Признания Мегрэ

Глава 6 Старик, страдающий бессонницей

Редко весна бывала такой сияющей; газеты наперебой сообщали о рекордах жары и засухи. И никогда еще Мегрэ не приходил на набережную Орфевр таким мрачным и раздражительным. Те из его коллег, которые не были и в курсе дела, с беспокойством спрашивали о здоровье его жены.

Комелио взял на себя инициативу ведения дела. Следуя букве закона, он как бы похитил Жоссе, и у комиссара даже не было возможности поговорить с фабрикантом медикаментов.

Каждый день или почти ежедневно Жоссе водили из тюрьмы Сантэ в кабинет судебного следователя где его ждал адвокат, мэтр Ленэн.

Это был неудачный выбор, и если бы Мегрэ имел возможность, он отсоветовал бы Жоссе приглашать его. Ленэн был одной из звезд адвокатуры, специалист по громким уголовным процессам, и если он брал на себя нашумевшее дело, его имя занимало в газетах больше места, чем имя какой-нибудь звезды экрана.

Репортеры ждали его почти ежедневных заявлений, его метких словечек, порой довольно жестоких, и потому что он два или три раза добился оправданий, которые считались невероятными, его называли адвокатом безнадежных дел.

После этих допросов Мегрэ получал от Комелио неожиданные приказания, чаще всего без объяснений: разыскать свидетелей, проверить что-нибудь — работа тем более скучная, что она, по-видимому, была лишь отдаленно связана с преступлением на улице Лопер.

Судебный следователь поступал так не из личной неприязни к Мегрэ, и если Комелио никогда не доверял комиссару и его методам, это происходило из-за того, что их точки зрения были в корне противоположны.

Не сводилось ли это, в сущности, к их принадлежности к разным социальным слоям? Хотя окружающий мир беспрерывно изменялся, судебный следователь оставался человеком определенной среды. Его покойный дед был президентом Третьей Палаты в Париже, отец и теперь еще заседал в Государственном Совете, а дядя представлял Францию в Хельсинки.

Сам он готовился к службе в Финансовой инспекции и только после того, как провалился на экзамене, переключился на судебное ведомство.

Он был человеком своего круга, приверженцем своих привычек, своих жизненных правил и даже особенностей своей речи.

Казалось бы, что опыт, ежедневно приобретаемый им во Дворце правосудия, должен был повлиять на него, но этот опыт ничему его не научил, и взгляды его среды неизменно оказывали на него решающее влияние.

В его глазах Жоссе был подозрительной личностью, если не преступником от рождения. Разве не втерся он обманным путем, при помощи предосудительной связи, а потом неравного брака, в среду, к которой не принадлежал? Разве его связь с Аннет и обещание жениться на ней не подтверждали этого мнения?

Напротив, отец девушки, Мартен Дюше, который покончил самоубийством, только бы не жить опозоренным, в представлении сурового Комелио и в соответствии с традиционными взглядами был типичным честным служакой, скромным, незаметным, который никак не мог утешиться после смерти своей жены.

Правда, он позволил себе напиться в тот вечер на улице Коленкур, но Комелио отмахивался от этого факта, по его словам, не имеющего значения, тогда как в глазах комиссара это была очень важная деталь.

Мегрэ мог бы поклясться, что отец Аннет был болен, давно страдал неизлечимой болезнью.

А его достоинство, не основывалось ли оно главным образом на гордости?

Он вернулся в Фонтенэ обесчещенным, стыдясь в глубине души своего вчерашнего поведения, и вместо того, чтобы обрести мир и тишину, уже на перроне вокзала столкнулся с журналистом и фотографом.

Такие мысли не давали покоя Мегрэ, так же, как и поведение доктора Лиорана. Комиссар решил еще вернуться к этому вопросу, выяснить его, даже несмотря на то, что руки у него были связаны.

Его люди целыми днями бегали по Парижу, чтобы проверить различные факты, и Мегрэ составил себе таблицу времяпрепровождения Жоссе в течение той ночи, когда было совершено преступление, не зная еще, что эта таблица должна будет сыграть решающую роль.

В тот единственный раз, когда Мегрэ допрашивал его на набережной Орфевр, Жоссе заявил, что после того, как он около половины девятого ушел с улицы Коленкур, поехал куда глаза глядят и первую остановку сделал у бара близ площади Республики.

