Призрак Перл-Харбора. Тайная война

Глава 17

Жизнь постепенно возвращалась к Павлу. Это было просто чудом, что ему и Сергею Смирнову удалось вырваться из засады, организованной японской контрразведкой в доме Свидерских. Далеко отъехать им не дали. Выпущенные вдогонку пули пробили колеса, и машина, пропахав десяток метров по мостовой, вылетела на тротуар и врезалась в фонарный столб. Сергей подхватил Павла под мышки и затащил в подворотню. Запоздалый залп просыпался на их головы кирпичной крошкой. Последнее, что осталось в меркнущем сознании Павла, — кромешная темнота сарая на задворках заброшенного строительного склада.

Уложив его на доски, Сергей приготовился отстреливаться, но погоня потеряла след; звуки выстрелов удалялись в сторону речного порта. Воспользовавшись передышкой, он перевязал Павлу рану. Остаток ночи и весь день им пришлось отсиживаться на складе. С наступлением темноты Сергей взвалил на плечи Павла и потащился к бедняцким кварталам. Рабочая слобода темными глазницами подслеповатых окон равнодушно смотрела на них. Сергей решительно постучался в дверь первого попавшегося на пути дома.

В окне вспыхнул свет керосиновой лампы. В сенцах прошлепали босыми ногами, затем лязгнул засов, и дверь приоткрылась. Смирнов, отодвинув в сторону остолбеневшего хозяина, прошел в комнату и опустил Павла на кушетку. Хозяйка в ужасе всплеснула руками и, охнув, осела на лавку. Из-за полога, отгораживавшего угол комнаты, донесся испуганный шепот, и в полумраке блеснули три пары любопытных ребячьих глаз.

Первым пришел в себя хозяин, метнулся на кухню и вернулся со жбаном воды. Жена притащила чистые тряпки. Сергей без сил опустился на лавку и остановившимся взглядом наблюдал за тем, как они промывали и перевязывали рану Павла. Ему становилось все хуже. От большой потери крови лицо побледнело, а на губах набухала и пузырилась сукровица.

— Совсем плохой. Надо звать врача, — мрачно произнес хозяин.

— Саша!.. А мы?.. Дети? Ты подумал? — взмолилась жена.

— Пока думать будем, он помрет. Пойду за Константинычем.

— А это кто? — насторожился Смирнов.

— Не бойся, свой. Доктор, — успокоил хозяин и, нахлобучив шапку, выскочил на улицу.

Отсутствовал он недолго. Опасения Сергея были напрасны. Доктор не стал задавать лишних вопросов, а сразу занялся Павлом. Как выяснилось, пуля прошла между ребер и застряла под правой лопаткой. Было удивительно, как с таким ранением он смог столько времени продержаться на ногах. Операция окончательно измотала его, он потерял сознание и в себя пришел только перед рассветом. Оставив Павла на попечение Семиных, Сергей отправился в город, чтобы выяснить обстановку.

Вернулся он поздним вечером мрачный, как туча. Новости были хуже некуда. Японская контрразведка арестовала Ли и семью Свидерских, в перестрелке погиб Гордеев. Судьба еще троих подпольщиков из железнодорожных мастерских оставалась неизвестной. О самом Дервише ходили противоречивые слухи. Одни говорили, что он был убит, другие — жив и ушел в глубокое подполье. Леон, один из немногих, кто избежал зачистки контрразведки, тоже не прояснил ситуации — среди убитых тело резидента не обнаружили, но и на связь он не выходил.

Резидентура была парализована. Те, кто уцелел, вынуждены были на время затаиться. Павлу в его положении ничего другого не оставалось, как отлеживаться в семье Семиных и набираться сил. После Рождества он пошел на поправку. К концу января встал на ноги и готов был уже включиться в работу. Новый резидент, Консул, настоял на том, чтобы он перебрался из Харбина в тихий Фуцзинь. Там, на затерявшейся в лесах заимке, Павел долечивался перед тем, как уйти через «окно» на границе в Советский Союз. Сергей Смирнов уже находился там.

К середине февраля, когда морозы ослабли, Павел с проводником Ху тронулся в путь. Четверо суток, в основном ночью, обходя стороной крупные поселки и разъезды, они пробирались к границе. На пятый день у зимника через Сунгари их задержал полицейский патруль. Но все обошлось — часы Павла, приглянувшиеся начальнику патруля, отвели опасность. Весь дальнейший путь к границе они шли только лесом, на рассвете были у Амура и весь день провели в перелеске, выявляя расположение пограничных постов и изучая маршрут перехода границы.

