Призрак Небесного Иерусалима

Маша

Маша сидела в коридоре прокуратуры и послушно ждала. Анна Евгеньевна, крупная дама за сорок, следователь по делу Баграта Гебелаи, с кем-то долго ругалась по телефону. Наконец она впустила Машу в кабинет, предложив куцый, покрытый кожзаменителем стул напротив массивного стола.

Стол был девственно чист, чего нельзя было сказать про Анну Евгеньевну: черный свитер, растянутый на массивной груди, украшала явно кошачья шерсть; волосы, убранные в тяжелый шиньон, растрепаны и плохо выкрашены, маникюр на внезапно изящных руках с миндалевидными ногтями – облуплен.

– Значит, Гебелаи? – сказала она, постучав ногтями по столешнице. Затем быстро оттолкнулась от стола, подкатила на кресле к шкафу, безошибочно вытащив нужное дело, и подъехала обратно к столу. Открыла, секунду посмотрела на бумажки, потом перевела взгляд на Машу: – А тебе, девуля, зачем?

Маша решила сказать полуправду: мол, пишу дипломную работу по странным смертям, выдаваемым за несчастные случаи…

– Да… – Анна Евгеньевна, крякнув, полезла за сигаретами и закурила. – Смерть странная, спорить не буду. Гебелаи был архитектором-конструктором. Проектировал несколько новых станций метро, с «козырьками». В час пик, в самый дождь, два года назад, когда под козырьки собралась, спасаясь от дождя, толпа народа, те внезапно обломились. Погибли сотни людей. – Следовательница вздохнула и стряхнула пепел – частично в пепельницу, частично на черный свитер. – Ужасная история. Много женщин, детей погибло. Ты, наверное, помнишь. – Маша молча кивнула. – Его с подрядчиками тогда судили и признали виновным. Станции метро рухнули из-за конструктивных ошибок в проектировании: неправильно выбраны материалы, неверно рассчитаны нагрузки… Но пришла президентская амнистия, и Гебелаи отпустили. Ну вот. А через пару месяцев его нашли мертвым в квартире на Ленивке: весь в земле, под ногтями тоже черно, голый, исхудавший… Врачи сказали: сердце не выдержало физических нагрузок. Но какие нагрузки у этой сволочи? Он ведь, понимаешь, заслуженный архитектор, лауреат конкурсов, орденоносец даже, кстати, этот орденок у него был пришпилен прямо на кожу. – Анна Евгеньевна протянула Маше две фотографии. Общий вид, чуть сверху, квартиры, впечатляющей вульгарной роскошью; и еще одна – сам Баграт Гебелаи, скорчился в позе эмбриона на полу, к поросшей темным волосом груди пристегнута медаль.

– Что это? – спросила Маша.

– Это орден третьей степени «Ахьдз-апша», – ответила устало старший следователь. – Им награждаются граждане Республики Абхазия за большие заслуги в области науки, культуры и искусства. Наш герой получил его еще за несколько лет до трагических событий в Москве.

– Но ведь это была не единственная его награда?

– Да нет, еще медаль «За заслуги» и всяческие звания вроде «Заслуженного архитектора Российской Федерации» и «Заслуженного деятеля искусств». Он ведь понастроил множество церквей по новым кварталам. Пока, слава богу, стоят.

Маша поднесла к глазам фотографию: орден представлял собой круг, из-за которого расходились прямые и волнообразные лучи. Маша попросила сделать копии с нескольких фотографий, на что Анна Евгеньевна милостиво согласилась – улыбнулась и встала со стула.

– Большое спасибо за то, что потратили на меня время.

– Ничего, ничего, пиши диплом, грызи гранит, будут вопросы – обращайся! – Следовательница с шумом встала из-за стола и прошла в глубь кабинета.

Выходя, Маша заметила, как та включила электрический чайник.

Маша шла по коридору к выходу и рассеянно думала, что доброжелательная Анна Евгеньевна на самом деле ничего нового из тайн следствия так ей и не поведала. Вот только орден – про орден ничего в документах дела не говорилось. Маше представился острый кончик иглы на медали, пристегнутой к синюшной коже. Ее передернуло…

«Надо заняться спортом, – решила она, помотав головой, отгоняя страшную картинку. – Доставлю радость матери – схожу в спорт-клуб». Наталья еще полгода назад купила дочери абонемент в попытке заставить ее выпрямить спину, поднять тонус и – забыть о маньяках, в конце концов! Вот она и поработает над этим.