Этим баром оказалась «Добрая кружка» на бульваре Тампль, где кто-то из официантов даже помнил Жоссе. Один из клиентов ежедневно являлся туда ровно в девять часов; его еще не было, когда Жоссе ушел; это помогло установить, что Жоссе был на бульваре Тампль от восьми часов сорока пяти минут до девяти.

Это, следовательно, совпадало с его показаниями.

Установить время его пребывания в «Селекте» на Елисейских Полях было еще легче, потому что бармен Жан уже много лет знал фабриканта, производящего медикаменты.

— Он пришел в двадцать минут десятого и заказал виски.

— Он обычно пил виски?

— Нет, чаще всего маленькую бутылочку шампанского. Видя, что он пришел, я даже протянул руку к ведерку, где они у нас охлаждаются.

— Вас ничего не поразило в его поведении?

— Он сразу опрокинул свою рюмку, дал, чтобы я ее снова наполнил, и вместо того, чтобы начать разговор, уставился в одну точку. Я спросил его: «Вы себя плохо чувствуете, мсье Жоссе?» — «Неважно». Он сказал, что съел что-то неподходящее, и я предложил ему очищенной соды. Он отказался, выпил третью рюмку и ушел.

…И это соответствовало тому, что говорил Жоссе.

По его словам, он направился затем домой на улицу Лопер, куда прибыл в десять часов пять минут.

Торранс допросил всех обитателей этой улицы. В большинстве домов в этот час ставни были закрыты. Один из соседей вернулся домой в четверть одиннадцатого и не заметил ничего необычного.

— А стояли машины против дома Жоссе?

— Кажется, да. Во всяком случае, большая.

— А маленькая?

— Не могу сказать.

— Вы видели свет в окнах?

— Кажется. Я не мог бы за это поручиться.

Только хозяин дома напротив дал ответ в категорической форме, в такой категорической, что Торранс повторил свои вопросы три или четыре раза и слово в слово записал ответы.

Это был некто Франсуа Лалэнд, который прежде служил в колониях и уже много лет как ушел на пенсию.

Ему было семьдесят шесть лет. Он был болен, часто страдал приступами лихорадки и поэтому не выходил из дома, где жил в обществе служанки, которую, вывез из Африки и называл Жюли.

Лалэнд утверждал, что по своему обыкновению не ложился до четырех часов и провел первую половину ночи, сидя в кресле у окна.

Он показал Торрансу это кресло в комнате второго этажа, одновременно спальне, библиотеке и гостиной, куда складывали также всякий хлам. Это была единственная комната в доме, которой он пользовался и откуда почти не выходил, разве что в смежную с ней ванную.

Это был человек нетерпеливый, раздражительный, не выносивший противоречий.

— Вы знали ваших соседей, живущих напротив?

— Только с виду, инспектор, только с виду!

У него была привычка усмехаться с угрожающим видом.

— Эти люди решили жить на виду у всех и даже не желают, чтобы у них на окнах были ставни, хотя бы из приличия.

Он давал понять, что знает гораздо больше, чем хочет сказать.

— Просто безумцы какие-то!..

— О ком вы говорите?

— Об обоих, и о жене и о муже…

— Вы видели, как Жоссе вернулся домой во вторник вечером?

— Конечно, видел, раз я сидел у окна!

— Вы ничего не делали, только смотрели на улицу?

— Я читал. Но я подскакивал от всякого шума. Терпеть не могу шума, особенно шума автомобилей.

— Вы слышали, как у дома Жоссе остановилась машина?

— Да, и, как всегда, подскочил. Я расцениваю шум как личное оскорбление…

— Значит, вы услышали машину мсье Жоссе, а потом, конечно, стук, когда захлопнулась дверца?

— Да, конечно, и стук, молодой человек!

— Вы посмотрели в окно?

— Посмотрел и увидел, как он вошел к себе.

— У вас были часы на руке?

— Нет. Но есть часы на стене, как раз напротив моего кресла. Они уходят вперед не больше чем на три минуты в месяц.

— Который же был час?

— Десять часов сорок пять минут.

Торранс, который как и все сотрудники Мегрэ, прочел протокол допроса Жоссе, захотел уточнить:

— Вы уверены, что было не десять часов пять минут?

— Уверен. Я человек точный. Всю жизнь любил точность во всем.

— Вам никогда не случается вечером или ночью задремать в своем кресле?

