёв наполненного водкой. Командиры, часто их однокашники, за что-то уважают, не таскают по судам чести и не увольняют, а старшие начальники слишком хорошо помнят недавние подвиги и не пропускают представления на «капитанов». Когда надо, они свои обязанности выполнят блестяще, но по пустякам уже просят не беспокоить. Своим положением «старшие лейтенанты Советского Союза» по-своему гордятся. Они никому не позволят обращения на «ты» или, не дай Боже, «эй». Поставить на место зарвавшегося начальника и послать его прилюдно куда подальше — «золотые руки». За это их иногда называли «страшными лейтенантами».

Однако это звание не надо путать со званием «дважды, трижды старший лейтенант». Это «карьеристы», которым за пролёты сначала на суде чести снимают звезду, а после исправления присваивают звание вновь. И так каждые пару лет новое старое звание!

Так, что три звезды при одном просвете — это не просто звание, это своя философия и судьба, если кто понимает. Вы только дайте возможность человеку представиться.

Своего «старшего лейтенанта» я получил практически вовремя. Для командиров и спецов полтора месяца — не задержка. Это у замполитов день в день. Это у них образцово-показательная забота о людях, то есть о себе, любимых. На остальных это распостранилось лишь к концу 80-ых. Однако я по причине нахождения в лесу на очередном выходе на совещании, где был зачитан приказ о присвоении мне «старшего лейтенанта», не присутствовал. Иду в полк, никого не трогаю. Настроение хорошее, через секретчиков знаю, что приказ на меня уже пришёл. Ожидаю чего-то, безусловно, приятного, но нарываюсь на начальника строевой части Владимира Иванчикова, который со свойственной ему прямолинейностью начал загонять меня под плинтус. Раньше был на «ты», а тут завыкал:

— Вы почему, товарищ старший лейтенант, форму одежды нарушаете? Вам особое приглашение надо? Может у вас времени нет?

Прикидываюсь кактусом, мол, никто мне о присвоении звания не говорил.

— Совсем эти молодые оборзели… Так вам персонально нужно? Может полк построить?

— Да, — говорю, — персонально и желательно перед строем.

Зря я сказал. Володя хороший мужик, своё дело знает, но когда ему шлея под мантию попадает, лучше не спорить. Он мне сказал всё, что думает о «придурках лейтенантах» и пообещал «похлопотать» о возвращении мне прежнего звания, что бы я не ходил с нарушением формы одежды. Во, блин, получил поздравления с присвоением! Ну, нацепи я эту звёздочку, а меня, как я втайне надеялся, командир полка вызовет перед строем, что бы погоны вручить. А я выйду уже в новом звании… Нет уж, пусть лучше майор Иванчиков поорёт, чем перед полком «поперёд батьки в пекло» лезть.

Вот так, практически без усилий с моей стороны, на ровном месте я мог стать «залётчиком» и «карьеристом», но Володя Иванчиков был мужик отходчивый и не злопамятный.

Как с первого раза не получилось, так до полковника ни разу мне не удалось выйти перед строем и получить новые погоны. Просто напасть какая-то, то в отпуске телеграмму пришлют, то на учениях по радио передадут. Оно, конечно, приятно, но почему не перед строем?! Вон в кино…«Офицеры», хоть шаровары, но…цепляет.

Провожу занятия по командирской подготовке. Начальник штаба бригады полковник Кораблёв просит разрешения войти. Проходит в центр аудитории и подаёт команду «Товарищи офицеры!!!» Я в недоумении, времени ещё полно, чего это он в моём присутствии раскомандовался? А Владимир Александрович достаёт из кармана полковничьи погоны и зачитывает приказ Министра обороны. Мне до срока ещё два года, сам ни сном, ни духом. Офицеры, презрев команду, аплодируют. Неожиданно! Приятно! Не то слово, но опять, блин, не перед строем! Что ты будешь делать?

Тост

Благословенная заимка — база отдыха домостроительного комбината под Ленинградом, недалеко от Гарболово. Многолетний друг бригады, бессменный директор и фактический хозяин базы Ридван Эмирович натопил баню и предоставил в наше распоряжение столовую.

Однако немецкие строители, для которых мы устраивали приём, сидели на берегу озера и смотрели на воду, как мыши на крупу.

— Александр Иванович, — обращаюсь к заму по тылу, — почему гости не в бане?

— Они, видите ли, в баню без смены чистого белья не ходят.

Назревал международный скандал уездного масштаба.

— Может, без своих кружек они и нашу водку пить не будут?

Зашли в столовую. На столах солдатская закуска и литровые бутылки «Распутина» из расчёта одна на двоих. Немцы одобрительно загалдели между собой. Я по жизни не люблю официальные застолья, но как ещё мы могли отблагодарить рядовых немецких строителей, собравших первый коттедж, а на втором обучивших наших монтажников? Завтра они уезжают, а сегодня мы решили их угостить.

После первой стал исчезать официоз и языковой барьер, пошёл нормальный застольный разговор. Здесь-то и открылось, что все они в разное время и в разных немецких армиях носили погоны. Знают, что такое служба. Оказывается она не мёд ни у нас, ни в Германии. Все были удовлетворены, что нам довелось встретиться в мирной обстановке, за столом, а не где-нибудь при других обстоятельствах. Водка стремительно заканчивалась, и я постарался аккуратно закруглить застолье. Но не успел.

Поднялся бывший фельдфебель Бундесвера, постучал вилкой о пустой стакан и практически без акцента попросил-потребовал:

— Сашка, водки!

Что делает с людьми это сладкое слово «халява»… Разлили остатки, народ пьяно галдел. Однако тостующий потребовал тишины и сказал буквально следующее:

— В Германии, если на строительной площадке хотя бы один пункт контракта из 22 не выполнен на 100 %, а мы уезжаем, нам выплачивают солидную неустойку. Когда мы приехали к вам, о 20 пунктах даже не было речи, а два выполнены наполовину. Тем не менее, вы сумели заставить нас работать. Два коттеджа уже стоят, и, я уверен, скоро будут стоять и остальные двадцать. Мой тост за командование бригады, которое, с моей точки зрения, сделало невозможное!

Немцы загалдели, закивали потом без команды встали и залпом допили остатки водки.

Мы с Александром Турковым только переглянулись и удивлённо покачали головами…

За полгода до этого. Звонок с КПП зимним субботним днём застал меня в кабинете.

— К вам какой-то немец, — доложил дежурный.

— Проводите!

Заходит невысокого роста мужчина лет сорока, красный с мороза. Куртка, шапка, бородка, портфель.

— Полковник Осипенко…

— Клаус…

«Хорошо не «Санта». Новый год уже прошёл», — подумал я, а вслух пригласил присесть. Сидим, смотрим друг на друга. Мой хромой английский впечатления на гостя не произвёл. Немецкие «нихт цишен!» и «хенде хох!» были как-то не к месту. С грехом пополам я понял, что он прибыл проверить, как мы готовы встретить эшелоны с модулями для коттеджей. А как мы могли быть готовы, если он был первое и единственное пока материальное подтверждение, что авантюра с коттеджным городком из виртуальной превращается в реальность. Сейчас позвонит в Германию, что у нас тут и конь не валялся, и пиши, пропало. Надо было спасать положение. Звоню заму по тылу и говорю:

— Александр Иванович, тут про Вашу душу… Забирайте, и чтоб до понедельника и духу в бригаде не было…

За выходные можно много чего наворочать.

Что происходило дальше, знаю со слов Александра Ивановича. Сели они напротив друг друга уже в его кабинете. Познания в языках ещё лучше, чем в предыдущем составе. Турков молча встал и достал из сейфа бутылку водки. Клаус молча открыл портфель и достал завёрнутые в фольгу бутерброды. Чокнулись и выпили за встречу. Потом за знакомство. Потом за сотрудничество. Завязался разговор! Поступило предложение продолжить в другом месте. Возражений не последовало! Потом была чья-то свадьба, потом ресторан, потом баня в охотничьем домике, потом не помнят… В понедельник утром проснулись в кают-компании крейсера «Аврора» и Клаус сказал впоследствии знаменитую фразу:

— Сашка, я тащусь!

За выходные мы успели многое подготовить, и доклад в Германию Клаус отправил что надо. Вскоре прибыли эшелоны с модулями, а за ними и бригада немецких монтажников. Много чего было потом, но воздушно-десантная бригада впервые за свою историю на 100 % сумела укомплектоваться офицерами и прапорщиками и все они на 100 % были обеспечены великолепным жильём. Для середины 90-х это было что-то! А всего-то надо было преодолеть языковый барьер.

Только не подумайте, что проблема была в немецком. Она, конечно, была, но не самая сложная, гораздо тяжелее было договориться на русском…

Авантюра со строительством досталась мне в наследство от старого комбрига Леонида Григорьевича Аршинова, но и он не был главным заводилой. «Заварил» всё молодой и энергичный выпускник академии тыла Александр Иванович Турков. Как ему удавалось согласовывать и проталкивать в многочисленных московских и питерских кабинетах необходимые нам решения одному Богу известно, знаю только, что он своё дело делал блестяще, но и бригада нахлебалась с этой стройкой досыта, от командира до последнего солдата.

На первую встречу с жителями городка по вопросу будущего строительства я пришёл, не зная броду, на второй неделе командования воздушно-десантной бригадой. В зале гарнизонного дома офицеров человек тридцать ветеранов. Смотрят снизу оценивающе и как-то снисходительно, что ты нам скажешь, голубь? А, что я мог сказать?

— Так и так, офицерам жить негде, собираемся построить многоквартирный дом и коттеджный городок.

— Стройте.

— Проблема в том, что на месте будущего строительства ваши огороды, теплицы, сараи, гаражи и свинарники.

— Значит, стройте в другом месте.

— Другого нет. Вот границы городка, остальное — лесхоз.

— Договаривайтесь с ними.

— Так это же передача земель из ведомства в ведомство, на согласование уйдут годы…

— Мы никуда не торопимся.

— Так людям жить негде!

— Вы нас со своими офицерами не сталкивайте!

— Но это же военведовская земля, ваши постройки незаконны…

— Обращайтесь в суд.

— Давайте сами разберёмся по совести.

— Вы, начальники, приходите и уходите, а мы тут живём.

Встали и дружно вышли из зала.

— Что будем делать, — обращаюсь к капитану Куршинову, единственному представителю округа, осмелившемуся вместе со мной выйти на эту встречу.

— Не будет площадки, нам голову откусят, а городок будут строить в другом месте.

— Так делать-то что?!!

— Не знаю.

— Просто мы плохо подготовились. Надо на встречу пригласить жён офицеров, прокуратуру, представителей властей, милицию, журналистов, окружное начальство, остальных командиров частей, поговорить с руководителями местных ветеранских организаций…

— Попробуйте, но никто не придёт.

— Как не придёт, я пошлю официальные приглашения, заранее объявим в городке…

— От порядочных придут не менее официальные отмазки, остальные просто проигнорируют. Такие встречи здоровья не прибавляют, и оплевать могут с головы до пят.

… На второй встрече через месяц зал был полон, а на сцене опять мы вдвоём. Разговор ещё более жёсткий.

— Не смейте трогать ветеранов, мы Гитлера, фронт и блокаду пережили, и вас переживём, но без огородов не останемся…

— Я договорился с соседним колхозом, выделены участки, готов помочь людьми и техникой перенести туда сараи-теплицы…

— Вот и стройте там свой городок….

— Не имею права. Сажать — могу, а строить — нет…

— Ничего не знаем, но с участков не уйдём…

— Простите, я знаю, что у всех это вторые участки, есть ещё и под дачу, и под огород…

— Те далеко, а нам надо рядом, под окнами…

— Так уже эшелоны с модулями из Германии вышли!

— Это ваши проблемы!

Крик, ругань, визг… Кто-то из молодых вякнул, мол, где нам жить. Спустили полкана так, что пришлось защищать. Тон задаёт бывший начальник полиотдела бригады. Два его сына служат у меня, но уже оба с квартирами. И так складно дуэтом с женой парируют мои доводы, что горох об стену. Смотрю, руку тянет бывший начальник штаба бригады. Ну, думаю, этот-то поддержит. Не угадал.

— Не волнуйтесь, — говорит, — никакого строительства не будет. Их площадка находится в непосредственной близости от склада боеприпасов, а в этой зоне строительство запрещено.

Сказал и с видом гробовщика, забившего последний гвоздь в своё изделие, чуть ли не под аплодисменты сел на место. Помог, молодец, спасибо — подумал я. Особенно зацепило его — «ИХ»! Давно ли, блин, носил такие же погоны и с мясом вырывал на жилищной комиссии ключи от своей квартиры!!! Но, что там говорят бойцы про чужое горе? Правильно… Некоторые начали вставать и потянулись к выходу. Нельзя было допустить, чтобы последнее слово осталось за ним.

