Признаю себя виновным...

ПРОЛОГ

Небольшой кабинет. Письменный стол. Напротив, в дальнем углу, маленький столик. Несгораемый шкаф.

За письменным столом сидит прокурор, пожилой, усталый человек. За маленьким столом — преступник или человек, которого подозревают в преступлении. Он взволнован.

— Да… да… я виноват, страшно виноват… — говорит он.

Прокурор долго, внимательно смотрит на него. Наконец произносит:

— Степень вашей вины установит суд. Но куда более важно, чтобы вы сами установили ее для себя, внутренне осудили… или оправдали себя… Чтобы вы поняли — что привлекло вас на скамью подсудимых… Это надо осознать, прочувствовать. Надо, даже необходимо, хотя бы для того, чтобы подобные ошибки больше не повторялись…

— Это не так просто… Это…

— Я знаю. Я понимаю. Многое нужно вспомнить, многое проанализировать, переоценить и, — что, пожалуй, самое трудное — нужно беспристрастно посмотреть на себя, на свои поступки… Да, я понимаю, трудно, но… Уверяю вас, это необходимо для дела, это необходимо для вас… Подумайте…

Глава 1.

Весна всегда приятна и всегда удивительна.

Оживает природа, возвращается жизнь, и все свежо, все блестит и сверкает, всюду мы видим молодость и сами молодеем, наполняемся силами.

Земля покрывается сочной, яркой зеленью. Деревья расцветают; их пышные кроны пенятся и как бы кипят в огромных просторах предгорий. Воздух напоен пьянящими ароматами. Всюду гудят, жужжат, звенят пчелы и шмели… Даже мухи в это время года не мучат людей и кажутся частью трудового движения жизни.

И, конечно, красивее всего весна в кишлаке Лолазор.

Это селение лежит у подножья горы, на краю плодородной долины, расцвеченной яблоневыми садами. С двух сторон его огибают бурные горные речки. Зима там обильна снегом и может быть потому весна так свежа и радостна. Арыки полны водой; вода бурлит и на улицах, и в садах, и во дворах, и на полях. Журчание арыков бодрит и веселит сердца тружеников. Всюду слышен смех, и глаза людей всех возрастов полны надежды.

Ранней весной все окрестности покрываются желто-красным пламенем тюльпанов. Тюльпаны всюду: на склонах гор, в поймах рек, на улицах, во дворах. И даже на некоторых крышах вырастают они. Да, это очень странно и весело — где еще на крышах домов могут вырасти цветы?!

Кажется, со всего мира слетелись сюда разноголосые птицы. Всю ночь звучит трель соловья. А днем воздух полон чириканья, щебета, переливов, всё щелкает, свистит, поет. Кажется, что мир — это огромный оркестр.

Куда ни глянь, на поле обязательно увидишь прерывистые струйки тракторных дымков. На полевых станах дымят бригадные кухни, а в горах жгут прошлогоднюю траву, и буйный весенний ветер приносит то запах горящего кизяка, то пряные ароматы весеннего пала, то едкий запах солярки — пищи тракторов. И всё это — признаки бурной жизни людей, их новых надежд и чаяний.

Хороша весна в Лолазоре!..

Анвар Салимов живет здесь уже одиннадцатый год. Окончив институт, он приехал сюда по распределению, думая, что отработает положенные три года и вернется в город. Но разве можно расстаться с Лолазором? Нет, теперь Анвар останется здесь до конце жизни. Он свил тут гнездо: женился, здесь родились его дети.

И он, и его Сурайе работают в школе. Они любят свой труд и с каждым годом совершенствуются, помогая друг другу. Анвар приехал сюда рядовым преподавателем, а теперь он уже директор школы-десятилетки — единственной кишлачной десятилетки во всей округе. Теперь никто не уговорит Анвара переехать в город. Он полюбил тихую, спокойную и в то же время деятельную жизнь колхозного кишлака. За десять лет он сдружился с людьми. Он знаком со всеми по имени, знает все радости и печали людей, всё, чем живут колхозники. Под каждой крышей он всегда желанный гость. Жители кишлака любят и уважают его. Родители его учеников советуются с ним и его женой. Анвар и Сурайе чувствуют, что они нужны в Лолазоре, и это делает их счастливыми и приносит удовлетворение. Они нужны и в клубе, и на собрании колхозников. Без них не обходится ни один концерт, ни одно празднество, ни одно семейное торжество. Здесь их считают самыми умными и образованными людьми. Спросите почтальона — кому больше всех приносит он журналов и газет и, удивленный этим странным вопросом, он ответит: «Конечно, учителю Анвару и его жене!» Недаром Анвар — один из тех, кого колхозная парторганизация наметила сделать своим вожаком: ведь скоро перевыборы партийного бюро.

Да, десять лет работы на одном месте, это не шутка. Анвару всего тридцать два года, а Сурайе нет еще тридцати, но, смотрите-ка, многие из тех, которые, вначале их работы в Лолазоре, поднимались из-за парты, когда педагог обращался к ним, теперь уже сами имеют детей и скоро приведут их в школу.

Нет более благородного и более благодарного труда, чем труд учителя. А особенно сельского, — так считают Анвар и его жена.

Это был самый обыкновенный весенний день, каких в жизни Анвара было очень много. День отдыха. Воскресенье. Конечно, в такое утро просыпаешься и приятным чувством легкости и свободы: не надо никуда спешить, ты отдаешься во власть семьи, во власть детей; они тормошат тебя, прыгают, визжат; папа с ними, мама весь день тоже будет с ними… И солнце, и зелень, и цветы — всё сегодня для их удовольствия.

Но теперь, когда Анвар вспоминает это воскресенье, ему почему-то кажется, что оно было каким-то особенно радостным, особенно счастливым… А, впрочем, если подумать, ведь то воскресенье было действительно последнее истинно счастливое, беспечное и чистое… Это был тот самый день, с которого всё началось…

Они поднялись позже обычного и собрались в своем дворике, на суфе[1], когда солнце уже выбралось из-за холмов, а на соседнем поле стрекотали кузнечики. Птицы и дети своими голосами наполняли воздух. Словом, утро уже вовсю звенело.

Подавая завтрак, Сурайе виновато улыбнулась и сказала своим мягким, певучим голосом:

— Что-то я сегодня долго спала… Хоть бы вы разбудили!

— Ну-ну, — добродушно откликнулся Анвар. — Стоит ли об этом говорить. Сегодня — выходной, каждый делает, что хочет. Ты ведь всегда поднимаешься раньше всех, так почему бы тебе и не поспать лишний часок в воскресное утро!

Жена бросила на Анвара взгляд благодарной нежности. И он принял это, как должное. В тот момент ему не пришло в голову, что в его тоне было прощение жене, как будто она в самом деле виновата в том, что проснулась позже обычного. Да и в молчаливой благодарности ее в то утро он не подметил ничего особенного. Тогда ему казалось, что в этом-то и состоит супружеское счастье: муж и жена обмениваются понимающими улыбками, и каждый помнит свое место.

В то утро он не задумывался ни о чем. Да и нужно ли задумываться, когда всё так хорошо? Вот защебетала их старшая дочка Мухаббат.

— Спим-спим-спим сколько хотим, — подпрыгивая на месте, пропела она. — Хорошо нашему классу! Мы начинаем в двенадцать. Я и завтра могу спать столько же, сколько сегодня.

— Ах, проказница! — погрозив пальцем дочке, воскликнула Сурайе. — Можно подумать, что ты спишь каждое утро, как сегодня. Помощница моя милая, ты и вчера встала раньше меня!

— Надо же помогать маме, правда, папа? — Мухаббат лукаво взглянула на отца и сказала с кокетством. — Я ведь уже взрослая и понимаю, как нужно вести себя…

— Правильно, дочка! Верно, дорогая, — закивал Анвар.

И, действительно, он был очень доволен своей Мухаббат: вот какая прилежная и понятливая растет у него девочка.

— Я тоже папины дела делаю… — сказал Ганиджон, чтобы заслужить похвалу.

И это было верно. В доме всегда царил дух взаимопомощи, дух радостного труда. Восьмилетний Ганиджон уже и сейчас, если папа колол дрова — складывал полешки, если мама стирала — лил ей в корыто воду. Даже старшей сестре он охотно помогал, маленький Ганиджон.

После завтрака Сурайе предложила:

— Анвар-джон[2], давайте пошлем ребят в горы, пусть нарвут зелени, а я пока замешу тесто и напеку пирожков с травяной начинкой.

— Да-да, папа! — обрадовались ребятишки. — Мы пойдем сейчас же, только позвольте нам!

Анвар притворился обиженным, нахмурил брови:

— А меня вы оставите дома? Я тоже хочу в горы. Я тоже хочу рвать траву…

— Ладно, папа, мы и тебя возьмем, — воскликнул Ганиджон.

— Тогда давайте возьмем и маму. Пойдем в горы все вместе.

Сказав это, Анвар подхватил на руки Сурайе и закружил ее, легко, как маленькую девочку.

— Сейчас мы пойдем, поднимемся на зеленые холмы, и будем дышать воздухом и будем валяться на траве! Мы нарвем лебеды, мяты, а когда вернемся домой — я буду готовить плов, а мама печь пирожки. И мы напечем столько пирожков, что будем есть весь вечер и все утро, и у нас останется на завтрашний вечер!..

Дети прыгали вокруг них и подпевали отцу: — «Сто пирожков, тысячу пирожков… Побежим сейчас за пирожками в горы».

А через полчаса вся семья уже собралась и, взявшись за руки, пошли по улице.

Когда они проходили мимо правления колхоза — там было оживленно. Стояло две арбы, трактор, собралось человек десять, окружив легковую машину с клетчатым ободком.

— Что это, папа, за воротничек у машины? — спросил Ганиджон.

Хоть сюда и нередко приезжали такси, Анвару стоило немалых трудов объяснить сыну, что это за машина. Но ему и в голову не пришло, что приехавшая на такси пассажирка в недалеком будущем вмешается в его жизнь, и всё пойдет кувырком.

Нет, пока всё шло как и должно быть в солнечное весеннее утро. Какой-то мальчик крикнул из толпы:

— Здравствуйте, Анвар Салимович!

И колхозники, обернувшись к нему и Сурайе, с улыбкой приветствовали их.

— Что у вас тут происходит? — крикнул через улицу Анвар.

Пожилой колхозник ответил весело:

— Праздник! Премируют лучших трактористов!

— А кто приехал из города? — спросила Сурайе.

— Не знаю. Какая-то женщина… Она у секретаря сельсовета…

Ну, что ж, во всем этом не было ничего из ряда вон выходящего. Семья отправилась дальше. Они свернули за дом сельпо и с пыльной улицы сразу попали на яркий ковер молодой травы. Дети побежали вперед, родители еле поспевали за ними. И чем дальше они шли, чем выше поднимались, — тем ярче была трава, тем чаще встречались цветы. Мухаббат сделала венок из тюльпанов и попросила отца нагнуться: «Папа, это я для тебя… Ой, какой ты стал красивый! Вот какую я тебе сделала чалму!»

Перейдя по камням через маленькую бурную речку, Сурайе расстелила прихваченный с собой палас[3], и началась веселая возня. Дети прыгали, взбирались на плечи отца, он кружил их, щекотал, подбрасывал в воздух.

— И маму, и маму тоже, — закричал Ганиджон.

— А, ну-ка, подойдите ко мне все трое! — позвал Анвар. Он обнял жену и детей, поднял и вертел с минуту, так что у всех у них закружилась голова.

— Ой, какой ты сильный, папка! — визжали дети. — Отпусти нас!..

И раскрасневшаяся, помолодевшая Сурайе тоже с восторгом посмотрела на мужа.

— Правда, ты у нас богатырь, — сказала она с улыбкой восхищения.

Да, в тот день Анвар чувствовал себя богатырем. Казалось, скажи ему: «Брось вон тот валун через горы», — и он бросит. Чувство певучего счастья и безмятежной радости, чувство уверенности в себе было в нем так сильно, что Анвар не мог себе вообразить непреодолимого препятствия, не мог представить, что есть на свете люди и обстоятельства, способные омрачить его жизнь.

Потом он лежал на паласе, закинув руки за голову, и медленным взором оглядывал кромку снежных вершин, темные пятна лесов, бурную воду ручья, пестрые луга, — всё то, что, сливаясь в единую картину, создает в человеке чувство бесконечной красоты.

А повернув голову вправо, он увидел долину с черными полосами вспаханной земли, с цветущими садами, с деревьями, вытянувшимися в струнку вдоль дорог, с бесконечными рядами домов. Отсюда всё казалось так хорошо организованным, так мудро сложенным, что душу охватывал восторг перед трудом человека. Легкий ветерок тронул головки маков и тюльпанов, и они нагнулись и слились в сплошной ковер. Ветер взъерошил молодую листву деревьев, собрал все дымы кишлака в одну струю и она, извиваясь, потекла в ущелье, повторяя движение весеннего ручья. Всё блестело, сверкало, переливалось, и такой восторг охватил душу Анвара, что он неожиданно запел, запел без слов…

Дети затихли и немного удивленно смотрели на отца.

— Как хорошо! — сказала Сурайе. — Как хорошо! Кажется, вся очищаешься, и нет на сердце никакого осадка. Не правда ли?

— Да, да, — задумчиво отозвался Анвар.

— Папа, вон там в небе птичка… Какая это?

Анвар еще не успел ответить, как выскочила Мухаббат:

— Жаворонок, — сказала она. — Он всегда поет о счастье. Правда, папа?

Отец не ответил, а мальчик все теребил его:

— Этот жаворонок все кружится на месте. Что он говорит, папа?

— Что говорит? — Анвар очнулся. — Ах, он действительно что-то говорит, этот маленький болтунишка… Ну, что ж, ему, наверное, нравится, что весна разукрасила всю землю цветами и что солнце приятно и ласково греет его крылышки… А еще он, вот как раз сейчас, говорит, что Ганиджон и Мухаббат вместе с папой и мамой вышли погулять и забыли, что обещали нарвать зелени для пирожков… Если они пойдут искать нужную травку, я им помогу, говорит он.

— Как? Как он может помочь, папа? — серьезно спросил Ганиджон.

— Вот он говорит: дети будут рвать травку, а я над их головой стану распевать свои песенки, развлекать их. Расскажу им о своей жизни и о своих детках, которые ждут меня в гнезде. Завтра, — так скажет жаворонок, — вы пойдете в школу, но и мои детки будут учиться. Им надо приглядеться к тому, как я летаю. Когда у вас будут экзамены, и мои птенцы будут держать экзамен…

Тут Анвара прервала Мухаббат. Она считала себя уже большой и слушала рассказы отца со снисходительной улыбкой.

— Папа, папа, — воскликнула она, — вот вы сказали про экзамены, а я вспомнила о вашем обещании: и вы, и мама обещали, если я сдам на отлично, купить пианино…

— Да, память у тебя хорошая, дочка. Но и мы с мамой помним: отличница должна иметь пятерки по всем предметам. У нас в сберкассе собралось довольно много денег, а в твоем дневнике?.. Я там видел не только пятерки…

Тут вмешалась Сурайе:

— Она подтянется, папа. Правда, ты заслужишь, а, Мухаббат? Видела, в магазине уже стоит черный, блестящий инструмент с золотой надписью «Красный Октябрь»? Если всё будет в порядке, летом он будет у нас в комнате.

Мухаббат раскраснелась, глаза ее горели, ей хотелось сейчас же показать, какая она способная.

— Жаль, что я не взяла с собой книги! — вскричала она. — Я бы почитала вам сейчас, вы бы увидели, как я теперь читаю!

Разговор прервал Ганиджон. Он был настроен деловито.

— Ладно, — сказал он. — Видишь, жаворонок нас ждет. Идем скорее, а то ему надоест слушать, как ты хвастаешься.

— Ты думаешь, что он такой сердитый, как ты? — рассмеялась Мухаббат. — Нет, жаворонок добрый. Он нас подождет. Ну, а если даже и улетит — я ведь и сама знаю, какую зелень надо собирать.

— Идите, детки, идите! Папа вам покажет, — проговорила Сурайе. Ей хотелось остаться одной.

Когда Анвар и дети ушли, Сурайе, проводив их взглядом, легла на палас и задумалась.

О чем она думала, о чем мечтала?

В далекие девические времена она очень любила вот так, в одиночестве, наедине с природой, погрузиться в размышления и мечты. Тогда ей не приходилось ни о чем заботиться, на ней не лежала ответственность, и своим временем распоряжалась она сама. Жалеет ли она о том далеком прошлом? Может ли она пожаловаться на свою жизнь? Здесь нет зеркала, но его и не нужно. Сурайе хорошо знает — годы наложили отпечаток на ее внешность. Нет, она не старуха. Ее мать в тридцать лет казалась гораздо старше. Женщины-таджички, скрывая свое лицо под паранджой[4], не только сами были спрятаны от мира, но и мир был закрыт для них. Однообразие и пустота жизни сгибали их. И даже в тех семьях, где женщины знали искреннюю любовь мужа и уважение детей, даже в таких семьях женщины быстро блекли, Как цветок без солнца.

Нет волосы Сурайе черны, как в юности, и глаза ее сохранили живость. Ее нельзя назвать красавицей, но каждый, кто посмотрит на нее, скажет — «Какая милая, симпатичная женщина!»

Сурайе было приятно сознание того, что в школьном коллективе у нее установилась твердая репутация человека знающего, справедливого, рассудительного и уравновешенного. Спокойствие не легко дается. Его надо в себе воспитывать, тренировать ежедневно. Трудно владеть собой в классе, где три десятка малышей теребят тебя, разрывают на части вопросами и непрестанно наблюдают за тобой: не сделаешь ли ты ошибки, не дашь ли им возможность посмеяться над тобой и тем самым не утратишь ли частичку власти и уважения. Дома сохранять спокойствие еще труднее. Дома — с мужем и детьми. Спокойствие не должно перейти в равнодушие: да, так его легко истолковать. Однако, и раздражительность не приносит ничего хорошего. Раздражительность и придирчивость старят не только лицо, они старят и душу. Но сохраняют ли постоянная выдержанность и внешний покой любовь мужа? — вот о чем задумалась сейчас Сурайе.

«Счастлива ли я, довольна ли своей жизнью?» — спрашивает себя Сурайе — мать двух детей, учительница и жена еще молодого сильного и красивого мужчины. У них не совсем обычные отношения с мужем: ведь в школе он ее начальник, руководитель! Дома мужчина-таджик всегда считает себя главой и это, возможно, так и должно быть. Но как в таких условиях не потерять самоуважения, как не утратить самостоятельности характера, способности мыслить по-своему, пользоваться не только опытом мужа, но и тем, что накопила сама?

Если бы ее сейчас опросили: может ли она пожаловаться на свою жизнь, на отношение мужа и детей, показывает ли Анвар, когда он дома, хоть чем-нибудь свое превосходство, напоминает ли разницу их положения в школе? Нет, сказала бы она, Анвар и ласков, и нежен… Во всяком случае он, если захочет, моментально становится ласковым и нежным. Он может даже пересилить себя: стоит только попросить его посидеть вечером дома, вместо того, чтобы пойти к друзьям играть в шахматы, и он тут же соглашается. Конечно, Сурайе не злоупотребляет такими просьбами. Мужчина на десятом году женитьбы это ведь не влюбленный юноша. Если теребить слишком часто нити любви, они могут и порваться. А все-таки… Ах, не стоит об этом думать, всё это мелочи. Анвар честный и хороший человек. Он не пьяница, не игрок. Никогда не замечала Сурайе, чтобы он заглядывался на других женщин. Нет-нет, он трудолюбивый человек и семьянин. Так почему же лезут эти мысли в голову?

Есть у Анвара черта характера, которая всегда беспокоила, а сейчас почему-то особенно беспокоит Сурайе: уж очень он простодушен и доверчив. Он бывал обманут, и не раз. Попадался в разные ловушки, вынужден был расплачиваться за излишнюю доверчивость. Но это не сделало его благоразумнее. Слишком легко забывает он неприятности и невзгоды. Верит людям и считает, что без веры в людей жить нельзя. В этом он прав, — людей надо любить, но не мешает и трезвая оценка каждого из них! Вспомнить хотя бы то, что произошло с Мухтаром; хорошо еще, что теперь этот человек отошел от них, не напоминает о себе. Но бог с ним, с Мухтаром. Сейчас речь не о нем.

Странное дело — в мужчинах так долго сохраняется мальчишество. Как Анвар прыгал и скакал сегодня с детьми! Как кружил ее! Это приятно и забавно, но не пора ли стать солидным…

Сурайе улыбнулась, вспомнив отца Анвара. Покойный хафиз[5] Салимджон был так же простодушен и мягок. До самой смерти он не упускал случая побалагурить, пошутить, подразнить соседей и своих близких. А если бы не болели у него ноги, наверное, пустился бы в пляс при первых звуках музыки. Салимджон говорил: «Веселый человек — душа народа!» Что ж, у Салимджона не было такой ответственности перед людьми и перед детьми людей. Салимджон был хозяином своего времени и своего поведения. Иное дело директор школы. Анвару следовало бы помнить, что народ ценит в руководителе важность. Конечно, приятно видеть мужа молодым, как юноша, но…

Тут Сурайе весело расхохоталась и огляделась, не видит ли ее кто-нибудь: странно, если женщина смеется в одиночестве. А расхохоталась она потому, что вообразила себе важного, солидного, бородатого Анвара. Нет, бороду он отрастит разве только, если попадет в тюрьму… И она опять рассмеялась, но тут же воскликнула про себя: чур-чур-чур! и постаралась думать о другом.

Но что-то все-таки не давало ей покоя. Что? Ах, наверное, эта история, которая произошла недавно с ее подругой Савсан-джон. Какая она была радостная и счастливая, как беззаботно жила и как ей всё легко давалось! Ей все завидовали. А сейчас?.. Как жаль ее! Почему же так случилось? Савсан-джон разошлась со своим мужем Умаром, а ведь он был для нее всем. Помнится, не только перед ней, близкой подругой, нет, везде и всюду Савсан расхваливала своего мужа: он и верен, и постоянен, и честен, и любит-то он только ее… Она даже не знает, что это за чувство такое, ревность… Уж не было ли в этом постоянном перехваливании мужа желания отгородиться от возникающих в душе подозрений?