На этот раз мсье Лалэнд рассердился, и славному Торрансу с большим трудом удалось его успокоить. Старик не терпел, когда ему противоречили, в особенности если дело касалось его сна, потому что он с гордостью выдавал себя за человека, который вообще не спит.

— Вы узнали мсье Жоссе?

— А кто же это еще мог быть?

— Я спрашиваю вас, узнали ли вы его?

— Конечно, узнал.

— Вы рассмотрели его лицо?

— Недалеко от моего окна есть уличный фонарь, да еще и луна светила.

— В этот момент в каких-нибудь окнах был свет?

— Нет, мсье.

— Даже в комнате служанки?

— Служанка уже полчаса, как легла.

— Откуда вы это знаете?

— Потому что я видел, как она закрыла окно и сразу же после этого потух свет.

— В котором часу?

— В четверть одиннадцатого.

— А мсье Жоссе зажег свет в первом этаже?

— Конечно, зажег.

— Вы точно помните, что окна первого этажа осветились, когда он вошел?

— Прекрасно помню.

— А потом?

— А потом произошло то, что происходит обычно. В первом этаже стало темно, и свет зажегся во втором.

— В какой комнате?

Окна спален Жоссе и его жены выходят на улицу: окно Жоссе справа, окно Кристины слева.

— В обеих.

— Вы не могли рассмотреть, что происходило в доме?

— Нет. Это меня не интересовало.

— А сквозь занавески что-нибудь видно?

— Видна только тень, если кто-нибудь проходит между лампой и окном.

— Вы совсем не смотрели на их окна?

— Нет, я снова погрузился в чтение.

— До которого часа?

— Пока не услышал, как дверь напротив открылась и снова закрылась.

— В котором часу?

— В двенадцать двадцать.

— Вы услышали, как заводят мотор?

— Нет. Этот человек пошел пешком в сторону Отейской церкви, с чемоданом в руке.

— В окнах дома больше не было света?

— Нет.

С этого момента действия Жоссе соответствовали показаниям, которые он дал Мегрэ. И тут свидетелей было сколько угодно. Отыскали шофера машины марки 104, которая была на стоянке у Отейской церкви, некоего Брюньяли.

— Клиент сел ко мне в половине первого. Я отметил рейс у себя в карточке. У него в руке был чемодан, и я отвез его на авеню Марсо.

— Как он выглядел?

— Длинный растяпа, от которого разило спиртом. Видя, что он с чемоданом, я спросил, на какой вокзал его везти.

На авеню Марсо Жоссе заплатил по счетчику и направился к большому особняку, где слева от входной двери была прибита медная дощечка.

Отыскали и второе такси, которое Жоссе взял, выйдя из Управления.

Кабаре, в которое он зашел в половине второго, было маленькое заведение под названием «Олений парк». Швейцар и бармен помнили Жоссе.

Он не захотел сесть за столик. Он словно сам не понимал, где очутился, и растерянно смотрел на Нинуш, которая раздевалась на танцевальной площадке. Он выпил рюмку и угостил Марину — это девушка, которая уговаривает клиентов выпить, — не проявив к ней интереса.

В это время шофер такси спорил на улице с другим шофером, который работал в сговоре со швейцаром и не позволял поставить машину, привезшую сюда Жоссе.

— Пускай он тебе заплатит по счетчику, а когда он выйдет, я сам его повезу.

Появление Жоссе разрешило их спор, и шофер, в машине которого лежал чемодан, повез Жоссе на улицу Лопер. Хотя шоферу был знаком этот район, он некоторое время кружил по улицам, и Жоссе пришлось указать ему правильный путь.

— Я его высадил в час сорок пять минут, может быть, в час пятьдесят минут.

— В каком он был состоянии?

— Опьянел еще больше, чем когда мы ехали туда.

Лалэнд, бывший колониальный чиновник, подтвердил его возвращение. Свет в окнах снова зажегся.

— В первом этаже?

— Конечно. А потом во втором.

— В обеих спальнях?

— И в ванной, у которой окно с матовыми стеклами.

— Жоссе опять уехал?

— В половине третьего, потушив в доме свет.

— Он поехал на своей машине?

— Нет. На этот раз он направился к улице Шардон-Лагаш. Он нес какой-то пакет.

— Какой величины?

— Довольно большой, продолговатый.

— Длиной тридцать, сорок сантиметров?

— Я сказал бы — сорок.

