Призрак в машине

Глава двадцать шестая

После того как человеку, подозреваемому в убийстве Денниса Бринкли, предъявили обвинение и отправили в тюрьму ждать выездной сессии суда присяжных в Эйлсбери[139], прошло больше месяца. Возмущение жителей Форбс-Эббота, вызванное смертью одного из них, улеглось, и жизнь в деревне, название которой одно время мелькало на страницах всех газет, вернулась к своему обычному распорядку, спокойному и неторопливому.

Осень была на носу. Повсюду трещали костры; между соседями то и дело вспыхивали перебранки из-за дыма и нарушения распоряжения местных властей о запрете разводить открытый огонь после наступления сумерек. В «Лошади и гончих» команда игроков в дартс составляла расписание встреч с командами соседних деревень. В местном клубе прошла викторина в пользу больных рассеянным склерозом, а в парке состоялся последний матч сезона по крикету. Начинали поговаривать о рождественской благотворительной ярмарке. На сентябрьской встрече женского клуба прошел конкурс на лучший рецепт начинки для сладкого пирога. Прошел слух, что миссис Латтис из виллы Монрепо уже потихоньку закупает продукты для приготовления своего печально известного пудинга.

Все говорили только о туманах и урожае фруктов. Прекрасные яблоки из сада Эпплби-хауса были собраны и тщательно упакованы. В последние две недели сборщиков требовалось все меньше и меньше, и наконец на деревьях не осталось ни плода.

Дэвид и Элен Моррисоны из «Пиппинс Дайрект» помогали грузить последние ящики в открытый грузовик, который должен был отвезти их на рынок в Сэвен-Дайалс. Мэллори топтался в стороне и нерешительно следил за ними. В последние недели он узнал Моррисонов немного лучше, но из-за драматических событий, происшедших в его жизни, и постоянной занятости супружеской пары это знакомство не стало близким. Чувствуя себя обязанным их проводить, он улыбался и махал рукой, пока грузовик не скрылся из виду. Дэвид сказал, что они вернутся после окончания листопада и начнут обрезку деревьев.

Оставшись в одиночестве, Мэллори ушел в сад, где было просторно и тихо. Ему нравилось топтать ногами источенную осами падалицу. Лоусон отчаянно нуждался в утешении, хотя и презирал себя за слабость и мягкотелость. Во время этих вечерних прогулок он пытался сосредоточиваться на мелочах. Самых простых вещах, которые были у него перед носом. Конечно, Мэллори понимал, что его поведение вызвано желанием отвлечься от болезненных воспоминаний о предательстве дочери. Кейт считала, что ему нужно выговориться, но понимала, что время для этого еще не пришло, и не торопила события.

Она говорила с Полли по телефону. Неделю назад Мэллори вошел в комнату и услышал:

— Конечно, милая. До свидания. — Потом она положила трубку, повернулась к мужу, улыбнулась и сказала: — Тебе привет от Полли.

Мэллори молча миновал веранду, пошел к кустам и начал рвать сорняки голыми руками. Обнаружив длинный побег ежевики, он обмотал его вокруг запястья и тащил, пока не вырвал с корнем. Ободрав при этом ладонь до крови.

Теперь Мэллори бо́льшую часть дня проводил под открытым небом, благо погода позволяла. Дел в саду хватало всегда; ему нужно было многому научиться. Время от времени он спрашивал совета у Бенни, но чаще заглядывал в справочники или справлялся сам. Однажды Кейт процитировала вольтеровского «Кандида»: что бы ни случилось, нужно возделывать свой сад. Раньше Мэллори считал это занятие невероятно скучным и бесполезным и думал, что на него способен только человек, дошедший до полного отчаяния. Но теперь он в этом сомневался. Иногда, бережно извлекая из земли луковицы тюльпанов и разделяя их или собирая в конверт семена люпина, он чувствовал, что на душе становится легче. А временами даже ощущал проблески умиротворения.

Полли удачно вышла из трудного положения, обосновавшись на верхнем этаже дома неподалеку от Итон-сквер. Владелец квартиры — пожилой и чрезвычайно богатый бразилец, жена которого была такой же молодой и красивой, как сама Полли, — имел дома в Париже и на Коста-Эсмеральда, не считая ранчо в Кентукки и Вирджинии, где он разводил чистокровных лошадей. В Лондоне они почти не бывали.

Работу она нашла через агентство. Услышав, что ей будут платить четыреста фунтов в месяц, Полли ахнула и хотела уйти, но передумала. Столь смехотворное жалованье должно было предусматривать большие льготы. Так оно и оказалось. Работа была, мягко выражаясь, легкой. Требовалось переправлять почту и телефонные сообщения в парижский офис на бульваре Осман. Поддерживать чистоту и порядок в квартире. Все счета будут оплачиваться; в случае возникновения каких-то проблем с квартирой следует обратиться к привратнику. Сидеть весь день в квартире не обязательно. После выполнения этих простых заданий она может располагать своим временем. Естественно, для такой работы требовались рекомендации. Одну Полли получила у своего преподавателя в ЛШЭ, а другую состряпала сама, напечатав ее на бланке с грифом палаты общин, украденном из «дипломата» Аманды Ффорбс-Снейт. Она была уверена, что именно этот бланк и сыграл свою роль.

Долстонскую квартиру Полли покинула без всяких сожалений. Она была чрезвычайно благодарна Деборе Хартогенсис за вмешательство, но в присутствии этой девушки чувствовала себя неуютно. Кому приятно иметь дело с человеком, который видел тебя в таком состоянии? Казалось, Дебби понимала это и тоже сторонилась ее, смущенно улыбаясь при случайных встречах. Но перед отъездом Полли успела получить почту, в которой была и открытка с изображением Приморских Альп. Эшли сообщал, что с каждым днем чувствует себя лучше. Лучше и крепче. И с нетерпением предвкушает их новую встречу. Заканчивалось послание словами «с любовью». Полли уже забыла, как выглядел этот человек. Открытку она выбросила.

Ее комната в новой квартире была маленькой, скудно обставленной и не имела окна. Остальные семь комнат были заставлены антиквариатом и старинными скульптурами в стиле сан-симеонского замка Уильяма Рэндолфа Херста[140], за вычетом упаковочных ящиков. Ванная и кухня были великолепны.

Едва обосновавшись на новом месте, Полли начала искать приработок. Девушка согласилась на первое же предложенное место, потому что до него можно было добраться пешком, не тратясь на транспорт. Это был винный бар «Калипсо» на Кингс-роуд. Обстановка в баре была такой приятной, а часы работы такими подходящими, что Полли решила поработать там и после начала занятий. Конечно, жалованье было маленьким, но зато чаевые — огромными. Казалось, каждый мужчина, сидевший за стойкой, горел желанием угостить ее напитком; после недели работы она принесла домой почти триста фунтов. Один раз за смену сотрудников кормили бесплатно, что тоже имело значение.

Постоянная занятость помогла ей пережить первые недели после возвращения в Лондон. Пару раз она звонила матери в Эпплби-хаус и сообщила ей свой новый адрес. Кейт собиралась наведаться в город. Но от Мэллори не было ни слова. Полли понимала отца и даже испытывала облегчение от этой вынужденной разлуки. Девушка скучала по нему, но теперь хорошо знала, какой опасной была постоянная безоговорочная поддержка Мэллори — эмоциональная, психологическая и финансовая — всего, что она говорила и делала. Это была не его вина. Отец любил ее и очень хотел, чтобы она была счастлива. Но Полли на собственном горьком опыте убедилась, что наши представления о счастье редко уживаются с мудростью.

Она уже получила ссуду на оплату последнего года учебы и упорно отказывалась брать деньги у родителей. Память о нанесенном им ущербе продолжала мучить ее. Конечно, обещание возместить потерянное за годы работы в Сити было чисто риторическим, но, по крайней мере, она могла получить диплом с хорошими оценками. Все, больше никаких прогулов, никаких наркотиков и никаких биржевых спекуляций.

Особенно биржевых спекуляций. Полли не потеряла решительности и честолюбия, но изменилась в главном. Алчность ушла, а вместе с ней и желание плутовать. Теперь ложь и мошенничество казались ей отвратительными. «Острое лезвие», которым она так гордилась прежде, разлетелось на куски и ремонту не подлежало.

Но какой бы разительной ни казалась происшедшая с ней метаморфоза, Полли прекрасно знала, что «дамасского обращения»[141] не случилось. Альтруистической жилки в ней нет и, возможно, никогда не будет. Она не собирается тратить свой ум и образование на помощь бедным и убогим в пределах своего микрорайона. Кому, как не ей, знать, чем кончаются такие вещи?

Билли Слотер не выходил у нее из головы. Полли пыталась забыть его, выдернуть оставленное им жало, но со временем поняла, что это невозможно. Ей то и дело казалось, что Билли входит в «Калипсо», хотя от бара до Сити было далеко. Полли понятия не имела, где живет Слотер, и это только усиливало ее тревогу. А вдруг в Найтсбридже[142], на Слоун-сквер[143] или, еще того хуже, в одной из роскошных, умопомрачительно дорогих вилл, напоминающих свадебные торты и расположенных буквально в двух шагах от Кингс-роуд?

Иногда по вечерам Полли становилась перед большим зеркалом в хозяйской спальне и репетировала, как будет себя вести, когда они встретятся. Вежливо, спокойно и бесстрастно. Надменно поднимала и опускала брови, но однажды не выдержала и рассмеялась. До сих пор смеяться над собой ей еще не приходилось.

Но все эти репетиции оказались тщетными. Билли Слотер не пришел в бар. Более того, она не видела и не слышала его весь последний год учебы в ЛШЭ. Его имя не упоминали даже в самом центре Сити, на Грейсчёрч-стрит, где она стала работать после получения диплома. А когда Полли набралась мужества произнести его сама, Билли никто не мог вспомнить. В конце концов Слотер приснился Полли в виде злого духа, которого создал некий благодетель и направил к ней, дабы наставить на путь истинный. Эта уверенность не оставила ее и при свете дня. Теперь Полли хорошо понимала, каким человеком она стала бы, если бы их встреча не состоялась.

Если бы кто-нибудь спросил Роя Приста, где он живет в данный момент, он не знал бы, что ответить. Но это его не волновало. Все придумала миссис Крудж — конечно, с его помощью. План был на все случаи жизни. Когда Рою выпадала ночная смена, Карен спала в Данроуминге, куда он приходил после работы. Дорис и Эрнесту не хотелось, чтобы он возвращался в пустой дом. В другие дни он сажал Карен в школьный автобус, а ближе к вечеру девочку встречал кто-то из Круджей. Уик-энды Рой и Карен проводили то у себя, то у них. Конечно, воскресный ленч проходил в бунгало. Остальное время распределялось примерно поровну.

