Пробуждение

НЕПУТЕВЫЙ

Я и мой приятель Славка сидим у костра на берегу небольшой речонки в ожидании утра. Неподалеку в кустах лежат сломанные удочки и котелок для ухи. Тишина. Желанный покой. Как хорошо порой отдохнуть от цивилизации!

Тепла июньская ночь. Только уж слишком коротка она. Не успела загустеть темнота, как приближается рассвет. В такую ночь и говорить не хочется, не только делать что-то.

Славка лениво ломает через колено еловые сучки и бросает в костер. При их падении встревоженным роем взлетают и сразу гаснут искры. Подкрался ветер, сбил с костра дым, прижал к земле. Дым вырвался, закружился и горькой волной ударил в лицо, вышибая слезы. Исказилась и расплылась фигура Славки. Мне стало смешно, я расхохотался, и эхо моего смеха далеко пронеслось над спящими лугами. В ответ на том берегу закричала выпь.

— Ты чего? — недоуменно спросил Славка, косясь на меня и чуть-чуть отодвигаясь, принимая меня за ненормального. Сучок, готовый лететь в костер, застывает в его руке.

— Так, — не стал объяснять я, пусть подумает.

Рассвет постепенно вытесняет ночь. Костер наш гаснет. Славка поднимается, достает из кустов удочки и спускается к реке, зевая и прикрывая ладонью рот. Я потянулся за ним.

Мы усаживаемся поудобнее у неровной кромки воды, на некотором расстоянии друг от друга, разматываем нетерпеливо удочки и забрасываем их в реку. В таком положении сидим почти час. Рыба клюет часто, то и дело подрагивает поплавок. Наконец из-за горизонта выкатывается солнце. На реке заиграли его лучи. Проснулась, ожила земля.

Славка сияющими глазами показывает на котелок. Это означает: на уху уже есть.

Мы так увлеклись рыбалкой, что, услышав за собой хрипловатый бас: «Здорово, мужики», вздрогнули. Я обернулся. Сзади стоял пожилой мужчина с удочками и маленьким ведерком в руке. Правый глаз у него немного косил, и создавалось впечатление, что он смотрит сразу на нас двоих.

— Ну как, клюет? — спросил он, с интересом разглядывая нас и нисколько не смущаясь.

— Где там, не берет! — в один голос недовольно ответили мы.

Кругом нас уже вовсю пели птицы, звенели над ухом комары, мошкары было как перед дождем.

Мужчина постоял, почесал за ухом. Я ждал, когда он уйдет. Но он и не думал уходить. Перевернув ведерко вверх днищем, поставил его рядом и сел. Это был среднего роста человек с курчавыми рыжими волосами и доброй улыбкой.

— Махорочки не найдется?

Славка протянул ему сигарету с фильтром. Он поморщился, но взял. Раскуривая, спросил:

— Давненько здесь?

— С ночи, — ответил Славка, давая понять, что он нам мешает.

— Из города? — не обращая внимания на наш тон, задавал вопросы незнакомец и вытянул с удовольствием уставшие ноги.

Я присмотрелся к нему, и мне показалось, что где-то я его уже видел. Он тоже внимательно всмотрелся в меня, кося глазом, и радостно заулыбался.

— Не узнал, поди?

И сразу вспомнилось, как несколько лет назад возвращался я на станцию с утиной охоты.

Стояла сырая осень. По дороге догнала меня черная туча и облила холодным дождем. И дождь вроде бы недолгий был, но я промок, озяб и поэтому, проходя какую-то деревню, постучал в первую от дороги избу. Дверь отворила уже немолодая женщина.

— Пообсохнуть не пустите? — попросил я, счищая палкою грязь с сапог, а сам подумал: «Побоится, как бы не наследил».

— Входи-входи, — приветливо раскланялась она. — Вымок-то, ровно в реке побывал.

На столе появились самовар, сахар и домашней выпечки хлеб. Я пил горячий чай из блюдечка и смотрел на женщину, еще не совсем старую, но уже седую. Она сидела напротив, о чем-то думая. Минут пять мы молчали. В комнате было тихо, только на кухне фыркал маленький поросенок, звучно ел из лохани.

— И носит же вас в непогодь этакую! Где-то и мой сейчас, непутевый. Тоже, поди, измок весь, — задумчиво сказала она.

— Почему ж непутевый? — спросил я, озадаченный.

— А как его назовешь еще? Непутевый — непутевый и есть. Наградил же меня Господь. Хоть бы день дал пожить спокойно. Где там! — Она провела рукой по столу, поджала губы.

— А что, пьет часто? — не удержался я от вопроса.

— Он-то?! — она замахала на меня руками. — И капельки в рот не берет. Да об этом ли я пекусь? Непоседлив он. Работ сто, поди, сменил.

— Не держат? — хмыкнул я и пожалел.

— Где там «не держат»! — Женщина с укоризною взглянула на меня и тоном, в котором чувствовалась обида, продолжала: — Не пущают даже. Руки-то у него золотые. А так себе, непутевый он. И плотничал, и на тракторе ездил, и в городе побывал. Года три назад взяли его дорогу мостить. Ну, думаю, поработает наконец, потому что с большой охотой пошел. Так нет, и оттуда сбежал. Теперь бакенщиком устроился. За пять верст отсюда будет. Тьфу! И носит леший его.

Она долго еще ругала мужа — и когда убирала со стола, и когда разжигала печь.

Дождя уже не было. Осеннее солнце неприкаянно блуждало по небу, поминутно прячась за разрозненные тучи. Я стал было прощаться, как распахнулась дверь и на пороге появился мужчина в болотных сапогах и брезентовой куртке. Один глаз у него косил. Ввалился в комнату он с шумом и непонятной радостью.

— Ага, прибыл, непутевый! — Хозяйка сердито громыхнула ухватом. — Где тебя, Михалыч, леший носит?

Мужчина беззлобно расхохотался, тщательно вытер о тряпку ноги, снял куртку и только после этого поздоровался со мной за руку.

— Садись, чаевничать будем, — обратился он ко мне. — А не то водочкой угощу.

Я с удивлением взглянул на хозяйку. Она поняла мой взгляд.

— Сына ждали. Не приехал. С Нового году вот и стоит.

Я простился с ними, сославшись на то, что опаздываю на поезд, пообещал как-нибудь заглянуть и тотчас ушел.

И вот теперь Михалыч сидел рядом.

Восток розовел все больше и больше. Узкая алая полоска превратилась в огромное поле, и вскоре на другой стороне реки яркою глыбою поднялось солнце на высоту дерева. По воде, к нашему берегу, протянулась красная дорога. Весь живой мир чириканьем, щебетанием, жужжанием радостно встречал наступающий день.

Клев вскоре прекратился. Под предводительством Михалыча мы принялись готовить уху.

— Займитесь костром, а я почищу рыбу, — сказал он и тут же приступил к делу. Я удивился его расторопности.

Славка снова развел костер и подвесил прокоптившийся котелок, потом взял чайник и пошел на реку за водой.

— А ничего наловили! — одобрительно проговорил Михалыч, ловко работая ножом. — Рыба, как человек, тоже хитрая пошла. Вот сазан — умен, черт. На чистине он ловиться не будет, нет. Там его быстро браконьеры зацапают. А вот в камышах ему раздолье: и сытно и безопасно. К нему особый подход нужен. Или взять хариуса. Очень уж пугливая рыба. Увидит человека — хоть золотую приманку кидай, ни за что не возьмет. А ты иди вниз по течению, чтоб насадка опережала тебя, глядишь, на уху и навыдергиваешь.

Вода закипела быстро. Михалыч опустил в нее сначала ершей, потом, когда от костра повеяло таким благоуханием, от которого засосало под ложечкой, выловил их деревянной ложкой, посолил навар, насыпал перцу, кинул лаврового листа и осторожно опустил чисто выскобленных окуней. Мы с нетерпением стали ожидать, молча поглядывая на Михалыча. Наконец он окунул в варево ложку, попробовал и торжественно провозгласил:

— Уха, готова! Прошу к столу!

Я нарезал черный хлеб и положил его горкой на газету. Славка наполнил пластмассовые стаканчики. Мы выпили. Михалыч тоже выпил и заморгал глазами, отводя испорченный глаз в сторону.

— Где ты сейчас трудишься? — спросил я Михалыча, просто так. Надо ведь было чего-то говорить.

— Нигде! В лесники податься думаю, — шмыгая носом и глядя на реку, произнес он.

— Наскучило бакенщиком?

— Не-е!.. Работа интересная.

— Что, работы по душе не найдешь? — спросил Славка и опять наполнил рюмки. Уха оказалась вкусной.

— Работы, говоришь? — Михалыч покосил глазом. — Работа всякая по душе. Да вот неизведанная боле тянет. Смолоду это у меня. Бывало, выйдешь на Краснуху — есть такая река на родине моей, — смотришь на пароход и завидуешь: далеко плывет. Или вот в осень, когда птица на юг летит, думаешь, сколько стран они повидают, приключений там разных, испытаний, и так захочется место сменить, как разве журавлю. У меня вот и глобус дома есть. На чердаке держу. Станет когда невтерпеж, замерещатся края иные, достанешь его и смотришь. Все легче. А жене смешно. Ей все одно — непутевый. И все село меня таким считает. А все потому, что жизнь моя не похожа на их жизнь.

Михалыч замолчал. Мы дохлебали уху, и Славка пошел мыть посуду.

— Ты думаешь, я летун какой? — вдруг спросил Михалыч и тут же ответил: — Нет, не летун я! А вот не лежит душа к одной работе, и все тут. Поначалу заинтересует она тебя, по пятнадцать часов работаешь, весь отдаешься. А потом чем больше ее узнаешь, тем меньше она тебе нравится. Уж и сложности в ней нет, и тяги. Люди и те надоедают: скучные, мрачные, только и разговор о деньгах и работе.

Подошел Славка. Выхватил из костра головешку, покидал ее из руки в руку, прикурил. Сел на траву, вытянул ноги.

— Красота какая, — кивнул он в сторону реки.

— Хорошо, — ответил я восхищенно и тоже развалился на траве, отгоняя веткою комаров.

Один Михалыч не выразил ни малейшего восторга.

— Годы как летят, — вымолвил он тихо, — а жить-то всего ничего. Вот бы мне ваши лета да ваше образование.

— И что бы ты стал делать? — заинтересовался Славка.

— Как «что»? — недоуменно вскинул брови Михалыч и обратился к Славке: — А скажи, милый человек, на Марсе есть полезные ископаемые?

— Есть, наверное! — удивился Славка, погасил сигарету и окурок, закопал в землю.

— Да, забавно. — Михалыч опустил голову, о чем-то думая. — Если б мне ваше образование, то я бы обязательно стал геологом.

Мы помолчали. Славка вдруг засобирался домой. Пришлось прощаться с Михалычем. Когда мы отошли уже далеко, я обернулся. Он, ссутулившись, сидел на прежнем месте, на перевернутом вверх дном ведерке, и, видимо, о чем-то печально думал. Может быть, о недолгой жизни, что отпущена человеку?.. А может… Но кто его знает?

Прошло полгода. Как-то проходя через деревню, в которой жил Михалыч, я заглянул к нему в дом. Дверь открыла его жена. За то время, что я не видел ее, она сильно сдала. Постарела, похудела, и в ней трудно было узнать ту женщину, которая когда-то отогревала меня чаем. Пройдя в избу, я радостно спросил ее:

— Что, не узнаёте?

Она внимательно, долго разглядывала меня.

— Что-то не припомню!.. Все из памяти ушло!.. Все!..

— А где Михалыч? — спросил я. — Опять небось в чужие края подался?

— Нет больше Михалыча! — сказала она и тяжело опустилась на скамейку.

— Как так «нет Михалыча»? — не понял я ее сразу и продолжал глупо улыбаться. Потом я всю дорогу ругал себя за эту глупую улыбку.

— А так. Утоп, и все. В декабре еще, — говорила она, вытирая передником слезы; от волнения у нее перехватило горло. Я тоже молчал в страхе, словно заколдованный. — Мальчишки нашенские катались по реке на санках, и один из них угодил в прорубь. А там течение быстрое. Упади туда лошадь — и ее унесет. Так мой, непутевый, знал же об этом, и все же прыгнул за ним. И вот теперь найти не могут. Ждут, когда лед стает.

Со стены прямо на нас смотрел большой портрет Михалыча…

СЛУЧАЙ В ПЕРЕВОЗОВЕ

Как-то июньским вечером я приехал в село Перевозово с заданием областной газеты. Вдали уже засинели поля, а на горизонте, за черту земли, уходило огромное шафрановое солнце. Оно посылало на землю косые, остывшие, последние лучи. Было не жарко и приятно!

Перевозово — большое село. В этот час на его улицах всегда многолюдно. По новому мосту, через речку, гнали стадо коров, а в центре села, где речку перегородила плотина из насыпных камней, на деревянных мостках шумно стучали бабы вальками по белью. У самой воды летали крикливые чайки, кое-где из воды выпрыгивали щуки и снова падали в воду. После них долго расходились круги.

С плотины немощеная дорога, ухоженная коровами, поднималась на косогор и вела к коровнику, это если пойти влево, а если идти той дорогой, которая ведет вправо и которая почище, то попадешь к конторе колхоза, на фасаде которой висит хорошо всем знакомый портрет вождя мирового пролетариата.

Председатель был еще в правлении, перебирал бумаги и выписывал что-то на отдельный листок, потом отбрасывал костяшки на стареньких счетах и опять писал простым карандашом.

— А, здравствуйте, здравствуйте! — приветствовал председатель, но при этом весь его вид словно бы говорил: «Знаю, знаю, опять будешь копаться, недостатки выискивать», и он, показывая на стул, горестно выдохнул: — Садитесь!

Его хозяйство нередко бранили в газетах за что-нибудь, хотя по всем показателям оно было не хуже других; но меня интересовала какая-нибудь знаменитость местного значения, и только поэтому я подумал: «Зря расстраивается».

Я сел и, взглянув в его вопрошающие глаза, сказал:

— Иван Васильевич, мне нужен материал о лучшей колхознице. Не поможете?

Он сразу повеселел, на радостях сломал карандаш, который вертел в руках, и тут же отшвырнул его в угол без видимого сожаления.

— Ах так!.. Это можно!.. Только ли не лучше написать про фермера? Сейчас модно. Ведь колхоз, говорят, гиблое дело — не может накормить страну!..

— Это потом! Мне сейчас нужна передовая колхозница. Наша газета, как вам известно, еще на старых традициях, — проговорил я весело. — Скажу по секрету — редактор консерватор!..

— Раз так, то есть у меня такая, Марья Тихонова. Милейший человек, передовая доярка. Я сейчас провожу вас к ней, а вы там и о ночлеге договоритесь. Дом большой, а живет только с дочкой. Хорошо? Тогда пошли.

Мы вышли на улицу. Густо пахло крапивой, лопухами. Медовым нектаром веяло от лип. Дела мои уладились быстро, и я чувствовал себя превосходно. Много ль человеку в жизни надо?

— Только на ее девку не обращайте внимания, — предупредил председатель, серьезно поглядывая на меня. — Язык — иглы острее. Одним словом — беспутная!

Я знал, не понаслышке, что председатель колхоза никого не боялся: ни пьяниц, которые угрожали разделаться с ним только за то, что он постоянно ругал их на колхозных собраниях и сильно наказывал рублем, ни начальства, ни новшеств. Всегда добивался от правления колхоза поддержки своих решений, смело отстаивал их перед высоким руководством. Большая часть его территории — это заболоченные земли, и ради интереса колхоза он добился от городских властей, чтоб те прислали ирригационные бригады. Теперь заболоченная пойма стала вполне доступной для человека. Потом построил новый клуб, библиотеку. «Культура прежде всего», — любил говорить председатель. Сейчас взялся за дороги. А вот перед девчонкой дрейфил!.. Почему?!

Я представил себе эту самую девку мрачной, некрасивой и ядовито-злой; представил, как она хамит, на каждое слово отвечает пустым, грубым многословием, и мысленно решил не поддаваться ей. А там что будет!.. Как говорится: «Поживем и осмотримся!..» В конце концов, я приехал не к ней и на короткое время.

Когда мы подходили к дому Тихоновой, навстречу нам выбежала девушка лет восемнадцати. Я остолбенел, увидев такую красавицу. Вот те раз!.. Завидев нас, она сразу остановилась, подбоченилась. Губы у нее были алые, полураскрытые, а глаза голубые, с дерзинкой. Она нетерпеливо дернула косичками, нервно пожала плечами.

Председатель незаметно толкнул меня в бок и прошептал: «Вот она, держись!» И уже громко:

— Ты видел ее, козу?

Девушка фыркнула заносчиво и повела бровью.

— Кому коза, а кому Лилия Петровна!

— Ну Петровной величать рано еще. — Председатель улыбнулся и уже серьезно: — Лиля! Этот человек из газеты. Хочет написать про твою маму. Пусть заночует у вас?!

— А-а-а, газетчик! А я, глупенькая, подумала, что председатель жениха ведет. — И глаза ее с бойкой дерзостью остановились на мне. — Газетчика не приму!

Иван Васильевич еще раз толкнул меня в бок: «Ну что, не я ли тебе говорил?»

— Почему не пустишь человека?

