Привыкни к свету

Глава XIII

Тетя Янова вошла запыхавшись. — Мой Яцек в Варшаве! — И протянула Норе письмо. — Он этого, конечно, не пишет. Но я же сама понимаю. "Скоро, наверно, увижу кузину Барбару". А Барбара живет в Варшаве! — Тетя Янова перевела дух. Села на кушетку. — Но ты читай, читай! Нора стала читать. Как всегда — медленно, отчетливо. Тетя Янова — тоже как всегда — согласно кивала головой. Будто подтверждала, что Нора и правда читает то, что там написано. Первое время Нора удивлялась — тетя Янова совсем так же кивает и когда слушает в первый раз только что вскрытое письмо. Будто заранее знала, что там будет написано. Неужели сердце матери действительно все чувствует? А может, она потому кивает, что письма Яцека очень похожи друг на друга? "Мы бьем врага…", "Обо мне не беспокойтесь, я здоров…", "Шлю привет…" И это письмо было таким же. Только длиннее других. После приветов, "бьем врага" и "я здоров" было еще очень много строк. И Нора их читала в большом нетерпении, "Сегодня под утро мы взяли деревню, в которой было много концлагерников — гитлеровцы их пригнали сюда рыть окопы. Потом, чтобы не везти обратно в лагерь, гитлеровцы собирались расстрелять их. И люди это знали…" Тетя Янова вздохнула. "Дорогие родители, вам было бы очень страшно это видеть — до чего враги довели людей. Молодые, а выглядят стариками. Худоба такая — один скелет и кожа. Как они работали, если на ногах еле стоят?! Мы отправили всех в госпиталь. Есть и наши земляки". У Норы затрепыхалось сердце — земляки! Правда, мужчины. Но… может, там хоть Микас? Надо рассказать Иоанне! — Тетя Янова, извините, я побегу. У моей подруги брата вывезли. Может, это его ваш Яцек освободил… А они не знают… — Беги, почему ж нет… — Тетя Янова взяла письмо обратно. — Если и не его, все равно радость. Другой матери… А Нора хотела, чтобы это Микаса освободили! Его вылечат, он вернется сюда, и учительница опять будет такая же, как раньше. — Взяла бы мой тулупчик, — сказала тетя Янова, увидев, что Нора под жакет натягивает старую кофту тети Любы. — Замерзнешь. А мне он до вечера не нужен, буду дома. — Спасибо. Не замерзну. Я быстро… В тулупе, конечно, было бы теплее. Но он такой длинный, широкий. Стыдно в нем идти по улице. Уж лучше потерпеть. — Хоть бы не зря бежала по такому морозу, — вздохнула тетя Янова. — Не зря! — Нора быстро сбежала по лестнице, оставив Янову спускаться медленно, держась за перила. Хорошо, что перед домом Иоанны она долго не могла перейти улицу — ехала колонна военных грузовиков. А то влетела бы к Иоанне с теми же словами, которые повторяла, пока бежала по улице: "Мику освободили!" Но пока стояла, услышала, как рядом сказали: — Может, и вернется. Но говорят, много в лагерях повымерло. — Где ж такое выдержать… Это они не про Мику! Про кого-то другого. Они ж eго не знают. А Микас живой! Обязательно живой! И все-таки, когда проехала последняя машина, она улицу перешла медленно. Но увидев в дверях Иоанну, теперешнюю, худую, не удержалась: — Я с доброй вестью! Иоанна чуть улыбнулась и пригласила войти. Не в отцовский кабинет, как тогда, а в столовую. Тут было светло — шторы раздвинуты. И кресло-качалка пустая. Только плед, тот самый, в красно-черную клетку, которым тогда были накрыты ноги учительницы, лежал на подлокотнике. — Мама в больнице, — объяснила Иоанна. — Ей лучше? — Нора спросила совсем как бабушка. "Когда спрашиваешь о здоровье, — учила бабушка, — уже в вопросе должна слышаться надежда". — Да, немного… — А я пришла вам сказать, что взяли деревню, где было много вывезенных отсюда… Они там рыли окопы… Иоанна обрадовалась, но сразу опять погрустнела. — Микас написал бы… — Так его ж освободили совсем недавно! Мы только сегодня получили письмо. От того, который освобождал. Он пишет, что всех положили в госпиталь. Потому что они очень худые. Да и письмо идет долго! — Нора не знала, что еще сказать, чтобы Иоанна поверила. Старалась не помнить, как тетя Янова вздохнула: "Если и не его освободили, все равно радость. Другой матери…" Она хотела, чтобы радость была учительнице! — Ты расскажи это маме! — И Нора замялась. — Она все еще не понимает? — Теперь уже понимает. Ее же лечат. — Так ты расскажи! Что освободили. В деревне. Гитлеровцы их туда пригнали рыть окопы. Хочешь, я тебе и письмо принесу! — Спасибо. Конечно, расскажу. Мы стараемся в ней поддержать надежду. Пока она совсем не поправится. Потом, если даже Микас… — Иоанна осеклась. — Может, иначе перенесет это… — Он вернется! Обязательно вернется! — Нора хотела, чтобы и Иоанна поверила. Чтобы хоть улыбнулась. — Хочешь, я пойду с тобой к твоей маме и сама ей расскажу? — Спасибо. — Иоанна все-таки улыбнулась. — Сегодня у нее папа. И завтра пойдет он, мне вечером в школу. А во вторник, если сможешь… — Конечно, смогу. — А в ушах звучали ее слова "в школу". — В какую… школу? — Вечернюю, конечно. Для восьмого класса дневной я