Наконец усталое зимнее солнце нехотя скатилось по склону сопки в распадок, и серая мгла наползла на реку. Ху выбрался из кустарника и только по известным ему приметам нашел тайник. Под шапкой сугроба, в земляной норе, хранились две пары охотничьих лыж, карабин и пистолет. Подвязав лыжи к валенкам и проверив оружие, они спустились в лощину и легким накатом заскользили к Амуру.

Чуть больше километра отделяли Павла от берега, где его ждали близкая свобода и новая, манящая своей загадочностью жизнь. Он старался не отстать от Ху. Вдруг за спиной прозвучал грозный окрик, а в следующее мгновение хлесткий звук выстрела раскатистым эхом покатился над рекой, и снежный фонтанчик взметнулся перед ними. Их темные силуэты на белом фоне служили отличными мишенями, пули ложились все ближе. Павел метнулся под прикрытие ледяного тороса, рядом залег Ху, и они открыли ответный огонь.

Перестрелка продолжалась недолго — меткие выстрелы проводника достигали цели, а со стороны заставы на помощь патрулю спешило подкрепление. Не мешкая, Павел и Ху сбросили тулупы и бросились бежать. Наконец под их ногами оказалась твердая земля, и японцы прекратили стрельбу. Павел с Ху вскарабкались на берег и там столкнулись с советскими пограничниками.

— Мы свои! Свои! — предупредил их Ху.

— Стоять! Оружие на землю! — потребовал старший наряда.

Павел и Ху подчинились. Пограничники стали в кольцо, трое держали их под прицелом, четвертый сноровисто обшарил с головы до ног и доложил:

— Товарищ младший сержант, кроме оружия ничего подозрительного нет!

— Кто такие? — спросил тот.

— Подпольщики из Харбина, — ответил Павел.

— Подпольщики, говоришь? — переспросил он и приказал: — Вперед и без глупостей! На заставе разберемся!

В кабинете начальника заставы Павла и Ху встретили настороженно. Молоденький лейтенант с подозрением отнесся к рассказу Павла, похоже, не поверил и отправил под замок в темную. Через полчаса все разительно переменилось. Из Управления НКВД по Хабаровскому краю на запрос начальника заставы последовал категоричный приказ — «Разведчика немедленно отправить в Хабаровск! Проводника отпустить».

Слово «разведчик» произвело впечатление. Лейтенант-пограничник не знал, в какой угол их посадить, а на столе, как по мановению волшебной палочки, появились небогатые армейские разносолы. Обед еще не подошел к концу, когда за Павлом приехала машина — его ждали в Хабаровске. Там он пробыл не больше двух часов. После короткой беседы с начальником управления его отвезли на аэродром, где ждал самолет на Москву.

Стремительное движение — погранзастава, Хабаровск, Чита, Новосибирск, Свердловск — захватило Павла. Он с жадным вниманием вслушивался и всматривался в эту совершенно незнакомую ему жизнь и, сгорая от нетерпения, ждал встречи с Москвой. Позади осталась скованная льдом Волга. Через полтора часа полета моторы натужно загудели, самолет пробил плотную облачность и резко пошел на снижение. В ушах заломило, и пол ушел из-под ног. Павел машинально ухватился за ручки — это был первый полет в его жизни. Немногословный спутник из хабаровского Управления НКВД улыбнулся и, тыча пальцем в иллюминатор, прокричал:

— Сейчас будет Москва!

Самолет задрожал. Из кабины пилотов выглянул штурман, прошелся беспокойным взглядом по притихшим артистам, возвращавшимся из гастролей по дальним гарнизонам, остановился на осанистом, седом генерале и предупредил:

— Товарищ генерал, граждане артисты, идем на посадку! Дует сильный боковой ветер. Попрошу не вставать и держаться покрепче!

Павел ухватился за ручки кресла и прильнул к иллюминатору. Внизу мелькали укутанные сугробами серо-красные островки поселков и заводов, черные пунктирные линии железнодорожных дорог. Их становилось все больше. Вскоре, заполняя весь горизонт, впереди возникла серая громада огромного города.

«Москва! — сердце Павла встрепенулось. — Боже мой, Москва! Неужели я дома?.. Дома?»

Моторы взревели во всю мощь, его бросило на спинку кресла. После нескольких минут бешеной тряски и болтанки самолет приземлился на военном аэродроме и, сердито посвистывая винтами, вырулил на стоянку. По проходу пробежал борт-стрелок и, громыхнув дверцей люка, спустил на землю трап. Первым к выходу двинулся генерал, за ним офицеры и артисты. Павел выходил последним и замер на ступеньках трапа. От волнения перехватило дыхание: свершилось то, о чем он не смел мечтать — после двух десятилетий изгнания под его ногами была родная земля.