Сурайе помнит такой случай: Савсан-джон и Умар приезжали к ним погостить. Как они были нежны друг с другом, как внимательны и вежливы! Но вот, однажды, когда Сурайе и Анвар отправились в школу и гости остались одни, Сурайе, забыв что-то, невзначай вернулась. Какая-то женщина в комнате гостей резким и неприятным голосом упрекала Умара, перечисляла женские имена… Лишь подойдя ближе, Сурайе поняла: да ведь это искаженный ревностью голос ее подруги! Умар только говорил: «Успокойся! Перестань! Всё это выдумки!» И вдруг Савсан визгливо крикнула: «А какими глазами ты смотришь на Сурайе?! Зачем только мы сюда приехали…»

Сурайе не вошла в дом. Ей стало мучительно стыдно за подругу. Конечно, она ничего не сказала ей. Но разве не удивительно, что есть такие люди: ведь в тот же вечер они были милы, спокойны, нежны друг с другом…

Да, это было хорошим уроком. Сурайе сделала для себя вывод: ревность не только признак любви, ревность мелка, надоедлива и часто слепа.

И вот теперь Савсан пишет… Строки ее письма мечутся из стороны в сторону. Многие слова невозможно разобрать: «Умара сбила с пути, закружила ему голову моя же подруга. Ты ее, кажется, не знаешь. Это Латофат (провалиться бы ей!). Она работала машинисткой в том же учреждении, где и Умар. Как я только могла не заметить их отношений! Всех кругом ревновала, следила даже за его посетительницами, а машинистку, свою собственную подругу не углядела. Мир померк в моих глазах, когда я узнала об этом. Что мне делать?! Милая, милая Сурайе-джон! Построй вокруг Анвара такой дувал[6], чтобы через него не мог заглянуть ни один женский глаз. Держи его в руках…»

Там было еще много жалоб и слез, в этом письме. Сердце сжимается, когда думаешь о такой беде. Бедная Савсан! Но если следовать ее советам-, если превратить жизнь Анвара в сплошной скандал, если без конца мучить его подозрениями — еще скорее вызовешь его интерес к другим женщинам: кто не захочет поискать более спокойную и доверчивую? Да и можно ли жить с человеком, всё время его подозревая? Некоторые, действительно, представляют себе брак только как непрерывную борьбу за власть в доме, за свое превосходство. Нет, у них с Анваром этого никогда не будет.

Но странно устроено сердце женщины. Оно трудно подчиняется разуму. Вот ведь как хорошо рассуждает Сурайе, а в то же время ей уже досадно, что она не взяла с собой зеркальце: хочется взглянуть, правда ли помогает крем «Метаморфоза», о котором в рекламе сказано, что он смягчает кожу лица и молодит женщину. Сурайе не ревнива и умна. Но разве не видит она, что Анвар не то чтобы меньше ее любил или стал к ней равнодушен, но уже заметна в нем размеренность любви. И кажется иногда, что любит он в ней уже не женщину, а только мать его детей, хозяйку дома, товарища по работе, честного, умного и аккуратного человека. Стоит только немного позднее обычного приготовить обед, — и любви уже меньше.

«Ну-ну-ну, всё это глупости! — сказала себе Сурайе. — Вот они бегут ко мне — Анвар, Мухаббат, Ганиджон. Они ведь ко мне бегут, и ни к кому другому не побегут с такими радостными лицами… Родненькие мои!»

Сурайе поднялась и пошла к ним навстречу, охваченная чувством нежности.

Сердце ее билось в такт словам: «Нет, нет, что бы ни случилось в жизни, кто бы ни пришел сюда, мой Анвар-джон, мой честный и верный муж никогда не отвернется от меня. Никогда, никогда, никогда!»

И как бы в подтверждение этих мыслей, Анвар, подойдя к ней, наклонил ее голову и нежно прикоснулся губами к ямке на шее: любимое его место… Она крепко обняла мужа.

Глава 2.

Солнце уже стояло над головой, когда они вернулись в кишлак. Анвар нес мешок с мятой, лебедой и травой джаг-джаг. Сурайе, раскрасневшаяся, обожженная солнцем, перебросила через плечо цветастый паласик: вид у нее был совсем как у курортницы, возвращающейся с прогулки.

Дети, уставшие от беготни, отстали, и теперь каждый старался всучить другому свою ношу — большие тяжелые букеты тюльпанов.

— Папа, папа, — кричал вслед отцу Ганиджон, — когда мы придем домой, правда, вы сразу начнете готовить плов? Мухаббат говорит, что вы раньше должны отдохнуть, а я хочу есть, папа!

— Неужели проголодался? — с улыбкой спросила Сурайе.

— Ой, еще как!

— Ну, раз ты такой голодный, — заговорил Анвар, — уж я постараюсь приготовить скорый плов. Вот увидишь, не успеешь ты пять раз обежать вокруг двора, как мама позовет тебя к столу. Только условие: ты один должен съесть полную тарелку плова.

— Я целого барана могу съесть! — закричал Ганиджон.

— Знаем мы твоего барана, — проговорила Мухаббат, — больше четырех ложек ты и не ел никогда.

— Ах, так, ну посмотрим, посмотрим… — Прервав самого себя, Ганиджон протянул вперед руку и закричал: — Смотрите, смотрите, какая красивая девочка идет!

— Эх, ты, глупый, как ты себя ведешь?! Кричишь на весь кишлак и показываешь пальцем, — укоризненно покачала головой сестра. — И разве ты не видишь, что это тетя, а не девочка. У ее туфель высокие каблуки.

— А почему у нее такое короткое платье? — спросил Ганиджон.

…Худенькая и действительно похожая на девочку, молодая женщина в цветастом шелковом платье шла навстречу, что-то весело болтая и то и дело поворачивая головку направо и налево, совсем как это делают птички. Ее сопровождал секретарь сельсовета Мухтар Махсумов — высокий, молодой, с модно подстриженными усиками и весьма щеголеватый, ни дать, ни взять — артист сталинабадского оперного театра. Он поминутно наклонялся к своей спутнице и, учтиво улыбаясь, прислушивался к ее щебету.

— Господи, опять Махсумов, — упавшим голосом шепнула мужу Сурайе.

Ох, уж этот Махсумов!

Где еще сыскать такого умелого танцора, такого остроумца, такого знатока женских сердец? Он умеет не спать всю ночь, петь, играть, пить, а наутро — как стеклышко.

У кого еще из местных жителей есть такой великолепный, новейшего образца, радиоприемник с проигрывателем, как у Махсумова? И коллекция пластинок? В колхозном клубе, — а надо сказать, что наш кишлачный клуб один из лучших в районе, — до сих пор нет такой многообразной по своим возможностям машины, как магнитофон. Махсумов привез себе из Ташкента магнитофон Днепр-5. Известно, что он и этим не очень доволен. Говорит, что как только выберется в Москву, непременно раздобудет такую заграничную штучку, что все от зависти лопнут.

Кто эти «все», на которых равняется наш Мухтар? Кого он считает образцом? На этот вопрос не так-то легко ответить. Придется вернуться к нему позднее, когда мы еще лучше узнаем характер и привычки этого молодого человека.

Что же касается магнитофона, то этот аппарат уже сыграл роль в жизни кишлака: приобщил часть нашей молодежи к музыкальным достижениям Запада. Стоит только попросить Мухтара — он запустит ленту с песенками из заграничных кинофильмов. Музыка в доме Мухтара не прекращается иногда до утра. К ней в кишлаке привыкли, как к вою собак.

Нельзя не признать — Мухтар Махсумов за три года, что он живет в нашем кишлаке, сумел стать одним из влиятельнейших людей. Только вот вопрос: каково его влияние?

Небезинтересно также узнать: откуда он такой, Махсумов? Как развился и как привился здесь, на кишлачной почве? Он ведь человек с высшим образованием. Единственный в районе секретарь сельсовета с таким высоким образовательным цензом.

Что ж, этим можно гордиться. В самом деле — плохо ли, если все работники наших сельских органов власти будут начитаны, воспитаны, будут разбираться в законах и постановлениях?! Правда, наш Мухтар окончил не юридический факультет, а педагогический, но это не так уж существенно. Если есть у человека склонности к административной деятельности, почему бы ему и не переменить профессии.

Он был сперва, по окончании института, направлен в Лолазор на место заведующего учебной частью школы-десятилетки. Работал вместе с Анваром. Как работал? В том-то и дело, что им не удалось сработаться, хотя Анвар сам хлопотал о том, чтобы Махсумова прислали в его школу.

Анвар знал еще отца Мухтара. Помнил и любил этого мягкого, образованного, всеми уважаемого в городе человека.

В прошлом судебный следователь, отец Мухтара к тому времени, с какого помнил его Анвар, перешел к адвокатской деятельности. Он был первым юристом-таджиком, хорошо изучившим советское законодательство о труде. Вот почему популярность его среди рабочих, служащих, кустарей и членов нарождающихся в то время промысловых артелей была очень велика. Уважение к отцу Мухтара люди перенесли и на семью его, и на единственного сына. Мухтар рос баловнем. Отец, мать, соседи — все ласкали и одаривали сладостями хорошенького, резвого мальчугана. Живость характера, находчивость проявлялись в нем с детства. Он привык к похвалам и успеху. Ах, как хотел его отец, чтобы мальчик не только получил высшее образование, но и достиг таких высот в науке, о каких он сам мог только мечтать!

Мухтару всё давалось очень легко. Да это и немудрено. Ведь он был сын интеллигентного человека, с младенчества впитывал в себя культуру: любовь к музыке, к книгам, к театру, к кино. То, на что другие дети тратили много усилий, Мухтар воспринимал мгновенно. Может быть от этого и родилась в нем беспечность, самоуверенность, лень. В третьем и четвертом классе он учился уже значительно хуже. То и дело пропускал занятия, а чтобы оправдаться перед отцом и матерью — выкручивался, лгал. Отец в нем души не чаял и смотрел сквозь пальцы на все его проделки. Прощал ему резкость и грубость только потому, что его восхищала в сыне изобретательность и остроумие, какими он сопровождал свои шалости.

Мухтар еще не успел закончить начальной школы, как отец его тяжело заболел и вскоре умер. Мать Мухтара была женщиной слабовольной, безумно любившей мужа и своего хорошенького мальчика. Теперь же, после смерти главы семьи, она перенесла весь пыл своей души на ребенка. Можно сказать, что ради него, и только ради него, она послушалась советов соседок и вторично вышла замуж: как расти мальчику без отца?!

Абдулло, отчим Мухтара, до 1929 года был мелким торговцем. Теперь он заведовал продовольственным ларьком. Предприимчивый и ловкий человек, он чувствовал себя и на государственной службе, как рыба в воде: перенес сюда свои повадки лавочника. Пасынка он взял под свое крылышко: решил сделать из него хорошего продавца. Кто знает, уж не потому ли он женился, чтобы получить бесплатного помощника? Бывало, уедет на базу или еще по каким-нибудь делам, а Мухтар остается за прилавком. Благодаря этому, процент выполнения плана в ларьке Абдулло был наиболее высоким во всем квартале. Другие вынуждены были на часы своего отсутствия запирать ларьки, а тут маленький помощник делал большие дела…

Каким же это «большим делам» учил толстый солидный торгаш маленького шустрого мальчугана? Вот, например, мука. В школе, на уроках физики ничего не говорилось о том, что достаточно поставить ведро воды в небольшом закрытом помещении, где хранится мука, на горящую керосинку, и муки станет больше. Нет, конечно, не больше — просто она впитает испаряющуюся влагу и станет сыроватой, станет тяжелее. Абдулло умел преподносить свои уроки с веселой усмешкой добродушного человека. Он ловко разжигал в мальчике жадность. Давал ему деньги, приобретенные жульническим путем, и приобщал тем самым пасынка к своим нечистоплотным делишкам.

Обычно, принято думать, что отчим, так же как и мачеха, не может вызвать привязанность и любовь ребенка. Удивительное дело — Мухтар горячо полюбил Абдулло, видел в нем лучшего своего учителя, относился к нему, как к божеству. Мухтар не любил школу, не любил готовить уроки. Абдулло сумел ему внушить, что знания, которые дает школа, помогут потом в жизни. Помогут даже в ловкости, в быстром счете… Он привил ему мысль, которая позднее стала философией Мухтара: знания нужны для того, чтобы стать сильнее других и богаче других, для того, чтобы жить в свое удовольствие и уметь обходить препятствия, а если нужно, то и законы. Добрый человек Абдулло: он мог даже сделать за сироту его домашние задания. Он никогда не выгонял мальчика из комнаты, когда приходили гости. И если мать хотела увести Мухтара, Абдулло снисходительно говорил ей:

— Что ты понимаешь в жизни, моя милая? Я сделаю из твоего сына настоящего мужчину, самостоятельного и обеспеченного. Пусть слушает, пусть набирается ума-разума.

А когда Абдулло оставался наедине с Мухтаром, он подмигивал ему и говорил:

— Ну, что могут понять женщины, даже самые добрые и милые? Твоя мама — хороший и умный человек, но, видишь, даже она не может отличить дунганского риса от казахского, первого сорта от второго… Да и вообще женщины…

Восприимчивый мальчик, как губка, впитывал всё, что говорил ему отчим. В том числе — и его отношение к женщинам. Ведь Абдулло их любил, и даже так любил, что то и дело возвращался домой глубокой ночью.

Однажды, в доме Абдулло произошел большой скандал. Не дай нам бог гнева доброго человека! Мать Мухтара вдруг обрела самостоятельность. Она набросилась на мужа с упреками. Люди ей сказали, что мальчик, ее единственный сын, обвешивает покупателей.

— С сегодняшнего дня ноги его не будет в твоей проклятой лавочке! — кричала она.

Абдулло отшучивался, а между тем хитро выспрашивал, кто ей сказал об этом. Нитка оказалась длинной и крепкой. Удивительная вещь — из этого разговора с женой Абдулло сумел вытянуть очень важные Для него сведения. Попался Мухтар, но работники милиции по этому маленькому случаю уж верно сумели определить, что в ларьке не всё благополучно… В ту же ночь Абдулло бесследно исчез.

Шесть лет жил Абдулло в их доме. За это время Мухтар прошел своеобразную школу, помимо советской. Абдулло оказал на него не только плохое, но и хорошее влияние. Мальчик при нем вышел если не в первые ученики, то во всяком случае в устойчивые средние. И в девятнадцать лет, когда умерла его мать, он уже учился на первом курсе педагогического института.

Врожденные способности и здесь помогли ему занять не последнее место; к первому он никогда не стремился. Товарищи — а надо сказать, что товарищей он выбирал из среды наиболее беспечных и веселых ребят, — полюбили Мухтара. Он был щедр. Он мог быть щедрым: ведь ему в наследство остался дом, хоть и небольшой, но все-таки дом с садом. Студенты жили на стипендию, а бедный сиротка Мухтар, кроме стипендии, мог получить кое-какие «доходы» от продажи ковра, сюзане, ставшего лишним цветастого шелкового одеяла. Было ли это расточительством? Нет, оказывается Мухтар был последователен и по-своему расчетлив. Он считал, что нужно построить быт на новой, западной основе. Ему не нравились таджикские обычаи. Побывав как-то в Ташкенте в гостях у своего бывшего отчима, который был освобожден по амнистии — бегство не спасло его от тюрьмы — Мухтар пришел в неописуемый восторг от того, как жила семья заведующего тем магазином, где Абдулло устроился теперь начальником отдела.

В весенний день, такой же как сегодня, три года назад возле школы остановился грузовик и из кузова вылез молодой человек в запыленном ватнике. Он расплатился с шофером, и машина покатила дальше. Директор школы увидел через окно чем-то знакомое лицо и вслед за этим услышал, что молодой человек называет его фамилию. Гость? Откуда?

Оставив ватник в гардеробной, в кабинет директора вошел застенчивый, скромно одетый юноша и нерешительно остановился возле двери.

— Могу ли я надеяться, что вы меня припомните? — спросил он, учтиво улыбаясь. — Я — Махсумов… Да, да, Мухтар Махсумов, отца которого вы, кажется, хорошо знали.

Удивительно это свойство человека: даже самые строгие и принципиальные люди нередко охотно предаются воспоминаниям о каких-то жизненных пустяках, забавных подробностях, стоит им только встретить не то, чтобы товарища детства или юности, а всего лишь соседа или даже продавца того магазина, в который они часто заходили несколько лет назад. И что особенно странно: если эта встреча произойдет в том же самом городе, где вы жили и откуда не уезжали, вы просто поклонитесь друг другу, тем дело и кончится. Но, встретившись хотя бы в двадцати пяти километрах от родного города, вы уже радуетесь «земляку».

Анвар, действительно, помнил и уважал давно умершего старика Махсумова. Однако, он ничуть не уважал продавца их уличного ларька. Он и тогда слышал, что маленький Махсумов беззастенчиво обвешивает покупателей. Но сейчас Анвар обо всем этом забыл. Перед ним стоял человек с «нашей улицы». Анвар пригласил его к себе, познакомил с женой. Анвар с сочувствием слушал рассказы Мухтара о том, как умерла его мать, как трудно ему было учиться, как он страдал от своего сиротства и как теперь страдает от того, что комиссия по распределению намерена направить его бог весть куда, чуть ли не в Гармскую область, оторвать от могил отца и горячо любимой матери. Тут еще выяснилось, что молодой Махсумов учится в том же институте, который семь лет назад закончил Анвар. Опять поток воспоминаний: «А очень ли состарился Набиев? Еще когда я учился, ему, бедняге, трудно было читать лекции, потому что зубной техник плохо сделал ему протез…» «А помните, — отвечал вопросом Мухтар, — забавную привычку Набиева чесать нос перед тем, как вызвать девушку? Мы все знаем — раз чешет нос, значит, вызовет кого-нибудь из студенток… Да, он и сейчас еще преподает, такой милый старикан. Его у нас все любят… Кстати, он ведь тоже член комиссии по распределению. Если бы вы ему написали… Но, что говорить, это, наверное, трудно…»

Вот, оказывается, зачем приехал Мухтар! Он узнал в институте, что семь лет назад там учился такой способный, деятельный студент, как Анвар Салимов. Теперь Салимов уже директор десятилетки, тогда как многие его однокурсники все еще работают рядовыми преподавателями.

— Не думайте, что я хочу вам польстить! Желание поработать под руководством настоящего, любящего свое дело, опытного педагога — вот, что руководит мною.

Старое и верное оружие… Кто из нас не попадается в ловко расставленные сети похвал и преклонения?

На следующий день, провожая Мухтара в город, Анвар пожимал ему руку и говорил:

— Значит, условились. Вы будете в нашей школе заведующим учебной частью. В районо я сумею договориться. А старику Набиеву сегодня же напишу.

А еще через несколько месяцев Мухтар Махсумов перебрался в Лолазор.

Теперь-то Анвар знает — Махсумову нужно было устроиться неподалеку от города. Этим и только этим объяснялась его страсть к Лолазору и педагогической деятельности именно тут. Знает Анвар и то, каков характер бывшего завуча их школы. Целый год они сидели в одном кабинете. Впрочем, Мухтар Махсумов, действительно, только отсиживал положенные часы в школе, а всю его работу приходилось делать самому Анвару. Нельзя сказать, чтобы у Махсумова в школе не было никаких успехов. Молодые учительницы охотно выслушивали его комплименты, а одна из них так увлеклась остроумием завуча, что потом приходила на уроки с заплаканными глазами…

Короче говоря, с Мухтаром Махсумовым школе пришлось расстаться. И вот что удивительно, — (а может быть и не удивительно), — Махсумов, кажется, ничуть не жалел о том, что его педагогическая карьера оборвалась так скоро.

Но ведь известно, что человек, окончивший пединститут, должен отработать в системе народного образования положенный срок — три года. Это препятствие для находчивого человека несерьезно. Секретарь сельсовета — выборная должность. Махсумова… избрали.

Глава 3.

…И вот он идет навстречу — улыбающийся, веселый секретарь сельсовета Мухтар Махсумов. Рядом с ним какая-то приезжая… Хорошенькая, молодая. Уж не новая ли это подруга нашего сердцееда? А может быть невеста? Вряд ли. Когда Мухтар еще был близок Анвару и они считались чуть ли не друзьями, завуч неоднократно повторял свой принцип: «Нет у меня в стаде козы, нет и заботы о ней».

Анвар, тем более Сурайе, хотели бы пройти мимо незамеченными. И уж во всяком случае у них не было охоты разговаривать с этим человеком. Но не так-то просто отвернуться, если знакомый еще издалека кричит:

— Судьба нам благоприятствует! Мы пошли искать вас, а вы — тут как тут. Здравствуйте, здравствуйте! Вот, познакомьтесь, пожалуйста. Этот приезжий товарищ, эта молодая и, как видите, очень приятная женщина — гость нашего селения и прежде всего ваш гость, — он говорил как опытный конферансье, представляющий публике новую артистку: — Инспектор областного отдела народного образования Зайнаб Ка-би-ро-ва! Приехала не для ревизии, но для того, чтобы помочь вам освоить новейшие методы и так далее, и тому подобное.

Удивительно, что он еще не закричал «ура», столько восторга было в его голосе.

«Это, наверное, та самая женщина, которая приехала в такси, — мелькнуло в голове Анвара. — Что-то я ее не помню по облоно… Надо думать — недавно приступила к работе…»

Кабирова протянула ему маленькую изящную руку и так улыбнулась, так просияла, что и Анвар, и Сурайе, и дети не могли не ответить ей доброй улыбкой.

Теперь, когда она была близко, Анвар смог заметить, что, несмотря на молодость, на лице девушки лежали тени усталости. В движениях ее чувствовалась неуверенность, стесненность. Он приписал это неопытности и подумал, что зря назначают на инспекторские должности таких вот, только что окончивших институт, девушек.

Зайнаб была хороша, даже очень хороша. Что делало ее такой? Ведь если приглядеться — сразу обнаружишь, что черты лица непропорциональны: тоненький носик и полные сочные губы; суженный лоб и крутой кругленький подбородок. В целом же лицо было и чрезвычайно миловидным и каким-то по-детски пугливым. Словом, не черты делали его красивым, а выражение. Особенно живы и хороши были плутоватые миндалевидные глаза. Они меняли выражение лица почти поминутно. Они улыбались, удивлялись, восхищались, но чаще всего в них горело жадное любопытство и внимание, доброжелательное внимание ко всему, с чем они встречались.

По тому, как Сурайе легко и просто заговорила с приезжей, Анвар понял, что очарование гостьи действовало и на нее.

Они шли все вместе. Зайнаб обняла за плечи детей, и они заглядывали ей в глаза, ждали ее слов, хотя она еще ни разу к ним не обратилась.