— Товарищи, довожу сухой остаток! Строительство будет и начнётся не позже, чем через месяц! Все законы и меры безопасности нами соблюдены. Две недели по любой заявке от владельцев построек выделяю на трое суток автомобиль и пять солдат. Отсутствие заявок понимаю, как нежелание переносить и согласие на снос. До свидания.

Как до свидания? Все развернулись к сцене, мы будем жаловаться, мы вас по судам затаскаем, только посмейте близко к огороду или сарайке подойти… Тут же образовались кучки из наиболее активных. Галдят, машут руками, что-то записывают. Когда сошёл со сцены и пошёл к выходу, услышал о себе много чего нового. Мальчишка, салага и сопляк — было самое мягкое и безобидное. Всё в спину. Я слышал и не такое, но от русских людей, от ленинградцев, от ветеранов — это было больно.

Две недели прошли. Ни единой заявки. В городке действует негласный комитет сопротивления. Два командующих из Москвы и округа ежедневно требуют доложить о состоянии площадки для строительства. Пришли первые эшелоны с модулями, разгрузили в парке. Начальник строительства только что не рыдает в кабинете. Строительная техника сосредоточена на подступах. Дальнейшее промедление грозило блестящим провалом идеи строительства и закрытия этой темы для гарнизона на долгие годы. Собрал офицеров и прапорщиков, довёл решение, поставил задачи. Снос «шанхая» планировался, как войсковая операция. Со всеми мерами обеспечения. Наступило утро коттеджной битвы… Поднял весь гарнизон. От соседей толку мало, но здесь важен моральный фактор, хоть три человека, но с нами. Вывел полпарка автомобилей и посадил в каждый по пять человек. Агитаторы, ведут разъяснительную работу, как на ярмарке предлагают услуги по перевозке. А в это время из парка к «шанхаю» медленно движется огромный «Чебоксарец», взятый в каре разведчиками. Встречает мрачно галдящая разношёрстная толпа. Вперёд выдвигают ветеранов-фронтовиков. Трактор тарахтит, народ шумит, кое-кто срывается на истерику. Тракторист не выдерживает, выскакивает из кабины и убегает. Толпа празднует победу. Ура, свист, улюлюканье!!! Поднимается в кабину офицер-разведчик и трактор трогается. Крик, гвалт, лязг, визг!

— Солдат старушку обижает…

— Он её страхует, чтобы, не дай бог, под гусеницы не попала…

— Не смей трогать бабушку руками…

— Отойдите сами…

— А-а-а-а, руки выкручивают…

— Спокойно, я только вас за руку поддерживаю…

— Фашисты!!!

Наконец трактор достиг забора, опустил скребок и повалил забор. На перерез бульдозеру бросается хозяин:

— Стойте!!! Давайте машину и солдат. Я согласен!

— Вот — машина, вот — старший, командуйте!

— И мне!

— Мне тоже!

Всё! Лёд тронулся. Потихоньку из толпы по одному, по два все бросились разбирать машины. Толпа моментально рассосалась. Осталось несколько растерянных ветеранов.

— Вы, почему машины не берёте?

— А нам ни к чему. У нас здесь участков нет…

— Так что же вы?..

— Мы с народом, мы за справедливость…

А я, значит, против народа и за несправедливость. Одни получили квартиры, обжились, имеют дачные участки, гаражи и хотят ещё под окнами огород с курятником. Остальные должны ждать второго пришествия и лет 50 спать спокойно на газетке в углу казармы, потому как в трёхзначной очереди на жильё им и их детям ничего не светит. Проглотил я эту пилюлю и пошёл смотреть, как завертелась работа. Те, кто полчаса назад надрывали глотки, разобрали машины и зашуршали на своих участках. Привели тракториста и вместе с трактором отправили в парк. Воздушно-десантная бригада погрузилась в двухмесячное рабство, а я переквалифицировался в прораба. Никто за три дня не уложился, помогал всем до разумных и не совсем пределов, замордовал бойцов и технику, но площадки через две недели очистили и запустили строителей.

Однако комитет сопротивления работу продолжил. Повестки на моё имя приходили пачками. Пара документов из высоких кабинетов даже требовали «Прекратить!» Теперь уже не я звал к себе прокуратуру, окружное и районное начальство, а оно почти ежедневно хотело меня видеть. Сначала мотался сам, потом приспособил юриста и воспитателей. Запомнился один разговор во Всеволожске у главаря района. Ставить меня на место доверили молодому парню, кто он там по должности не знаю.

— На вас много жалоб от жителей городка. Самоуправничаете. Надо прекратить стройку, а с людьми всё решить по-хорошему. Вы, товарищ полковник, перегибаете…

— Я, что себе дачу строю? У меня двести семей без крыши над головой!

— Всё равно, надо демократичней…

— Пробовал… Ладно, как тебя зовут? Николай? Меня Владимир. Хороший вид у тебя из окна. Парк, сосны, воздух…

— Да, ну и что?

— Я завтра приеду, обмотаю колючей проволокой площадку между четырьмя соснами, поставлю хибару и запущу внутрь свиней с курями, как тебе понравится?

— Не имеешь право.

— А мне плевать, у нас демократия, делаю, что хочу.

— Милицию вызову и тебя уберут.

— Милиция, во-первых, не приедет — криминала нет, а, во-вторых, меня не тронет, я — народ.

— Да я сам сяду за трактор и уберу тебя вместе со свиньями…

— А я, что, Николай, делаю???

— Ладно, давай, только без жалоб.

— Без жалоб не получится, процесс пошёл. Может, если бы приехали, когда я вас звал, жалоб и не было, а теперь отписывайтесь…

— Хорошо, успехов тебе, Владимир.

— Спасибо и тебе того же…

Когда из земли, как грибы полезли вверх коттеджи и особенно, когда правдами и неправдами многие побывали внутри и посмотрели отделку, жалобы прекратились. Зато удесятерились посетители у начальника гарнизона в часы приёма по личным вопросам. Оказалось, что многим просто невыносимо жить вчетвером, пятером в старых одно, двухкомнатных квартирах и очень желательно жилищные условия улучшить. Пришёл практически весь актив. Угадайте с одного раза, кто был первым. Правильно — жена бывшего начальника политотдела! И смотрит так с надеждой, кто ж нам кроме вас поможет. Закусил я свое эго, даже ничего не напомнил. А вспомнил тост солдата из Бундесвера. Интересно, знал он про всю эпопею или так, из вежливости, сказал?

Прыжок. Вид сверху

Не знаю почему, но мне было легче доложить командующему, что я лично зарезал солдата или съел грудного ребёнка, чем заикнуться о том, что у меня на прыжках травмирован боец. Это последняя стадия деградации десантного командира, не способного подготовить солдат к прыжку и обеспечить безопасность на площадке приземления. А для ВДСника это вообще как чёрная метка. «А, это тот, у которого 9 лет назад солдат запутался в стропах»… Так что к прыжку у каждого отношение своё.

Что такое прыжок для командира? Это счастливое совпадение множества независимых и весьма непредсказуемых факторов. Взять хотя бы погоду. Вы часто видели в Питере чистое небо зимой? И чтоб без ветра. И мороз не более… И без штормового предупреждения. А площадку 2 на 5 километров? И ничего опасного рядом. И чтоб снег не менее 20 сантиметров. И чтобы борт в последний момент не сломался или его срочно не перебросили на внезапно возникшую задачу. И небо свободно. И экипаж оказался с допуском… И…. и… и… Заметьте, про себя любимого ещё ни слова. А ведь подготовить людей, уложить парашюты, пройти предпрыжковую, экипировать, доехать, выпрыгнуть и приземлиться — тоже не фунт изюму. И выезжает на прыжки не один человек, а тысяча. Каждый литр бензина считан, холостой выезд может оказаться последним…

Словом, когда всё героически срослось, подготовка проведена, погоду обещали, бригада на аэродроме, парашюты одеты, вертолёт на полосе, а я на «Метео» слушаю разговор руководителя полётов с Дворцовой.

— Какая, на хрен, хорошая погода! Вокруг на трёх аэродромах погоды нет, а у вас в Касимово, видите ли, есть!

И как последний довод руководителя:

— Здесь лично командир бригады полковник Осипенко, поговорите с ним!

— Берёшь ответственность?

Во, блин, испугал. Я эту ответственность двадцать лет как взял, так до сих пор с ней не расставался.

— Беру!

А в это время откуда-то потянул нехороший ветерок и аэродром уже начинало заволакивать. Посмотрели с Николаем Майдановым, командиром вертолётного полка, друг на друга и на выдохе, дуэтом:

— Поехали!

Я — на «старт», он — за штурвал. То, что Коля пилот от Бога, знали все, но даже ему не дано видеть сквозь облака. А он и не смотрел, он чувствовал каким-то шестым или седьмым чувством «летяги» и выложил пристрелку, как молодая мама кладёт младенца в кроватку. Не зря его боготворили «афганцы», не зря он Герой Советского Союза. Пошла выброска! Заработал отлаженный конвейер. Каждый знает свою роль и своё место. Предыдущий корабль ещё не приземлился, а с земли иногда только по звуку наводим очередной. ВДСники в мыле, бойцы одни в воздухе, другие бегут в вертолет, третьих разогревают командиры на земле, и все с завистью смотрят на тех, кто приземлился. Счастливчики, распаренные, как после бани, выходят на сборный пункт.

Ветер тем временем крепчает. Каждый следующий корабль на точку выброски уводим всё дальше от площадки приземления и по-прежнему умудряемся «укладывать» парашютистов в квадрат 500 на 500 метров. Наконец, в вертолёт ушла последняя (пардон, крайняя) группа десантников. Ко мне с докладом подходит заместитель по ВДП подполковник Камардин. Вижу, его распирает от чувства удовлетворения. Еще бы: зимняя программа прыжков перевыполнена по количеству и выполнена по качеству. Я пожимаю ему руку… и вспоминаю поговорку про «нэ кажи гоп»…

Ветер уже прилично зашкаливает за предельно допустимый. Наблюдаем раскрытие парашютистов и отчётливо понимаем, что крайнему кораблю площадки не хватит. Как назло, ударил порыв ветра и парашютистов понесло на стоянку вертолётов. Один приземляется на невысокие берёзки, другой на колючую проволоку, а крайний на скорости курьерского поезда врезается в хвостовую балку вертолёта. Мы на секунду зажмурились и без команды бросились к машине. Санитарка и дежурный «Урал» уже сорвались с места. От КДП (командно-диспетчерского пункта) к месту происшествия уже бегут лётчики. «Что я скажу командующему? Только бы живой, только бы живой…»

Подъезжаем к стоянке вертолётов, выходим из машины и… принимаем позу из знаменитой сцены «Ревизора»: ноги полусогнуты, руки как будто держат здоровенную бочку, рты чемоданом. Подбегают еще офицеры и тоже открывают рты. Вертолёты на месте, но рядом никого. Механики обошли вертолёт, потрогали руками балку — цела! Мы боялись увидеть труп, переломанное окровавленное тело, что угодно, но только не это. Не могло же это всё нам померещиться!

Наконец, замечаем метрах в пятидесяти от стоянки бойца, который торопливо и как-то воровато запихивал купол в парашютную сумку. Первая мысль: может, он видел падение? Подзываю и на всякий случай спрашиваю:

— Это ты на вертолёт приземлился?

— Так точно!

— А убежал чего?

— Я, товарищ полковник, испугался, что… вертолёт сломал.

А я, дурак, боялся, что он сам сломаться мог. Да из наших бойцов не гвозди, а сваи делать можно!

Через полгода попробовал, какая свая могла бы получиться из меня.

…Свищу головой вниз со спортивным куполом за спиной, «медузой» — маленьким вытяжным парашютиком… обмотанным вокруг правой ноги. Бросал, вроде бы в сторону, но падал с кабрированием, вот она, чёртова «медуза», и соорудила петельку-удавку на ноге! Первая мысль, конечно, что чудило на букву «М», что так мне, придурку, и надо. Запаску дёргать бесполезно, всё равно запутается. Потом хорошая мысль, что я в отпуске, что в случае чего докладывать Туркову, значит все шишки — ему. Потом понимаю, что если «чего» случится, то мне уже будет всё равно. Да и не хочу я этого! Завтра в отпуск, да и без отпуска ещё много чего неплохо бы сделать… А дальше такая злость меня взяла, что кроме мата в голове ничего не осталось. Нет, ещё остался хронометр-секундомер, который молотом стучал в висках. Просто физически ощущал, как тают отпущенные мне в этой жизни секунды, а с ними и спасительная высота. Я уже пару раз пытался дотянуться руками до петли, только куда там, крутит и швыряет, как тряпку на хорошем ветру. Боковым зрением вижу, что горизонт стал набегать, значит осталось метров двести и несколько секунд. Ещё попытка, ещё, наконец, неимоверным усилием левой ногой срываю петлю вместе с кроссовкой с правой ноги. И тут же двумя руками рву два кольца — сначала отцепку, потом запасный. Получаю как будто ломом по спине и отключаюсь.

