Прививка от невежества

ГЛАВА 5

Она сидела, сжавшись в углу крошечного пенала. Этот пенал был белый и гладкий. Колени дрожали, круглые и такие же белые. Она упала на них и прижалась лицом к моему животу. “Высокая девочка,” — подумал я. Голубая пилотка, вздрогнув крылышками, скатилась по спине, волосы рассыпались за ней. Она ласкала меня, не останавливаясь, мы даже не перемолвились ни словом. Чудовище, в моем лице, медленно снимало с белой девочки какой-то форменный пиджак, потом оно начало снимать, расстегивая каждую пуговицу, беленькую, со смешным жабо рубашечку, больше снимать было нечего. Я водил пальцем по мягкой шее, по лопаткам и ложбине, бегущей вниз.

— Как неудобно, — думал я, сжимая белые плечи.

Все было такое белое, что физически ощутил черного демона. Изогнувшись, как сумасшедший дракон, сжал мягкую грудь, маленькие соски, наверное, розовые, твердые и хрупкие. И вдруг она заплакала. Чувства демона снова захлестнули меня.

— Не надо, — перебил я ее. — Знаю, у тебя это первый раз. Такого еще не было, ты не такая. Давай дальше.

Ее горячие слезы капали, обжигая мне бедра. Я не выдержал и, схватив, подбросил длинноногую вверх, грудь мягкой волною ударила по лицу. Теперь она говорила без умолку. Она любила, плакала, рассказывала о своей жизни, оправдывалась, оправдывала кого-то. Демон похоти заткнул мне уши. Впервые я не вслушивался в чужую жизнь, такого со мной еще не было. Она говорила, а я, уйдя в белое тело, растворился в нем. Демоны ликовали. Я понял, что они не покидают меня даже на мгновение, ведь впереди Чуйская долина. Как же должны хотеть они, догнавшие на звере самолет, чтобы я не долетел к великому Фу Шину! А белая девочка с синими глазами и длинными ногами, такими длинными, что в тот миг я мог поцеловать ее колени, говорила и говорила в мои оглохшие уши и впервые за всю жизнь оглохшее сердце. Мы вздрогнули одновременно. Яростная дрожь по телу — в этом оказались одинаковыми. Я глотнул что-то соленое и понял: глубоко прокусил губу. Ее вспотевшие колени с визгом тернулись о белую стену и опустились вниз. Гладкие стены без цементной шубы. Форменная юбочка зацепилась за мои пальцы. Белые длинные ноги, круглые бедра. Рука дернулась между ними. “Нет, — метнулось в пьяном мозгу. — Нужно долететь.” Я выскочил из тюремного пенала с белыми стенами, оставив ее, удивленную и перепуганную.

— Хочется верить, что у вас, кроме твоей разбитой губы, было еще что-то, — хихикнул Андреевич. — Эх ты, кореец недоделанный. — И он снова мгновенно провалился в сон.

— Анатольевич, — толкнул меня в плечо Федор. — Уральские горы, Урал-река.

— Господа! — не выдержав, заорал я.

В дребезжащем самолете все моментально очнулись.

— Господа, а ведь там, внизу, однажды утонул Чапаев.

Андреевич больно ударил в бок. Я успокоился и заснул.

— Ты скоро должен ехать в свой дом, — вздохнув, сказал Ням. — Может быть, путь тебя вернет обратно. Сейчас я должен объяснить некоторые символы и дать силу, иначе эти три года ты отработал не до конца. Мир входит во временную остановку и разрушение. Женщины начинают любить женщин, мужчины — мужчин, но так должно быть. Уроды не должны порождать уродов. Но женщина любит женщину от отчаяния, нежность сливается с нежностью. Мужчина любит мужчину от уродливости. Я постараюсь сейчас объяснить сложное. В природе самец имеет много самок.

Услышав это, я задрожал. Патриарх отвечал на давно мучившие меня вопросы. Мне не нужно было даже задавать их.

— Возьми троих, — продолжал Ням, — двух женщин и мужчину. Это замыкающийся круг. Мужчина может ласкать каждую по очереди и двоих сразу, они могут ласкать друг друга и вдвоем мужчину. Это порождает здоровых детей. И в нашем мире становиться все более нормальным, гаремы идут из древности и от Создателя. Замкнется ли круг, если двое мужчин и одна женщина? Может ли мужчина ласкать мужчину? Задумайся, замыкается ли этот круг? И поэтому, сынок, никогда не осуждай двух ласкающих друг друга женщин. Это ненормально, это отчаяние, порожденное отсутствием понимания и ласки, которые нужны так же, как и телесное соединение. Думаю, что об остальном и говорить не стоит.