— Скучно — ни пообниматься, ни поцеловаться!.. Глядишь, еще и про меня в газете пропишет…

Лиля продолжала смотреть на меня дерзко и насмешливо. Я был лет на десять старше ее, и, видимо, поэтому она не принимала меня всерьез.

— Ты остепенишься когда-нибудь? — Председатель нахмурился. — Девка на выданье, а ума накопить не может! Слов супротив такой нет.

— А ты займи мне, Иван Васильевич, ума-то, накоплю — отдам. При газетчике говорю!

Председатель покачал безнадежно головой, пожал мне руку и молча ушел, а я понял — не хочет с ней связываться, да, по-видимому, даже таким серьезным, как председатель, нелегко с красавицами спорить. С такими девушками всегда тянет пошутить. Ох, эти слабости человеческие!..

Мы вошли в дом. Я остановился у порога, привыкая к темноте. Лиля сразу прошла в комнату, затем вернулась.

— Ну, как вам председатель? — первым делом спросила она. Я пожал плечами — пусть оценку дает сама. — Он только с виду строгий, а так хороший.

Лиля включила свет, подошла к большому зеркалу, которое стояло в углу, покрутилась около, поправила волосы на голове, потом резко развернулась на каблучках и насмешливо уставилась на меня. Мне, если честно, нравились женщины кругленькие, тепленькие, а у Лили была спортивная фигура. Но это тоже ничего!..

Глядя на Лилю, я почувствовал, как вдруг стал терять что-то важное и нужное в жизни… А что?!

Дверь резко распахнулась, и вошла Марья Тихонова — мать Лили, в резиновых сапогах и грязном халате. О ней уже печатали в газете. Ее портрет висел на Доске почета возле правления колхоза. Я невольно обратил внимание, что на полу оставались следы от занавоженных ее ног. Она, оставаясь у порога, попросила дочь:

— Лиль, подай кусочек хлеба. Пошла коров доить. Только что управилась с навозом.

— Мам, к тебе из газеты, — проговорила Лиля и ушла на кухню, и уже оттуда: — Из областной!

— То-то я смотрю — кто бы это? — Она внимательно стала разглядывать меня.

Я подошел к ней, представился и поздоровался за руку. Она была одного роста с дочкой, только чуть-чуть полнее и с большими красными руками, а на ладонях все линии жизни были забиты въевшейся грязью, которая никогда уже не отмывалась. Хозяйка стала оправдываться:

— Я извиняюсь, некогда!.. Вечером обо всем поговорим, добро?.. А пока дочка чайком попоит!..

Я от чая отказался. Вышла из кухни Лиля и протянула матери кусок хлеба; та еще раз извинилась и ушла, оставив у порога пятно от навозной жижи. На улице за ней скрипнула калитка. Слышно было, как с русской печи спрыгнул кот и замяукал на кухне. Лиля затерла пол, налила коту молока и ушла к себе в комнату. Я снова сел на лавку за столом. Тут услышал, как она принялась напевать что-то смешное и веселое. И мне показалось, что, наверное, веселее ее, счастливее нет сейчас никого на свете. Но как я горько ошибался в тот момент! Когда же Лиля вскоре вышла ко мне, то я не вдруг узнал ее. Темное платье очень шло к ее румяным щечкам. Голубые глаза, как два василька, внимательно смотрели из-под темных ресниц. «Ой-ой-ой! Коза ли это?»

— Мама ушла — придет не скоро, а я на «пятачок»!

Я сам деревенский и все отлично понимал. «Пятачок» — то место, где вечерами собирается молодежь, танцует. Летом в клуб не больно тянет, лучше на свежем воздухе.

Я вспомнил свои деревенские посиделки, как, бывало, собирались мы в каком-нибудь доме — то ли у друзей, то ли у знакомых — и всю ночь пели частушки, плясали. Ни одного праздника не пропускали, но работали исправно, без прогулов — от темна до темна. Для нас гармошка что для нынешней городской молодежи ансамбль из Америки.

— Ну так как? Спать ляжете или со мной пройдетесь? — спросила Лиля и отчего-то грустно-грустно вздохнула.

Спать не хотелось, и я пошел с Лилей. Уже посвежело. Над крышами поднималась круглая луна. Стояли белые ночи. Натоптанной тропой мы медленно прошли меж огородов и вышли к новому клубу. Когда мы шли, я увидел необозримые дали. Далеко-далеко уходила вологодская земля. Такие огромные пространства! Господи! Как велика и богата наша земля, и почему при этом мы нищие?

Возле клуба сбилась темным кругом молодежь. Играла гармонь. Вытолкнутая кем-то на середину беленькая девушка притопнула каблучком и поплыла по кругу. На шее у нее лежала яркая косынка, концы которой она натянула пухлыми пальчиками в разные стороны. Неожиданно девушка остановилась, притоптывая ножками, пропела звонко-дробную частушку:

Вокруг девушки затоптался петухом рыжий, нескладный парень, и когда она умолкла, он рявкнул гармонисту: «Почаще!» — и, выстукивая дробь огромными сапожищами, прогорланил:

Все дружно засмеялись, а кто-то крикнул:

— Так их, Федор, выдай еще!

И польщенный Федор еще крепче застучал сапожищами, поднимая пыль:

Я украдкой наблюдал за Лилей. Она нервно покусывала сорванную по дороге веточку и кого-то искала глазами. Один раз я перехватил ее долгий и недобрый взгляд, брошенный на девушку в красной кофте, застенчивую и тихую, которая держалась все время в стороне и, видимо, в первый раз пришла на «пятачок». Девушка выдержала Лилин взгляд и отвернулась.

Это беленькая парировала рыжему парню его очередную частушку, и опять смех повис над селом.

Наседали комары. Я топтался на месте, бил себя газетою по шее, по рукам и хотел было уйти, как из-за клуба появился парень в белой рубахе с расстегнутым воротом. На плечи его был небрежно-щегольски накинут пиджак. Он обошел круг, пожимая ребятам руки. Не забыл и с гармонистом поздороваться. Затем глянул на свои штиблеты, начищенные до блеска, и отошел в сторону.

Лиля вздрогнула и быстро-быстро начала ломать веточку, сорванную дорогой. Нижняя губа у нее была прикушена так сильно, что побелела.

Парень, его звали Володей, отыскал глазами девушку, на которую Лиля нехорошо посмотрела, и улыбнулся ей. Она отступила назад и спряталась за спинами.

Лиля не выдержала, фыркнула, зло взглянула на Володю и, разорвав круг, вошла в него. Ей тотчас уступили место. По толпе прошел легкий шепот. Лиля остановилась против гармониста.

Володя спокойно смотрел на Лилю. У него были светлые волнистые волосы и нежное, как у девушки, лицо. «Красив, черт!» — подумал я. «Чего тебе надо? — говорили его глаза, когда он смотрел на Лилю. — Ну разлюбил тебя, разлюбил!..»

Лиля стала против него.

В ее голосе не было ни унижения, ни просьбы. Он «гордым буревестником» реял над толпой, и все, притихшие, почувствовали в нем силу и уверенность. Володя снисходительно засмеялся, но, увидев, что Лиля легко и свободно прошлась по кругу и остановилась напротив тихой и застенчивой девушки, тоже прикусил губу. Девушка, звали ее Таней, ожидающе насторожилась и робко выглядывала из-за спины высокого парня. Тот отступил в сторону — противницы встретились лицом к лицу. Лиля бойко встряхнула головой и не пропела, а прокричала глухо, надрывно, аж у меня, постороннего, поползли по коже мурашки:

Все повернули головы в сторону тихонькой — и тут тишина лопнула. Громкий смех разбудил грачей, они поднялись в воздух и, не улетая далеко от деревьев, на которых сидели, покружились и вновь с криком и шумом уселись на место. Эх, люди-люди!.. И как вам не стыдно!.. Спать ведь пора!..

Девушка растерянно развела руками, затем резко повернулась и побежала, громко всхлипывая. Вдогонку за ней понесся Володя.

Мы тоже пошли домой. Лиля хохотала и дерзила всю дорогу. Она то шла, подпрыгивая, срывала с деревьев листву, то вдруг останавливалась и долго смотрела в ту сторону, куда убежал Володя. У кого-то, на окраине деревни, орала радиола:

Лиля не хотела идти домой, и мы долго бродили с ней где-то за деревней. Она много говорила, но уже не дерзко, как раньше, а просто и по-человечески, доверительно-мягким голосом. Странно, все время, пока я разговаривал с ней, почему-то чувствовал себя вроде как лишним.

Много нового я услышал от Лили в тот вечер. Оказывается, она сильно любила Володю. Но красивый и не очень умный Володя по природе своей был бабник и страдатель! Он не мог долго увлекаться одной. Лиля водила меня на то место, где они впервые встретились. Она как-то возвращалась от матери с фермы, а он шел в клуб на танцы. Постояли поговорили и разошлись. Через день они снова встретились, как нарочно, на этом же месте. Опять поболтали. Володя рассказал смешной случай, после она узнала, что этот случай он рассказывал всем девушкам, с которыми встречался. Они долго смеялись, и неожиданно Володя напросился в гости. Пришел домой к Лиле один раз, другой — и зачастил. Лилину мать стал называть тещей. На селе уже стали думать, что дело к свадьбе. Но тут Володе показалось, что есть еще много девчат куда лучше Лили. А тут, как назло, появилась новенькая — Таня. Володя сразу втюрился, и Лиля слышала, как он рассказывал уже Тане тот же смешной случай, и они хохотали до слез, не замечая Лилю.

Потом я узнал, что Лиля даже пыталась повеситься из-за Володи. Напилась водки, взяла веревку и ушла на сеновал. Веревка не выдержала веса ее тела и оборвалась. Лиля упала на сено и тут же уснула. На другой день сама себя ругала: «Ну и дура!.. Вот так дура!.. Из-за него — да стоит он того!..» Правда, об этом никто не знает, кроме Лили, да вот еще и меня. Но я буду молчать до конца своих дней. Без трепа!..

Когда мы пришли домой, мать Лили уже согрела самовар, расставила на столе чашки. Лиля сразу прошла в свою комнату, и мне показалось, что Лиля заплакала, горько и протяжно.

— Тсс!.. — приложил я к губам палец.

Мать рассмеялась громко, не опасаясь дочери:

— Бесится девка — возраст! Ничего, пройдет!..

Почти до утра просидел я с Марьей Тихоновой за чаем: говорили много, о разном, но в основном о ее работе.

Был момент, когда Марья Тихонова хотела бросить работу. До чего насточертела ей грязь, навозная жижа, работа с утра до вечера, и все за копейки. На одну доярку, подумайте, по сорок коров. Это ж очень много!.. Сколько раз Марья задавала себе вопрос: «А куда податься? Кто ее, почти неграмотную женщину, возьмет на хорошую работу?» Особенно стало тяжело, когда погиб муж. Как погиб? Ехал пьяный на тракторе, да и перевернулся: скатился с трактором под сугорок. Так вот с дочкою с тех пор лет десять вдвоем мыкаются. Спасибо Лиле — во всем помогает, а то, что про нее говорят, — одна болтовня, брешут люди.

— Сейчас вы герой производства, — вставляю я и пододвигаю к себе чашку с чаем, уже шестую по счету. Марья тоже не отстает от меня. — На Доске почета видел вас. В газете читал.

— Подумаешь, — воскликнула она лукаво. — Я сейчас открою одну тайну и скажу: это ваш брат газетчики сделали меня героем. Я работаю как все, и ничего тут смешного нет!

— Я смеюсь оттого, что все это правда. Журналисты накрутят иногда такое… А какой для вас самый главный показатель? — интересуюсь я и прихлебываю чай. Удивительно — на столе сахар, конфеты, даже печенье на тарелке.

— Для меня самый главный показатель — честная работа. Вот и все! Каждый должен на работе гореть и делать больше того, что от тебя требуется, — произнесла она твердо. — Может, вы не согласны со мной?

— Прям уж так и не согласен! Откуда это видно?

— Нет. Я просто так спросила. — Она, поджав губы, отвернулась. Обиделась, что ли! Потом я понял, что Марья, когда начинает думать о другом, всегда так делает. — Дочь жалко, убивается по одному парню… А он не стоит этого…

Я согласился с ней. Неожиданно из своей комнаты выскочила Лиля в халатике и без чулок. Она схватила с тарелки несколько печенюшек, стрельнув на меня заплаканными глазами, застеснялась и ушла в свою комнату.

Всю ночь мне почему-то снился гармонист, у которого неприятно скрипела гармонь.

Утром, чуть свет, я оделся и вышел на улицу. Постоял покурил. Марья Тихонова давно ушла на ферму. Я слышал, как она собиралась: охала, натягивала резиновые сапоги, потом стукнула калиткой. В дверях показалась Лиля в легком ситцевом платье и с капроновой косынкой в руке. Она подошла ко мне снова веселая и дерзкая.

— Я на работу… До свиданья! Будете у нас, заходите.

Уходя, Лиля помахала мне косынкой и послала воздушный поцелуй. Я смотрел ей вслед с какой-то легкой грустью.

Навстречу ей шел Володя, все в той же белой рубахе и в том же пиджаке внакидку. Видно, он не спал всю ночь и только возвращался домой.

Лиля прошла мимо не останавливаясь, не глянула даже в его сторону.

Уже издали набежавший ветерок донес до меня ее голос:

Я уезжал из Перевозова с таким чувством, словно оставил в этом селе что-то самое дорогое…

ТРЕЩИНА

Воскресный полдень. Лениво движется солнце, лениво угасает день. Блеск, жара, сушь. Недалеко от сугорка, где сидят Солодов и Стайкин, прямо перед ними, пожарной кишкой растянулась дорога, за ней теснятся гнутые кусты, а еще дальше — одинокая маленькая фигура, косящая траву.

Шесть лет не виделись Солодов и Стайкин, и если бы не командировка первого да не случайная встреча в городе, то кто знает, когда бы еще свела их судьба.

Солодов, сухой и желтый, слушает Стайкина, который вывез его за город на собственной «Ладе». Теперь он молча разглядывает муравья у своих ног, который нагло напал на беззащитную, с поломанными крыльями божью коровку. Но она упорно борется за жизнь, вырываясь из цепких лап муравья. Солодов пожалел пленницу, уже хотел ей помочь, но Стайкин опережает — ребром стакана отодвигает муравья, давит божью коровку и отдает нападающему, поясняя: «Не люблю слабых».

Солодов хорошо знал Стайкина. Это был тихий, всегда вежливый студентик. Но сейчас, словно впервые, отчетливо увидел его лицо — носатое, губастое, покрытое жирной пленкой. «И кого только земля не рожает!» — подумал Солодов.

По лицу Стайкина глубокими морщинами прошлась жизнь. В них все: голод и довольство, невинность и разврат.

Солодов брезгливо отодвигается от Стайкина, но тот, ничего не замечая, тычется толстыми губами в стакан и упрашивает:

— Ну пей же, Лешка! Ну пей! Я для удовольствия только.

— Неужто? — Солодов скептически улыбается.

— Законно! За прошлое пей, за настоящее. Помнишь ведь институт?

— Ну и что?

— А помнишь, что отмочил ты в колхозе, где мы картошку убирали?

— Помню, а как же! Мы тогда ходили в соседнюю деревню на праздник. Там я перебрал малость — и домой, через кладбище. Запнулся за могилу и уснул на ней…

— А ночь темная, страшная, — перебивает Стайкин, — и кто-то из нас, возвращаясь домой, наступает тебе на ногу. Ты очухался и за нами. И так до села, кто кого обгонит. По кустам бежали, по жнивью. Эх! Времена-времена.

Оба пьют. Стайкин закусывает колбасой, а Солодов морщится и сплевывает.

Зной был нестерпим по-прежнему, природа молчала, и было что-то мрачное в этом загадочном молчании.

— Ты вот что скажи, — обращается Стайкин к Солодову и смотрит на медленно растущую точку на дороге, — ты что больше любишь: жить или существовать?

— Первое! Ведь человек живет, а животное существует.

— Я тоже. А жить надо так, чтобы счастье шло, как вода на плот. Помню, приехал сюда после института, и таким скучным все показалось: солнце скучное, воздух скучный, магазины, площади, улицы — скучные, даже сад городской, где так много красивых, хе-хе, и тот скучный. А все потому, что я скучными глазами смотрел. Теперь не то — дом имею, машина вон стоит. Где достал? Лотерейный купил у знакомого да подмазал ему еще — чтоб молчал. А люди думают: Стайкину посчастливилось. Так-то, братец! Одним словом, «богат и славен Кочубей».

В это время точка на дороге вырастает в женщину с гладкими, словно полированными икрами. Стайкин глазами голодного волка следит за ней. Стакан в руке его опрокидывается, и на землю тянется ниточка ликера, тягучего, как сусло.

— Эту без денег не припостелишь. Знаю я таким цену, — слащавит Стайкин, провожая женщину жадными глазами. — Такие вот и толкают мужчин кого на подвиг, кого на преступление.

— Хватит, Петр! Не дашь ли денег взаймы? Если б не рассеянность моя, не просил бы, поверь мне.

Но Стайкин или не расслышал вопроса, или пропустил мимо ушей, продолжая прерванную мысль:

— Ты вот сам посуди, что за жизнь была, — кнутом ее да ниже пояса. Работища да сонбище, сонбище да работища. А в карманах что?! В одном смеркается, а в другом заря занимается. Ну, думаю, Петр, баста: по течению только дохлая рыба плывет, а ты ж человек! От трудов твоих праведных не нажить тебе палат каменных. Хочешь счастья — дерзай.