Очнулся на земле. Лежу носом в землю. Боже, как она пахнет!! Приподнялся на ноги, чтобы увидели, что живой и от дикой боли в пояснице опять упал. На левой ноге тоже кроссовки нет, сорвало в момент раскрытия запасного. Кто бывал на местах аварий с пешеходами, видел, что пострадавший метрах в 30–40 «отдыхает», а тапочки-ботиночки на месте. Вот так и я.

Прилетела санитарка, набежал народ. Прошу отвезти меня домой, но мой зам Турков, пользуясь тем, что с утра исполняет роль комбрига, приказал — в госпиталь. Положили на доски и доставили, как миленького. Там по-быстрому определили компрессионный перелом позвоночника, просто перелом трёх рёбер и кровоизлияние внутренних органов. Месяц провалялся в госпитале. Пока еще кололи наркотики и плохо соображал, приехали спортсмены и всё допытываются, зачем я подвесную систему резал.

— Да не резал я ничего, даже нож не трогал.

— Мы и сами смотрим, стропорез на месте, а подвесная система на двух ниточках держится.

Не придал я большого значения тому разговору. Меня больше волновало, как командующему доложили. По моему настоянию сочинили в лучших традициях молодых солдат — упал с перекладины, прямо на гирю. За спортивные травмы не такой строгий спрос. Да и не подставляю никого. Но наш командующий Подколзин Евгений Николаевич был человек не умный, а мудрый. Он не стал на ровном месте поднимать пургу, а где-то через годик как бы невзначай спросил:

— Ты когда хернёй перестанешь заниматься?

— ???

— Я спрашиваю, когда прекратишь прыгать по сто раз в году?

— Так я, товарищ командующий, уже всё, завязал…

— Ну-ну…

А я после того случая действительно завязал. Так, десяток прыжков в год для программы. И дело не в здоровье. Во-первых, это была моя третья запаска, а во-вторых, история имела продолжение.

Приходит мне через пару месяцев телеграмма секретная о парашютном происшествии где-то в Забайкалье. Почти точное описание моего прыжка, только в финале: «…после открытия запасного парашюта подвесная система разорвалась и парашютист упал с 500 метров». Далее завод, тип парашюта, дата изготовления и приказ все купола этой серии срочно отправить на доработку. Проверяем — точно, одного дня изделия. Расследование показало, что практикантка на заводе не так лямки пристрочила, и запасный парашют в момент раскрытия не затягивал, а рвал подвесную систему. Вот про эти две нитки мне и толковали мои спортсмены!

Так что я ещё легко отделался. Пусть свая из меня получилась не очень, но какая уж есть.

Утренний стакан

— Ты знаешь, какая оценка есть у десантников по физической подготовке? — спросил меня заместитель командующего ВДВ генерал-полковник Пикаускас после дежурного доклада по телефону в понедельник.

Я сразу почувствовал подвох, но гадать не стал:

— Так точно!

— На всякий случай напоминаю: у нас есть оценка «отлично» и… «сверх отлично». Понял?

— Так точно!

— Так вот, твоя бригада сдаёт кросс на призы газеты «Красная звезда». Задача ясна?

— Когда, товарищ генерал-полковник?

— Через месяц.

— Так у меня сейчас снегу по колено и через месяц он никуда не денется, может лучше на лыжах?

— Если хочешь, можешь взять лыжи под мышку, но сдавать будешь кросс. Ещё вопросы есть?

Вопросов у меня вагон, но задавать их было бесполезно. Задача уже поставлена. Надо было заранее узнать, что есть такая засада и убедить кафедру физруков не подставлять нас, а теперь надо было думать, как выходить из положения. Сам себе вырыл яму. Как же по двум профильным дисциплинам — парашютному спорту и рукопашному бою — бригада сильнейшая в ВДВ. Спорт в бригаде — в чести. Вот и решили на верху — пробегут!!!

Но всё как специально было против нас и многоснежная зима, и поздняя весна, и большое количество молодняка, который мы за зиму откармливали и берегли от чрезмерных нагрузок. Что можно теперь за месяц взять с этих пельменей? Однако не надо было иметь семь пятен на лбу, чтобы сообразить, хочешь научиться бегать — надо бегать.

И бригада рванула… Нет, мы и раньше бегали, но это был другой бег, так для разминочки, чтобы на зарядке не заснуть. Бабушка, поспешающая на остановку, легко могла обогнать «бегущую» на зарядке роту. Сейчас — другое дело, с офицерами в строю, под духовой оркестр и с комбригом на финише. «Ум-ца, ум-ца, ум-ца-ца», — надрывался оркестр для отличников и хорошистов и — «Похоронный марш» для двоечников. Кого «похоронили» на утреннем кроссе, стартует ещё перед обедом и при необходимости перед ужином. Со стороны могло показаться, что недели две подряд в бригаде непрерывно кого-то хоронили. Оркестр наигрался «Похоронный…» лет на десять вперёд. Поскольку бег был по снегу и льду, стартовала бригада трижды в день почти в полном составе. Бойцы по собственной инициативе перестали доедать всё в столовой, а в свободное время стали чистить трассу от снега и вскоре на ней появились проплешины до асфальта. Вслед за ними явились первые отличники, которые автоматически освобождались от очередных трёх кроссов. Тяжело, со скрипом, но дело сдвинулось. А ведь был момент, что самому пришлось пробежать, чтобы убедить, что и трасса не длинней, и по снегу можно уложиться…

Бог любит упорных, и за неделю до проверки установилась погода. Зима сдалась. Апрельское солнышко растопило снег на дорогах, побежали ручьи, кое-где появились подснежники. Уже не с каждой ротой оркестру удавалось исполнить свой коронный номер — все в «тройках»!!! Теперь надо, чтобы больше половины были в «отлично». Эх, мне бы ещё пару недель…

За три дня до старта, тренировки-бега прекратили. Так, лёгкие разминки. В столовой из резервов начальника продовольственной службы соорудили калорийное меню, облегчили обмундирование. Настрой у бойцов — умрём, но ВДВ не опозорим!

— В бригаде происшествий не случилось, комиссия в спортзале, — скороговоркой доложил дежурный.

— Ранние пташки, — я глянул на часы — 7.50.

Перед КПП уже стояла машина, загруженная имуществом для обозначения «Старта-финиша», рядом топчутся связисты с радиостанциями. Роты возвращаются с раннего завтрака, у бойцов глаза горят.

— Здорово, орлы!!!

— Здра… жела… тов… овник!!! — рявкнули так, что грачи удивлённо подорвались с деревьев.

Захожу в спортзал. Один наш, двое красных полковников. Нашего знаю заочно, легендарный мужик. Станислав Лаговский. Он с братом прикрывал генерала Рябченко, который пришёл с ультиматумом к начальнику Генерального штаба афганской армии, а потом отбивался и отстреливался от всей его охраны до подхода наших. Один из первых кавалеров Боевого Красного знамени за Афган. Сейчас — большой спортивный начальник! Он старший, но в десантной части как бы инициативу уступает двум другим. Те с интересом смотрят на меня, а я с интересом и удивлением смотрю на стол, накрытый в кабинете начальника физической подготовки. Покормить гостей с дороги — святое дело, но с утра на столе «Шампанское», коньяк и хорошо початая бутылка водки.

— А командир выпьет с нами за знакомство? — спрашивает один из них и от души плескает в свободный стакан.

Хороший вопрос. Про утро, лошадей и «Шампанское» помню, а вот на счёт остального… Гости-проверяющие уже держат рюмки в руках и молча смотрят на меня. Пауза затягивается, и я, мгновенно взвесив все «за» и «против», впервые в жизни начинаю день с полстакана водки! Хлопнули и остальные, за исключением моего начфиза, который только деликатно пригубил. Спал какой-то градус напряжения.

— Бригада готова, командир?

— Готова.

— Ну, тогда, за успех!

— Спасибо, мне ещё бежать…

В глазах гостей мелькнула искорка удивления и снисходительности. Типа, да ладно… А у меня и от первого полстакана алкоголь тёплой волной сначала прокатился в желудок, а потом вернулся и ударил в голову. Не хватало ещё перед бойцами с заплетающимся языком появиться! Поэтому сказал:

— Товарищи, сейчас давайте без меня. Ещё не вечер, я догоню! Пойду, приму доклады, а вам на здоровье! Увидимся на старте.

Прохладный утренний воздух — было то, чего мне больше всего не хватало. Погода — на заказ: синее бездонное небо, ни ветерка, ласковое весеннее солнышко. Природа сбрасывала зимнюю дрёму, и сам воздух был напоён удивительной энергетикой, живым эликсиром жизни. Три глубоких вдоха и в голове прояснилось. Однако, как всегда перед стартом где-то в районе солнечного сплетения оставался холодок. Я понял, что организм, несмотря на водку, помимо моей воли готовится к перегрузкам.

Через полтора часа я стоял на «Старте» на правом фланге управления бригады, когда один из проверяющих со списком проверил всех по головам и по номерам.

…Ещё через пять минут он взял тангенту у связиста и начал допытываться:

— «Седьмой» был на повороте? Да-да, комбриг…был?!!

«Седьмой» — это мой номер. Проверяющего повергло в изумление, что я «привез» второму в управлении 15 секунд. Да и время 3.02 на 1 километр в военной форме как-то мало вязалось с моей должностью и званием. Не говоря уже про стакан, который я опростал на его глазах.

— Что ты глаза выпучил, это же командир воздушно-ДЕСАНТНОЙ бригады, — сказал Лаговский и показал мне большой палец.

Я, всё ещё отплёвываясь, старался восстановить дыхание и заглянуть в протокол, какая оценка получается у управления. С учётом возрастных категорий получалось здорово.

Теперь слово за подразделениями. Бойцы видели мой финиш и рвали, как последний раз в жизни. Даже прописные троечники неожиданно для себя самих показывали отличные и хорошие результаты. После финиша никто не уходил, а возвращались на дистанцию и криками гнали друзей из других подразделений. Как бы невзначай один из полковников сел в УАЗ начальника штаба, проехал за одной ротой, и перепроверил дистанцию. Длинна соответствует, срезать невозможно, подмен нет. Вижу, он не понимает, в чём подвох. Не может быть, что бы с роты только по 10–12 человек не укладывались в «отлично». Ладно, разведчики, те почти все уложились, артиллеристы и даже «хозы-мозы» с запасом перекрывают этот норматив! Финишировал комендантский взвод — всё!

Полковник сгрёб протоколы и в палатку, развёрнутую рядом со «Стартом». Сейчас будет сверять с тем, что второй записал на повороте, считать проценты, но мне и Лаговскому и без их подсчёта ясно: с хорошим запасом «отлично». Наверное, именно это имел ввиду первый заместитель командующего ВДВ, когда ставил мне задачу. Члены комиссии с майором Васильевым, начальником физической подготовки за одним столом шуршат протоколами, а мы со Станиславом Мечиславовичем подходим к другому — маленькому филиалу утрешнего стола из спортзала.

— Кажется, кто-то предлагал выпить? Я готов.

— Товарищи офицеры, есть предложение выпить за отличную подготовку бригады, — сказал председатель комиссии и вопросительно посмотрел на своих коллег. — Возражения есть?

Возражений не последовало.

Ищите и обрящете

Ничего плохого в том, что капитан милиции — дежурный по поселковому отделу воскресным утром занимался личным автомобилем, конечно, не было. Плохо было то, что в моей воздушно-десантной бригаде два старших офицера с многочисленными побоями ночью были госпитализированы и… пропал пистолет Макарова! Капитан посмотрел на меня, как на надоевшую муху, с сожалением вытер руки и повёл в свой кабинет.

Его рассказ ничего нового не принёс. Начальник штаба бригады, только что назначенный на должность, с видом побитой собаки час назад доложил приблизительно то же.

…Зашёл, вид — краше в гроб кладут. Виноватый — виноватый!

— Что мне делать, товарищ полковник?

— Вешаться, блин, застрелиться-то нечем. Прислали на мою голову помощничка!

Последнюю фразу пробурчал про себя. Сейчас сдуру скажет «Есть!» и буду отвечать ещё и за суицид. Огромные синяки и многочисленные кровоподтёки и гемотомы на лице не давали рассмотреть выражение лица. Повбывав бы… Хотя он единственный отказался от госпитализации и прибыл ко мне с докладом. Хоть в этом чем-то на офицера похож. Ладно, добить я его всегда успею.

— Так, докладывайте, быстро, конкретно и без соплей.