— А шириной?

— Около двадцати.

— Вы не ложились спать?

— Нет. Я еще успел точно в три часа сорок восемь минут услышать шум полицейской машины и увидеть, как полдюжины полицейских выскочили на тротуар, потом вошли в дом.

— Если я правильно понял, весь вечер и всю ночь вы не вставали со своего кресла.

— Только в половине пятого, когда я лег в постель.

— А потом вы ничего больше не слышали?

— Слышал, как машины ездили взад и вперед.

Тут тоже время совпадало с показаниями Жоссе, потому что он пришел в Отейское отделение полиции в половине четвертого, и через несколько минут, как только его начали допрашивать, на улицу Лопер был послан автобус.

Мегрэ передал этот отчет Комелио. Немного позже судебный следователь попросил его к себе в кабинет, где, кроме него, никого не было.

— Читали?

— Разумеется.

— Вас ничего не поразило?

— Одна деталь. Я собираюсь поговорить с вами об этом позже.

— А меня поражает то, что Жоссе сказал правду по большинству пунктов, тех, которые не касаются самого преступления. Его времяпрепровождение указано точно для большей части ночи. Но он говорит, что вернулся домой самое позднее в десять часов пяти минут, а мсье Лалэнд видел, как он вошел в дом в десять часов сорок пять минут. Значит, Жоссе в это время не спал в кресле в первом этаже, как он утверждает. В десять часов сорок пять минут он ходил по комнатам второго этажа, и свет был зажжен в обеих спальнях. Заметьте, что как раз в это время, по предположению доктора Поля, и было совершено преступление… Что вы на это скажете?

— Я хотел бы сделать простое замечание. По словам Торранса, мсье Лалэнд в течение всего их разговора не переставая курил очень темные сигары, маленькие итальянские сигары, которые в просторечии называют гробовыми гвоздями.

— Не понимаю, какая связь…

— Я думаю, он курит и ночью, сидя в своем кресле. А в таком случае ему наверняка хочется пить.

— Так, может быть, питье стоит возле него.

— Конечно. Ему семьдесят шесть лет, как сказано в протоколе.

Судебный следователь все еще не понимал, к чему клонит Мегрэ.

— Вот мне и думается, — продолжал Мегрэ, — не испытал ли он в какой-то момент потребности выйти в туалет… Старики, вообще говоря…

— Он утверждает, что не вставал с кресла, а все говорит за то, что это человек, достойный доверия…

— И человек упрямый, который хочет быть прав во что бы то ни стало.

— Но ведь он знал Жоссе только по внешнему виду и не имел никаких причин, чтобы…

И все же Мегрэ охотно расспросил бы врача, у которого лечился мсье Лалэнд. Вот уже второй раз ему хотелось прибегнуть к такого рода свидетельству.

— Вы забываете о профессиональной тайне…

— Увы, я о ней не забываю!

— И вы упускаете из виду, что Жоссе-то заинтересован в том, чтобы солгать…

Самоубийство Дюше в Фонтенэ-ле-Конт решительно повернуло общественное мнение против Адриена Жоссе. В печати много говорилось об этом. Были опубликованы фотоснимки Аннет, которая, рыдая, садилась в поезд, чтобы ехать в Фонтенэ.

— Мой бедный папа! Если бы я знала…

Взяли интервью у служащих супрефектуры, у торговцев из Фонтенэ-ле-Конт. Все они пели дифирамбы начальнику отдела.

— Достойный человек, исключительной прямоты характера. Подкошенный горем уже со времени смерти жены, он не мог вынести бесчестья…

На вопросы репортеров мэтр Ленэн отвечал как человек, который готовится к сокрушительному отпору.

— Подождите! Следствие только начинается…

— Есть у вас новые сведения?

— Я их приберегаю для моего друга судебного следователя Комелио.

Адвокат объявил день и час, когда он сделает разоблачение, подогревая любопытство, и, когда, по его собственному выражению, бомба взорвалась, в коридорах Дворца правосудия было столько репортеров и фотокорреспондентов, что пришлось вызвать дополнительную охрану.

«Неизвестность» продолжалась три часа, в течение которых в кабинете судебного следователя оставались взаперти четверо: Адриен Жоссе, которого много раз фотографировали, когда он проходил, мэтр Ленэн, имевший не меньший успех, Комелио и его секретарь

Что касается Мегрэ, то он занимался административными делами в своем кабинете на набережной Орфевр.