— Насколько я тебя понял, ты привык кусать больше, чем можешь проглотить. Ведь это же нечестно! Ведь ты… Ведь ты… — Солодов махнул рукой. — Да что говорить! Сам знаешь, кто ты!

— Ээ… Алексей, куда загнул — «нечестно»! А ты объясни, что значит «честно», а что значит «нечестно». — Стайкин, хитро улыбаясь, посмотрел на Солодова. — Кто знает, где проходит линия честности, через которую мы переступаем. Кто?

— Замолчи, Петр! Все это отвратительно, если хочешь — гнусно.

— Ха-ха-ха… Красиво — как в кино! — съязвил Стайкин и замолчал, разглядывая Солодова плутоватыми глазами.

На дороге показалась крытая грузовая машина. Как только грузовик поравнялся с сугорком, из кабины выскочил паренек с серой кепкой в руке, которую он тут же обронил и не поднял. Он был сильно взволнован; как только подбежал к сидевшим, несвязно затараторил:

— Братки!.. Бензинчику б!.. Из леспромхоза я… Мать вон в больницу везу… При смерти… А горючего только-только…

Стайкин выслушал его довольно равнодушно, как слушают в городе прогноз погоды. И так же равнодушно ответил:

— Не могу. У самого лишь до города дотянуть. Машины часто ходят — попросишь.

Но шофер не унимался и со слезами в голосе выдавил:

— Братки! Выручите, заплачу. Сколько угодно заплачу!

— Я же сказал: не мо-гу! Что мне, машину бросать? Не велосипед ведь! — холодно оборвал Стайкин.

Из глаз паренька поползли светлые капельки. Солодов пожалел парня не потому, что тот заплакал, а потому, что понимал его состояние, и все-таки смолчал.

Парень убедился, что напрасно тратит время, зло повернулся:

— У… сволочи…

Когда за машиной осела пыль, Стайкин проговорил:

— Расканючился, дурак! Выходит: отдай жену дяде… Дудки! Не те нынче люди!

Солодов подумал: «А ведь он прав! Не идти же нам до города пешком!» Но вслух сказал:

— Ну и жестокий ты человек, Петр!

— Позволь! За что ты ругаешь меня? Я ведь не браню тебя за то, что ты не одного со мною мнения. У каждого своя точка зрения. А людей у-у-у-у-ух как много! И не надо делать кругленькими всех. — Стайкин помолчал и примирительно добавил: — Знаешь, Алексей, бросим все к черту. Пусть на том свете разбираются, кто прав, а кто виноват. Выпей коньяку! Мировой напиток. Говорят, его в Москве нет, а я вот достал, через знакомых.

И он с довольным видом стал рассказывать о том, как один кавказец, из тех, которые каждое лето берут на абордаж наши базары, доставил ему за наличные ящик коньяку.

Солодов слушал его и с грустью смотрел на легковую машину и на маленькую фигурку, терпеливо косившую траву.

— Постой-постой! Ты почему не пьешь? — оборвал свой рассказ Стайкин. — Или деньги мои жалеешь? А, понимаю, не можешь переварить мое признание. Плюнь на все. Что дало тебе твое бескорыстие, а? Квартиры нет, брючки одни, и те штопаные. Так-то, братец! Гвоздей достать и то деньги нужны.

— Ловко у тебя получается и, главное, просто. Ты научи меня, профессор!

— Ну, Алексей, и язык у тебя! Мы ж договорились не язвить. Ну что ж, раз начал лить, так выливай до конца. Так, что ли? Делается это просто. Завод выпускает продукцию, контролеры бракуют какой-то процент ее, а я сбываю по первому сорту. Вот и всё: и контролеры существуют, и я здравствую. За деньги и черт пляшет.

При этих словах Солодов с болью посмотрел на далекую маленькую фигуру, привычно косившую траву, и ему жаль стало ее. Он глянул на Стайкина и вдруг почувствовал себя божьей коровкой, которую давят стаканом.

— А ведь ты подлец, Петр!

Но Стайкин только сделал обиженный вид, запихивая в рот очередной кусок колбасы:

— Полно тебе. Совесть твоя тоже небось капроновыми нитками шита. Такова природа, братец, а мы — ее дети.

И вдруг быстрым движением залез в карман, небрежно достал несколько измятых трешниц, бросил их на колени Солодову, так же быстро сел в машину и уехал. Солодов поморщился и сбросил деньги как что-то грязное на траву. Он уже гневно кинулся прочь от места выпивки, но мысль о чужом городе и безденежье судорогой свела ему ноги. Он остановился, посмотрел на разбросанные по траве деньги, поднял их, досадливо спрятал в карман и побрел в город.

ПЛОТНИЦКАЯ ИСТОРИЯ

Через неширокую, но довольно глубокую реку Ковжу плотники наводили мост. Река блестела стальной полосой. Возле воды на левом берегу желтел сухой раскаленный песок, за ним сразу начинался лес. Правый — без единого кустика. Далеко за окоем уходили там поля, изрезанные оврагами, на дне которых журчали ручьи.

Плотников было двое. Один из них — Тереха Спирин, длиннорукий, с мясистыми щеками. Его маленькие глазки, словно пуганые зверьки, исподтишка взирали на собеседника и, встретив взгляд, живо прятались за жирными складками век. Только усмешка, неприятно-жадная, блуждала по губам. Он и ел как суслик, отвернувшись, чтобы никто не видел.

Второй — Матвей Шилов, росту среднего, неповоротливый и угрюмый. Он был совершенно не жаден, равнодушен к деньгам и работал, чтобы забыться от тяжкой и невеселой жизни. Этот выкладывал все, что у него есть. И Тереха Спирин лакомился из его рюкзака, а свой занес куда-то в лес, запрятал от Матвея.

Плотники воткнули топоры в чавкнувшие бревна и сели в тень под молодую ель. Тереха расстегнул ворот пропотевшей рубахи, вздохнул легко и непринужденно.

— Парит как! Небось к дождю.

Матвей не ответил, снял майку и закурил, медленно выпуская дым через ноздри.

Плотники были из одной деревни Спас, что в двадцати километрах от этих мест, они хорошо знали друг друга. Бывало, в праздники со всей округи шли к Матвею мужики на посиделки; а потом он, как это принято на Вологодчине, по очереди обходил их. А Спирин делал наоборот — обойдет всех, нагуляется, а как дойдет до него черед — сразу замок на двери.

После спрашивали мужики у него:

— Ты куда это вдруг, паря, исчез, а? Мы к тебе опохмелиться сколько раз заходили, и все замок на дверях!

— В прокуратуру, в район вызывали. Значит, и ездил туда, — невозмутимо отвечал Тереха, пряча глаза.

Мужики, конечно, знали о его «поездках» в район, но правду в глаза не высказывали и молчали. «Что возьмешь от скряги?» Про самых жадных в деревне всегда говорили: «Скуп, как Спирин». Тереха ведал об этом, но всегда молчал и только хитро улыбался.

Вчера плотники сбили в соседнем колхозе эту шабашку и получили от правления в задаток аванс. Тереха долго пересчитывал деньги, затем, озираясь, прятал их в карман, пришитый с внутренней стороны рубахи. Вот почему он никогда не снимает ее!

Сидят, нехотя перебрасываясь фразами. Тишина. Зной.

— А ты, паря, зря, того, мало запросил, — выдавливает Спирин, хороня глаза. — Поторговаться, больше б дали.

— А, чо там… — угрюмо отвечает Матвей и машет рукой.

— Как чо? — сердится Тереха. — Деньги не прыщ, не мешают.

— Хватит.

— Как знаешь, — твердит свое Спирин. — Плотников у них нет, а мост нужон.

Матвей угрюмо молчит. Умолкает и Спирин, обиженно посапывая носом. Возле его ног маленький муравей тащит куда-то большую гусеницу. Тереха внимательно следит за ним, подносит было сигарету, чтобы прижечь его, но потом, передумав, толкает в бок Матвея:

— Гли-ко, паря, каждая козявка и та себе тянет. А ты: «Хватит!»

Матвей сердито сдвигает брови, упрямо молчит.

На противоположный голый берег, где течение самое тихое и где река сильно ужата, выходит женщина в ярком платье. В одной руке у нее узелок, в другой — туфли. Она осторожно подходит к реке и пробует воду босой ногой.

— Поди, купаться собирается, — лениво определяет Матвей. — Постой. Да это же Зойка! Узнал?

— Как не узнать, узнал, — взволнованно отвечает Тереха.

У него трусливо бегают глазки. Зойка — это богатая вдовушка, на которой Спирин собирается жениться. За ней дом, корова и сбереженьице кое-какое. Мечта!

Женщина взяла узелок и туфли в левую руку, правой приподняла платье и вошла в воду.

— Ты б отвернулся, Матюха!

— Эка невидаль! — сплевывает Матвей.

— Да никак она на эту сторону, — комментирует Тереха. — Гли-ко, чертяка, лезет на самую глыбь! Брод-то пониже будет. Бойкая.

Но «бойкая» сделала несколько шагов и пошла под воду, пуская пузыри. Через секунду показалась ее голова, и тотчас поплыл по реке крик:

— Спа-си-и-те!

Тереха кинулся было на помощь, но, схватившись за карман, пришитый с внутренней стороны рубахи, вдруг остановился.

Его опередил Матвей. Не снимая брюк, он плюхнулся в реку и заработал мощными руками. Женщина попала в водоворот, выронила сверток и, захлебываясь, барахталась из последних сил.

— Да скорей же ты, черт, скорей! Утопнет, — подгонял Матвея с берега Спирин.

Матвей подплыл к женщине, подхватил ее одной рукой, а другой стал загребать к берегу.

«Эх, нехорошо как, — подумал Тереха. — Самому надо бы. Авось Матюха, того, за недозволенное возьмется…»

Матвей достиг мели и поставил женщину на ноги. Она до того натерпелась страху, что не пошла на берег, а села в воду и заплакала. Пришлось Матвею выводить ее.

На берегу женщина пришла в себя. Увидев Тереху, подошла к нему:

— Терешенька, — начала она заискивающе, — к тебе шла. Соскучилась. Творожку несла. Сметанки. Теперь всё там, — она указала в сторону реки. — Горе-то какое!..

— Тебе, Зоя, не след сюда идти. Далече ведь.

— А я еще что принесла! — Она отвернулась, достала из лифчика мокрую пятерку. — Вот! Бери!

— За это спасибо. А то мы с Матюхой без курева тут.

Он взял у нее в обе руки пятерку, долго смотрел на нее, не скрывая радости, и спрятал в потайной карман.

В это время Матвей развешивал на кусте брюки. Тереха и не заметил, как он подскочил к нему.

— Отдай ей деньги! Гнида!..

— Не твое дело. Она, чай, невеста мне будет, — отступил от него Спирин, а сам подумал: «Чего, дурак, захотел!»

— Да-да… я невеста его, — вмешалась Зоя. — А деньги, это я ему. Голодный, поди, он?!

— Отдай, гнида!

Матвей потянулся, схватил Тереху за ворот рубахи, дернул и разорвал ее. Из вывернутого кармана посыпались деньги. Только мокрая пятерка не упала на траву, потому что прилипла к карману. Зоя не верила своим глазам. Она вдруг покраснела, машинально стала выжимать мокрое платье, опустилась на траву и снова расплакалась.

Спирин бросился к деньгам, сгреб их в кучу.

— Зоя, ты, того, не плачь. Пошутил я. Не нужны мне твои деньги. Просто подумал: «Не взять — обидишься».

Ни Тереха, ни тем более она не видели, как одевался Матвей, как обвертывал полотенцем топорище, как, закинув за плечи мешок с инструментом, ушел по дороге домой.

У ПРИСТАНИ

Набродившись вдоволь по лесу, мы с дружком Витькой Семеновым возвращаемся домой. Дороги нет, и мы идем напрямую, через завалы. Витька заметно устал и сопит, как медведь. Всю обратную дорогу он молчит и не смотрит на меня, и все за то, что я втянул его в эту прогулку.

Наконец лес становится реже. Мы выходим на проезжую дорогу, выложенную булыжником, и по ней спускаемся к реке.

По дороге вспугиваем двух ворон, которые быстро взлетают, часто взмахивая крыльями, и усаживаются на ближайшей сосне, сухой и старой. Оттуда без крика, но и без страха поглядывают на нас — попробуй дотянись…

До прихода пассажирского теплоходика, или «мошки», как здесь говорят, еще час. Я бросаю на землю нейлоновую куртку, ложусь на нее и блаженно вытягиваю ноги.

Рядом, по левую руку от меня, на замшелом пеньке сидит старик с посохом в руке, чуть дальше — две женщины с большими бидонами, доверху наполненными малиною, и еще дальше усаживается Витька, прямо в траву. Женщины разговаривают между собой, неспешно роняя слова и осторожно выбирая из ягод хвою. Одна из них была в красном платке.

Прямо у пристани нехитрой конструкции — стена леса изогнута полукольцом, посередине которого проходит дорога, приведшая нас сюда, а на той стороне — сплошной лес, большой, темный, глухой, местами почти непроходимый.

У реки намного свежее, чем в лесу. Здесь надувает, слегка шевеля травами и нанося запахи цветов и сосняка, легкий ветерок. Над рекой носятся резвые чайки и кружат маленькие мотыльки-однодневки, вылетевшие только для того, чтобы зачать потомство и сразу же умереть. Ох, как красиво кругом, черт меня побери!

Я смотрю на старика. Первое, что бросилось мне в глаза, это шрам во всю щеку. Не его крупное и довольно сильное еще тело, не широкие брови, не крючковатый нос, а только шрам.

Одежда его была покрыта дорожной пылью, а руки, длинные и тяжелые, лежали одна на другой на верхнем конце посоха, нижний конец которого был воткнут в землю.

Вдруг я вспоминаю, что видел его уже. Это было в прошлую осень, когда, бесцельно блуждая по лесу, я заплутался в нем и только к вечеру случайно наткнулся на его избушку. Стояла она на небольшой поляне, сплошь усыпанной мягкой порыжелой хвоей, а вокруг нее была глушь и тишина. Зимой почти к дверям старика приходят волки, а ночами у самой избы бегают хитрые лисы да глупые зайцы.

В ту осень старик вывел меня на едва приметную тропу, по которой я и выбрался из его царства. Низкий поклон ему!

Меня тогда поразило еще умение старика легко и безошибочно находить нужное нам направление. Мы, горожане, не задумываемся об этом. Наши ориентиры — столбы вдоль улицы, заводские трубы, пивные ларьки…

И вот снова я вижу его. Но по тому, как заговорил со мной старик, я понял: забыл он меня; говорил он медленно, с расстановкой, словно прислушивался к звучанию каждого слова. Я не подгонял его — торопиться было некуда, дел тоже никаких; лежи-полеживай да послушивай старика.

— Смотрю я, паря, на вас и думаю: и до чего же ныне народ-то квелый пошел, будто не от нашего, старшего корня берет зачатие. — Старик помолчал недолго, покашливая в кулак, потом кивнул в сторону Витьки: — Вот дружок твой, ишь, осерчал как, даже сидеть не хочет рядом с тобой!

Витька хихикнул и презрительно посмотрел на деда. Я недовольно покачал головой. Мы работали с Витькой в одном цехе. Парень он был ничего, но иногда на него находила придурь, и он в такую минуту мог выкинуть что угодно, правда, после будет извиняться и просить прощенья.

— Вы о чем таком, дедушка?

— Да все о том же я! Вы вот, поди, исходили всего ничего, а изнемогли совсем.

— Что вы, дедусь, километров десять отмахали. На всю неделю находились теперь! — сказал я и удивился: дед положил голову на руки и засмеялся. Его смех напомнил мне топоток ежа по комнате, когда все спят, а еж ток-ток-ток…

Потом дед выпрямился.

— Э, паря, «десять»! — Дед снисходительно смотрит на меня. — Да разве столько хожено было нами в войну? Бывало, излазишь весь лес не приседаючи. Вам супротив меня, паря, трудно!

— А зачем не садился, деду? Остудиться боялся?

Дед не обратил на Витьку внимания, а Витька, донельзя довольный своей остротой, сорвал травинку и стал покусывать, многозначительно улыбаясь. Разумеется, Витька перегнул палку, ведь надо было соображать, что перед тобой не ровня тебе, а совершенно старый человек, которому не до шуток.

— Тепереча я спрошу тебя, сколько мне стукнуло, а? — продолжал дед, поглядывая на меня. — Не отгадать, поди? А я скажу, паря, на восьмой десяток валит. То-то вот! И работаю еще, егерем.

— Во!.. Врет-то! — улыбнулся Витька. Улыбка вышла кривая и ехидная. — Хоть бы сплюнул, что ли, печной егерь.

Дед уже не выдерживает и поворачивается к нему всем корпусом, аж чуть-чуть привстал с пенька, но руки по-прежнему лежат на посохе. Глаза сердито смотрят из-под бровей-наростов.

— А ты какой такой фрукт, чтоб меня подначивать?! Я вот что, паря, тебе скажу: злоязычить брось и не вводи меня во грех. С детства мы врать не приучены. Это ноне и работние люди врут, и правители наши. Никакой веры им!.. Погоди, я с тобой ужо справлюсь!..