Я сидел в углу кельи и тихонько плакал. Учитель убрал с меня тяжесть моих добрых, нежных и яростных лягушат. Стало ясно, что ласка — это великое телесное созидание и успокоение, особенно для женщин, которые в этот мир пришли телом и совершают им не только чудеса линий и блаженства, они им созидают. Насколько же мозг женщины и мужчины должен быть разным?

— Да, — подтвердил Ням, — женщина гораздо в большей степени думает тем, чем взращивает, мужчина должен созидать понимание окружающего. Но мужчина… Инь действительно победил на этой планете, но если из Инь и Ян что-то побеждает, то это не победа, это смерть для всего. Встань, — приказал Ням, — и иди к себе. Иди и учись, чтобы завершить свою вторую степень.

Когда я зашел в свою келью, то в ужасе застыл на пороге. Тусклый светильник выхватывал из темноты двух нежно ждущих, с распущенными волосами, кореянок. В мужской общине, среди монахов? Значит, так было нужно — и я шагнул к ним навстречу.

Мне снова захотелось выпить. Ну вот, началось. Память выхватила откуда-то из глубины новые воспоминания.

Человек, ставший на первую ступень пути, что это? Начало начал — этикет, то главное, из-за чего сильно возмущалась Советская власть. Не может человек все время кланяться, тем более, что советский человек ходит с гордо поднятой головой.

Каждая школа имеет разные этикеты, которые начинаются с поклона Учителю. Я сам удивлялся первые дни в общине: Юнг говорил и показывал движения, а монахи периодически в разнобой вскакивали и делали школьный этикет — два низких поклона и манипуляции руками, которые означали принадлежность к школе Дракона. Из общей толпы монахов вскакивал то один человек, то пять, то десять. Со стороны это казалось смешным. Юнг потом объяснил, что, если слушаешь мастера и понял что-то новое или старое по-новому, нужно выполнять этикет. Многие школы сохраняют свой этикет без изменений по несколько тысяч лет, эти движения открывают доступ к двигательной памяти, убирают все замки и открывают зажатые чакры.

Мастера очень следят за этикетом, за правильностью его исполнения. Без этикета, какие бы знания не давались, они не войдут в того, кто их постигает. Можно поступать хитро, учить, не обманывая, и не научить ничему.

Тогда мне было далеко до поединков, а тем более до работы по станкам. На Востоке не забыли, что существует понимание движения окружающего, не забыли, что масса на ускорение подходит для Ньютоновского яблока и брошенного камня, но ведь человек живой, да еще и разумный. Разум — созидающая и разрушающая непобедимая сила.

Посвященный монах пытается понять бегущую волну, которая так похожа на кнут в руке пастуха, на порыв ветра, на крыло летящей птицы, на ползущую по земле змею, на удар когтистой лапы тигра и, конечно, на дракона, который сам является частотным движением, бегущей волной, соединением всех животных, стихией.

На кончике кнута сверхзвуковая скорость. Что же такое кнут? Мягкий, не имеющий жесткости. Но ведь сверхмягкость порождает жесткость, и поэтому пастух, развлекаясь, может легко срезать тонким кончиком кнута толстые ветви деревьев.

Вот и поставили школы перед собой задачу — найти в воине этот источник силы. Тысячелетиями менялись школы, развиваясь бесконечно в технике, имея свои особенности. Сколько школ — столько и особенностей. Каждая школа по-своему подошла к источнику силы, но источник один — Космос. Мастера поняли, что человек — частица Космоса и его точная копия, имеющая внутри себя Землю, Воду, Воздух и Солнце. И если понять то, что несут в себе Земля, Вода, Воздух и Солнце, то можно созидать и разрушать. Разрушение идет первым, созидание только потом. Самый трудный момент пути — пройти через разрушение к созиданию. Многие к созиданию не доходят и разрушают себя и окружающее.

Монах правильно выполняет этикет, а это идеально правильное движение — идеально правильное механическое движение. Только оно в состоянии впустить в тело потоки космической энергии, которые скапливаются сгустком в теле. При правильном движении боец в состоянии отрывать из этого шара частицы и выбрасывать их любой частью тела.