уже стара… Я ж два года не училась. — А я три. — Разве ты не учишься? — удивилась Иоанна. Нора покачала головой. — Почему? Нора молчала. Привычное "не могу" перед Иоанной застряло… — Папа тоже говорит, что надо учиться. И на работе… — Так пошли! У Норы екнуло сердце. Будто Иоанна сказала что-то очень необычное. — Отнесем заявление. Возьмем в своей школе справку, что ты кончила шесть классов. Дневника у тебя ведь нет? — Нет. Остался дома… — Ничего. В школе есть наши классные журналы. Выпишут. Значит, все это время — и когда она по ночам стучалась в чужую дверь, чтобы впустили, и когда пряталась у мельника, у Стролисов, лежала в лесу — ее отметки все равно были. Тут, в школе. Все, все красивые пятерки. И похожие на перевернутый стул четверки! — Так пойдем! — повторила Иоанна. Нора кивнула. И самой стало странно, что она не сказала "нет"… Класс был почти такой же, как в их школе. Тоже три ряда парт. Только на окнах теперешние шторы затемнения. И очень непривычно, что за партами взрослые. Двенадцать человек. Неужели это весь класс? — Товарищи, кто решил вторую задачу по алгебре? — прямо с порога спросила грузная женщина в синем платке. Неужели ей тоже могут поставить двойку? — Я и первой не решил, — признался седоватый мужчина в железнодорожной форме, еле втискиваясь за парту. — Дежурил. Дайте хоть первую списать. Нора чуть не рассмеялась — такой взрослый, а будет списывать. Боится, чтобы учитель не вызвал? Но он же сам как учитель. Почти седой. Она старалась не смотреть, как этот железнодорожник надевает очки, как принимается переписывать задачу. На парте вырезаны буквы "А. К.". Наверно, какой-нибудь мальчишка из дневной школы решил себя увековечить. Вошла еще одна женщина. (Теперь вместе с Норой уже четырнадцать человек.) Очень высокая, худая. За парту села боком — ноги не вмещались. — Думала, не приду сегодня, — пожаловалась она своей соседке. — Столько работы, ужас. Еще и ревизию провести надо. Но я не хотела пропускать алгебру. — Надо было прийти сразу на второй урок. Иоанна тоже говорила, что в этой школе можно пропускать. И сама сегодня не придет — должна быть в больнице. Нора из-за этого даже хотела начать учиться с завтрашнего дня. Но отец сказал — нельзя в первый же день не явиться. Да и сама не вытерпела бы дома. Даже не может вспомнить, что делала каждый вечер после работы. Вчера ходила проведать Марите, она болела. А раньше? Марите совсем не удивилась, когда Нора ей сказала про школу. — Правильно делаешь. — И сразу спросила: — О Петронеле больше ничего нового? — Нет. Мы посылку уже приготовили. Как только узнаем адрес… Зато Людмила Афанасьевна весь день говорила о школе. Вспоминала ту, в которой сама училась, а потом учился ее Игорь. Отец с тетей Любой тоже были довольны. Отец все время улыбался, а когда она уходила, стоял в дверях, пока не сбежала по лестнице. Только тетя Аня — Нора и к ней заглянула по дороге, чтобы сказать — не улыбнулась. — Что ж… раз ты решила… — Но не оставаться же на всю жизнь малограмотной из-за того, что Гитлер… — Я ж тебя не осуждаю. Если только можешь… — А вы? Может, вы… тоже? — Что, учиться? — Нет. Но работать… Как раньше… Тетя Аня не ответила. Спросила Нору, в какой класс она пойдет. Наконец железнодорожник переписал. Вернул тетрадь. — Спасибо, хоть одна будет. Закурить бы теперь после трудов праведных. Резко зазвенело. Сейчас будет урок! Нора поспешно достала тетрадь, карандаш и стала поглядывать на дверь. Вошел учитель. Нора и сама не заметила, как вскочила. Спохватилась, что стоит одна, остальные сидят. Разве во взрослой школе не надо вставать, когда входит учитель? Она смущенно села. А учитель, опираясь на палку (ноги у него целы, успела заметить Нора, только одна не гнется), подошел к столу. Конечно, сразу увидел ее. — Вы впервые? Она опять хотела встать, но только чуть приподнялась. — Да. — Поздновато выбрались, — сказал он. Совсем не строго. И раскрыл журнал. Наверно, чтобы посмотреть, как ее фамилия. — Маркельските! — громко сказала она. Учитель удивился. Наверно, он вовсе не за этим раскрыл журнал. Но улыбнулся. — Спасибо. Все равно уши у нее горели. — Итак… — это он уже сказал всему классу, — сегодня мы в порядке повторения совершим краткую экскурсию в прошлое. Вспомним князя Миндаугаса. Значит, будет урок истории. Учитель прислонил свою палку к столу. Сел. — Миндаугас правил с тысяча двести тридцать шестого года до тысяча двести шестьдесят третьего года. Он объединил под свое начало многие княжества, силой действуя против непослушных феодальных князей… Она в школе. Это урок истории. Учитель рассказывает о Миндаугасе. Том самом Миндаугасе из учебника истории. Но тот же казался героем — объединил, создал единое государство. А выходит — тоже силой… — …Однако объединение литовских земель не устранило междоусобиц между феодалами. Они продолжали борьбу с Миндаугасом за власть. Для этого заключили союз с