После окончания покраски и отделки Рэйнбоу-Лодж превратился в картинку. Часть выходного дня Рой тратил на наведение порядка в доме и на заднем дворе. Надо было отдать должное Эрнесту; его помощь оказалась неоценимой. Поскольку его собственный сад с сараем, маленьким, но симпатичным флигелем и вольером был в образцовом порядке, Эрнест радовался любой возможности, как он выражался, «запачкать ногти». Мистер Крудж принес ежегодник «Ридерс дайджест», и они с Роем определили, какие растения нужно посадить сейчас, а какие могут подождать до весны. Эрнест предложил посадить несколько отростков малины и нарциссы. После очистки участка земли и вскапывания его они умывались и шли промочить кишки в «Лошадь и гончих».

На первых порах Рой чувствовал себя неловко. Он стоял с кружкой в руках и говорил только тогда, когда ему задавали вопрос. Но постепенно начал осваиваться. Боясь малейшего спора, он соглашался с любым мнением собеседника. Когда речь заходила о футболе, Рой начинал заводиться, но остальные делали то же самое, так что все было в порядке. В прошлую среду он даже сыграл в дартс.

Он продолжал исправно платить за Рэйнбоу-Лодж, рассудив, что если кто-то хотел на него капнуть, то уже сделал это. Чем дольше он жил там, не задерживая арендную плату и заботясь о доме, тем больше прав на него имел. Если его заставят съехать — что ж, это будет скверно, но не станет концом света, как он думал совсем недавно.

Потому что теперь у Роя была семья. Он твердил себе это каждый раз, ложась спать в комнате, которая теперь ничем не напоминала спальню Авы.

— У меня есть семья, — снова и снова бормотал он. Иногда даже во сне. Рой верил себе все больше и больше, пока через несколько лет не убедился, что это чистая правда.

В свой срок королева-мать ее величества королевы Елизаветы покинула эту землю. Эсмеральда Футскрей, тут же узнавшая об этом от своего духовного проводника, испустила громкий клич «миллион лучей света навстречу Вашему Величеству!», сама прыгнула на пролетавший мимо луч и помчалась за ней следом.

Джордж, окунавший в ванночку с клеем зубчатый замок, связанный им в подарок ребенку на день рождения, слышал крик, но не обратил на него внимания. Мать всегда кричала. По любому поводу. Когда начинала подгорать корица. Когда бренди попадал на больную десну. Когда начинали шипеть сосиски, жарившиеся на плите. Так, словно это была катастрофа. А сама вчера опрокинула миску с перьями, и ему пришлось наводить в комнате порядок.

Честно сказать, Джордж обнаружил в себе некоторую жесткость, и это открытие оказалось довольно приятным. Он уже не так быстро бегал на каждый ее зов. Точнее, не бегал вообще. А иногда и вовсе не приходил. Делал вид, что не слышит.

Вспомнить, когда это случилось впервые, было нетрудно. Во время поминальной службы по Аве Гаррет. Память о жестоком и оскорбительном отказе от его услуг, последовавшем за неделю до этого, едва не помешала ему закончить вступительную речь. Но к концу службы злоба сменилась удовлетворением от скорости, с которой свершилось возмездие. Джордж, которому было тяжело сохранять серьезную мину, укрылся в мужском туалете и заткнул себе рот носовым платком, чтобы не расхохотаться в голос.

Теперь обе женщины, которые каждая на свой манер отравляли ему жизнь, отправились на тот свет. Ощущение свободы оказалось очень странным. Чтобы не окончательно оторваться от действительности, он продолжал жить по-прежнему, заботясь о доме, себе и Церкви-за-Углом. Последнее отнюдь не было подарком судьбы.

Выражения сочувствия его не удивили. Но к жеманным романтическим предложениям Джордж готов не был. Эти предложения принимали разные формы. Ему присылали блюда собственного изготовления, неизменно описывавшиеся как «больше чем достаточные для двоих», а также вызывались прийти и разогреть их. Кроме того, предлагали услуги секретаря, которые ему очень хотелось принять. После того как некролог матери опубликовали в «Новостях парапсихологии», на него хлынул поток открыток и писем. В основном это были выражения соболезнования, но во многих из них содержались послания, а чаще указания, якобы присланные с того света Эсмеральдой.

Постепенно Джордж научился различать их. Во-первых, они были длиннее; во-вторых, некоторые авторы оказывали ему услугу и выделяли вести с того света чернилами другого цвета. Джордж бросал их в мусорное ведро не читая. Другие прихожанки Церкви-за-Углом спрашивали, не нужно ли ему что-нибудь купить. Как будто он не провел половину своей взрослой жизни в проходах «Асды».

Дамы (для Джорджа все женщины были дамами), которые не хотели что-то сделать для него, хотели, чтобы он что-то сделал для них. Текущие краны, осевшие полки, заклинившие двери, засорившиеся трубы. Джордж невольно удивлялся, как они жили все эти годы. Кроме того, его просили подстричь газон, подбросить кого-то к педикюрше и отвезти старую собаку по кличке Элейн на усыпление к ветеринару. Ее расстроенная владелица, пожилая пенсионерка, объяснила, что если она сделает это сама, спаниель подумает, что его предали. Джордж считал, что назвать честного кобеля Элейн[144] мог только предатель, однако помочь согласился.

Кроме того, последовало несколько предложений помочь ему разобрать вещи покойной матери. Они поступали в основном от бакингемширского отделения Общества почитателей особ королевской крови. Эсмеральда не была его членом, но когда там узнали о коллекции, секретарь написал ей письмо, убеждая вступить в их ряды и намекая, что это ее прямой долг. После отказа старушки посыпались просьбы и даже прямые требования показать ее сокровище, которые также оказались тщетными. Поэтому Джордж ничуть не удивился, когда через несколько дней после похорон услышал оглушительный стук в дверь и увидел на крыльце главу отделения Фабиана Эндгуса.

Удивительно молодой, коротко остриженный блондин, мистер Эндгус носил очки а-ля Гиммлер и черное кожаное пальто длиной до пола. Его шея была туго обмотана шарфом цветов королевы-матери. Не успел он открыть рот, как Джордж попытался закрыть дверь. Но мистер Эндгус сунул в щель ногу в хорошо подкованном сапоге. Джордж пригрозил позвонить в полицию. Все это было очень неприятно.

Позже, сидя в материнском кресле рядом с погасшим молочно-белым шаром, он старался решить, как лучше справиться с этим делом. Дабы отбить первую атаку, он написал в общество, что вскоре вся коллекция его матери будет продана с аукциона фирмой «Сотбис»[145]. Однако после отправки письма ему пришло в голову, что аукцион — это неплохая мысль. Несколько следующих дней Джордж строчил письма во все аукционные дома, предлагая купить коллекцию. В ожидании ответов Джордж запер комнату матери и тут же ощутил такое счастье и облегчение, что не открывал дверь до тех пор, пока архив не увезли.

Он превратил столовую в гостиную, выбросил уродливый стол из мореного дуба и стулья с высокими спинками, купил красивый полосатый диван с пуфиком, на который можно было класть ноги, и большой телевизор с видеомагнитофоном. На их фоне старые обои выглядели убого, и Джордж решил заново оформить сначала эту комнату, а потом весь дом. Готовясь к ремонту, он развел костер, на котором сжег всю старую мебель — включая деревянного дворецкого, крылья которого сгорели последними.

Разбирая личные вещи Эсмеральды, он сделал открытие. Большинство отправилось в контейнер для мусора; остались только одежда и обувь. Все было в прекрасном состоянии, потому что последние двадцать лет мать куталась только в халат и бесчисленные шали. Не зная, что с этим делать, он позвонил в Общество помощи престарелым и получил совет обратиться в их благотворительный магазин в Аксбридже.

Когда Джордж тщательно укладывал пересыпанные нафталином платья, его внимание привлек халат, который мать называла «чайным». Серый креп-жоржет, сборчатый подол, цветы персикового цвета… Искушение оказалось непреодолимым. Он снял костюм и рубашку, расшнуровал черные оксфордские туфли[146], сбросил носки и облачился в халат, который пришелся худому Джорджу как раз впору. К несчастью, Футскрей был очень высоким, а потому халат доходил ему… в общем, стыдно было смотреть. Поэтому он нашел более длинный халат и некоторое время походил в нем. Это оказалось очень удобно. Он не помнил, когда в последний раз так спокойно себя чувствовал. И тут беднягу осенило: до сих пор он не знал, что такое настоящий мир.

После отправки остатков одежды в Общество помощи престарелым он обошел все благотворительные магазины и универмаги. Придумав не выходящую из дома сестру («очень высокую, примерно моего роста, размер двенадцатый»), он нашел множество прелестных вещей, за исключением туфель. В конце концов Джордж купил пару мужских, сделанных из мягкой белой кожи, элегантных, остроносых и украшенных маленькими золотыми кисточками. Унисекс, блин.

С тех пор Джордж каждый вечер проводил в том, что считал своей настоящей одеждой. Отрастил волосы, выбросил бриллиантин, стал пользоваться ароматным шампунем, кондиционером и делать себе горячий масляный компресс. Приобрел новейший фиксатор протезов, перестал щелкать зубами и каждый день принимал ароматизированную ванну. Плеер для компакт-дисков заставил Джорджа полюбить легкую музыку, затмившую его прежнюю страсть к макраме. Иногда Джордж танцевал под романтические мелодии Коула Портера[147]. В другие дни предпочитал страстные танго, которые танцуют в аргентинских кафе под открытым небом. Когда начинала горько рыдать скрипка, он делал несколько длинных петляющих па по ковру, рывком поворачивал голову к лацкану, а потом возвращался обратно. Обычно эти представления сопровождались парой бокалов шампанского.

Наконец Джордж надумал отдать дань двадцать первому веку и купил автоответчик. Это решило все его проблемы. А особенно связанные с Церковью-за-Углом. Люди звонили и оставляли сообщения. Он не отвечал. Они звонили снова, он не отвечал. Они звонили снова, а потом сдавались.