Начало начал — правильное движение. Оно дает внутреннюю силу, правильное движение может выбросить эту силу, и оно же сращивает с Землей. Мы все стоим на земле, и поэтому вначале нужно научиться стоять на ней так, чтобы не сбили с ног. В этом начале происходят поистине страшные вещи: начинает расти сила — сила духа и сила тела, добро и зло. Сильное тело хочет сильных ощущений, оно стремится к ним. Сильный дух хочет тоже ощущений, но какие разные эти ощущения! Только достойный способен пройти через испытания Создателя. Демонам отдал он земное тело, а себе взял незримое и прекрасное.

Можно себе представить, что такое школы в больших городах. Школа притягивает огромные силы, но силы слишком разные. Школы становятся опасны в наших душных городах и порой порождают совсем не то, что задумали Великие Учителя.

Добро и Зло в человеке растут одинаково. Но разве темное начало желаний легко отдаст человека? Сильного окружают восторгающиеся слабые, которых становится все больше и больше. Живые школы уходят в глубокую тайну. Сколько осталось таких мест? Я уверен, что затаились они и набирают огромную силу. Верю: разольется из этих тайных родников, оставшихся еще на земле, Океан Любви. И когда наивному человечеству станет слишком плохо, оно протянет руки с мольбой о помощи.

Я точно знаю: Учителя отдадут свою любовь. Но ведь дать можно только тому, кто хочет и может взять.

Я ощутил внутри тела движение, через мгновение с невероятной силой захотелось снова выпить. “Влез все-таки, зараза,” — подумал я. Демоны жадно хотят вернуть свое, но мне почему-то демон всегда кажется глупым. А может, ошибаюсь? Ведь потом все равно будет стыдно, и ходить с опущенной головой. А может, ему это и нужно? И заставляет часто он совершать нас ошибки, которые бьют по сердцу.

“Не поддавайся,” — сказал я себе. Ох, и силен же этот демон. Сладкой ложью он залез в голову. Казалось, что если выпью еще, то тихо забудусь.

“Неправда, — уговаривал я себя. — Разве огонь можно потушить спиртом?” Огонь разгорится — и не попадешь ты ни в какую Чуйскую долину. “Выпей, — стучало в голове. — Забудься, ведь впереди столько трудностей.”

“Ах, Сережа, — с усмешкой подумал я. — Ну почему же ты не слесарь-сантехник, желанный для всех, живущий в неведении! И за каждой дверью, где есть сломанный унитаз, тебя ждут такие же желанные, твои законные сто грамм.”

Я диктую эти строки, закрыв глаза, так почему-то легче и менее больно. Глаза не нужно открывать, чтобы увидеть, как, согнувшись в напряженной позе, пишет жена. Это только начало, еще немного — и она будет плакать, я знаю. Знаю еще то, что никогда не пожалеет об этой поездке. Она не плакала там, но ведь она женщина и сейчас ей плакать можно. Позже я позову одного из моих учеников, того, который остался. Вряд ли ему будет легче, но ведь он воин в бесконечной войне — жизни. Ошибки прошлого ранят в самое сердце, и это действительно правда. И только Фу Шин мне открыл секрет, что делать от этой боли.

Самолет дребезжал, демоны терзали желаниями. “Ох, уж этот Федор, — подумал я, чтобы хоть на кого-то свалить. — Счастливый человек в безмятежном, глубоком сне.” Демоны сильно ранят за школу, они лишают сна и жестоко гонят память в измученное тело.

Сперва мы становимся союзниками, обсуждаем жизнь, потом союзник предает, обрушивая всю силу памяти на сердце. Я решил расслабиться и вспомнил, как порой мы становимся смешны. Получив вторую степень мастерства, я так возрадовался, что старушка-гордость сразу прихватила за горло. Огромный город, ночной и светящийся, шумные потоки людей, ночные рестораны — и среди всего этого я, напыщенный и гордый, приехавший из чистой сосновой страны.