Анвар, с трудом заставив себя увидеть в приезжей официальное лицо, сказал как мог серьезнее:

— Сегодня нет занятий. Мы не знали, что вы приедете и широко пользуемся своим выходным днем. Может быть и вы будете сегодня отдыхать? Конечно, мы можем, если вы очень спешите, пойти в школу, поднять нужные вам документы, материалы…

— Нет, что вы! — прощебетала приехавшая и очень мило покраснела. — Я… Я думала… я потому и приехала в воскресенье, чтобы воспользоваться случаем и после городской сутолоки… я вот просила товарища Махсумова… но товарищ Махсумов меня разочаровал. Я думала, что легко найду комнатку или койку в доме колхозника…

— Наш колхоз строит гостиницу, такую большую и красивую, — вмешалась в разговор Сурайе, — что я боюсь, как бы строительство не затянулось еще на несколько лет. Были запроектированы даже колонны. Понимаете?

Зайнаб расхохоталась. Звонко, весело.

— Жаворонок! Жаворонок! — закричали вместе Мухаббат и Ганиджон.

— Какие же вы молодцы! — воскликнула Зайнаб и опять покраснела, на этот раз, кажется, смущенно. — Как вы только могли узнать, что меня еще совсем недавно называли… Вернее, один человек называл «Жаворонком»…

Оборвав себя, она продолжала другим тоном:

— Я потому так рассмеялась, что вспомнила свой родной город. Там тоже до того разрослись архитектурные излишества, что колонны запроектировали даже в ветеринарной больнице! Так вот, значит, чему я обязана своей бездомностью в этом милом местечке с таким нежным названием Лолазор…

Тут, неожиданно для самой себя, Сурайе воскликнула:

— Пожалуйста к нам. У нас просторно. Мы сумеем освободить комнату.

— Нет-нет-нет, что вы! Как можно? — голосок Зайнаб звенел, словно колокольчик.

Анвар даже не понимал, о чем идет разговор. Он не мог отделаться от ощущения, что слышал когда-то этот милый, переливчатый, волнующий душу, голос. И тогда он тоже слышал от кого-то это сравнение с жаворонком. Кто-то сказал тогда: «А сейчас будет петь мой жаворонок». Странно… Не так уж часто Анвар слушал в домашней обстановке женское пение. А в театре, разумеется, никто не мог назвать артистку птицей. К этому еще примешивалось ощущение чего-то неприятного, какой-то душевной грязи…

— …муж никогда не отказывал никому в гостеприимстве, — услышал Анвар конец фразы, сказанной Сурайе.

Он смутился. Заметив это, Сурайе засмеялась и поторопилась объяснить:

— Вот, когда вы поближе познакомитесь, то узнаете, что товарищ директор точен, пунктуален и чрезвычайно внимателен. А товарищ семьянин бывает так рассеян, что может перепутать мальчика и девочку.

Все посмеялись немного, и тут заговорил Мухтар:

— К сожалению, — сказал он, и в голосе его появилась строго-официальная вежливость, — несмотря на всё желание, мне, как холостяку, никак невозможно приютить у себя нашу уважаемую гостью.

Это было и без того ясно. Анвар отметил про себя неестественность тона, звучавшую в речи Мухтара. «Ах, да что там — просто рисуется перед хорошенькой… Да и бывало ли, чтобы Мухтар оставался когда нибудь самим собой? Вечно играет какую-нибудь нужную ему роль», — подумал Анвар. Он почему-то до сих пор не поддержал приглашение жены. Никто еще никогда не имел основания заподозрить Анвара в отсутствии радушия и гостеприимства. Обычно, он первым звал к себе, а сегодня Сурайе… Впрочем, так оно и должно было быть. Ведь он директор: приезжая имеет право контроля. Если она остановится в его доме, недоброжелательные люди могут увидеть в этом повод для разговоров.

Зайнаб как-то притихла и потускнела. Казалось, она даже растерялась.

— Товарищ Махсумов, — произнесла она, растягивая слова. — Вы говорили, что есть один педагог, у которого…

— Бакоев?… Да, говорил, но там…

— У товарища Бакоева заболела жена, — перебила его Сурайе. — Право, вы нас обижаете. Видите, мы собрали вкусную зелень, сейчес я буду печь пирожки, а товарища директора мы заставим варить плов, а вы… вам надо прилечь и отдохнуть.

— Да, да, да, — поддержал с воодушевлением Мухтар. — Не отказывайтесь от гостеприимства Сурайе-хон. Я уверен, вы не встречали еще такой чудесной хозяйки. Я имел счастье пользоваться гостеприимством этого дома.

Тут дети схватили за руки Зайнаб и с веселым хохотом побежали вперед, заставив и ее прибавить шагу.

— К нам, только к нам! — кричали они.

— Этого инспектора я впервые вижу, — вполголоса сказал Анвар.

— Я посмотрел ее документы, — поспешно ответил Мухтар. — Она жаловалась, что послали ее чуть ли не насильно. Облоно готовит какой-то отчет для центра. Мобилизовали почти всех сотрудников. Ей поручили проверить методику и еще что-то… Думаю, что сама Зайнаб расскажет вам всё подробнее. Массу времени пришлось на нее потратить. Я собирался в город, но теперь уже, наверное, нет смысла. Поздно…

— Кстати, — добавил он, — выяснилось, что мы знакомы. Да и вы должны помнить ее отца. Он был председателем облисполкома. Несколько лет назад умер. Кабиров.

— Фамилия, действительно, известная, — ответил Анвар, — но когда я жил в городе, мне с высоким начальством общаться не приходилось… Но вот мы почти и дома …Прошу к нам.

Сухостью тона Анвар показал секретарю сельсовета, что его обязанности на этом закончены: приезжую он устроил, о чем еще разговаривать?

И Мухтар понял: надо уходить. Он поклонился Сурайе, пожал руку Анвару и крикнул Зайнаб, которую ни на шаг не отпускали дети:

— Я вас покидаю. Рад был встретиться с вами. Если понадоблюсь, — заходите, всегда к вашим услугам, — и не ожидая ответа гостьи, он повернулся и пошел в обратную сторону. Гордый, независимый человек. Административный деятель.

Глава 4.

В окруженном дувалом дворе сельсовета стоит флигелек-времянка. Когда-то тут жил сторож, старый Олим-бобо, но после того, как он уехал к сыновьям, секретарь сельсовета занял его жилье — очень удобное для холостого человека помещение: просторная комната и кухонька. А сторож? Что ж, сторожа можно найти приходящего. Пусть сидит в конторе, возле телефона. Там есть диван. И уж если позвонит начальство из района — не нужно бежать через весь двор. Это нововведение дало возможность Мухтару Махсумову, секретарю сельсовета, устроиться по собственному вкусу.

Те, кто приходят к нему в вечерние часы, стучат в небольшую калитку в дувале, возле флигелька. Им не надо беспокоить сторожа. Удобно и то, что окна флигелька выходят в тенистый двор-сад. Любопытным взглядам сюда не легко проникнуть. Ну, и молодец же этот секретарь! Голова!

В один из весенних вечеров, в то самое время, когда Анвар председательствовал на колхозном партсобрании, гостья его дома, инспектор облоно Зайнаб Кабирова полулежала на тахте в той самой комнате, которая принадлежала раньше старику Олим-бобо.

Ах, если бы Олим-бобо заглянул сейчас в свое прежнее жилище! В комнате царил странный дух полуканцелярского, полугостиничного уюта. Стандартный конторский стол, оклеенный дерматином, с металлическим инвентарным номером на самом видном месте. На нем стекло и чернильница, стопка газет мирно соседствуют с одной пустой и с одной недопитой бутылкой коньяка. И тут же, в не очень-то хорошо отмытой стеклянной банке из-под рыбных консервов, веточка цветущей яблони — символ чистоты и непорочности. Тарелка с кусками мяса, разломленная на куски лепешка, два граненых стакана, пестрый фарфоровый чайник, пиалы.

Возле стола два шатких скрипучих гнутых стула, взятых из конторы. А на двери, совсем как в сталинабадской гостинице, портьеры зеленого жатого плюша. В углу горка одеял на таджикский манер. Ниша, в которой секретарь держит свой туалет, задернута полосатой дешевой тканью. На стене большое зеркало в черной раме, в которую воткнуты фотоснимки. Но самым замечательным, впечатляющим, здесь являлся овальный, великолепно полированный рижский столик и на нем два аппарата: радиоприемник Даугава и магнитофон Днепр-5. Оба, в отличие от книжной полки, тщательно вытерты, блестят и отражают свет голой стопятидесяти-свечовой лампочки. Описание будет не полным, если забыть о большом, доставшемся Мухтару по наследству, текинском ковре, опускающемся на тахту. Рисунок ковра скрыт под множеством фотографий киноактеров, а главным образом актрис.

Два небольших оконца в тот вечер были тщательно закрыты — одно цветастым ватным халатом, другое — модным шелковым дамским плащом.

Мухтар стоит посреди комнаты. На нем зеленая полосатая пижама, верхняя пуговица расстегнута. Он наливает в граненый стакан коньяк и говорит, отвернув лицо к стене:

— Кто сказал, что я ревную?… — сделав глоток и резко повернувшись к Зайнаб, он смотрит на нее с бешенством. — Разве не правда, что с той минуты, как ты его увидела, душа твоя воспламенилась?!

Даже в гневе Мухтар не может обходиться без пышных выражений, без кокетства фразой. То и дело он бросает косой взгляд на свое отражение в зеркале. Он нравится себе даже взволнованным. Да и взволнован ли он? Может быть и это игра? Игра с Зайнаб, игра с самим собой.

— Да, да, да, — ты переменилась! Что осталось от преданной мне женщины? Где восторженные глаза, где прежняя нежность? Признайся — любовь закралась в твое сердце… Как же я был глуп, устроив тебя в дом этих людей!

Зайнаб не отвечала. Она была задумчива. Глаза, хоть и смотрели прямо в лицо Мухтару, как бы не видели его. Косы Зайнаб были растрепаны, платье измято, краска с губ стерта. Но это не портило девушку. Состояние задумчивости, а, вернее, душевного оцепенения, как бы освобождало ее от необходимости отвечать на укоры Мухтара. Раньше, в городе, когда он упрекал ее в чем-нибудь, бранил или показывал свое равнодушие — Зайнаб плакала. Очень легко появлялись тогда слезы на ее глазах. А теперь? Неужели и впрямь она освобождается от чар этого человека? А может быть это всего лишь минутное охлаждение? Уж очень несправедливо всё, что говорит сейчас Мухтар.

А он продолжал:

— Почему ты так холодна со мной?.. Где былая ласковость? Где пламя страсти?.. Я требую ответа, слышишь? — Он резким движением протянул Зайнаб стакан с коньяком: — Выпей за меня, за нашу любовь, за наше будущее.

Зайнаб взяла стакан. В глазах ее затеплился огонек интереса. Кажется, она удивилась.

— За наше?.. Будущее?.. — Она уже прикоснулась губами к краю стакана, но потом решительно отвела руку, поставила стакан на стул и, поднявшись, заговорила:

— Мухтар, Мухтар, почему я должна вам верить? Когда-то, давно, я выпила первый раз в жизни эту ужасную гадость, только потому, что вы сказали: «Выпьем за наше будущее». Я это хорошо помню. Сейчас вы притворяетесь ревнивым… Но ведь вы отлично знаете, как и зачем я сюда приехала. Каких вам еще нужно уверений? Я здесь, я с вами и ни с кем другим. Вот вы только что сказали, что я не такая, как раньше. Но разве вам неизвестно сколько я пережила? Сколько мучений выпало на мою долю…

— Дорогая, прелестная! — Мухтар сел на тахту и притянул к себе Зайнаб. — Говори, говори, я снова слышу слова истинно-любящей женщины…

— Говорить? — Зайнаб вырвалась из его объятий и вскочила с тахты. Она даже забыла надеть туфли. — Говорить? — повторила она и глаза ее непривычно прищурились.

Мухтар еще не видел ее такой.

— Хорошо же! Я скажу! Вы только притворяетесь взволнованным. На самом деле вы спокойнее, чем вот это, — она постучала по столу и зазвенели стаканы, — чем вот это сухое дерево! Подумайте только, в какое я попала положение. Чем все это должно кончиться? Вы ищете моего тепла, огня женщины — что вам еще нужно? Да и нужен ли вам этот огонь, это тепло?… Люблю ли я вас? Никого другого я никогда не любила, но вы правы — я начинаю сомневаться в том, что чувство, которое влечет меня к вам — любовь.

Мухтар с изумлением смотрел на Зайнаб. Он любовался ею. Он даже предположить не мог, что эта маленькая хрупкая, изящная девушка, безропотная и нежная, может так измениться.

— Стойте, стойте, стойте так! Не шевелитесь! Ну я прошу вас, пожалуйста, и еще прищурьте свои прелестные глаза. Вы сейчас не Зайнаб — вы Наргис… Чудо перевоплощения! Талант!

Зайнаб знала — если Мухтар начинал величать ее на «вы», он непременно сравнивал ее с кем-нибудь из киноактрис. Раньше ей это очень нравилось. Раньше ей нравились и вычурность его речи, и Красивость движений — манера резко закидывать голову, прежде чем произнести фразу. Сегодня, кажется, впервые, она стала прозревать: полно, да так ли уж всё это украшает настоящего чело века… И что такое настоящий человек?

Заметил ли он по выражению ее глаз, по суровой складке на лбу, что в настроении Зайнаб происходят какие-то перемены, что мысль ее бьется над разрешением какой-то загадки? Трудно сказать! Но он сделал то, что делал во всех подобных случаях: подошел к девушке вплотную, крепко, не обращая внимания на сопротивление, обнял и стал покрывать ее лицо бесчисленными поцелуями.

— Зайнаб, Зайнаб, Зайнаб, — повторял он шопотом, — ты моя и только, никому не отдам своего Жаворонка! Никакой Анвар, никакой Гаюр-заде не уведет ее от меня!

Не разжимая объятий, он умудрился включить магнитофон. Согревались лампы в музыкальном ящике. Согревалось и сердце девушки. Мухтар почувствовал это по тому, как исчезало сопротивление, как вся она становилась мягче, податливее. Он пустил ленту и стал кружить Зайнаб между стульями, тахтой, столом.

— Ты говоришь, что я не люблю. Ты не веришь мне. Считаешь меня спокойным и холодным. Но, пойми, дорогая Зайнаб, могу ли я быть иным? Могу ли я тебе в этом моем, еще столь неустроенном, месте обещать то, чего ты хочешь? Ты говоришь, что я притворяюсь. Это правда. Я притворяюсь спокойным, притворяюсь равнодушным. Имею ли я право тебя, дочь известного всей республике человека, назвать своей женой и поселить в подобной обстановке?! Гордость и самоуважение не позволяют мне это сделать. Разве здесь должна протекать наша жизнь? Терпение, терпение!.. Всё будет хорошо, Зайнаб! Ведь ты знаешь — нигде не найду я такой стройной фигурки, таких ласковых рук, такой изящной шейки, таких выразительных глаз, такого очаровательного голоска…

Странное дело, на этот раз Зайнаб хоть и смягчилась, хоть и появилась в выражении ее лица привычная ласковость, — музыка, танцы, объятия — всё это не оказало прежнего властного и гипнотического действия. Она сняла со своего плеча руку Мухтара и опять заговорила. Голос ее, правда, не был резким, но слова… Да, о слонах надо подумать…

— Я уже не девочка. И вы знаете — не девушка. Имя моего покойного отца страдает гораздо больше от того, что я, не задумываясь, бросаю всё и еду сюда, к вам, чем от возможных материальных невзгод. Я вам писала. Вы знаете, что не инспекторская деятельность привела меня сюда, и не Анвар, и не его школа… Нам надо решать, Мухтар!

Лицо Мухтара стало серьезным. Но только на минуту. Мысль мелькнула в глазах и тут же исчезла. А с губ сорвалась грубоватая, привычно хвастливая фраза:

— Цель вашего приезда, конечно, ясна — притягательная сила моей личности заставила вас приехать!

— Если у человека нет сердца, то притягательной силы у него тоже нет.

— Так, а дальше? — самоуверенность и наглость Мухтара снова (в который раз!) привели Зайнаб в замешательство. Забыв о гордости, забыв о хорошо продуманной системе поведения, она вдруг раскисла, как девчонка, и жалобным тоном стала повторять давно уже надоевшие ему слова:

— Я была глупенькой, легкомысленной школьницей. Была проста и доверчива. Вы опутали меня, и теперь я очутилась… Есть ли у вас хоть немного совести?! Вот я здесь, у вас. Я рискую всем, и своей честью, и своим общественным положением… Сколько это будет продолжаться? Сколько мне еще ждать вас? Почему вы решили, что будете мне нужны только после того, как станете обеспеченным человеком? Я не боюсь нужды. Да и какая это нужда: магнитофон, приемник, ковры… У вас даже свой дом в городе, Мухтар!

— Какое тебе дело до моего дома?! — вырвалось у Мухтара, но он сейчас же вернулся к полушутливому тону:

— Ах, я вижу, прелестная пери готова ради любимого спать на соломе… Ты сама себя не знаешь, Зайнаб! Ты ведь избалованная штучка. Так я тебе и поверил, что ты сможешь долго прожить в Кишлаке. Терпение и еще раз терпение!

— Но ведь я должна дать ответ Гаюр-заде, — проговорила Зайнаб полушопотом, в котором уже слышались слезы.

— Ну что ж, не просвещение, так что-нибудь другое.

От этих слов Зайнаб совсем приуныла. Она села и уставилась в одну точку.

— Ясно одно, — уверенным голосом заключил Мухтар, — женитьба сейчас невозможна. Пусть уладятся твои дела, пусть я избавлюсь от необходимости жить в этой дыре. Вот тогда… И, кроме того, ты ведь знаешь, для женитьбы нужны деньги и деньги немалые. А у меня денег нет. И нужно очиститься от неприятностей.

— Разве их так много? — протянула Зайнаб.

— Да, много. Но прежде всего — твои вопросы… — стоило Мухтару начать разговор о том, что связывалось в его представлении с учреждениями и какой-либо государственной или общественной деятельностью — речь его становилась похожей на пункты инструкции: — Необходимо отрегулировать вопрос с просвещением. Возникает реальная угроза, того, что из-за тебя заведующего облоно снимут с работы…

Зайнаб подавленно молчала. Решив, что она сдалась, уступила, Мухтар вернулся к тому с чего начал: стал разыгрывать ревность.

— …Ну, вот, значит, очиститься от городских неприятностей. И… от кишлачных увлечений. Надо закрыть счет с Анваром. Или я или Анвар! — воскликнул он с хорошо разыгранным достоинством. — Я вас, женщин, прекрасно Изучил: и рубин достанется и друг не огорчится.

И тут Зайнаб, ни слова не говоря, торопливо надела туфельки, кое-как попудрилась перед зеркалом, накинула косынку, сорвала с окна плащ и резким шагом пошла к двери.

Мухтар молча следил за ней. Он был ошеломлен. Никогда ничего подобного не позволяла себе в его доме ни одна девушка, ни одна женщина. Зайнаб отодвинула щеколду и распахнула дверь. Бог знает, зачем она еще постояла секунду-две в проеме открытой двери. Мухтар не сделал попыток ее удержать. И только когда она была уже у калитки, он догнал ее, повернул к себе.

— Скажите… Скажи…

— Уже поздно.

— Десяти еще нет.

— Не провожайте меня. Я сама найду дорогу.

— Анвар дома?

— Не знаю… Кажется он на партсобрании.

— Скажите же, скажи правду, — с нарастающим волнением, искренним или деланным — кто знает, — прошипел Мухтар. — Вам нравится Анвар?

— Что мне женатый человек? — отрезала Зайнаб и, повернувшись, ушла в темноту улицы.

Он крикнул ей вдогонку:

— Завтра к семи вечера я приготовлю плов.

Молчание было ему ответом.

Глава 5.

Красная луна поднялась над горами. Огромная и мрачная, она давала так мало света, что Зайнаб, взглянув на свои золотые часики, ничего не смогла разобрать. А может быть это слезы заволокли ее глаза? Вот и рука дрожит… И ноги какие-то не свои: они плохо ей подчиняются. Что с ней?… «Что с тобой, Зайнаб? — обратилась она сама к себе. — Ведь только что ты смеялась, была сильной. Куда ты сейчас пойдешь? Где твой дом? Где твой мир? С кем ты? И что будет с тобой?»

Хорошо, наверное, здесь, в Лолазоре. Весенний ветерок, теплый и ласковый, приносит людям радость. Журчание арыков и шелест молодой клейкой листвы тополей — всё это так приятно, но… только тому, кто чувствует себя на месте, кто знает, что он не отвержен людьми…

На улице пустынно. Вдали, за густой сиренью, светит огонек сельского клуба. Оттуда доносятся переливы дутарных струн. Может ли Зайнаб прийти к этим простым людям, к труженикам полей — хлопкоробам, садоводам, трактористам, животноводам? Может ли радоваться вместе с ними — танцевать, петь, играть? Кто она и кто они?..

Она — маленькая, хрупкая, изящная двадцатидвухлетняя женщина из большого города. До нынешнего вечера она была убеждена, что стоит выше этих провинциалов. В самом деле, разве знают девушки и парни, те, что сейчас в клубе, что такое мода? Разве умеют они оценить колдовство хорошей портнихи? А маникюр? Смешно сказать — сегодня в школе Зайнаб видела молодую учительницу. Та выступала на педсовете и горячо говорила о необходимости политехнизировать занятия по физике. Ведет такой сложный предмет, но вы только взгляните на ее руки. Лучше уж совсем не делать маникюр, чем раскрашивать свои ногти такой грубой краской. И завиваться здесь тоже не умеют. Конечно, очень возможно, что девушки, да и женщины, из тех, что поинтеллигентнее, ездят завиваться в город. Лолазор — один из ближайших к областному центру кишлаков. Ездить-то они ездят, эти женщины, эти учительницы, эти клубные работницы, но по наивности попадают к каким-то бездарным парикмахерам… Фу, какая безвкусица!

Выбрать хорошего портного, хорошего сапожника, парикмахера, маникюршу — совсем не просто. Немаловажный признак культуры и в том, как молодая женщина ходит, как держит голову, как умеет управлять выражением своего лица. Что греха таить, пока Зайнаб не познакомилась с Мухтаром, и она неловко сутулилась, и она предпочитала просторные шелковые платья. Глупая застенчивость не позволяла ей взглянуть прямо и свободно в лицо любому встречному мужчине. А хорошим манерам она смогла научиться только побывав в таких крупных городах как Сталинабад и Ташкент. Мухтар обратил ее внимание на то, как ходят, как держатся артистки. Многое она смогла позаимствовать и в кино, когда смотрела вместе с ним заграничные фильмы.