Дорис не жалела, что хозяева Эпплби-хауса отказались от ее услуг. Честно сказать, за последнее время случилось столько всего, что она была рада сделать перерыв. Теперь ей нужно было ухаживать не за двумя, а за четырьмя, и работы прибавилось так, что впору было удивляться. Такого она не ожидала. Но к своей роли матери-наседки Дорис относилась спокойно. Как-то во время одной из встреч, ставших куда менее частыми, она сказала Бенни, что чувствует себя так, словно готовилась к этому всю свою жизнь.

Удивляла ее только легкость, с которой Эрнест приспособился к новой ситуации. Он поддерживал ее с самого начала, но был мужчиной за шестьдесят, любившим порядок, мир и покой. Когда Карен и Рой стали регулярно приходить в Дан-роуминг, Дорис ждала, что Эрнест будет убегать из дома чаще, чем раньше. Исчезать на заднем дворе и заниматься своими птичками. Или копаться в сарае.

Ничего подобного. Он стал совсем другим человеком. Поил Карен чаем, когда Дорис была занята. Смотрел с ней телевизор, пытался высказывать свое мнение о поп-звездах и представителях других направлений, хотя не знал, кто есть кто. Даже пробовал помогать ей делать домашние задания, которых было поразительно много. Вскоре они с Дорис остро ощутили отсутствие нужной литературы. У Эрнеста было несколько книг о птицах, а у Дорис — десяток любовных романов и журналов по кулинарии и вязанию. В церкви хранилась беспорядочная куча книг. Эрнест разыскал там энциклопедию, а Дорис записалась в передвижную библиотеку, где был хороший фонд. Кроме того, она узнала, что может заказать любую книгу и ее доставят — правда, за дополнительную плату.

Они столкнулись со множеством новых и странных вещей. Особенно это касалось школы. По простоте душевной Дорис думала, что дети уходят туда утром, возвращаются во второй половине дня, и на этом все кончается. Как бы не так. Вскоре она узнала о существовании проектов, экскурсий, до- и послешкольных мероприятий. Дней здоровья, спортивных соревнований и концертов самодеятельности. Лотерей, благотворительных базаров и родительского комитета. Карен, стыдившаяся того, что ее настоящая мать носа в школу не казала, азартно вовлекала Дорис в общественную деятельность.

Миссис Крудж старалась как могла. Собирала марки с изображением Блу Питера[148] пекла пироги для собак-поводырей, шила костюмы для октябрьского выступления школьного хора и искала ветки шести разных деревьев или кустарников для кабинета естествознания. От дежурств в школе и сельском архиве их спасло только то, то Дорис не умела водить машину, а Эрнест больше не рисковал ездить после наступления темноты.

Но даже это не смогло напугать Эрнеста. Его убедили (или, как он выражался, заставили) красить золотой и серебряной краской крепость с башенками для представления в честь окончания осеннего семестра. В программе эта крепость именовалась последним оплотом короля Венцеслава, хотя само представление носило название «Большое приключение Холли и Айви»[149]. Карен сказала, что они напишут этот кусок в ходе репетиций. Дорис отказала девочке только в одной просьбе: взять на рождественские каникулы трех ящериц.

В настоящий момент с деньгами было туговато, но все должно было измениться после выяснения вопроса с пенсией, которая причиталась Карен. Социальные службы отнеслись к идее удочерения «очень положительно» и объяснили, что это будет сделано задним числом. А Рой отдал Дорис четыре с лишним сотни фунтов, которые нашел в комнате Авы. Круджи решили положить половину этих денег на личный счет Карен, а остальное потратить на хорошие рождественские подарки для нее и Роя. С едой проблем не было. Дорис готовила сама, не связываясь с тем, что Эрнест называл «дерьмом фабричного изготовления»; при этом четыре порции получались не намного дороже двух. Кроме того, Рой регулярно приносил что-нибудь из «Теско». Отбивные, фрукты и тому подобное; вчера это была коробка фиников, а в последний уикэнд — отличная жареная курица.

К сожалению, ожидаемых дивидендов от небольшого количества акций «Бринкли и Латама», доставшегося Дорис, не поступило. Вскоре после смерти миссис Латам контора закрылась. Никто ничего не объяснял, но Дорис к этому и не стремилась. Она знала только одно и говорила об этом всем, кому не лень было слушать: от такого у бедного мистера Бринкли разорвалось бы сердце.

Несмотря на это и другие мелкие разочарования, Дорис никогда не чувствовала себя такой счастливой. Но другие родители говорили ей, что за счастье приходится платить. В ее случае платой была постоянная тревога за здоровье Карен. Эта тревога, днем отступавшая в дальний угол сознания из-за множества дел, по ночам собиралась в черный шар и скапливалась где-то в низу живота. Иногда Дорис видела девочку во сне, и эти сны всегда заканчивались плохо.

Головные боли Карен не проходили. Осторожные уговоры сходить ко врачу не помогали. После ужасных слов, сказанных Карен матерью, это было неудивительно. Дорис даже пробовала подкупить девочку. На племянников и племянниц миссис Крудж это действовало безотказно, но тут нашла коса на камень.

Карен никогда не признавалась, что плохо себя чувствует. Страх перед врачами укоренился в ней слишком сильно. Но Дорис замечала, что иногда девочка щурилась от боли. На прошлой неделе она зажала ладонями уши, стараясь не плакать. Взволнованная миссис Крудж поговорила со своей сестрой. Та была убеждена, что это опухоль мозга и что на счету каждая минута.

Дорис пришла в отчаяние. Она не могла рисковать новой и очень важной для нее связью с Карен. Если она хитростью заманит девочку в кабинет, та потеряет к ней всякое доверие. А если врач скажет, что нужно сделать рентгеновский снимок? Дорис представила себе, как испугается бедная девочка, которую «ради ее же блага» приведут в комнату, уставленную странными машинами.

Несколько дней назад Карен простудилась. У нее начался сильный кашель. Нужно было что-то делать. Дорис записалась на прием к доктору Дикенсону, дорабатывавшему последние две недели. Сказала, что дело неотложное, пришла к нему в конце утреннего приема и изложила все с самого начала, тщетно пытаясь сохранить спокойствие.

Доктор сказал, что головные боли могут вызываться множеством причин. Что опухоли мозга встречаются у взрослых очень редко, а у детей еще реже. Но, конечно, Карен нужно осмотреть. Велел Дорис немедленно зарегистрировать девочку и сказал, что заедет в Данроуминг во второй половине дня. У него есть идея, как можно обставить этот визит.

Доктор Дикенсон приехал около четырех часов и оставил свой чемоданчик в прихожей. Заранее предупрежденный Эрнест заварил чай, собрал поднос, велел Карен отнести его, а сам молча ретировался. Когда Карен принесла чай, гадая, достаточно ли он крепкий, Дорис закатала рукав и протянула доктору запястье, которое тот начал бережно пальпировать.

— Тетя Дорис, зачем он жмет тебе руку? — спросила Карен.

— Карен, не говори «он». Это грубо.

— Я — врач твоей тети, сказал доктор Дикенсон. — Боюсь, у нее растяжение связок.

— Ох! Это больно?

— Бывает и хуже, — честно ответила Дорис. Потом отвернулась и спросила: — Повязка понадобится?

— Самое главное — это покой, миссис Крудж. Но я вижу, что у вас есть помощница.

— Она хорошая девочка. — Дорис улыбнулась Карен, наливавшей молоко в чашки с рисунком в виде розовых бутонов. — Не знаю, что бы я без нее делала.

Разнося по кругу тарелку с имбирными пряниками, Карен закашляла и прикрыла рот рукой, как ее учила Дорис.

— Тебе нужно принять лютиковый сироп, — сказал доктор Дикенсон.

— Такого не бывает. — Карен решила, что это шутка, и на всякий случай засмеялась. — Или бывает?

— Этот сироп продается в кооперативе.

— Он правда из лютиков?

— Я принимала такой сироп много лет назад, — сказала Дорис. — Моя мама пользовалась им, чтобы заставить меня как следует пропотеть.

Они чинно пили чай. Доктор Дикенсон сидел напротив, жевал пряник и улыбался так, словно никуда не торопился. Дорис украдкой следила за Карен. Внезапно девочка вскочила.

— Дяде Эрнесту не осталось чая!

— Я сама займусь этим. — Дорис встала с кресла. — Хочу немного размяться.

— А как же твоя рука?

— Ну, поднос я как-нибудь донесу. — Дорис принесла с кухни кружку, наполнила ее и отрезала большой кусок пирога. — А ты, Карен, пока позаботься о докторе Дикенсоне.

— Вообще-то мне уже пора. — Но вместо того чтобы встать и уйти, он спросил Карен, часто ли та смотрит телевизор. А когда девочка ответила «нет», спросил, носит ли она очки. На вопрос «а что» доктор ответил, что она сильно щурится и, возможно, напрягает зрение.

— Э-э… иногда у меня болит голова, — призналась Карен. И быстро добавила: — Я к этому привыкла.

— Мой внук — примерно твой ровесник — тоже страдает сильными головными болями.

— А вы не можете ему помочь?

— Уже помог. Но на это ушло много времени. Ему пришлось делать самые разные анализы.

— Это больно?

— О господи, конечно нет. Но результат оказался очень плохой.

Карен ахнула и широко раскрыла глаза.

— У него обнаружили аллергию на шоколад.

Вернувшаяся на кухню Дорис стояла молча и прислушивалась к громким голосам. Когда Карен засмеялась, Дорис облегченно вздохнула. Может быть, это значит, что все в порядке? Они поговорили еще немного, а потом доктор Дикенсон встал с дивана и вышел в гостиную.

— Карен придет ко мне лечиться от кашля.

— Хорошая мысль, — сказала Дорис.

— Можно мне еще пряник? — спросила Карен.

— Ты меня совсем объела, — пошутила миссис Крудж, проводила доктора до двери и пожаловалась: — Что ни делаю, не могу заставить ее набрать вес.

На крыльце доктор повернулся, и Дорис четко увидела его лицо, освещенное лучами солнца. Оно было строгим и печальным. Миссис Крудж прижала руку к сердцу, ахнула и воскликнула:

— Что? Что с ней?

— Не знаю…

— Говорите же!

— Перестаньте. Она услышит. — Он прошел в палисадник. Дорис устремилась следом и встала у доктора на дороге.

— Я ее мать. И имею право знать.

— Ее должен осмотреть другой врач. Специалист.

— Это опухоль мозга? — Дорис схватила доктора за полы пиджака. Ее глаза потемнели от страха. — Ей понадобится операция?

— Нет. Я абсолютно уверен, что ничего… — Доктор помедлил. — Ничего подобного у нее нет.

