Прививка от невежества

ГЛАВА 11

Меня кто-то тряс за руку, я открыл глаза. Татьяна с Андреевичем ждали, пока проснусь.

— Ну, — еле продрав глаза, сказал я. В долине уже давно все забыли, как глаза открываются нормально.

— Так, — Татьяна повернулась к ребятам. — Я пришла позвать вас на чай. Поэтому давайте, вперед.

— Ну, — с нетерпением снова сказали мы с Андреевичем, когда остались втроем.

— Что ну? — Татьяна была раздражена. — С вами же торчать здесь не будешь, тем более женщины — отдельно от мужчин. Вот и пришлось примкнуть к ним, — она многозначительно хмыкнула. — А там полный бардак, особенно сейчас, когда Учителя нет. Азия — Татьяна снова хмыкнула, — центр мудрости. Познакомилась я со всеми. В принципе, девчонки хорошие, послушные. Командует Зульфия, и пашут они, как невменяемые. Я даже вас ненавидеть начинаю, сильная половина наша. Но что интересно, не видела никогда таких счастливых женщин, особенно у нас. Только выпадает свободная секунда — танцы, веселье, даже непонятно, чему радуются. Достается, конечно, больше всех будущей жене второго брата, но ничего, тоже радуется. Не знаю, может, у них за нерадостное состояние убивают? Непонятно многое, мудростью и не пахнет. Едят все подряд, такие толстые. И это в доме Учителя! Больных половина! Ничего не понимаю, — Татьяна пожала плечами. — Но что самое интересное, Учителя так все и называют — Учитель. Странно, когда дочь говорит: “Вот приедет Учитель и задаст этим гашишоедам”, - имея в виду братьев. Без Учителя им здесь малина, это я поняла. Приедет — многое изменится. А вообще — ничего не понимаю, абсолютно, — и она снова развела руками.

Я посмотрел на озабоченное лицо Татьяны, на серьезное лицо Андреевича и заметил у него опухший палец.

Каждый все понимал по-своему.

Я упал на кан и безудержно захохотал. В тот момент наконец-то понял, что попал в серьезнейший переплет, наверное, самый серьезный в своей жизни.

— Ну все, — махнул рукой Андреевич, — идемте жевать.

— Идите, — сказала Татьяна. — Я возьму кое-что из вещей. Тем более — женщины едят на кухне.

Подкрепившись, мы все снова собрались на кане.

— Ну что, ребята. Нужно помочь Учителю. Начнем с арыка, — Андреевич почесал затылок. — Весь мусор вытащить нужно, в общем, очистить, — и, глянув на помрачневшие физиономии, сказал. — Ну ведь хоть еду отработать нужно? А ты, Анатольевич, бери Татьяну и шуруйте на ближайший базар, посмотрите, как там на счет трав и что здесь за травы.

Именно в тот момент со стороны ребят я увидел плохо прикрытую у кого зависть, а у кого и ненависть. Но ведь каждый должен делать то, что может. Кто чистить арык и пилить засохшее дерево на дрова, которое, кстати, на вес золота. Кругом ведь камни и горы с редко натыканными деревьями. Я понял Андреевича. Придя в себя мы должны хоть что-то сделать до приезда Учителя. Как лечащий, я не удивлялся, давно уже знал, что близких лечить нельзя, поэтому в доме много больных.

— Ну что, ребята, — Андреевич встал с кана, — давайте чистить арык, а я с Татьяной и Серым пройдусь на базар.

— И я, — оживился Федор.

Андреевич кивнул, и мы втроем пошли искать Татьяну. Спустившись вниз, мы нерешительно топтались возле кухни.

— Давай, Серега, иди, твоя ведь жена.

— Ну да, — сказал я. — Мужчине разве можно на кухню заходить?

— Тебе же жена русским языком сказала, что уже нет тех традиций.

— А может вы, Андреевич? — жалобно попросил я.

Кухня была под вторым этажом, на котором мы жили. Только сейчас до меня дошло, почему у нас на верху в некоторых местах горячий пол. Я зашел в дверь первого этажа. Слева — высокий кан, на кане — несколько маленьких столиков, в углу — огромный телевизор, такого я еще никогда не видел. Перед каном большой кухонный стол, а с правой стороны — дверь на кухню. Я открыл ее и сделал шаг вперед. Оживление моментально исчезло. Все замолчав, вопросительно смотрели на меня. В центре, в окружении женщин, сидела Татьяна.