Маша спорт ненавидела и входила в холл вполне гламурного заведения на Новослободской, как иные приходят к зубному. Она бегала под бодрую музыку по никуда не ведущей дорожке уже по крайней мере с полчаса, как вдруг сбилась с ритма и, с большим трудом удержав равновесие, нажала на красную кнопку… Стоп! Орден! Что-то было не так с этим чертовым орденом! И Маша, отбросив полотенце, побежала в раздевалку. Все еще тяжело дыша, она открыла свой шкафчик, вынула папку с собранными документами, опустилась на деревянную скамью в центре раздевалки…

Капля пота упала на копию фотографии: орден крупным планом на волосатой груди Гебелаи. Маша сглотнула, подняла невидящий взгляд от папки. Вокруг ходили полуобнаженные спортивные девушки: кто в купальнике, кто в тренировочном костюме, кто обмотанный полотенцем и расслабленно-распаренный после душа. Маша, сидящая с деловой папкой на коленях и сосредоточенно глядящая в пространство, вызывала явное недоумение клубной публики. «Орден, – шептала Маша, считая лучи. – Один, два, три, четыре, пять… Пять…» – тихо повторила она, а вокруг девушки передавали друг другу крем для тела, красили ресницы, шумел фен. «Нет, бред!» – думала Маша, но уже не могла остановиться. Она пошарила в папке и нашла визитку, сунутую давеча Анной Евгеньевной, набрала номер.

– Слушаю, – раздался басовитый голос следовательницы.

– Добрый вечер. Еще раз. Это вас беспокоит Мария Каравай.

– А, стажерка. Привет. – Голос устало «съехал» вниз еще на октаву. Маша услышала, как на той стороне следовательница прикурила сигарету. – Что, созрели еще вопросы?

– Да, – смущенно сказала Маша. – Понимаете, я присмотрелась к фотографии, и мне показалось, что лучей на ордене было больше… Это, наверное, совсем не важно, – заторопилась она, резко устыдившись того, что побеспокоила следовательницу без повода.

– Ты, девуля, молодца. – Маша скорее почувствовала, чем услышала, как следовательница с удовольствием выдохнула сигаретный дым. – Въедливость в нашем дерьмовом ремесле – качество важное. Их было восемь, стажер.

– А стало пять, – сказала Маша. И тут же снова задала вопрос: – Может, они просто отломились?

– Просто! – хмыкнула следовательница. – Просто только кошки родят. Не дурнее тебя. Отпилены они, девуля, и все дела. А зачем, почему, сама уже голову ломать устала.

– Спасибо, – медленно сказала Маша и, попрощавшись, нажала «отбой».

– Пять, – тихо повторила себе она и сама испугалась собственного безумия: все на самом деле складывалось в кровавый пазл или это подсознание услужливо подбрасывало ей кусочки, подходящие под схему? Схему, начатую цифрами «1», «2», «3» на майках несчастных на Берсеневской набережной. Что теперь привела к заслуженному архитектору, найденному в роскошной квартире на улице Ленивке и измученному до сердечного приступа непривычным физическим трудом? Она вздрогнула, когда телефон зазвонил снова. Это был Иннокентий.

– Маша, – сказал он, – у меня, кажется, что-то есть по твоим точкам. Но я не уверен. Хочу, чтобы ты познакомилась с одним человеком. Если можешь, сегодня. – И он продиктовал адрес…

Уже смеркалось, когда они встретились с Иннокентием, как и было оговорено, у входа в больничный парк. Охрана не сразу пропустила Машину машину – видно, созванивалась с приемной. Они тихо катили по широкой аллее из старых кленов в глубь парка. Звуки города постепенно смолкли, и, когда Иннокентий галантно подал Маше руку, чтобы она смогла выйти из автомобиля, Маша услышала, как поют вечерние невидимые птицы: казалось, они за городом. Они поднялись по пологим ступеням на крыльцо в палладиевом стиле: белые колонны полукругом, и Иннокентий толкнул тяжелую, отполированную тысячами ладоней дверь. Секундой после того, как Маша успела прочитать надпись на табличке на входе: ПСИХИАТРИЧЕСКАЯ КЛИНИКА ИМ. ПАВЛОВА.