Как он мог ей сказать? Дикенсон не был специалистом по душевным болезням, хотя, видит Бог, за свою жизнь повидал немало детей с нарушенной психикой. Чаще всего болезнь была связана с бедностью, насилием или отсутствием внимания со стороны родителей; видимо, здесь имело место последнее. Но с таким же успехом заболевание могло носить генетический характер. И возникнуть у прежде веселого ребенка, выросшего в хорошей семье. Без всяких видимых причин.

— Какой специалист? — спросила Дорис.

— Из Принсесс-Рисборо. Там есть женщина-педиатр. Молодая и очень симпатичная. Я уверен, что Карен «откроется» ей, как они выражаются.

— Откроется?

— Поговорит с ней.

— О чем?

Вопрос был вполне разумный, но ответа на него у доктора Дикенсона не имелось. Лично он предпочел бы сказать «о головных болях» и уйти. Так было бы проще. Если бы он честно назвал истинную природу болезни Карен, то взвалил бы на бедную женщину огромную тяжесть. Он молчал, снова и снова думая об этом деле. Нужно было найти какой-то выход. Может быть, он поторопился с выводами. Дай бог, чтобы это оказалось правдой. Он давно заметил, что, когда болезни дают название, все начинает выглядеть намного хуже.

Доктор пытался убедить себя, что спешить не следует. Пытался рассматривать это с разных точек зрения. Например, с точки зрения неспециалиста. Что сказали бы о странных словах Карен люди, не отягощенные медицинскими знаниями? Ясно заранее. Решили бы, что она все выдумала. Вообразила. А что будет дальше? Увидят ли они в этом психическое расстройство, как увидел он? Нет. Скажут, что она слишком долго смотрит телевизор. Или съедает слишком много сыра перед сном.

Потея в твидовом пиджаке и беспричинно досадуя на страх Дорис, доктор Дикенсон пошел к воротам. Он остановился только на секунду и посоветовал не оказывать на ребенка давления.

— Какого давления?

— Ну… не обсуждать эти вещи.

— Как будто я их обсуждаю!

Дорис разозлилась. Визит доктора только сбил ее с толку. Она была рада, что Дикенсон ушел. И жалела только о том, что не узнала фамилию этого специалиста. Они обратятся к нему и, по крайней мере, будут знать, чего ждать. Предупрежден — значит вооружен.

Кейт сидела в библиотеке Эпплби-хауса и редактировала «Кафе на проселке». Вчера его автор приезжал в Форбс-Эббот на ленч. Рады были оба. Писатель, веселый и возбужденный при мысли о публикации, выпил целую бутылку «Розмаунт шардонне», и Кейт, очень довольная тем, что такое простое дело может принести кому-то счастье, открыла другую. Они расстались только во второй половине дня, подняв тост за повторение истории книги о Гарри Поттере, которую выпустило крошечное и мало кому известное издательство, в то время как все «большие парни» ее отвергли. А еще менее известное издательство опубликовало роман, получивший премию Букера за прошлый год.

Теперь Кейт успокоилась и протрезвела, но ее настроение оставалось приподнятым. Она чувствовала небывалый прилив сил и подозревала, что этот прилив объяснялся счастьем. Все было проще простого. Впрочем, какой бы ни была причина, дел еще предстояло невпроворот.

От Мэллори для издательства «Чистотел» проку не было. Он приходил на все совещания, внимательно слушал, читал свою долю продолжавших приходить рукописей, но мысленно был за тридевять земель отсюда. Кейт с этим мирилась. В конце концов, издательский бизнес был ее детищем, ее мечтой, и она взялась за дело засучив рукава.

Ответа от И. М. Уокера все не было, хотя она написала два письма в распределительный центр, расположенный в Слау. Это поставило ее перед дилеммой. Естественно, автор (несомненно, мужчина) хотел, чтобы его роман опубликовали, иначе не стал бы его присылать. Но можно ли рискнуть и издать книгу без подписанного договора? Кейт решила позвонить своим прежним работодателям и поговорить с кем-нибудь из юридического отдела.

Зато вклад Бенни в дело оказался неоценимым. Кейт только сейчас узнала то, что всегда знал Деннис. Когда Бенни получила возможность свободно дышать, избавилась от психологического давления и обрела уверенность в себе, она оказалась удивительно способной. На первых порах она боялась компьютеров, но потом вняла убеждениям и записалась на воскресные курсы при Костонском техническом колледже. Быстро осознав преимущества компьютера над старой пишущей машинкой, она выбросила свой «Империал» и начала печатать на «ЭпплМаке» типовые письма, которыми сопровождались отвергнутые рукописи.

Она вела учет входящих и исходящих и отвечала за оплату счетов. Кейт установила новую служебную линию. Номера ей еще не дали, но Кейт слышала певучий голосок Бенни, тайком репетировавшей фразы: «Издательство "Чистотел". У телефона Бенни Фрейл. Чем могу служить?»

Существовала только одна серьезная проблема, с которой Кейт не могла справиться. К несчастью, она была связана с самой мучительной и болезненной темой — темой денег, — а потому говорить о ней с Мэллори Кейт не могла.

Недавно Бенни робко подошла к Кейт и поинтересовалась своим положением в новой компании. По ее мнению, обязанности, с которыми она надеялась справиться, когда дело сдвинется с мертвой точки, не соответствовали обязанностям обладателя трети акций компании. Киндерс оценили в умопомрачительную сумму; после его продажи Бенни хотела вложить половину этих денег в издательство «Чистотел». И стать, как она выразилась, «наполовину спящим партнером».

Кейт была ошеломлена. Она понимала, что это предложение никак не связано с финансовой катастрофой, недавно постигшей их с Мэллори. Конечно, Бенни видела визиты полиции и быстрый отъезд Полли, но никогда об этом не упоминала. Этого не позволяли хорошие манеры и душевная доброта. Ничего другого Кейт не ждала, но все равно была ей благодарна. А теперь особенно.

Она искренне поблагодарила Бенни, сказала, что тронута столь щедрым предложением, но считает, что лучше отложить решение до первой публикации, когда выяснится их реальное положение. Бенни обрадовалась и крепко обняла Кейт.

В данный момент все мысли обеих женщин были заняты Киндерс. Бенни поклялась, что больше никогда не войдет туда. Ей страшно даже мимо пройти. Кейт ее прекрасно понимала. С другой стороны, Деннис завещал Бенни не только дом, но и все его содержимое, а потому с вещами нужно было что-то делать.

Как ни странно, машины оказались самой меньшей из их проблем. Кейт заказала профессиональные фотографии и отправила их по факсу в Королевский музей вооружения. Там очень удивились и обрадовались возможности приобрести такую коллекцию. Сотрудники музея признались, что в настоящий момент ни в Лондоне, ни в Манчестере не хватит места, чтобы их выставить, но машины можно разобрать и сохранить до тех пор, пока не будет подготовлена новая экспозиция.

В квартире оставалось множество книг и картин. Кейт уже упаковала одежду Денниса, столовое и постельное белье и отправила их в Оксфам. Она решила составить опись, показать Бенни и спросить, что та хочет сохранить. Кухню и спальню они уже обследовали. Бенни захотела оставить себе синюю кастрюлю фирмы «Ле-Крезе», в которой Деннис варил палтуса, но когда они принесли кастрюлю домой, бедная женщина очень расстроилась и попросила Кейт отнести ее обратно. Однако Кейт этого не сделала. Она спрятала кастрюлю в одном из буфетов Эпплби-хауса. Со временем Бенни пожалеет, что ничего не сохранила на память о друге.

Днем им предстояло взяться за гостиную и на этом закончить. Кейт приехала в Киндерс на «гольфе», взяв с собой кучу газет и коробок, чтобы упаковать книги и другие мелочи.

Перед отъездом Кейт Бенни сказала, что мебель Денниса ей не нужна. У нее есть кресло с высокой спинкой, в котором любил сидеть Деннис, и этого вполне достаточно. Гилберт Ормерод, поверенный и душеприказчик Денниса, уже увез личные бумаги покойного, которые тот распорядился сжечь.

«Значит, — думала Кейт, бродя босиком по ярким китайским коврам, — остались только книги и картины». Последние представляли собой исключительно батальные сцены. Солдаты Первой мировой, падающие от отдачи гигантской пушки. Зажигательные снаряды, летящие в воздухе, извергая дым и пламя. Поединки людей в шлемах и кольчугах, с окровавленными алебардами в руках. Кадр из фильма о Генрихе V[150]; колонна кавалерии, готовящаяся к атаке. Напряженное ожидание, развевающиеся знамена и сверкающие доспехи. Старинная картина в богатой раме, изображающая Поле Золотых Одежд[151]. Репродукция тёрнеровского «Сражающегося «Отчаянного»[152].

Кейт не могла представить себе, что Бенни захочет взять одну из них. Она сняла картины и поставила их лицом к стене. Книги были посвящены примерно тому же. История войн, солдатские мемуары. «Илиада» серии «Пенгуин классик» о воинах, давно превратившихся в прах. «Знаменитые осады». Биографии Черчилля, Монтгомери[153], Нельсона, Александра Македонского, Наполеона. Несколько книг о крикете.

Кейт начала укладывать их, быстро заполнила все коробки и стала составлять список безделушек. Тут были красивые эмалированные вазы, из которых она только вчера вынула увядшие гиацинты и фрезии. Она хотела выкинуть луковицы, но внезапно решила забрать их домой. Нужно будет посадить их среди кустов, подальше от нарциссов и пролесок, и прикрепить к ним ярлычки бронзового цвета.

На составление описи много времени не понадобилось. Теперь Бенни должна ее просмотреть, после чего можно будет позвонить антиквару в Амершем и сказать, что все остальное можно забрать. Тут были красивые вещи, стоившие немалых денег. И пара любопытных предметов, принадлежность которых к какой-либо категории было трудно определить. Например, ярко-красный лакированный офицерский сундучок, обшитый галуном и украшенный выпуклым полковым гербом. Кейт взяла его за кожаную ручку и подняла. Сундучок казался пустым, однако заглянуть внутрь стоило. Она долго освобождала его от галуна, но внутри не оказалось ничего, кроме нескольких старых газет.

Газеты пожелтели, а на некоторых красовались бурые пятна. Кейт осторожно вынула их. Паре номеров было больше ста лет. Все заголовки были посвящены войнам. Бурская война. Крымская война. Первая мировая. Вторая мировая. Еще одна мечта музея. Кейт собиралась на следующей неделе съездить в Лондон и повидать Полли. Учитывая состояние бумаги, следовало доставить газеты в музей лично. Лучше всего для этого подошел бы планшет художника.