Люди, богатые и бедные. Знание трав дало возможность не умереть от голода, а тут вылечил какого-то богатого — жена отпустила в сверкающий и гремящий ресторан. Действительно, смешная история. Второй ресторан в жизни. Первый — в восемнадцать лет. Второй перепугал. Свобода сделала свое дело. Ресторан с закоулками, яркий свет то бьет, то гаснет. Совершенно ничего не видно. Страшно смущаясь, я сперва сжался за огромным столом, но богатый человек был очень весел из-за удачного выздоровления, его состояние тихо вливалось в меня. А старый хитрый демон стер все ненужное ему своим коньячным крылом. Не для этого корейский Патриарх дал силу. Ее безжалостно забрала стерва-похоть, ненасытная оттого, что тупая.

Открыв глаза, я увидел лепной потолок. Рот открыть не удалось, губы склеялись, казалось, навсегда. Но когда увидел, что творится вокруг, обалдел вообще. Огромная комната, такая же огромная кровать в центре, на стенах сплошные зеркала, блестящие тумбочки, мягкие пуфики. Огромный китайский торшер приятно удивил: на нем пели розовые нарисованные птицы.

Рот разлепился сам, когда огляделся вокруг. На огромной кровати, у меня в ногах, наполовину завернувшись в шелковые простыни, бесшумно дыша, спала голая женщина, с красивой грудью и совершенно незнакомая. Вспомнился только длинный стол и радостный богатый человек. Больше ничего вспомнить не получалось.

Дернувшись, я уткнулся во что-то боком, повернувшись вправо, ахнул: головой, упираясь мне в бок, спала тоненькая, почти ребенок, девушка. Стало все ясно. Я долго был в общине. Три года постоянных тренировок, накопительных дыханий, работы над мужской разрушающей энергией. “Вполне может быть, — подумал я, — что какая-то вольная и сильная женщина, особенно если учесть, что еще и крепко выпившая, могла, не совладав с собой, выкрасть этот сгусток энергии. Конечно же, со мной, ведь мы неразделимы. Его выращивали во мне всей общиной. Верили в меня, а тут обычный алкоголь, занесенный чертом. И вот результат.”

Я осторожно подвинул голову тоненькой девочки, она, глубоко вздохнув, не просыпаясь, перевернулась на живот, сбросив с себя простынь. Очень красивая. Но мне стало стыдно, хотелось закрыть глаза и бежать из чужой комнаты. Что буду говорить, если они проснутся? Какая там любовь — мы даже не знакомы. К такому еще не привык, и, укрывшись с головой, я снова попытался заснуть. Лежа под простыней и лихорадочно думая, что делать, вдруг услышал шаги и легкое женское дыхание. Кто-то не спеша шел к кровати.

— Спите, развратники? — послышался женский голос.

И она резким движением сдернула с меня простыню. Высокая, с большим ртом и рыжими мокрыми волосами, длинными и пушистыми, выпустившими из себя только одно белое блестящее бедро. В эти волосы можно было укутаться. Но стыд сковал меня. Я сжался, смешно закрываясь руками. Перед глазами стояла община, рядом звонко захохотала рыжая красавица. “ Ничего себе, целых три!” — подумал я.

— Просыпайтесь, девчонки, — звонко пронеслось по комнате.

Рядом потянулась, сладко вздохнув, тоненькая девочка и, еще не полностью проснувшись, двумя руками притянула меня к себе. Страшно вспомнить, что было потом. Они хохотали, бегали вокруг, жарко обнимали. А я лежал, сжавшись, и думал, что умру от стыда. Не столько, конечно, из-за девочек, а из-за своей беспомощности, из-за отсутствия памяти.

— Но я же говорила вам, девчонки, он какой-то не такой, может, сумасшедший? — Рыжая дернула меня за ухо.

“Какой позор, — подумал я. — Даже не помню имен.” Больше всех потешалась Рыжая, клятвенно заверяя меня, что в пьяном виде я настоящий герой. Поднесенный стакан выпил с готовностью, зная, что будет легче. “Только полегчает, сразу бежать,” — думал я. Алкоголь медленно входил в мозг.

— Ну что, Рыжая? — успокоившись, сказал я. — Рассказывай все.

Оказывается, так и получилось. Эти три девушки, порождение свободы, были в состоянии позволить себе вольность, вот и позволили. Через какое-то время Рыжая вцепилась губами в моего вытатуированного школьного дракона. Она тихо стонала, горячо дыша ему в пасть. Я протянул руки и прижал к себе тоненькую девочку с маленькой грудью. Потом оторвавшись от них и уже легко вскочив, разгоряченный и возбужденный, пил прямо из бутылки, стоя у бара. Они, хохоча, вырывали ее, делая каждая по глотку. Необычные силы смешались — сила школы, огромная сила женщин, молодых и жаждущих, мой огонь, разжигаемый алкоголем.