— Мы втроём отмечали выпуск из академии. Выпили, конечно. Потом сделали замечание бармену, который попытался обсчитать. На выходе поджидала толпа. Там перед кафе темень, выходим со света. Пока осмотрелись на каждого по 3–5 человек с битами. Мы даже понять ничего не успели. Меня по голове оглушили, потом добивали ногами. Когда очнулись, у Б. пропал пистолет.

— А он как со стволом там оказался?

— Он начальник патруля его дежурный прислал, чтобы нас отвёз…

— Молодэс, блин! И ему досталось?

— Он трезвый был. Они всей толпой набросились — пьяные и обкуренные. Пока он отмахивался, какая-то тварь вытащила пистолет. Мы на шум по одному выскочили и огребли своё.

— Ствол искали?

— Так точно. Сначала сами. Потом силами дежурного подразделения. Ни ствола, ни этих сволочей…

— Чего вас вообще понесло в тот посёлок?

— Хотели подальше от подчинённых…

— Так, начмеда — в госпиталь. Сами — домой, чтобы эти самые подчинённые в таком виде не видели. Я поехал со стволом разбираться.

— Товарищ полковник, что нам будет?

— Всё будет зависеть от того, что успеют сотворить новые владельцы пистолета.

Не будь ствола, отмерил бы каждому за бездарную организацию пьянки и хреновую физподготовку по ведёрной клизме с патефонными иголками, не посмотрел бы на то, что своё они уже получили…

— Что вы, товарищ полковник, хотите от меня, — милицейский капитан мечтал побыстрее закончить бодягу со мной и вернуться к любимому «Жигулю». Сегодня воскресенье, никого нет, начальник только завтра распишет, кому этим заниматься.

— Мне нужен ствол.

— Да он давно уже в городе. Теперь только, если кто после дела сбросит…

— Стоп! Какое «дело»? Этот вариант меня не устраивает. Давайте с другой стороны. Кто тут у вас главный от братвы.

— Вы о чем?

— Что вы со мной девочку строите, смотрящий кто?

— Нет у нас никаких смотрящих. Криминальной хроники насмотрелись. Тоже мне Чикаго нашли…

— Слушай, как тебя зовут?

— Сергей.

— Серёга, прошу тебя как офицера. У меня два придурка в госпитале, один дома весь измочаленный. Молодые, глупые, но нормальные мужики, не сволочи. Если я сегодня ствол не найду, завтра с них погоны снимут и уволят без пенсии. Помоги…

— Тут хозяин кафе в авторитете. Эта шушера малолетняя его слушает, поговорите с ним. Только осторожно.

— Где мне его найти?

— Я сам приглашу к себе и дам возможность потолковать. Приезжайте часа через два.

В бригаде новостей никаких. Начальник медицинской службы до госпиталя ещё не добрался. За мной увязался зам по воспитательной работе подполковник Заставенко. Из бывших политработников, Валерий Александрович был человеком прямым и слыл беспощадным борцом с неуставщиной. Бригадные разгильдяи его уважали и побаивались, называя между собой «Гестапенко», но подлости за ним никогда не водилось, и я знал, что через мою голову он никому ничего докладывать не будет. На беседу с авторитетом поехали вместе. Как показали дальнейшие события не зря.

В кабинете дежурного следака сидел вальяжный парень лет тридцати пяти со всеми атрибутами преуспевающего бандита: короткая стрижка, бритый затылок, мощная шея с золотой цепью для средних размеров собаки, огромный перстень на растопыренных пальцах, правда, одет не в спортивный костюм, а в приличные джинсы и батник. Сидел свободно, по-хозяйски. Я вспомнил избитого начальника штаба. Как же мне хотелось начать разговор с того, что бы сразу сбить с его рожи самодовольную ухмылку! Но Валерий Александрович — тот ещё психолог — первый подошёл к незнакомцу, представился и представил меня. Пока он говорил, первая волна бешенства и желания отомстить за своих у меня прошла.

— Чё надо?

— Поговорить…

Я уже взял себя в руки.

— Ну, давай, говори, только короче, у меня дела…

Боже, как давно со мной в таком тоне никто не говорил. Ладно. Я сделал глубокий вдох.

— Вы в курсе ночных событий в вашем кафе?

— У меня в кафе ничего не было, а что делается на улице мне до лампочки.

— Не, родной, конфликт был в кафе. Разборка на крыльце. У меня трое покалеченных и украден «Макаров»…

— А я здесь при чём. Кто-то с кем-то чего-то не поделили, спрашивайте с них. Я пошёл…

— Постой. Спрошу, не сомневайся, только боком это выйдет тебе. Я подниму бригаду и для начала разнесу твоё кафе по кирпичику. Всё, что появится мужского полу в радиусе километра от него, разложу по близлежащим больницам, а твоего бармена-суку вообще урою. Разыщу персонально прикоснувшихся пальцем к офицеру и расплющу их вонючие пальцы кирпичом об асфальт. И буду это делать регулярно по мере восстановления и выздоровления. Сниму погоны, но сделаю, оно тебе надо?

Следак, ещё в начале разговора, что-то вспомнив, вышел из кабинета, а Заставенко по мере моего повествования приподнялся и как бы ненароком оказались между мной и собеседником. По глазам последнего, вижу, догоняет, верит, что у меня дури хватит.

— Я понятия не имею, кто их бил. Тут малолетки на дискотеку со всей округи собираются.

— … а потом, как по команде без видимых причин набрасывается с дубьём на офицеров в форме? Одни машут битами, другие шарят по карманам и уносят ствол! Детские шалости, по-твоему? За кого ты меня держишь? Да чёрт с ними, с твоим барменом и этой мразью. Мне сейчас нужен ствол. Ты понял?

— Мне, кажется, он давно уже ушёл.

— А ты верни. Пусть поищут вокруг. Может, не ушёл, а где-то валяется? Давай так, я забываю об избитых офицерах и снимаю претензии с твоего бармена и кафе, а ты возвращаешь мне ствол.

— Я, конечно, могу поспрошать, может, кто и видел. Но ничего не гарантирую. Завтра…

— Никаких завтра. Завтра будет открыто уголовное дело, и ты со своим барменом будешь беседовать уже с прокурором. Заодно объясните, где эта шушера берёт дурь. Три часа. Если позже, пройдёт доклад по линии МВД, и меня уже ничего, кроме твоего кафе интересовать не будет. Во сколько, к стати, оно открывается?

— В три…

— Хорошо. Там в это время и встретимся.

…Через три часа пистолет со всеми патронами был уже у меня. Командующему про все перепетии докладывать не стал. Да, была предпосылка к потере пистолета, но принятыми мерами предотвращена. Да, провёл расследование, виновные все наказаны. Так точно. Есть выговор! Да, приняты меры, больше не повториться.

Размечтался… Повторилось. Ещё как! Всего-то месяцев через восемь. Сошлись вместе два праздника: Пасха и Первомай. Позади тяжёлая, но успешно сданная проверка, впереди длинные праздники, что ещё нужно, что бы расслабиться. Подвели итоги, заинструктировали до слёз всех дежурных, караульных, ответственных и с чистой совестью разошлись праздновать.

Когда я около полуночи вернулся из гостей домой, в прихожей надрывались все телефоны. После первых фраз дежурного хмель как рукой сняло — в карауле с поста пропали два часовых с автоматами и боеприпасами… Твою медь!!! Это ЧП не районного масштаба!

— Немедленно доклад по линии оперативных дежурных. Оповестить местное отделение милиции. Бригаду поднять по тревоге. Технику не выводить, склады не вскрывать. Перекрыть все дороги из городка. Автомобили и автобусы пропускать после проверки. Машину ко мне! — я проговорил всё это почти на автомате, хотя в мозгах кроме матюков ничего не было.

Пока я, не дожидаясь машины, бежал в бригаду, заметил, что дорога уже перекрыта патрулями. Офицеры и прапорщики стекались к штабу. Столько пьяных офицеров в строю не доводилось видеть ни до, ни после этого случая. Оставил самых трезвых, остальных отправил отсыпаться с задачей — в 6.00 быть в строю.

Прояснилась картина. На посту у склада боеприпасов один часовой обезоружил другого и с двумя автоматами исчез. Обезоруженный солдат, отлежавшись минут десять, сначала спрятался, потом пришёл в караул и доложил о случившемся. Сейчас фора у дезертира минут сорок. Молодой, ленинградец, ничего особенно, но по данным психолога «склонен»… Блин, да у него после анкетирования две трети «склонны», кто к суициду, кто к нарушениям, что теперь всю службу на оставшуюся одну треть, а с этих всем скопом пылинки сдувать?

Вышел к строю.

— Бойцы, у нас ЧП! Рядовой С. поднял оружие на товарища. Может поднять на любого другого. Нам Родина доверила оружие не для этого. Рано или поздно этого урода поймают. Дело чести, чтобы это сделали мы. В любом случае обещаю представить его вам, связанным колючей проволокой. Очень прошу действовать быстро и внимательно. От этого зависит жизнь и спокойствие мирных граждан. У кого есть малейшая информация, немедленно ко мне. А сейчас приказываю…

Через пятнадцать минут городок был взят в плотное кольцо. Ещё через два часа прочёсан от подвалов до чердаков. Параллельно в город Санкт-Петербург, до которого было 45 километров, по адресам родителей и друзей отправлены экипажи в составе самых трезвых офицеров. Когда в кабинет ко мне прибыли дежурные по городу от МВД, прокуратуры и контрразведки, стали поступать первые результаты. Нашли форму, сапоги и два штык-ножа на чердаке одного из зданий. Значит, сволочь, переоделся в гражданку. Значит, планировал заранее. Вопрос — один пошёл или его кто забрал на машине. Вопрос не праздный, а определяющий, и от ответа на него зависели все остальные действия по поиску. Вскоре в кабинете у меня появились заспанные и испуганные друзья сбежавшего солдата. Допрошенные раздельно, клялись, что ничего не знали и не представляют, кто бы мог забрать его на автомобиле. Их проинструктировали и отвезли назад в город, изрядно напустив холоду в штаны в виде ответственности за соучастие, и посадили засады у домов каждого из них. Окрестности посёлка прочесали вдоль и поперёк. Ночь стремительно заканчивалась, а результатов больше не было.

К этому времени я уже имел честь побеседовать с оперативными дежурными всех уровней. Каждому после самого факта побега по их требованию доложил звания, фамилии, имена и отчества от командира взвода до себя, любимого. Отчётливо понимал, зачем им это нужно и что приказ будет не ниже Министра обороны. Что в таких случаях раздаётся в подобных приказах, знал очень хорошо, и перспектива вылететь с треском из Вооружённых Сил из-за поступка нерадивого солдата не грела. Особенно стало противно, когда поговорил с Командующим ВДВ генерал-полковником Подколзиным. Мудрый, всегда спокойный и уравновешенный, он впервые разговаривал со мной матом, напомнил потерянный в прошлом году пистолет и приказал готовить аэродром для приёма оперативной группы во главе с его заместителем генерал-лейтенантом Чиндаровым. В дело вступает крупнокалиберная артиллерия. Эти по воробьям стрелять не будут, никому мало не покажется.

На очередном построении бригады я сказал офицерам:

— У нас осталось три часа на поиск. Командующий отправляет «помощников». Когда прилетит генерал Чиндаров, искать уже не будем. Тогда будем отписываться и оправдываться за свою убогость, никчемность и уродство. Поэтому расширяем кольцо поиска и в течение оставшегося времени занимаемся садоводствами и дачными товариществами в радиусе 10 километров.

— В этом радиусе не сотни, а тысячи участков, — выразил скепсис один из комбатов.

— Подключайте дачников. Берите громкоговорители, перекрывайте въезды-выезды, вручайте ориентировки с фотографией и непрерывно озвучивайте приметы. Перехватить все дороги, ведущие с нашего направления в Санкт-Петербург. До 11.00 обработать свои сектора. Всё! И помните, у него два автомата, 120 патронов и ни каких комплексов! Повторяю: задача обнаружить! Брать будут разведчики!!!