— Чего стоим? В небо опять захотелось? — пошутил за спиной командир экипажа.

Павел смутился, спрыгнул на бетонку и осмотрелся. За сугробом стояла легковушка, видимо, посланная за генералом. Тот уверенно направился к ней. Два младших офицера, вальяжно привалившиеся к ней, не повели ухом, когда он обратился к ним. Коренастый крепыш что-то небрежно бросил в ответ, генерал смешался и попятился назад.

«За мной?» — подумал Павел.

— За вами! — подтвердил его догадку сопровождающий.

«Приятно, черт!» — такое внимание тешило самолюбие Павла. Он горделиво вскинул голову и направился к машине. Притихшие артисты расступились, давая дорогу, а генерал, до этого делавший вид, что в упор не видит франтовато одетого гражданского штафирку, проводил его округлившимися глазами.

Крепыш-старлей признал в нем своего и смешно переваливаясь на коротких и толстых, как тумбы, ногах, шагнул навстречу. Молча пожав руку, он открыл заднюю дверцу. Павел сел и оказался зажатым между двумя офицерами. Сопровождающий из хабаровского управления остался у самолета. Старлей-крепыш занял переднее сиденье и распорядился:

— Поехали!

Водитель нажал на газ. Машина, подняв снежное облако, пронеслась по взлетной полосе, не сбавляя скорости, проскочила через КПП и свернула на широкую, хорошо расчищенную дорогу. Офицер, сидевший слева от Павла, задернул шторы на окнах.

— Ребята! Я двадцать лет не был в Москве, — взмолился Павел.

Старлей-крепыш обернулся и кивнул головой. Шторы разъехались, и Павел завертел головой по сторонам.

Ветхие, почерневшие от затяжных осенних дождей заборы, однообразные серые коробки домов, среди которых мелькали развалины — следы недавних бомбежек. Ближе к центру зловещие отметины войны были не столь заметны, все чаще в сером море армейских шинелей и бушлатов мелькали кокетливые женские шапочки и широкополые мужские пальто. В скверах и во дворах копошился пестрый детский муравейник. Яркими пятнами мелькали афиши театров и кино.

Позади осталась площадь с монументальным памятником пролетарскому поэту, победно возвышавшимся над особняками сгинувшей буржуазии.

«Маяковский! — догадался Павел. — Тверская, потом будет Большой и за ним Лубянка».

Прошло несколько минут, и перед ним возникла мрачная громада. Она, подобно скале, нависала над городом. От нее, напоминая щупальцы гигантского спрута, тянулись во все стороны бугрившиеся каменной чешуей улицы. Когда-то под мраморными сводами главного зала биржи возникали из воздуха и через мгновение превращались в ничто миллионные состояния. Спустя двадцать лет, теперь уже в кабинетах грозной Лубянки также легко рушились судьбы и жизни тысяч заклятых и мнимых врагов советской власти. Павел об этом не догадывался и с нетерпением ждал встречи с теми, кто долгие годы руководил его работой и кому он безоговорочно верил.

Машина, описав полукруг по площади, остановилась не у парадного, а у неприметного подъезда. Первым вышел старлей-крепыш и навис над дверцей, второй обежал машину и стал напротив. Павел не придал этому значения, с трепетом ступил на мостовую и зажмурился. Глаза слепил чистый снег. Над головой в завораживающем хороводе кружили крупные снежинки, они падали за ворот и прохладными струйками щекотали шею. Он дышал в полную грудь и не мог насладиться бодрящим морозным воздухом — воздухом родины и безмятежного детства. Проглядывающая сквозь морозную дымку зубчатка кремлевской стены, будничный перезвон трамвайных стрелок, румяные, раскрасневшиеся на ветру лица прохожих, задорный девичий смех казались ему удивительным и фантастическим сном. Павел все еще не мог поверить, что находится в Москве. Москва, жившая в памяти малиновым перезвоном церковных колоколов, ароматными запахами воздушных французских булочек и тающими во рту пирожными из кондитерской Шустера, снова возвращалась к нему.

«Отец, я дома! Дома!» — хотелось ему крикнуть во весь голос.

— Пошли! — грубый окрик прозвучал над ухом.

Павел с недоумением посмотрел на спутников. Их сухость и холодность сменились на откровенную враждебность, а пустые и равнодушные глаза стерегли каждое движение.

«Как у змеи», — подумал Павел и двинулся за старлеем.

Тот дернул за ручку, и дверь жалобно скрипнула.

«Петли подмерзли», — отметил про себя Павел и вслед за ним шагнул в темный тамбур.