Внутри их ждали уже много более современные двери из толстого стекла. Девушка в приемной, увидев парочку, кивнула: двери раздвинулись.

– Добрый день, – сказал Иннокентий. – Мы к профессору Глузману.

Маше показалось, что речь идет о лечащем враче, но миловидная медсестра столь ласково улыбнулась, сказав, что Илья Яковлевич отлично себя чувствует и сможет их принять, что в душу закрались сомнения.

– Что это значит? – тихо спросила Маша, пока они шли по коридору, устланному ковровой дорожкой, в глубь больницы.

– Илья Яковлевич – мой любимый учитель, – тихо пояснял Кеша, сжимая Машину, ставшую внезапно холодной, ладонь. – Я тебе о нем рассказывал – сто лет назад! Ты уже, конечно, не помнишь! Он доктор наук, специалист по русскому Средневековью. Пожалуйста, не пугайся факта больницы – у профессора сейчас «хороший» период. Глузман пишет книги, дает консультации, еще совсем недавно сам разъезжал по всему миру с лекциями.

Маше все равно было не по себе – ни одного звука не доносилось из-за дверей по обе стороны коридора. Только тихая, почти неслышная музыка классического репертуара призвана была успокоить нервы. Кого? Посетителей? Медперсонала? Медсестра тем временем встала перед одной из одинаковых дверей и тихо позвонила – на пороге оказалась другая, похожая на первую, как близняшка: та же радостная улыбка при их появлении, то же приятное лицо.

– Так ведь это же Инносенцио! – пророкотал голос в глубине комнаты, и медсестра, кивнув, отступила в сторону. Пожилой мужчина лет шестидесяти, с полным мягким лицом, покрытым модной полуседой щетиной и почти таким же коротким ежиком на яйцеобразной голове, был одет скорее как преподаватель Оксфорда, чем как пациент психбольницы: темно-зеленый пиджак с кожаными заплатками на локтях, тонкий шерстяной свитер под горло, вельветовые брюки. Он развернулся к ним на электрическом инвалидном кресле, пожал руку Иннокентию. Затем хитро улыбнулся Маше:

– Глузман Илья Яковлевич к вашим услугам. – И поднес Машину кисть к губам, так и не поцеловав, но выразив джентльменское намерение.

– Маша, – представилась чуть оторопевшая девушка.

– Спасибо, Иннокентий, что привел к старому отшельнику такую красоту! – Глузман некоторое время смотрел на нее, как любопытная птица, склонив голову набок. – Хоть полюбуюсь на старости лет!

И откатился обратно, показав медсестре, куда ставить приготовленный уже чайник: на низкий столик, идеально приспособленный под инвалидное кресло.

На столике уже красовалась фарфоровая вазочка с шоколадными конфетами и еще одна – хрустальная, в которой в художественном беспорядке соседствовали темная, почти черная черешня с блестящим восковым налетом и клубника: мелкая, пахнущая зовущим ягодным духом. Маша почувствовала, как после спортивных экзерсисов и рабочего дня рот наполняется слюной.

– Садитесь, садитесь, мадемуазель! – Хозяин ловко придвинул к ней чашку, налил янтарного цвета заварки, а затем кипятка, подцепил на малюсеньком блюдце почти прозрачный срез лимона: – Будете? – И подвинул серебряную сахарницу с колотым сахаром. – Современные девушки, наверное, пьют чай без сахара?

– Дурак!! – раздался внезапно старческий голос почти под самым ухом.

Маша подпрыгнула от неожиданности и обернулась: за ее спиной висела огромная клетка с огромным же попугаем.

– Дурак! – повторил попугай.

– Без тебя знаю! – беззлобно парировал Глузман.

Маша засмеялась – напряжение, вызванное долгим переходом по коридорам пусть весьма роскошной, но все же психбольницы, спало: Глузман был инвалидом, но никаких признаков безумия в нем не наблюдалось. Напротив: взгляд карих глаз был въедлив, крупный рот морщился в ироничной усмешке.

– Не правда ли, моя дорогая Мари, мой попугай похож на меня, пошлый бездельник?

Маша кивнула и отпила из тонкостенной чашки. Чай был отличным.