Мухтар был ее первым настоящим учителем. Сперва помог ей преодолеть отставание в школе, помог постичь премудрости алгебры, геометрии, химии, а спустя некоторое время стал учить ее и другому…

«Мухтар, Мухтар! — шептала Зайнаб. — Кто ты, а, Мухтар?! Ты для меня всё, и ты это знаешь, и я не могу без тебя, но…»

Кишлачная улица была пустынна и хотя окна многих домов светились, но дома эти прятались в глубине садов. Тишина приносила на улицу шорохи жизни: приглушенные голоса, далекий лай собак, случайный всплеск крыльев птицы в ветвях дерева. Странное дело — в привычной сутолоке городской улицы, затерявшись в толпе, Зайнаб чувствовала бы себя гораздо спокойнее. Здесь ей всё время кажется, что за ней следят… Где-то скрипнула калитка, уж не ее ли высматривает какая-нибудь недружелюбно настроенная учительница: ох, какие взгляды бросают на нее и в школе, и в правлении колхоза, стоит ей только появиться!

Еще несколько шагов. Десять. Пятнадцать… Ее как магнит держит дом Мухтара. Без Мухтара страшно. Он ей сейчас и друг, и отец, и брат. Как же решиться на то, чтобы уйти совсем? Вот он бросил ей вдогонку — «Приходи завтра к семи, приготовлю плов…» Фраза простая — такую может сказать муж. Да-да, муж-повелитель. Мухтар не верит, что она, его Зайнаб, способна всерьез взбунтоваться. Девушка прижалась спиной к чистой коре старого тополя. Уж не прячется ли она от кого-нибудь? Нет, конечно. Разве она преступница? Чего ей бояться?..

Впервые в жизни Зайнаб начинает понимать — она, действительно, боится. Боится жизни. Боится простых людей: учителей, счетоводов, трактористов, веселых женщин, с песней возвращающихся с колхозных полей. Она боится даже себя, потому что никогда не может сказать в какую сторону шагнет, если никто не будет вести ее за руку.

Смутно ощущает она, что в свои двадцать два года ей пришлось пережить едва ли не больше, чем такой милой, простой и уверенной в себе женщине, матери двух детей, как Сурайе. Счастье, которое она, Зайнаб, познала, радости, испытанные ею — сейчас повернулись к ней другой стороной. Что-то случилось. Что-то поколебало ее веру в те «истины», которые так самоуверенно подносил ей ее Мухтар. Счастье, наслаждение вдруг оказались горем. Да еще таким горем, которым и поделиться ни с кем невозможно.

Зайнаб и себе еще не хочет признаться, что на раздумье и на переоценку своей жизни толкнул ее действительно этот директор кишлачной школы… Нет-нет, она не станет даже в мыслях называть его имя… Мухтар оскорбляет своей нелепой ревностью то естественное чувство восхищения перед этим человеком, которое сегодня утром охватило ее. Смешно даже предполагать, что в ее восхищении перед силой слов, перед педагогическим умением директора есть хоть крупица влюбленности. Если бы подобное могло появиться в ее сердце — разве стала бы она рассказывать Мухтару! Право, оскорбительно, что Мухтар совершенно не допускает возможности возникновения у нее каких-бы то ни было мыслей и чувств, помимо женских, помимо любовных.

Сегодня утром, пользуясь своим инспекторским правом, Зайнаб посетила урок литературы в восьмом классе. Анвар рассказывал о Белинском. О неистовом Виссарионе. Он начал с того, что подробно описал дворец русского вельможи. Перед Зайнаб, как и перед восьмиклассниками, возникло убранство великолепных дворцовых анфилад. Стильная мебель, яркие ткани, хрустальные люстры… Выпукло и ярко, деталь за деталью, рисовал словами Анвар. Вот проплыли по навощенному паркету в плавном танце великосветские пары: высшее офицерство в расшитых золотом мундирах и белоснежных лосинах. Декольтированные красавицы, украшенные брильянтами и рубинами… Уверенная поступь вельмож и важный говор царских чиновников. Подавляющая роскошь, принижающая человека пышность этикета…

Слушая Анвара, Зайнаб забыла на время о том, что она — инспектор областного отдела народного образования, в некотором роде начальство этого преподавателя литературы. Поймав себя на том, что она во все глаза смотрит прямо в лицо учителю, и даже кажется открыла рот от изумления, Зайнаб вздрогнула и подтянулась. Но минуту спустя, она увлеклась еще больше.

Анвар стал рассказывать о каком-то странном, стеснительном и плохо одетом человеке, бог знает как попавшем на празднество во дворец вельможи. Человек этот старался быть незамеченным. Он забился в уголок и вел тихую беседу в узком кружке молодых людей. Разодетые в бархат и шелка высокомерные лакеи разносили на серебряных подносах вина и фрукты. Даже они казались гораздо более значительными и солидными, чем этот пришелец из чужого мира. Кто же был он? Почему впустили его сюда, во дворец? Почему слушают его? И почему идет в его сторону сам хозяин — представительный, седовласый камергер дворца его величества?

Худенький, невзрачный человек — это литературный критик Виссарион Белинский, властитель дум передового общества того времени. Его пригласили сюда, чтобы узнать, какие идеи волнуют университетскую молодежь, почему сила слова возвышается над силой знатности и богатства. Хозяин дома, весьма образованный и самоуверенный, заведя разговор с Белинским, говорит с ним тоном высокомерным и полупрезрительным. Он хоть и удостаивает его беседой, но совершенно убежден: роскошная одежда, бесчисленные ордена и позументы, гордая осанка — всё это подавит разночинца Белинского. Хозяин с пренебрежением отзывается о революционном писателе и мыслителе Радищеве.

Он уверен, — Белинский не решится ему возразить.

Разговор привлекает внимание многих. Прекращаются танцы. Смолкает музыка. Всё больше и больше гостей собирается возле того места, где возник спор. Щеки Белинского внезапно покрывает лихорадочный румянец. Белинский поднимается с кресла. Глаза его горят. И вот полилась его речь. Голос крепнет и нарастает. Слова сливаются в фразы, сильные своей убежденностью и правотой. Великий критик и мыслитель — он бросает в лицо вельможному собранию смелые обвинения. Он разоблачает всю фальш этих рабовладельцев и защитников тирании. И сразу тускнеют брильянты, превращаются в жалкие тряпки бархат и шелк. Уверенность и важность сменяются растерянностью и испуганными улыбками. Белинский как бы вырастает перед всеми этими сановными пустышками. Мысль торжествует, торжествует правда. Белинский знает — перед ним кучка захвативших власть и богатство ничтожеств. За ним, за пределами этого дворца, — вся трудовая страна, весь огромный порабощенный, но поднимающий голову, народ. И это дает ему, маленькому и невзрачному, право и силу высмеивать и обвинять власть имущих…

Прозвенел звонок. Урок кончился. Обычно мальчики и девочки не могут усидеть на месте, когда их зовет на перемену звонок. Сейчас они, а вместе с ними и Зайнаб, как зачарованные следят за Анваром. И хотя Анвар совсем не похож на Белинского, в его словах звучит та же сила и то же могущество, которые поднимали, дух предшественника революции. Это — сила народа, это любовь к правде, это умение зажечь правдой души человеческие.

Разве Зайнаб и сама не училась? Разве никогда не слышала она хорошего педагога? Нет, Конечно, в школе, а потом в техникуме, в учительском институте, были настоящие — умелые и страстные — преподаватели. Зайнаб была другой. Раздумье слишком редко трогало ее душу, слишком легко ей жилось… Да, слишком легко!

Глава 6.

Что же это за такая особенная жизнь могла сложиться у маленькой Зайнаб? Уж не принцессой ли она была до той поры, пока не вступила в должность инспектора областного отдела народного образования?

Нет, Зайнаб была дочерью, правда, единственной дочерью, — батрака. Конечно, в тот год, когда она родилась, не было уже баев и помещиков на таджикской земле. Не было и батраков. Но отец ее и тогда еще носил прозвище Очил-Батрак. И он даже гордился этим прозвищем, хотя в год рождения Зайнаб уже давно был одним из самых известных и почитаемых в республике председателей колхоза. Дело в там, что раньше, чем занять такое высокое положение, Очил долгие годы батрачил и у богача-бая, и у кази-судьи, и у муллы. Он был так беден, что не смел и мечтать о том, чтобы обзавестись семьей. Часто рассказывал председатель колхоза Очил о том, как он женился, как в жены ему, забитому батраку, досталась городская девушка.

Вот эта давняя история:

В отдаленный кишлак, где батрачил в тот год Очил, тайно привезли из Самарканда девушку под паранджой, дочь ремесленника, Ойшу. Сам хозяин Очила позвал его как-то вечером в свой дом — оказал честь.

— Люди, с которыми я связан дальним родством, — сказал он Очилу, — привезли тебе невесту. Она молода и, кажется, даже красива. Она грамотна — училась в советской школе… — сказав это, хозяин презрительно сплюнул.

— Вы смеетесь надо мной и над моей бедностью! Кто из городских пожелает отдать свою дочь за человека без гроша в кармане?!..

— Бери и не рассуждай! А деньги на свадьбу я тебе дам. Припишу к твоему долгу. Отработаешь, — сказал хозяин и со смехом добавил: — Радуйся, что берешь одну, а не с готовым ребенком!

Тогда смеялся хозяин. Тогда смеялись и другие богатеи кишлака: они были уверены, что Очил взял к себе в дом опозоренную.

Но прошло время и пришел черед Очила смеяться. Девушку привело к нему большое несчастье. Она, да и сам Очил, не могли знать, что судьба свела их для радостной жизни.

Как же всё-таки получилось? Ойша, дочь сапожного мастера, одной из первых на их улице пошла учиться в советскую школу. Это не понравилось мулле и старым свахам, гадалкам и заклинательницам. Ойша стала бельмом в их глазу. И страшная месть ждала девушку.

Ойшу оклеветали. Все наиболее влиятельные и близкие люди уверили отца и мать, якобы, их дочь, Ойша сошлась в школе с одним из старшеклассников. И сам этот старшеклассник — развращенный, испорченный мальчишка — согласился за деньги подтвердить, что он соблазнил девушку.

Родители Ойши были темными людьми: они поверили клевете и отказались даже слушать свою дочь. И вот, чтобы избавиться от семейного позора, они решили отправить Ойшу в отдаленный кишлак и там выдать замуж хоть за последнего нищего.

Да, Очил-Батрак был очень удивлен, когда после свадьбы увидел, какая прелестная жена досталась ему. И Ойша вскоре убедилась, что не только в городе, и не только среди ученых есть умные и деятельные люди. Ее муж, Очил, стал с ее помощью постигать грамоту. Позднее, когда начали организовываться колхозы, Очил одним из первых выдвинулся в ряды самородков-организаторов.

С того самого дня, как общее собрание крестьян постановило выгнать из кишлака баев и объединиться в одну дружную артель хлопкоробов, — с того самого дня Очил-Батрак шел и шел в гору. Сперва член правления колхоза, через год он уже стал его председателем. Немало трудностей пришлось ему преодолеть. Но он был человеком с железным характером и с цепкой памятью. Нельзя сказать, чтобы он получил сколько нибудь полное образование. Все же грамоту он постиг хорошо, а в том, что касалось выращивания хлопка, мог бы научить кое-чему и профессоров.

Долго не было у них с Ойшой ребенка. Но вот в 1934 году, когда Очилу уже стукнуло сорок лет, родилась у них девочка, — слабенькая и хрупкая Зайнаб.

Очил все эти годы считал, что счастье к нему пришло вместе с появлением Ойши. Все эти годы он, как мог, баловал молодую жену: наряжал, старался избавить от тяжелой работы, делал подарки и дом обставил по ее вкусу — на городской лад. У них всегда было много медной и стеклянной посуды. Ойша любила сюзане и паласы — Очил, как только начал получать обильные трудодни, накупил ковров и паласов, обвесил все стены сюзане. Одеял в доме было так много, что маленькая Зайнаб могла прыгать и кататься на них сколько угодно.

Через четыре года после рождения дочери всеми уважаемый, известный даже за пределами республики, много раз награжденный раис Очил Кабиров был выдвинут на еще более высокую должность: он стал председателем областного совета депутатов трудящихся.

Что же, и здесь Очил-Батрак оказался на месте. Интересы народа всегда были ему близки и дороги. Он завоевал популярность своей заботой о людях города и кишлаков…

Но, как это иногда случается, в семье у Очила, незаметно для него самого, начались какие-то странные, не очень хорошие явления.

Их было только трое — Очил, Ойша и маленькая Зайнаб. Но дом, большой городской дом, с садом, в котором они теперь жили, мог вместить гораздо больше людей. И такие люди появились — тетушки, бабушки, а когда не хватало своих тетушек и бабушек, к ним присоединялись соседки. Кто не знает, сколько труда надо положить, чтобы приготовить хорошее угощение? А кому, кому — председателю Облисполкома, даже в трудное военное время, приходилось часто принимать гостей: то приехавших в областной центр земляков, то командированных из республики…

Все тетушки, бабушки и добровольные помощницы-соседки, да и гости тоже, увидев маленькую Зайнаб, старались ее приласкать, сказать погромче (так чтобы слышали папа и мама!) какое-нибудь приятное слово. Ее, конечно, засыпали подарками. Ее одевали в шелк, ей покупали лучшие игрушки. Зайнаб не было еще и семи лет, когда в доме появилось большое черное пианино, крышку которого она могла открыть, когда угодно, и тыкать пальчиками в клавиши, вызывая смех и радостные восклицания у всех, кто при этом находился в комнате.

Учителя музыки не нашли. Забыли, а может быть посчитали, что это рано. Пианино стало просто большой дорогой игрушкой. А рядом с ним жила другая игрушка — худенькая девочка с черными косичками — Зайнаб.

Зайнаб не ходила в детский сад. Зачем это ей? У нее есть всё: и своя комната, и своя няня, а сад, вот он, виден из окон, в нем достаточно места, чтобы бегать и резвиться. Нужны подруги — найдутся. Их можно собрать хоть со всей улицы. Кто же из девочек откажется прийти в такой дом? У Зайнаб есть велосипед и несколько дорогих кукол, которые папа привез ей из Москвы. Куклы эти лежат на кроватях, у них даже есть свои столики и стульчики.

Но вот настала иная пора. Зайнаб, которая всегда делала в своем доме всё, что ей придет на ум, которой было позволено ездить верхом не только на могучей шее папы, но и на гостях, — эта самая Зайнаб пошла в обыкновенную школу. И тут вдруг оказалось, что так же как и другие дети, она должна приходить вовремя, готовить уроки, подниматься из-за парты, когда ее имя назовет учитель. Рядом с ней сидел мальчик — семилетний сын сапожника из артели. Зайнаб скоро постигла разницу между своим положением и положением этого малыша. Она еще не умела читать и не торопилась этому научиться, но уже ясно видела, что мальчик приходит в школу пешком, а ее привозят на автомобиле… Разве это не значит, что она не такая, что она особенная?

Ее мама — Ойша, как-то рассказывала, что дедушка, то-есть мамин папа, живший когда-то в Самарканде, тоже был сапожником, только дедушка-сапожник, по рассказам мамы был усто[7]. Зайнаб не знала, что значит это слово и все же дедушка казался ей не простым сапожником, а могучим, красивым, и всеми уважаемым, как папа.

Когда Зайнаб принесла домой первую двойку, мама, тетушки и бабушки подняли страшный переполох. Зайнаб плакала в три ручья. Тетушки и бабушки тоже вытирали себе глаза, горевали вместе с ней. А вечером, когда пришел папа, ему сказали, что учительница у Зайнаб нехорошая, что она придирается к ребенку.

Папа сам поехал к директору школы. Что уж они там в кабинете говорили — осталось тайной для Зайнаб. Но с того самого дня она стала приносить только пятерки и редко-редко четверки.

Девочки из класса не взлюбили ее. Мальчики — часто дразнили. Зайнаб почувствовала себя отвергнутой. Сперва она страдала от этого. Но дома ее утешили. Одна из тетушек объяснила Зайнаб:

— Они тебе завидуют.

Это могучее слово «завидуют» стало теперь на долгие годы школьной жизни заклинанием, объясняющим всё. Ведь правда, было чему завидовать. Зайнаб живет в большом доме, а многие другие ученики и ученицы — с большой семьей в тесных комнатах. Зайнаб, вернувшись домой и сбросив ненавистную коричневую форму, наряжалась то в одно, то в другое шелковое, сшитое в ателье платьице. А ведь были у них в школе девочки, у которых самым красивым платьем была как раз темная и строгая форма. Зайнаб в выходные дни ездила с папой и его сослуживцами на большом открытом автомобиле в горы. А многие мальчики и девочки мечтали хотя бы по городу прокатиться в легковой машине, хотя бы просто посидеть на ее пружинистом мягком сиденье. Зайнаб, как только появлялось у нее желание, могла пойти в кино, в театр, ее брали даже на вечерние представления, ведь мама ходила в директорскую ложу. А для большого количества ребят посещение кино, особенно театра, было редким и радостным праздником! Как же здесь не завидовать?! — разъясняла тетушка…

Конечно, Зайнаб не могла ничего не делать в классе, а некоторые предметы ее по-настоящему увлекали. Она полюбила рисование, хорошо пела. На уроках родного языка она с большой фантазией и очень выразительно пересказывала содержание прочитанного.

А в дни школьных празднеств ее наряжали, как куколку, и тогда она вызывала искреннее восхищение всех учителей, девочек и мальчиков грацией и легкостью танца. Все это приносило ей мимолетный и яркий успех. Ей еще не исполнилось и одиннадцати лет, а она уже замечала, как мальчики бросали на нее восхищенные взгляды. В ней родилось милое и забавное кокетство. Ей нравилось быть на виду. Это вызывало в душе ее гордость, но гордость капризную, обидчивую.

Иногда и гордость может быть помощником. Только это плохой помощник. Гордость требует — учись хорошо, отвечай так, чтобы никто над тобой не мог посмеяться. И Зайнаб, действительно, отвечала всегда самоуверенно, а случалось и дерзко. Учиться она стала тоже лучше, чем в первых классах. И учиться ей было легко, но если преподавательница указывала ей на ошибки, Зайнаб гордо отворачивалась и замолкала. Тут гордость становилась упрямством: она ведь знала, что ей простят то, чего не прощают другим. Учительница не решалась вызвать ее отца или мать.

Но вот, незадолго до окончания четвертого класса, произошел случай, который надолго запомнился девочке. Их учительница Лютфи тяжко заболела. Ее заместила старая Саодат-бегим. На груди у Саода-бегим блестел орден Трудового Красного знамени, и дети не могли не видеть, что даже заведующий учебной частью и сам директор говорят с ней очень почтительно. Весь класс был настороже перед ее первым уроком. Одна лишь Зайнаб старалась показать всем, что ей совершенно безразлично, кто будет сидеть за преподавательским столом.

Она оказалась очень мягкой, эта старушка с орденом — заслуженная учительница Саодат-бегим. Проверяя знания своих новых учеников, вызывая их по очереди к доске, она даже помогала им улыбкой, шуткой. Но если видела, что мальчик или девочка совсем не подготовились, не выучили урока, — она делалась строгой и лицо ее становилось грустным. Казалось даже, что ученик или ученица обидели ее своим незнанием.

И вот пришел черед Зайнаб. Старая учительница вызвала ее и, ласково улыбнувшись, раньше чем спросить урок, задала вопрос:

— Скажи, Зайнаб, почему у всех девочек темные банты, а у тебя розовый?

Зайнаб, конечно, не могла не знать, что по школьным правилам повязывать светлые банты не разрешалось. Но их прежняя учительница давно свыклась с особым положением Зайнаб и словно не замечала этого нарушения.

Кокетливо поведя головкой, и обращаясь скорее ко всему классу, чем к учительнице, Зайнаб ответила:

— Светлый бант мне идет!

Сказав это, она бросила дерзкий взгляд на учительницу, как бы говоря: «Что, съела? Будете знать, как придираться!»

Зайнаб шел уже двенадцатый год. Развитая, неглупая девочка понимала: учительница может и резко ее оборвать и выгнать с урока. Она была бы даже рада этому — так хотелось ей показать перед всем классом свою смелость и безнаказанность.

Но случилось иное. Учительница даже не отчитала ее, только спросила:

— А что это такое, объясни мне, Зайнаб? Я не очень хорошо понимаю значение слова «идет».

Зайнаб была застигнута врасплох. Что ответить? Ах, как трудно объяснить это слово! Где она его слышала? Его чаще всего повторяла заведующая ателье мод, когда приносила маме новое платье на примерку.

— Ну, что же ты молчишь? — ласково подгоняла Саодат-бегим. — Как же ты произносишь слова, значение которых тебе непонятно?!.. — напустив на себя строгость, она продолжала другим, холодным и неприязненным, тоном: — У всех девочек в классе одна форма. Это сделало государство, чтобы показать — здесь, в школе, вы все равны и ни одна из вас не должна выделяться одеждой… — обратившись к классу старая учительница неожиданно звонким голосом спросила: — А вне школы, как вы думаете, люди в Советской стране все равны?

И класс дружно ответил: «Все! Все! Все!»

— Садись, Кабирова, — тихо сказала учительница.

Но Кабирова не села, а выбежала из класса и громко на всю школу хлопнула дверью.

Вечером, вернувшись с работы, отец позвал Зайнаб в свою комнату. Она и сама с нетерпением ждала папиного прихода. Она даже звонила ему по телефону на службу, но не застала. Хотела пожаловаться ему на старую учительницу, зазнавшуюся и грубую.

— Папа, папа, папочка!.. — с рыданием кинулась к отцу Зайнаб.

Но отец не посадил ее, как обычно, на свое колено и не погладил по головке. Он предложил ей, будто она гостья, сесть напротив себя и долго молчал, вперив в нее грустный взгляд. Зайнаб не понимала, что с ним, почему он так неласков с ней. Наконец он произнес:

— Ну, рассказывай, доченька. Только знай — я видел сегодня твою новую учительницу. Мы сидели втроем — товарищ Аминов, я и Саодат-бегим… Да, да, встретились в кабинете у товарища Аминова.

Аминов был единственным человеком, имя которого произносилось в городе с еще большим уважением, чем имя ее отца. Товарищ Аминов — Зайнаб это знала — был первым секретарем обкома партии. Зайнаб, пионерка, сама подносила ему рапорт их школьной дружины, когда он приехал к ним однажды на сбор вместе с секретарем горкома комсомола. Товарищ Аминов мог вызвать к себе в кабинет кого-угодно, даже ее папу. Но как это могло случиться, что он вызвал и папу и какую-то учительницу одновременно?!