Витька все еще продолжает ухмыляться, показывая золотой зуб, который он вставил для форса на место здорового. На грудь он хотел нанести татуировку, но я отговорил его.

Дед принял прежнее положение и замолчал. Я сам не люблю подковыристых и поэтому хорошо понимаю деда.

Неожиданно вмешиваются женщины. Они враз зашумели, замахали на Витьку руками. Больше всех шумела в красном платке, но и товарка ее в зеленой юбке не отставала.

— Старик прав, не врет!.. Егерь он, егерь!.. — орала в красном платке. Она так была возмущена, что отставила в сторону бидон с малиною, чтобы не опрокинуть.

— Дед из нашей деревни, значит, родом! Он человек хорошей жизни и насчет этих глупостей… враньем не занимается, — вторила ей в зеленой юбке.

Мне стало весело от горячности женщин. Пусть проучат Витьку-ехидну!

— Ты б помолчал, парень, молод супротив него! — кричит в красном платке и сотрясает кулаком воздух.

Вороны давно слетели с сосны, сухой и старой, и теперь по-хозяйски расхаживали снова по шоссе. От женского крика они остановились и стали прислушиваться — не их ли ругают? Длинные клювы обиженно свисли вниз. Разве поймешь этих людей? Живут всего по пятьдесят лет: нет бы прожить дружно, так они что ни день, то склоки — то промеж собой, то в газетах, то по телевизору. У нас, ворон, таких нет, хоть и живем дольше!

Получив такую мощную поддержку женщин, дед снова поворачивается ко мне:

— Нету, паря, врать мы не умеем. Люди зря баять не будут!

— Люди всякие есть, — не унимается Витька и показывает золотой зуб.

Я выглянул из-за спины деда и увидел, как Витька слегка посмеивается над стариком. Дать бы ему по роже, но это сказано так, символистически, я никогда не дрался, тем более с другом. А вообще — надо бы дать!..

Дед замолчал и долго смотрел на реку. Всю жизнь он был честен и справедлив, никогда не разменивал свою душу на угодничество и фальшь.

Я тоже старался иметь чистую совесть, не любил придурков и подхалимов — меня от них тошнило…

— Ты бы, паря, поглядел на меня годиков эдак пять назад. Крепок я был, хоть конем топчи. Зима вот нонешняя совсем доконала. На реке в прорубь угодил. Спасибо Кириллу-то, мужику из нашей деревни. Шел он рекой по ту пору и видел, как я туда ушел, ну и вытащил старика. Еле отходился я!..

— Рыбки свеженькой захотел небось? — смеется Витька, трясясь всем телом.

Деда аж передергивает от его слов, но он молчит.

— Может, хватит? — не утерпев, кричу я Витьке.

Но странное дело: он совсем не обращает на меня внимания. Вот дубина! Я знаю, что Витька не может переносить, когда ему делают замечание в кругу посторонних лиц. Наедине — пожалуйста!

Мне надоело лежать, и я сажусь, развернувшись лицом к старику и так еще, чтоб хорошо было видно Витьку. Прямо над нами застыло одинокое маленькое облачко. Казалось, оно потерялось и не знает, куда идти дальше. Сильно пахло травами и разогретой сосной. Красиво как!..

Женщины опять о чем-то разговаривают между собой, не обращая на нас внимания. Та, что в красном платке, подвинула снова к себе бидон с малиною. Витька смотрит на реку и покусывает травинку.

Я думаю, глядя на старика, как тяжело быть егерем! Ведь сколько за день нужно отшагать: и все лесом, без троп, да по болотам! И молодой не выдюжит без привычки! А ведь старик не просто ходит по участку — он работает. Устраивает кормушки для зверей. Изучает их жизнь!

— А что, дедушка, трудно небось приходится? — спрашиваю я и разглядываю деда.

— Работать, паря, всегда трудно, не работать легче, токмо я привычный к работе. У меня ведь и батя был егерем, и я вот вместо него теперь. Нешто легко? То-то вот и есть!

Старик долго молчит, думает о чем-то своем, а потом опять заговаривает, не торопясь, с расстановкой.

— Работа, паря, наша интересная и людям нужная. Одна вот беда — охотников много ноне стало. Иной даже зайца от лисы не отличит, а тоже, гли-ко, за ружье берется. Охотнички!..

— Ну это вы зря, дедушка. Лису от зайца каждый отличит. Я не охотник, а не перепутаю, — попробовал возразить я деду.

Витька услышал это и захохотал.

Старик взглянул на меня лукаво и впервые добродушно усмехнулся.

— «Отличит», говоришь! А вон видишь вон ту сушинку, что отдельно от всех деревьев стоит?

— Вижу, — ответил я, не понимая, куда он клонит. На этом дереве только что сидели две вороны, вспугнутые нами. — Сушина как сушина! Давно б свалить пора — стара!..

Витька и женщины тоже посмотрели на дерево, указанное стариком, потом на деда и стали прислушиваться.

— А раз видишь, то скажи, что там за птица сидит?

— Тетеревятник, кажется. Ну да, тетеревятник.

— Ох-хо-хо!.. Сам ты тетеревятник, — старик весело рассмеялся. — Это канюк. Видишь, хвост у него короткий и широкий, чуть-чуть скошен по краям, а у тетеревятника он длинный и узкий. Разве, паря, тетеревятник будет на виду сидеть? В глухом месте ищи его. Без сумления верь мне. Понял?

— Понял, — ответил я, ощущая, как вспыхивают огнем уши. «Ну теперь Витька посмеется надо мной. Не дай Бог еще тетеревятником прозовет!» — подумал я с горечью.

Помню, как-то раз в цехе мастер попросил меня замерить расстояние между узлами. Я замерил и, не подумав, сказал: «Двадцать сантиметров». После этого Витька целый месяц надо мной смеялся и язвил: «Какой ты слесарь, ты плотник!» Обзывал меня так он везде — в кругу друзей и недругов, пока я не психанул и не нагрубил ему. Тут только Витька отступил. И вот я снова попадаю впросак! Невежда!..

— Вот так-то, паря, — продолжал старик и вдруг, будто почувствовал мое смущение, произнес снисходительно: — Ничего, паря, не смущайсь! Не отгадал, ну и ладно. Тебе я прощаю, а вот охотнику не прощу! То-то, черти полоротые!..

Старик замолчал, и, видимо, надолго. О чем он думал в эти минуты, известно только ему.

Вдруг он как бы очнулся, заговорил:

— Диву даешься, глядя на подёнки: день всего живут, а потомство зачать успевают. А пошто, спрошу тебя? Чтоб другим дать пожить один день? А дальше что? Хоть бы меня вот возьми: на восьмой десяток тяну, и тоже зачем? Кому моя жисть нужна? Я как та сушина, которая только и делает, что скрипит да тоску на людей наводит.

— Как так «кому нужна»? — воскликнул я, разводя руками. — А семье? А государству?

— Эх, паря, — невесело выдохнул дед, — семья была, да война — в ухо б ей перцу — прибрала. Дите даже не пожалела. А государству что? Государству таких, как я, за непотребностью не надо. Без сумленья могу сказать, приду вот к тебе, к примеру, посижу поговорю, а потом ты и погонишь: «Будя тебе, старик. Шел бы домой…» А почему? Потому что у тебя своя работа, свои дела. Хоть ты и добрый человек, а не захочешь мои заботы на себя брать. То-то, вот какая петрушка!.. А государство что? Государство думает, как поболе с народа взять…

Старик помолчал, похмурил седые брови, а я подумал: «А ведь прав старик. Ни мне, ни стране он не нужен!»

— Была у меня женка, с Украины родом, была дочь-невеста, — продолжал старик спокойным голосом, но в этом спокойствии чувствовалось, как накапливается буря. — Жили хорошо, дружно, я егерем работал, они в колхозе. Окромя их никого больше не было. Отец и мать померли, братья и сестры тоже. И вот захотелось женке на родину, поехали да поехали. Ну и разжалобила она меня, уговорила. Много ль у нас пожитков! Собрались да и уехали. Поселились в ее селе, почти у самой границы. Пожили месяц, а тут — о дьявол-леший — война. Спать легли при одной власти, а проснулись при другой. На улице немецкие танки. Шастают по хатам черти немцы!..

Старик опять помолчал, взглянув на меня устало и безучастно. Воспоминанье давило на него, как тяжелый недуг.

— Помню, назначили к нам начальником полиции Николку Федотова, женкиного соседа — уголовника и прохвоста. До чего же он лют был! Вся округа боялась его. Бывало, приедет ночью и давай палить из пистолета в ворота. «Отворяй!» — кричит. Отворишь, а он не въезжает, а выкобеливается еще. «Стели дорожку, сука, кричит, не видишь, господин приехал». Ну и постелешь, потому что с ним шутки плохи.

Старик опять помолчал, пожевал губами. Я понимал, как тяжко ему было. Попробуй на склоне лет поживи без близких тебе людей. Хоть и кучкуются люди в городах и селах, но разделяет их ненасытная зависть друг к другу, волчья жадность к обогащению. Каждый из нас тянет только в свой дом. Ни один интернационалист ничего не принес еще в мой. И не принесет, потому что мы не пчелы, а люди — у каждого свое одеяло. Вот сейчас, например, послушаем исповедь старика и разойдемся по своим скорлупам, к своим неурядицам. Да поможет всем людям Бог!..

— Так он куражился над мужиками, гад, — снова продолжал старик. — Дочка моя, Наденька, красивая была. Возьми она да и приглянись ему, паразиту. Ну и зачал к нам ездить и приставать ко мне: «Отдай за меня девку». А я ему: «Кому угодно отдам, но не тебе, псу вонючему!» А он смеется: «Не отдашь добром, силой возьму, а потом ее и тебя с бабой порешу». Вот я и удумал над ним шутку сотворить.

Дед опять покашлял в кулак, попризадумался.

Я посмотрел на облачко. Под ним кружил коршун, выглядывая добычу. Вот, черт, тоже жрать хочет!..

— «Хорошо, — говорю я ему как-то, — так и быть, отдам за тебя Наденьку. Но знай, не добром отдаю, а подчиняюсь силе». А он хохочет, песье ухо. Верит в свою силушку, хамье! «Я так и знал, что ты отступишься. Когда же свадьба, мужик? Готовься и не тяни, а то живое петлей сведу», — говорит Николка, а сам чистым полотенцем сапоги вытирает. «Приходи сегодня в вечор. Выпьем, а там потолкуем обо всем, — говорю я ему. — Да только один приходи, без холуев». «Хорошо, один приду», — рыгочет он.

Вечером он появился у меня, высокий, краснощекий. Плечи — не обнять, до того широки были. В черном пиджаке и белой рубахе. Одним словом, жених. Ну усадил я его за стол и принялся накачивать самогоном. Он пьет, и я пью. Нет-нет он и спросит: «А где же дочь?» А я его успокаиваю, значит: «Пей, сейчас придет». Я знаю, что не будет ее. В другое село вместе с женкой отправил.

Значит, сидим пьем. Вдруг он за пистолет: «Хватит дурить, мужик. Где дочь? Не скажешь, прибью на месте!» А сам тычет наганом мне в грудь. Чувствую, захолодело на сердце. Чего доброго, пальнет, ну тут и конец. Это он может!

Я, значит, по руке ему — выбил пистолет и в ухо раз-другой. А ему хоть бы что, покачивается только. Здесь он соскочил, сгреб со стола нож и полоснул меня по щеке. Шрам вот еще остался. Но я уже держу в руке топор. Припасен он был на всякий случай, под столом у ноги лежал. Как только полоснул он меня, я и давай крестить его обушком. Николка от меня в окно так вместе с рамой и выскочил. Во дворе я его нагнал и прикончил.

Тут я скосил глаза на женщин. Они внимательно слушали старика. Даже Витька подсел поближе и уже не смеялся и не ехидничал, а старик продолжал:

— Потом затащил я Николку в избу, облил ее бензином и поджег, а сам в лес, к партизанам, ушел.

— А с женой, с дочкой как? — спросила одна из женщин, та, что в красном платке, перебивая старика, и концом платка стала вытирать намокшие глаза. Очень сильно подействовал на нас рассказ деда.

— С ними худо вышло. Немного не дожили до победы. Погибли. Царство им небесное!.. От бомбы!..

Старик тяжело засопел. На белых прикушенных губах выступила капелька крови. Крепкой петлей стянул его сердце этот рассказ. Я думал, расплачется он сейчас. Но старик был тверд, видимо, не было слез уже. За долгие годы пролил он все, напрочь высушил глаза.

— Так-то, паря, — выдохнул старик и неожиданно вернулся к началу нашего разговора. — А вы «десять верст»! Да разе в войну столько хожено было? Двести вымахаешь под пулями, и все ничего. Нет, квелый народ пошел ныне.

Старик, утомленный рассказом, умолк. Тихо стало даже как-то, грустно. Лес, бесконечный лес обступал нас. В небе черной точкой парил коршун. Он все не мог найти добычу.

К пристани подошел беленький теплоходик. Я и Витька помогли старику подняться, взяв его под руки. На палубе было мало пассажиров, и мы все уселись на одной скамейке.

Я посмотрел на полукольцо леса, разрезанного дорогой, на сушину, одинокую и старую, которая скрипит потихоньку и которую ничего уже не радует, и на то место, где только что мы сидели. Там еще была примята трава. Через полчаса старик и женщины сошли на берег. Где-то за лесом была их деревня, а мы с Витькой поехали дальше.

Завтра начало недели и нам снова на работу.

ТРАВМА

На металлургическом заводе, в одном из скверов, что заботливо разбит рабочими возле цеха холодного проката, сидят на скамейке двое. Один из них — мастер этого цеха Скворцов, молодой, полный энергии, а другой — инженер по технике безопасности Копылов, с рыхлым, серым лицом. Он уже год как оформил пенсию, но продолжает работать, ведь наступающий рынок ничего хорошего не сулит пенсионеру. У Копылова на голове чепчик из газеты, в руках раскрытая книга, у Скворцова на коленях белая каска. Сидят курят, переговариваются.

У них сейчас время обеда. Копылов на работе вообще не любит ходить в столовую, говорит, что после столовских харчей у него изжога, и поэтому ест только дома, а Скворцов сильно сегодня расстроен и совсем забыл про еду.

«Ну и хам, какой хам!.. — поминутно повторял он про себя, имея в виду старшего мастера листоотделки Погорелова Петра Ивановича, своего непосредственного начальника. — Без мыла в любую, щель залезет…»

Стычка с Погореловым на весь день испортила Скворцову настроение. Подсознательно Скворцов понимал, что где-то он просчитался, где-то чего-то не учел, упустил. А может, он ни в чем не ошибался, может, этот Погорелов просто пройдоха и жулик? Вспомнилось, как он вился вокруг Скворцова, выспрашивал, вынюхивал, непонимающим прикинулся. Скотина!.. Мазурик!.. Приспособленец!.. Шутка сказать, перед начальством ловчит, дорожкой стелется, преследует минутную выгоду… Разве люди не видят этого?..

Наверное, Погорелов про себя думает, что он хороший, замечательный человек, что он лучше и чище всех, наверное, он считает, что его нельзя заподозрить в нечестности. Хам!.. Скотина!..

У Погорелова была очень странная манера поведения — то он заискивал перед тобой, обещал, упрашивал, то приказывал, высокомерно разговаривал, никого не хотел слушать. Как погода на Севере — с утра дождь, к вечеру солнце. Все от того, как ему выгодно. Рассказывают, когда Погорелов был маленький, то любил угождать большим ребятам — только бы они его не били! Иногда прикидывался дурачком, иногда клоуном. Ребята потешались над ним, но не трогали. Бывали даже случаи, когда ребятам нужно было залезть в чужой огород, а калитка изнутри всегда закрыта, забор высок, и тогда Погорелов служил для них лестницей — они забирались ему на плечи и перебирались через забор. За эту услужливость Погорелов получал морковь, горох или что-нибудь еще. Если ребята играли в футбол в одни ворота, то Погорелов, как правило, стоял за воротами и подавал им мячи, а то бегал в магазин за лимонадом. В другой роли его не принимали в компанию. Когда он вырос, женился, то, уходя на работу, оставлял жене деньги на продукты, а вечером она отчитывалась, на что потратила. Верно это или не верно, но рассказывают, что Погорелов даже крестики ставил на масле, чтоб жена не ела без него, а когда перешли на талонную систему и с продуктами стало туго, он повесил на холодильник замок и носил ключ от него у себя в кармане.

Из-за его подлого характера жена сбежала от него. Подумать только! А ведь любила, поди, раньше?

— О чем ты думаешь? Позеленел аж! — спросил у Скворцова Павел Константинович Копылов. — Я давно за тобой наблюдаю.

— О разном, Павел Константинович… О разном…

Мимо прошла молодая женщина из техотдела с розовыми щеками и черными вьющимися волосами. В руках она несла две булочки и бутылку молока.

Скворцов чуть было не рассмеялся над старым Копыловым, который вместо книги жадно смотрел на ее белые полные икры. В другое время он и сам бы с удовольствием посмотрел на ножки, но сейчас ему было не до этого.

Скворцов вспомнил, как два дня назад его вызвали к начальнику цеха Сидорову Александру Александровичу. Когда Скворцов, запыхавшись, прихорашивался в приемной перед зеркалом и, повесив на вешалку каску, вошел к начальнику, то увидел Погорелова, угодливое, переменчивое лицо которого не понравилось Скворцову.