Ливонским орденом, который воспользовался междоусобицей, чтобы поработить Литву. "Поработить". Значит, и тогда… — …В тысяча двести шестьдесят втором году Миндаугас заключил союз с владимиро-суздальским князем Александром Невским для похода против крестоносцев. Крестоносцев?! Ведь крестоносцы… Нора хотела попросить учителя остановиться, повторить. Ей очень надо было что-то понять. Но учитель все говорил, говорил. Губы шевелились, произносили слова. Нора такие уже слышала. Когда-то, в школе. Так ведь здесь школа. Она учится. Учится… Зазвенел звонок. Перемена? Тоже как раньше. Но она же ничего не запомнила! И книги нет. Если учитель завтра спросит… Вторым уроком была алгебра. Учительница что-то объясняла. Писала на доске иксы, игреки, зеты. Закрывала их в скобки. Умножала. Складывала. Нора старалась следить, понять. Мгновеньями даже казалось, что она начинает что-то улавливать. Но учительница уже писала новую строчку, потом еще одну. И эти знакомые буквы, цифры, скобки стали просто белыми шеренгами на черной доске. Нора торопилась хоть переписать в тетрадь. Когда на перемене железнодорожник их стирал, Нора с облегчением смотрела, как они исчезают. Будто и не было их вовсе… Опять резко зазвенело. Почему-то теперь звонки очень громкие. И в квартирах, и здесь. Даже в филармонии. Железнодорожник положил на парту учебник. "Francais". — Вы учите французский? — изумилась Нора. Он не успел ответить — вошла учительница. Совсем старенькая. И, как Ядвига Стефановна, тоже в пенсне. Но, видно, все равно близорукая — не заметила, что в классе новенькая, то есть она, Нора. Что-то сказала. Все раскрыли тетради. Стали записывать- учительница что-то произносила. Конечно, по-французски. Много слов подряд, наверно, целые фразы. Нора силилась уловить хоть что-то знакомое, похожее на немецкий. Но учительница, казалось, произносит только длиннющие вереницы непривычных звуков. Железнодорожник их понимает. И его соседка в синем платке. И высокая, чьи ноги не помещаются под партой. Все понимают, записывают. А она… Неожиданно учительница сказала по-литовски: "Глагол". Нора поспешно записала в тетрадь. Но уже опять звучала непонятная речь. Нора слушала. Но почему-то вспоминала свою комнатку. Там на этажерке лежит оставленный на вечер ломтик хлеба. А у тети Яновой тепло… Они, наверно, ужинают. Может, получили от Яцека письмо… После урока она подойдет к последней парте. Там сложены все пальто. Она возьмет свой жакет, платок… Но на перемене не решилась — никто туда не подходил. Снова зазвенел звонок. Железнодорожник достал учебник физики. Вошла другая учительница, молодая. Но ведь учитель физики старый, с бородкой. И сразу спохватилась — это было там, в их школе. А здесь другая. И все-таки было странно смотреть на эту очень молодую, с пухлыми, как у ребенка, губами и ямочкой на подбородке женщину. Она учительница физики. Учительница. Вызвала кого-то к доске. Пошла высокая, у которой ноги не помещаются под партой. Стала отвечать. Опять непонятное. И на доске рисовала совсем незнакомое… Учительница ей поставила отметку и стала смотреть в журнал — кого еще вызвать. Нора встрепенулась — только бы не ее! Только бы… Зря она после французского не ушла. К доске пошел железнодорожник. Он отвечал хуже, сбивался. Даже вспотел от волнения. Учительница ему помогала, подсказывала. Но все равно он хоть что-то знал! Хоть понимал вопросы. А она… И Нора стала нетерпеливо ждать звонка. Были бы часы, поглядывала бы, как когда-то, в той школе, сколько осталось до перемены. Нора старается не думать о школе. Чтобы было как каждый вечер. Она ест оставленный на ужин хлеб. Чувствует во рту знакомый вкус. Сидит у себя в комнате, на кушетке. Может пойти к тете Яновой. Она привычно убеждает себя, доказывает, что ничего не изменилось. Все как каждый вечер. Надо только не думать о школе. Не помнить, что была там. Но она помнит. Как сидела за партой и ничего не понимала. Ни алгебры, ни физики, ни французского… Нора встает. Подходит к окну. На улице от снега и луны светло. Она привычно пересчитывает окна соседних домов. Семнадцать. И четыре крыши. А это не проходит. Парты, алгебра, физика. Может, спуститься к тете Яновой? Там будут говорить о фронте, о письмах Яцека. Но если дядя Ян спросит, как было в школе? Ведь похвасталась, что идет. Всем расхвасталась. И очень хотела встретить на улице того парня, который нес ее из леса. Она бы ему тоже рассказала, что пойдет учиться! Хорошо, что не встретила… А как размечталась! …Она, уже совсем взрослая, сидит у рояля рядом с ученицей, маленькой, в кудряшках, как соседская Рута. Нора ей объясняет, показывает. И Рута очень старательно вторит. Старается сыграть так, как Нора ей показала. Та-та, та-та-та-та. …Потом концерт. Зал полон. Сквозь дырочку в занавесе она видит отца, тетю Любу. Рядом седую голову Ядвиги Стефановны. И очень волнуется: Рута играет первой. Уже дали третий