Сновидец. Призови сокола

13

Иногда Хеннесси представляла, как делает шаг с крыши.

Несколько секунд она будет набирать высоту, оторвавшись от крыши в прыжке, а потом сосущее ощущение тяжести обернется вокруг ее тела. И только тогда официально начнется падение. Девять целых восемь десятых метров на секунду в квадрате – вот какова скорость, если убрать все переменные. Сопротивление воздуха, трение, естественные и сверхъестественные силы, шесть других девушек, которые перегибаются через край и кричат: «Хеннесси, вернись!»

У французов для этого даже существует определение. L’appel du vide, зов пустоты. Порыв прыгнуть, который возникает даже у не склонных к суициду людей, стоит им подняться повыше. Пятьдесят процентов думают о том, чтобы броситься вниз, во многом к собственному удивлению. То есть один из двух. Таким образом, не только Хеннесси представляла себе, как ее тело рухнет в можжевельник тремя этажами ниже.

Хеннесси стояла на бетонной площадке на крыше дома, и мыски ее сапог выступали за край, нависая над двором. На заднем плане порывисто играла музыка – нечто невнятное, чувственное и беспокойное. Кто-то подпевал, хотя язык был незнаком Хеннесси – очевидно, это была Джордан или Джун. Разговор то начинался, то затихал. Звякали бокалы и бутылки. Где-то раздался выстрел – один, другой, третий, далеко и гулко, напоминая отдаленный стук бильярдных шаров. Это была низкопробная вечеринка. Тайная попойка для людей, у которых столько грязного белья, что они точно не станут перетряхивать еще и чужое.

– Мы хотим, я хочу, мы все хотим мороженого, – произнес кто-то за спиной у Хеннесси.

Это был ее голос, но в другом теле. Не совсем в другом теле. В определенном теле. Хеннесси пришлось обернуться, чтобы понять, кто это, но и в этом случае она была не вполне уверена. Может, Тринити. Или Мэдокс. Новеньких было трудно различить. Всё равно что смотреть в зеркало.

Девушка оценила позу Хеннесси и продолжала:

– Ты прыгаешь, я прыгаю, мы прыгаем.

Все на этой тайной вечеринке полагали, будто самое большое откровение Хеннесси – это что она одна из самых плодовитых фальсификаторов на Восточном побережье. Но настоящий секрет крылся вот в чем: Хеннесси, Джордан, Джун, Бруклин, Мэдокс, Тринити. Шесть девушек с одним лицом.

Хеннесси их всех приснила.

Только двух из них можно было увидеть одновременно. Двойняшки – это понятно. Тройняшки – чуть более непривычно. А вот четверо и пятеро близнецов… любое число свыше трех становилось чересчур примечательным.

Жизнь Хеннесси и без того была чертовски сложна. И ей не хотелось, чтобы к ней присосался некто, знающий правду.

– Это место спроектировал пьяный итальянский поклонник Тима Бертона, – сказала Хэннесси, глядя на затейливый задний двор. Он был запущен, но его геометрия еще не окончательно пала жертвой буйных зарослей. Безумные вазоны, лабиринты из самшита, мох, растущий между аккуратно вымощенными дорожками. Чтобы скрыть, что она не знает, кто конкретно из двойников стоит перед ней, Хеннесси спросила:

– Чего тебе надо, сучка?

– Я Мэдокс, дура, – ответила Мэдокс; она могла раскусить фокусы Хеннесси, потому что она и была Хеннесси. – Мне нужна водка. Куда она делась?

– В «Порше» ее нет?

Мэдокс покачала головой.

– Что за дьяволы в нее вселились, интересно? – легкомысленно поинтересовалась Хеннесси. – Иди развлекай этих смертных от моего имени, а я поищу. Какие комнаты уже кишат мной?

– Только кухня, – ответила Мэдокс. – Кажется, там Джун и Тринити.

Хеннесси отошла от края и вернулась на свою вечеринку. Пока она скользила по дому, люди, для которых она мошенничала, люди, у которых она брала деньги, люди, с которыми вместе она прятала трупы, и люди, с которыми она спала, кивали ей, касались локтя, целовали ее в губы. Хеннесси не искала водку. Мэдокс водка не интересовала. Возможно, она до сих пор лежала в «Порше». Мэдокс поднялась на крышу, чтобы отвести Хеннесси от края. Скорее всего, ее послали.