«Что ему здесь нужно? — неприязненно посмотрел на Погорелова Скворцов. — Выскочка… Везде успеет, иуда…»

Сидоров в это время разговаривал по телефону. Увидев Скворцова, он рукой показал ему на стул против своего стола. Скворцов сел, достал записную книжку, шариковую ручку и приготовился записывать. Начальник резко опустил трубку на рычаг, снял очки и положил их на стол так, чтобы не столкнуть их на пол, потом поправил разбросанную пачку бумаг.

— Вот что, товарищ Скворцов. — Он посмотрел на мастера утомленными близорукими глазами и еще раз поправил бумаги, подровнял их, потом взял очки и стал вертеть в руках. — Мы решили, — Сидоров кивнул на Погорелова, и тот быстро и угодливо закивал, — предложить тебе подготовить партию рулонного металла к отправке в Англию. Учти, отправлять будем морем. Если внутрь попадет вода, то металл начнет ржаветь, Понял? Раз понял, то возьми у Петра Ивановича эскизы, он уже продумал этот вопрос. — Погорелов еще угодливее закивал, а начальник продолжал: — Ознакомься и приступай к делу. На освоение даю неделю. Ясно?

— Все ясно! — торопливо ответил Скворцов и ответ глаза от Погорелова, на которого все время смотрел «Врет, сволочь, все врет… Без моей помощи ведь никуда… Уже продумал… Гад…»

Погорелов с начальством ладил, а вот с рабочими не очень. Не понимали они его.

«Скользкий, как налим, — говорили про него подчиненные. — Свяжись с ним, так он оплюет тебя, а сам останется чистым». Только поэтому рабочие с ним не связывались и жаловаться на него не ходили. До начальства доносились кое-какие разрозненные слухи, но фактов против Погорелова не было, и он второй год держался на хорошей должности.

— Так о чем ты думаешь? — повторил свой вопрос Копылов и с насмешкой посмотрел на Скворцова. — Лицо у тебя злое какое-то… Необычное…

— О разном, Павел Константинович… О разном, — ответил, как и прежде, Скворцов и продолжал думать. Каска у него упала и валялась у самых ног. Скворцов не замечал этого.

«Ну и проныра, ну и прохвост! Целую неделю вынюхивал, выспрашивал, и вот тебе — «готовые эскизы». Я ведь подсказал ему идею, набросал на бумаге. Начальник разве знает об этом? Нет, конечно! За свои выдал, идиот!.. Разбойник!.. Кровопийца!..»

Скворцов был нерешительный, малодушный человек, с покладистым характером. В жизни стремился все решить добром и миром. Хотя бы вспомнить такой случай, как однажды в институте дал в долг одному студенту последние пятьдесят рублей и тот не вернул деньги. Потом Скворцов переживал, мучился, сам перезанял деньги, чтобы дотянуть до стипендии, но потребовать у наглеца долг постеснялся. И когда тот снова попросил во второй раз, он не мог отказать и опять дал взаймы и опять не дождался возврата денег.

Сегодня Скворцов взял себе в помощники лучшего упаковщика цеха Захарова, бойкого и дерзкого парня с длинными, сильными руками. Только начали упаковывать первый опытный рулон, как вдруг появился Петр Иванович Погорелов. Он неслышно, кошечкой, подошел к Скворцову, постоял, посмотрел, снял каску, погладил лысину и недоуменно спросил:

— Что ты собираешься делать?

— Выполнять заказ!

— Это я вижу, но чей? У тебя есть мои чертежи? — Он так и сказал, нахал, «мои чертежи».

— Есть! — ответил Скворцов и с неукротимой злостью посмотрел на Погорелова, но тут же подумал: «Надо взять себя в руки».

Скворцов знал, что у Погорелова свои заботы и заключались они в том, чтобы как можно быстрее закончить с упаковкой рулона и получить за это обещанную начальником премию.

— Так почему не делаешь по моим чертежам? Своевольничаешь? — грозно спросил Погорелов, выпучивая глаза.

Все в цехе знали, что Погорелов не очень разбирается в чертежах, хотя имеет высшее образование. А сейчас ему помогли с эскизами, которые он целиком присвоил себе.

— Я? Нисколько! Мы с Захаровым уже подготовили по ним один экземпляр. — Скворцов нервно передернул плечами. Ох, как плохо, до обидного плохо подчиняться дураку. — Такая упаковка пропускает воду, и поэтому я решил паковать рулон наглухо, как консервную банку.

— Да, но ты знаешь, что это усложняет работу, удлиняет сроки изготовления?

— Знаю, но Англия ржавые рулоны не будет у нас покупать. Небось слышал, что начальник цеха сказал?

Скворцов недовольно сопел, со злостью дожидаясь, когда уйдет Погорелов.

— Вот что, Скворцов! Убирай все к чертовой матери и не рассуждай! Делай, как я приказал! — закричал Погорелов, брызгая слюной.

Скворцов и Захаров весело переглянулись. От крика у Погорелова перехватило горло. Он даже задохнулся от злости.

— Слушай, Петр Иванович. — Скворцов взял его за пуговицу и покрутил ее. Пуговица оторвалась и осталась в руках Скворцова. Никто из них даже не заметил этого, кроме Захарова, который начинал понимать, куда клонит Погорелов, и зло ухмылялся. — Это дело поручили мне, не так ли? И не кричи, не то голос окончательно сорвешь. Правда, Захаров?

— И я ж об этом! — Захаров нервно потянул носом, глаза яростно заблестели. — Иди, не мешай, Иванович! Надоел, как прыщ ниже пояса.

Захаров спрыгнул с верстака, на котором сидел, взял молоток и начал продолжать работу. Скворцов кинулся помогать ему, а Погорелов, взбешенный, красный, развернулся и прямиком к себе в кабинет.

— Вы еще ответите, — только и сказал он им.

Скворцов и Захаров дружно рассмеялись.

Погорелов несся по цеху. Одна и та же мысль сверлила мозг: «Меня, старшего мастера, — и так оплевать, опозорить! При всех! Щенки!» Он, Погорелов, еще покажет им, на что способен. Или они думают, что я настолько прост, что могу забыть эти горькие минуты оскорбления? Ублюдки!

Многое передумал. Скворцов, сидя с Копыловым на лавке во время обеда, и все сводилось к одному: нет правды на белом свете. Вся радость нашей нищей жизни — это труд на благо родины, а мы еще смеемся, шутим, пьем! У русского осталось пока еще одно право — плохо оплачиваемая черная работа. Вон кавказец вчера шел с русской девушкой в номер гостиницы. Им все можно, у них большие деньги…

Подул ветерок. На небе стали сгущаться тучи. Из столовой потянулись измазанные в солидоле слесари, за ними, чуть почище, упаковщики металла, потом электрики, крановщики. Некоторые из них валились с удовольствием на траву, а некоторые садились прямо на землю, прислонясь спиною к стволам деревьев. Сразу посыпались шутки, смех… Девчонки и женщины, засунув руки в карманы халатиков, остановились чуть поодаль. У них был свой разговор: о грядущих ценах, о приближающейся безработице, о приватизации жилья… Особенно возмущалась одна пожилая из лаборатории, в красном платке.

— Всю жизнь отработала на заводе за копейки, получила под конец квартиру, и я еще должна теперь ее купить! Не смешно ли разве?..

— А ты не покупай! — смеется ее напарница с золотым кольцом на пальце. — Сама говоришь, в деревне есть сарай! Вот и живи!.. Никто уж не прогонит!..

— Вдруг и его заставят покупать? — не поняла шутки женщина в красном платке.

— Купишь! — смеется с кольцом. — Он все же дешевле квартиры. На свежем сене спать будешь.

Разразился общий хохот.

Скворцов поднялся, наклонился и взял каску.

— Не пойдешь в цех? — спросил Скворцов Копылова.

— Нет. Посижу еще немного. — Копылов показал на часы с синим циферблатом. — Обед-то не кончился.

В цехе от цементного пола было прохладно. Под самыми фермами летали дикие голуби. Они сбивали крыльями залежалую пыль, роняли оттуда перья и пух. Скворцов прошел мимо работающего продольного агрегата. Из-под режущих ножниц вылетал листовой металл и автоматически с шумом укладывался в пачки. Эти пачки операторы перетягивали металлическими лентами, и мостовой кран увозил их в цех для упаковки.

Однажды Скворцов подсмотрел, хотя это было не в его правилах, как Погорелов грузил кавказцам на машину левый товар — оцинкованное железо. Скворцова аж передернуло, затрясло.

— Зачем воруешь? А ну выгружай.

Погорелов нахмурился, когда услышал голос недолюбливаемого им Скворцова.

— Не кричи. Не у тебя беру. У государства. А государство — не частное лицо. Уловил! К тому же, пойми, все берут.

— А ну выгружай! — наседал Скворцов. — Не то к директору пойду. Он тебя живо под суд…

— Ты не очень горячись! Не пугай! — как-то спокойно сказал Погорелов. — Не боюсь я директора. Насчет воровства я пошутил — гружу в другой цех. Машину за деньги у них взял, — он показал на кавказцев. Те закивали.

— А деньги где достал?

— Взял из общих! Не для себя ведь гружу. Я хотел бы с тобой поподробнее побеседовать, да некогда. Как-нибудь в другой раз.

Погорелов нагрузил мостовым краном машину и уехал вместе с кавказцами.

Идя по цеху, Скворцов думал об этом и ругал себя: «Болван, надо бы посмотреть за ним».

На площадке, где стоял экспериментальный рулон, уж сидел перед ним на корточках Захаров и курил, пуская вверх кольца дыма и о чем-то думая. Увидев подходившего Скворцова, он поднялся и стал ждать, что тот скажет, и тут же подумал про него: «Дурило! Все из партии бегут, а он вступил в партию. Чумовой! Узнать бы причину, что толкнуло его на такой шаг? Понятно, не скажет. Он не Погорелов, не из-за выгоды, конечно. Партия уж не та — развалилась. Спасибо генсеку, кабы не он, до сих пор держала бы власть в своих руках».

— Пообедали? — спросил он у Скворцова.

Захаров был в работе быстр, ловок. Без злобы отзывался на шутку. Сам любил пошутить.

— Да, — односложно ответил тот и кивнул на рулон. — А ничего получается! Ты как находишь?

— Получится, — твердо сказал Захаров, ехидно улыбаясь, и добавил: — Если Погорелов не сорвет работу.

— Кто ему позволит! Сам видишь, так надежнее. А ему что! Лишь бы деньги содрать за рацпредложение.

— А он их уже содрал! — вставил Захаров и посмотрел, прищурившись, на Скворцова, как тот воспримет. — Мне Валька-нормировщица сказала.

— Так вон оно что! — У Скворцова запрыгали коленки. — А я думал, зачем он в бутылку лезет? — Скворцов помолчал. Вид у него был, словно клюквы наелся. — Ну хорошо, начнем!

— Давай. — Захаров встал и взял из пачки металла два листа, загнул у них углы, обстучал молотком.

— Это зачем? — спросил Скворцов, поднимая брови.

— Чтоб листы не разъезжались. Будем два круга вырезать одновременно. Так быстрей у нас пойдет.

— Понятно! Ты не принес пневмоножницы? Принес! Молодец! Ими легче и скорее.

Скворцов замерил диаметр рулона и раздвижным циркулем нанес размер на разостланные листы металла. Захаров подключил пневмоножницы и стал вырезать окружность, но вдруг оступился и ткнулся ногой о пачку листового железа. Из прорехи на брюках показалась кровь. К нему подбежал испуганный Скворцов. Одна забота родит другую. Не дай Бог, если весть о травме разнесется по цеху. Беда.

— Как ты? Сильно? — заволновался он и зачем-то пощупал листы, хотя знал, что они острые как лезвие.

Захаров оголил ногу и, ощупывая ранку, усмехаясь, спокойно сказал:

— Ничего, только кожу содрал! Не впервые, заживет!

Скворцов принес из аптечки, которая стояла тут же, на верстаке, йод и бинт. Вдвоем они перевязали ногу.

Из-за продольного агрегата появился Погорелов, который уже узнал от кого-то о травме Захарова. Вид у него был торжествующий. Он шел вместе с Копыловым. Тот сменил газетный чепчик на каску. Лицо у него было нахмуренное и злое.

— Видите, Павел Константинович, к чему приводит самовольничество. Я еще утром предупреждал Скворцова! Не послушался! — тараторил Погорелов лебезящим голосом. Смотрел в глаза, как собака.

Копылов слушал его и молчал. Он подробно расспросил Захарова, как произошла травма, осмотрел место.

— Мне кажется, что Скворцова нужно отстранить от работы. Молодой, неопытный, — заглядывая Копылову в глаза, предложил Погорелов.

— А мне кажется, незачем это делать, — сухо сказал Копылов. — Я еще неделю назад требовал от вас, Петр Иванович, сложить пачки поаккуратнее. Буду писать докладную начальнику цеха на вас, товарищ Погорелов. В этой травме виноваты только вы. Пусть вас и накажут.

Погорелов от слов Копылова съежился, сник. Захарова пытались послать в медпункт, но привычная веселость сразу отлетела от него.

— Не пойду, — наотрез отказался он. — Из-за каждой царапины буду я вам бежать к врачам. У нас дело стоит! А вы пустяками занимаетесь. — И он зло обернулся к Погорелову: — Зачем раздул, Иванович? В другой раз не такие травмы скрываешь, а тут Копылова привел.

Инженер по технике безопасности не сказал больше ни слова и ушел, а Погорелов остался стоять, как бы соображая, что ему делать.

Пролетевший низко голубь посадил ему на каску большую бульбу. Погорелов достал записную книжку, вырвал лист бумаги и, вытирая им каску, пошел к себе.

— Иванович, Иванович!.. — закричал неожиданно Захаров, словно вспомнил что-то, и стал рукою подзывать Погорелова. У него так и заблестели плутоватые глаза.

— Ну что тебе? — остановился Погорелов и с надеждой посмотрел на Захарова: авось передумает и пойдет в поликлинику, свалит вину на Скворцова.

— Ты слыхал стихи! Классика! — Захаров подождал, когда подойдет поближе Погорелов, и весело ему продекламировал:

— А ну тебя, бестолочь! — Погорелов махнул рукой. Он понял, что его разыграли, и ушел.

— Зачем ты его так? — недовольно спросил Скворцов. — Теперь донос на нас напишет!

— А зачем он Копылова привел? Отыграться хотел? — бросил зло Захаров и уже поспокойнее: — Какой из тебя мастер, постоять за себя не можешь. Интеллигенция!.. Тьфу!..

Через час пришел заместитель начальника цеха Катков Василий Львович. Он отозвал в сторону Скворцова.

— Что у вас произошло с Погореловым? Знаю, что не любите, но зачем вы с ним так?

Катков был удивительно честный человек. От всех незаконных премий отказывался наотрез — брал только те, которые полагались по службе. Сам ходил по магазинам, подолгу стоял в длинных очередях и — что самое главное, что не в духе нашего времени, — очень не любил подхалимов и обманщиков.

— Видите, Василий Львович, — начал Скворцов, подыскивая слова. — Я внес изменения в эскиз Петра Ивановича, а ему не понравилось, что с ним не посоветовались. Отсюда и пошел сыр-бор. Ну вы посмотрите, — он протянул Каткову свой эскиз и зашел сбоку, чтоб объяснить. — У меня намного надежнее. В упакованный моим способом рулон вообще не будет проникать вода.

— Ладно-ладно, сделаешь, вот тогда и посмотрим, который лучше! — уже миролюбиво, по-отечески сказал Катков — он разбирался в людях — и добавил: — Но ты все же извинись перед Погореловым. Он ведь постарше тебя по должности.

Скворцов уловил, что Катков начал с ним сначала на «вы» — это когда он недоволен чем-нибудь, потом перешел на «ты» — значит, все в порядке.

Скворцов обещал извиниться и, когда Катков ушел, вздохнул облегченно:

— Ух, кажется, пронесло!

Захаров иронически посмотрел на него.

— А ты, как я вижу, перед начальством дрожишь. У вас, интеллигенции, всегда так! Работу потерять боитесь, что ли?

— А ты не боишься? — спросил Скворцов и закурил.

— Нет, не боюсь! Работяга всегда найдет работу.

К вечеру рулон был готов. Еще несколько раз наведывался Погорелов. Его словно подменили. Он уже не ругал Скворцова и Захарова. Разговаривал с ними вкрадчиво и мягко. Дружелюбно давал им советы и даже помогал паковать рулон.

«Что с ним? Почему он вдруг изменился?» — думали Скворцов и Захаров.

Все прояснилось вечером, когда Сидоров, Катков, а с ними и Погорелов пришли принимать работу.

— Так это и есть образец? — спросил начальник цеха, указывая на упакованный рулон, подошел к нему, разглядывая и прощупывая каждый шов. — Мне кажется, в таком виде надежнее будет? Так, Василий Львович? — обратился он к Каткову.

— Так, — подтвердил Катков. — Воду пропускать уже точно не будет.

— Ну что ж, — Сидоров обернулся к Погорелову, — объявляю благодарность. Заслужил! Быстро, очень даже быстро внес коррективы в свое изобретение. Молодец! На лету схватываешь.