звонок. В зале гаснет свет. Нора ободряюще, как когда-то ей учительница Статкувене, улыбается Руте и выходит в полутемный зал. Замечает с края свободное место, садится. Сейчас раздвинется занавес. За ним — рояль. И сердце вдруг вздрагивает — она, кажется, забыла Руте что-то сказать. Очень важное, главное. А Рута — вот она — уже вышла. Сделала книксен. Усаживается. Почему так долго, разве ей неудобно? Неужели стул слишком низкий? Они же перед концертом еще раз пробовали его. Начала… Молодец. Хорошо. Очень хорошо. Норе хочется, как на уроке, сказать это вслух. Чтобы Рута не волновалась, играла спокойно. Хотя дети перед публикой волнуются меньше, чем взрослые. Это, кажется, говорила мама. Давно, очень давно. Когда Нора была такой, как Рута. Рута споткнулась! У Норы внутри что-то провалилось. Умница, не растерялась. Пошла дальше. Ничего. Ничего. Взрослые иногда тоже "мажут". Главное, что не остановилась. Что играет дальше. Хорошо. Молодец. А ведь раньше этот пассаж не получался. И эти тремоло не звучали. Сколько с ними намучились! Зато теперь хорошо, все хорошо… Сейчас будет кода… Аплодируют?! Да, да, конечно. Она ведь хорошо сыграла. Правда, хорошо? Нора хочет оглянуться назад. Как отец, доволен? Но только чуть повернув голову, застывает. Рядом парень, который нес ее из леса. Он узнал ее…Наклонился к самому уху. — Как нога? Нора смутилась. Помнит… — Поздравляю… — И он осторожно притрагивается к ее руке. — Хорошо ваша девочка играла. Откуда он знал, что будет играть ее ученица? Но спросить Нора не решается. Только почему-то бросает взгляд на его волосы. Тогда, на дороге, ветер их очень теребил. Теперь они лежат гладко причесанные. А сам он ей улыбается как тогда, в лесу. Вдруг Нора открывает глаза. Не будет концерта, учениц! Ничего этого не будет! "Нас из жизни выбросило". "Тетя Аня, но мы же вернулись!" "Конечно…" Вернулась! Вернулась! И больше не надо бояться, что убьют, не надо прятаться. Она может ходить куда хочет. А ведь уже так привыкла к этому, что даже забывает радоваться. Нет-нет, она радуется! Но она хочет и музыки. Хочет учить детей. И чтобы в школе был концерт… И чтобы в зале сидел отец… Но этого не будет. Она смотрит на потолок. Там отсвет окна. Ее окна. И комната эта ее. И хлебные карточки у нее есть, "В тысяча двести шестьдесят втором году Миндаугас заключил союз с владимиро-суздальским князем Александром Невским для похода против крестоносцев". Она запомнила! Но алгебра… "Не зная предыдущего, нельзя понять дальнейшее". Кто это говорил? Кажется, в той школе, до войны. Там она и физику понимала. "Нас из жизни выбросило…" Норе казалось, что она совсем не спала. Утром, когда собиралась на работу, ей уже не так тяжело было, что она не пойдет больше в школу. Людмиле Афанасьевне и Марите она ничего не скажет. Отцу тоже. А тетя Аня, наверно, даже не удивится, когда Нора после работы опять зайдет к ней в кассу. Как всегда, поможет сосчитать выручку. Тетя Аня заполнит рапортичку. На улицу тоже выйдут вместе. Дома у тети Ани растопят печь. На столе всегдашняя коробочка с сахарином. Будут пить чай, разговаривать… Нора мысленно повторяла это. Будто репетировала. Чтобы вечером было совсем так же. Как всегда. Но когда пришла на работу… Сперва не поняла, что за гора высится на столе товарища Астраускаса. Книги! Три стопки книг. Задачник по геометрии для седьмого класса. Хрестоматия. Учебник алгебры. Литовская грамматика. Так это же… Нора стала быстро перебирать. Еще один задачник по геометрии, тоже для седьмого класса. Зачем два одинаковых? Учебник французского. Ботаника. Атлас! Настоящий атлас, совсем такой, как был у нее. Только этот с кляксой. Скрипнула дверь. — Марите, сколько книг! — Да, унести будет нелегко, — буднично ответила Марите. И Нора вдруг вспомнила… — Но… они мне… Марите не обратила внимания. — Перестарались. Те, что по две, отдай кому-нибудь. — Я… не смогу… Не пойду больше в школу, — наконец произнесла она. — Не понимаю там ничего… — А ты хотела после трех лет перерыва, да еще начав со второго семестра, сразу понять? — Нет. Но… — А раз нет, значит, понимала, что придется догонять? Не очень. То есть не подумала…Если начать по всем учебникам с первой страницы… — Они учат французский, — еще пробовала она возразить. — Сдашь в другой школе немецкий и принесешь им справку. У Марите всегда все пpocтo. — Удивляюсь тебе. Сколько всего преодолела, а теперь чуть какая трудность — и уже готова отступить. — Тогда было другое… — Конечно. Тогда нельзя было отступить — грозило слишком страшное. А теперь можно. Трудно учиться — не буду. Мало зарабатываю — могу поголодать. — Я не голодаю… Я у папы… Марите не слушала. — Словом, бери книжки и говори спасибо. — Спасибо. — И, глянув на Марите, повторила: — Большое спасибо! Марите улыбалась. И Нора еле удержалась, чтобы не подбежать к ней и не чмокнуть в щеку. Как раньше, дома, когда благодарила за подарок.