Под последним экземпляром лежал большой незапечатанный конверт. Довольно тяжелый. Когда Кейт вывернула его, наружу выпала пачка листов формата А4, отперфорированных с одного края и прошнурованных красной лентой для скрепления официальных документов. Страницы — всего больше четырехсот — были заполнены от руки черными чернилами. Красивые буквы были выписаны с такой любовью и так тщательно, что вызывали у счастливчика, которому удалось их увидеть, ощущение гармонии. Кейт, заинтригованная и ошеломленная одновременно, села в кресло и начала читать.

Когда Эшли Парнелл оказался в чрезвычайно удобной отдельной палате, расположенной на верхнем этаже клиники тропических болезней, к нему вернулась прежняя уверенность в себе. И прежняя красота. Он знал это, даже не глядя в зеркало. Достаточно было следить за изменением отношения к нему медсестры. Теперь она прикасалась к его телу слегка по-другому. После измерения пульса не торопилась убрать руку с его запястья; ее большой палец слегка прижимался к его ладони. Каждый день причесывала его, хотя оба знали, что это Эшли вполне по силам. Кожу его головы начинало покалывать, и не только от бережного прикосновения расчески. В этом не было ничего дерзкого. Сестра редко смотрела на него, а ее улыбка была чисто профессиональной.

Вчера по его просьбе сестра принесла несколько почтовых открыток с обычными преувеличенно красивыми видами, целью которых было произвести впечатление на оставшихся дома родных. Невероятно голубое небо, горные вершины, увенчанные ледниками, чистенькие козочки, пасущиеся на бархатной траве, усыпанной полевыми цветами. На его тумбочке лежала целая пачка этих открыток, заполненная и подписанная им и Джудит. Медсестра предложила отослать их. Эшли поблагодарил ее, вынул из книги, которую читал, еще одну открытку и вручил ей.

Не сказано было ничего, но выражение ее лица изменилось. Женщина улыбнулась. Наверняка подумала, что эта открытка адресована его любовнице. Перед уходом сестра спросила, не нужно ли ему что-нибудь, и Эшли ответил, что выпил бы глоток холодной воды. Когда она пошла к ванной, Парнелл заметил, что ее походка тоже изменилась. Стала более легкой и непринужденной.

К обратной стороне двери ванной было прикреплено большое зеркало, и он видел ее отражение. Она оставила наполненный графин, посмотрела на себя и пригладила волосы. Потом медленно расстегнула две верхние пуговицы халата и обнажила шею, украшенную золотой цепочкой.

Эшли следил за тем, как загорелая кожа сменялась молочно-белой, и понимал, что женщина тоже следит за ним. В этот момент его пассивность прошла. Стоило Парнеллу ощутить слабый намек на сексуальность, как его охватило непреодолимое желание. Когда сестра вернулась в палату и нагнулась над кроватью, поправляя подушку, Эшли обнял ее за плечи и привлек к себе. Поцеловал, расстегнул оставшиеся пуговицы, отвел в сторону шелк и кружева, чтобы прикоснуться к теплой и пышной плоти… Это стало настоящим потрясением для его тела, почти забывшего, каким чудесным может быть секс.

Тем временем Джудит Парнелл сидела на третьем ярусе прекрасного зимнего сада и пила смесь апельсинового и гранатового сока. Сервировка была изысканной: бокал находился в ведерке со льдом, стоявшем на белоснежной салфетке, а серебряная сахарница была наполнена сахарной пудрой. Завершали убранство стола бутоны желтых роз.

И все же Джудит не ощущала удовлетворения. Она сделала открытие: богатый человек никогда не бывает доволен. Дорогие вещи должны быть совершенными. Более чем совершенными.

Апельсиновый сок был не таким сладким, как следовало. Конечно, сахар стоял рядом, но неужели нельзя было найти изначально сладкие фрукты?

Отель «Мимоза» выбрали из-за его близости к клинике. До нее было от силы пятнадцать минут пешком; если кто-то не хотел затрудняться, к его услугам всегда имелось такси. Джудит навещала Эшли два-три раза в день. Три четверти других постояльцев составляли одинокие люди, и Джудит догадывалась, что они остановились в этом отеле по той же причине. При заезде в регистратуре каждого гостя спрашивали, хочет ли он, чтобы за обеденным столом у него были сотрапезники. Джудит отказалась и была рада этому. Зачем выслушивать страхи и надежды незнакомых людей, если тебе по горло хватает собственных?

Эшли становилось все лучше и лучше, но Джудит не могла понять собственного отношения к этой чудесной перемене. Скорость, с которой к нему возвращалось здоровье, заставляла ее бояться, что это временное улучшение. Что с ней будет, если скоро начнется регресс?

Ответ был ясен. К острому разочарованию Джудит, это был не тот случай. При мысли о возврате к прошлому ее начинали обуревать эмоции. Джудит пыталась уединиться и тщательно разобраться в собственных чувствах. Разве не для этого она упорно работала несколько месяцев, разве не об этом молила небо? Она прекрасно помнила, когда это началось. В то ужасное утро, когда Эш, несколько недель боровшийся с острой летаргией и головокружением, проснулся таким измученным, что не смог встать с кровати.

И все же она радовалась тому, что муж сидит дома. Несмотря на материальные трудности. Поскольку ни он, ни она не принимали участия в общественной жизни, их никто не посещал. Никто не мешал Джудит любить Эша и ухаживать за ним. А теперь рядом с ним были другие. Джудит терпеть не могла их всех. Даже его лечащего врача — доброго пожилого человека, очень общительного и дружелюбного.

Но если бы Джудит спросили, кого она ненавидит больше всего, она бы не стала медлить с ответом. Изо всех медсестер, которые то и дело входили и выходили из палаты даже при ней, большего всего она боялась Кристианы Блонд. Эта мысль застала Джудит врасплох. Неужели она действительно боится?

Джудит чувствовала, что Эша и Кристиану тянет друг к другу, но твердила себе, что это всего лишь ее воображение. Оснований для такого подозрения не было. Или почти не было. Вскоре после приема Эшли в клинику произошел один случай. Джудит пришла навестить мужа в начале вечера и увидела, как они шли к ней по длинному коридору. Медсестра держала его за руку. В огромные окна лились лучи закатного солнца. Эшли сделал паузу и поднял лицо к небу. Он улыбнулся и хотел продолжить прогулку, но пошатнулся. Сестра обхватила Эша за талию; он слегка оперся на нее, а потом выпрямился. Вот и все. Если бы это был кто-нибудь другой…

Ох уж эти француженки… Немолодая, примерно того же возраста, что и сам Эшли, и все же в ней что-то было. Ничего искусственного. Внешность безукоризненная, никакой косметики. Джудит скрепя сердце признала, что изящество было у Кристианы в крови. Оно проявлялось в каждом жесте. В повороте головы. В прикосновении руки к щеке.

Чем лучше чувствовал себя Эшли, тем менее мрачным становился его взгляд. Бледная кожа постепенно розовела. Глаза снова стали теплыми и живыми, а когда Джудит брала мужа за руку, он отвечал ей крепким рукопожатием.

Раньше она любила Эша по инерции, но теперь полюбила заново и невольно думала о том, когда они смогут снова спать вместе. Каждый вечер она сидела на балконе своего номера и представляла себе, как это случится. Что они будут делать. Что будут говорить. И какими страстными будут его ласки и поцелуи.

В крытом портике «Мимозы» находились бутики, битком набитые баснословно дорогими товарами. Джудит купила полупрозрачную ночную рубашку из шифона, расшитого дымчато-серым кружевом, и, не в силах противиться соблазну, во время следующего посещения больницы взяла коробку с собой. Дрожащими руками она сняла несколько слоев фольги, достала красивую вещь и прижала к груди так, чтобы складки прозрачной ткани спускались до самого пола. Понять реакцию Эшли ей не удалось. Долю секунды (достаточно было моргнуть глазом, чтобы ничего не заметить) Джудит казалось, что на лице мужа мелькнула тревога. Впрочем, причина этой тревоги была понятна. Прошло много времени; он был очень болен. Нужно проявить терпение. Потом он сказал что-то приятное, но чувство неловкости осталось. Она забыла, как нужно вести себя в таких случаях.

Ничего, скоро все придет в норму. Обязательно придет, иначе окажется, что она напрасно лгала, мошенничала и выворачивала себя наизнанку. Это называют «преступлениями белых воротничков»[154]. Можно подумать, что такие преступления действительно чище других. Что красть деньги с помощью клавиатуры компьютера лучше, чем вырывать сумку у пожилой женщины и пугать ее до полусмерти. Что травмы, нанесенные с помощью пульта дистанционного управления, не столь болезненны.

Увы, такова современная жизнь. Каждое утро честные труженики обнаруживают, что их пенсионный фонд уменьшился наполовину, если не больше. Страховые компании учат своих сотрудников, как можно не платить. Порядочные инвесторы теряют тысячи, в то время как директора компаний получают сумасшедшие премии. Что же это такое, если не воровство?

Конечно, следует учитывать причины, толкнувшие человека на преступление. В ее случае причины были уважительными. Она украла ради любви. Речь шла о жизни и смерти.

В отличие от ее партнера. По мнению Джудит, этим человеком двигала простая алчность. Но он отрицал это. Для него воровство было средством получить свободу.

— Можешь называть меня революционером! — с пьяным смехом воскликнул он вскоре после их первой встречи в отеле «Павлин».

Он спас ее от насильника. Какой-то мерзкий тип заманил ее туда под предлогом деловой встречи, загнал в угол и попытался заставить лечь с ним в постель. Когда Джудит отказалась, он придвинулся к ней вплотную и начал шептать на ухо гадости.

Чуть не плача, она перехватила взгляд мужчины, шедшего за напитком. Тот подошел и заставил мерзавца уйти. Джудит не знала, как благодарить своего спасителя, и очень удивилась, когда выяснилось, что он знает ее имя. Кажется, он видел ее на похоронах Кэри Лоусон, но их не представили друг другу. Они разговорились, и после пары порций бренди Джудит выложила ему все. Сказала, что Эшли слабеет на глазах, клиенты уходят, а она отчаянно нуждается в деньгах. Она уже продала все, что можно было продать. Остался только дом, но и тот заложен.