– Не признаю этих их зеленых и красных чаев, с цветами, бутонами, лепестками и мелкой соломой, пахнущих всем чем угодно, кроме чая! Полных потогонных, нервоуспокаивающих и прочих полезных свойств. Для моих нервишек, к примеру, нужны лекарства помощнее. – Порхание рук над чашкой Иннокентия закончилось, и Глузман откинулся на кресле, явно довольный собой. – Ну-с, мои юные друзья, что же привело вас в мою скромную обитель?

– Илья Яковлевич, – Иннокентий наклонился и извлек из портфеля Машину вчерашнюю карту, – нам нужна ваша консультация. Точнее, подтверждение моей догадки. – И он протянул профессору листок.

Глузман вынул из кармана круглые очки с сильными линзами и водрузил на мясистый нос. Не меняя выражения лица, лишь склоняя голову то в одну, то в другую сторону, он внимательно оглядел карту.

– Видите ли, профессор, мне в этих точках представляется некая закономерность… – Иннокентий начал нервничать и даже чуть привстал со стула.

– Возможно, просто совпадение, но… – Глузман повернулся к Маше, снял очки и улыбнулся – зубы у старика были неестественно белого цвета: – Инносенцио увидел то же, что и я. Это золотой мальчик, мадемуазель, не упустите его.

Маша улыбнулась в ответ:

– Не упущу, – сказала она. – Я его с восьми лет держу!

Глузман кивнул и повернулся к порозовевшему Кеше:

– Никогда не надо бояться собственных выводов, мальчик! Надо доверять своему внутреннему слуху, а он формируется на основе знаний – прежде всего! И еще вот именно этого доверия к собственным ощущениям. А оно приходит с опытом.

– Небесный Иерусалим, – тихо сказал Кеша.

– Небесный Иерусалим, – повторил эхом Глузман. – Он самый.

Маша растерянно переводила взгляд с одного на другого.

– Мария, судя по обескураженному выражению ваших прекрасных глаз, вы не знакомы с концептом Небесного Иерусалима? – Глузман усмехнулся и проехал на кресле к книжным полкам, занимающим все стены комнаты. – Вот, к примеру, для начала, – вынул он книгу в кожаном переплете, – Священное Писание. Читали?

Маша почувствовала, что краснеет.

– Конечно, читали, – не дождавшись ответа, сказал Глузман. – Но кто помнит о таких книгах? Лишь старые маразматики вроде меня. Сейчас, сейчас я найду… – Зашелестели страницы. – Вот, слушайте, из Апокалипсиса: «И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего». – Глузман снял очки, поднял взгляд на Машу – Видите ли, Машенька – вы же позволите мне так себя называть? – в религиозной традиции город Иерусалим только потому и считался первым среди городов и «пупом» земли, что был прообразом Града Небесного. А Иерусалим Небесный, в свою очередь, не что иное, как царство святых на небе. – Глузман улыбнулся: – Если верить Иоанну, город необыкновенной красы: весь сверкает, созданный из светоносных материалов. Ворота – из жемчуга, основания стен – из драгоценных камней: ясписа, сапфира, халкидона, смарагда, топаза, хризопраза, аметиста; улицы – из золота… И это описание было не просто данью вкуса рассказчика, его представлением о красоте. Нет!

Глузман посмотрел на Иннокентия, и любимый ученик не подкачал:

– Камни символизировали в ту пору источник сакральной энергии, они вечны и, как вечность, – совершенны, в отличие от смертного мира человека, животного или растения…

Глузман вдохновенно перебил его:

– Небесный Иерусалим – проекция церкви, святой город, где совершается общение человека с Богом. Только в нем возможно всеобщее единство в добродетели, неудавшееся при строительстве Вавилонской башни. Но он, как ни странно для синонима церкви, обозначает еще и духовную свободу… Свободу, Маша, это очень важно!

Маша почувствовала себя полной идиоткой, что Глузман не преминул отметить:

– Впрочем, я совсем задурил вам голову! Просто возьмите на заметку, что, несмотря на глубокую символичность, есть в описании Небесного Града та четкость и основательность, которые и позволили переносить его бессчетное количество раз из небесных сфер да на земную твердь. – Глузман вновь открыл книгу. – Только послушайте, какая почти архитектурно доскональная детализация, и за каждой деталью – свой символ. – Профессор поднял сухой палец: – Итак: Небесный Иерусалим в плане квадратный. Его стены ориентированы на стороны света, на каждой из них по трое ворот, являющих всем сторонам света образ Троицы.