— Здравствуйте, — сказал я.

— Здрасьте, здрасьте, — из-под стола вылезла маленькая Джисгуль.

То, что это она, я не усомнился ни на мгновение.

— Никуда я тебе ее не отдам. — и Джисгуль положила Татьяне руки на плечи.

— Зайчик, — смутился я.

— Сам ты, Серега, — зайчик, — заявило маленькое чудовище. — Вот приедет батяня, все про тебя расскажу.

И она точно как Андреевич, погрозила мне пальцем. ”Кошмар, — подумал я. — Это же она про Учителя так.” Джисгуль вдруг что-то быстро затрещала по-дунгански. Вся посуда на кухне задребезжала от женского хохота.

— Ладно, хватит, — тут уже озверел я. — Пошли на базар в травах разбираться, — сказал я Татьяне.

— Я скоро приду, — Татьяна встала и погладила Джисгуль по голове.

— Смотри, — Джисгуль снова погрозила мне пальцем, потом вдруг сощурила и без того узкие глаза, растянула уши, я даже испугался, что оборвутся, и высунула язык.

Вот тут она и попалась. В свое время я практиковал позу льва. Кто знает, тот не сомневается, что это действительно великолепная штука. Поза льва заключается в том, чтобы без напряжения вываливать язык до предела, этим укрепляя горло для последующих дыханий. Я растянул свои уши и вывалил язык. Женщины ахнули, а невозмутимая Джисгуль с грохотом заскочила обратно под стол.

— Что же ты детей пугаешь? — с возмущением сказала Татьяна.

— Пошли, — грозно повторил я.

— Пока, скоро буду, — Татьяна махнув рукой, вышла из кухни.

Все дороги в Чуйской долине ведут к главной асфальтовой трассе, бесконечно бегущей вдоль Тянь-Шаня. По разным сторонам трассы хатки, на которых висят корявые надписи: уйгурская кухня, дунганская, корейская, пиво, магазин. Проезжающих в машинах азиаты заманивают шашлыками, которые тут же делают, лепешками, еще горячими, которые десятками выносят со дворов.

В тот раз, когда шли к базару, мы еще не понимали, в какую уникальную нищету попали. На окружающее пока смотрели радостными глазами. Выпили по бокальчику пива, которое оказалось омерзительным. “Нормально, — подумали мы. — Откуда же здесь быть пиву, Азия.” Прошли главпочтамт, еще недостроенную мечеть, которую, как потом оказалось, Учитель строил за свои деньги.

Тогда все казалось радужным, только лишь потом, пожив и обжившись, мы были потрясены сказочной нищетой. Украина показалась зажравшейся страной, в которой люди просто нытики и бессмысленные жалобщики. В Чуйской долине были русские районы. Русские обслуживали вокзалы, мотаясь челноками из страны в страну. Чем зарабатывали другие национальности, я так и не понял. Все производства стояли. И ели только то, что могли вырастить на земле. Огромное количество грязных, истощенных детей, родители которых безвозвратно ушли в опий и гашиш.

Дети не просили, как у нас: “Дядя, дай на хлебушек.” или “Дай денежку.” Дети, покрытые засохшими струпьями от чесотки и Бог его знает какой, азиатской заразы. Не стесняясь, глядели в глаза любому человеку, который что-то ел, ожидая хотя бы куска.

Я не мог себе объяснить, почему в долине не держат курей и куриные яйца чуть ли не на вес золота. Я ломал себе голову, не понимая убогости огородов. Загадочная земля. Нам, людям издалека, вряд ли понять ее.

И вот базар, на котором все продают и никто ничего не покупает. Рис в долине ценился высоко. Что меня больше всего развеселило: никто не знал о длинном рисе, которым у нас завалены прилавки. Он безвкусный и пахнущий бензином. Рис на базаре был белый, круглый и крупный, по очень высокой цене. Вся одежда и обувь были китайские. Больше всего поразила высокая цена на еду и низкая на вещи.