У него тоже было на что пожаловаться. Он женат на настоящей мегере, которая платит ему за оказываемые услуги; если же он их не оказывает, то не получает ничего. Он чувствует себя униженным, вынужден весь день сидеть на работе и притворяться незаменимым, хотя все знают, что он работает в конторе лишь потому, что половина бизнеса принадлежит его жене. Вторая половина… Наверно, Джудит знает Денниса Бринкли. Может быть, они сумеют помочь друг другу? Для начала им следует рассказать о своих сильных и слабых сторонах.

Вскоре выяснилось, что сильные стороны есть только у Джудит. У Дрю (как он попросил себя называть) были только слабости. Но эти термины оказались неточными. Печкой, от которой следовало танцевать, было знание.

Джудит мало чего не знала об офшорных счетах, способах ухода от налогов, мошенничествах на бирже и аферах с деньгами. Такую информацию собирает каждый бухгалтер. Нужно только уметь ею пользоваться. Компьютеры тоже не были для нее тайной. Она работала на них всю свою жизнь.

Дрю о таких вещах не знал ровным счетом ничего. Он мог предложить лишь доступ к очень большим деньгам с помощью ключа от входной двери и операционного зала конторы «Бринкли и Латам». Плюс комбинацию цифр, позволявшую открыть сейф, в котором хранились пароли всех счетов. Кроме того, он мог дать несколько советов, как избежать разоблачения. Входя в здание и выходя из него, нужно постараться не попасться на глаза любопытному торговцу рыбой, живущему напротив. И конечно, не терять времени, оказавшись внутри. За два (максимум три) визита перелопатить все счета и закинуть сеть. Дрю считал, что небольшие суммы, снятые с крупных счетов, не привлекут к себе внимания, да и заметить их исчезновение будет труднее. Джудит возразила, что рано или поздно недостачу обнаружат все равно, поэтому придется делать фальшивые записи о вкладах, покрывающих разницу. Даже небольшую. Это произвело на Дрю сильное впечатление.

Они увлекались все сильнее. Дрю купил бутылку дешевого шипучего вина. Едва бутылка опустела, как Джудит заказала вторую. Но когда она вышла из машины и, спотыкаясь, побрела к дому, опьянение начало проходить. Сняв пальто и выпив несколько глотков воды, Джудит уже не могла понять, что на нее нашло. О господи… наверно, она свихнулась.

Джудит приняла ванну с ароматическим маслом, пытаясь смыть воспоминания о начале вечера и безумно опасные фантазии, обуявшие ее потом. В конце концов она забралась в кровать и забылась беспокойным сном, успев напоследок подумать, что Дрю наверняка чувствует то же самое. Все это пьяная болтовня, которая завтра покажется бредом. Но когда утром зазвонил телефон и Дрю спросил, остается ли их договор в силе, она без колебаний ответила «да».

После этого они встретились лишь дважды, но несколько раз говорили по телефону. Все прошло гладко. В доме у Денниса Бринкли Джудит никогда не была, а потому не обратила на роковой несчастный случай никакого внимания. Но поскольку в дело вмешалась полиция (хотя и не непосредственно), она решила снять со счетов последнюю сумму и поставить на этом крест.

Местную газету она не читала, справедливо считая ее безграмотной чушью, и известие о том, что самозваная медиумша, хваставшаяся знанием подробностей гибели Денниса Бринкли, сама отправилась в мир иной, до Джудит не дошло. Центральные газеты написали об этом лишь тогда, когда они с Эшли садились на самолет швейцарской авиакомпании в Станстеде[155]. Но даже если бы Джудит обратила внимание на новость о том, что вскоре оказалось двойным убийством, ей бы и в голову не пришло связать это преступление с человеком, которого она знала только как Дрю. Джудит достаточно изучила его еще во время первой встречи. Слабый, отчаявшийся, с внешностью поблекшей звезды второразрядных мыльных опер. Человек, который и мухи не обидит.

Новые владельцы Киндерс сочли название дома слишком претенциозным и переименовали его в Старую Школу. Он был банкиром, а она — художником-графиком, работавшим на дому. У супругов было трое детей и жившая с ними няня. Их архитектор переделал дом. Четыре спальни, две ванных, жилые комнаты и кухня в форме полумесяца, занимавшая конец нижнего этажа. Стрельчатые бойницы замуровали и заменили широкими окнами. Внутри стало светло; кроме того, у дома появилась новая красная передняя дверь.

Все говорили Бенни, что она «не узнает это место». Но, конечно, она бы его узнала. Последнее посещение Киндерс навсегда запечатлелось в ее памяти. Она понимала, что не сможет избавиться от страшного воспоминания, и мирилась с этим. Кроме того, она понимала, что мучительная боль в сердце со временем притупится и рана затянется. И все же радовалась тому, что большая часть отпущенного ей срока осталась позади.

После жестокого пробуждения от самообмана, помогавшего ей жить, Бенни забыла про свой талисман. Навязчивое стремление обезопасить себя попросту исчезло. Зачем стремиться к тому, что не существует и не может существовать?

К счастью, в ее жизни еще были любовь и дружба. Мэллори всегда был дорог ее сердцу, но со временем Бенни все и больше привязывалась к Кейт, неизменно доброй и участливой. Казалось, та чувствовала, когда Бенни хотелось поговорить (в последнее время это случалось все чаще), а когда помолчать. Кейт и Мэллори уговаривали Бенни ночевать в Эпплби-хаусе, если она будет страдать от одиночества.

В глубине души она всегда страдала от одиночества, хотя была благодарна Лоусонам за доброту. Но, к удивлению Бенни, в первые месяцы ожидания суда над негодяем, который убил Денниса, ей больше всего помогала работа в издательстве «Чистотел».

Там всегда было множество дел, которыми Бенни раньше никогда не занималась. Но Кейт все ей объясняла и неизменно оказывалась рядом, когда возникала какая-то проблема. С самого начала было ясно, что Кейт и Мэллори не сомневаются в ее способности справиться с чем угодно. И Бенни справлялась — спокойно и даже не без щегольства. Ей особенно удавались беседы с расстроенными авторами, которых было много. Когда трубку снимали Кейт или Мэллори, собеседник часто отказывался разговаривать с ними и просил позвать к телефону мисс Фрейл. После такого разговора автор рукописи давал отбой, обычно не узнав ничего нового, но убедившись, что его ценят и уважают. Однажды Мэллори спросил Бенни, как это ей удается, и она ответила просто:

— Я знаю, что они чувствуют.

Ежедневно после работы, официально заканчивавшейся в пять часов вечера, она шла на церковное кладбище. Правда, сегодня Бенни слегка припозднилась; складной стульчик, тяпка и влажная тряпка мешали ей открыть ворота.

Могила Денниса, в которой лежала только урна с прахом, была вдвое меньше остальных. С разрешения викария она была обложена старинными изразцами цвета ячменного сахара, взятыми из сада Эпплби-хауса. Бенни хотела посадить в его память розмарин, но преподобный Джонсон возразил; по его мнению, розмарин слишком быстро разрастался. Поэтому Бенни обычно приносила с собой пару веток других цветущих растений.

Начался листопад. Могилу засыпали тонкие кожистые листья, янтарные и ярко-красные. Бенни собрала их, вырвала единственный сорняк, который успел вырасти за ночь, разложила полотняный стульчик и села.

Время для посещения было самое подходящее. По вечерам на кладбище было пусто даже летом. Если кто-то оказывался поблизости, Бенни беседовала с Деннисом молча. Она уже рассказала ему про находку «Королевского оружейника». Про то, как Кейт, не поверившая собственным глазам, принесла рукопись из Киндерс в Эпплби-хаус. Про поднявшуюся после этого суматоху, радость и скорбь. Сейчас Бенни коротко описала, как идет редактирование. Кейт сказала, что исправлять там нечего. По ее выражению, от книги нельзя было оторваться. Она была яркой, как сон.

Для разнообразия Бенни решила рассказать о других вещах, не связанных с бизнесом. Мелких домашних делах. О заказе белых лилий по каталогу де Джейгера; о раненой лапе Кройдона, которая хорошо заживает после уколов антибиотика, сделанных ветеринаром. О паре новых льняных штор для кухни с рисунком из небесно-голубых незабудок.

Иногда она упоминала и о том, что происходило в деревне. О размолвке в церковном хоре или очередном обращении к властям графства с просьбой выделить грант на строительство нового сельского клуба. Но чаще просто сидела, молча оплакивая свое горе и не обращая внимания на крики грачей, летавших у нее над головой.

Часто при этом присутствовал сам Деннис. В их связи не было ничего таинственного или мистического (Бенни больше не посещала Церковь-за-Углом), и все же она была прочной. Если бы Бенни попросили объяснить это, она не знала бы, с чего начать. Люди сказали бы, что все это одно воображение, но Бенни знала, что это неверно. Будь так, она могла бы вызывать Дениса в любое время. Это всегда случалось без предупреждения; она начинала ощущать сгусток медленно усиливавшейся энергии. В ушах раздавалось негромкое гудение. Воздух менялся, становился теплым, Бенни чувствовала легкое давление и понимала, что она больше не одна.

Когда это случалось, Бенни ощущала огромную радость и благодарила Бога за то, что Он наградил ее таким даром. Тридцать лет верной дружбы сами по себе были благословением, но чувствовать присутствие друга даже после его смерти…

Бенни сделала несколько глубоких вдохов и выпрямилась. Она услышала голоса. По дорожке шли пожилые супруги с хризантемами и лейкой. Она сложила стульчик, взяла тряпку и бережно стерла несколько пылинок с могильного камня — светло-серой мраморной плиты с белыми прожилками. Надпись, сделанная золотыми буквами, была простой:

ДЕННИС БРИНКЛИ

ПИСАТЕЛЬ

1946–2001

Постепенно Карен привыкла к доктору Дикенсону. Она несколько раз приходила к нему в кабинет — сначала с кашлем (теперь почти прошедшим), а потом с ногой, которую повредила в школе после падения с параллельных брусьев. Тетя Дорис ездила с ней в больницу, где девочке сделали рентгеновский снимок, который прикрепили к стене и показали ей. А в следующий раз ей заглянули в голову; это называлось сканированием.

Самым важным и главным было то, что доктор сдержал слово. Карен рассказала ему самое страшное. То, что она обещала Аве не рассказывать никому. И все обошлось. Никто не стал ее забирать. Или запирать в буфет и выкидывать ключ в бездонный колодец, как пугала ее Ава. Доктор сказал только одно: он знает человека, который сможет ей помочь, и договорится с этим человеком, чтобы тот принял ее как можно скорее.