Глава XIV

Нора понимала, что так радоваться пятерке неприлично- она же не маленькая. Но все-таки не удержалась, сбежала с последнего урока, чтобы заскочить к отцу. По дороге представляла себе, как вбегает. "Угадайте, что я получила? И по какому предмету?" Все гадают: "По литовскому", "По истории". "По русской грамматике". Она мотает головой. "По ге-о-гра-фи-и!" А завтра забежит к тете Ане. Тоже расскажет. Она теперь будет тете Ане рассказывать только хорошее! И папу попросит, чтобы он ей объяснил… Про прежнюю работу… Но это завтра, потом. А сегодня пусть он угадает, что она получила. Но когда он открыл дверь, Нора сразу выпалила: — Я получила пятерку! — Люба, слышишь? — Отец всегда старается показать тете Любе — вот какая она, Нора! Алик высунул голову из-под одеяла. — Я тоже получил пятерку! — По физкультуре, — уточнила тетя Люба. — Все равно! — Конечно, конечно, — поспешил его заверить отец. — А теперь спи. Тетя Люба шепотом попросила: — Перейдем на кухню. А то и сам не уснет, и Тату разбудит. На кухне она сразу стала подогревать чай, поставила Норе тарелку, отрезала хлеба. А про пятерку больше не спросила. Нора тоже молчала. Только вспомнила, что на перемене ее вызывали к директору. — Вместо французского мне разрешили сдать немецкий. Экстерном, в другой школе. — Очень хорошо! — обрадовалась тетя Люба. — Старайся не помнить, что на этом языке кричал солдат, который выгонял твою маму… бабушку… — И, видно, чтобы сразу переменить разговор, отец спросил: — А что на работе? — Ничего… — Но вдруг Нора вспомнила! И сразу стало тяжело. Как было весь день, до пятерки… — Из-за меня…сегодня… — Она не знала, как это назвать. То, что было сегодня… Отец не расспрашивал. Но тетя Люба не удержалась: — Что-нибудь серьезное? — Да… Может, даже придется оттуда уйти. — Почему? Что случилось? Нора начала рассказывать. Она очень хотела, чтобы они поняли. Чтобы объяснили — неужели она и правда виновата? Утром они с Климчене оформляли стенгазету. Климчене спросила, правда ли, что вместо четырех ордеров на чулки дают только два. И кого вычеркнут — ведь список уже есть. Нора ответила, что в списке их четверо: Климчене, секретарша, то есть Лаукайте, Сонгайлене и она, Нора. Но кого вычеркнут, она не знает, это решит местком. — Тебе, конечно, надо дать, — сразу сказала Климчене. — Не тем двум, особенно секретарше! Она во время оккупации знаешь как жила. Мать в магазине работала, и они за водку вещи расстрелянных скупали. Думаешь, откуда это синее пальто с лисицей? У Норы задрожали руки. Даже кисточка с клеем запрыгала. — Я с себя все продавала, чтобы детей прокормить, а они, видишь ли, лисиц покупали. — И, вздохнув, добавила: — Говорят, среди тех, кто расстреливал, был какой-то капитан Лаукас. Не родня ли? Слушая Климчене, Нора представила себе тот лес. Туда пригнали маму, бабушку. Юдиту. И еще много других. Велят раздеться. Гонят к краю ямы. А там… из автоматов… Они падают… А у горы с одеждой раздеваются новые… Их тоже — к яме… Потом, когда стрелять больше не в кого, — те, с автоматами, роются в этой горе вещей. Один вытаскивает синее пальто, с лисицей… Теперь Нора это пальто видит каждое утро, когда Лаукайте приходит на работу. И днем, когда оно висит… Нора бросила стенгазету и побежала предупредить Марите — она же в месткоме, а в обеденный перерыв местком собирался распределять ордера. Марите выслушала ее очень спокойно. — Да… Климчене знала, чем тебя пронять. — Зачем меня пронимать, я же не в месткоме. Марите ухмыльнулась: — Чтобы ты растрогала членов месткома. Нора не понимала, почему Марите так спокойно говорит об этом. Неужели знала и… ничего? — Вы… это знали? — Что знала? — неожиданно вспылила Марите. — Что она тогда купила пальто? Да, знала. Так что из этого? — Но Климчене говорит… — А откуда она знает? Кто это вообще может знать? — Марите, кажется, не спрашивала, а упрекала. — Откуда вам с Климчене известно, что Лаукайте знала, у кого покупает? Отец закурил. Зажигалка дрожала в его руке. Наверно, он тоже подумал, что и мамины вещи, может, так продали. Теперь их кто-то носит…Тетя Люба, кажется, поняла. Тихо сказала: — В основном эту одежду увозили… Марите тоже говорила об этом. Но потом, в конце. А тогда она почти кричала. — Ты вот недавно ходила на толкучку. Даже хотела что-то купить. Но ведь не спрашивала, чье это было раньше. Даже не подумала спросить. Так и Лаукайте могла не знать, чье покупает. — И сразу, Нора даже не успела рта раскрыть, добавила уже тише: — Но, конечно, могла и делать вид, что не понимает… Потому что мерзла, и пальто ей очень нужно было. Нора так и не поняла — Марите защищает секретаршу или наоборот… — Климчене говорит, что ее мать работала в магазине, — вспомнила Нора. Марите опять взорвалась: — Скажи своей Климчене, что хватит! Хватит топить друг друга! Травить, сводить счеты, завидовать. Не надо больше! Иначе погибнем! Превратимся в мелкие и злобные ничтожества. Ведь фашисты как раз этого хотели — натравить всех друг на друга, и пусть