Походив по базару, мы поняли, что сейчас, если собрать по карманам у нас деньги, то мы чуть ли не самые богатые люди на базаре. Пройти мимо продающих было очень сложно. Они не просили, а заставляли покупать. Приходилось буквально вырываться из их рук.

Я обратил внимание, что вместо дворняжечьих стай, продавцы отгоняют все тех же грязных и измученных детей. Ничего подобного за всю жизнь мы не видели. Но люди привыкают ко всему, поэтому, кроме нас, никто ничему не удивлялся. Выбрав старуху поопрятней, мы купили по паре сомсов. И тут же отдали набежавшим детям, которые мгновенно их съели и сразу же исчезли. Мы даже не пытались второй раз что-то купить и съесть, было ясно, что это бесполезно. Нищета разъедала страну, как азиатская проказа.

Поменяв доллары на сомы у чумазого киргизенка, который был горд, как все менялы на Востоке, каждый на память купил по две футболки, на которых красовалась надпись: “Манас жолу” и была обозначена карта этого богатырского пути. Еще удивила одна деталь — килограмм риса стоил ощутимо дороже, чем футболки. Все было по-другому. Даже травы были совершенно другие, мы перерыли весь прилавок у старухи уйгурки. Она уже не знала, что думать.

— Смотри, ромашка, — поражалась Татьяна.

Огромных размеров, она была похожа на все, что угодно, но меньше всего — на ромашку.

— Шалфей, — хватал я из кучи пучок и, качая головой, пялился на него.

Рядом стоял Андреевич и улыбался. Он понимал, что придется осмыслить все по-новому, ведь людей нужно лечить теми травами, которые растут вместе с ними, на той же земле, что и они. Старуха удивлялась нашим разговорам, клялась, что сама собирала травы в предгорьях. А мы ругались и спорили с Татьяной, узнавая все новое и новое. Потом старуха толкнула меня в бок, подмигнула и протянула обычный граненый стакан доверху наполненный какой-то травой.

— На, недорого, — снова подмигнула она.

Мы с женой ушли в глубокое изучение этой травы. И так начали спорить, что бабушка даже испугалась. Тут уже не выдержал Андреевич:

— Вы что, травники, совсем с ума сошли. Этой травой здесь торговали всегда.

— Тьфу ты черт, — выругался я. — Да это же конопля!

— Да, да, — радостно закивала бабушка. — Берешь?

Я стоял и широко открытыми глазами, смотрел на полный граненый двухсотпятидесятиграммовый стакан, набитый с прижимом самой высококачественной в мире марихуаной.

— Сколько? — спросил я.

Вышибающий наркотик, мечта всех наркоманов в мире стоил чуть больше стакана семечек. Я почувствовал, как у меня отвисает челюсть.

— Что, плохой? — снова спросила бабушка. — Есть и такой.

Поныряв рукой между травами, она вытащила, чуть меньше биллиардного шара, кусок ручника.

— Если другой нада, пошли, здесь не далеко.

Рядом, уже в открытую, смеялся Андреевич.

— Пошли, — кивнул я головой.

— Фатима! — заорала бабушка. — Посмотри.

Стоящая через прилавок Фатима помахала ей рукой. Сразу за базаром стояла полуразваленная хатка. Когда мы все ввалились в нее, то увидели в углу на тряпках лежащую черную мумию.

— Вставай, собака, — грозно сказала бабушка.

И мы все поняли, что это ее сын. Вот она, неудавшаяся судьба чуйской матери.

— Покупатели пришли.

Мумия зашевелилась и села, оперевшись иссохшими плечами о треснутую сырую стену.

— Смотри, не краду, — злобно зашипела на него старуха.

Порывшись в куче наваленного под стеной тряпья бабушка достала трехлитровую банку до половины заполненную, как показалось, дегтем. Я склонился и понюхал. В голову ударил едкий запах опия.

— Иссыкуля, самая лучшая, — бабушка доверчиво посмотрела каждому из нас в глаза.

Мы купили у нее много трав, так много, что она даже испугалась.

Вот она — Азия, та ее часть, которая вводит в ужас любого человека, отринувшего от себя безумие. Чуйская долина, Иссык-Куль, мудрость древних, человеческая сила. Мягкое порождает жесткое, жесткое порождает мягкое. Можно ли разделить неразделимое? Безумие порождает мудрость, чрезмерная мудрость порождает безумие. Каждому всегда хватает своего.