Из чистой общины я вырвался в черные города, попробуй здесь быть мастером второй степени. Хочется верить, что хоть в чем-то не опозорил знания, даденные общиной. Наверное, для того, чтобы не умер от позора, чтобы старушка-гордость, одна из самых мерзких старух, не раздавила своей корявой рукой сердце, Учитель дал двух кореянок. Спасибо им, научившим меня быть воином. Эти знания очень пригодились. Похоть разбудила в моем теле мужскую силу. Ян выплескивался толчками, обжигая женщин, визжащих от восторга. Долго еще потом носил на себе следы их острых зубов. Мы даже не заметили, как заснули.

Второе пробуждение было таким же. Ничего, кроме вина и безудержной любви. Мозг затуманился, я совершенно уже не мог соображать, комната плыла перед глазами. Неудержимая энергия выплескивалась сквозь тело. Тело и энергия потеряли контроль друг над другом. Собравшись с последними силами, заставил себя прочесть два заклинания. Читал правильно, слова сочетая с вдохом и выдохом. Тогда впервые четко осознал: во мне два человека. Но главное было не совсем понятно — каким желаю быть.

Сперва сделал вид, что заснул, а через время заставил себя заснуть. Проснулся первым, шатаясь, старался делать все тихо. Одевшись, выскользнул из дома и с удивлением обнаружил, что за городом, в каком-то лесу. Вот и пришлось идти к дороге, останавливать машины, пугая водителей вопросами: где я и могут ли они отвезти меня в город. Мужчины уезжали сразу, даже не выслушав мои жалобы, их не прельщала моя корейская энергетика. Отчаяние начало сводить тело судорогой. Махнув на все рукой, я сел посреди дороги.

“Никому ничего не нужно,” — схватившись за голову, думал я. Что нужно в городе от сохраненных древностью знаний: не быть больным, вылечиться для того, чтобы жрать снова. Пищевая наркомания в городе поразила меня. Для того, чтобы ощутить вкусовые эмоции, люди нажирались до помутнения в мозгу и, только становилось легче, начинали поглощать снова. Это было одно из самых доступных удовольствий, потом заболевали, приходили ко мне, чтобы вылечиться и продолжать, потом — снова ко мне. Получался какой-то демонический круг.

Второе удовольствие было для меня вообще непонятным. Мужчины — хотели, но не могли, женщины — хотели, но не могли, потому что не с кем. И тогда женская сила поворачивалась к женской силе. Это пугало потому, что являлось доказательством прямой гибели человечества.

К тому времени, когда сидел посреди дороги, я уже несколько лет пробивался в окружающую меня медицину. В городах она была злобной и денежной, никому не принося облегчения. В институты и больницы пробиться было невозможно, и даже в Минздраве мне посоветовали сидеть спокойно дома, а кого нужно вылечить — пришлют. Невозможно ничего изменить, все удобно текло в уже проложенном русле: никому не нужны серьезные изменения — так много денег вложено в лжемедицину. И поэтому приходили ко мне лечиться врачи со всевозможными научными званиями и, вылечившись (разве мог я им отказать), шли по-своему лечить своих больных. Положение было безвыходным.

Рядом со мной резко затормозила машина. Взвизгнули тормоза, хлопнула дверь, и я поднял голову. Высокие сапоги, очки и прозрачная косынка на голове.

— Что с вами?

“Красивый голос, — подумал я. — Опять попался.”

Глаза закрылись сами собой.

Ей это было очень нужно. Домой попал только через три дня. Вот таким был я спасителем заблудшего общества.

Мой громкий смех разбудил Андреевича.

— Ты чего? — спросил он.

— Да так, кое-что вспомнил.

История с таинственным домом окончилась еще забавнее. Жена встретила нормально, я был по-настоящему ей благодарен. Не зря делился знаниями. Жене они дали силу выдержать этот идиотизм, который я искренне называл школой. Она понимала все происходящее.

Я принял ванну после своих приключений и вышел в прихожую. В дверь позвонили. Жена запустила моего бывшего больного. Он был возбужден и слегка дергался — трава с ресторанами сочетается плохо.

— Представляешь, Серый, — вздрагивая, рассказывал он. — Мы с тобой гуляем, кстати, погуляли неплохо. Да куда же ты делся?