эти "низшие расы" сами себя и одна другую уничтожат. Нора испугалась. Она никогда не видела Марите такой. Не знала, как ее успокоить. И Людмила Афанасьевна, как нарочно, не возвращалась. А Марите не унималась: — Это что же такое! Наушничество, травля, чуть ли не донос. И все из-за одной пары чулок! — Я же ничего… — оправдывалась Нора. И Марите продолжала уже обычным своим голосом, только очень грустно: — И я не знаю, что хуже — купить какую-то тряпку, не выясняя, чья она, или из-за пары чулок поссорить людей. Может, даже оклеветать их… Нора обомлела — в дверях стояла секретарша, Лаукайте. Бледная. Значит, давно тут, слышала… И бумаги в руке мелко дрожат. А губы сжаты. Кажется, она хочет что-то сказать, но не может их разомкнуть. — Ничего… — глухо сказала ей Марите. — Это мы так… Вообще… Секретарша ничего не ответила. И вышла. Но потом, в своей комнате, очень плакала. Каждому объясняла, что пальто не сама купила, а подруга принесла его. И ей даже в голову не пришло, что оно принадлежало тому, кого убили. Можно у подруги узнать, кто продавал. А с тем Лаукасом, который был при расстрелах, они не родственники, даже не земляки. Ей сочувствовали. Успокаивали. Конечно, почему она должна была об этом подумать? Мало ли кто продавал. Чтобы не подохнуть с голоду, люди все продавали. Да и разве она виновата, что фашисты убивали. Правда, Нора слышала, как Стасе, ее ворчливая напарница по первому субботнику, все-таки буркнула: — И все же купила она его за водку. А хорошие люди за водку не продают. Весь день говорили только об этом. Заседания месткома не было. А Нора хотела им сказать, чтобы ей ордера не давали. Пусть дают Климчене, секретарше, кому хотят. Ей не нужно. Она будет ходить в чулках тети Любы, старых. Только пусть больше не говорят об этом. Ей казалось, что все недовольны ею. Сердятся. А Климчене даже вслух сказала: — Чего она тут целыми днями торчит? Разносила бы свои бумаги вместо того, чтобы сплетнями заниматься. Теперь, когда Нора их повторила, эти слова звучали еще безжалостнее. Но это несправедливо, она не разводила сплетен! Тетя Люба молчала. Отец тоже. Наконец он поднял голову. — Я же тебя еще маленькую учил: не повторяй всего, что слышишь. — Но это же не просто, что слышала. Это про расстрелянных! — Ладно… — сказала тетя Люба. — Не надо больше об этом. И не переживай. Но принимать на веру все, что кто-то говорит, тоже не надо. К сожалению, этому научишься только после того, как несколько раз обожжешься. А она не хочет больше обжигаться. Она и так поняла… В то, что она потеряла хлебную карточку, Нора поверила не сразу. Перелистала весь учебник. Встряхнула его. Схватила задачник по алгебре. Русскую хрестоматию. Карточки не было. Конечно, она хорошо помнит, что вложила ее в учебник географии. И все-таки еще раз проверила. Хрестоматию. Задачник. Географию. Чтобы оттянуть. Не признаваться. Потеряла! Это слово само возникло… Жестокое. Непоправимое. Нора стала перетряхивать другие книжки, которые на этажерке. Знала, что в них карточки не может быть — они же все время лежали здесь, она их не брала с собой. А все-таки искала. Перелистывала. Страницу за страницей. Карточки нет. Потеряла… И теперь опять не будет ни хлеба, ни крупы. Как все эти годы, когда она ела только чужое, то, что ей давали… А как хорошо стоять в булочной в очереди! Пахнет хлебом. Его много, на всех полках. Она подает карточку продавщице в странных, с половинками пальцев перчатках. Продавщица вырезает два купона и взвешивает хлеб. Довесок Нора съедает сразу… И сегодня перед школой так было. Нора хорошо помнит, как вложила карточку в учебник географии. Еще какая-то картинка мелькнула на левой странице. Где же она могла выронить? Неужели по дороге в школу, когда на ходу отламывала хлеб и незаметно для прохожих совала в рот? Или, может, уже в школе? Нора силилась вспомнить, видела ли она карточку на уроке географии, когда открыла книжку. Но она ж ее не листала, открыла сразу на сто первой странице. Потом учитель ее вызвал. А когда вернулась с пятеркой, на радостях книжку сунула в парту. Может, когда торопилась к отцу. "Угадайте, что я получила?" Книги, кажется, держала на весу, даже размахивала ими. И о карточке совсем не помнила. "Угадайте, что я получила?" А теперь у нее ничего не будет. До самого конца месяца, двадцать дней. Нора потрогала мешочек с перловой крупой. Очень мало. Но если налить полкастрюли воды и долго варить, чтобы суп стал клейким, тогда хватит на три дня… А еще семнадцать?.. Но это же не так долго. Можно потерпеть. Все эти годы у нее ведь совсем не было карточек. Тогда ей давали… А теперь не надо, чтобы давали. Она даже никому не скажет. Будет молчать. И у отца, и на работе. В обеденный перерыв, когда Людмила Афанасьевна и Марите будут есть, она выйдет. Будет сидеть на чердачной лестнице. Чтобы никто не видел… Ночью очень захотелось есть. И Нора вспомнила, что совсем без еды человек не может жить долго. Но она же ходит к отцу! И тетя Люба ее обязательно сажает