В кабинете у меня по-прежнему сидели представители трёх уважаемых ведомств. Они не вмешивались в процесс, лишь иногда предлагая свои услуги по информированию тех, или иных структур или допросу вероятных свидетелей. Перелопатили всех сослуживцев, земляков и друзей. Кажется, полностью изучили подноготную беглеца. За ночь и утро у нас сложилась хорошая рабочая атмосфера, пронизанная доброжелательностью и… сочувствием. Они видели, что я делал, и слышали мои разговоры по телефонам, понимали, что всё возможное и не совсем нами предпринято. Каждый мысленно готовил доклад и предложения для своего ведомства. Вслух же мы проигрывали варианты действий солдата, выбирали наиболее вероятный из них, но всё равно сходились к выводу, что нам не постичь до конца логику действий юного отморозка. Могли быть сюрпризы. Но по всему получалось, что он будет рваться в город. Пешком, на попутке, на электричке? Где можно перехватить? Как и где его там искать? Надо распределить и отправить людей на все станции по нашей ветке. Надо сменить тех, кто с ночи дежурит у домов. Надо накормить тех, кто на станциях и на постах у дорог. Приближалось время вылета из Москвы оперативной группы и надо согласовать аэродром приземления. Время катастрофически уходит. В бригаде ни один человек за ночь не сомкнул глаз. Мобилизована вся личная техника офицеров и прапорщиков, десятки экипажей в гражданке рыщут по району. Выпустим за кольцо оцепления — быть беде. Приходит какая-то отрывочная информация — ничего конкретного. Только в одном месте — какой-то гражданский ломанулся от патруля в лес. Правда, в руках у него ничего не было. Немного пробежались за ним и плюнули. Посмотрел по карте — брошенная дорога с разрушенным мостом. Машины там не ходят. Грибникам в это время года там делать нечего. Внешне приметы сходятся, правда, видели издалека. Через пару километров от того места через лес можно выйти на трассу. Даю команду отправить группу на перехват кружным путём. Возможно он, но далеко не факт.

Вдруг стук в дверь.

— Разрешите, товарищ полковник?

Заходит прапорщик, держа под мышкой что-то завёрнутое в старую болоньевую куртку. Проходит в кабинет и кладёт свёрток на стол. Разворачивает, и перед глазами открываются два автомата с пристёгнутыми рожками. Не верю глазам:

— От куда!? — у меня от неожиданности даже дыхание перехватило.

— Из садоводства… 6 километров отсюда…

— Как?

— Там дачники с утра повалили. Мы по громкоговорителям предупредили, если что подозрительное, чтобы сразу к нам. Одна женщина увидела вскрытый домик и прибежала. Мы обыскали его и нашли автоматы за печкой, завёрнутые в эту самую куртку. Так что — вот…

— Спасибо, родной.

Я обнял прапора и поймал взгляд прокурора. Неудобно стало, тоже мне раскис, телячьи нежности…

— Передай дежурному, всех с других направлений снять, разведчиков на усиление к вам, остальным построение через 30 минут. Прочешите весь посёлок. Постарайтесь установить, в каком направлении ушёл. Но прежде, пусть дежурный всем оперативным сбросит доклад, что оружие найдено.

Сам поднимаю трубку и докладываю командующему.

— Ты уверен, что это те автоматы.

— Товарищ командующий, они передо мной, номера совпадают.

— Ладно. Оперативную группу отставляю, разбирайся дальше сам.

По голосу Евгения Николаевича понял, какой груз ответственности снял с его плеч. Там на верху с ним тоже не на языке благородных девиц изъяснялись этим утром, наверное. Да и самому полегчало нехило, что врать? Трое моих ночных советников и наблюдателей потянулись с поздравлениями.

— Раз оружие на месте нам больше делать нечего. Дальше сами разберётесь.

— Разберусь, не сомневайтесь.

— Как раз сомнений у нас и нет. Мы тут переговорили между собой. Побеги солдат с оружием стали пугающе регулярны, выезжаем на такие мероприятия систематически, но впервые столкнулись с такой слаженной и продуманной работой. Любо дорого, честное слово!

— Спасибо на добром слове, за помощь и простите, что я вас даже не покормил. Не откажитесь со мной в честь Первомая по рюмке коньяку выпить.

Не отказались и наговорили всяких комплиментов. Думал дежурные, но после праздников ко мне прибыл начальник управления контрразведки округа генерал-лейтенант С. Поговорили, ни о чём. На прощание он мне сказал:

— Владимир Васильевич, будут какие-то проблемы, звоните в любое время.

Нехилая, скажу вам, поддержка для командира. Специально, чтобы познакомиться приезжал…

Отвлёкся… Автоматы — это хорошо, даже замечательно, но я бригаде обещал самого урода поймать и представить перед строем. Кстати, место находки автоматов, место встречи и направление движения неизвестного дают основания предполагать, что это он. Поэтому посты в городе усилил. Оснований и законных прав, тормозить и проверять весь проходящий транспорт, у меня уже не было. Дороги освободили, но оставили патрули на станциях. Оставалось только ждать.

Дождались… На следующий день дезертир позвонил одному из друзей и назначил встречу. Дом обложили плотно, но за 20 минут до срока он перезвонил и назначил встречу в метро. Отморозок-отморозок, но подстраховался, видать, почитывал в детстве книжки про шпионов. Одну группу успели перенацелить и клиента повязали прямо на перроне. Взяли жёстко, мало ли чего у любителя оружия ещё в кармане есть. В шоке были и случайные прохожие, и местная милиция, и беглец. Пока он не пришёл в себя, спросили про патроны.

— Они в высоковольтной будке в парке.

— Пошли, родной, покажешь.

И вот уже два недостающие магазина у меня на столе, а предмет самых сокровенных моих мечтаний последних полутора суток у меня в кабинете. Посмотрел на часы — с момента оставления поста прошло 38 часов. Два разведчика мнутся у двери, между ними тонкошеее, лысое существо с бегающими глазками, со свежим фингалом и в не первой свежести гражданке. Разведчикам даю команду принести колючую проволоку, а офицерам построить бригаду.

— Идите все, дайте мне с ним потолковать.

Заставенко с укоризной посмотрел на меня, вышел последним и закрыл дверь.

Чудовище слетел с ног после первой пощёчины, свернулся в клубок и завыл. Поднял за шкирятник и приставил к стенке. Он подгибал ноги и сползал вниз.

— Стой, сука!!! Больше не буду. Это тебе за то, что оружие на товарища поднял. Ты мне ответь, что собирался дальше делать?

— Х-х-хотел продать автоматы?

— А дальше?

— Думал уехать и п-п-пожить…

— Куда? Тебя же, урода, все силовые ведомства страны отлавливали бы, как бешенную собаку.

— Думал, не найдут. Сейчас, вон сколько б-б-бегает…

— Так и бежал бы. Чего автоматы схватил?

— А жить на что?

Вот она логика! Вся страна выживает, как может. Кто под разглагольствования про демократию и рынок, разворовывает национальные богатства, кто месяцами ждёт нищенскую зарплату, кто торгует, кто бандитствует, кто ворует по мелочам. Он ничего нового не выдумал, просто схватил не то и не там. Его здесь не поняли. Точнее не захотели прощать. Вьюнош ещё до военкомата уточнил, сколько стоит автомат, где и кому его можно продать. Пойди, проверь, что у него в голове, когда ты лично на разводе призываешь к бдительной и ответственной службе, а он смотрит тебе честно в глаза и барабанит устав без запинки. Сам в это время потирает потливые ручки и ждёт своего часа.

Вывел, как обещал, я его перед строем, обмотанным колючей проволокой, толканул речугу и глянул в глаза своих бойцов. Смотрят они на меня в тысячу пар глаз и, я понимаю, что думают каждый о своём. Кто злится на это эту микробу тифозную за испорченные праздники, кто считает часы до обеда, кто дни до дембеля. А кто-то анализирует ошибки дезертира и прокручивает в голове свой вариант побега. Очень мне эта мысль не понравилась, но не мог от неё отделаться, как от назойливой мухи. Что же получается — у меня в строю «тысяча начальников отделов кадров», каждый из которых может уволить меня без пенсии, а начальники проводят матюгами в спину? Что-то очень неправильно стало в «Датском королевстве». И чем дальше, тем больше у меня будет таких «кадровиков» в подчинении, а значить и шансов завершить службу именно так. Сильно похреновело на душе…

Хорошо, что на следующий день меня ждала куча больших и маленьких дел, которые не давали времени на мудрствования и глубокие копания в сущности бытия. Надо было искать и находить способы выживания здесь и сейчас для себя и тысяч подчинённых, когда мы вроде и нужны государству, но не очень сильно и не сейчас, потом, как-нибудь. А пока, типа, не до вас, займитесь, чем-нибудь, поищите средства и возможности сами. Вот и приходилось искать и находить, ибо сказано в писании: «Ищите и обрящете»…

Дуэт

Вы слышали, как поют оперные певцы? Нет не по телевизору и даже не в театре, а за столом, когда до них можно дотянуться рукой. Нет? Тогда вы не знаете, как поют оперные певцы. А я знаю.

Дело было как раз 23 февраля. После обеда к нам в бригаду с шефским концертом прибыли артисты оперного театра имени Мусоргского. Он чуть менее знаменит, чем наша «Маринка» или «Большой» в Москве, но профессионалы там работают не хуже. А люди просто удивительные. Восторг бойцов был неподдельный. А когда директор театра объявил, что на любую премьеру, если в кассе не будет билетов, администратор театра по паролю всегда найдёт для них конромарку, а паролем являются слова — «Гарболовская 36 воздушно-десантная бригада» гарнизонный дом офицеров просто взорвался.

После концерта гости засобирались домой. «У нас праздник, мужья ждут и всё такое»… Мне стоило немалых трудов уговорить их разделить с нами праздничный ужин. «Ну, ладно, разве что на полчасика».

Что-то взяли из солдатской столовой, что-то жёны приготовили, но, как говориться, чем богаты. Выпили «за защитников», «за искусство», «третий»… И тут артисты запели! Я никогда в жизни ничего подобного не слышал. Кажется, они даже рот особенно и не открывали, а чистые необыкновенно красивые звуки сами собой лились из груди. Видя наш восторг, гости после каждого тоста дарили всё новые и новые песни. И каждый поражал чем-то своим, совершенно необыкновенным. Кажется, вот оно — само совершенство, но запела прима театра Любовь Казарновская, и остальное поблекло.

На третьей или четвёртой её песне случилась накладка — театральный аккомпаниатор не знал грузинской баллады, которую запела прима, и очередь удивляться наступила для гостей. Скромно сидящий с краю стола майор Олег Шалатов попросил гитару и не только профессионально подыграл певице, но вторым голосом вместе с ней спел эту балладу на грузинском языке. Теперь уже гости аплодировали не менее азартно, чем мы до этого.

— А можете спеть ещё что-нибудь?

— А что вы хотите: эстрадные, военные, народные, цыганские, Высоцкого, Челентано…

— Давайте всё подряд!

Через полчаса директор наклонился ко мне и говорит:

— Посмотри, как они его слушают. Зачем ты позвал нас, когда у вас такие таланты?

— Так наше никуда не денется…

Дальше гости на удачу называли любую песню, Олег начинал, а заканчивали все вместе. Атмосфера удивительная. Про мужей никто не вспоминал. Я до сих пор чувствую себя перед ними немного виноватым, потому что посадил в автобус и отправил гостей в Питер только в 2 часа ночи…

Через неделю состоялась встреча на территории театра. Теперь мы с женой сидели в директорской ложе и с интересом наблюдали, как знакомые артисты и музыканты готовились к спектаклю. Некоторые улыбались и раскланивались, как старым знакомым.

В средине первого акта в ложу заглянул директор и вызвал меня по срочному делу. Дело состояло из тарелки театральных бутербродов с икрой и балыком и бутылки виски, купленной два дня назад в Duty Free токийского аэропорта. Вискарь был настоящий, бутерброды свежие, разговор неспешный, обстановка располагающая. Со сцены приглушенно доносились чьи-то арии, мебель с вензелями Наполеона, кабинет директора одного из лучших театров страны — всё говорило не о заурядной пьянке, а о приобщении к чему-то высокому, в некоторой степени даже таинственному. Лишь одно меня немного смущало — это разница весовых категорий. Директор в молодости баловался лёгкой атлетикой, только той её частью, которой «лёгкой» можно было назвать с большой натяжкой. Он был метателем диска, копья или молота, точно не помню. За метр девяносто, косая сажень в плечах и килограммов сто десять живого веса. Поэтому наливал в стаканы не по-детски. Сачковать было бесполезно. Понятно, что к концу первого акта я был уже полностью погружён в прекрасное, но слабо ориентировался в пространстве и времени. Но со слухом было всё в порядке, а директор оказался замечательным рассказчикам.

— Помню, были мы в Палермо на гастролях, — начал он очередной рассказ, — неспешно разливая по стаканам вискарь. — В столице, стало быть, сицилийской мафии. Выпало мне, молодому артисту, сопроводить директора театра в банк. С нами импресарио и переводчица. Идём получать деньги за все гастроли. На ходу уточняется сумма. У них там лиры, суммы десятимиллионные. Импресарио говорит:

— Итак, за одно представление — 2 миллиона 487 тысяч 963 лиры, а за 11 представлений будет…

Я тут же называю сумму. Переводчица автоматически повторяет, импресарио, тычет пальцем по клавиатуре калькулятора и… круглеет глазами.

Заходим в банк. Вся сумма поместилась в огромную сумку. Работник банка интересуется:

— Как будете доставлять?

— Да пешочком прогуляемся, погода хорошая, да и красиво у вас тут, — отвечает директор.