С тех пор прошла целая вечность. Карен это не беспокоило; для нее все самое тяжелое осталось позади. Но тетя Дорис очень волновалась. Карен заметила, что она все время ждала почтальона. Когда письмо наконец пришло, она чуть не разорвала конверт на части. Потом прочитала письмо и молча передала его Эрнесту. Позже Карен увидела, что Дорис плачет. Девочка забралась к ней на колени, обняла и сказала, что грустить не надо, потому что теперь все будет хорошо.

— Вот увидишь, — серьезно сказала она, — скоро мои головные боли пройдут.

Хотя письмо с грифом известной клиники было подписано доктором Барбарой Лестер, комната, в которой в конце концов очутилась Карен, напоминала скорее детскую, чем кабинет врача. В ней стояли пухлые кресла и диван, а все полки были забиты мягкими игрушками, куклами, танками, самолетами, играми «Коммандос» и «Лего». На низком столике лежали цветные шариковые ручки, краски и бумага; на письменном столе у открытого окна стоил компьютер, рядом с которым лежала стопка кассет в коробочках. Тут был даже кукольный домик.

— Карен, куда ты хочешь сесть?

Доктор Лестер тоже ничем не напоминала доктора. На ней не было ни белого халата, ни этой штуки на шее, с помощью которой слушают твою грудь. Она скорее была похожа на учительницу физкультуры из школы, в которой училась Карен. На ней были короткая джинсовая юбка, одна из тех рубашек, которые завязываются узлом на талии, и белые босоножки. Она уже сидела на пухлом желтом диване. Кейт выбрала ближайшее кресло, на ручке которого балансировала коробка с бумажными салфетками.

— Можно поставить ее на пол?

— Конечно, можно.

— Только моя простуда уже почти прошла.

Карен внимательно следила за доктором, которая надела очки и вынула папку из «дипломата», стоявшего рядом на ковре. Ничего особенного в папке не было. Там лежало то, что Эрнест назвал бы «бредом сивой кобылы».

Доктор Лестер была немало удивлена. Она работала детским психиатром уже тринадцать лет и видела всякое, но поведение Карен было очень необычным. Во-первых, девочка ничуть не волновалась. Она казалась уверенной в себе, даже веселой и сидела в кресле с таким видом, словно ждала начала представления.

— Я очень давно хотела вас увидеть.

«Как и сотня других детей, милая», — подумала доктор. Драгоценное время уже шло. История болезни была знакомая. Равнодушие, психологическое насилие, не говоря об отсутствии любви. К несчастью, у ребенка не было бабушки с дедушкой, которые могли бы скрасить ей существование. А потом мать умерла, и девочку удочерили — судя по всему, очень успешно. Карен постоянно страдала от шума и болтовни, которые вызывали у нее головную боль.

Предварительный диагноз терапевта — начальная стадия шизофрении — доктора Лестер не удивил. При таких симптомах к подобному выводу пришел бы даже непрофессионал. Однако были и другие симптомы, куда менее понятные. Конечно, можно было списать их на воображение. Несчастные и одинокие дети часто создают другие миры, пытаясь избежать ужасов, с которыми они сталкиваются в действительности. Фантазии Карен были невероятно изобретательными.

Доктор Лестер улыбнулась, угостила девочку лакомствами, лежавшими в стеклянной вазе, и попросила называть ее Барбарой. Они немного поговорили о теперешней жизни Карен. О том, какая добрая тетя Дорис. О птицах дяди Эрнеста. И замечательной собаке по кличке Дансер, которую завел себе Рой.

— А я перешла в следующий класс. Теперь мы будем учить французский язык.

— Тебе нравится в школе?

— Там здорово. Я буду участвовать в рождественском представлении.

— Я сама когда-то играла Аладдина. И как у тебя получается?

— Мне трудно запомнить роль.

— Из-за головных болей?

— Да. Тяжело, когда все говорят разом.

— Эти боли начались после смерти твоей мамы?

— Именно поэтому они и начались. Я уже говорила доктору Дикенсону.

— Да, Карен. Но у головных болей могут быть и другие причины. Например, если человек много плачет…

— Но она не просто умерла. Кто-то дал ей яд.

— В самом деле?

— Как Белоснежке.

— Это волшебная сказка, верно? — Доктор Лестер сделала паузу. — Ты любишь волшебные сказки?

— Нет. — Карен вспомнила, как уколола себе палец и проснулась не в объятиях принца. — Все это ложь.

— Тебе трудно определить разницу? — Карен захлопала глазами. — Между правдой и выдумкой?

Карен медленно покачала головой. От этого движения ее тонкие волосы поднялись вверх и распушились.

— Если ты не против, я хотела бы поговорить о том времени, когда ты была маленькой. — Карен пожала плечами. — С каких пор ты себя помнишь?

— С самого начала.

— Расскажи мне.

— О том, как я родилась?

— Немного позже. Скажем, о том, как ты ходила в детский сад.

— Что такое детский сад?

— Ладно, когда ты пошла в начальную школу. У тебя там были друзья?

— У меня никогда не было друзей, — без капли жалости к себе ответила девочка. Так, словно речь шла о мобильнике. Или велосипеде.

— А воображаемых друзей у тебя не было?

Карен посмотрела на доктора Лестер с изумлением и невольно подумала, что эта взрослая женщина сама не знает разницы между правдой и выдумкой. Но потом решила, что это ловушка. Или шутка. Все это было очень странно. Она вежливо сказала:

— Доктор… э-э… Барбара, воображаемых друзей не бывает.

— Почему?

— Потому что с ними нельзя играть, гулять, ходить к ним в гости и все такое.

— Можно все это делать в воображении.

Карен нахмурилась. Она начинала ощущать тревогу.

— Не понимаю.

— Карен, сознание может нас обманывать. В том числе делать так, что несуществующие вещи начинают казаться нам настоящими.

Уверенность Карен в себе уменьшалась с каждой минутой.

— Послушай… — Доктор Лестер заглянула в свои записи. — Давай-ка мы…

— Я думала, что вы хотите мне помочь.

— Это можно будет сделать только тогда, когда мы сумеем определить твою болезнь. Встреча со мной — это лишь первый шаг.

— Я не больна.

Определить болезнь. Легко сказать. Ее трудно определить даже на физическом уровне, но душевные болезни — это настоящее минное поле. Если отбросить всех по-настоящему сумасшедших, то останутся тысячи людей, страдающих от простой депрессии, причем их мучения так сильны, что бедняг приходится изолировать. Ради блага их самих и всех остальных.

Читая историю болезни Карен, доктор Лестер была уверена, что ее головные боли носят психосоматический характер и непосредственно связаны с необыкновенными фантазиями, которыми себя окружал этот ребенок. Нет, в самих этих фантазиях не было ничего вредного. Совсем наоборот. Как поется в песне, если ты не видишь снов, то не сумеешь отличить сон от яви. Доктор Лестер была знакома с некоторыми взрослыми, которые страдали большими причудами, но жили нормально и никому не причиняли вреда. Однако Карен к этой категории не относилась.

В данный момент сказать что-либо определенное было трудно. Требовалось постепенно довести девочку до такого состояния, когда она почувствует себя в безопасности, обретет уверенность, отбросит фантазии и поймет, что это неправда. Существовали разные способы достижения такого понимания. К несчастью, люди их смертельно боялись. Ничего удивительного, что малышка страдала головными болями. Просто чудо, что у нее до сих пор не было нервного срыва.

Висевшие над дверью часы с Микки Маусом показывали, что прошло уже десять минут. Внезапно доктор вздрогнула. Казалось, в открытое окно влетел холодный ветер и коснулся ее шеи и рук. Когда Барбара встала, чтобы закрыть окно, металлический шпингалет показался ей липким на ощупь. Запирая окно, доктор заметила бабочку, ползшую по шторе, и встала на цыпочки, чтобы ее рассмотреть. Бабочка была необыкновенной. Абсолютно черной. Черными были не только ее бархатные крылья, но даже туловище и усики. Удивленная и обрадованная, Барбара изучала ее несколько секунд, а потом слегка подергала штору, заставив бабочку вылететь в окно. Когда доктор села на место, Карен посмотрела на нее с опаской и тоской.

— Итак, Карен, эти люди, о которых ты говорила доктору Дикенсону… Какие они?

— Обыкновенные.

— Когда ты увидела их в первый раз?

— Я видела их всегда.

— Где?

— Всюду. Ну, не в доме. В магазинах, в автобусах, на улице.

— И ты говорила с ними?

— Только если они говорили со мной. Но это всегда кончалось плохо.

— Почему?

— Однажды я играла во дворе, а одна из них — очень добрая старая леди — попросила меня передать сообщение.

— Кому?

— Нашей соседке Элси. Она была в саду. Они не просят, если человека нет рядом.

Доктор Лестер сдержала улыбку. То, как деловито Карен описывала невероятные подробности, производило сильное впечатление.

— Я никогда этого раньше не делала. Хотела попробовать, но тут выбежала Ава, схватила меня за волосы и утащила в дом. Она всегда очень сердилась. Говорила, что если соседи услышат, как я разговариваю сама с собой, то вся деревня решит, что я псих.

— Но ты ведь не говорила сама с собой.

После этих слов с Карен что-то случилось. Ее лоб разгладился, тонкие пальчики перестали теребить юбку, переплелись и спокойно легли на колени. Плечи расслабились, в результате чего шея стала казаться длиннее. Девочка высоко подняла голову, и ее глаза засияли от радости. Она улыбнулась.

— Я знала, что вы поймете.

Доктору Лестер стало не по себе. Неужели решение сделать вид, что она верит фантазиям Карен, было ошибкой? Но теперь обратного хода нет. Ребенок должен научиться доверять ей.

— Я очень старалась объяснить, — продолжила Карен, — но Ава не слушала. Я не знала, что делать. Но потом она встретила в клубе этого человека, Джорджа. И вдруг все стало лучше.

— Понимаю. — Об этом человеке в заметках не было ни слова. — Какой он, этот Джордж?

— Хороший. Он подарил мне странную сумочку, сделанную из лески. И пакетик «Смартиз».

— Ладно. — Этот неизвестный доброхот вызывал у нее большие сомнения. — Джордж был другом Авы?

— Да.

— Он когда-нибудь ночевал у вас?

— Конечно нет. — Карен засмеялась. — Он жил со своей матерью.

— И что он сделал, чтобы «стало лучше»?