Погорелов утонул в улыбке. Он на каждом шагу подчеркивал свою услужливость — то подсунет начальнику лист бумаги, чтоб тот мог обтереть руки, то угостит сигаретой, то поднесет горящую спичку…

— Стараюсь, Александр Александрович!..

— Что ты молчишь? — шепнул Захаров на ухо Скворцову. — Скажи им, кто внес коррективы!..

— Не важно, Захаров, кто внес коррективы, важно то, что мы вовремя закончили нужное дело. Понял?!

— Как знаешь! Интеллигенция! Да подави ты в себе приниженного человека! У тебя же травма души — лечить ее надо…

— Потом, потом, Захаров…

— Как знаешь, я только исполнитель, — выдавил Захаров и отошел сердито в сторону.

Сидоров остался очень доволен работой. Только Катков не улыбался и все время молчал, хмурился, храня какую-то тайну внутри себя. На прощанье Сидоров крепко пожал руки Скворцову и Захарову и пообещал их премировать.

Начальник цеха и Погорелов, о чем-то разговаривая, удалились, а Катков задержался и отвел Скворцова в сторону.

— Извинился? — спросил он мастера первым делом, заглядывая ему в глаза.

— Угу, — ответил Скворцов, по-детски оттопыривая губы.

— В дальнейшем, с кем бы ни разговаривал, сдерживай себя, — посоветовал Катков и, почесывая бровь, сказал: — Я вызвал Погорелова к Сидорову на завтра, и ты приходи! Этому «рационализатору» зададим баню. — Тут он кивнул в сторону Захарова. — Не хотел я здесь, при нем.

Когда Скворцов и Захаров подходили к проходной, их обогнала женщина из техотдела. Ноги у нее были хороши. И Скворцов, радостно вздохнув, теперь с удовольствием посмотрел на них, но, вспомнив Копылова, вдруг громко рассмеялся. Захохотал и Захаров, не понимая, в чем дело. На душе у обоих было радостно и светло. Скворцов посмотрел на небо и с удивлением увидел: тучи опять рассосались. К горизонту катило красное солнце.

В ДЕРЕВНЮ К МАМЕ

Сергей работает мастером на металлургическом заводе. Ему двадцать восемь лет, но он еще холост, имеет однокомнатную квартиру.

В двадцати километрах от города, в деревне Макарята, живет мать Сергея, пенсионерка. Несколько лет подряд зовет она сына в гости, но тот как-то не находит времени…

Два отпуска Сергей провел в Крыму дикарем. Ездил также с туристами на Кавказ, оттуда привез массу впечатлений. И за все это время ни разу не вспомнил мать, разве только тогда, когда получал от нее письма или отсылал ей деньги.

В этом году лето выдалось жаркое. В городе — не продохнешь. У каждого киоска, где продавалась газированная вода, людей как звезд на небе. Они обмахивались газетами, вытирали платками шеи и затылки, облизывали сухие губы.

Сергей бесцельно бродил по улицам города с расстегнутым воротом белой рубахи. Вдоль проезжей части дорог стояли пыльные кусты шиповника, да на тополях сидели угрюмые вороны, будто обозленные на весь мир и нашу перестройку, да в дорожной пыли полоскали свои махонькие тела воробьи.

С сегодняшнего дня Сергей в отпуске. В этом году он не смог достать на курорт путевку и сейчас прикидывал, куда бы поехать, и вдруг неожиданно вспомнил про письмо, которое получил утром от матери.

Сергей зашел в сквер, вытер газетою скамью, поморщился и сел. Осторожно надорвав конверт, достал лист бумаги, испещренный каракулями.

Мать, как и прежде, звала в гости.

«А что! — подумал Сергей. — Не махнуть ли на самом деле в деревню? Ведь сколько лет не бывал я дома!»

Уцепившись за эту мысль, как пьяный за забор, он резко поднялся, и сразу исчезла вялость, которая с утра его преследовала.

Весь остаток дня ушел на сборы, и уже вечером, с рюкзаком за плечами и с бокастой сумкой в руке, тронулся в путь. Солнце почти село, но город еще дышал пылью и жаром. Минуя окраину, Сергей свернул с большака и пошел знакомой с детства тропинкой. Огибая кусты и деревья, бежала она до самых Макарят.

В небе замерли в неподвижности легкие тучки, будто лодки на тихой воде. С западной стороны они были красные от заката, с восточной — темные. Сергей вошел в кусты и сразу почувствовал, что воздух здесь намного свежее, чем в городе. Волнующе запахло цветами, травами. Что-то близкое и родное уловил он в этом запахе, увидел в этой убегающей вдаль тропинке.

Постепенно тучи с западной стороны начали терять свою яркость и через некоторое время стали сплошь черными. Солнце село, и все потонуло в негустом, летнем сумраке. Трава обросела, сделалась мягче и пахучее.

По обе стороны тропинки лес стоял зеленым забором. Впереди Сергея вначале бежал березнячок, дальше он уступил дорогу замоховевшему, хмуро-неприветливому ельнику, потом шли с ровными стволами и с целебным воздухом бронзовые сосны, а у самой деревни лес был смешанный.

Дом матери Сергея стоял у самой реки, в конце деревни. Заросшая травой дорога подходила прямо к калитке и обрывалась за деревней. К реке вела протоптанная людьми тропа.

Было уж за полночь, когда Сергей повернул кольцо у калитки и шагнул во двор с таким чувством, с каким старые солдаты возвращались с фронта. Поленница дров, аккуратно сложенная у крыльца вдоль стены, почему-то взволновала его, и он погладил ее ладонью, словно живое существо. В детстве это было его обязанностью — заготовка дров на зиму. Сначала надо было нарубить их в лесу, затем найти подводу и привезти домой, потом — напилить, наколоть и уложить, как сейчас это сделала мама.

«Эх, тяжело же матери одной», — неожиданно для себя подумал Сергей, открывая дверь в избу.

Сердце у него сильно заколотилось — так раньше, в случае пожара, колотил о рельс дежуривший по деревне мужик. Горячая дрожь кипятком пробежала по спине, в горле пересохло. И тут он заметил мать. Она стояла в одной рубахе, босиком, не смея дышать. Маленькая, сухонькая, освещенная лампочкой, висящей над стареньким столом, с протянутыми вперед руками.

— Сережа… сыночек… — проговорила она с видом упрека, узнав его, но все еще боясь верить, и вдруг кинулась ему на грудь и заплакала. — Приехал-таки… унял просьбе старухи…

— Ну чего ты, мама? Видишь, жив-здоров! Успокойся!

— Надолго ли? — обнимая сына и все еще сомневаясь в том, что это он, спрашивала старая Марья.

— Надолго, надолго, мама! — говорил Сергей, легонько отстраняя ее и сбрасывая на лавку вещмешок. Незащищенность матери, ее одиночество, старость в одно мгновение осветились для него. До этого о теперешней жизни ее он знал примерно столько же, как об обратной стороне Луны. «Видимо, только я виноват в том, что мать так быстро состарилась», — подумал он.

Сергей достал из вещмешка подарок для матери — оренбургский платок. Потом появились на столе пряники, конфеты, консервы, и после всего прочего Сергей вынул из рюкзака бутылку пшеничной водки.

— Из лучших сучков сделана, — попробовал он пошутить. — Хлебную за границу гонят, а нам сучок.

— Ох, Сережа, зачем ты? Поди, денег сколь отвалил? — ворчала довольная Марья и гладила его по голове. Она успела надеть праздничное платье. На ногах красовались новые туфли на низком каблуке — тоже подарок Сергея, которые он купил в первую получку.

— Ничего, мама. Пустяки. Давай-ка лучше выпьем за встречу!

— Выпить за такую радость можно, Сереженька. Сколько я ждала тебя. А ты, чай, не научился пить? — полюбопытствовала Марья.

— Что я, моченых яблок объелся? Или по ночам по веревке хожу?

— Эхма! Так в городе, сказывают, сейчас все пьют: и девки, и бабы. Мужики — те даже штаны пропивают.

— Неправда! Пьют, да не все.

— Смотри, Сереженька, подальше будь от пьянчуг разных! И на том спасибо, что порадовал мать. — Губы у Марьи дрожали, сердце блаженно замирало, а глаза покорно следили за сыном: как он открывал консервы и расставлял их на столе, как откупоривал бутылку, как нарезал городского хлеба.

— Прошу за стол, — разливая водку по стопочкам, пригласил Сергей. — Как говорят на Кавказе: «Дом украшают дети, а стол — гости». А я твой сын да еще гость!

— Эй, погоди-постой! Ну-ткось, совсем забыла, ошалела от радости.

Вдруг Марья засуетилась. Водрузила на стол кастрюлю с остывшим супом, развела огонь в самоваре. Сбегала в кладовку и принесла грибков и сметаны. Аппетитно запахла на столе яичница с зеленым луком — любимое блюдо Сергея. Он аж заерзал по скамье, как в детстве, от нетерпения, отчего вызвал смех у Марьи.

Едва уселись за стол, как Марья проговорила печальным голосом:

— Не сплю, Сереженька, не ем… работа из рук валится — все из-за тебя, сыночек…

— Ну зачем, мама, довольно! — Что-то похожее на жалость сдавило сердце в груди, словно молотком, ударило в левое плечо. — Мне тоже нелегко. Я ведь мастер, а рабочие — то пьяница, то лодырь. Думаешь, легко смотреть, как спивается русская нация?

— У курицы, сынок, не бывает трех ног, а у матери два сердца. Но будя, милый, об этом.

— За твое здоровье, мама!

Марья только пригубила вино, а Сергей выпил до конца. Потом повторил.

— Ешь, Сереженька!.. Ешь!.. — Мать не знала, что предложить сыну, как угодить, и поэтому все время суетилась.

Сергей прошелся глазами по маленькой комнате, по темным углам, по обветшалой мебели, по окнам со старыми занавесками и на какой-то миг остро почувствовал тоску матери, одиночество. В душе вновь шевельнулась жалость.

— Теперь, мама, я все время буду приезжать к тебе, — сконфуженно произнес Сергей и поцеловал мать в щеку, как делал это, будучи ребенком. — Поверь, мама…

— Дай Бог, Сереженька, дай Бог! А ты, случаем, не женился в городе? — Марья с надеждой посмотрела на сына. — Если не женился, то Анна, дочь телятницы Авдотьи, в деревню возвернулась. Бают, насовсем.

Воспоминание об Анне всколыхнуло прошлое внутри, как лодку на воде. Давно не виделся с ней, ох, как давно!

Он представил себе Анну, тонкую, гибкую, словно ивовый прутик, с тщательно заплетенными косами. Она носила тогда ситцевое в горошек платье, перетянутое пояском из этой же материи. Особенно нравились ее глаза. Они были огромные, как два пятака, и синие-синие, а шея длинная и белая.

После окончания школы Сергей дружил с Анной целый год, встречался с ней то на реке, то где-нибудь за сельским клубом. Потом как-то вдруг она уехала в город и даже не предупредила его. Сергей трудно переживал нанесенную обиду, жгучую, что крапива. Целых два бесполезных года прождал от нее весточки. Потом сам уехал из деревни, поступил в институт. После окончания института стал работать на большом металлургическом комбинате. Нельзя сказать, что не попадались ему хорошие невесты, но он по-прежнему не мог забыть Анну.

И вот ошеломляющая новость — Анна в деревне. Упади сейчас с неба горшок с золотом, и то не удивил бы он Сергея так, как это сообщение. Он с глубокой тревогой и надеждой посмотрел в окно.

Марья поняла, что происходило в душе сына. Она подошла к нему и, поглаживая по голове, ласково сказала:

— Ложись, Сереженька, спать! Поди, умаялся с дороги?..

Сергей изъявил желание спать на сеновале. Когда он вышел во двор, над головой, как тарелка с вкусным медом, желтела луна. Над рекой и над низинами словно кто-то опрокинул горшок с молоком. Маленькие облака, как белые гуси, медленно передвигались по небу, а между ними нержавеющими шляпками гвоздей мерцали звезды. Из-за реки слышались стоны чаек и крик сыча. Все это напоминало далекое-далекое детство. Сергей подумал, что где-то в городах идет битва за власть — одни делят государство на маленькие страны, мол, врагу так легче их завоевать, другие хотят видеть страну сильной и великой, какой она была тысячу лет. А здесь — ни этой деревушке, развалившейся от нищеты, ни этой реке, протекающей здесь с незапамятных времен, ни птицам, ни лесу — ничегошеньки не надо, кроме покоя и тишины.

Сергей посмотрел на сеновал, когда-то там жила корова-кормилица. После какому-то очень мудрому начальнику пришла идея — забрать частных коров на колхозную ферму, а хозяйкам давать молоко из общих надоев. Коров отобрали, а у людей не стало ни молока, ни мяса. Господи! Чем провинилась наша страна и почему ты даруешь ей таких мудрецов?

Сергей зевнул и обернулся на окна дома. Одна из занавесок дернулась и опустилась.

Сергей знал, что мать сейчас бродит по дому или откидывает занавеску и следит за ним, куда он пошел. Затем, когда он вернулся, она, услышав скрип калитки, снова подойдет к окну и будет наивно выглядывать, чтобы он не заметил ее, и будет смотреть до тех пор, пока он не заберется на сеновал и не уснет. Утром она обязательно встанет раньше Сергея, напечет пирогов, вскипятит чаю и не отойдет от окна, пока он не выйдет из сарая. Так было раньше, так будет и теперь!..

«А не прогуляться ли к реке?» — подумал Сергей и неторопливо открыл калитку. Он вышел на улицу, постоял в нерешительности. Отсюда хорошо была видна вся деревня. Все, кому надо было, уже давно угомонились, разошлись по своим домам и спят непробудным сном. Сергей постоял, глядя в ту сторону, где был дом Анны, и пошел к реке. Тихо кругом, безлюдно. Откуда-то с полей доносились погремки жеребят, где-то, совсем рядом, кричал кулик. Чутко вслушиваясь в любые звуки, такие явственные в ночной тиши, неспешным шагом вышел Сергей на берег реки и полной грудью вдохнул свежий воздух. В голове чуть закружилось. Это, поди, от избытка кислорода. Сергей знал, что организм быстро привыкнет к этому воздуху и головокружение тотчас пройдет. В городе такого не бывает.

Сергей, оглядывая все вокруг, подумал: «Отчего же так дороги мне эта деревушка, эта река с пологими берегами, с чистой, неотравленной водой, этот лес? Видно, оттого, что здесь прошло мое детство, потом юность. Не на этом ли берегу я впервые узнал, что такое любовь? Здесь похоронены мой дед, бабка. Отсюда ушел в армию и где-то погиб мой отец».

Сергей прошелся по берегу, спустился к самой воде. «В городе в такой час не нагуляешь, — подумалось ему. — Или разденут, или побьют. Тут словно другой мир. Никто тебя не тронет. Если и встретится человек, то обязательно поздоровается, в крайнем случае попросит закурить».

Неожиданно в лугах заржала, почуяв что-то неладное, лошадь. Рядом, где-то в кустах, откликнулся жеребенок, зазвякал колокольчиком. Из-за реки надувало ароматом свежескошенного сена. Была середина августа, но сенокос еще продолжался, так как стояла по-прежнему жаркая погода.

Сергей еще помнил, как раньше сюда приходили ребята с гармошками. Будоражили округу песнями да частушками. Он был маленький тогда, но хорошо помнил то время. Потом молодежь разъехалась, растеклась по городам. Теперь тихо стало на берегу, пустынно, только бегают по камням трясогузки да одиноко кукует по утрам кукушка.

Сергей остро чувствовал неустроенность своей жизни. Откуда бы это? Казалось, все у него есть — квартира, работа. Но не хватало какой-то детали, чтобы жизнь была полной, как у людей. С годами это чувство вроде бы притупилось, но теперь, когда он узнал, что Анна в деревне, еще сильнее почувствовал боль. Наконец-то он понял, чего ему не хватало в этом мире.

Совсем рассвело. Уже на сеновале, ложась на свежее, пахучее сено, которое мать каждый год специально накашивает для него, Сергей подумал, что от мыслей, разом налетевших со всех сторон, как птицы налетают на зерно, не заснет до утра, но уснул сразу и крепко.

По привычке Сергей проснулся рано. В городской квартире, то ли от кирпичей, то ли от несвежего воздуха, спросонья он чувствовал себя вялым, а здесь был бодр и свеж, даже подпрыгнул, как футбольный мяч, несколько раз, покрутил руками, поприседал. Из трубы дома уже валил дым — значит, мама готовит завтрак. Сергей зашел в дом, поцеловал мать в щеку, взял полотенце и убежал на реку.

По громкому говору, по стуку и лязгу во дворах можно понять — люди проснулись, но улица была пустынна, не так, как в давние времена, когда хозяйки выгоняли коров и пастух в резиновых сапогах, скликая их, гнал не торопясь за околицу. В ту пору, верно, было шумно и людно.

Подбегая к реке, Сергей увидел в кустах чье-то платье, ситцевое, в горошек, и сразу перешел на шаг. Ему не надо было говорить чье!.. Поставь тысячу женщин спиною к нему, и он, не гадая, сразу бы указал на Анну. Да, это была она. Да и нечего скрывать, что, как только Сергей появился в деревне, она уже знала об этом. Ей тоже хотелось увидеть его, и она чувствовала, что первым делом он придет на реку, в то место, где у них зародилась первая любовь.