— Синьор шутит? С такой суммой в Палермо и дорогу не перейти…

— Мы попробуем.

Теперь все работники банка прилипли к окнам и глазами, которые совсем недавно были у импресарио, смотрят, как мы вдвоём с директором и баулом, набитым деньгами прогулочным шагом побрели в сторону театра.

Вечером спектакль. Я, продолжает свой рассказ директор, задействован в третьем акте вторым тенором. В гримёрке по наглому сидят два представителя итальянской безопасности и ждут, на каком этапе произойдёт подмена. То, что я сотрудник КГБ, после случая с калькулятором и особенно после посещения банка в Палермо не сомневался никто. Со словами «Мамма мia!» они исчезли только после того, как проводили практически до сцены и прослушали всю арию.

Вернувшись домой в Союз, был удостоен визита руководящего товарища с Литейного (управление КГБ Ленинграда).

— Наслышаны о вашем поведении в Италии. Там на самом верху по вашей милости был устроен разнос по поводу подготовки агентов. Посмотрите, говорят, как мастерски КГБ своих готовит, а вы… Словом, товарищ, вы правильно себя вели. Всего хорошего!

— Вот так, Владимир Васильевич, сам того не подозревая, я укреплял авторитет и так достаточно грозной отечественной организации, а её авторитет оберегал меня, поскольку вся Сицилия была уверенна, что нашу прогулку прикрывали десятки агентов на машинах и в пешем порядке. Ну, что, давай за мастерство!

— Давай!

Мы по братски поделили оставшийся бутерброд и добили остатки виски. Крики «Браво!» и «Бис!», доносившиеся из зала полностью совпадали с моим мнением и по поводу спектакля, и мастерства всех артистов, и конкретно директора, настоящего русского мужика, с которым хоть в разведку, хоть литр виски на ребро поставить, дуэтом…

Последний аккорд

Я сдал бригаду, комиссия командующего подписала акты, и мог выезжать к новому месту службы. Бригада уже не моя, но душа этого не понимает и болит. Как завтра пройдёт праздник День ВДВ в Санкт-Петербурге, будет ли погода, сумеем ли на достойном уровне провести весь комплекс запланированных мероприятий, не сорвут ли мне вылет вертолёта? Я никак не мог сбросить груз ответственности. Новый командир, конечно, не глупее, но он просто пока не может знать всех нюансов и тонкостей. Проворочавшись всю ночь, я с рассветом первым делом подошёл к окну и убедился — погода есть! Это уже полдела.

Никто нас не заставлял организовывать праздники в Санкт-Петербурге, но вот уже пять лет бригада чуть ли не в полном составе празднует День ВДВ по разделениям: сначала для людей — это в городе, на следующий день для себя — это в бригаде. В городе — торжественный митинг на Дворцовой, прохождение с песнями по Невскому, возложение венков на Марсовом поле и грандиозная «показуха» на Елагином острове — десантирование, захват и уничтожение объекта, стрельба холостыми не только из стрелкового, но и артиллерийских и зенитных установок. Параллельно с этим — полумилицейские функции по сдерживанию в рамках, близких к приличию, неуправляемой армии «дЕсантов» со всего Северо-Запада, прибывших в этот день в культурную столицу России.

Всё прошло, как планировали. Даже лучше. Какими-то словами удалось унять стихию десантного «разгуляева» на Дворцовой площади. Потом на Невском батальон молодых солдат с их песней «Не спешите вы нас хоронить» вызвал неподдельный восторг у жителей и гостей города. Окна нараспашку, удивлённо-радостные лица, на тротуарах плотная стена народу, улыбаются, аплодируют. Подбегает одна тётка и кричит мне: «Да с такими орлами загибаться под этими сволочами! Командир, давай сразу на Смольный!»

Да, сильны в нашем славном городе революционные традиции, но обошлись без радикальных действий, а несколько точек бесплатной раздачи арбузов не в счёт. Но в районе Марсова поля пришлось защитить «молодого» — принесла нелёгкая не вовремя свадебный кортеж к «Вечному огню». Невеста водружена на капот, вокруг неё дЕсанты припали на одно колено, похоже, просят из них выбрать более достойного. С женихом же трое изрядно поддавших ветеранов проводят ускоренный курс молодого бойца. Он уже наотжимался, шарит по карманам и прикидывает, куда бежать за откупной бутылкой. Традиционное шампанское не прокатило.

— Какие проблемы, орлы? — спрашиваю, подходя к машине.

— Представляете, товарищ полковник, не служил, а в такой святой день решил свадьбу сыграть, — отвечает мне один из бойцов.

— Так какие его годы! Отслужит, а теперь уж точно в десанте, правда, молодой муж?

— Да… обязательно…

— Не «да», а так точно, товарищ полковник! — поправил парня один из «наставников».

— Так точно…

— Всё, бойцы! Желаем молодым счастливой дороги и сегодня по городу, и вообще по жизни. И пусть десантников рожают для нашей страны.

Такое напутствие, видать, бойцам понравилась, они усадили невесту с женихом в машину, на ходу давая последнему какие-то особо ценные практические советы.

День пролетел в постоянном напряжении.

Наконец, закончился показ. Нескольких девчонок, не устоявших против ветра, сняли с деревьев — пара кровоподтёков и ссадин. Для такого мероприятия — мелочь. Разрядили оружие, проверили личный состав. Старшины у развёрнутых полевых кухонь организовали ужин для бойцов и угощение для зрителей. Ветераны, прихватив по тарелочке гречки с тушёнкой, рассредоточились группами по окрестным кустам и лужайкам под пивко и водочку предаются воспоминаниям о годах службы. Некоторые, особо уставшие, прямо здесь и отдыхают. Мои бойцы тоже не отказались бы от пивка, да кто позволит?! Я бы и сам не отказался, но пока люди, оружие и техника не месте приходится воздерживаться, поэтому на командирском УАЗе сквозь толпы «отпраздновавших» ветеранов-десантников потихоньку покидаю парковую зону Елагина острова. Двигатель урчит, дорожку освобождают. Но вот автомобиль догнал шеренгу из 6–8 бойцов, которые, выдерживая равнение, шагали к выходу. Проехали десяток метров за ними. Водитель упёрся бампером практически в спины и посигналил. В доли секунды группа метнулась к машине, распахнула все четыре двери, кто-то ухватился руками за водителя, один протянул руку ко мне и… замер.

— Ну, что, гвардеец, рассмотрел? — обращаюсь я к бойцу, который стоит с открытым ртом у моей двери.

— Так точно, товарищ полковник.

— Тогда командуй!

Результат превзошёл все ожидания:

— Строиться!!! Смирно!!! Равнение на середину!!!

Моментально изобразив почётный караул, улыбаясь во все имеющиеся в наличии зубы и приложив руки к беретам, они от переизбытка чувств заорали «Ура!!!» Удивительно, но на протяжении всего остального маршрута по парку бойцы принимали в сторону и прикладывали руку в воинском приветствии. Женщины и дети просто махали руками. Бригаду в Санкт-Петербурге уже знали и уважали.

Возвращались мы в Гарболово обычно уже к ночи, трезвые, уставшие и вымотанные. Вроде и праздник наш, но «веселились» мы в городе, в основном, как лошади на свадьбе! Голова-то в цветах, а всё остальное, правильно, в мыле!

В бригаде праздник проходил гораздо душевней. Гости все свои, поэтому доброжелательны и искренне благодарны за песни, прыжки и показные выступления. Никаких записных юродиевых и ряженых, которые, не имея никакого отношения к ВДВ, ежегодно в городе выпивали по ведру крови организаторов. Наши доморощенные таланты давали концерт, который ни в чём, кроме цены, не уступал выступлению «звездатых» попдив, а по репертуару был намного интереснее. Дети, болеющие за своих пап, знакомых и незнакомых дядей, счастливые от подобранной гильзы и очарованные парашютистами, приземлявшимися буквально в двух шагах, вообще превращали праздник в домашнее семейное торжество. Пока офицеры проверяли оружие, строили бойцов на торжественный обед, жёны, скооперировавшись, накрывали праздничные столы и готовили неофициальную часть.

Я вышел к бригаде — впервые — не поздороваться, а, наоборот, попрощаться. Поцеловал Знамя и передал его новому комбригу. «До свидания, товарищи!» — выговорил с трудом, горло предательски першило. У бойцов тоже получилось нездорово. То ли не тренировались прощаться, то ли передалось моё волнение, не знаю. Торжественный марш наблюдал из-за спины нового командира — в глаза что-то попало, никак не проморгаться было… «Прощание славянки» нечасто звучало на нашем плацу и всегда заставляло по-особому стучать сердца. Сегодня эта музыка звучала для всех, но адресовалась мне одному. Это, скажу вам, что-то!!! Смотрел на лица своих бойцов и офицеров, видел их глаза и отчётливо понимал, ради этого одного стоило жить.

После марша переоделся, сел в вертолёт, который мы специально «тормознули» на футбольном поле рядом с плацем, и с командой парашютистов полетел на природу к столу, где предстояло прощание с гостями и офицерами управления бригады. На высоте кто-то из девушек достал припрятанную бутылку шампанского, и мы запустили её по кругу. До слёз шибануло газами в нос, что здорово повеселило уже не моих, но ставших мне роднёй по небу парашютистов. Неоднократные чемпионы и рекордсмены мира и окрестностей, они — когда дело касалось прыжков — относились ко мне терпеливо и снисходительно, учили, прощали ошибки и делились опытом. Передали ребята шампанское экипажу — выпить за командира — и попросили лётчиков «подпрыгнуть» ещё на пару километров, чтобы продлить удовольствие. Ради такого дела командир борта отошёл от инструкции, и мы вывалились где-то на четырёх тысячах метров. Сойдясь в круг, пропАдали три километра и раскрылись над самым озером. Пришли и приземлились на небольшую полянку, где чуть поодаль стояли столы и приглашённые, наслаждаясь изумительной красотой природы, свежим воздухом и запахом поспевающих шашлыков, ждали прибытия старого комбрига. Надо ли говорить, что не все гости, особенно гражданские, ожидали моего появления таким образом!

Остальное происходило, как обычно, но теплее и душевнее: «Полковник Осипенко, представляюсь по случаю…» Знакомое уже щемящее чувство потери чего-то близкого и дорогого не проходило даже после «усугубления» горячительных напитков. Четыре года назад я здесь никого не знал, и название гарнизона мне ни о чём не говорило. Более того, я отказывался ехать сюда, в «огородно-дачную» бригаду, и просил командующего доверить любой боевой полк, что для меня было более привычно и знакомо. А сегодня бригада одна из первых не только по оценке командования ВДВ, но и в рейтинге выпускников военных учебных заведений, попасть сюда престижно и непросто, конкурс, однако. В гарнизоне все и всё знакомо до боли и я уже с ревностью думаю, что будет здесь без меня — сохранит ли новый комбриг прекрасный коллектив, традиции и авторитет бригады. Шёл нормальный застольный разговор — тосты, пожелания, а у меня последний аккорд «Прощания славянки» продолжал звучать, и тихим, немного грустным колокольчиком воспоминаний бередил душу.

Мило

Его звали Мило. Стройный, гибкий, русоволосый с сильной проседью, он выглядел моложе своих лет и здорово стоял на воротах. Со своими «цыганами» — почему-то так он называл своих чернявых друзей — уже который раз дерёт нас, футбольную команду Русбата, в дыр-дыр, как школяров. Если бы бомбардиров считали по системе «гол плюс пас» он, безусловно, был бы лучшим, потому что с его пасов, умных и неожиданных, нам и заколотили почти всё! А что он творил в «рамке». С двух метров не пробьёшь!

А пару лет назад его практически безжизненное тело хорваты отдали жене, чтобы не выла и сама похоронила. После захвата их деревни хорваты всех мужчин- сербов скрутили проволокой и побросали в рефрижератор, в котором, отъехав на край деревни, и расстреляли из пулемётов. На глазах у жён и матерей. Когда стали выгружать в наскоро вырытую траншею в овраге, Мило, пробитый пулей в четырёх местах, ещё подавал признаки жизни. Его, залитого своей и чужой кровью, прибежавшая жена накрыла своим телом и не позволила добить. Она, обезумевшая от горя, стала бы ещё одной жертвой, но кто-то из деревенских женщин крикнул:

— Не трогайте, она русская!

Хорватский каратель, уже направивший на них автомат, отшатнулся и посмотрел на своего командира.

— Да чёрт с ней, пусть забирает. Всё одно подохнет, собака…

Жена — украинка из Киева, но для югославов она была русская. Как же — «профессОрка», учила их детей русскому языку! Когда Мило привёз её в деревню, ему на работе сразу сказали:

— Не добре. Ты — грузчик, жена — «профессОрка». Будешь помощником начальника производства.

Он выучился и начальника заменил. Это было тогда. Сейчас надо было выживать.