— Да вот, Иванович, — промямлил я. — Все напились. Что оставаться?

— Да это нормально, — похлопал он меня по плечу. — А рядом, Серый, гулял мой друг.

Тут Ивановича тряхнуло, и он перешел на непонятный язык. До этого я воспринимал его, как нормального бизнесмена, но в нашем свободном мире все законы, все понимания, человеческие и нечеловеческие, смешались в огромное клокочущее безумие.

— Вкинься, Серый, — продолжал уважаемый бизнесмен. — Мой кентюха тоскует до беспредела, а сколько дел мы с ним сделали — умотаться можно. Я даже не знал, что за перегородкой гуляет он. Так вот, мой братишка до беспредела влюбился в одну суку, и гуляли они возле нас, через перегородку. Он, эта стерва и еще две недоделанные сучки. Вкинься.

“Ничего себе бизнесмен,” — подумал я. Было такое впечатление, что Иванович недавно вышел из того же лагеря, что и я. Но я то мучился за травы, а за что он, такой правильный и богатый?

— Нет, ну ты врубись, — продолжал Иванович. — Какая конченая сука! Кентюха цветы ей год таскал, а она рыло воротила. И мало того — пропала со своими лярвами в центре отдыха. Искали мы их несколько дней. Ну, свою трогать он не будет, любит очень. Да все они… — Иванович махнул рукой. — Ну, взяли ее подружку, пошугали, и, ты представляешь, эта стерва раскололась. В ресторане, где гуляли с тобой, они зацепили какого-то барбоса и тащились с ним два дня на даче. Я поклялся кенту: поймаем козла, сам разрежу брюхо, на котором наколота какая-то жаба.

“Ну-у-у, — подумал я, — больных нельзя делать своими друзьями. Иначе то, что не сделали японские кланы на Дальнем Востоке, довершат в городе добрые бизнесмены.”

Я снова рассмеялся на весь самолет. На этот раз Андреевич сжал мою руку слишком больно. Забрав ее, я начал бороться с желанием выпить и вспомнил об Андреевиче. Его борьба с алкоголем была не столь безобразна, но по уровню бесконечно выше. Ученик Фу Шина — это серьезно.

Несколько лет назад Андреевич загрустил, и, когда я приехал в очередной раз, он предложил выпить коньяку. У ученика Фу Шина были проблемы с дыхательными упражнениями. В то время Андреевичу хотелось задержать кислород в клетке как можно дольше. Получалось только два с половиной часа. Вот как выражается тоска советского человека, даже если он большой мастер.

— Эх, Серый, — хлопнул Андреевич меня по плечу. — Давай выпьем коньяку.

Я посмотрел на него:

— Давай, Андреевич.

У меня тоже были свои проблемы: пасть дракона в моих руках заклинивало на поворотах. Где бы ни был ученик Фу Шина, рядом всегда были его ученики. Милые ученики, если бы вы, а я обращаюсь к вам, умели делать чудеса, примерно такие: при просьбе о коньяке хоть бы раз восстали, ну хотя бы просто убежали. Нет, вы истинные ученики и поэтому выполняйте все беспрекословно.

Пасть корейского дракона меня замучила окончательно. Мы пили до тех пор пока Андреевича не пробило, но ученик Фу Шина — это очень серьезно, особенно, если учесть загадочную Тибетскую школу — Академию всех школ в мире. Андреевич вдруг как-то сжался, потом, расслабившись, напомнил мне огромного кота, впрочем, все мастера Вьетнама, Китая, Лаоса и Японии именно так его и называли. Стокилограммовый кот на фоне моих шестидесяти пяти. Я испугался.

— А сейчас, Кореец, я покажу тебе окружающее.

До меня вдруг дошло, что в доме нет ни жены, ни троих его детей и, конечно же, ни единого преданного ученика. Они сделали свое дело, но когда стало страшно по-настоящему, исчезли.

Мне отдуваться за всех. “А может, так и нужно? — скользнула мысль в пьяной голове. — Разве может быть по-другому? Да ведь это счастье,” — дошло до меня. Рядом любимый ученик Фу Шина. Пьяный, а разве добьешься от трезвого чего-нибудь?

Ночной город, редкие фонари и огромная, полная луна. Светло и бегущие черные тени.