Сергей, подходил к ней осторожно, еле переставляя непослушные ноги. Анна стояла лицом к нему и улыбалась. В левой руке она держала ветку, а правой отрывала лист и бросала на землю. Делала это не торопясь, будто считала шаги Сергея. Сергей сразу заметил, что лицо у нее немного подурнело, но все же было красивое.

— Здравствуй, Анна! — тихо проговорил Сергей, почти прошептал и взял ее теплые руки в свои. И сразу показалось, будто он не уезжал из деревни, будто протекли не годы, а какие-то минуты.

— Здравствуй, Сережа! — Анна крепко сжала его руки. — Скажи, только честно, ты очень на меня сердит?

— Есть немного! — честно сказал Сергей, заглядывая в синие озера.

— Прости! До сих пор не понимаю, как я решилась выйти за другого. Вот дура была!

— Давай сядем! — предложил Сергей и расстелил полотенце.

Из-за кустов им не видна была деревня, да они и не опасались чужих взглядов, просто поняли, что разговор будет долгим.

— Сережа! Как я выгляжу в девичьем платье? Специально для этой встречи надела.

— Выглядишь нормально! Пополнела чуть-чуть. Не это важно, — ответил Сергей и приготовился слушать Анну. — Расскажи, как ты жила? Чем занималась? Как сейчас живешь? Говори только правду.

— Я и хочу рассказать тебе правду! — воскликнула Анна и побледнела. — Не знаю, поверишь ли только? Уезжала я из деревни с одной мыслью: хотела, чтоб ты помучился, поревновал. Устроюсь на работу, думала, и приеду к тебе. А получилось совсем обратное.

Из воды выпрыгнула большая щука и тут же плюхнулась в воду. Долго от нее расходились круги. По камням запрыгали трясогузки. Над тем местом, где была щука, закружились чайки. Подул теплый ветерок.

— Поселилась в общежитии. Комната была на двоих. Напарница оказалась гулящей девкой. Привязалась ко мне: «Пойдем на танцы да пойдем!» Уговорила. Пришли в заводской клуб. К ней сразу куча парней. Среди них был один, черный как цыган. Очень красивый он был, чего скрывать. К тому же неутомим ни в танцах, ни в шутках. Ребята только и ждали от него, чтобы он что-то сотворил, а им лишь бы похохотать. Так вот, этот парень лип ко мне, как грязь к туфлям, проходу не давал. Сутками торчал в нашей комнате. Я и напарница рты не закрывали от смеха. Все желания мои быстро и точно исполнял. Захочу я, например, цветы, а он уже несет букет. Вспомню про конфеты, и он тут же протягивает кулек. Где доставал — одному черту известно!

Солнце на той стороне реки уже взобралось на самую высокую сосну и оттуда жарко целовало Анну и Сергея. Из кустов высунулась морда жеребенка, уставилась наивно-детскими глазами на сидящих, и когда Сергей махнул рукой, жеребенок ушел к реке. Стало жарко. Сергей расстегнул ворот рубахи и сел поудобнее.

— Не скрываю, Сережа, понравился он мне, — продолжала Анна. Она даже комара, присосавшегося к ее шее, не замечала. Сергей не утерпел и смахнул его веткой. — Видно, черт толкнул — вышла за него замуж. Тут и началось. Он был какой-то шальной, неудержимый. В его душе, как в одной кастрюле, скопилось столько нежного и грубого сразу. То он не отлучался от меня, то надолго уходил к какой-нибудь бабе, то нежно ласкал меня, то, намотав подушку на кулак, бил, да так, чтоб синяков не было. Сам гулял, а мне даже смотреть на мужиков не давал, не то что разговаривать. Иногда позвонит ночью и говорит: «Ань, у меня собрание, так я прямо с нее и домой. — Это у него шутки такие были. — Только ты того, одна спи… не то…»

Анна замолчала. Воспоминание было не из приятных, и ей тяжело, видно, рассказывать. Сергей понимал ее состояние. В душе, как медведь в берлоге, тяжело ворочалась ревность. Люди-люди!.. Одну жизнь, данную Богом, не можем прожить по-человечески!.. Как не стыдно — воруем друг у друга деньги, хлеб, любовь!.. Своя утроба ближе, роднее чужой?! Уймитесь, пока не поздно! Ведь очень будет стыдно на том свете! Там не надо всего этого, там перед Богом нужна только чистая совесть.

— Однажды я убежала от него. Решила про себя, что никогда не прощу, — снова стала рассказывать Анна. Казалось, она не задумывается над тем, какую реакцию вызовет ее исповедь у Сергея. — Так послушай, чего он задумал. Выкрасил бинт красными чернилами, замотал им руку, пришел ко мне и говорит: «Вот, полюбуйся! Хотел тебя встретить с работы, а на меня напали хулиганы. Поранили». Тут он сморщился и чуть не заплакал. Поверила я ему, очень он разжалобил меня. До этого почти час на коленях стоял. Потом опять все потекло по старому руслу. И вот, Сережа, я навсегда ушла от него. Детей у нас нет, и я решила пожить пока в деревне. И ушла на этот раз навсегда.

Сергей молчал, собирая в кучу мысли, как собирает тучи гроза. Замолчала и Анна. Говорить было больше нечего, да и не хотелось. Она дотянулась до куста, сорвала веточку и стала нюхать листочки. У них уже не было того терпкого запаха, какой бывает весной.

Сергей все так же молчал. Он чувствовал, что Анна по-прежнему для него любимая и желанная, и ничего, что этот цветок сорван другими, он еще нежен и притягателен. Да и невозможно сделать того, что годами лежало на дне души, — взять враз сгрести и выбросить, как золу из печки. Будто пароход к пристани, его тянуло к ней.

— И ты ни разу не вспомнила меня? — спросил Сергей, хотя отлично знал ее ответ.

— Вспоминала, Сереженька! Очень-очень часто вспоминала. Я только потом поняла, что отказалась от чистого ручья и все эти годы пила из грязной реки. Если честно, то я и сейчас тебя сильно люблю.

— Анна, так в чем же дело! — вскрикнул Сергей и встал на колени, схватил ее за плечи, притянул к себе. — Давай вместе жить! Я тоже тебя люблю. Из-за этого даже не женился.

Анна легонько отстранилась, встала на ноги, потом поклонилась, взяла полотенце, встряхнула его и протянула Сергею.

— Нет, Сереженька! Нет… нет… нет!.. — Синие глаза расширились. В них блеснули слезы. — Не для этого я исповедовалась тебе. И замуж я за тебя не пойду.

— Почему? — закричал Сергей.

Жеребенок, пивший воду из реки, посмотрел на них и заржал.

— Мне надо пожить одной. Очиститься, одуматься, переварить пережитое. Прощай!

Анна притянула голову Сергея, поцеловала долгим поцелуем и ушла.

Сергей хлопнул о землю полотенцем и как был в одежде, так и бросился в реку. Утреннее солнце, купавшееся в воде, как зеркало, раскололось на куски.

В КОМАНДИРОВКЕ

Осенний дождь лил весь день. На улице быстро темнело. Василий, молодой человек в теплых ботинках на босу ногу, шел от реки в сторону поселка, старательно обходя лужи. Катер, подбросивший Василия, развернулся и ушел, и все, что связывало с остальным миром, уплыло вместе с катером.

В хорошую погоду сюда можно добраться еще самолетом, другой транспорт не ходит. Вокруг, на десятки километров, только болота да леса. То ли дождь повлиял на настроение, то ли незнакомая местность, но на душе было — хуже не придумаешь. Еще на катере Василий узнал, что в поселке нет ни гостиницы, ни дома приезжих. Куда идти ночевать? Настроение упало до нуля.

«Других журналистов редактор в города посылает, а меня в глушь, как обычно», — думал тоскливо Василий.

От клуба неслась музыка и слышны были слова песни: «А нам все равно…»

«Ты молодой, не женатый, — говорил, как всегда, шеф и ехидно улыбался, — и адаптацию в глухом месте пройдешь скорее».

На этот раз задание у Василия пустяковое — написать репортаж об уборке картофеля, на это не потребуется много времени. Все бы было хорошо, если бы не наступление ночи да не боязнь остаться одному на улице.

К счастью, у первого дома он увидел девочку лет десяти и, обрадованный, зашагал к ней. Девочка приметила незнакомого мужчину и остановилась, уставившись на него.

— Здравствуй, маленькая! — первым делом поздоровался Василий, подойдя к девочке. Та наклонила голову в знак приветствия, но по-прежнему молчала. — Будем знакомиться. Я дядя Вася!

— Я Таня! — наконец проговорила девочка и продолжала разглядывать незнакомца. «Чудной какой-то дядя Вася — круглый, смешной, со вздернутым носом».

— Скажи мне, милая, кто может переночевать пустить? А то знаешь, темноты боюсь. — Василий сделал вид, что очень боится, но у него вышло это так смешно, что девочка захохотала. — Так не знаешь, а? — продолжал пытать Василий.

— Не знаю, — ответила девочка честно.

— У меня, правда, была одна знакомая тетенька, — начал Василий с другого конца, — вдова, без мужа, одна жила. Не слышала про такую? Вот только забыл, где она живет?..

— Тетя Маруся? Муж ейный еще в тюрьме сидит, да? Вот только та или другая?

— Та, та!.. — обрадовался Василий и сунул девочке в руку конфету. «Я ведь ненадолго, а ему сидеть да сидеть», — подумал Василий.

— Третий дом налево, — ответила девочка.

Василий в теплых ботинках протопал в сторону указанного дома. Девочка проводила его взглядом и сразу побежала домой, чтобы рассказать про смешного дядю Васю.

В указанном девочкой доме было чисто и уютно — до всего дошли женские руки. Василий с горечью подумал: «Живут же люди, а я до сих пор мыкаюсь по общежитиям».

Хозяйке, на первый взгляд, было немногим более тридцати: невысокая, стройная, глаза веселые и, самое главное, понимающие.

— Здравствуйте! — поздоровался Василий и тут же подумал, глядя на нее: «Вот это, кажется, то, что мне надо!» И вдруг, как на аукционе молотком по столу, ударила по мозгам мысль: «А вдруг не повезет? Ну да ладно об этом — везло же раньше!»

— Вам кого? — удивилась хозяйка незваному гостю. Она зачем-то вынула из волос шпильки, и темные волосы рассыпались по плечам.

— Прохожие сказали, что вы пускаете ночевать! — проговорил незнакомец.

Она насмешливо рассматривала его круглое лицо с вздернутым носом и хитрыми прищуренными глазами.

— Кто же так сладко врет? — усмехнулась хозяйка, и Василию показалось, что она читает его мысли. — А если пущу…

— Что вы хотите сказать?

Щелки сощуренных глаз расширились, Василий чуть-чуть улыбнулся и почувствовал приятное тепло в груди: «А вдруг и она того же хочет, чего и я?»

— Ничего не хочу сказать. Я только размышляю: ведь я не старая и вы не старик. Если пущу, то что подумают люди? — она насмешливо улыбнулась.

— Что подумают люди, я не знаю, но зато предполагаю, что будут сожалеть, если ночью от холода умрет молодой человек.

— А вы искали ночлег в других домах? — Глаза ее снова лукаво заблестели, она засмеялась и добавила: — Право, не знаю, что делать? У людей языки длиннее реки, по которой вы приехали!..

Василий с какой-то скукой посмотрел на нее. Что это — отказ? Вдруг представилось: он опять на улице, где сыро, холодно. Он опять один, да еще с тяжким вопросом в голове: где ночевать?

— Да, я стучался почти во все дома, — соврал Василий. — Никто не пускает.

— Тогда чего вы топчетесь у дверей? Проходите, — хозяйка махнула рукой, видимо решилась. — Если спросят, скажу, брат двоюродный приезжал. Не прогонять же человека!

Василий снял ботинки и прошел к столу. Ему понравилось «Не прогонять же человека!». Хозяйка вскинула брови: посмотрела на его босые ноги и подала тапочки мужа. Поблагодарив, Василий уселся за стол, стоящий у окна, и выглянул во двор. Было темно, хлестал о стекла холодный дождь. Ветер бился о стены и протяжно гудел в трубе. Хозяйка подошла к столу и задернула шторы. Василий уловил запах молодого женского тела, и от этого у него затрепетали ноздри. От тумана в глазах расплылся образ хозяйки и, как только она отошла от него, восстановился в прежних очертаниях.

— Сейчас я вас покормлю, — сказала она, доставая ухват из-за печки. Открыла заслонку и ловко вытащила на шесток один чугун, потом другой, потом третий.

— Все это вы напрасно, — нерешительно запротестовал Василий, — у меня тут в портфеле, как в буфете, чего только нет!

— Ничего, свое потом можно. Вы моего отведайте!

Хозяйка возилась около стола — налила щей в тарелку, положила хлеб, поставила соленые огурцы, сметану. Тушеную картошку со свежим луком и мясом оставила на потом.

— Кстати, как вас зовут?

— Василий, — ответил гость.

— А меня Луша! Только не шолоховская, а вологодская, — попробовала она пошутить.

«Да ты лучше шолоховской», — подумал Василий, оглядывая округлые бедра, переходящие в узкую талию. Живота почти не было, зато груди выпирали.

— Ну а насчет выпить, Вася, — извините! Перестройка и до нас докатилась. Уже с полгода не завозят в деревню водку. Есть в магазинах какая-то американская по двести восемьдесят рублей за бутылку. Это месячный оклад воспитателя в детском саду!

— Выпить в портфеле найдется! Иногда беру в командировку: промокнешь или за услугу какую-нибудь отдать.

Хозяйка была в темно-синем халатике. Когда она металась от печки до стола, полы халата расходились в разные стороны и тут же сходились, но Василий успевал за какие-то секунды разглядеть круглые колени. В такие секунды к горлу подкатывали, как волны к берегу, необузданные желания молодости, и он на мгновение терял нить разговора.

Луша нечаянно уловила взгляд гостя и понимающе-дерзко усмехнулась.

— Вы не ждите меня, начинайте, — напевный голос хозяйки был как у девочки.

— У вас найдется еще один стакан?

— Вы на что намекаете? — спросила хозяйка и сделала вид, что не понимает Василия. Однако, подумав, поставила на стол второй стакан и села напротив гостя. — Только чуть-чуть!

Выпили, закусили. Василий тут же налег на щи, Луша откусила огурец. От выпитого она раскраснелась, как-то вдруг помолодела, стала еще желаннее.

Василию из-за стола была видна другая комната и широкая-преширокая кровать. Он незаметно пододвинул стул ближе к хозяйке и налил снова в стаканы. Луша, пить больше не стала — только пригубила, а Василию очень хотелось, чтобы она выпила.

— До чего же вам, Вася, хочется, чтобы я опьянела! — игриво засмеялась хозяйка. — Ах, мужчины-мужчины! У всех на уме одно и то же!

Василий считал себя везучим и настойчивым ухажером, глубже в своей душе он никогда не ковырялся. Минут пять они молчали. В комнате было тихо, только на кухне маленький котенок звучно лакал молоко из блюдца и фыркал. Луша, напротив, думала, что от нее все время отворачивается судьба. По натуре она была веселым и общительным человеком, с острым умом и трезвым взглядом на жизнь. И если Василий зависел от сиюминутных впечатлений и тут же, в зависимости от обстановки, менял свои решения, то Луша, хладнокровно оценив происходящее, только потом делала выводы и никогда не ошибалась.

Василий достал папиросы и, показывая на пачку, спросил:

— Я выйду?

— Курите здесь. Муж мой не имел привычки выходить. Дымил где придется.

— Давно вот так? — спросил Василий, не спеша стряхнул пепел в маленькое блюдечко и выпустил три кольца дыма.

— Что «давно»? — непонимающе посмотрела на Василия хозяйка.

Из кухни вышел котенок и уставился на незнакомого человека, потом прошел к дивану, не особо торопясь после выпитого молока.

— Одна, без мужа! — Василий взглянул на котенка и подумал: «Без мужика, наверное, нажит».

— Года два, — ответила хозяйка и засмеялась слегка смущенно.

— И все одна и одна? — удивился Василий и словно случайно положил под столом руку на оголенное колено. — Как терпите? А, Луша? Тяжело небось?

— Всякое бывает, — неопределенно ответила хозяйка и вежливо отняла от колена руку Василия.

«Не беда, — подумал Василий. — Поначалу всегда так бывает! Дальше наверняка уступит!»

— Вася, кушайте, а то остынет, — спохватилась хозяйка, заметив, что гость бросил курить и выжидающе смотрит на нее.

Василий выжал из бутылки последние капли, выпил и спросил:

— Муж за что сел? Если, конечно, не секрет?

— Так… за дурь… — Сразу было видно, что ей не очень хочется рассказывать об этом.

Внимание Василия отвлек котенок, который присел перед прыжком, потом запрыгнул на диван и начал играть с мотком ниток, забытым хозяйкой из-за внезапного вторжения гостя.

— Непутевый, наверное, был? — спросил Василий и обгоревшей спичкой поковырял в зубах.

— Кто, муж? — Хозяйка нахмурилась. — Всякое бывало! Иногда человек как человек, а иногда найдет на него такое, что и словами не выразишь. Очевидно, инопланетяне давали ему дурные установки, — закончила она шуткой и улыбнулась. Затем перешла на диван и закинула ногу на ногу, выставляя из-под халатика круглое колено.