Что стоило женщине-чужестранке, оказавшейся в кровавом месиве, выходить и поднять на ноги мужа, знала она одна. Да на руках ещё двое малолетних детей. Теперь вот он — Мило — стоит в воротах, из пушки не пробьёшь…

После матча приглашает к себе домой пообедать. Добротный дом, хорошая мебель, современная электроника, но не оставляет ощущение какой-то неосновательности, что ли. Может быть, это отсутствие множества мелочей, которые отличают домашнюю комнату от гостиничного номера и чемоданы, которые не спрятаны куда-то в кладовку, а стоят прямо в комнате, под рукой. Дети тоже не по-детски внимательно смотрят на гостей. Кто вы, с чем пожаловали? Потом как бы оттаяли, сказали пару слов по-русски и убежали по своим неотложным делам. Щедрый стол, много разнообразно приготовленного мяса, обжигающая чорба, зелень. Выпили сливовицы, закусили и потекли рассказы — разговоры…

— Как мы жили до войны! Все праздники вместе. Сначала католическую пасху, потом православную. Потом все вместе мусульманский праздник отмечали. А свадьбы всей деревней три дня гуляли! Нет праздников, есть выходные. В каждой деревне стадион, вы видели, — неспешно рассказывает Мило.

— Да, уж, поля — Лужники отдыхают, — подтвердил я.

— Так вот, каждую субботу — спортивные соревнования или футбол. У деревенской команды своя форма, раздевалка и даже свой маленький музей со всеми кубками, таблицами, фотографиями. После футбола все болельщики по разным улицам домой. В каждом дворе жёны накрывают столы — вино, ракия, брынза, паршют (копченое мясо), зелень, фрукты. Виноград гроздьями свисает прямо над столами. Подходят по одному, группами, садятся, обсуждают матч, празднуют, песни поют, переходят от одного дома к другому. Подворья богатые, утопают в зелени. Вино мерили тоннами, ракию (сливовую водку) сотнями литров. Аппарат по её перегонке был оборудован на телеге, кочевал по графику от двора ко двору — общедеревенское достояние. Каждому хозяину было лестно похвалиться именно своим произведением — пришло больше болельщиков, значит, оценили, соответственно и уважение.

— Видел я ваши деревни. Они похожи на наши элитные посёлки — добротные двух- трёхэтажные дома со всеми удобствами. Что меня поразило — даже подсобные помещения и сараи оборудованы по евростандарту.

— То так. Мы же пока дом строим, живём в этом сарае, поэтому оборудовали по-людски.

— Слушай, это же дорого построить такой дом.

— Во-первых, государство здорово помогало: участок, коммуникации, стройматериалы, льготные ссуды. Во-вторых, проблем с работой не знали. Югославский паспорт был самый дорогой в мире, позволял в 101 страну ездить безвизово, многие мужчины работали и очень хорошо зарабатывали по всему миру. В-третьих, говорю же, очень дружно жили — соседей просить не надо, чем могли, приходили и помогали…

— Так чего же вам не хватало? — вырвалось у меня.

— То не нам, — произнёс Мило, и словно тень набежала на его открытое лицо.

Я понял всю бестактность своего вопроса, когда жена Мило сделала незаметно для него жест, показывающий, что нужно оставить эту тему. Однако перевести разговор на рыбалку мне не удалось.

— Так было, — тихо продолжил Мило, — а потом какая-то злая сила стала внушать людям, что никакие мы не югославы, а сербы, словенцы, македонцы, хорваты, албанцы и — что ещё более страшно — что между католиками, православными и мусульманами нет и не может быть ничего общего и что жить нам не то, что в одной деревне, в одном государстве невозможно. Мы сначала читали газеты, слушали агитаторов и смеялись. Потом всем стало не до смеха…

— Всё, всё! — вновь вмешалась хозяйка. — Мило, заканчивай политинформацию. Здраво, гости дорогие!

Мы выпили и в тот день больше к этой теме не возвращались.

Но мне довелось в течение полутора лет жизни и работы на этой израненной земле познавать хронологию, а, главное, методологию югославского конфликта — из самых различных источников, да и на своей шкуре, а позже наблюдал развитие и продолжение конфликта уже из России.

Не сразу народы Югославии вцепились в глотки друг друга. Сначала стали подниматься из небытия, сниматься с пыльных полок заплесневелые обиды, а если не находились, то культивировались, провоцировались и появлялись новые обиды-претензии. Взращивались они профессионально, кропотливо, тщательно и упорно. И вот уже заурядный бытовой конфликт возведён в ранг межэтнической и религиозной розни. «Свободная пресса» раздувала конфликты до вселенских масштабов. Сначала шли разборки на бытовом уровне, но вмешалась армия.

Югославская — до развала страны, потом, когда грянул парад суверенитетов, появились другие армии: словенская, хорватская, боснийская, албанская, сербская и просто бандитские. Вот уже пошли в дело припрятанные со времён Второй Мировой стволы. Между этими армиями после первой страшной резни и чисток запоздало встали войска ООН, но, как показала практика, они, в основном, оказались фиговым листком, который прикрывает, но не защищает. Югославия умылась кровью — особенно там, где границы новых государств прошли по районам компактного проживания разных национальностей. В одной из, так называемых, Сербских краин, где проживал Мило, в Восточной Славонии (Вуковар) погиб каждый третий житель!!! Белоруссия, пережившая методичное истребление своего населения фашистами в течение трёх лет, потеряла каждого четвёртого! Здесь — в Вуковаре — боевые действия шли пару недель. Чудовищность преступлений не укладывается в голове. Людей расстреливали прямо во дворах, детей топили в колодцах. Уничтожали младенцев и стариков. И делали это не оккупанты, а вчерашние соотечественники. Обезумевшие от голода свиньи пожирали трупы своих хозяев, потому что в живых не осталось никого. Это было в центре Европы в конце 20 века!!! Руки по локоть в крови у всех сторон конфликта, но «цивилизованный мир» виноватыми во всех грехах назначил почему-то православных сербов. Государствообразующую нацию, замечу.

После этого Сербию «цивилизованно» разбомбили, подорвали экономику, вырвали из её состава исконные территории, осудили и практически уничтожили её лидеров, при этом постоянно обещая членство в Евросоюзе, финансовую и экономическую помощь. До сих пор не дождались… Всё это было сделано при единодушной поддержке «демократических стран».

Сегодня тот же «цивилизованный мир» так же единодушно осуждает Россию. Да как мы посмели защищать осетин от попыток «молодой грузинской демократии» «облагодетельствовать» этих осетин? Почему российские миротворцы не задрали руки вверх — по примеру своих ООНовских коллег, как посмели выполнять возложенные на них обязательства. Бесноватый Мишико действовал с одобрения техасского друга по лекалам Президента Хорватии Туджмана, а там — в Хорватии — три ООНовских сектора даже не дёрнулись, когда хорваты пошли вперёд, отдали на заклание местное население, а заодно и тылы сербской армии. Только Русбат в четвёртом секторе «упёрся» — и пришлось всё решать миром. Может быть, Саакашвили не знал про четвёртый сектор, про тот самый Вуковар и про роль российских миротворцев? Откуда ему знать, если он даже не знает, как Грузия попала в состав России. Он так надеялся, что поднимутся «бушевские соколы» и разбомбят — по примеру Белграда и Багдада — Москву, тогда бросит Россия абхазов с осетинами на произвол судьбы, и будет ему, «собирателю грузинских земель», аплодировать массовка в Цхинвали и Сухуми. Массовку легко набрать в Тбилиси, а трупы исконных жителей этих земель прикрыть флагами Грузии, Евросоюза, НАТО и США, чего уж там стесняться!

Не прокатило пока. Кишка у Саакашвили и его супероснащённой армии оказалась тонка. Слава Богу, мы чему-то научились. Югославия для нас — это и урок, и боль, и стыд, и предостережение. Но это только начало. Есть ещё Украина. Это сегодня там, в Лэнгли, ничего нового не выдумали, прут, как на буфет, со старыми лекалами. Вспомнить и разворошить старые мнимые обиды («голодомор»), подогреть новые противоречия (Крым — Черноморский флот), помахать конфеткой перед носом (НАТО-Евросоюз), посадить при помощи цветной революции своего бесноватого-прокажённого и раздувать, раздувать… Не дай Бог нам вновь оказаться неготовыми. Давайте вспомним, что мы не нация дураков и пьяниц, или потребителей, как нам внушают чужие и свои проданные каналы, а нация творцов и первопроходцев, тружеников и учёных, поэтов и воинов. Наши предки создали великую страну, в ней есть место всем народам и вероисповеданиям.

И не американцам — последним рабовладельцам 19 века, уничтожителям коренного населения Америки — учить нас, как надо жить! У нас хватит ума не поддаться, не сорваться, не втянуться в братоубийственную войну. Хватило же у Мило…

Он не поехал на Украину, куда звала жена, не влился в потоки беженцев и не перебрался в Сербию, он остался на родине и… пошёл на встречу выпускников. В хорватском городе Осиек в хорватскую школу. Его не без оснований считали убитым. Кто-то из одноклассников даже присутствовал в форме хорватской армии, когда его грузили в рефрижератор. В классе царила возбуждённо-радостная обстановка, которая присуща школярам всех времён и народов, через многие годы собирающимся вместе. Шуточки про животики и лысины…Радостный визг при виде каждого входящего. И только когда, прихрамывая, вошёл Мило, воцарилось гробовое молчание. Улыбка ещё застыла на лице учительницы, но слова застряли в горле. Никто из присутствующих не посмел посмотреть ему в глаза пока он шёл на своё место.

— А вот и Мило… Мы рады видеть его… живым, — выдавила из себя учительница.

Никто не проронил ни слова. Неловкая пауза затянулась. Тогда Мило встал и как ученик при вызове к доске подошёл к учительнице.

— Да, уж простите меня, так получилось, что живой. Вижу, что своим присутствием могу дискредитировать наш класс, поэтому не буду задерживаться. Прошу только вас, — обратился он к учительнице, — принять от меня этот золотой крестик. В знак искренней признательности за то, что вы учили нас добру, дружбе, уважению и любви. Ведь ничего в жизни нет более важного и ценного для человека, правда?

Положил цепочку с крестом на стол и вышел. Он не сказал — и я не знаю, что было в классе после его ухода, но не сомневаюсь, что задумались все. Ведь в классе было много пустых парт. И не потому, что кто-то не хотел прийти. Давайте и мы думать, пока не поздно.

«Как дела, солдат»?

Что начальник может спросить у незнакомого солдата? Вариантов всего несколько, но все они сводятся к вопросу типа: «Как дела, солдат»? А что в таких случаях отвечают солдаты? Правильно, «Хорошо!!!» Бывают и исключения.

Американская база Тузла в Боснии. Колючая проволока немного другая, но КПП, шлагбаум — всё как у нас. Только воины — в основном здоровенные негры в форме американской военной полиции. У них там служба поставлена так, что даже их командир базы выходит перед КПП из машины, в бронежилете, с оружием и каске идёт пешком, предъявляет документы, после этого садится в машину и следует дальше. Этого правила придерживались все, за исключением русских десантников. Когда и как наши бойцы провели с американцами инструкторско-методическое занятие, никто не знал, но МР[48] всегда пропускали нас без дурацкой проверки и волокиты, просто поднимая шлагбаум, прикладывали руку к козырьку и улыбались на кутьние зубы.

Именно через это КПП я сопровождал командующего ВДВ к себе в батальон ООН. Слегка притормаживаю у замершего по стойке смирно у поднятого шлагбаума американца.

— Как дела, солдат? — из вежливости спрашивает командующий.

Ответ говорил о блестящих методических навыках наших бойцов и поверг в изумление не только прибывших офицеров. 100 % афро-американец гордый в глубоких познаниях русского языка рявкнул:

— За… бись!!! — и расплылся в белозубой улыбке…

— Молодец, — сказал мне генерал полковник Шпак, — хорошо подготовили союзников. Теперь посмотрим, как сами готовы.

Вот так всегда, сидел, никого не трогал, а расхлёбывать мне.

Три встречи с Александром Лебедем

Первую встречей трудно назвать. Это была совместная служба. Все четыре с гаком года в прославленном Рязанском воздушно-десантном он был нашим командиром. Сначала командиром взвода, а выпускал командиром роты.

Ещё в карантине курсанты-старшекурсники, стажировавшиеся на нас, сказали, как нам, салагам и недоумкам, несказанно повезло, что у нас взводным будет Лебедь. Пусть они говорили всего лишь о вчерашнем курсанте, который был только одним курсом старше, но сколько в их словах было уважения! Интересно, что это за птица?