Старлей нашарил на стене кнопку и ткнул пальцем. В ответ прозвучала приглушенная трель звонка, и в забранном решеткой оконце возникло бледное, с бесцветными рыбьими глазами лицо. Старлей что-то тихо сказал, в ответ лязгнул засов, дверь открылась, и они прошли во второй тамбур, Здесь их встретил капитан, судя по тому, как перед ним вытянулся «бледнолицый», — это был дежурный. Цепким, наметанным взглядом он прошелся по Павлу, придирчиво изучил протянутую старлеем бумагу и приказал:

— Ольшевский, следуйте за мной!

Павел недоумевал, встреча в Москве разительно отличалась от той, что была в Управлении НКВД по Хабаровскому краю. Строгость и дотошность при проверке выглядели излишними, а холодное равнодушие спутников убивало — к нему относились, как к вещи. Перед глазами покачивалась туго перепоясанная ремнями спина дежурного, позади жарко дышал в затылок сержант. Ощущение враждебности исходило от них и серых безликих стен, спертый воздух стеснял грудь, а гнетущее безмолвие будило чувство смутной тревоги.

Они вошли в овальный зал, в который выходили четыре одинаковых, выкрашенных в коричневый цвет двери, перед одной из них капитан остановился, распахнул и приказал:

— Заходите!

Павел переступил порог и растерялся. Каменный мешок, в котором кроме табуретки, стола, стула, широкого топчана и умывальника ничего другого не было, заливал яркий свет.

«Неужели это кабинет руководителя, направлявшего нашу работу? Не может быть! Это же… тюрьма!.. За что? Почему?!» — все смешалось в его сознании.

Грохот двери заставил Павла обернуться. На пороге возникла фигура в белом балахоне. В свете лампы зловеще блеснули стекляшки очков, и из груди Павла вырвался отчаянный вскрик:

— За что?..

— Молчать! — стеганул окрик очкарика, и за его спиной возник надзиратель.

— Ольшевский, вы арестованы! Раздевайтесь! — донеслось до Павла, как сквозь вату.

Чужими, непослушными руками он снял с себя пальто и пиджак.

— Стаскивай все! — потребовал очкарик.

Голый и от того более беззащитный, Павел безучастно наблюдал за тем, как копаются в его одежде. Цепкие пальцы сноровисто выворачивали наизнанку карманы, прощупывали каждый шов, складку на брюках и пиджаке, лезвие бритвы вспороло воротник пальто и подкладку на шапке. Потом очкастый принялся за Павла. Шершавые, как наждак, ладони прошлись по телу, не пропустив ни одного шрама. Он не поленился заглянуть в рот и простучать крохотным молоточком каждый зуб, выискивая спрятанные улики «преступной деятельности». И когда это унижение закончилось, снова появился дежурный.

— На выход! Руки за спину! В разговор не вступать! — звучали отрывистые команды. Подчиняясь им, Павел, как во сне, шел по безликому коридору.

— Стоять! Лицом к стене! — очередной окрик загнал его в нишу.

Он остановился и скосил глаза в сторону, откуда доносился странный металлический стук — это вели заключенного. Его вид заставил содрогнуться Павла. Лицо и шею несчастного покрывали кровоподтеки и ссадины, правый глаз заплыл и превратился в узкую щель, из рассеченной губы сочилась кровь. Когда его хриплое дыхание затихло, они двинулись дальше.

— Стоять! Лицом к стене! — и снова окрик припечатал Павла у двери камеры. — Заходи!

Он перешагнул порог. Забранное в решетку крохотное оконце под самым потолком, нестерпимо яркий свет мощной электрической лампы, нары у стены и застывший у стены крупный мужчина неопределенного возраста. Тюрьма наложила на него свой мрачный отпечаток. На одутловатом, бледном от недостатка свежего воздуха лице жили одни глаза. Жгуче-черные, они внимательно прошлись по Павлу и задержались на кармане рубашки с рисунком дракона.

— Надеюсь, вы не агент малайской разведки? — его вопрос огорошил Павла.

Он промолчал, так как уже ничему не удивлялся в этом мире Зазеркалья.

— Хосе Рамирес — агент испанской, мексиканской и еще шести вражеских разведок. На большее у них не хватило ни фантазии, ни знаний географии, — представился он.

Павел посмотрел на него, как на сумасшедшего.

— Не сердитесь, — примирительно сказал Хосе, — на то, что творится здесь, нельзя смотреть по-другому, иначе сойдешь с ума.

— Ольшевский Павел, — представился и Павел, прошел к нарам и рухнул без сил.