Через два часа после заседания ему принесли газеты. В каждой из них заголовок гласил:

Подзаголовки были разные:

Или:

Комелио, по своему обыкновению, отказался от заявления и сидел, запершись в своем кабинете.

Ленэн тоже, по своему обыкновению, не только прочел журналистам письменное заявление, но и утверждал, что его клиент, которого увели под конвоем, только что дал настоящую пресс-конференцию.

Заявление было кратким.

Мегрэ хотел бы знать, что предшествовало этому решению, быть в курсе тех разговоров, которые вели между собой эти два человека, адвокат и его подзащитный, в камере тюрьмы Сантэ.

Это заставило его снова подумать о сцене на улице Коленкур. Отец Аннет вошел и почти ничего не сказал. Он только спросил:

— Что вы намерены делать дальше?

И тут же Жоссе, который прятался за спину мсье Жюля, когда приходилось уволить служащего, обещал развестись, чтобы жениться на этой девушке.

Если так, то разве не мог такой ловкий и бесцеремонный человек, как Ленэн, заставить его сказать все, что захочет?

Репортеры, конечно, засыпали адвоката вопросами.

— Вы хотите сказать, что у мадам Жоссе был любовник?

Председатель коллегии адвокатов таинственно улыбался.

— Нет, господа. Не любовник.

— Ну так любовники?

— Это было бы слишком просто и ничего бы не объяснило.

Никто ничего не понимал. Но он-то знал, к чему клонит.

— У мадам Жоссе были «подопечные», на что, впрочем, она имела полное право. Ее друзья, ее приятельницы подтвердят вам это: в известных кругах говорили об этих «протеже», как говорят о беговых лошадях того или иного владельца.

Он словоохотливо объяснял:

— Совсем молоденькой она вышла замуж за очень известного человека, Остина Лауэлла, который воспитал ее и ввел в общество… В общество сильных мира сего, тех, кто дергает за веревочки марионеток. Вначале, как и многие другие, она была только украшением этого общества… Поймите меня правильно: она ведь не была Остином Лауэллом… Она была хорошенькая мадам Лауэлл, которую он одевал, осыпал драгоценностями, выставлял на бегах, на больших премьерах, в кабаре и салонах… Овдовев, когда ей было меньше тридцати лет, она захотела продолжать эту жизнь, но уже сама по себе, если можно так выразиться. Она не хотела больше быть второстепенной частью пары. Теперь она хотела быть главной. Вот почему, вместо того чтобы выйти замуж за человека из своей среды, хотя сделать это ей было бы легко, она отыскала Жоссе за прилавком аптеки. Ей хотелось господствовать, в свою очередь, ей хотелось иметь возле себя такого человека, который был бы обязан ей всем, который был бы ее вещью. К несчастью, молодой помощник аптекаря оказался более сильной личностью, чем она думала. Он так преуспел в своем предприятии по производству фармацевтических товаров, что сам сделался значительным лицом. Вот и всё. В этом и состоит драма. Она старела, чувствовала, что скоро перестанет нравиться мужчинам…

— Простите, — прервал его журналист, — у нее уже были любовники?

— Кристина Жоссе никогда не жила по правилам буржуазной морали. Пришел день, когда она, потеряв возможность господствовать над своим мужем, стала господствовать над другими. Их-то я и назвал ее «подопечными», употребив слово, которое она выбрала сама и которое она произносила с самодовольной улыбкой. Их было много. Некоторые из них известны. О других пока еще никто не знает, но следствие, надеюсь, их обнаружит. Большей частью это были неизвестные артисты, художники, музыканты, певцы. Бог знает, где она с ними знакомилась, но ей хотелось выдвинуть их во что бы то ни стало. Я мог бы упомянуть об одном певце, теперь довольно известном, который обязан своим успехом только случайной встрече с мадам Жоссе в гараже, где он работал механиком. Если некоторые достигли успеха, то другие оказывались бездарными, и она их бросала. Нужно ли добавлять, что эти молодые люди не всегда безропотно соглашались вновь погрузиться в неизвестность? Она представляла их своим друзьям как будущую надежду сцены, живописи или кино. Она их одевала, оплачивала им приличную квартиру; они были с ней на дружеской ноге. И вдруг сразу становились ничем.

— Вы могли бы назвать их фамилии?