— Смотри, — сказал Андреевич. — Вот здесь ты есть. — Он шагнул в тень и исчез. — А здесь — нет, — послышался его голос. — Я не сказал ничего нового, правда, Кореец?

Его не было видно, но он был рядом. И вдруг меня кто-то тронул за плечо. Я шарахнулся — рядом стоял Андреевич.

— Видишь, — сказал он. — Ты понадеялся на тени, а я на Луну. Луна, — глубоко вздохнул он, — глаз спящего дракона. Великий дракон так огромен, что мы видим только его глаз. Когда дракон не спит, глаз открывается, превращаясь в солнце. Великий Верховный Разрушитель, — Андреевич поклонился Луне, а значит, моему корейскому Патриарху. — Сейчас, пока он спит, я покажу тебе тайну ночи. Смотри, вон едет машина. И ни одного светофора, все спит. Но перед тем тополем она остановится.

Машина действительно остановилась, и водитель, хлопнув дверью, зашел в тень тополя.

— Видишь, человек? — Андреевич указал в другую сторону. — Он один в ночном городе, он не понимает Луну, деревья и дома. Люди устают в темноте, хотя темнота дает силу и понимание, но только если захочешь. Светлый день расслабляет, хотя он гораздо опаснее. Смотри, человек устал от темноты, сейчас он присядет и обопрется спиной о вон тот горящий фонарь.

Человек с сумкой через несколько шагов опустился на корточки и присел, прислонившись к фонарю. “Что это? — думал я. — Действительно ли Андреевич знает окружающее, а может, он сам заставляет людей делать это, потому что так проще. Или знает окружающее?”

Потом Андреевич пропал. То ли в тень шагнул, то ли не знаю куда — его не стало. Я с трудом добрался домой, но то, что выяснилось потом, рассмешило меня до боли в печени. Сколько времени прошло, но легенды по городу ходят до сих пор. Конечно, Андреевич великий мастер и таких гадостей, как я, он уже не совершает.

Но представьте себе, как ученик Фу Шина удивился, когда утром проснулся полностью одетым, да еще и в ботинках, между двух людей на белых простынях. Это была супружеская пара, которая вместе прожила уже двадцать лет. Андреевич долго извинялся, но они были в невменяемом состоянии, особенно тогда, когда проверили дверь. Она была закрыта, замок абсолютно целый. Так как же туда попал Андреевич? Потом, смущаясь, он рассказал, что это была та девчонка, в которую влюбился в пятом классе.

Меня кто-то тронул за плечо. Самолет. Жена.

— Сережа, Уральск. Давай долетим нормально, — попросила она.

— Я готов. Что стоит лежать в проваленном кресле. Сколько же в нем можно лететь?

— Вставай, — колыхнула жена за плечо.

Жена, кто она? Откуда и будет ли дальше? Вот она, просто есть.

Город Уральск. Татьяна взяла Андреевича, меня и вывела из самолета. Коньячный черт шатал, затуманивал глаза и мозги. Снова я, Андреевич, Федор, жена и целая толпа мечтающих стать великими мастерами. Татьяна вела меня и Андреевича, ученики вели Федора. Гнилой тоннель. Я был пьян. Уральск помню по гнилому заплесневелому тоннелю.

Тоннель. Корея. Учитель. Первый раз в общине, всего лишь три года. Потом десять лет непонимания, страха и смеха в черном городе. Жесткость перебила все. Затхлый тоннель Уральска. В моем понимании тоннель — это смысл. Уральский тоннель напомнил лабиринт.

Три года полного рая, рая знаний, понимания и искренней, человеческой дружбы. Рай — это, оказывается, то место, где каждый абсолютно понимает, кто он и к чему нужно идти. Рай, в котором не препятствуют, а помогают. Удивительное место без загадок, с обычными монахами, понятными, добрыми и простыми. Светлые лица и грубые от работы руки.

Десять лет, а может, и десять жизней. Разве в хаосе черного города разберешь? Но когда я упал к ногам Учителя, он погладил по голове и сказал, что не ждал так быстро. Действительно повезло. Но кто же он, мой выстраданный Учитель? Знаю, что честен, но понял еще: десять лет на этой земле для него проскользнули мгновением. “Что же он знает? — дрогнуло мое сердце. — Что мои войны в черной неразберихе города?” — понял я. Не знал тогда еще о тайной войне кланов. Откуда было знать, если приехал, обожравшийся любовью окружающих и даже уставший от нее.