Вспомнив, что мудрствование — удел глупцов, и схватив купленую траву, мы быстрым шагом, обогнав бабушку, пошли на базар. Погуляв еще немного, купили лепешек для ребят, пару огромных дынь, бутылку дорогого коньяка и решили зайти в ближайший магазин, чтобы купить закуску. По дороге нас остановили несколько доброжелателей азиатского происхождения.

— К Учителю приехали? Хорошо, — они кивали головой и шли дальше.

А когда зашли в гастроном, чтобы купить закуску, продавщица долго смотрела на нас и вдруг спросила:

— К Учителю приехали?

Мы дружно кивнули головами.

— Бегите отсюда, — прошептала она, нагнувшись через прилавок. — Зиму не переживете.

Мы усмехнулись и, купив копченую рыбу — единственное, что годилось на закуску, вышли из магазина. Андреевич взял меня за плечо и крепко сжал. Он знал, а я начинал понимать, Федор и Татьяна были беспечны. А что Федору? Его ждет большой город и светлый офис с кухней, душем и шикарным кабинетом, в котором он обещал делать тибетскую технику.

Мы пошли выбирать место, где можно расположиться в одиночестве и прийти в себя от пережитого. В стороне от трассы оказалась чудесная поляна в уже осточертевшей конопле.

Я даже не предполагал, что мы прошли туда и обратно по настоящему тибетскому коридору смерти. Наверное, никто не бывает более слеп и наивен, чем человек. Смотреть и не видеть, увидеть и от страха умереть, либо превратиться в полное ничтожество, а может, в героя? Но это уже лирика, которую тоже придумывает человек, самый великий выдумщик на земле.

Коньяк оказался великолепным, горячие лепешки с рыбой тоже, даже гурман Федор на фоне окружающей лирики и природы, которая заключалась во все той же конопле, не погнушался всем этим.

Конопля — она будет сниться мне до конца жизни. Именно она на огромной территории, где жили люди, диктовала свои условия. Даже тот человек, который никак не хотел с ней знаться, был под влиянием, ведь он дышал ею.

Непобедимый алкоголь не властвовал над Чуйской долиной, не потому, что Коран жестко держал мусульман, а потому, что пить в долине было практически невозможно. Летом — слишком жарко, зимой, если кто-то и отваживался пить, то это была целая церемония.

Пить выходили обычно втроем. Один должен быть не пьющий, он только закусывал и оберегал двоих. Даже “сообразим на троих” в Чуйской долине было особенным. Трезвому нужно было благополучно доставить двоих домой.

Представьте себе, как в плюс пятнадцать днем можно расслабиться где-нибудь на полянке, все в той же конопле и завалиться спать. А ведь ночью — минус пятнадцать. Вряд ли кто-нибудь поднимется после такого пьяного сна, даже если на следующее утро полностью оттает. Так что пили в основном дома.

Еще я обратил внимание, что если у себя на родине начинал пить, то мог это делать в огромных количествах, почти без вреда для своей головы, но в долине хватало стакана, чтобы стать идиотом.

Одним словом, вдыхание пыльцы и прием алкоголя были слишком большой нагрузкой для любого, независимо от национальности и вероисповедания. Многие опытные курильщики потом мне доказывали, что если прибыть в долину и не курить несколько дней, то становишься дураком, не замечая этого. Поэтому, как говорили они, Советская власть плохо прижилась, так как большинство коммунистов отвергали курение. И чего я только не наслушался за эти полгода, но все-таки какая-то правда во всех росказнях была, тем более, что дыхание Чуйской долины я ощутил на себе. И как мне кажется, не хочу конечно грешить, курили втихаря все, даже дети и женщины.