за стол. Значит, после работы она будет есть у них. А утром и вечером можно потерпеть. Так всю ночь. То она представляла себе, как молчит, хотя есть очень хочется. То видела, как тетя Люба ей подает глубокую тарелку манной каши. С клубничным вареньем. Она понимала, что это снится. Манной кашей с вареньем кормила мама. Раньше, давно. Когда Нора болела. Но все равно не отпускала этого видения — смотрела на полную тарелку белой каши и крупные красные клубничины. А может, найдет карточку? Если выронила ее на улице… И Нора представляла себе — уже не во сне, а глядя на низкий скат потолка над головой, — как она рано утром ищет на улице карточку. Старается в предрассветной темноте увидеть белеющий на талом снегу знакомый продолговатый листок. Утром, когда дядя Ян вышел отпирать ворота, Нора уже стояла там. Он очень удивился. — Куда это ты собралась? И Нора, совсем забыв о своей решимости молчать, ляпнула: — Искать свою карточку. Вчера потеряла… Дядя Ян покачал головой. — Кто-нибудь ее уже давно поднял. И жует твой хлеб. Все равно Нора пошла. Казалось, теперь она въявь повторяет то, что ночью представляла себе. Старательно всматривается в каждое белеющее пятнышко, поднимает каждую бумажку. Дошла до самого отцовского дома. Наверх не поднялась, чтобы их не всполошить. Она хорошо помнит, что там книг не открывала. Положила в передней на подоконник, а когда уходила — забрала. И ничего из них не выпадало. Повернула к школе. Так же внимательно глядела себе под ноги и так же поднимала каждую бумажку. Но это были другие — обрывки газет, скомканные папиросные коробки. В школе уборщица сочувственно вздыхала, помогла ей обыскать парту, даже в другие заглянула, вывернула корзину для мусора. И все утешала, что, может, кто честный поднял, отнес в магазин. Есть же и честные люди, их даже больше, чем нечестных. Понимают ведь, что теперь без карточки совсем худо. Пока искали, совсем рассвело. По дороге к магазину Нора уже разглядывала бумажки на земле не поднимая. Но карточки не нашла. На работе старалась молчать. Совсем не разговаривать, чтобы само не вырвалось. Она же все время помнит, чувствует, что потеряла хлебную карточку. Но неожиданно Марите громко сказала: — Что-то наша Нора сегодня не в духе. Не выспалась? — Да, — поспешно подтвердила она. — Все зубришь? — Ага. И получила пятерку. Стих стук машинок. Товарищ Астраускас тоже поднял голову. Улыбнулся. А Марите пожала плечами. — Тогда почему такая кислая? Норе показалось, что очень тихо, все ждут ее ответа. — Я потеряла хлебную карточку. Все трое смотрели на нее, будто ждали, что она скажет еще что-нибудь. Но теперь она уже молчала не нарочно. Первой, как всегда, очнулась Марите: — Где это тебя угораздило? — Не знаю. Может, в магазине. Или по дороге… — Но где она лежала? — В учебнике географии. Марите посмотрела на нее так свирепо, будто Нора не свою, а ее карточку потеряла. — Кто это держит карточку в учебнике географии? — Я всегда держу в книге. А вчера торопилась… — Зато теперь у тебя будет много свободного времени. До самого конца месяца. Нора кивнула: — Двадцать дней. — Уже и сосчитала? — Может, еще найдешь? — Людмила Афанасьевна всегда старается ее утешить. — Нет. Я уже искала. — У тебя же есть портфель! — с досадой сказал товарищ Астраускас. — Он ведь не мой. Только чтобы разносить бумаги. Марите шепнула: — Дурочка! А товарищ Астраускас, еле сдерживая улыбку, серьезно сказал: — Можешь с ним ходить и в школу. — Большое спасибо! — А корешок? — сразу прервала ее радость Людмила Афанасьевна. — Тоже… Он был с карточкой, я еще не отрезала. Марите сжала руками голову. А может, только закрыла ладонями уши, чтобы больше ничего не слышать. — Но он заполнен! — поспешила Нора объяснить. — Фамилия вписана. И адрес. Марите отняла руки от ушей. А товарищ Астраускас сказал: — Сходи в бюро и сразу заяви о потере. Чтобы какой-нибудь делец не попытался получить по твоему корешку на следующий месяц. — Хорошо, пойду. И сразу отлегло: через двадцать дней она опять получит карточку. Будет хлеб, крупа. Надо только потерпеть. Она же будет ходить к папе. А с каждым из этих двадцати дней ближе к концу войны. Когда можно будет покупать хлеб без карточек. — Это ж совсем не страшно! — Что? — удивилась Марите. — Что я потеряла карточку. — Вслух она это сказала не так уверенно, как думала про себя. — Ты кого утешаешь — себя или нас? — Наверно, все-таки себя, — ответила за нее Людмила Афанасьевна. — Не пойму, — пожала Марите плечами, — характер у тебя такой или жизнь научила? Ответил товарищ Астраускас: — Наверно, жизнь. Опять они о ней говорят так, будто ее тут нет. — Никто не учил. Сама понимаю. Они почему-то рассмеялись. Конечно, смешно. Только она улыбаться не может. Людмила Афанасьевна это поняла… Перестала смеяться и достала из сумки газету. Подала ее так, чтобы сразу виден был приказ Главнокомандующего. Нора привычно бросила взгляд на напечатанные крупными буквами названия освобожденных городов. ЛАУЕНБУРГ и КАРТУЗЫ (КАРТХАУЗ). "Войска 