Торопясь и заикаясь от волнения, Зайнаб рассказала, как ужасно обидела ее перед всем классом Саодат-бегим. Придралась, старалась подчеркнуть ее фамилию, чтобы все дети поняли, что дело касается не только ее, но и тебя, папа…

Зайнаб как будто бы и не врала, но сама чувствовала, что в ее рассказе есть какая-то стыдная ложь. Ей хотелось попросить прощения, покаяться в том, что она посмела дерзко ответить пожилой и всеми уважаемой учительнице. Но ложная гордость и упрямство не позволяли ей это сделать.

— Ты ничего не утаила? — спросил отец всё еще строгим голосом.

И тут Зайнаб бросилась плашмя на диван и так горько заплакала, что сейчас же ворвались в кабинет и мама, и тетушки, и бабушки. Сквозь плач Зайнаб слышала, как мама говорит отцу:

— Ты должен помнить, как мучительно прошло мое детство, сколько страданий вынесла я из-за школы. Меня оторвали от учения, надели на меня паранджу. Неужели же школа должна стать мучением и для нашей маленькой девочки? Я была в школе! Я хорошо поговорила с этой учительницей!..

— Ну, тогда все понятно, — сказал было папа, но мама перебила его и говорила, говорила, говорила, а папа только изредка произносил одно слово: «Послушай…» Но мама не слушала. Понять ее было невозможно, и если бы не такое настроение, Зайнаб не могла бы удержать улыбки: ну при чем тут, в самом деле, паранджа? Пусть, пусть, пусть говорит! Папа, ее любимый папочка, не может не смягчиться. Он выгонит эту противную учительницу, отнимет у нее орден, накажет…

Тут Зайнаб неожиданно для самой себя вскочила с дивана, подбежала к: отцу, обняла его за шею и быстро-быстро заговорила:

— Ну, папочка, ну, родненький, пойдем сейчас к товарищу Аминову. Он ведь добрый, он меня любит. Помнишь, как он хвалил меня, когда мы были у него в гостях и я танцевала? А сейчас я расскажу ему всё сама, также как и тебе. Он поверит, он поймет…

Папа сам понес ее на руках в кроватку, сам уложил и укрыл одеялом и долго гладил по голове… Утром он повез ее в другую школу.

А через некоторое время Зайнаб увидала в газете, в черной рамке, сообщение о смерти заслуженной учительницы Саодат Рахимовой.

«Так тебе и надо», — со злостью подумала Зайнаб и погрозила портрету пальцем. Но минуту спустя, она увидела, что на этой же странице есть большая статья. Она еще не знала тогда, что такие статьи называются некрологами. В этой статье было написано, что Саодат-бегим воспитала много передовых людей республики, что она прошла большой и тяжелый путь от батрачки до заслуженной учительницы, путь, похожий на тот, что прошел и ее отец.

Было там сказано еще и то, что Саодат-бегим была женщиной очень доброй, чуткой и внимательной, что дети — все без исключения — любили ее и уважали. Но больше всего удивилась Зайнаб, увидев, что под статьей подписались и товарищ Аминов, и Очил Кабиров, ее отец!

Как же так? Почему он хвалит ту, которая причинила ей столько зла, ту, из-за которой ей пришлось перейти в другую школу? Почему отец хвалит ее?…

Так вошло в жизнь маленькой Зайнаб первое раздумье. Но тогда она была слишком мала, чтобы задумываться очень надолго.

Глава 7.

… Сколько Зайнаб простояла тут на темной кишлачной улице, возле дерева, погруженная в воспоминания? Пятнадцать-двадцать минут, а может быть и меньше. Конечно, за это время она могла бы уйти далеко. И вдруг она услышала знакомую мелодию. Пел слабый, но очень приятный голос. И песенка была знакомая. Песенка жаворонка — так ее прозвал Мухтар… Зайнаб просияла: ведь это же она сама поет! Мухтар включил ленту магнитофона с ее голосом, записанным еще в городе. Поняв это, Зайнаб умилилась: так вот он какой, Мухтар-джон! Значит, он ее действительно любит. Он только притворяется резким и грубым. Стоит ей уйти и он грустит, вспоминая ее…

… А в это время Анвар выходил с партсобрания. И по пути домой он тоже услышал песенку жаворонка. Снова в памяти его возникло воспоминание — одновременно приятное и неприятное, во всяком случае, тревожное. «Чей это голос? Кто это поет?..»

Но песенка вскоре прервалась, и Анвар так и не вспомнил…

…Давным-давно, когда Мухтар еще работал в школе, он пригласил на один из своих холостяцких вечеров Анвара. Вот тогда-то он и включил ленту с песенкой, напетой Зайнаб. Вот тогда-то он и сказал: «Это поет мой жаворонок». Сказал, наверное, желая похвастать. В тот вечер много пили; приятели Мухтара, приехавшие из города, рассказывали какие-то непристойные анекдоты. Анвар несколько раз порывался остановить болтливых молодых людей. Хотел строго предупредить: — «Я не позволю в моем присутствии говорить всякие пошлости!» — но деликатность и душевная мягкость воспрепятствовали этому. Все это уже давно позабыто. Мухтар от него теперь далек. И все же осадок остался.

Да, Мухтар всюду, где появлялся, оставлял свои липкие следы. Не только девушки и молодые женщины, разгадав его, радовались тому, что наконец-то порвали с ним. Юноши, да и взрослые мужчины тоже, если сами были чисты душой и честны, разобравшись в том, что представляет из себя этот человек, уходили от него со вздохам облегчения.

Не всем удавалось это безболезненно. Мухтар знал человеческие слабости, умел им потакать. Вот и сейчас он ведь не просто включил магнитофон. Нет. Он открыл окно и пустил динамик на полную мощность.

Догадывался, что Зайнаб бродит где-то здесь неподалеку и грустит, а если так, значит услышит, а услышав умилится.

Когда кончилась песенка, Мухтар немедленно выключил музыкальный ящик и побежал к своей потаенной калиточке. Так действуют охотники, поставившие приманку. Приоткрыв калитку, он оглядел улицу. К этому времени луна уже поднялась высоко — было хорошо видно. Зайнаб стояла у дерева. Мухтар хотел ее окликнуть, но тут же заметил одинокую мужскую фигуру, идущую посреди улицы в сторону Зайнаб.

Анвар! Увидев его, Мухтар притаился: «Посмотрим, посмотрим, что будет дальше…»

Вот Анвар уже возле того дерева, где стоит Зайнаб… Она вскрикивает от неожиданности… Анвар что-то говорит, она что-то отвечает…

Как ни прислушивается Мухтар, слов он различить не может. Он видит — Анвар и Зайнаб сближаются, идут рядом, проходят мимо него… Куда? Они определенно удаляются от своего дома!.. Одну только фразу, сказанную Анваром, успевает услышать Мухтар:

— Так значит, и вы тоже?! А я думал, что только я люблю…

И он, и она рассмеялись, а потом заговорили тише. Мухтар дал им возможность отойти шагов на тридцать и, прячась в тени, двинулся следом за ними.

Они свернули за дом сельпо и медленно пошли через ярко освещенный луг к купе деревьев, — туда, где шумел маленький водопад и лежало несколько валунов, заменяющих влюбленным Лолазора скамейки.

Мухтар не решился идти за ними дальше. Да и зачем? Всё и без того ясно!..

Мухтар поворачивает назад. Сперва он идет быстро, почти бежит. Куда он торопится? В голове его, наверное, созрел план… Но вот он замедляет шаг, трет рукой лоб и, наконец, остановившись, осматривается по сторонам. Да, оказывается и такие люди, как он — энергичные, решительные — иногда вынуждены всерьез обдумать свои поступки и намерения. Опрометчивость может еще более осложнить жизнь… И вправе ли он, представитель власти, один из наиболее заметных в кишлаке людей, бежать по центральной улице в такое время? Нет, нет — солидность прежде всего!

Теперь, если кто-нибудь и видит Мухтара, этот невольный свидетель его вечерней прогулки может сказать: секретарь сельсовета медленно, заложив руки за спину, бредет по улице от лавки сельпо к школе. Может быть, у него голова болит. А, может быть, он думает над тем, как лучше выполнить финплан квартала. Ведь все дела сельсовета сейчас на нем — председателя вызвали на несколько дней в Сталинабад.

Что верно, то верно. Мысли в голове секретаря сельсовета так и кишат. «Ну и положеньице! — повторяет он про себя. — Не торопись, не торопись Мухтар! Не поддавайся чувству! Взвесь всё!»

И вот он начинает взвешивать. Зайнаб влюбилась в Анвара? Ну, нет — это несерьезно. И можно ли допустить, что Зайнаб здесь, неподалеку от его дома, назначила свидание Анвару? Глупости, конечно. Просто случайно встретились.

Что же означает, в таком случае, фраза, сказанная директором школы: «Так значит и вы тоже?! А я думал, что только я люблю…» Мухтар — опытный волокита. Уж он-то знает: так, между прочим, на ходу, в любви никто не объясняется. Обыкновенный разговор о любви к природе, или к вечерним прогулкам при луне. Начало… Да, конечно, для начала романа такая фраза годится. Но он, правду говоря, не верит и в то, что кокетка Зайнаб способна всерьез полюбить скучного провинциального учителя.

И все-таки — вот удивительно! — когда Мухтар вспоминает, как Зайнаб идет рядом с Анваром через освещенный луной луг, сердце его начинает ныть, а мускулы рук напрягаются. Ревность? Вот еще! Он давно решил, что человек, который хочет чего-нибудь добиться в жизни — стать богатым и независимым, — такой человек не имеет права ни на безрассудную любовь, ни на ревность. Конечно, и любовь, и ревность могут служить ему в качестве оружия. И оружие это действует, обычно, безотказно. Если это только, разумеется, чувство другого человека — женщины или мужчины, все равно.

Абдулло, отчим, однажды рассказывал: даже в лагере, среди преступников, находятся чудаки, которые из любви готовы на самые отчаянные поступки. Одна молодая растратчица влюбилась в «пахана»[8]. А что сделал «пахан»? Он не отверг этого чувства. Недаром он был наиболее ловким и опытным из жуликов. Он использовал любовь девушки. Обещал, что если ему удастся вырваться на волю, он возьмется за честный труд и женится на ней. Отбыв свой срок, девушка поступила на работу, поселилась неподалеку от лагеря, стала носить «пахану» передачи. А потом?… Потом любовь ее так увлекла, что она помогла «пахану» бежать… Ну, что ж, он бежал, — тут Абдулло, помнится, весело засмеялся: «пахан» убежал не только от наказания, но сбежал и от влюбленной дурочки. Только она его и видела!

Конечно, Мухтар не собирается брать себе в пример уголовных преступников, но нельзя не согласиться: «пахан», действительно, настоящий мужчина, умеющий владеть собой и своими чувствами.

В самом деле — разве не глупо теперь, когда Зайнаб так запуталась, жениться на ней? Во что она превратилась, эта девочка, с которой он познакомился в доме раиса!.. Смешно вспомнить — репетитор!.. Когда это было? Господи боже ты мой — прошло шесть лет. Да, целых шесть лет его судьба так или иначе связана с этой девчонкой. Ни одна девушка, ни одна женщина не держалась вблизи от него так долго.

Мухтар учился на втором курсе, когда, в один из весенних вечеров, его неожиданно вызвал к себе заместитель директора пединститута. Мухтар как сейчас помнит: в тот вечер было назначено свидание… кажется с Клавой. Да, конечно с этой курносой официанткой из нового павильона в парке культуры… Заместитель директора попросил его сесть и, медленно цедя слова, с какой-то необычайной торжественностью, объявил:

— Мы тут говорили с директором и наш выбор остановился на вас… У вас, кажется, есть квартира в городе?

— Да, я живу в своем доме, — еще не зная о чем пойдет речь, сказал Мухтар.

— Это хорошо, — продолжал заместитель. — Хорошо и то, что на вас приличный костюм… Короче говоря, как вы смотрите на то, чтобы провести каникулы здесь, в городе?

Мухтар выжидательно молчал.

Тут заместитель почему-то замялся:

— Дело, видите ли, в том… Мы рассчитываем на вашу воспитанность, скромность… Ну, и на ваши педагогические способности. Вы, кажется, сильны в математике?..

«Что он тянет?» — подумал тогда Мухтар. Ему надо было торопиться — Клава уже, наверное, стоит под часами на почте.

— Есть одна девочка. Дочь…

Тут Мухтар начал понимать. Известно было — у директора плохо учится дочка.

— Репетитором? — произнес он. — Нет, я никак не могу!

— Да подождите, не торопитесь с решением! Вы же не знаете условий. Все лето вы будете здесь, при институте, я дам вам возможность заработать.

Теперь Мухтар уже не сомневался: дочка директора. Конечно, было бы не плохо сблизиться с директором института. Но товарищи и без того называют его ловкачем. А есть и такие, которые обвиняют его в подхалимаже. Какой смысл, в самом деле, — учится он достаточно хорошо и опека директора ему не нужна. Опека, да еще в ущерб отношениям со своими однокурсниками. На это он не пойдет… И он так энергично замотал головой, что заместитель поморщился:

— Вот что, молодой человек. Я не могу вести этот разговор долго. Внизу ждет ЗИС. Поезжайте. Поговорите. Возвращайтесь. И тогда будем решать.

«ЗИС»! Мухтар сразу смекнул, что тут пахнет жареным. И заместитель по лицу его понял: студент станет сговорчивее.

— Эх, ты! — воскликнул замдиректора со снисходительной улыбкой и похлопал Мухтара по плечу… — Поезжай, поезжай. Но, смотри, не подведи нас!

Так Мухтар познакомился с Зайнаб.

Когда он приехал в этот большой дом, его ввели в столовую, где уже ждала хозяйка. Пожилая, строгая женщина с уверенными манерами и властным взглядом.

— Вы сын известного юриста?

Мухтар наклонил голову.

Она оглядела его и, видимо, осталась довольна.

— Наша девочка — очень нервный и впечатлительный ребенок… Она много болела и вообще… Науки ей плохо даются. Ребенка надо заинтересовать. Понимаете? Увлечь!

Потом позвали Зайнаб. Мухтару показалось, что ей не больше тринадцати лет. Его поразили лукавые миндалевидные глаза, смешное ребячливое кокетство. Когда он узнал, что девчонка уже в восьмом классе — мысли его повернули в другую сторону. Ее мама сказала, что надо увлечь… Да, конечно, это задача…

Пожилая и не очень интеллигентная женщина — Ойша-бегим имела в виду только один смысл этого слова: увлечь науками. Но Мухтар уже в тот момент не мог не подумать: «Увлечь? Да, это забавно». Правда, мысли о женитьбе ему еще не приходили. Давно решено, что женится он не раньше, чем устроит свою жизнь… Ойша-бегим, мать Зайнаб, сама толкнула его на то, чтобы он пригляделся к девочке. И он пригляделся. А, приглядевшись, заметил: ее грациозность, это уже не грациозность девочки; в ней столько кокетства, что становится ясным — его будущая ученица прочитала не мало романов и в этих романах ее больше всего увлекала любовь…

Но была в Зайнаб и чистота яблоневого цвета: щемящая душу наивность движений. Она сутулилась, как все девочки, формы которых только-только начинают расцветать. Дивная, чарующая застенчивость. Прозрачность кожи и нежность румянца — все это было так необычайно и так далеко от того, что он знал…

Помнится, уже в ту первую встречу с Зайнаб, сердце Мухтара непозволительно задрожало. Уходя домой, он размечтался: вот бы воспитать себе такую невесту и потом спрятать от чужих глаз, укрыть под паранджой…

Да, да! Он даже рассмеялся над этими мечтами: откуда у него, современного человека с европейским вкусом, такие мысли? Пережиток? Да, конечно, пережиток феодальных обычаев. Анахронизм. Атавизм.

Позднее он познакомился с отцом. В первый же вечер Мухтар определил: Очил-ака не бывший батрак. При всем том, что сейчас он толст и важен — он и сейчас батрак: батрачит для народа, работает днем и ночью. Но главным образом он батрак своей единственной дочери — Зайнаб. И еще Мухтар сделал вывод: старик туповат, совсем не понимает шуток, не ценит анекдотов. В первом же разговоре стал наставлять Мухтара на путь истинный:

— Это мне очень удивительно, как это вы не рветесь после института ехать в район. Знаете, какая там нужда в культуре!

Словом, они не сошлись характерами — Мухтар и отец Зайнаб. Но уроки пошли девочке на пользу. Физика, химия, математика — в них Мухтар действительно был силен, а стремление увлечь наукой, да и не только наукой, было в нем так велико, что ученица быстро догнала свой класс, а кое-в чем ушла вперед…

Когда они в первый раз поцеловались? Мухтар этого не мог вспомнить. Он помнит только, что впервые поцеловал Зайнаб опрометчиво, не думая и совсем некстати. Да еще в такой обстановке, что их могли увидеть. Ну, а если бы увидели — всё бы рассыпалось, весь его замысел В его отношениях с Зайнаб всегда было так: боролись два чувства — настоящая любовь и желание сделать карьеру. Теперь-то он понимал — в этом и крылось его несчастье.

Надо было влюбиться, вернее, заставить себя влюбиться в Очила-Батрака, председателя облисполкома. Надо было с первого же дня во всем с ним соглашаться, ухаживать за стариком, ухаживать за старухой. Пусть Зайнаб осталась бы к нему равнодушной… Ну, не равнодушной, только чуть-чуть заинтересованной. Во всяком случае, так поступать, как поступал Мухтар, было в высшей степени глупо и нерасчётливо.

Через год его уже выпроводили из дома. Тихо, вежливо. Даже деньги предлагали. С Зайнаб, когда она перешла в десятый класс, он встречался тайно. Мухтар прекратил бы и эти свидания, помня как дурно относится к нему ее отец. Но… Оказывается, и такие люди, как он, к своему глубокому несчастью, могут влюбиться. Удивительнее же всего было то, что и потом, когда Зайнаб уже пробиралась втайне к нему в дом и уходила поздно вечером, даже после этого, чувство его не только не остыло, а все росло и росло.

Проклятый старик! Как можно было разобраться в характере этого деревенщины?! Еще в тот год, когда Мухтар запросто бывал в доме раиса, он не мог не видеть, что Очил-ака души не чаял в дочери. Ни в чем ей не отказывает, потакает всем ее прихотям. Ну, разве можно было предположить, что старик упрется?! Мало упрется — от дочери откажется!..

На что рассчитывал Мухтар? Зайнаб придет домой, покается, скажет, что жить без него не может, а если отец начнет бурчать и злиться, — пустит слезу, или даже горько расплачется. Был же случай, когда Зайнаб, вопреки воле отца, купила себе модную шубку. Очил-ака так взбеленился, что даже оторвал воротник этой новой и очень дорогой шубки, привезенной из Ленинграда. Но стоило денек поплакать — старик сам отвез шубку в мастерскую; скорняки ее починили так, что и следов не осталось.

Мухтар помнит вечер. Душный майский вечер перед грозой. Он сидел и ждал. Зайнаб в тот год получила аттестат зрелости. Она пришла и сперва всё было хорошо. Но вдруг она стала упрекать:

— Вы говорите, что любите, но почему же тогда мы до сих пор должны скрывать свои чувства от людей?

Что он мог ей ответить? Разговор этот возникал уже не в первый раз. Отшучиваться больше нельзя, но нельзя было и прямо заявить: «Не ты мне нужна — нужен твой отец, его влияние, его общественное положение. С помощью твоего отца я мог бы, закончив институт, мгновенно выдвинуться…»

Он смотрел на нее тогда и делал всё, чтобы не выдать взглядом свои истинные мысли: «Неужели ты воображаешь, глупенькая, что даже с тобой я соглашусь на жизнь бедного служащего — начинающего педагога?! И так я слишком долго с тобой вожусь. Если бы не ты, я давно бы женился на дочери заведующего вокзальным буфетом. Там нет общественного положения, там деньги, а это не так уж мало».

Нет, такого он ей не мог сказать и не сказал.

— Я вижу, — вот что он сказал ей тогда с улыбкой человека мудрого и благородного, — что ты, моя дорогая Зайнаб, меньше ценишь своего отца, чем я. Меньше бережешь. Он человек больной. Души в тебе не чает: ты второе его сердце. Подумай, что будет с ним, если он узнает, что мы поженились без его согласия! Ты и я — простые маленькие люди. Он — общественный деятель, государственный человек. Его здоровье принадлежит народу. Можем ли мы с тобой распоряжаться этим достоянием? Можем ли ставить на карту такую драгоценность?

Зайнаб слушала его со слезами на глазах. Щеки ее разгорелись. Внезапно она вскочила и убежала, хлопнув дверью…

Мгновение спустя, она крикнула в окно:

— Видите, собирается гроза. Сейчас хлынет дождь. Но всё равно — ждите меня, Мухтар! Я бегу к отцу. Я скажу ему всё.

…Через час она вернулась, вся мокрая. В руке ее был узелок с бельем и двумя платьями. Ни слова она ему не сказала — только кинулась на шею.

Надо было выгнать! Это было единственно правильное решение. А у него не хватило сил. Только к утру он придумал план. Сказал:

— Мы уедем в другой город. В Ташкент… Да, да, в Ташкент — там у меня родственники. Тетка… И всё-таки, Зайнаб, жаворонок мой, мы будем выше его и благороднее: мы не нарушим его воли, не пойдем в ЗАГС. Не пойдем до тех пор, пока он не образумится. Такой хороший, такой передовой человек, как может он нести в своей душе следы феодально-байских пережитков! Не признавать влечения сердца — какая отсталость! Зайнаб, милая Зайнаб, поверь — он сам пришлет за нами. И тогда мы ему расскажем, что ради уважения, к нему, только ради этого мы не зарегистрировали наш брак.

Мухтар в душе смеялся: только Зайнаб по своему простодушию могла не понять, как мало убедительны все эти доводы. Но расчёт его действительно строился на том, что отец смягчится, признает его своим зятем, а тогда… тогда можно и в ЗАГС. Но не раньше. Ни в коем случае не раньше!

Разве не глупо зарегистрироваться с этой промокшей под дождем девчонкой с двумя платьями? Подумать только — пойдешь в ЗАГС и с этого самого момента она уже совладелица твоего дома. А не дай бог родится ребенок — не отвертишься…

Что было потом? Глупость росла, множилась. Попусту шло время. Каникулы того года унесли с собой немало денег. Его денег — у нее пока ничего не было. И что было самым нелепым: он вел себя, как настоящий влюбленный. Больше того — и в самом деле потерял голову. Помнится — всего за пять тысяч сдал свой дом в аренду на целый год. Повез Зайнаб в Ташкент, ничего не жалел для нее…

И тут вдруг пришло страшное известие — умер Очил Кабиров. Кажется, Зайнаб меньше горевала, чем он, Мухтар: рухнули все его надежды. Зайнаб уехала, вернулась домой, к матери. Там случилось то, что и должно было рано или поздно произойти — если бы Мухтар был поумнее, он обязан был бы это предвидеть — Кабировых из большого дома переселили в маленькую квартирку. Пенсию, ввиду того, что Зайнаб уже была совершеннолетней, назначили грошовую, сколько-нибудь значительного имущества у них не осталось.