Тут же открылся смотровой глазок и надзиратель рыкнул:

— Повернитесь! Глаза не закрывать!

— Чт-о-о? — не понял Павел.

— Лягте на спину, а руки держите по швам, иначе не даст покоя, — подсказал Хосе.

Павел послушался, но яркий свет лампы и назойливый скрип смотрового глаза не позволяли собраться с мыслями, они путались и сбивались.

В десять вечера прозвучала команда «отбой». Тюрьма ненадолго погрузилась в тишину. Но в камерах никто не спал, напряженно ловя каждый звук в коридоре. Приближалась полночь. Там, за стенами тюрьмы, люди, не отмеченные печатью «враг народа», спали безмятежным сном, а здесь, в кабинетах следователей, просыпался сам дьявол в человеческом обличье и готовился к своей безумной пляске. Из сейфов извлекались пухлые тома уголовных дел, и из ящиков столов доставались гибкие ученические линейки. Со змеиным шипением пересыпались швейные иголки в металлических коробках из-под монпансье. Чернильные ручьи лились в массивные письменные приборы, и холодным блеском сверкали перья ручек. Пыточный конвейер, производящий «врагов народа», готовился к работе. В эти самые минуты заключенные замирали в напряженном ожидании. Слух, обостренный страхом и болью, ловил каждый шорох и каждый шаг в коридоре. И когда рядом хлопала дверь камеры, то предательская слабость разливалась по истерзанному телу «счастливчика». В ту ночь приходила очередь другого, и гаденькое, омерзительное чувство, что на этот раз пронесло, на время заглушало муки совести и сострадания к несчастному.

В коридоре послышались шаги. Хосе беспокойно заворочался, они затихли у соседней камеры, и с облегчением произнес:

— Сегодня не наша очередь. Можно спать.

Павел так и не смог сомкнуть глаз. Яркий свет выжигал их, и только перед утром забылся в коротком сне. С команды «подъем» начался первый тюремный день, за ним последовали другие, и только на седьмые сутки его вызвали на допрос. Странно, но он испытал облегчение, ему не терпелось поскорее встретиться лицом к лицу с теми, по чьей злой воле его бросили в тюрьму.

Конвой доставил Павла на четвертый этаж. Здесь обстановка резко отличалась от той, что ему пришлось увидеть за дни, проведенные во внутренней тюрьме НКВД. Серые, невзрачные панели сменились на дубовые; толстый ворс красной ковровой дорожки заглушал шум шагов.

Напряжение, появившееся в действиях конвоя, невольно передалось Павлу.

«Похоже, допрос предстоит у начальства», — подумал он и не ошибся.

Коридор закончился, и они вошли в просторную приемную. Вышколенный офицер принял арестанта у конвоя и завел в кабинет. В глаза Павла бросился огромный, почти во весь рост, портрет Вождя.

Его беспощадный взгляд гвоздил «врага народа» к полу. Многоликий образ коммунистического «бога» преследовал Павла с первых шагов по советской земле: на дальней погранзаставе, на военном аэродроме, в кабинетах и на гигантских плакатах, занимавших целые фасады домов. Он, великий и непогрешимый, властвовал над жизнями миллионов людей. Вознесенный на недосягаемую высоту созданной им чудовищной пирамиды власти, Вождь снисходительно взирал на суету человеческого муравейника. Местечковые вожди, живущие и благоденствующие всецело от его щедрот и милостей, готовы были растерзать любого, на кого укажет «божественный» перст.

Павел опустил глаза. Под портретом в кресле восседала моложавая и невыразительная копия Вождя. Щеголеватая щеточка усов а-ля Сталин. Холеное и пресыщенное лицо, модная прическа никак не говорили о тяжком бремени забот, лежащих на плечах комиссара госбезопасности второго ранга Богдана Кобулова, заместителя наркома внутренних дел СССР, давнего и испытанного соратника Лаврентия Берии.

Цепкий и колючий взгляд темных, на выкате глаз обдал Павла холодом. Лицо Кобулова излучало неприкрытую угрозу. Он повелительно махнул рукой, и помощник покинул кабинет. Вместо него вошел плотный, крепко сбитый, русоволосый майор и занял место за приставным столом. По описанию Хосе, Павел догадался: Лев Влодзимирский, начальник следственной части по особо важным делам НКВД СССР — один из самых жестоких следователей.

«Выходит, дела мои плохи», — поежился Павел, но не дрогнул и смело посмотрел на Кобулова.

Тот пододвинул к себе дело, и толстые, густо поросшие волосами пальцы зашелестели страницами. Бегло просмотрев постановление об аресте, Кобулов вскинул глаза на Павла, прошелся по модному пиджаку и сквозь зубы процедил:

— Ишь, вырядился, буржуй недорезанный!