2-го Белорусского фронта, развивая успешное наступление на Данцигском направлении… овладели важными узлами… дорог — городами ЛАУЕНБУРГ и КАРТУЗЫ (КАРТХАУЗ). В боях за овладение…отличились войска…" — Газета мне? — Да-да, бери. — Если она вам нужна, я только вырежу приказ и сводку. — Бери всю. — Спасибо. Марите хмыкнула: — Все еще собираешь? — Да. Марите это считает проявлением запоздалого детства. Вместо почтовых марок или монет коллекционировать сводки о положении на фронте. А Нора их собирает вовсе не так, как собирают марки. Она любит их перечитывать все вместе. И считать, сколько уже освобождено городов. Марите это знает. И все равно подтрунивает над ней. Сейчас, конечно, тоже не удержалась: — А сколько еще осталось неосвобожденных, тоже знаешь? — Нет… — Нора ничуть не обижается. — Тогда какой толк от твоего собирания? — Мы с Иоанной их носим ее маме в больницу. Читаем ей. Только сказала и сразу вспомнила, что ведь решила никому не рассказывать об этом. Отцу — потому что он недоволен: "Единственный свободный вечер проводить в больнице неразумно". А Марите… Она опять скажет что-нибудь насмешливое. И, конечно, не преминула: — Наша Нора теперь решила стать всеобщей спасительницей. Товарищ Астраускас даже не улыбнулся. Только спросил: — Не слишком ли обнадеживаете? Нора пожала плечами. Ответить "нет" она не решается. Врач тоже сказал это, когда узнал, что они с Иоанной каждый раз приносят в больницу письма, То якобы от сына тети Яновой, Яцека, то еще от кого-нибудь. И во всех, конечно, писалось об освобождении лагерей. Учительница Контримене очень внимательно их слушала. Даже улыбалась! Но стала требовать, чтобы ее выписали, — она не хочет, чтобы Микас, когда вернется, застал ее здесь. Иногда даже начинала уверять, что Микас уже дома, но от нее это скрывают. Она так убедительно, совсем как здоровая, говорила о предчувствии материнского сердца, что Нора с Иоанной каждый раз были готовы бежать домой, смотреть — а вдруг он на самом деле приехал. Сейчас, только что. Так врач узнал про письма…И тоже сказал: "Нельзя слишком обнадеживать". Запретил вообще приносить письма, даже настоящие, не ими самими сочиненные. Разрешил только газеты. Но учительница сердится, требует писем. Чего только они с Иоанной не придумывают! Сперва говорили, что писем нет. Потом стали уверять, что Яцек ранен, лежит в госпитале. В последний четверг сказали, что его перевели на другой фронт. Но она все равно требует — пусть пишет с другого фронта. — Отнеси эту телеграмму. Нора будто очнулась, услышав голос товарища Астраускаса. — Заодно зайдешь насчет своей карточки. — Хорошо… Нора отмечает в журнале время ухода: 13.10. Значит, полдня уже прошло. Теперь до получения новой карточки осталось девятнадцать с половиной… Всего три дня… Нора взяла с этажерки свой самодельный календарик и перечеркнула сегодняшнее число. Теперь до получения новой карточки осталось еще три дня. То есть получит она уже завтра, но отоварить сможет только первого. Побежит в булочную с самого утра, как только откроют. И на работу придет уже с хлебом! Если, конечно, удержится, и не съест по дороге. Удержится. И больше ничего не возьмет ни у товарища Астраускаса, ни у Марите, ни у Людмилы Афанасьевны. Нора начала — уже в который раз — представлять себе, как она подает продавщице карточку. Та берет ее посиневшими от холода пальцами, хотя на руках смешные, с половинками пальцев перчатки. Вырезает два купона и взвешивает Норе хлеб. Горбушку, с довеском. Его Нора сразу кладет в рот… Вдруг погас свет. Будто прервал видение. И Нора снова вернулась сюда — к темноте, этажерке и чуть белеющим на комоде бумажным салфеткам. Ей же надо готовить уроки. И, главное, написать к завтрашнему дню сочинение. "Как я себе представляю жизнь после войны". Учительница задала еще на прошлой неделе, а Нора все откладывала. Сколько ни думала, что написать, перед глазами все то же — школьный концерт, играет ее ученица. В зале отец. И тот, кто вынес ее из леса. Но надо же написать о другом, обо всех. Может, о тете Яновой? Как она бережет бутылочку красных чернил, чтобы перекрасить старый, полинявший флаг и в самый последний день войны вывесить его. Это будет в день, когда кончится война. Скоро она уже совсем кончится. "Гитлеру все равно свернут шею, а кого не дашь убить — тот останется". Это сказал дедок. Он не дал ее убить. И Стролисы не дали. И мельник. Может, написать о них? Но это же о том, что было. А надо о том, что будет. Потом, после войны. Нора зажмурилась. Чтобы представить себе. Город, наверно, опять будет выглядеть так, как раньше. Вместо развалин везде дома. На улицах много света, людей. И Нора вместе с ними. Она спешит в музыкальную школу. Играют ее ученики. Пришли в школу несмышленышами, а теперь играют. Это она их научила. Потому что кончила консерваторию. Нет, потому что она есть! Вдруг зажегся свет. Только бы не погас! Нора села готовить уроки. И, главное, писать сочинение: "Как я себе представляю жизнь после войны…"