В тот самый раз Мухтар встретил в Ташкенте своего отчима. Еще до смерти Очил-ака, Абдулло, узнав о планах пасынка, поднял его на смех:

— Зачем тебе эти люди? Держи связь с нами! Опирайся в жизни на таких, как мы! Должность, которая не может принести ничего, кроме зарплаты, это хомут ишака. Шайтан тебя угораздил поступить в пединститут. Ну, да ладно — хоть какой-нибудь диплом, он всегда пригодится. Но связать себя с дочерью такого камня, как Очил-Батрак!.. Этого я от тебя никогда не ожидал. Разве не знаешь: честный — все равно, что дурак.

Глава 8.

Если Мухтар проживет до ста лет — все равно он не сможет забыть тот бешеный год. Последний год учебы в институте. Вернувшись из Ташкента, он дал Зайнаб ясно понять: между ними все кончено… Была любовь — и прошла. Мы взрослые люди, каждый отвечает сам за себя.

А вскоре у него к учебе прибавилась нагрузка. Абдулло стал давать кое-какие поручения. Люди, приезжавшие из Ташкента, приходили в институт, разыскивали Мухтара и предлагали: к следующему нашему приезду, к такому-то числу, получи на базе, вот по этой накладной, тысячу метров дамской резинки и триста метров детских лент. А на другую базу, в ювелирторг должны придти модные золоченые ожерелья: здесь они не пойдут, а в Ташкенте дамочки так и рвут их из рук.

Неделю в месяц, никак не больше, занимался Мухтар подобными делами. Но приносило это иногда тысчонки по две, по три, а то и больше. Увлекательное занятие. Позднее, правда, выяснилось, что и здесь, как во всяком деле, нельзя быть профаном: башка должна варить. Прежнего спокойствия, прежней уверенности в себе уже не было. Попадешься — пять лет обеспечены. Но вот, что интересно-очень трудно остановиться. Если выручишь три тысячи — начинаешь соображать: нельзя ли как-нибудь удвоить эту сумму. Раньше Мухтар спокойно проходил мимо промтоварных магазинов, а теперь обязательно заглядывал: вдруг выбросят одеяла или жатый ситец, который так ценится в Ташкенте. Всегда надо быть на-чеку, всегда надо иметь с собой деньги.

Он, наконец, сообразил: нужен расторопный помощник. Преданный ему человек, который мог бы рыскать по магазинам, высматривать дефицитные товары. Зайнаб? Она будет рада его возвращению, а, кстати, они с матерью, кажется, нуждаются. Легко ли после такой жизни, какую они вели, перейти на строго ограниченный бюджет!

Это было ошибкой, стоившей ему очень дорого.

Зайнаб стала не только любовницей, но и сообщницей, странной, смешной сообщницей.

Как радовалась она, что теперь с Мухтаром ее связывает какая-то тайна, что она может быть ему полезна: разве это не путь к тому, чтобы стать подругой жизни, женой? Она старалась. Ох, как она старалась! Однажды крикнула в окно аудитории, где Мухтар слушал лекцию:

— В двадцатый магазин привезли жатый ситец! Брать?

Вечером Мухтар чуть не избил ее. Она оправдывалась:

— Я же не назвала твоего имени! Могла же я крикнуть кому-нибудь из девушек.

Сколько раз клялась она, что никогда и никому не проговорится, но ее смешная наивность то и дело давала себя знать. Кажется, мозг ее был не способен понять, что она соучастница спекуляции, что она уже втянута в преступные махинации. Один случай так напугал Мухтара, что он и сам готов был отказаться от связи с Абдулло и всех этих подозрительных комбинаций. Целую ночь дрожал, боялся ночевать дома.

Незадолго до Нового года он дал ей денег. Попросил съездить на базу и передать их старичку Назарову.

— Ты только передай деньги. Он сам знает, куда и что доставить.

Когда он уходил из института, в раздевалке, на глазах у всех студентов, гардеробщик, вместе с пальто, дал ему большой бумажный сверток.

— Что вы, что вы, это не мне, — заливаясь краской, сказал Мухтар. Но гардеробщику некогда было разбираться.

— Я почем знаю! На вашем номере висит, — и он так швырнул сверток, что бумага разорвалась и на пол посыпались какие-то маленькие цветные комочки. Тысячи комочков из тонкой резины. Студенты, а их было тут не меньше пятидесяти человек, дружно расхохотались, стали поднимать эти комочки, разглядывать, надувать большие детские шары.

Мухтар, правда, нашелся:

— Я же вам сказал — это не мое. Я никакого отношения не имею к детскому саду… — Надев пальто и шляпу, он, высоко подняв голову, прошел мимо хохочущих товарищей.

В свертке была чуть ли не вся партия воздушных шаров, присланных в город к елке. Мухтар должен был переправить их в Ташкент. Там, на базаре, их продавали бы по пять рублей за штуку. Здесь на базе он заплатил за них по восемьдесят копеек: ровно вдвое дороже государственной цены.

В тот вечер Мухтар с пристрастием допрашивал Зайнаб:

— Говори, сумасшедшая, как все было! Не пропусти ни одной подробности. Помни, я от тебя откажусь: тюрьма грозит тебе одной, да еще этому несчастному старику со склада, у которого на шее семеро детей.

Тюрьма? Зайнаб впервые услышала, что делает нечто преступное. Она только взяла пакет, который ей передали. Откуда ей было знать, что в нем?…

— Мухтар-джон, успокойтесь, прошу вас, гардеробщику я только сказал: повесьте вот на тот крючок, где темносинее пальто и серая шляпа. Он меня не запомнил. Он всегда всех путает… Так, вы говорите, что там были воздушные шарики?… — она долго и весело хохотала. — Ах, как жаль, что я не развязала пакет и не взяла себе хотя бы несколько штук!

Нет, чувства ответственности у Зайнаб не было, и воспитать его в ней Мухтар так и не смог.

Этот случай с надувными шариками удалось замять. Он, Мухтар, вышел сухим из воды, а Зайнаб, действительно, вызвали в ОБХС, а потом к директору института. Гардеробщик ее узнал. Но она упрямо твердила одно:

— Неправда, неправда, неправда. Ничего я ему не давала. Не знаю никаких шаров, — и при этом так горько и так искренне плакала, что даже опытные люди, работники милиции, почти поверили ей.

Сыграло, конечно, роль и то, что она была дочерью всеми уважаемого человека. Бывшие товарищи ее отца, весьма ответственные работники, звонили начальнику милиций… В общем, делу хода не дали, тем более, что все шарики были обнаружены, и материального ущерба государство не понесло.

И все-таки на Зайнаб Кабирову пала тень. Она не могла прямо смотреть в глаза своим подругам. Мухтар посоветовал:

— Перейди на заочное отделение.

Директор охотно удовлетворил ее просьбу.

Казалось бы всё: разрыв неминуем. Так оно и случилось — после Нового года, до самого окончания института, Мухтар почти не виделся с Зайнаб.

…Однажды секретарь комитета комсомола, милая и очень строгая девушка спросила его:

— Махсумов, почему так грустна Кабирова? Ты, кажется, дружил с ней? Может быть, у нее неприятности дома?

И Мухтар ответил с возмущением:

— Она была замешана в какую-то грязную историю с детскими шариками… С той поры я с ней не встречаюсь.

А через полгода он был уже в Лолазоре.

Глава 9.

«…Люблю, люблю, только для тебя живу, для тебя учусь», — писала Мухтару в каждом письме Зайнаб. Он злился на нее, не отвечал, думал, что постепенно она от него отвыкнет. Нет — она продолжала писать, а не реже чем два раза в месяц звонила по телефону.

В одном из писем, может быть желая вызвать его ревность, Зайнаб рассказала о знакомстве с новым заведующим областным отделом народного образования.

«Он еще не стар — высокий, здоровый мужчина. Да вы, наверное, знаете его. Это Гаюр-заде. Лет тридцать пять ему, не больше. Он был знаком с моим отцом. К нам он приходит запросто».

А немного погодя, Зайнаб написала, что Гаюр-заде разговаривал с ее матерью. Он, оказывается, вдовец; хочет жениться. В своем письме на этот раз Зайнаб высмеивала претендента на ее руку и снова клялась в любви к Мухтару.

Вскоре после этого Мухтар поехал по делам в город и, как ни хотел удержаться, всё-таки встретился с Зайнаб. И так всегда! Скольких только женщин ни встречал Мухтар за этот последний год, но ни одна из них не могла ему заменить эту шуструю, ясноглазую девчонку. Каждый раз он говорил себе: «Ладно, пусть! Последний вечер проведу с ней, и решительно покончу».

В этот приезд в город, расставаясь с Зайнаб, он спросил:

— Как, ты говоришь, зовут твоего поклонника?.. Гаюр-заде? О, я знаю его. Видел. Красивый и совсем не старый мужчина. Что ж — у него положение, хорошая квартира. Подумай, подумай, раньше чем отказывать. И во всяком случае — не порывай знакомства, оно может пригодиться… Уж не считаешь ли ты, что я шучу? Да, да, милая Зайнаб, такое знакомство, безусловно, может пригодиться не только тебе, а даже и мне… То есть нам, — с неясным намеком сказал Мухтар.

Зачем только он запутывал их отношения? Зачем даже в этом ясном по смыслу разговоре в полунамеках давал ей ощущение какого-то далекого и все-таки возможного счастья? Зачем создавал впечатление ревности? Мухтар и сам толком не знал, к чему эта игра. Иначе не мог. Так было и с товарищами, и с друзьями, и с сослуживцами. Любил интриги. Любил загадочность. Что же касается его отношений с Зайнаб — они всегда были запутаны, неприятны и радостны одновременно.

«Если бы я был богатым! Ах, если бы не нужно было думать о том, как сложится судьба, какое мне предстоит будущее!».. Всегда он в мечтах. Всегда считал, что жизнь начнется завтра, послезавтра. А сегодня — это всего лишь временное существование.

Ну, как считать жизнью то прозябание, которое ведет он здесь, в Лолазоре? Неужели он не понимает, что мелкие взятки, подкармливающие его, — да-да, мелкие! — спекуляция, связь с подозрительными элементами, всё это не украшает жизни. Рано или поздно с этим надо порвать. Он не получил наследства. Его капитал — ум и красота. Люди всегда напоминают об уме его отца. Но ведь то было другое время. Отец его имел частную практику и как юрист мог получать немалые куши, защищая в суде преступников. Он этого не делал: считал, что душа и совесть выше. А теперь сын должен страдать, получив в наследство жалкую хибарку и несколько ковров.

Может ли он, Мухтар, на такой базе начинать свою жизнь? Есть ли у него моральное право соединять свою судьбу с такой же бедной сиротой, как он сам, с Зайнаб? Но ведь вопрос уже решен. Зачем же он столько раз возвращается к одному и тому же? Его долг, его прямой долг — подавить в себе всякое чувство, подавить ревность. Надо разрубить этот узел! Он обязан подумать о судьбе слабенькой и неразумной девочки, по воле случая ставшей его любовницей. Люди не понимают — им не скажешь — как благородны его истинные побуждения. Пусть, пусть выходит замуж за этого Гаюр-заде. А он, Мухтар, вынужден будет подыскать себе хоть и не такую красивую, хоть и не любимую, но достаточно обеспеченную жену.

…Мухтар оказался прав: Гаюр-заде пригодился. Когда мать Зайнаб, старая Ойша стала совсем плоха и не смогла уже вышивать тюбетейки, девушке пришлось искать работу. Гаюр-заде взял ее в облоно. Как знать, может быть надеялся, что, встречаясь с ним чаще, Зайнаб привыкнет к нему, согласится на замужество.

И вот финал — Гаюр-заде не согласен больше терпеть. Он сделал всё, устроил ее на работу, все эти два года создавал ей благоприятные условия, прощал ошибки, задолго до окончания института выдвинул на должность инспектора. А какой она инспектор! Недавно, провожая ее домой, он высказался:

— Поймите, Зайнаб-хон, вы женщина и только женщина. Прелестный цветочек, место которому дома, с мужем, среди ковров и подушек. Я не хочу вас обидеть, но разве сами вы не видите — надо мной смеются, на меня показывают пальцем: держит в учреждении свою невесту. Как будто у меня мало средств, чтобы обеспечить вам безбедное существование… Я люблю вас. Вы это знаете. Ради этой любви я готов на какие угодно жертвы, — тут он тяжело вздохнул. — Надо решать, Зайнаб-хон. Ничего не поделаешь — надо решать…

В тот же вечер Зайнаб позвонила в Лолазор, а через день пришла телеграмма:

«ЛОЛАЗОР СЕЛЬСОВЕТ

К ВАМ ВЫЕЗЖАЕТ ИНСПЕКТОР ОБЛОНО КАБИРОВА ПРОСИМ ОКАЗАТЬ СОДЕЙСТВИЕ ЗАВОБЛОНО ГАЮР-ЗАДЕ».

Хорошо еще, что Зайнаб приехала в выходной день. В конторе был только Мухтар, да сторож. Она вошла в помещение конторы с таким выражением мучительного счастья и тревоги, что только подслеповатый старик-сторож мог не увидеть, в каких они отношениях.

Оказалось, что в облоно должна была приехать комиссия из центра. Проверять штаты. Предстояло очередное сокращение. Гаюр-заде нарочно отправил ее в командировку, а уж Лолазор выбрала, конечно, она сама. Но он предупредил:

«Нет никакой возможности сохранить вас на должности инспектора. Да и на какой бы ни было другой должности. У вас будет время подумать, дорогая Зайнаб-хон. И мне, разумеется, легче выслушивать упреки комиссии в вашем отсутствии. Поезжайте, отдохните в весеннем Лолазоре и не обижайтесь на меня: я всего лишь государственный служащий…»

Обо всем этом рассказала Мухтару Зайнаб по приезде.

…Она уже четвертый день здесь. Не было вечера, чтобы они не встречались. Весна, и опять, в который раз, какое-то бешеное буйство любви… Чего стоил Мухтару сегодняшний холодный разговор?!

Зайнаб права — разве не смешно, что, ревнуя к Анвару, он не ревнует к Гаюр-заде! Как объяснить ей это? Нет, как объяснить всё это себе? К Гаюр-заде у него не ревность, а зависть. Можно ли ревновать к человеку, к которому равнодушна твоя любимая? Мухтар даже себе не признавался… Потаенные темные мысли стыдливо прятались в глубине мозга: если Зайнаб станет женой Гаюр-заде, разве не может случиться так, что любовь всё-таки достанется ему, Мухтару… И еще: — Разве сможет Зайнаб совсем забыть его? Да, нет же, конечно. Жена заведующего областным отделом народного образования, это ведь почти то же самое, что дочь председателя облисполкома. Поменьше, правда, но зато имеет прямое отношение к его профессии, к его диплому. Не всегда же ему кормиться взятками и спекуляцией!.. Он гнал от себя эти мысли, но они сами лезли в голову. Такая уж, наверное, у него голова.

Ох, доведет она его до беды!

Глава 10.

Сурайе весь вечер пробыла в клубе. За день до того в газете были опубликованы первомайские призывы ЦК КПСС. Нужно было отобрать те из них, которые ближе всего к жизни их кишлака. Нужно было отмерить и нарезать кумач, подыскать художников. Дел по горло. Сурайе любила вместе с молодежью вечерами сочинять и редактировать заметки для колхозной стенгазеты. Она уже два года была ответственным редактором. А теперь еще новость — на площади перед правлением комсомольцы соорудили трибуну, подобную той, что есть в столице. Там «Хорпуштак[9] ходит по городу», здесь «Хорпуштак ходит по кишлаку и полям». Очень забавная, веселая затея. Месяц назад, когда они выпустили первый номер с карикатурами, сделанными учительницей рисования, весь кишлак собрался на площади. То-то было смеху!

Там, например, нарисовали бригадира четвертой бригады, как он, напившись, уселся в арык, запрудил его своей необъятной фигурой. Редколлегия теперь получала заметки — по десять, пятнадцать в неделю. О чем им только ни писали: и о каких-то подозрительных махинациях, которые проводят заведующий складом при помощи секретаря сельсовета, и о непорядках с начислением трудодней. А какой-то чудак даже прислал рисунок, на котором девушка целовалась с молодым человеком. В сопроводительном письме сообщалось, что вот, мод, вместо политучебы такая-то комсомолка и такой-то комсомолец ушли в горы и занялись поцелуями. Было ясно, автор заметки, скрывшийся под псевдонимом «Бутон», долго высматривал влюбленную пару. Что, если не острая ревность, могло толкнуть его на выслеживание?..

По пути домой Сурайе с улыбкой думала о молодом ревнивце. Меняются кишлачные нравы. Время идет вперед. Смягчаются характеры. Если раньше ревность приводила к кровопролитию, теперь возникают безобидные формы.

Где-то недавно она вычитала, что даже в коммунистическом обществе возможны преступления, вызванные ревностью. Грабежи, воровство, подлоги, — все преступления, в основе которых лежат пережитки капиталистического строя и социального неравенства, неминуемо отомрут, а ревность — это один из наиболее устойчивых пороков рода человеческого. Слепое чудовище.

Вспомнить только шекспировского Яго и Отелло. Как легко мстительный и грязный человек может использовать в своих интересах это темное и страшное чувство. А «Маскарад» Лермонтова…

Сурайе шла, не торопясь. Наслаждалась удивительно мягким, певучим ветерком, и светом луны и звучащей издалека мелодией какой-то прелестной песенки. Радио? Нет, — опять Мухтар пустил свой магнитофон.

Странный он человек! Есть ведь и у такого какая-то далекая, прелестная мечта, своя Беатриче… Вечера не проходит, чтобы он не послушал этот дивный голосок. Когда-то Мухтар нравился и ей. Вот и верь первому впечатлению. В начале знакомства он ей казался блистательным остроумцем. Нужно было время, чтобы она поняла — это краснобай. Человек, который, согласно русской поговорке, ради красного словца не пощадит ни мать, ни отца. Неправильно сказать, что он глуп. Нет. Он и образован и по-своему умен. Современный человек? Неужели же наша молодежь стремится к этому образцу? Вот, молодежь кишлака — сколько в ней добрых устремлений, душевного благородства, скромности, целомудрия. В клубе готовится к Первому мая современный спектакль. По ходу пьесы герой и героиня должны поцеловаться. Не так-то просто объяснить кузнецу Файзулло и библиотекарше Зебинисо, что поцелуй этот условный. Сколько репетиций, столько поцелуев. И перед каждым поцелуем — смущение, растерянность… Сурайе не могла сдержать улыбки, вспоминая эту милую пару… О чем она только что думала? Ах, да Мухтар… Стоит ли он мыслей? Если бы только было возможно вычеркнуть его из памяти. Нет, лезет. Всюду-то он лезет, этот Мухтар!..

Не спеша, прогуливаясь, подходит Сурайе к своему дому при школе. Торопиться ей, действительно, некуда. Анвар на партсобрании, дети, конечно, давно легли спать. Мухаббат молодец — она и сама всегда ляжет вовремя и Ганиджона уложит.

Сурайе приближается к дому с постоянным и ровным чувством радостного спокойствия. Другого выражения не подберешь, именно так — радостное спокойствие домашнего очага, где всё создано твоими руками, где даже воздух — свой, семейный, родной. Женщина, не знающая этого чувства — не знает счастья!

Но что такое? Почему в окне детской комнаты свет? Сурайе взглянула на ручные часики — уже одиннадцатый. Ах, да ведь там их гостья, как можно было забыть!

И сразу на душе становится неуютно. Нет, не тревожно… И все-таки… Обычаи требуют радушия и гостеприимства. А тут вдруг деловой гость, да еще такой неудобный. Поздно приходит, поздно подымается, неизвестно — ждать ее к обеду или нет… С гостем принято беседовать, но если это гость Анвара — пусть он с ней и разговаривает. Увы — разговаривать с ней, развлекать ее приходится хозяйке дома. Сейчас, наверное, сидит одна, не спит, смотрит на луну, подперев голову рукой. Хочешь, не хочешь, а придется спрашивать: «Почему вы, Зайнаб-джон, не спите? Почему, Зайнаб-джон, лицо ваше затуманено грустью?»

Но оказалось, что гостьи дома еще нет. В комнате хозяйничает Мухаббат.

— Ты почему не спишь? И что ты тут делаешь?… Вот, Ганиджон молодец, видит уже третий сон, а ты забралась в чужую комнату…

— Как это в чужую? — Мухаббат обиделась. — Это моя, это наша с Ганиджоном комната… Мамочка, мамочка, посмотри! Что это такое? — она протянула Сурайе странный металлический предмет.

Сурайе машинально взяла. И правда — невиданная штука. Ножницы не ножницы, хотя всё устроено как у маленьких ножниц, но вместо острых кончиков — два металлических полумесяца. Хитрое сооружение. А для чего? Резать нельзя… Сжимать? Но что? Попробуй, объясни девочке!

— Мама, мама, у тети Зайнаб, посмотри, как много разных штучек, — взахлеб тараторила Мухаббат. — Какая она замечательная, какая красивая, правда? Она добрая… и у нее здесь в комнате так хорошо пахнет! Вот, ляг на ее подушку, — Мухаббат зарылась в подушку Зайнаб и глубоко вдохнула аромат духов. Нехотя оторвавшись от подушки, она опять защебетала: — Вырасту большая, мамочка, буду как тетя Зайнаб. Мамочка, ты ничего не понимаешь… Посмотри на меня… Видишь, видишь?… Ну, вот ты какая, мамочка, — не видишь даже, что у меня ресницы стали задираться. Красиво? Машинка, которую я тебе показала — для завивания ресниц. А это, — Мухаббат схватила с подоконника небольшой обтянутый кожей ящичек. — Знаешь, как это называется?! Несессер! Ты открой, открой, не бойся. Смотри, мама. Тут граненая бутылочка для одеколона. И две щетки — для платья и для волос. Зеркальце. А это прибор для ногтей, чтобы они стали такими розовыми и гладкими, как у тети Зайнаб. А здесь прячется гребенка. А здесь…

Сурайе резко, почти грубо оборвала дочку:

— Отправляйся спать! И если я еще раз увижу, что ты будешь приставать с расспросами к тете Зайнаб… Если ты еще раз посмеешь войти сюда, когда ее нет дома… И все равно, даже тогда, когда она дома…

Мухаббат еще не видела свою маму такой сердитой. Мама побледнела. У мамы тряслись руки. Почему? Что с ней могло случиться? Разве она не видит, что все эти бутылочки, щипчики, ножницы делают тетю Зайнаб молодой и красивой? Какая мамочка странная! Если бы она так же натиралась на ночь, если бы она завивала себе волосы и ресницы, если бы она душилась такими дивными духами…

Но тут размышления маленькой Мухаббат были прерваны громким стуком в дверь. Чужой. Никто из своих никогда так не стучит.