Хеннесси забрела в один из боковых коридоров. Переступая через битое стекло и кровь, оставшуюся после вторжения Брека, она шла, пока не добралась до комнаты, которую Джордан чаще всего использовала для работы. Джордан, как и Хеннесси, любила рисовать по ночам – поэтому она не нуждалась в помещении с окнами. Ей была нужна комната с розетками, чтобы сидеть возле холста в окружении настольных ламп, ярких, как театральные прожектора. Впоследствии она всегда проверяла цвета на картине при естественном освещении. Хенннесси сама не знала, почему они обе предпочитали работать ночью; несомненно, это была дурная практика. Но солнце никогда не казалось другом.

– Я не хотела, – сказала Хеннесси, заходя в студию.

Разумеется, Джордан была там, среди больших темных холстов, скипидара, тряпок и кистей, торчавших щетиной вверх. Их рукоятки были покрыты роскошными яркими потеками краски. Джордан работала над приглашением на Волшебный базар. Под микроскопом на столе лежал оригинал приглашения Брека, изящный и странный полотняный квадратик, похожий на таинственный носовой платок. Вокруг валялись несколько набросков. Джордан держала в руке малюсенький маркер, который пробовала на чистом лоскутке.

– Не понимаю, о чем ты, – сказала она, не отрываясь от работы.

Хеннесси влезла на стул, чтобы обозреть стол сверху.

– Черт, выглядит паршиво.

Джордан посмотрела сквозь маленький микроскоп на пятнышко, которое поставила на лоскутке.

– У меня почти получилось.

Она была первым из двойников; Джордан Хеннесси приснила ее много лет назад. «Хеннесси» она оставила для себя, а имя «Джордан» отдала этой новой девушке. Поскольку она была первой копией, и самой старшей, Джордан получилась самой сложной. Остальные тоже не отличались простотой, но у Джордан в запасе было больше десяти лет собственных воспоминаний и опыта.

Иногда Хеннесси забывала, что Джордан – это вообще-то она сама.

Иногда ей казалось, что и Джордан об этом забыла.

– Твой неумирающий оптимизм надо увековечить, – сказала Хеннесси. – Поставить в музее, чтобы школьники могли его увидеть, прочитать надпись на табличке и извлечь моральный урок. Его нужно разрезать на кусочки и зарыть в богатую почву, там, где много солнца, чтобы из каждого кусочка вырос новый оптимизм, ожидающий жатвы…

Джордан перевернула лоскут и коснулась его другим маркером.

– Как ты думаешь, сколько у нас времени?

Когда-то Хеннесси гадала, что будет, если она разделит это лицо – и эту жизнь – с двадцатью другими девушками. Пятьюдесятью. Сотней. Тысячей. Теперь она знала, что этому не суждено статься. Каждый раз, когда Хеннесси воплощала в реальность новую копию себя, это обходилось ей дорого, и становилось всё хуже.

Но она не могла остановиться. Ни перестать видеть сны, ни перестать видеть во сне себя.

Каждая ночь была разделена на двадцатиминутные отрезки, и будильник возвращал ее из сна, прежде чем она успевала начать грезить. Каждый день проходил в ожидании черной крови, возвещающей, что нельзя откладывать вечно.

Хеннесси знала, что скоро это ее убьет.

Если только не сработает план Джордан.

Вместо того чтобы ответить на ее вопрос, Хеннесси сказала:

– Растяни ткань.

Если долго жить среди загадок, начинаешь их разгадывать, даже не успев задуматься. Она долго смотрела на приглашение с Волшебного базара и на усилия Джордан и пыталась найти компромисс. Туго натянуть ткань, нанести чернила, отпустить, и тогда линии будут точно такими же, как на оригинале.

– Конечно, – сказала Джордан.

Она покачала головой, одновременно ища необходимые инструменты.

– Вот почему именно ты должна была этим заниматься.

Разумеется, она ошибалась. Этим должна была заниматься Джордан, потому что ее это заботило. Правило гласило: если тебе не плевать на работу, работа твоя. Хеннесси было плевать на выживание, конечно, но, в первую очередь, она попросту сомневалась, что этот план с Волшебным базаром сработает.

Джордан как будто читала ее мысли – разумеется, это нетрудно, когда головы так схожи. Она сказала:

– Всё получится, Хеннесси.

В конце концов, в этом и заключалась разница между Хеннесси и Джордан. Хенесси представляла, как бросается с крыши и падает. Джордан представляла, как бросается с крыши и летит.