Павел опешил, такого начала он не ожидал.

— Чего молчишь? Язык проглотил? Ну, ничего, и не таких раскалывали, — с презрительной усмешкой произнес Кобулов.

— Там лаптей и косовороток не продают, — огрызнулся Павел, и в нем заговорила злость.

Усы описали замысловатую дугу и встали дыбом. В голосе Кобулова отчетливо зазвучал южный акцент:

— Ах, ты гныда! Над органами издаваться! Да я тэбя в порошок сотру, японская ты подстилка! Завалил резидентуру и еще пасть разэваешь!

— Я? Резидентуру? — Павел потерял дар речи.

— Я, что ли? Контра ты недобитая!

— Абсурд! Бред! — пришел в себя Павел.

— Что?.. Лэв, ты пасмотры на эту мразь! У него хватает наглости вякать, — прорычал Кобулов. — Брэд? Да тут, — его палец трепал страницы, — столько написано, что тэбя, сука, на тот свет можно хоть сейчас отправить!

— Свидетелей тоже хватает, — подал голос Влодзимирский.

Под градом нелепых обвинений Павел вскипел, но разум взял верх. Он вспомнил советы Хосе — к нему, судя по всему, применили тактику силового давления и решили сломать на первом же допросе.

Кобулов продолжал бушевать, сквозь смуглую кожу проступил румянец, аккуратно уложенные волосы растрепались и свалились на лоб. Брюзжа слюной, он яростно кричал:

— Это ты сдал Свидэрскую!.. Это ты вывел японцев на конспиративную квартиру!.. А почему не убрал Люшкова?.. Сучье вы племя! Мало мы вас покрошили в восемнадцатом. Хватит крутить, Олшэвский! Признавайся!

Павел пытался протестовать, но Кобулов не слушал. Потеряв терпение, энкавэдэшник схватил его за ворот пиджака, ткнул в протокол допроса и заорал:

— Мерзавец! Читай!

Павел стер кровь с разбитой губы и склонился над исписанными знакомой рукой листами. Буквы плясали перед глазами. Нет, он не мог ошибиться! Это был почерк Сергея Смирнова: плотный, убористый, с характерно выписанными «в» и «д».

— Олшэвский, запираться бэсполэзно! Смирнов во всем сознался. Здесь черным по бэлому написано, кто тэбя вербовал. Какие задания японцев ты выполнял. Читай! Читай! Хотел нас вокруг пальца обвести. Не вышло! — злорадствовал Кобулов. — Органы — это всевидящее око партии и ее карающий меч. Как говорит товарищ Сталин…

Но Павел уже ничего не слышал, показания Сергея потрясли его. «Зачем? Как такое ты мог написать? Ты, кому я доверял, как самому себе? Так чего же стоит наша дружба?»

— Партия и органы беспощадны к врагам, но они готовы простить тех, кто раскаялся и намерен искупить свою вину, — долдонил Кобулов.

Павел тряхнул головой, пытаясь избавиться от кошмарного наваждения. Вождь на портрете ожил, но в его глазах не было ни капли жалости и сострадания. Лица Кобулова и Влодзимирского расплывались бледными пятнами, на месте ртов зияли черные дыры, из которых неслись брань и угрозы.

— Это ложь! Я не виноват! Не виноват, — как заведенный твердил Павел и упрямо мотал головой.

— Вижу, сегодня толку не будет, — с досадой произнес Кобулов и распорядился: — Лэв, берись за него и раскручивай на полную катушку. Хватит миндальничать. Дело на эту японскую шайку надо закрыть до февральских праздников.

— Сделаю, Богдан Захарович. Расколю до самой жопы! — самоуверенно заявил Влодзимирский.

— Коли! Но не забудь — двадцатого мне лично докладывать Лаврентию Павловичу. Вопрос находится на особом контроле, — закончил допрос Кобулов и нажал на кнопку звонка.

В кабинет вошел конвой. Павла вывели в коридор и тут же припечатали лицом к стене. Навстречу под перестук ключа надзирателя по бляхе ремня двигалась очередная «двойка». Хлопнула дверь в приемную Кобулова, и коридор снова опустел.

— Вперед! — приказал надзиратель.

Павел возвратился в камеру. Несмотря на глубокую ночь, Хосе не спал. Он с тревогой посмотрел на него и с облегчением произнес:

— Сегодня пронесло.

Павел ничего не сказал, без сил рухнул на нары, схватился руками за голову и, раскачиваясь из стороны в сторону, стонал:

— Как он мог? Как? Я — предатель?.. Я…

Хосе подался к нему. Дверной глазок открылся и надзиратель рыкнул:

— До подъема запрещено подниматься и разговаривать!