— Иди, доченька, иди, залезай скорей в постельку… Ну, иди же! — Сурайе, преодолев раздражение, поцеловала дочку в обе щечки и мягким материнским движением толкнула ее в сторону кухни, где временно спали дети.

Стук повторился. Громкий, требовательный, властный. Кто бы это мог быть?… Сурайе посмотрела в зеркало: не надо обнаруживать волнения. Нехорошо, что слова маленькой Мухаббат произвели на нее столь сильное действие. Болтушка — она не понимает, что затронула больные струны души своей мамы. «Тетя Зайнаб — красивая… Я буду такая…» — мелькнуло в ее уме. Она вздохнула и пошла отворять дверь…

Глава 11.

Как появилась у него эта идея? Скверная мысль, скверный поворот. Что толкнуло его в этот дом — страсть, ревность? Мухтар не мог владеть собой. Правда, говорят, что алкоголь, даже и в том случае, если ты не пьянеешь, — медленно и верно разрушает нервную систему: ты перестаешь отвечать за свои поступки, контролировать их.

Он действовал по плану. Как будто план всё решает. Как будто — если есть план, то он обязательно должен принести успех. Планы бывают разные. Некоторые из них возникают в затуманенном мозгу, продиктованы темными помыслами, страстью или глупостью, — а это одно и то же.

Как громыхал он в дверь Сурайе! Этот грохот тоже был частью плана: поразить воображение. Человек, который боится ночного стука в свою дверь, такой человек думает, что и другого стук непременно приведет в замешательство, вызовет животный страх, опасение за свое благополучие. Давно уж Мухтар не мог совладеть с ночными страхами…

А на его стук даже не сразу откликнулись. Он повторил. И в этом повторном стуке уже не было должной уверенности, было сомнение. В голове возникла запоздалая мысль о том, что он поступает подло. Но ничего уже нельзя поделать. Ему открыли. Как он рассчитывал, дверь отворила Сурайе. Единственная женщина, единственный человек во всем мире, которого он боялся.

Почему? Что страшного таит в себе обыкновенная сельская учительница, не умеющая даже хорошо одеваться? Если бы он шел сейчас к женщине, имя которой было бы чем-нибудь опорочено. Если бы он шел сейчас к женщине с предрассудками, которые может использовать любой мулла — как всё было бы просто… Еще в то время, три года назад, когда он входил в этот дом, куда его взяли жить добрые люди, он впервые испытал на себе силу женского характера. Впервые узнал, что таджикская женщина может и мыслить и действовать самостоятельно. Если бы Сурайе пожаловалась тогда Анвару — Мухтар обиделся бы на нее, затаил злость. Если бы Сурайе приняла его ухаживания — он презирал бы ее, он разговаривал бы с ней снисходительно, как говорит сейчас с той учительницей, с той молодой дурочкой, которая плакала, ждала, да и теперь еще ждет его к себе.

Нет, Сурайе не сама испугалась — его напугала. Ничем не грозила, никому не жаловалась. Страшно, в самом деле страшно, что женщина может быть сильнее тебя. Но ведь и она не камень. И у Сурайе должны быть чувства, которые умный человек может обратить себе на пользу.

Она открыла дверь широко, как желанному гостю. Так открывают простые души, люди, которым ничего не страшно. Люди, которых не обременяют ни опасение за свою судьбу, ни богатство.

— Пожалуйста, прошу вас, — сказала Сурайе, еще не зная, кто войдет в этот поздний час в ее дом.

И радушие смутило Мухтара.

Он не вошел. Он вполз. Дверь была открыта настежь — в прихожей, в теплом семейном доме, светила яркая лампочка: сейчас хозяйка увидит его лицо. Уж не разгадает ли она по первому же слову грязный замысел, таящийся в его голове?

Мухтар мнил себя человеком, способным разыграть любую сцену. Сейчас он изображал встревоженного нарушением морали представителя общественного мнения.

— Я… Я, — казалось, он задыхался от волнения.

— Вижу, что это вы, Мухтар-джон, — улыбаясь произнесла Сурайе. — Не закрывайте за собой дверь… Пожалуйста. Мужа дома нет, дети спят. Лучше пусть дверь останется отворенной.

— О, Сурайе-хон, вы всё еще помните о том ничтожном эпизоде, продиктованном безумной страстью… Но если уж вспоминать, если упрекать меня, — он снизил голос до шопота и с опасением оглянулся, — там…

— Что там? — Сурайе усмехнулась, — джины[10]? — она продолжала серьезно и холодно: — Вы ничем не сумеете меня напугать, Мухтар-джон. Моя совесть чиста. Прошу вас — садитесь и спокойно расскажите, что заставило представителя власти в столь поздний час явиться в наш скромный дом.

— Я сейчас не представитель власти. Я человек. И только человек. Прежде всего — ваш друг. Друзья познаются в беде, не так ли?.. Простите, а где ваш муж?

— Вы знаете об этом не хуже, чем я, — не задумываясь и ничего не подозревая, ответила хозяйка дома. — Он на партсобрании в колхозе.

— Партсобрание окончилось полтора часа назад.

— Значит, он задержался. Мой муж — член бюро.

— Член бюро! — Мухтар расхохотался неестественно громко. — Непорочный коммунист и примерный семьянин, Анвар Салимов! А где ваша гостья? Тоже на партсобрании? Может быть, и она член бюро колхозной парторганизации?

Сурайе невольно покраснела. Мухтар с удовольствием обнаружил в выражении ее лица растерянность. Он продолжал уже гораздо нахальнее:

— Сурайе-хон, не тешьте себя наивной уверенностью… В некотором роде я сам виноват: навязал вам эту городскую штучку. Я чувствую себя ответственным перед вами. Сам привел ее к вам, в семейный дом… — Мухтар вскочил, схватил Сурайе за руку: — Идемте, идемте! Я покажу вам на каком партсобрании…

Сурайе брезгливо выдернула руку.

— Уходите, — спокойно и негромко сказала она.

В голосе ее было столько презрения и отчуждения, что Мухтар перенес на нее всю ненависть, которую до того питал к Анвару. Понял: Сурайе, и только она, разрушила дружеские отношения, возникшие вначале между ним и директором школы, добилась увольнения Мухтара и, если дело пойдет так дальше, добьется того, что он будет разоблачен до конца.

— Уходите! — повторила Сурайе чуть громче и показала на дверь… — Никогда больше не смейте появляться в нашем доме… Грязный человек!

Если б только можно, Мухтар готов был впиться в горло этой женщины. Нет врага хуже ее.

Согнувшись, опустив глаза, выскользнул он на улицу, и трава так зашуршала под его ногами, как будто проползло пресмыкающееся.

Глава 12.

Директор кишлачной десятилетки — что это? Только должность?

В том-то и дело, что директор школы в сельской местности это человек, общественное положение которого волей-неволей обязывает его помнить об уважении народа, помнить, что он всегда в центре внимания. Любой его шаг будет замечен. И любой шаг необходимо, раньше, чем его сделаешь, обдумать. Можно быть ребячливым дома, в кругу семьи, можно повалять дурака где-нибудь в горах, на прогулке. Но в кишлаке, даже если ты идешь один поздним вечером, помни, Анвар — окна домов это те же глаза.

Вот Анвар идет с партийного собрания. Уважаемый человек, коммунист, член бюро колхозной партийной организации, директор школы. На партийном собрании шла речь о весеннем севе. Анвар председательствовал. И всё, что коммунисты говорили о необходимости правильно размерять квадраты, правильно организовать труд, хотя и не имело отношения к его непосредственной деятельности — было ему интересно. Он не кривил душой. Вникал во все подробности жизни колхоза. Так почему же сейчас, на улице, в этот лунный вечер, мысли его сразу же отключились от колхозных дел и голова зашумела, как у юноши?

Что-то случилось сегодня в его жизни…

Смутное ощущение каких-то надвигающихся перемен возникло в его душе до собрания. Душа праздновала и ликовала. Это не мешало думать, не мешало работать, не мешало участвовать в большом и горячем споре, возникшем на партсобрании между бригадирами. Нет, он, председательствующий на собрании учитель, сегодня был как-то особенно мудр и даже чуть-чуть снисходителен. Он как бы говорил: «Мое дело сторона, я не получаю трудодней, но вот, товарищи, по-моему яснее ясного — надо решить так». Его предложения собрание приняло с благодарностью. Какая-то живительная струя вошла сегодня в его жизнь. Откуда?

Он идет один — и очень доволен, что один — отделался от собеседников. Душа ликует. Весь он переполнен чувством силы и радости. Сам не зная зачем, ударил ногой по камню. Вот так солидный человек! Ведет себя как влюбленный мальчишка… Он с опаской огляделся. Слава аллаху — никто не видел. «Ну, ты, мыслитель, аналитик, — внутренне улыбаясь, говорит себе Анвар, — всё-то ты понимаешь. Объясни, почему ты так резвишься сегодня?»

И как только он задумался над этим вопросом — в памяти возникли глаза. Надо же, чтобы человеку были даны такие глаза. Инспектору. Такое строгое официальное слово и вдруг, пожалуйста, глаза.

Нечего сказать, женатый человек! Увидел в инспекторе девушку. Увидел блеск ее глаз. И все-таки он с удовольствием вспоминает проведенный им урок литературы. Но к удовольствию этому примешивается чувство неловкости: а вдруг его класс догадался, заметил. Они ведь никогда не видели его таким вдохновенным. Ну-ка, ну-ка, Анвар, признайся себе, кому было адресовано это вдохновение?

И тут директор школы, шагающий в лунный вечер с партсобрания, подмигнул самому себе. Так нередко поступают подвыпившие люди. Подмигнув, он тут же пожал плечами.

Человек лукавит сам с собой ничуть не реже, чем с другими. А такой человек, как Анвар, с другими вообще никогда не лукавил.

Впервые в жизни приходится ему задуматься об источниках вдохновения. Как объяснить то, что сегодня утром, проводя обычный урок, он вдруг почувствовал прилив сил и красноречия? Недаром некоторые из его уже почти взрослых учеников и учениц оглядывались на инспекторшу. Заметили направление его взгляда. А ведь как он старался не смотреть в ту сторону!

И сколько ни пытался Анвар упрекнуть себя, найти в своем поведении порочность — не получалось. Зайнаб — гостья и должностное лицо одновременно — живет здесь четвертые сутки. Ночует у них в доме. Живет и живет. Мало ли кто может приехать, мало ли кого приходилось принимать у себя. Судя по всему девушке-инспектору не больше двадцати трех лет. На добрый десяток лет моложе, чем я. Да и к чему этот расчёт по годам? Что за нелепость, почему в голове его роятся эти мысли, эти расчеты? Просто зло берет…

Вдруг он видит: один из тополей, стоящих вдоль дороги, как-то странно утолщен снизу. Что за наваждение! В такой поздний час у дерева стоит человек… Если бы двое — влюбленные, если бы мужчина — пьяный. Стоит девушка.

— Зайнаб-хон?! Откуда? Какими судьбами?

Она вскрикнула от неожиданности, но тут же улыбнулась и очень естественно ответила:

— Я люблю такие ночи. Весенние, лунные…

— И вы тоже? А я думал, что только я люблю…

…Люди трезвые и скучные, люди малонаблюдательные скажут, что совпадение и случайность не играют никакой роли в жизни человека. Пусть проверят — всё, что касается любви, и в их жизни почти всегда оказывалось случайностью… Вот он и проговорился, наш Анвар! Хотя бы в мыслях — уже признал, что увлечен. Конечно, это дает ему возможность объяснить откуда возник источник его утреннего вдохновения. — Глаза!

— Дорогая гостья, — говорит Анвар и сам слышит в своем голосе робость и смущение, присущее юноше, — мы с вами идем в другую сторону. Дом, в котором мы живем, остался позади…

Зайнаб шагает с ним рядом. Тусклая, темносерая, помятая. Шагает и молчит. В этой фигурке что-то жалкое и в то же время трогательное. Глаз ее Анвар не видит. Тех самых глаз, которые утром вызвали в нем вдохновение.

Можно ли сомневаться в том, что неверность — зло? Это аксиома, истина, не требующая доказательств. А влюбленность? Тоже зло? Хотелось бы задать вопрос железобетонным лекторам, выступающим на тему «Любовь и советская семья»: не случалось ли им хоть раз в жизни почувствовать нежность и необъяснимое тяготение к девушке или к женщине?… Да, да, — не до, а после женитьбы! Хотелось бы спросить у них — всё знающих и всё определивших заранее — положительный это фактор или отрицательный?

Анвар и сам может ответить за предполагаемого лектора: «Дело не в том, уважаемый товарищ, что возникает склонность и взаимовлечение. Это явление, оправданное биологически. Задача, стоящая перед человеком нашего социалистического строя, состоит в том, чтобы преодолеть стихийно возникающее чувство. Стихийность — враг советской семьи!»

— Анвар-джон, — произнесла робкая фигурка и повела глазами в его сторону, — я не знаю, что со мной делается… На душе моей смутно, Анвар-джон… Вы думаете, я не понимаю, что мы идем в другую сторону? Я не только это понимаю… Нет-нет — мы просто гуляем. Разве мы не имеем права? — тут робкая фигурка сделала такое движение плечом, что у Анвара явилось желание утешить ее, приласкать…

Внезапно он расхохотался. Громко, весело.

— Товарищ Кабирова, я вспомнил, что являюсь по отношению к вам подотчетным лицом.

И она рассмеялась. Благодарно и мило. Ответила стихами:

Ничего предосудительного: идут, вдыхая горный воздух, насыщенный кислородом, директор десятилетки и командированный из облцентра инспектор отдела народного образования. Идут в сторону наиболее живописного места, самой природой предназначенного для прогулок Имеет ли право общественность осудить их?

Мягкая ночная птица — козодой мелькнула в воздухе Светлячок загорелся в траве. Далекий горный обвал вызванный весенним движением вод, донес сюда, в человеческое поселение, грохот, похожий на гром. Пыхтение трактора, постукивание движка электростанции, писк мошкары, кваканье лягушек — всё это было так же непохоже на «социальную среду», рисуемую в некоторых лекциях, как непохоже было робкое и застенчивое сближение двух душ человеческих на то, что принято называть нарушением советской морали.

Было ли в нем желание соблазнить?

Было ли в ней намерение сбить с пути женатого человека и директора школы?

Они сели друг против друга на большие камни. Рядом шумел небольшой водопад. Шевелились над головами длинные листики плакучей ивы. Зайнаб сказала:

— Утром, после того, как я побывала на вашем уроке, заведующий учебной частью пригласил меня к малышам…

— В первый класс? — спросил Анвар.

— Нет, я побывала во втором классе «Б». Гафурова вела урок арифметики… Мне понравилось… Вообще ваша школа лучше многих других… — тут глаза ее приоткрылись, в них сверкнул блик луны. — Анвар-ака! — воскликнула девушка, — вы, наверное, очень хороший человек…

Она не успела договорить.

— Я хороший?! — его вопрос прозвучал очень искренне. Как раз в этот момент он любовался склоненной к ручью фигуркой девушки. Любовался и думал: «Я, наверное, с ума схожу, я совсем не могу собой владеть…»

— Я сказала хороший, а подумала совсем о другом. С самого детства я ничем другим не занимаюсь, — только учусь. Правда, последние два года немного работаю… И сейчас я на заочном отделении. Впервые в жизни я услыхала урок, в котором учитель с таким мастерством и с таким проникновением говорил о литературе… — Она прервала себя, взглянула на часы. — Не могу разобрать. Кажется, уже двенадцатый час…

— Двенадцатый час, — как эхо повторил Анвар.

— Вы, наверное, рано ложитесь спать, не так ли? Мой приезд нарушил обычное течение жизни вашей семьи.

— Я? Нет… — Анвар отвечал механически. Он понимал, что ее вопросы вызваны смущением.

Он хотел бы молчать и любоваться этой девушкой, как любуются произведением искусства — скульптурой, картиной. Он и в самом деле нередко бродит один вечерами. Жители кишлака привыкли к этой странности, не обращают внимания. Сурайе — было время — сопровождала его в таких прогулках. Но женщины разделяют мужскую романтичность чаще всего до замужества. Тогда они охотно соглашаются, что и ночные прогулки радуют душу, и что человек наедине с природой как бы очищается. Некоторое время после замужества они тоже способны прогуляться с молодым супругом. Но прогулки эти уже наполняются разговорами о доме, о хозяйственных мелочах… А еще немного погодя, жена нехотя мирится с тем, что муж бродит по ночам. И не очень-то верит в его одиночество.

— Сурайе беспокоится? — спросила Зайнаб.

Анвар не ответил. Может и не слышал ее вопросов. Заметив ласково-внимательное и в то же время неопределенное выражение глаз, направленных на нее, Зайнаб капризно дернула плечом.

— Вот уже третий вопрос я задаю вам, а вы все смотрите, смотрите…

— Вопросы?.. Правда, вы спрашивали меня о чем-то и, кажется, хвалили мой урок… Вы даже сказали, что я хороший человек…

— Господи! — воскликнула Зайнаб и не очень естественно рассмеялась. — Вы совсем, как лунатик, что с вами, Анвар-джон? И вы так смотрите…

— Как я смотрю?.. Обычно такие ночные прогулки я совершаю один. Вот вам и ответ сразу на все вопросы. Правда? Сурайе не беспокоится, — знает о моей привычке бродить ночами. И вовсе я не хороший: поздно ложусь, заставляю ждать жену и на сон грядущий не целую детей. Я не хороший еще и потому, что совсем не умею поддерживать легкую беседу с молодыми девушками. Видите, сколько у меня недостатков… И сейчас мне тоже хочется молчать и слушать вас.

Она чужая ему — эта милая грациозная девушка. И не только потому чужая, что он знает о ней так мало. Всё в ней не похоже на тех женщин и девушек, с какими он обычно встречается. От нее пахнет духами. Губы ее накрашены, волосы завиты. И одета по моде. Раньше он всегда с неприязнью смотрел на таких. Уж не консерватор ли он? Если бы Сурайе оделась так, и надушилась и натянула прозрачные чулочки, как бы обнажающие ноги… Он был бы не только удивлен, — возмущен, а сейчас — любуется…

Привычка к самоанализу, свойственная педагогу привычка контролировать свои поступки, заставляла его и сейчас настороженно прислушиваться к себе, сдерживаться, размышлять. Он считал себя сухарем, подсмеивался над собой. Приверженность к добрым таджикским традициям он никогда еще не ставил себе в упрек. В прошлом году, когда Анвар ездил на экскурсию в Москву, в Историческом музее он впервые увидел национальные русские наряды… «Насколько же они красивее, — так подумал он тогда — чем нынешнее европеизированное и такое куцое платье!» А еще до того, побывав с делегацией таджикских учителей на Украине, он любовался прелестной народной вышивкой на женских платьях, блузках, сарафанах. Их он видел в селах. В Киеве он не встретил ни одной женщины, одетой по-украински. И возмущался этим. С гордостью вспоминал Таджикистан: даже в Сталинабаде улицы наполнены людьми в халатах, чалмах, тюбетейках. Как это красочно, самобытно! Ни разу в жизни не привлекла его внимания, даже самого беглого, женщина или девушка-таджичка, одетая по модному журналу. Вместе со стариками осуждал он проникновение в быт таджикской женщины всякого рода косметики; и всего больше оскорбляли его художественное чутье легкие, прозрачные наряды, бесстыдно, как ему казалось, обнажающие женские формы. Теперь же он с тревожным удивлением замечал, что с приездом инспекторши все его убеждения рассыпались в прах. Он не только не осуждал ее манеру одеваться и вести себя. Нет, в нем даже, бог знает откуда, появилась склонность к «прогрессивным» веяниям. Зайнаб однажды, посмотрев на его брюки, сказала, что сейчас другая мода: в Москве и в Ташкенте давно уже носят узкие. «Узкие! — воскликнул он с презрением. — Как у пижонов в карикатурах «Крокодила»? Но когда гостья, пожав своими хрупкими плечиками, заметила всего лишь, что «мода есть мода» — он с легкостью согласился, хотя довод был не очень-то убедителен.

— …и росла сперва в кишлаке… в таком же горном кишлаке, как ваш милый Лолазор. Только там у нас не было реки… Такой шумной. Но зато родник, прозрачный и чистый, как хрусталь. Недалеко от кишлака — озеро. Сейчас мне дни детства кажутся раем…

Анвару стало не по себе. Она уже давно говорит, а он ухватил только конец фразы. Неопределенно улыбнувшись, он закивал головой.

Полились строчки стихов:

Зайнаб так продекламировала это народное четверостишие, что сердце Анвара заколотилось. В нем всегда теплился восторг перед талантом. Непринужденная выразительность, отсутствие какой бы то ни было экзальтации и в то же время проникновенная мягкость ее манеры читать, действовали подобно музыке ручья: просто и естественно. Произношение слов своей гортанностью напомнило Анвару речь горцев. Да и в позе, какую приняла сейчас Зайнаб, он увидел неуловимое сходство с горянками. Под влиянием стихов она как бы перевоплотилась.

— Да вы поэтесса! — с грубоватой наивностью воскликнул он. — Может, вы и в самом деле поэтесса?

— Нет, не поэтесса. — Она поднялась, отошла к дереву и, освещенная лунным лучом, вновь преобразилась. Ведь только недавно она казалась Анвару тусклой, как бы запыленной, помятой и уставшей. Сейчас она заговорила — и кажется совсем не к месту — о том, что устала от жизни. Произнесла даже какую-то весьма ординарную, пошловатую фразу о разбитом сердце… Смысл ее слов доходил до Анвара едва лишь наполовину…

— … поэт, пока не появится у него сердечная рана, не может написать хороших стихов. Вы, конечно, об этом знаете, Анвар-джон!

— У вас разве есть сердечная боль? — Анвар почувствовал, что входит в ритм ее речи, отвечает ей такими же чуть приподнятыми словами. Но и это не мешало видеть в ней другую, видеть стройное и совершенное выражение молодости, изящества и слитности с природой… Европейский костюм не вредит этому восприятию, даже помогает.