Несколько месяцев спустя мне повезло подсмотреть очень редкое, по крайней мере для меня, представление. Выйдя в сад, я увидел сморщенное, размерзшееся после ночи яблоко. Раз не допрыгнул, два, третья попытка увенчалась успехом. Голодный и измученный, я прислонился к забору и стал свидетелем интереснейшего спора. Сперва поразило то, что старички, сидевшие в халатах, отогревающиеся на зимнем солнце, кричали и спорили на плохом русском языке. “Почему же на русском?” — мелькнула первая мысль. Потом, приглядевшись, а я уже начал различать, понял, что старики, как и дети, глубоко плевали на распри и, прожив жизнь, каким-то чудом сблизились. А кто аксакалам мог запретить? Они сидели кружком возле догорающего, небольшого костра и ругались, как дети. Пустой, зимний огород, редкие кустики еще не полностью собранного джусая, пестрые халаты, одетые на древних, как мне показалось, за сто лет, стариков. Здесь были все: дунганин, уйгур, киргиз, кореец и еще несколько, я не понял кто. Один из них, самый старый, вдруг высоким фальцетом заорал на другого:

— Твоя деда, — кричал он, — знала Чу? Моя деда — знала! Твоя деда — ничего не знала!

И он потряс суковатой палкой, которая лежала возле него. Остальные радостно засмеялись, и я понял, сейчас будет что-то интересное. Уперевшись лбом в забор я глядел на все это через небольшую щель. Плотные, без щелей заборы были гордостью в Чуйской долине, которая практически не имела дерева. Плотный забор Учителя открыл мне еще один маленький секрет.

— Будем мазать, — продолжал возмущаться старец.

И тут я понял, что даже многие словечки сленга вышли с Востока.

Старик поднялся, согнувшись и опираясь на палку, поковылял к дому. Оттуда он вернулся с чайником горячего чая и длинной трубкой.

— Твоя деда знала Чу? — он засмеялся и покрутил перед глазами спорщика трубкой. — Моя деда растила Чу.

Старик, кряхтя, пошарил в кармане и вытащил монету.

— Видишь деньга, твой будет.

Я готов поклясться, что это был царский червонец.

Разошедшийся не на шутку старик из стопки лепешек, лежащей рядом с костром, быстро выхватил одну и, положив на землю монету, накрыл ее лепешкой. От спорщика лепешка была метрах в двух.

— Твоя будет, — снова повторил старик.

После чего налил в пиалу чая и протянул товарищу. Все с открытыми ртами внимательно смотрели. Тот сделал два глотка и две глубоких затяжки из уже раскуренной трубки. Все в ожидании просидели минуты две.

— Бери свой деньга, — предложил старик.

Сперва спорщик попытался встать. Его тощая, седая бороденка дрожала от напряжения, но он встал.

— Бери, бери твоя деньга, — усмехаясь, подстрекал его товарищ.

Старик медленно и трясясь пошел, но почему-то в противоположную от лепешки сторону. Все дружно засмеялись. Спорщик остановился, собираясь с силами, собравшись, направился к лепешке.

Старики хохотали, как малые дети, потому что аксакал, с напряженным лицом, с трясущимися руками и бородой, в четвертый раз по кругу обходил лепешку. Он даже вспотел. На пятый раз он засмеялся и со всего маху хлопнулся на свой старческий зад.

— Твоя деда Чу знала? Нет, моя деда Чу знала!

“Да, ну и развлечения”, - подумал я.

Мы лежали под осенним азиатским солнцем, а это значит: наше теплое лето. Была лишь одна проблема — непобедимая чуйская конопля. Бархатная азиатская осень. Чуйский бархат, стоящий в воздухе. Им дышали все: Андреевич, я, жена и наш спонсор. Мы ощущали от выпитого, лежа под чуйской коноплей, что-то невероятное.

— Ну что, идем к ребятам? — оживился Андреевич.

Я пришел в себя и толкнул двоих, лежавших рядом. Радостно встав, мы направились к дому Учителя. Пройдя метров сто, наткнулись на небольшую хатёнку, на которой крупными русскими буквами было написано: «Чач-Тарач». Но перед этим «Чач-Тарач» был узкий и глубокий арык. Через арык была переброшена железобетонная плита. “Да, действительно дурдом, — подумал я. — Не доска, не две доски, как у нас, а железобетонная плита.