— Ну, она пригласила его в Рэйнбоу-Лодж на чай. Он был во внутреннем дворике, когда из-за угла вышел тот старик…

— Один из твоих?..

— Верно. Он передал мне сообщение для Джорджа, но я испугалась и убежала в дом. Старик пошел за мной. Я не знала, что делать. Тогда я сказала Аве. Говорила, говорила, говорила, чтобы заставить ее слушать. Я знала, что она не станет бить меня на глазах у других.

Невероятно… Девочка говорила так убедительно, что доктор Лестер невольно подалась вперед.

— И что было потом?

— Она сказала, что очень надеется на Джорджа и не хочет, чтобы он подумал, будто ее дочь чокнутая. Я обещала больше никогда этого не делать, если она мне поможет.

— И она помогла?

— Да. Ава притворилась, что ей приснился сон. Про старого бродягу, который пытался ей что-то сказать. Но когда она сообщила, о чем шла речь, Джордж затрясся и заплакал. Это было ужасно. Она думала, что у него начался приступ. А потом он закричал: «Я должен рассказать об этом маме! Рассказать маме!» И убежал.

Доктор Лестер с опозданием вспомнила, что этой сцены в ее заметках нет тоже, и нацарапала пару строк.

— Продолжай, милая. Продолжай.

— После этого Ава мне поверила. Сказала, что мы должны серьезно поговорить, потому что такой дар бывает только от Бога, а потому должен чего-то стоить. Потом Джордж позвонил и сказал, что он очень много знает об… э-э… паракаком-то.

— Паранормальном?

— Потом он сказал, что принадлежит к этой церкви, и предложил Аве присоединиться к ней.

— И где она, эта церковь?

— В нашей деревне, — терпеливо ответила Карен. — Она называется Церковь-за-Углом.

Доктор Лестер знала, что такая церковь действительно существует. Время от времени фантазеры создают поразительно нереальную вселенную в своем воображении, но чаще используют настоящие места. И населяют их знаменитыми людьми, как живыми, так и покойными. Ради соответствия замыслу они используют хорошо известные пейзажи. Спорить здесь бесполезно. С таким же успехом можно показывать глобус члену Общества плоской земли.

— И она пошла туда?

— Да. Но ничего не могла сделать.

— Потому что там не было тебя?

— Да! — Карен засияла еще сильнее. Наконец-то ее поняли! — Вернувшись домой, она начала ходить вверх и вниз. Я пошла спать, а когда проснулась, она все еще ходила. Говорила, что ей нужно напрячь мозги.

На этот раз доктор Лестер улыбнулась. Не смогла с собой справиться. Да, неуемность фантазии в сочетании с пылкой искренностью Карен должны были раздражать ее, но девочка была так мала, что можно было прибегнуть к успокоительной фразе «притворись, будто веришь».

— И тогда она придумала удивительную вещь. Я рассказывала о ней доктору.

— Да. У меня это записано.

После этого безудержная фантазия девочки вырвалась на волю. Похоже, Ава придумала безукоризненный способ эксплуатировать «дар» Карен. Прятала дочь за шторой, давала ей микрофон, с помощью которого можно было передавать сообщения от всех этих странных невидимых людей, получала их в наушники и сообщала собравшейся публике.

Сильнее всего доктора Лестер угнетало обилие бытовых подробностей. Карен точно описала магазин в Слау, где они покупали оборудование. Ава расплатилась наличными, чтобы никто не мог узнать ее настоящее имя. Продавцы смеялись у нее за спиной, потому что Ава пыталась заставить их пообещать хранить тайну.

— Тебя это радовало?

— Это было замечательно. Они приходили ко мне в голову, я передавала их сообщения, и они уходили.

— Понимаю.

— Но она говорила людям только хорошие вещи. Хотя там были и ужасные.

— Спасибо, Карен. — Доктор Лестер улыбнулась и сунула свои записи в конверт. — Продолжим в следующий раз.

— Что вы имеете в виду?

— К сожалению, сеансы не могут продолжаться больше получаса.

Карен уставилась на нее.

— Вы говорили, что поможете мне.

— И помогу…

— Говорили, что найдете кого-то, чтобы разговаривать с ними. Как делала Ава.

— Я не думаю…

— Они приходят все время. И разговаривают со мной. Никогда не сдаются.

— Я могу дать тебе лекарство от головных болей.

— Это не головные боли! — крикнула Карен, выбросила руки вперед с такой силой, что они чуть не выскочили из суставов, и замахала ими в воздухе, словно отбиваясь от какой-то огромной птицы.

Доктор Лестер, потрясенная этой внезапной вспышкой, замешкалась. Решив остановить девочку, она начала вставать, но тут Карен успокоилась.

Перемена произошла так быстро, что у доктора возникли подозрения. Однако она могла поклясться, что девочка не притворялась и не устраивала представление. Карен сильно побледнела, ее молочно-белая кожа стала почти прозрачной. Ослепительно-светлые пушистые волосы слегка шевелились, хотя в комнате не было ни малейшего ветерка. Уголки бесцветных губ недовольно опустились.

Барбара была рада тому, что сеанс подошел к концу. А еще больше — тому, что он был сегодня последним. День выдался трудный, и она очень устала. Они и так пересидели уже десять минут.

— Карен, теперь с тобой все в порядке? — осторожно спросила она.

— Да. Спасибо.

Карен сидела неподвижно, пытаясь переварить неприятную правду. Доктор Лестер, которой она так верила, не собиралась ей помогать. На мгновение девочка ощутила страх и чуть не заплакала, однако собрала силы и простилась со своими надеждами.

Но что делать с шумом в голове? Она больше не может так жить. Просто не может. Сойдет с ума. Если бы она была старше… Если бы она была взрослой, ее бы поняли все. Впрочем, дотянуться до одного человека она может уже сейчас…

Доктор Лестер взяла «дипломат» и положила туда папку. Небрежно набросила на плечи кардиган, но тут же сняла его и надела как следует. У нее замерзли предплечья. Покрылись гусиной кожей.

— Бррр, — сказала доктор Лестер.

Но солнце еще не село. Она могла сказать это, потому что его лучи пробивались сквозь ветки деревьев, отбрасывая на стену серые тени листьев. Движение этих переплетавшихся теней оказывало на Барбару почти гипнотическое действие. Усыпляло и дарило утешение. Какое-то мгновение доктор Лестер наслаждалась покоем, но потом встала и решительно сказала:

— Пора домой.

Она включила автоответчик, закрыла компьютер, заперла письменный стол и проверила окна. Девочка стояла неподвижно, молчала и смотрела в пол.

— Ну, Карен… — Карен вздрогнула, подбежала к дивану и опустилась точно на то место, где сидела доктор Лестер. Барбара заколебалась. Конечно, быстрее и легче всего можно было выйти из положения, позвав женщину, которая сопровождала Карен, и попросив ее забрать ребенка. Однако с точки зрения психологии это было невозможно. Пространство кабинета сейчас принадлежало ей и Карен. Именно здесь они со временем вступят в прочную связь. Если сюда войдет чужой человек, пусть даже дружелюбно настроенный, добиться близости будет намного труднее.

— Карен, тебя что-то беспокоит? Ты боишься, что если уйдешь, то уже не сможешь вернуться?

— Нет. — Девочка положила руку на обивку дивана, не то похлопывая, не то поглаживая ее.

— Вот и хорошо. — Доктор Лестер села. — Потому что я уже нашла в расписании время для нашей следующей встречи.

Карен пристально посмотрела на нее, и доктор ответила ей дружеской, но слегка натянутой улыбкой. Что за странное маленькое создание. И глаза странные: зрачок окружают яркие серебряные кольца. Пока доктор Лестер наблюдала за девочкой, они горели все сильнее и наконец засветились пламенем. В комнате стало необычно тихо. Так тихо, словно она очутилась на дне моря. И так душно, что стало нечем дышать.

Карен посмотрела на стену с трепетавшими на ней тенями, а потом назад, приглашая доктора Лестер сделать то же самое. К вящей досаде Барбары, хотевшей мягко, но решительно повести ребенка к двери, она была вынуждена подчиниться. Стена выглядела по-прежнему. Почти. Разве что оттенки серого стали немного гуще. Листья и ветки танцевали немного быстрее. Потом она заметила один крошечный листок, более темный, чем остальные. Почти черный. Он отделился от стены и двигался в трехмерном пространстве. Барбара присмотрелась и узнала бабочку.

Затем случились две вещи, практически одновременно. Над полом пронесся поток холодного воздуха, закрутился вокруг ее лодыжек и заставил онеметь ступни. А потом изо всех углов комнаты донесся негромкий шорох, напоминавший шум трения шелка о шелк.

Барбара смотрела на стену и видела, что она изменилась. Изящный узор превратился в более плотную массу и закрутился, как столб дыма. Через минуту этот дым стал еще плотнее и направился в сторону комнаты. Пустота, зиявшая в его середине, напоминала устье пещеры. А потом в самом центре этой полости, наполовину затянутой паутиной пара, возникла хрупкая белая фигура.

Холод стал таким, что доктор Лестер потеряла способность двигаться. Ее руки и ноги налились свинцом. Барбара пыталась дышать, но ощущала приступ тошноты. Сердце билось еле-еле. Затем до нее донесся сильный запах, напоминавший дух свежевспаханной земли. И тут ее осенило. Это был не шорох, а шепот.

Удар электрического тока заставил ее вскрикнуть. Барбара посмотрела на свою руку, ожидая увидеть там ожог или ссадину. Но оказалось, что ребенок бережно коснулся пальцами ее запястья. Теперь лицо Карен находилось на расстоянии поцелуя; ее дыхание охлаждало и без того ледяную щеку доктора Лестер.

— Не бойтесь.

— Я… Я не могу…

— В этом нет ничего страшного. Ее хватка стала крепче, голос звучал словно откуда-то издалека, слова казались странно растянутыми, как будто Карен зевала. — Вы понимаете то, что я говорю?

— Да.

— У меня для вас послание. От Элис.

— Аххх…

— Ваша сестра счастлива. Она посылает вам и вашей матери привет. И спрашивает о Генри.

— Он бежал. Элис… Ох! Элис…

— Боюсь, она не может вас слышать.

— Но… тебя она слышать может?

— О да. — Сверхъестественное сияние ее ярких глаз усилилось. Карен выпустила ее руку и откинулась на спинку дивана. Довольная. Уверенная в себе. Доказавшая свою правоту. — Меня — может.