«Уж не влюблен ли я?» — подумал Анвар и почему-то ничуть не испугался этого предположения. Была уверенность — ничто дурное, грязное его не коснется. Но тут мелькнула острая, болезненная мысль: «Могу ли я рассказать об этом Сурайе?» Он поспешил себя успокоить: «Ведь ничего нет. Если даже возникло во мне восторженное чувство, если чувство это и можно назвать влюбленностью — разве повлечет оно за собой что-нибудь серьезное?.. И рассказывать не о чем».

Теперь, оправдав себя, а вернее — найдя лазейку, он с гораздо большей непринужденностью продолжал легкий разговор.

— Значит, вы ранены и сердце ваше кровоточит? — с легкой усмешкой произнес он.

— Это я говорила о прошлом. А теперь… теперь вы видите — я смеюсь.

— Поняли?

— Нет, не совсем, — ответил захваченный врасплох Анвар. — Вы о чем?

Зайнаб улыбнулась и продолжала декламировать:

— А это?

— Это я понял и мне стихи понравились… Ваши?..

Она не сказала «да», но и не отрицала.

— Меня не оценили…

Она сказала это с кокетливым смешком, но Анвар чувствовал, что она может вот-вот заплакать. Он даже немного испугался. В самом деле — как быть, если заплачет? Утешать? Гладить по головке? Опасное положение. Он сказал:

— Я не смею расспрашивать вас. Но вы так хорошо говорите стихами!..

Зайнаб оценила комплимент. Благодарно взглянув на него, она продолжала:

Лицо Анвара залилось краской. Неужели эта девушка признается ему в любви?.. Прямолинейность была ему неприятна. Взрослый, думающий человек, он не мог не видеть в такой откровенности распущенности чувства. Но всё смягчалось голосом, манерой чтения и тем налетом грусти, который даже прямому и откровенному признанию придает оттенок нереальности.

И всё же Анвар понял: надо остановиться. Бог знает, куда приведут эти откровенности. Он поднялся с камня и шутливо заметил:

— Детям спать пора… Как ни хорош воздух, как ни хороша поэзия — мы должны помнить о завтрашнем дне.

Он почему-то боялся, что на обратном пути Зайнаб возьмет его под руку. Нет, девушка шла на расстоянии и всю дорогу молчала.

Анвар чувствовал сердечную боль и немного снисходительную нежность. Так бывает, когда видишь молодое и красивое раненое животное.

Они бы, наверное, так молча и дошли до самого дома, но тут произошел эпизод, значение которого в их судьбе не могли знать и так никогда и не узнали ни Зайнаб, ни Анвар.

У сельсовета остановилась грузовая машина и несколько раз просигналила. Из кабины вышел какой-то человек и двинулся в сторону калитки, пробитой в дувале. Заметив это, Зайнаб подумала: «Кто-то приехал к Мухтару. Сейчас он выйдет навстречу гостю». Она замедлила шаг, чтобы скрыться за спиной Анвара… Но из калитки никто не вышел.

— Посмотрите, Зайнаб, — сказал тут Анвар, — что это за человек прятался за дерево? Видите, побежал… Наверное, кто-нибудь из моих учеников.

Тон Анвара был добродушно-шутливым. Он и в самом деле не придал значения тому, что увидел!

А Зайнаб увидела: то был Мухтар. К нему приехали, и он вынужден был оставить свой наблюдательный пост за деревом. Значит, следил за ней. Значит, ревнует. Значит, любит. Она взглянула на Анвара. Директор школы кажется спокойным. Да и правда: что ему Мухтар! Он же не знает… Ничего не знает…

Глава 13.

К Мухтару приехал ночной гость. Его отчим Абдулло был в городе по торговым делам и решил навестить любимого пасынка.

Он ничуть не удивился тому, что хозяин подошел к калитке не из дома, а с улицы. Мало ли где мог быть молодой человек, да еще такой, как Мухтар. Спокойно поздоровавшись, он прошел в Комнату, как завсегдатай, знающий здесь всё. Принюхавшись, сразу же понял — тут была женщина. Увидев недопитую бутылку коньяка, брезгливо поморщился, снял ее со стола.

— Сынок, — сказал он, сметая крошки большими корявыми ладонями, — ты, я вижу, совсем не бережешь сил. Ночь существует для того, чтобы спать… Сегодня, правда, нам есть о чем поговорить. Утром я должен уехать.

Мухтар поставил чайник на электрическую плитку. Он, хоть и не ждал сегодня Абдулло, постарался сделать вид, что приезд отчима его не удивил. Важно было сейчас справиться со своим волнением, не показать гостю, что мысли его всё еще там, на улице.

«Может быть так даже лучше, — подумал он, понемногу успокаиваясь. — Я ведь мог натворить ужасных глупостей…»

В самом деле, для чего он подстерегал Анвара и Зайнаб? Хотел удостовериться, что они будут возвращаться вместе? Прочитать по их лицам, что произошло там, у ручья?

Позорно изгнанный из дома Сурайе, Мухтар в тот момент был взбешен. Хотелось всё крушить, ломать, драться. К тому же он был не трезв. В том самом состоянии, когда первоначальное возбуждение, вызванное алкоголем, постепенно спадает, а на его место приходит крайняя раздражительность и тяжелая, отвратительная тоска.

Мухтар, хоть он и не сознавал этого, был человеком очень одиноким. Необходимость скрывать свои мысли, быть всегда настороже, кривить душой с людьми — всё это не проходит бесследно. Врать, врать всегда, с кем бы ты не встретился. Мало того — держать в памяти всё, что наврал раньше женщине, девушке, председателю сельсовета, председателю колхоза. Не легкая жизнь!

Он ведь рад избавиться от Зайнаб. Так зачем же теперь следить за ней? Есть ли у него сколько-нибудь осмысленные планы? Ненависть — плохой советчик. Ревность — еще худший. Мухтар хотел скандала, страстно желал опорочить семью директора школы. Внести в нее разлад, добиться общественного осуждения и мужа и жены. Мог ли он поверить в то, что Сурайе, приняв с внешним спокойствием его сообщение, действительно не приревновала? Нет, он думал иначе. Думал, что скандал неминуем. Вот и ждать бы завтрашнего дня. А он зачем-то спрятался за дерево. Больше того, увидев, что Анвар и Зайнаб появились на улице — он весь затрясся, совсем перестал владеть собой. Еще минута, и он выбежал бы им навстречу. Может быть даже стал бы наносить оскорбления и ей, и ему.

Приезд Абдулло его спас. Только теперь Мухтар, понемногу приходя в себя, сообразил, что уличный скандал прежде всего пошел бы во вред ему самому.

Абдулло еще не приступил к делам, расспрашивал о здоровье, рассказывал о Ташкенте — какая там погода, как идет сев, как живут их общие знакомые. Мухтар мог отделываться ничего не значащими фразами. Взгляд его помимо воли обращался к бутылке, которую Абдулло поставил между тахтой и столиком. Как бы ее оттуда незаметно достать, незаметно глотнуть, поддержать силы? Старый хитрый Абдулло ухмыльнулся. Он разгадал маневры Мухтара.

— Ладно уж, налей себе, а капельку можешь налить и мне…

Мухтар поторопился выполнить его просьбу.

— Что-то я замечаю, — продолжал Абдулло, — торговый народ теперь тоже стал слишком привержен к таким напиткам. Знаешь, Мухтар, я думаю это потому, что обычное торговое дело стало незаконным. Раньше писец управы, если бы он понемножку занимался куплей-продажей, — Абдулло щелкнул жирными пальцами, — такой чиновник заслужил бы только всеобщее уважение; о нем говорили бы, как о подающем надежды. Ну, а кто ты? Спекулянт! Преступник!..

Мухтар поморщился:

— Абдулло-ака, вы говорите слишком громко и обижаете меня. Я не пьяница и никогда не стану им, но ваши мысли верны. Сейчас, что ни шаг — только и смотри — зачислят в мошенники. Давайте займемся делами, ака. Я думаю, вы приехали не только за тем, чтобы приложить к сердцу своего родственника и справиться о его здоровье.

Абдулло расхохотался:

— Ты обнажаешь зубы даже при виде друзей. Это становится уже привычкой. Что ж, — такая жизнь!.. Ладно, дела, так дела.

Мухтар проверил заперта ли дверь, хорошо ли завешаны окна.

— Правильно, мой мальчик, правильно, — воскликнул Абдулло. Он схватил Мухтара за руку, притянул к себе, похлопал по плечу. — Ты настоящий человек. В тебя можно верить… — И вдруг горячо зашептал на ухо: — Нужен какой-нибудь дурак, понимаешь, такой, которого не жалко… Чтобы на него свалить, чтобы он оказался кое в чем виновным… Есть у тебя такой на примете, а, Мухтар?.. А не то мне и тебе придется плохо!

Мухтару стало не по себе. Начиналось то, чего он боялся: не косвенное участие в делах Абдулло, а групповое преступление… Но и увильнуть, наверное, не удастся.

— Ох, трудно, — сказал он с неопределенной интонацией. — А что? В чем дело? Мне нечего бояться!..

— Э… — Абдулло презрительно скривил губы, — я вижу ты хочешь быть умнее старших и чистеньким выйти из игры. Мы знаем о тебе кое-что достаточно серьезное, душа моя…

…Вот почему в тот вечер Анвар и Зайнаб спокойно прошли всю улицу и спокойно вошли в дом при школе.

Глава 14.

Выпроводив Мухтара, Сурайе заперла за ним дверь и, убедившись, что дети уснули, прошла в свою комнату. Горка тетрадей ждала ее. Надо проверить, поставить отметки. В те вечера, когда Анвар где-нибудь задерживался, Сурайе обычно радовалась возможности спокойно поработать. Мухаббат и Ганиджон спят. Тикают часы. В ожидании хозяина поет свою песенку чайник.

Одно дело сказать себе: «Будь спокойна, возьми себя в руки», а другое — действительно вычеркнуть из памяти такой разговор. Сурайе не могла сосредоточиться. Она листала тетради, отмечала в них ошибки, но всё это делала механически и вдруг поймала себя на том, что поставила четверку девочке, в письменной работе которой была очень серьезная ошибка.

С досадой отодвинув от себя тетради, она подумала: «Так нельзя, твои ученики тут не при чем. Мало ли какие беды могут свалиться на твою голову. Твое настроение не должно отражаться на работе, Сурайе! Вот так мы и портим характеры маленьких растущих людей»

Взглянула на обложку тетради — Мавджуда Насырова. Вспомнила хорошенькое капризное личико, своенравный ротик. Очень ей нравилась эта дочка заведующего магазином. Она считается любимицей Сурайе. Поставь она ей сейчас незаслуженную четверку — сколько было бы разговоров в классе! А больше всего — вреда самой девочке… Раздумывая таким образом, Сурайе понимала, что старается хоть как-нибудь отвлечься от того большого, что требовательно на нее давило. И еще этот запах! Назойливый, вызывающий чувство острой неприязни.

Что это? Господи, да ведь это же запах Мухтара, его духов. Опять Мухтар! Никуда от него не денешься… Забыть, забыть о нем, никогда не вспоминать. Мужу она ни за что не расскажет о его посещении. Не унизит себя до сцены, в которую неминуемо должен вылиться подобный разговор.

Но забыть не так-то просто. Запах преследует ее. Неужели он так устойчив? Сурайе отворила окошко, но и это не помогло. Тут она вспомнила, что, уходя с Мухаббат из детской, она оставила дверь открытой. Вышла в прихожую. Тут запах еще сильнее. Всё тот же назойливый аромат духов Мухтара… Но ведь это же и запах их гостьи! Мухтар и Зайнаб душатся, оказывается, одними и теми же духами.

Правда, правда, у них есть что-то общее. Говорят, что познакомились только здесь, но уж слишком был взволнован Мухтар… Сурайе почувствовала, что след, на который напала — верен. Только вот вопрос: нужно ли идти по нему? Для чего?

Так, постепенно, все более властно захватывали Сурайе мысли, предположения, опасения. А ревность? Как только всплыло из темноты это слово, как только спросила себя Сурайе: чувствует ли она ревность? — сразу возникла слабость во всем теле. «Только не это, только не это», — шептали ее губы. Поддаться ревности, значит, поддаться Мухтару. Он ведь для того и приходил, чтобы впустить в их дом этого страшного зверя, вызвать раздоры, ссоры, добиться публичного скандала, разбирательства в общественных организациях…

…А мужа всё нет… И этой маленькой чертовки тоже нет. Сурайе! Как тебе не стыдно? Что плохого она тебе сделала? Почему ты так обозвала свою гостью? Только за то, что она моложе тебя, и по-другому одевается и всегда немного кокетничает? Но, ты ведь замечала — Зайнаб кокетничает не только с мужчинами. И с тобой, и с детьми. Ты сперва удивлялась, а потом поняла: в этом выражается всего лишь стремление нравиться. Всем — мужчинам, женщинам, детям, знакомым и незнакомым, просто первым встречным.

Нет, быть не может, чтобы мой Анвар, такой спокойный и рассудительный, такой солидный мог влюбиться в такую вертушку!..

Мухтар клялся, что видел их вместе. Смешно! Он мог их видеть вместе и вчера, и позавчера. Они даже оставались здесь, дома, наедине друг с другом. Почему бы им не пройтись после собрания?.. Но ведь она, кажется, беспартийная. Значит, они не могли быть вместе на собрании. Значит, встретились потом… Случайно встретились или это было заранее назначенным свиданием?..

Подозрения измучали ее. Что только ни делала она, чтобы избавиться от этих тяжелых, скверных мыслей. Сделала еще одну попытку работать. Теперь было совсем плохо — буквы сливались, строчки куда-то плыли. Она пошла к детям. Ганиджон спал в своей кроватке, которую перенесли сюда из детской, Мухаббат — на матрасике, положенном поверх сундука. Ей приставили стул, придвинули стол, положили одеяло, и все-таки девочке было неудобно. Подушка съехала. Мать подошла, подняла голову дочери, поправила подушку. Волосы девочки, заплетенные мелкими косичками, рассыпались. Не то от них, не то от сонного ее дыхания исходил нежный аромат полевых цветов.

— Как цветочек! — подумала Сурайе, и глаза ее наполнились слезами. — Когда-то и я была вот такой, как Мухаббат-джон. Спокойно и беззаботно спала, мама подходила к моиму изголовью, бабушка сидела возле меня… Как я любила их! А потом я всю свою любовь и ласку подарила Анвару. Забыла ради него родителей, подруг… Вот наши дети — маленькие, беззащитные. Неужели им грозит беда? Неужели вся любовь и нежность отца — ложь?!

Мухаббат открыла глаза и сонно улыбнулась.

— Мамочка, это вы? — она взяла теплыми пальцами руку матери. — Я видела сон… Мне снилось, что в комнату вносят пианино. Я так радовалась, скакала. Но пианино было такое тяжелое! Оно стало давить на меня, притискивать в угол. Я закричала и вот, проснулась, увидела — вас.

Сурайе погладила головку девочки.

— Закрой глазки, закрой. Ты не кричала… Просто тебе здесь немножко неудобно и на новом месте непривычно. Спи, спи, маленькая.

И, уже засыпая, девочка спросила:

— А где папа?

— Он уже лег спать.

— Поцелуй его, мамочка, за меня.

Зачем она сказала неправду? Хотела успокоить дочку?

Да, случается, что ложь лучше правды, нужнее. Сурайе вернулась в комнату. Она поймала себя на том, что долго и пристально рассматривает себя в зеркало. Ну да, морщинки, усталость в глазах. Неужели из-за этого?

«Что, что из-за этого? Сурайе, опомнись!» Быстрым движением накинув платок, она открыла дверь, но не пошла на улицу — остановилась в дверях и стала смотреть вдаль.

Как только глаза ее привыкли к туманному свету луны, пробивавшемуся из-за облаков, она увидела Его и Ее. Хотела вернуться в дом, но не могла — ноги подкашивались.

А он и она шли, как ни в чем не бывало. Но вот Зайнаб вздрогнула и остановилась. Анвар тоже заметил Сурайе. Еще на расстоянии спросил:

— Кто это? Ты, Сурайе? Что с тобой? Плохо себя чувствуешь?

— Ну, конечно же, я… Не пугайтесь! Решила немного проветрить комнаты.

— Ах, я, в самом деле, испугалась, — быстро проговорила Зайнаб; в голосе ее, как всегда, было кокетство. — В городе, вы знаете, никто не держит двери открытыми, и… и… мне бог знает, что пришло в голову… Оказывается, ваш муж любит походить и помечтать. Такое совпадение — я тоже…

— Да, да, — ответила ей Сурайе, с удивлением обнаружив, что может говорить без видимого волнения. — Проходите, пожалуйста, чай уже готов.

— Нет, нет, я была в гостях. А потом мы вот встретились… Если разрешите — я сейчас немножко поработаю и буду спать.

— Дело ваше и воля ваша, — голосом более сухим, чем ей хотелось, сказала Сурайе.

Зайнаб прошла в комнату налево, а муж с женой направо. Анвар закрыл за собой дверь.

Он снял пиджак, повесил на спинку стула, зачем-то стал поглаживать его рукой, очищать пылинки. Сурайе заметила это и тут же отвернулась. Когда стала разливать чай, рука ее тряслась.

— Зачем это ты… подстерегала… Никогда ничего подобного не было. И я не понимаю…

— Подстерегала? — как можно спокойнее переспросила Сурайе. — Мне даже странно… Я включила радио, слушала музыку и мне показалось что там… Ну, за дверью, какой-то шум. Подумала, что дети забыли запереть…

— А перед этим ты сказала, что хотела проветрить, — Анвар сел на краешек стула и придвинул к себе пиалу. — Чай слабый. — Он принужденно рассмеялся. — Уж не спросонья ли ты его заварила?

Возникло то настороженное, крайне тяжелое состояние, которое легко приводит к взрыву. И муж и жена тщательно обдумывали каждую фразу, прежде чем ее произнести. Старались быть спокойными. А получалось всё не так. И обдуманные фразы на самом деле были как раз теми, которые вовсе не стоило произносить. И спокойствие было деланным.

Сурайе хотела было рассказать о посещении Мухтара. В самом деле, для чего это скрывать? Мужа надо предупредить. Но вот ведь зачем-то свалила на детей, а до того постаралась оправдаться, и придумала, что хотела проветрить квартиру…

Анвару явно не по себе. Придирается к чаю и тоже, наверное, хочет отвлечь, оттянуть возможный разговор и нарастающую ссору.

Теперь уже просто невозможно рассказать о Мухтаре. Придется вернуться к этому завтра. Сейчас нужно… да, да, обязательно нужно скрыть кипящую в сердце ревность. Взять себя в руки…

— Это такой чай, такой сорт. Я высыпала чуть ли не полную пригоршню… Вот удивительно — сорт один, и упаковка такая же, но в разных партиях разный чай. — Она вцепилась в эту тему и готова была прочитать лекцию о чае, только бы не возвращаться к тому страшному, что витает в воздухе. — Этот чай надо бы подольше кипятить. А вообще хороший сорт, девяносто пятый номер, самаркандской фабрики. Ароматичный. И горечь у него не резкая… — Что еще можно сказать о чае? Только бы не молчать. — Я заметила, что некоторые сорта окрашивают посуду, потом ее трудно мыть.

Анвар с благодарностью посмотрел на жену. За это время и он немного успокоился, привел свои чувства в порядок, стал естественным, плотнее уселся на стуле, сделал глоток чаю…

— Это бывает, — сказал он, — еще и в тех случаях, когда чай долго стоит. Он как бы перерождается: теряет вкус и дает осадок. Химия.

— Хотите, я заварю свежий?

Анвар промолчал. Сделал несколько глотков. Подумал, что зря сказал о том, что чай стоял долго. Жена может обратить на это внимание: чай ждал его. Но Сурайе уже овладела собой.

— Вот, попробуйте пирожки. Подруга принесла. Прямо во рту тают. Тесто слоеное и рассыпчатое.

— Я не голоден. А вот если что-нибудь сладкое…

— Вот айвовое варенье…

— А набот[14] есть?

— Есть, есть!

Сурайе подбежала к сундуку с продуктами, откинула крышку и положила на блюдечко куски набота. И, все-таки, когда ставила блюдце на стол, не сумела скрыть дрожь руки.

— Я вижу, ты скрываешь волнение, — сказал Анвар голосом полным участия. — И немного побледнела. Может быть, обиделась на мою резкость? Если я тебя обидел — прости. Знаешь, как это бывает… Были там, на партсобрании вопросы, которые всегда меня нервируют. Поспорили бригадиры …Почему-то я, учитель, должен всегда их разнимать…

— Нет, я не обижаюсь, — опустив голову, проговорила Сурайе, — и тоже раскаиваюсь. Беспричинно тоскуя и беспокоясь, я вышла на улицу… Испугала нашу гостью. Извините меня.

Лучше бы Сурайе ударила его или обругала! Анвару захотелось тут же признаться во всем. Признаться в том, что душу его охватила влюбленность, необъяснимое и неосознанное состояние приподнятости. Но тут же он нашел себе оправдание: «Я не имею права говорить о том, что затрагивает не одного меня. Зайнаб уедет — тогда я, конечно, всё расскажу Сурайе, а сейчас… Могу ли я рисковать спокойствием гостьи? И могу ли поручиться, что Сурайе правильно меня поймет — не увидит в моих поступках измены?» И все же он понимал, что не сказать ничего тоже нельзя. Обратить всё в шутку? Он обнял жену и, стараясь глядеть ей прямо в глаза, улыбнувшись, проговорил:

— Мы такие ревнивые, мы приревновали к маленькой инспекторше…

— Что, что? Приревновала?! — воскликнула Сурайе, рассмеявшись. — Ну, уж нет! Мы с вами пережили это время. Вы старик, а я старуха! Ни вы девушкам не нужны, ни мне данным давно никто не нужен.

— Ах, вот оно что! — с шутливой серьезностью ответил Анвар и погрозил пальцем. — Знаем мы таких старушек! Если появляется в доме молодой мужчина — она сразу начинает прихорашиваться… Но, в порядке самокритики, должен признать — я не остаюсь равнодушным, если на меня поглядывают девушки.

— На вас поглядывают? — Сурайе опять рассмеялась, хотя в глазах ее вновь появилось затаенное подозрение. — Ох, вы, луноликие юноши!

И выражение это пришлось так кстати, так понравилось Сурайе, что она искренне и очень громко расхохоталась. Невольно и Анвар рассмеялся. Тут раздался стук в дверь, вошла Зайнаб.

— Услышала, как вы веселитесь и позавидовала… Расскажите, расскажите, если это только не секрет.

— Да это вот он! — продолжая смеяться, ответила Сурайе, — такое наговорил, что умрешь с хохоту…

Но Анвар уже не смеялся. Он задумался, поглядывая то в лицо Сурайе, то в лицо Зайнаб…