Моих спутников заинтересовал неокрашенный, заржавевший коммерческий ларек. Андреевич облокотившись на него, начал пугать своим знанием киргизского языка красивую киргизку. А я, отделившись от всех, залюбовался немыслимой вывеской: «Чач-Тарач». Проскочив железобетонную плиту я кинулся к небольшому домику, горя желанием узнать, что означают эти загадочные слова. Когда подошел к распахнутой двери, из нее выскочила черная тень. Я не обратил внимания, я рвался к загадочным словам, но только ступил на порог, стало ясно — обыкновенная парикмахерская. Из двери завоняло так, как воняет из дверей всех парикмахерских мира.

“Все же много выпили, — мелькнуло в голове. — Разве знал, что еще без желания и накурились, лежа под чуйской коноплей, которая нас осыпала, в мягкую азиатскую осень, своим бархатом.”

Разочарованный, я одним движением прошел мостик. От ржавого киоска шла с капающим мороженным в руках та черная тень, которая выскочила из «Чач-Тарач». Вдали стояли Андреевич, Татьяна и Федор, почему-то внимательно глядя на меня. И только тут я заметил, что на рыжем, непокрашенном ларьке была большая кривая вывеска. “Абал-Муздак”, - гласила она. И вот шла ко мне черная тень, вышедшая из «Чач-Тарач», несущая в тонких длинных пальцах тающий «Абал-Муздак». Я потерялся. Длинные, иссиня-черные волосы, прямые, как натянутые струны, ровная челка, брови уходящие под нее и глаза — блестящие ныряющие рыбки. Длинный тонкий нос со вздрагивающими крыльями ноздрей, так вздрагивают на все незнакомое крылья птицы. Тонкий большой рот и пальцы со стекающим на них мороженным — «Абал-Муздаком». Может, теперь мой поступок можно хоть как-то оправдать.

Я подошел к ней и схватил за руку.

— Послушай, — сказал я.

Глаза открылись. На Востоке говорят: “Как надо.” Крылья вздрогнули, как и должны были. Даже губы на мгновение разомкнулись. Я потянулся к неизбежному, но Восток…

Толчок тонкой рукой. Арык был действительно очень узкий, а грязи и холодной воды больше, чем нужно. Когда вылез, то через центральную трассу увидел штук шесть аксакалов, которые молча усмехались в мою сторону. Ее уже не было. Федор, Андреевич и жена молча ждали. Я понял, вряд ли дождусь от них поддержки и жалости.

Андреич успокоил меня, выразив надежду, что может близкие Учителя не видели этого зрелища. Сразу же подтвердив мои опасения, что все будут знать все. Чуйская долина повела нас вперед: меня — грязного и мокрого, Андреевича — знающего, жену — верящую и Федора — готового оттачивать тибетскую технику в офисе.

Несмотря на то, что я полностью отмылся и высох, все уже все знали, а маленькая Джисгуль ждала перед домом. Слухи в долине имели скорость ветра. Больше всех я боялся ее, была в этом ребенке какая-то необъяснимая сила.

— Ну что, Серега, я тебя предупреждала, — и Джисгуль, подбежав к Татьяне, схватила ее за руку. — Все папане расскажу, и он тебя бороться вызовет. Ты знаешь, что мой папаня — спортсмен и даже мамка слушается его.

У меня от этих слов чуть не остановилось сердце.

"Ну и ребеночек", — подумал я.

Было непонятно, то ли она меня полюбила, то ли возненавидела, но, на первый взгляд, это был действительно искренний ребенок. Поникнув от внезапно нагрянувшей печали, я брел за веселой компанией, представляя, что ждет в дальнейшем, а так как с воображением у меня нормально, то даже не было сил высунуть язык в ответ неугомонной Джисгуль.

Арык был совсем не вычищен, зато за столом сидели ребята, поедая арбузы и веселясь от рассказа Рашида. Даже меня этот рассказ, несмотря на трагическое состояние, развеселил от души.

После того, как Фу Шина со всеми почестями приняли в Шаолиньском монастыре современного Китая, он решился, с наивностью отца, совершить действие. Не выдержал и слегка вмешался в свободное движение пути. Вмешательство имело последствия действительно серьезные, тем более, что вмешался сам Фу Шин. Из его сыновей никто не рвался постигать путь, Фу Шин и не смог бы учить — ведь, по древнему закону, своих детей не учат. А может, и не вмешался, может, именно так и должно было быть. Лучше изложить сам факт, потому что он достоин внимания.