— Я оставляю эту заботу судебному следователю. Я передал ему список лиц, среди которых есть, конечно, и хорошие парни. Мы никого не обвиняем. Мы говорим только, что есть люди, которые имели основание сердиться на Кристину Жоссе…

— А кто именно?

— Надо, вероятно, поискать среди последних из ее «подопечных».

Мегрэ уже думал об этом. У него с самого начала была мысль навести справки о частной жизни жертвы преступления и о ее окружении.

До сей поры он при этом наталкивался на стену. И здесь опять, так же как и в отношении Комелио, дело шло о классовой принадлежности, почти что о касте.

Кристина Жоссе вращалась в еще более замкнутом мире, чем судебный следователь, среди тех немногих людей, чьи имена постоянно мелькают в газетах — каждый их поступок служит предметом обсуждения, о них публикуют фантастические сплетни, но в действительности широкая публика почти ничего о них не знает.

Мегрэ был еще только инспектором, когда он метко сострил по этому поводу: его шутку часто повторяли новичкам на набережной Орфевр. Когда ему поручили следить за банкиром, которого потом, несколько месяцев спустя, арестовали, он сказал своему начальнику:

— Чтобы понять его образ мыслей, мне следовало бы по утрам есть яйца всмятку и рогалики вместе с финансистами…

Разве у каждого общественного слоя нет своего языка, своих табу, снисходительности к своим?

Когда он спрашивал:

— Что вы думаете о мадам Жосее?

Ему неизменно отвечали:

— О Кристине? Это восхитительная женщина…

Потому что в своем кругу ее почти никогда не называли мадам Жоссе: она была Кристиной.

— Женщина, которая интересуется всем, страстная, влюбленная в жизнь…

— А ее муж?

— Славный малый…

Это говорилось более холодным тоном, и было ясно, что Жоссе, несмотря на свои коммерческие успехи, никогда не был безоговорочно принят теми, с кем общалась его жена.

Его терпели, как терпят жену какого-нибудь знаменитого человека, шептали:

— В конце концов, если он ей нравится…

Комелио наверняка был взбешен. Он, должно быть, еще больше взбесился после того, как прочел газеты. Он провел следствие, которое его удовлетворяло, и уже приближался момент передачи всех материалов в Обвинительную палату.

А теперь все приходилось начинать сначала. Невозможно было игнорировать обвинения Ленэна, который постарался придать им гласность.

Теперь уже нужно будет допрашивать не консьержек, не шоферов такси, не соседей с улицы Лопер.

Волей-неволей придется иметь дело с новой средой, добиваться доверительных бесед, узнавать имена, составлять список уже известных «подопечных». Вероятно, Мегрэ поручат проверять по часам их времяпрепровождение.

— Жоссе утверждает, — возражал один журналист, — что он заснул в первом этаже, в кресле, вернувшись домой в десять часов пять минут. А достойный доверия свидетель, живущий в доме напротив, заявляет, что он вернулся только в десять часов сорок пять минут.

— Даже и добросовестный свидетель может ошибаться, — отпарировал адвокат. — Мсье Лалэнд, поскольку речь идет о нем, наверно, видел, как в десять сорок пять в дом входил какой-то другой человек, а мой подзащитный в это время спал…

— Значит, это вошел убийца?

— Вероятно.

— И он прошел мимо Жоссе, не заметив его?

— В первом этаже было темно. Чем больше я об этом думаю, тем больше мне кажется, что в момент преступления перед домом было не две, а три машины. Я пошел туда, чтобы представить себе все это яснее. Я не стал заходить к мсье Лалэнду, служанка которого встретила меня неприветливо. И все-таки я могу утверждать, что из окна этого достойного старца можно видеть кадиллак и другую машину, стоящую перед ним, но нельзя видеть машины, стоящей за кадиллаком. Я просил, чтобы мою гипотезу проверили. Если я прав, то я готов утверждать, что там было три машины.

В тот вечер мадам Мегрэ была взволнована. Она страстно заинтересовалась делом, о котором говорили в лавках, где она закупала провизию.

— Ты думаешь, это правильно, что Ленэн пошел в наступление?

— Нет.

— Жоссе невиновен?

Комиссар посмотрел на нее неопределенным взглядом.

— Пятьдесят шансов на сто, что нет.

— Он будет осужден?

— Вероятно, особенно теперь.

— Ты ничего не можешь сделать?

На этот раз он только пожал плечами.