Маша кинула на Иннокентия беспомощный взгляд. Тот подмигнул.

– Закройте глаза, Маша! И представьте себе этот город! Он имеет большую и высокую стену, – начал читать нараспев Глузман, – двенадцать ворот и на них двенадцать ангелов…

И Маша, внимавшая до того, склонив голову, на двенадцати ангелах сломалась:

– Илья Яковлевич, я все-таки не понимаю, какое отношение это все…

– Подождите, дитя мое, сейчас мы дойдем до сути. Не будьте торопливы, торопливость – удел профанов, а вы еще так молоды. Избавляйтесь от привычки приобретения знаний наскоком. О чем мы? Да о том, что слова Писания в Средневековье, не чуждом символики, воспринимались часто как руководство к действию. У средневековых архитекторов было две точки опоры – Небесный Иерусалим и Иерусалим земной, хорошо нам известный… Так сказать, Образ и Прообраз. Вспомните о Золотых Воротах в Киеве и Владимире, воспроизводящих Золотые Ворота в Иерусалиме, а позже в Константинополе?

Маша нервно кивнула.

– Маша, символика земного Иерусалима использовалась много реже и только в стольных городах, – заметил Иннокентий. – А вот городами со структурой и композицией Небесного Иерусалима были Киев, Псков, Кашин, Белоозеро, Калуга… И, конечно, Москва.

– Странно, – сказала неуверенно Маша, – а я всегда считала, что средневековое градостроительство было хаотичным… Узкие улочки, ведущие в никуда, результаты импровизационных застроек после многочисленных пожаров…

– Распространенное, но абсолютно ложное мнение! – вспылил Глузман. – Как и это представление о «мраке Средневековья». Фу! Тяжелая, но и прекрасная эпоха, давшая всему миру гениальную архитектуру, живопись, скульптуру, литературу, наконец! Да что такого создали люди прекраснее стремительно уходящих в небо стрел готических храмов? Или благородной простоты церкви Покрова на Нерли, чтобы так гордиться последующими столетиями?! Можно подумать, что в Москве в восемнадцатом-девятнадцатом веках было меньше нищих, сирот, калек! Меньше грязи, питейных заведений и публичных домов на душу населения! А вот идеи – высокой религиозной идеи, которая вела и одухотворяла тогда жизнь даже самого юного подмастерья, – уже не было!

Глузман вновь откатился к полкам с книгами и вытащил еще пару потертых томов.

– Это сейчас, в благословенном двадцать первом веке, строят абы как… А тогда ни один камень не клался необдуманно. Церкви, бывало, воздвигали на протяжении трех, пяти поколений. Это вам не проект Гебелаи!

Маша вздрогнула.

– Только задумайтесь, Маша! Люди – их дети, внуки, правнуки – рождались, женились, старели и умирали рядом с поднимающимся ввысь храмом. И нельзя было исполнить такой труд без глубинного понимания, без основной идеи, вокруг которой, как плоть наращивается на кости, формировалась жизнь во всех ее проявлениях…

Иннокентий переглянулся с Машей: мол, отличная импровизационная лекция. Он явно наслаждался беседой.

– Теперь перейдем к Москве. – Глузман чуть успокоился и поправил отточенным жестом опытного докладчика очки на крупном носу. – Видите ли, Маша, часто говорят о Москве как о третьем Риме. А ведь это идея больше светская, политическая… Имперская, если хотите. Идея властного управления, весьма конъюнктурная. Куда глубже и древнее идея Москвы как второго Иерусалима, глубоко укоренившаяся в русском православии. Москва же, если помните, наследница Византии. Константинополь пал в 1453 году. Вот и получается: у нас есть религиозно-мистическая концепция – создать прообраз Небесного Града на земле. И на нее накладываются вполне реальные события: 29 мая 1453 года Константинополь взят османским султаном Мехмедом II, и в бою погибает последний византийский император Константин XI. Дальше: турки переименовывают Константинополь в Стамбул и делают его столицей Османской империи. Так пала Византия, основа мирового православия. С точки зрения «православной бюрократии» это дает нам вот что: правители Великого княжества Московского переориентировались с Константинопольского на Иерусалимский патриархат. Теперь идея Нового Иерусалима на Московской земле стала более чем возможной.