— Ложусь, — буркнул Хосе и возвратился на место.

Потрясенный предательством Смирнова, Павел так и не смог уснуть.

«Почему, почему они уничтожают тех, кто преданно служит?» — думал он.

Еще какому-то объяснению поддавалось то, что произошло с ним, Хосе и теми, кто годами вел тайную войну во вражеских штабах и в министерских кабинетах противника. Войну, в которой под личиной врага скрывался соратник и друг. Войну, где истинную правду не дано было узнать никому — ее уносили с собой в могилу связники и резиденты.

«С нами понятно. Но почему система истребляет тех, кому обязана своим существованием?» — это не укладывалось в голове Павла.

Из бесед с Хосе он знал, что в соседних камерах сидели недавние властелины больших и малых кабинетов на Лубянке. Бывшие комиссары госбезопасности и рядовые опера оказались лишь винтиками в бездушной и рабски покорной машине власти. И она, совершив очередную кровавую жатву, спешила избавиться от них — исполнителей ее воли и свидетелей жутких злодеяний. Пришедшие в их кабинеты новые и уверенные в своей неуязвимости хозяева беспощадно расправлялись с предшественниками, не подозревая, что система и ее Хозяин готовили им новую смену.

Кровавая волна «Большого террора», захлестнувшая страну, унесла тысячи жизней тех, кто посмел усомниться в непогрешимости Вождя и имел точку зрения, отличную от его.

Сто десять из ста тридцати девяти членов ЦК, избранных на семнадцатом съезде партии — «Съезде победителей», наивно уверовавших в «плюрализм мнений и свободу партийной критики», были расстреляны или бесследно сгинули за воротами ГУЛАГа.

Лишь пятьдесят девять из тысячи девятисот шестидесяти шести делегатов того съезда приняли участие в работе следующего, остальные не дожили до «торжества в основном построенного в СССР социализма».

Семьдесят пять из восьмидесяти членов Реввоенсовета пали от рук своих же соратников. Вслед за маршалами Тухачевским, Блюхером и Егоровым были уничтожены или заключены в тюрьмы и лагеря свыше двадцати тысяч командиров и политработников Красной армии.

К 1938 году все восемнадцать комиссаров госбезопасности первого и второго рангов, за исключением Абрама Слуцкого и Михаила Фриновского, отравленного в кабинете заместителя Ежова, были ликвидированы как «враги международного империализма, пробравшиеся в органы».

Павел Ольшевский этого не знал. СССР до недавнего времени был светлой мечтой. Он все еще надеялся, что страшная ошибка, связанная с его арестом, раскроется и двери тюрьмы откроются. Но в этом забранном в стальные решетки мире чудес не происходило. Система не допускала сбоев, попавшие в ее кровавые жернова были обречены.

Закончился восьмой день. Прозвучала команда «отбой». На этот раз конвой остановился у двери их камеры. Настал черед Павла. Его провели по лабиринту коридоров и у двери в кабинет следователя припечатали лицом к стене. Прошел час, за ним другой. Он не чувствовал под собой ног. Спина горела от боли. О нем будто забыли. Толчок конвоира в спину вывел его из полузабытья. Он с трудом переступил порог кабинета и опустился на табурет. Перед глазами плыли и двоились Влодзимирский, портрет Берии, стены и потолок.

Влодзимирский, не спеша, закончил поздний ужин, отодвинул в сторону недопитую чашку с чаем, накрыл газетой «Правда» тарелку с недоеденным бутербродом, испытывающим взглядом посмотрел на упрямого зэка и с угрозой в голосе спросил:

— Ну, что, япона-мать, не надоело валять ваньку?

Павел промолчал, упрямо сжал губы и уставился в пол.

— Ах, так… Не хочешь по-хорошему.

— Я не виноват, — тихо, но твердо заявил Павел.

— Все так говорят!

— Показания Смирнова клевета.

— Чт-о-о? Ну, ты и сволочь, — яростно сверкнув глазами, Влодзимирский сорвался на крик:

— Говори, сука, кто тебя завербовал? Какие задания японо-фашистской клики выполнял? Кто еще работал на них?

Дробный стук машинки сопровождал эти абсурдные обвинения, а бумага бесстрастно фиксировала односложные ответы Павла. Он отрицал все, а затем замкнулся в себе. Влодзимирский, осатанев от его упрямства, схватил линейку и наотмашь хлестанул по шее, а затем снова принялся долбить вопросами.

Так продолжалось до утра.