Впервые увидев, переглянулись. Какой это лебедь? Скорее бульдог. Здоровый, хмурый взгляд из-под бровей, выдвинутая вперёд челюсть, кулаки, как голова пионера, и перебитый боксёрский нос. Вдобавок голос, как из бочки. С такими данными хорошо просить закурить где-нибудь в тёмной подворотне. Показалось, что стажёры просто издевались над нами. Вот жена его, действительно, — лебёдушка. Истинно русская красавица. Именно такими снимали в кино всех героинь русских народных сказок. Мы только рты открыли. Первые зачатки уважения он приобрёл благодаря ей. Завоевать такую женщину дорогого стоит. То, что мужик не промах, это точно.

Потом, непонятно из чего, уважение к взводному росло и крепло. Говорит мало, по мелочам не дёргает, на маршах, прыжках и учениях всегда впереди. Перед начальством не прогибается. Выслушает, разберётся по существу и поможет. Если заслужил, то накажет — мало не покажется. Если дал слово, сдержит обязательно, чего бы это ему ни стоило. В училище карантин, а он мог отпустить взвод на свадьбу, потому что обещал. Знает, что обязательно напьёмся, сидит в канцелярии до полуночи и курит одну сигарету за другой и ждёт, когда вернёмся. Незаметно самым тяжким грехом у нас стало подвести Лебедя. Как-то само собой получилось, что мы стали копировать своего командира, его манеру поведения, его поступки, вплетать в лексикон его словечки и выражения.

Он вообще был способен на поступок. На третьем курсе на прыжках погибли наши товарищи. Рота в учебном центре, а прощание в Рязани. Начальство от греха подальше решило оставить нас в лесу. Естественно, рота на дыбы. Самые нетерпеливые уже рванули через плотину на перекладных в Рязань. Вышел Лебедь и говорит:

— Я запросил начальника училища. Если через час не будет разрешения, поведу лично. Не дёргайтесь.

Чего это ему стоило, узнали позже, но через час на автомобилях мы убыли в Рязань. Казалось, весь город провожал наших парней. Потом мы разбрелись по рязанским кабакам помянуть друзей. Патрулям запретили в этот день даже подходить к курсантам-десантникам. А утром все как один сели в машины и убыли в учебный центр. Потом мы узнали, что Лебедю грозило снятие с должности и партийное взыскание, если хотя бы один кто-то не вернулся вовремя. Он, вопреки всему, довёл нашу роту до выпуска, лучшего за всю историю училища.

А потом на моей свадьбе, сидя на месте жениха и аккуратно отколупывая вилкой кусочки от праздничного торта, Александр Иванович подробно и убедительно втолковывал моей молодой жене, как несказанно ей повезло в жизни. Лебёдушка в это время была нарасхват у молодых и блестящих, как новые 10 копеек, лейтенантов. Я же, стоя за спиной невесты, невольно подслушивал. Никогда в жизни я больше не получал такой лестной характеристики…

Через год в роту Лебедя потребовались взводные. В числе других получил приглашение и я. Находясь в отпуске, решили с женой заехать в гости. Торт, цветы, бутылка сухого вина «Варна». Спартанская обстановка квартиры и море книг. Очень добрая и тёплая атмосфера. Я впервые видел Александра Ивановича в домашней обстановке и поразился, какой он, оказывается, чуткий и внимательный отец и муж. Поговорили о деле. Я искренне поблагодарил за предложение, но отказался. Даже за удовольствие служить с Александром Лебедем не смог променять ставшую родной разведывательную роту. Лебеди к вину не прикоснулись. «Мы трудимся над Ванечкой». Вот это да! Молодцы!

Наговорившись и напившись вволю чаю, мы получили в подарок книгу Лео Таксиля «Забавное Евангелие» и распрощались. Кроме книги мы унесли удивительную теплоту этой милой семьи.

После четырёх лет командования воздушно-десантной бригадой я был вызван в Москву для назначения на вышестоящую должность. Середина махровых девяностых. На каждом Военном совете одно и то же: «Этот год был тяжёлый, следующий будет ещё хуже». Денег нет даже на денежное довольствие, боевую подготовку душит отсутствие средств и топлива, гарнизоны замерзают, хлебозаводы отказываются отпускать в долг хлеб для солдат… а родные СМИ соревнуются, кто больнее уест захребетников-офицеров и строителей дач — генералов. Решил увольняться.

Но перед этим заехал к председателю Совета безопасности Александру Ивановичу Лебедю. Я видел, сколько и каких людей сидело в приёмной. Усталое и сосредоточенное лицо. Внимательно выслушал.

— Это всё плохо, но далеко не самое страшное. Не могу тебе сейчас много рассказывать, но прошу, послужи ещё. Такие, как ты, нужны Армии.

Встал и протянул руку.

После этого я прослужил ещё три года.

Хотел сказать по привычке «крайний раз», но эта встреча, действительно, была последней.

Дни Красноярского края в Санкт-Петербурге. Возглавляет делегацию и представляет край лично губернатор Александр Иванович Лебедь. Рванули с друзьями в Ленэкспо. Стоим в сторонке у одного из стендов. Официальные лица, охрана, журналисты, зеваки огромной толпой надвигаются на нас. Возвышаясь над всеми на полголовы, Александр Иванович, бросает на нас взгляд, узнаёт, улыбается и делает шаг на встречу. Однако в него клещом вцепился какой-то дед и не даёт прохода. Прорываемся сами. Поздоровались. Спрашиваю:

— Как можно вас украсть, хотя бы на 3 часа?

— Володя, ничего не выйдет. Лучше вы приходите на приём, который я даю сегодня. Вот он всё объяснит.

И продолжил что-то рассказывать и показывать журналистам. «Он» — это один из телохранителей. Выписал нам пригласительные и, извинившись, удалился за шефом.

Приём проводился в бывшем Дворце пионеров. Народу человек 400. Многих до этого приходились видеть только по телевизору. Стоим за столом и слушаем тост губернатора Красноярского края. Как всегда кратко, но сочно, с только ему присущим юмором. Все с видимым удовольствием «хлопнули». Александр Иванович лишь пригубил и показал нам глазами на дверь. Большая комната, четыре двери, у каждой телохранитель. Нас четверо, со мной однокашник Юра Тарасов и товарищ Александр Турков, оба полковники. Разговор за жизнь. Рады, что никто не мешает. Как вдохновенно Александр Иванович рассказывал про свои планы. Сколько у него было идей! Я слушал и поражался, как сумел он сохранить лейтенантскую увлечённость и искренность.

— Мне плевать, что про меня пишут, главное, что мы делаем. Через три года увидите…

Первым к нам прорвался губернатор Санкт-Петербурга Яковлев. Извинился перед Александром Ивановичем, а нас взглядом просветил, как рентгеном. Сослался на дела и ушёл. Ещё через 15 минут вошёл Сердюков — губернатор Ленинградской области, и абсолютно аналогичный взгляд. Проговорили минут сорок. На прощание обнялись. Я поблагодарил командира и учителя за то, что он остался прежним старшим лейтенантом Лебедем. А знакомого уже «телка» попросил:

— Берегите его, парни.

Не уберегли… Наша потеря останется с нами. Потеряла Россия, не сумевшая в полной мере воспользоваться потенциалом и талантом этого, безусловно, выдающегося Человека.

Восточное гостеприимство

Солнце жарило почти вертикально. Унылый пустынный пейзаж, монотонная, хотя и прямая, как стрела, дорога начинали потихоньку утомлять. А тут ещё иорданские водилы включили свою «забойную» музыку из серии «знал бы слова — плакал». Настроения — никакого.

На иракском пограничном посту местный военный двигался, как муха в дихлофосе. Медленно собрал паспорта, еле-еле куда-то побрёл, потом, также еле переплёвывая слова через губу, предложил всем выйти из машин и пройти сдать кровь на СПИД. Это было уже слишком. Глава делегации, бывший командующий ВДВ генерал-полковник Ачалов потребовал старшего поста. Ответ был:

— Они не могут, у них полуденная молитва. А вы не артачьтесь, это обязательная процедура и совсем не больно…

Через тридцать секунд непрерывного русского мата погранец знал всё про себя, про своих ближних и дальних родственников, про душу и про свою сексуальную ориентацию… Многое для него было ново, поэтому удивленно уплыл. Появился начальник. По сравнению с его плавными движениями предыдущий был просто электровеник. Важность из него так и пёрла. И снова волынка про анализы на СПИД.

Колонна из трёх джипов уже была готова повернуть назад, но вмешался представитель от приглашающей стороны и через некоторое время нас всё-таки пропустили без всяких анализов. Но, как говорится, осадок остался, и всё недовольство с окопной прямолинейностью было высказано командующим Саддаму:

— Я тебе таких спецов привёз, а меня — на СПИД!?

По дороге назад иорданцы у погранпоста заехали на заправку, чтобы залить баки и прихваченные канистры иракским дармовым бензином. Подскакивает иракский пограничник и просит у господ российских офицеров паспорта.

Когда подъехали на пост, весь личный состав был построен в одну шеренгу. В такой же шеренге напротив стояли таможенники. Старший с поклоном вернул паспорта и сказал:

— Всё в порядке, можете ехать. Но очень просим господ русских офицеров, пожалуйста, отведать наше угощение.

Действительно, рядом палатка, в ней столы ломятся. Вискарь и даже запотелая бутылочка водки. Для мусульманской страны — это что-то!!! Видно, люди старались, что ж не уважить.

Ну, выпили, как водится, закусили. Пошёл душевный разговор.

— Как служба? Где семьи? У вас всегда такая погода?

Иракцы — сама обходительность.

— А где ваш толстый, почему не видно?

— Угощайтесь, пожалуйста…

— Я говорю, начальник где?

— А-а-а, так этого, собаку, третьего дня расстреляли…

Оба-на!!! Как-то аппетит сам собой пропал.

— Спасибо, мы уж поедем.

Воистину, «Восток — дело тонкое»!

Банкет

Вот мы иногда ругаем человека. И такая он распоследняя сволочь, и убить его мало, а потом вдруг… У меня и своих примеров множество, но я приведу чужой.

Довелось мне однажды присутствовать на банкете по поводу успешной защиты диссертации. Филологический факультет Санкт-Петербургского государственного педагогического университета. Именинницей была моя невестка, а я с дочерью выступал в роли болельщиков и обслуживающего персонала — подвезти-принести. Поэтому за столом не пил, а больше слушал.

Публика удивительная. Бабушки — носительницы и бережные хранительницы того ещё настоящего русского языка, глубинной культуры и удивительной скромности. У них сыновья преподают кто в Сорбонне, кто в Кембридже, зовут к себе на всё готовое, а они каждый день на двух трамвайчиках трясутся через полгорода, болеют, но не теряют присутствия духа, за символическую плату читают, экзаменуют, воспитывают, словом, преподают. От одного общения с ними становишься чище. Эта фраза: «Милочка, вы не должны были так говорить. По-русски это звучит так…» Под стать им за столом находились и мужчины. Один из них, седой и стройный, рассказал историю своей неудачной защиты кандидатской диссертации.

Дело было в середине июня 1941 года. По предварительным оценкам, диссертация была блестящая и тянула на докторскую. Интересная и злободневная. Послушать собралось множество студентов. Приехал и представитель идеологического отдела горкома партии. Вот он-то всё и испортил. Неуч и бездарь, ничего в жизни, кроме партийных документов, не читавший, так умело подвёл идеологическую близорукость, что комиссия испугалась и проголосовала «против». Униженный и оскорблённый до глубины души неудачник-диссертант закинул в сердцах сетку продуктов (в основном консервов), закупленных для банкета, куда-то в чулан в своей квартире и забыл про них. Скрывался от сочувствия друзей. Члены комиссии прятали глаза от него. Все вместе дружно проклинали партийного чиновника. Больше всех сам диссертант! Как часто, оставаясь один, он мысленно дискутировал с ним, разбивал в пыль его смешные аргументы и под свист аудитории выпроваживал с трибуны. Иногда он мысленно встречал негодяя в тёмном переулке…

Но грянула война, за ней блокада, а с ней и жесточайший голод. Замерзающий и вымирающий Ленинград. Ни авионалёты, ни артиллерийские обстрелы, ни сорокоградусные морозы не приносили столько страданий ленинградцам, как голод. Кусок ржаного хлеба ценился в буквальном смысле дороже золота и антиквариата. Потеря хлебной карточки равносильна смертельному приговору. И вот, когда голод достиг крайних пределов, в поисках чего-нибудь, отдалённо похожего на топливо или еду, наш герой в чулане среди бытового хлама и мусора случайно натолкнулся на заброшенную в дальний угол сетку с консервами. Угадайте, какими словами несостоявшийся кандидат наук вспомнил своего оппонента! Только благодаря этой находке он сам и его семья пережили самую тяжёлую зиму блокады. Не зря же сказано, что Бог не делает, всё к лучшему!

Интересно, что бы он сейчас сказал своему обидчику, встретив в тёмном переулке?