Сегодня мы, обеспокоенные каждый своими мелкими бедами, и вообразить не можем, какой силой в молодом государстве, где не существовало ни телевидения, ни радио, ни – для большинства – даже письменного обмена информацией, обладала идея превращения Москвы в Град Божий. И Иван III, и Иван Грозный внесли в воплощение ее свою лепту. Да что там государи! Все и каждый, от царя до последнего смерда, работали на утверждение страны в качестве Нового Иерусалима. Только представьте! Это как если бы в наше время слились в мечтах и помыслах олигарх и бомж! Все было четко и ясно в средневековых головах наших предков: если Москва станет Новым Иерусалимом, значит, получит первенство в обретении Царства Небесного. И как следствие – все населяющие ее христиане становятся первыми в очереди на вхождение в рай, и во главе их – государь. Вот почему в Москву свозились со всего мира святыни и реликвии: дело было не в личном царском благочестии, нет! А в государственной политике, объединяющей всю страну: чем больше святынь соберет город, тем более «святым» становится сам.

Глузман осторожно отодвинул чашку и сахарницу, чтобы освободить достаточно места для старой, начала девятнадцатого века издания, книги. Полистав страницы, все в желтых пятнах, открыл нужную.

– Это знаменитая карта из книги Сигизмунда Герберштейна «Записки о московитских делах». Современники называли его Колумбом России. Герберштейн бывал в Москве в 1517 и 1526 годах, а сам план датируется 1556 годом. А вот еще один – план из Атласа Блеу, 1613 года.

Иннокентий и Маша склонились над картой.

– Смотрите! Старая Москва вписывается в круг, символ вечности. В частности – вечного Царства Небесного. Теперь заглянем в Апокалипсис Иоанна Богослова. – Глузман, за неимением места, открыл Библию на коленях. – Итак: «Град святой Иерусалим нов… имущ стену велику и высоку, имущ врат дванадесять… от востока врата троя и от севера врата троя, от юга врата троя и от запада врата троя». Сравним: московские стены Скородома, древнего оборонительного пояса столицы, полностью отвечают этому описанию не только по числу ворот, но и по распределению их по четырем группам дорог, соответствующим сторонам света. Так же были расположены ворота и в еще более раннем, Белом – Царевом – городе: по трое ворот на четыре стороны света. – Глузман поднял глаза на Машу, чтобы увериться в том, что она внимательно его слушает. – Что у нас получается, мадемуазель? А получается, что Москва дважды окольцовывалась «двенадцативоротными стенами Небесного Града», сначала каменной, затем деревянной. Продолжим: «И Град на четыре углы стоит, и долгота его толика есть, елика же и широта». Вспомним: длина оси крепости Скородома север – юг – 4 километра 800 метров, а длина оси восток – запад – 4 километра 700 метров – практически равносторонний крест, мысленный квадрат… Согласитесь, это не может быть случайностью. А высота стен? В Горнем Иерусалиме она «во сто сорок четыре локтя, мерою человеческою, какова мера и Ангела». Если берем за локоть с небольшими допущениями полметра и умножаем на сто сорок, получаем семьдесят метров – такая стена была слишком высока для средневековой Москвы. Но Спасскую башню построили именно высотой в 144 локтя… Это по структуре, контуру, так сказать. А цвет? Давайте разберемся и с ним. Яспис из Небесного Иерусалима, зеленый камень, символизирует вечно живущую жизнь святых, синий (помните сапфир в Небесном Граде, Машенька?) – небеса, а золото – праведность. Московские купола могли быть только трех цветов: золотые, синие или зеленые!

– В семнадцатом веке, – подхватил Иннокентий, – все церкви были покрыты узорами: не только резьбой по камню и яркими изразцами, дошедшими до наших дней, но и росписью из цветов и трав… Теперь свидетельства о них можно найти во фрагментах изразцовых стен церкви Святого Успения в Гончарах, где они были высвобождены из-под поздних слоев штукатурки, и…

– Кентий, – тихо сказала Маша. – Переходи к делу.

– Так мы вам, Машенька, о нем и толкуем! – победно улыбнулся Глузман. – Ваши крестики на карте – они все имеют объяснение. И самое конкретное!