С наступлением дня допрос не прекратился. В течение следующих двух суток Влодзимирский, меняясь со следователем Хватом, пытался выбить из Павла признание. На третьи сутки в камеру отправили бесчувственное тело. На четвертую ночь допрос возобновился. После предыдущего Павел почти ничего не слышал и с трудом различал голоса. Физиономии Влодзимирского, Хвата и надзирателей слились в один мучительный и не имеющий конца ряд.

«Признайся, и все твои мучения закончатся. Назови имена предателей и пособников! Мы вытащим из тебя жилу по жиле!» — искушал, требовал и угрожал ненавистный голос следователя.

Павел все отрицал, и тогда Влодзимирский, осатаневший от его упрямства, вышел из себя. Сбив на пол, следователь-садист принялся наносить удары ногами. Павел несколько раз терял сознание, а когда оно возвращалось, Влодзимирский совал ему в изломанные пальцы ручку и требовал подписать протокол. Он не сдавался, и пытки продолжались. Влодзимирский пустил в ход весь пыточный арсенал, но так и не добился своего. Тело Павла превратилось в сплошную кровоточащую рану.

Хосе, немало повидавший за долгие месяцы заключения, ужаснулся, когда его внесли в камеру. Вид Павла пронял надзирателя — в камере появились тазик с водой, заштопанное полотенце и вата. Хосе принялся промывать раны. Сознание медленно возвращалось к Павлу. Потолок, стены перестали плыть и раскачиваться перед глазами. Боль в изуродованных пальцах и сломанной челюсти утихла. Он с трудом разжал пересохшие от жажды губы и прошептал:

— П-и-и-ть. Пить.

Хосе приподнял его голову и прижал к губам кружку с водой. Павел с усилием сделал несколько глотков и в изнеможении откинулся на нары. В нем будто все умерло. За ужином он не притронулся к миске с баландой и потухшим взглядом продолжал смотреть в потолок. Прозвучала команда «отбой». Приближалось время допросов, но в коридоре стояла непривычная тишина.

«Ах, да, завтра 23 февраля. У них праздник, сделали себе выходной», — равнодушно подумал Павел и провалился в обволакивающую темноту.

В ней не было места ни надзирателям, ни Влодзимирскому, ни пыткам. Боль ненадолго покинула истерзанное тело Павла. Он оказался за стенами тюрьмы. Перед глазами возникли летний флигель, утопающий в зарослях цветущей сирени, зеленая лужайка, качели и на них заливающийся от смеха мальчуган. Они вознесли Павлушу к небу, но он не испытывал страха — рядом находился отец. На его лице гуляла счастливая улыбка. В следующее мгновение сухой, словно выстрел, треск заставил в ужасе сжаться сердце Павла. Веревка порвалась. Небо, солнце, растерянное лицо отца бешено крутанулись перед глазами, и рассыпались на мелкие кусочки.

Пробуждение оказалось таким же внезапным, как и свалившаяся благодать сна. Грубая рука бесцеремонно трясла за плечо.

— Встать! — надрывался надзиратель.

Павел с трудом сполз с нар. Перед ним темным силуэтом расплывался Хосе, за ним в двери маячил комендант.

«Комендант? Здесь?» — Павел перевел недоуменный взгляд на Хосе — на лице товарища жили одни только глаза. Его пронзила страшная догадка: «Все! Неужели конец?».

После последнего допроса у Влодзимирского он мысленно смирился с неизбежностью смерти, но теперь, когда она была близка, ноги будто приросли к полу.

— Давай пошевеливайся! — прикрикнул комендант.

Заторможенный белогвардеец ломал отработанный график ликвидации: после него предстояло «актировать» еще четверых. Цинизм и презрение, сквозившие во взгляде коменданта, придали Павлу силы. Превозмогая боль в спине, он распрямился и шагнул к Хосе, но надзиратель не дал им попрощаться, вытолкнул в коридор и провел к лифту. Там к ним присоединился комендант. Кабина медленно поползла вниз и остановилась в подвале. Они вышли на тесную площадку с единственной дверью. Комендант нажал кнопку, она бесшумно откатилась в сторону, и из темного провала потянуло сыростью и прогорклым запахом пороха.

— Вперед! — грубый окрик и толчок в спину заставили Павла шагнуть вниз.

Истертые ступени лестницы скользили под ногами.

«Один, два, три», — мысленно отсчитывал он последние шаги своей жизни. Жизни, в которой все было выжжено дотла! Из полумрака надвинулась глухая стена, затянутая истрепанными пеньковыми канатами. За спиной сухо щелкнул затвор пистолета, и он сделал еще шаг — последний шаг навстречу слепящей тьме.