Учитель зашел в летнюю кухню, где обычно собирались все сыновья, мне кажется, что в тот момент они должны были упасть в обморок. Но разве Рашид расскажет чистую правду? Фу Шин оглядел своих сыновей и даже удивился, что их так много.

— Ну что, есть среди вас настоящий човаз?(орел — дунг.)

Сыновья вскочили и гордо расправили плечи.

— Кто из вас хочет мастером стать?

Представляю, что у них началось в душе.

— Все човазы, Сифу, — ответил старший сын.

— Выбирайте, — продолжал Учитель, — кто из вас на год в Шаолинь учиться поедет.

А что после этого у них начало твориться внутри?

— Вечером с вещами пусть ко мне придет, в Китай поедем.

Не знаю, как они договаривались, но приговорили Искандера. Вот он и ждал в зале для гостей с рюкзаком, который собрала мать. Когда вышел Учитель, он поклонился и выразил свою готовность. А это значит, что был он приговорен к страшному году: сумасшедшие нагрузки, скудное, монашеское питание и бои, бои, сплошные бои.

Братья понимали, что вернется он сильным, конечно, завидовали, но на муки в Шаолинь не хотелось. Спокоен был только один Рашид. Старший брат всегда остается старшим. Мать, как и положено, поплакала, хотя я уверен, что Зульфия была довольна — хоть один из разгильдяев человеком станет. Все родственники попрощались с будущим шаолиньским монахом. Дядя и аксакалы дали напутствующие советы, и Фу Шин повез в Шаолинь нового ученика.

Прошел год. Этот год в семье Учителя отличался тем, что все знали — скоро приедет непобедимый шаолиньский монах, который не кто-нибудь, а кому сын, кому брат или племянник. В теплый осенний день, когда Учитель с полотенцем на плече выходил из дома, навстречу ему со своим рюкзаком, после шаолиньских испытаний шел Искандер.

Во дворе было достаточно много родственников, все радостно готовились к встрече шаолинского монаха, который по обычаям должен вернутся сам ровно через год. Весь двор ахнул, увидев того, которого долго ждали, и того, которому каждый в тайне сочувствовал и завидовал. Зульфия уронила блюдо с пловом. Учитель, как всегда, был невозмутим.

К нему приближалось что-то похожее на сына, но невероятных размеров! За это время его одежда увеличилась на несколько размеров. Напротив Учителя стоял Искен, отъевшийся так, что, казалось, из каждой поры на лице вытекает жир. Толстомордый, сильно потяжелевший, он грустно смотрел в глаза отцу. А что тут непонятного. “От кармы, сынок, — как часто говорят на Востоке, — никуда не денешься.”

Когда в шаолиньский монастырь приехал сын самого Патриарха Фу Шина, радости и гордости китайцев не было предела. Его везде приглашали, возили и всем показывали. Целый год праздника и радостных обедов у разных чиновников. Как будто никто не знает, что невероятно тяжело отказаться от вкусной и жирной еды. Но он был монахом и, как потом клялся, все ночи до единой провел в монастыре.

Зульфия нервно засмеялась и заскочила в кухню. Толстый и потный Искандер стоял, отрешенно опустив голову, готовый принять любое наказание. Учитель внимательно посмотрел на него и потыкал пальцем в раздувшийся живот.

— Не човаз ты, — вздохнул Фу Шин, — а жирный хуваз.(обезьяна — дунг.)

Вот тогда Фу Шин, наверное, впервые разозлился. Учитель ударил сына, правда, сделал это висевим на плече полотенцем и по самому мягкому месту, но все же Искандер рухнул, как подкошенный. Чуйская легенда гласит, что сидеть на этом месте он не мог недели две.

Все от души смеялись над историей чуйского монаха, но я вдруг почувствовал, насколько глубоко понимаю и сына, и отца. Мне показалось, что Учителю было необходимо это сделать, он не мог не знать, что произойдет, но зачем-то сделал. Может, он надеялся, что хоть у одного, самого младшего и угнетаемого всеми, появится желание вернуться другим, но и он не смог отказаться от почестей, идущих от отца.

Задумавшись над услышанным, я зашел на второй этаж, лег на кан и глубоко уснул.