Василий заволновался. Котенок столкнул моток ниток с дивана и теперь гонял его по полу, изредка останавливаясь и вскидывая голову на Василия, как бы предлагая участвовать в игре.

— Расскажите о нем что-нибудь, Лушенька? — Водка начала понемногу действовать, теплой волной накатывало на душу.

— Чего рассказать? Право, не знаю. В моей жизни поучительного мало. — Хозяйка опять сдвинула брови и вдруг с обидою в голосе поделилась: — Ух и натерпелась от мужика. С придурью был человек. Людей на хорошее тянет, а его, как беса, — на плохое.

— А дети были у вас? — поинтересовался Василий.

— Нет! Не было! Видно, дом такой несчастливый, если Бог детей нам не дал!..

— Рассказывайте, Луша, дальше, я слушаю! — попросил Василий, косясь на мучительно-волнующее колено хозяйки.

«Все хорошо, прекрасная маркиза!» — пропел про себя Василий и посмотрел в другую комнату, вновь увидел двухспальную кровать, тут же зевнул, но приготовился слушать.

Она хотела рассказать о себе, о том, как скучно живется одной в таком огромном доме, особенно зимой, когда ночи очень длинные и вой ветра за окном навевает ужасную тоску. Но начала совсем о другом — о своей супружеской жизни.

Василий вновь закурил, затянулся и медленно, через нос, выпустил дым. Он видел себя уже в постели, а рядом упругое, но податливое тело хозяйки.

Луша вытерла насухо стол и опять уселась на диван и стала продолжать свой рассказ.

— Вот… видите, — как бы оправдываясь, говорила женщина, — сколь придурел человек! Будто нечистый водил его по земле. А чем кончил!

— А чем, интересно? — спросил Василий, а сам подумал: «Хоть бы скорее кончалась эта эпопея!» Он снова зевнул, положил руки на стол, на них оперся подбородком.

Котенок попробовал запрыгнуть ему на колени, но он столкнул его недовольно.

— А кончилось тем, что он уехал в дальний колхоз и зашел со значительным видом к председателю. Представился начальником строительного управления. Председатель встал, поздоровался за руку. Мой сел, поправил галстук, достал из портфеля какие-то справочники и начал что-то высчитывать, хотя образование пустяк у него — всего восемь классов. Потом убрал справочники в портфель, почесал за ухом. Председатель внимательно следил за ним и уважительно молчал — как же, большой гость пожаловал, — ждал распоряжений.

Утром председатель выгнал бригаду на трассу и заставил пилить столбы. Он боялся, как бы не опередил сосед. Когда из города приехало начальство, работа была завершена. Колхоз надолго остался без света. Вот так мой голубь и подзалетел на пять лет.

Василий слушал и молчал. «Ну и командировка, — думал он. — Рассказ, что ли, написать? А что, неплохой получится!..»

Хозяйка тоже молчала. По всему было видно, что воспоминание сильно подействовало на нее. Василий почувствовал, в какое неловкое положение он попал. Хотел заговорить, но разговора на этот раз не получилось, словно он сделал что-то нехорошее. Ему захотелось встать и уйти, но куда? За окном ночь, слякоть. Василий в который раз проклинал командировку и редактора, пославшего корреспондента к черту на кулички.

— Спасибо за ужин, — наконец-то выдавил Василий. Он уже не смотрел на двухспальную кровать. Все как-то сразу расхотелось.

Хозяйка при этом вздрогнула, пожала плечами и улыбнулась. Но улыбка у нее получилась грустная: что ни говори, былое сильно встревожило ее. «Видимо, она до сих пор любит мужа, — как-то нереально, подсознательно подумал Василий. — Истосковалась баба по ласке, в какой-то миг расслабилась».

— Я вам постелю на кровати, — сказала женщина просто, чуть покраснев и заходила по комнате туда-сюда, ища чего-то.

— Зачем, не надо, — взволновался Василий и испуганно вскочил.

— Да вы не думайте, у меня чисто, — умоляюще произнесла хозяйка и покраснела сильнее. — Вы первый у меня гость.

— Я не про это. Лучше в сенях постелите. Или вот здесь, на лавке.

— Не беспокойтесь, я к соседке уйду, — догадалась хозяйка, блеснула глазами и тихо сказала: — А вы, однако, стеснительный. Так я на кровати постелю?

Василий облегченно вздохнул. «Пусть думает что хочет. Я не паразит!.. Не сволочь!..»

Хозяйка расправила кровать, надела кожаное пальто и, уже держась за ручку двери, сказала:

— Завтра мне чуть свет на работу. Я воспитатель детского сада. Так вы, уходя, подоприте дверь палкою. Спокойной ночи, Вася!

Утром он собрал нужный материал и опять на катере уехал в город.

ЗА МАЛИНОЙ

В лесу созрела малина. Утром, когда в окна деревянного дома сочился сквозь грязный тюль рассвет, тринадцатилетний мальчик Яшка вылез из-под рваного одеяла, выбежал на кухню и полез на печь будить брата.

— Эй, засоня, вставай, — тянул он Ваньку за ногу, вздрагивая от холода. — Слышь, а? Все ягоды оберут без нас. Вот погоди, матка встанет, так она ужо задаст!

Ванька, спавший на печи под отцовской кошулей, недовольно заворочался и сонно сказал: «Чичас», но продолжал лежать все так же с закрытыми глазами, даже не двигаясь и не пробуя встать. В таком случае можно понять семилетнего ребенка и посочувствовать ему, но голод, как говорят, не тетка и даже детей заставляет думать о хлебе. Кто еще в этом доме, кроме детей, заготовит на зиму ягод, грибов? Кто распилит дрова, уложит в сарае? Кто?!

На крик поднялась мать, Анна Сергеевна Скворцова. Она еле передвигалась по дому, так как сильно хворала, и потому, как только вошла на кухню, тут же опустилась на скамью.

— Пошто кричишь, оглашенный? Есть стыд у тебя?

— Мам, братка не поднимается! — проговорил плаксивым голосом Яшка. — Сама буди его! Ужо итить надо, а он!.. Гли-ко, петух соседки уж как давно прокричал. А Ванька спит да спит!..

— Нуте-ко, побуди при мне. Должон, поганец, поди, подняться, — говорит беззлобно мать и вытягивает шею, стараясь заглянуть на печь. — Вчерась оченно умаялся дитятко. Все сено на поветь побросал! Яш, токмо прежде леса поесть надо, да за Ваняткою смотри в лесу.

— Ладно, мам! Ванятка такой колотырный — ужасть просто! Поди угляди за ним!

— А ты угляди… Постарше, чай…

Хворь у Анны Сергеевны началась вот из-за чего. Как только забеременела Ваняткою, муж ее, Алексей, тут же завербовался на Север. Подумать только! На три года, да так и остался навсегда. Люди из их поселка, побывавшие там, баяли, что сошелся Алексей на Севере с женщиной, тоже вербованной, но из других краев, работает в шахте и домой возвращаться не собирается.

Анна Сергеевна не стала подавать на алименты. Люди сказывают, из-за гордости!.. Пусть ирод подавится сиротскими деньгами, пусть пображничает! Как только муж покинул ее, она сразу взвалила на себя всю работу. Бывало, навезет из лесу дров да ляжет на печку, очухаться не может. Ведь работала она в ту пору беременная. Знамо, житье такое — хоть побирайся! Все делала — и дрова пилила, и воду носила, и за колхозным скотом ухаживала. Не успела поправиться после родов — опять в работе. К тому же и одежда и обувка были очень плохие. Признаться, в ту пору и зачала болеть Анна Сергеевна. Она еще передвигалась как-то по дому, еще воды могла принести, печку истопить, могла ребятам собрать покушать, потом валилась, бедная, не раздеваясь даже, и часами отойти не могла. Бабе ли это мужицкое дело? Правда, нужда научит всему. Заработок не велик, а двое ребят. Одних картох по чугуну съедают. Нужно честно сказать, что дети у Анны Сергеевны не нытики и к труду с малолетства приучены.

Побудив еще брата, Яшка вернулся в спальню, набросил на кровать одеяло и стал одеваться, натягивая на себя латаные штаны и рубашку, и вскоре два брата выскользнули во двор.

Во дворе чирикали и прыгали воробьи. Иногда они дрались из-за какой-нибудь крошки, на березе сидели грустные вороны; в небе носились ласточки. Повсюду росли подорожник, щавель, зверобой. Особенно красив вдоль дороги иван-чай. В народе говорят: как только опадет его цвет — конец лету. За поселком дорога обогнула коровник и пошла перелеском.

— Возьми, — протянул Яшка брату пестерь, что поменьше, и торопливо зашагал вперед по прямой, как натянутый шнур, дороге. Из окна дома до самого большого леса провожала глазами ребятишек Анна Сергеевна.

В низинах еще лежали, покачиваясь, тающие под лучами солнца пласты тумана; было то время, когда в лесу еще пасмурно и сыро, а на открытых местах — сухо и тепло.

Яшка внимательно наблюдал за дорогой. Лицо его в этот момент было каким-то одухотворенным, тонкие губы сильно сжаты, ноздри раздуты. Ребята молча углубились в лес. Немного погодя они начали спускаться в овраг. Очутившись на дне, по которому пробегала ключевая вода, Яшка попил, а Ванька пить не стал. Он ощутил пустоту в желудке и сразу почувствовал, как засосало под ложечкой. Выйдя на другой конец оврага, ребята несколько раз перелезли через опрокинутые бурей стволы деревьев. Они ни разу не остановились, не отдохнули — работа торопила их. Ванька еле успевал за Яшкой, все время оглядывался назад. Каждый куст казался ему то кикиморой, то дедушкой лесовиком, то злым человеком. Нигде ни души, а все равно боязно.

— Яш, не беги, — канючит Ванька, еле поспевая за братом.

— Потарахти еще мне! Гли-кось, солнце всю росу слизало, а мы до Погорелова не дошли, и все из-за тебя, капризуля!

— Ну да, из-за меня! Экой ты хитренький!

— Истинно из-за тебя! Пошто, как червяк, беспомощный!

Ванька опять бежит за братом некоторое время молча, потом запинается ногою за махонький пенечек, падает и плачет:

— И-и-и…

Яшка останавливается и подбегает к брату.

— Где больно? Укажи! Махонький ты еще, Ванятка. Да не хнычь, дурачок! Не хнычь, братик!

Ванька указывает на распухшее колено. Яшка стряхивает грязь, усердно дует на ссадину. Слезы быстро просыхают.

— Яш, а правда, что лесовой утром спит?

— Правда-правда… Пошли ужо, — говорит Яшка. — А ты что, ровно спужался?

— Не-е-е… — тянет Ванька. — Скажи сказку.

— Какая сказка!.. Итить надо!..

Ребята прошли бо́льшую часть пути. Солнце давно уже расправилось с росой и туманом. В лесу пахло сосной и еще чем-то. Высоко в небе парил коршун. Под самое облако взлетел, паразит. Яшка уже не бежал, как давеча, а шел вровень с Ванькой. Пестерь надел на спину, а в правой руке держал палку, которой иногда рубил крапиву. Вдруг Яшка многозначительно улыбнулся и спросил брата:

— Ты сказку просил?

— Да-а… — тянет Ванька и заглядывает в глаза Яшке, а вдруг не соврет, вдруг расскажет. — Ту, что вчерась недосказал!..

— Жили-были два братца, — начал Ванька, скрывая в глазах смешинки, — два братца — Кулик да Журавль. Накосили они стожок сенца, поставили среди польца. Не сказать ли сказку опять с конца? — спросил Ванька и захохотал.

— Не ту! — капризничает Ванька. — Хорошую! Не то мамке скажу, что дразнишь!

Яшка наклоняется, берет камень и швыряет в чащу леса. Камень летит, срывая листья с деревьев, ударяется в ствол березы и мягко падает в мох.

В это время ребята подошли к речке Южок и взошли на мост, который каждую весну смывает водой, и, не торопясь перейдя на другой берег, очутились в густом малиннике. Потревоженные спелые ягоды, как красные капли, посыпались в траву. И как всегда в такой момент, ребят захватил азарт. Они трудились быстро, молча, сосредоточенно. Были забыты и черти и ведьмы. Лишь одна мысль тревожила каждого — не отстать! Например, Ванька видит, что Яшка не держит пестерь, а ставит его под куст малинника и обирает ягоды двумя руками, и он тут же начинает подражать брату, работает так одержимо, что не видит ничего вокруг себя. Правда, одно время брату показалось, что потерял Яшку. Ванька с беспокойством стал прислушиваться к писку мышей под кореньями старой ели, к крикам птиц где-то позади в кустах и вдруг не утерпел и испуганно закричал, сложив у рта рупором ладони:

— Яша!.. Яшка!.. Яш!..

— Ну чего орешь, толочай ты этакий! — обозлился Яшка, выходя из кустов. — Леший тебя знает, до чего пуглив. Полно тебе зуб о зуб щелкать, истукан ты этакий! Не видишь разве, что я за кустом?

— Вот поди ж ты, угляди тебя! А вдруг лесовой крадется ко мне?

— Ты ему криком разве угрозишь? — Яшка чуть не расхохотался, так как у Ваньки все лицо было измазано малиной. Смотри, братка, грязный какой! Ужас один!

— Да-а-а!.. Я боюсь!..

— Боишься — ходи за мной.

Солнце уже висело над головой, и по лесу катились волны горячего воздуха. Когда ребята сели отдохнуть, их пестери были наполнены малиной — спелой, сочной, пахучей.

— То-то мамка подивится, как мы ей малины принесем! — воскликнул Ванька. Ласковые глаза мальчика устремились на Яшку, лицо которого тоже сияло радостью.

Ребята с наслаждением ели черный хлеб с луком. Рядом из травы выпрыгивали кузнечики и снова падали в траву. С цветка на цветок перелетали бабочки, как маленькие вертолетики проносились стрекозы. Где-то далеко слышались бабьи голоса, ауканье; казалось, что жизнь бесконечна и прекрасна.

Яшка повалился спиной на сосну, расслабился и следил за кузнечиками, считая, сколько их выпрыгнуло из травы, а Ванька лежал на животе и нюхал ягоды. Ему очень хотелось попробовать их, но он сдерживал себя, ведь у матери сегодня день рождения и ей непременно нужно сделать подарок — пусть это будут ягоды.

— Яша, скажи сказку! — канючит Ванька и смотрит на брата слезливыми глазами. Он отодвинул ягоды и сел против. Яшки. Перед носом, как мяч по резинке, заплясал комар, но Ванька — ноль внимания.

— Ладно, слушай! Приезжает домой купец, а купчиха ему и говорит о понизовце, который с того свету от их сына Дрони пришел и попросил кучу денег. Купчиха дала, и понизовец сразу удалился. «Ох ты дура ты, дура… да какой понизовец с того света придет к тебе?.. Обманул он тебя. В какую сторону хоть пошел он?..» Купчиха сказала. Сел купец на лошадь и поскакал догонять понизовца. Догнал, сошел с лошади и закричал: «Ах ты, мошенник! Попался, подлец! Вот я тебе задам трепку! Подержи-ка лошадь, а я схожу в лес да вырублю дубину. Да дубиной тебя… дубиной…» Купец пошел в лес за дубиной, а понизовец был и нет — уехал! Пошел купец домой. Приходит, а купчиха и спрашивает: «Что, догнал понизовца?» — «Догнал». — «А где у тебя лошадь?» — «Где лошадь? Ишь, дура! Все ей знать надо! Выходит, Дроня тебе сын, а мне нет?»

Ванька захохотал. Уж очень ему понравился понизовец, который так лихо обвел купца. Яшка тоже смеется. Между ними летает оса. Ей очень хочется сесть на Ванькины ягоды, но он отгоняет ее рукой.

— Инда страсть какая интересная сказка, — продолжает хохотать Ванька, ударяя ладонями себя по коленям и раскачиваясь то взад, то вперед. — А то всё про курицу-рябу да про курицу…

— Ну что, пошли? — Яшка поднялся и стал надевать пестерь, потом помог надеть Ваньке, после этого ребята направились домой. Солнце было еще высоко, и жара не спадала. Воздух, напитанный сосной, был неподвижен. По мере того как ребята стали выходить на открытую местность, жара все более усиливалась, и как только они вышли к поселку, стало вообще невмоготу.

— Прошли ничего, а индо всего размочалило, — сказал Ванька и остановился, чтобы отереть лицо.

— Не только тебе, Ванятко, всем жарко!.. Эко сухмень стоит, все лето…

— Угу!.. — проговорил Ванька. В его движениях появилась вялость. Он даже два раза споткнулся на ровном месте.

— Нешто устал? А мне нипочем! Ты дай мне свой пестерь, я понесу его, — проговорил Яшка.

— Разе унесешь? Эвон какая тяжесть! — ответил Ванька. Ему очень хотелось, чтобы Яшка взял у него пестерь, но он пожалел брата и не уступил ему свою ношу.

Тут между Яшкой и Ванькой возник такой разговор.

— Вань, а Вань! А что, ежели мы продадим ягоды и мамке гостинец купим, а?.. День рождения у нее!..

Ванька с минуту подумал, потом сказал:

— Давай, Яша, твои ягоды продадим и купим мамке пряников, а мои я отдам ей?..

— Эк, куда полез! Намедни, когда чернику собирали, чьи продавали, а? Теперь твой черед!..

Мимо проезжала телега. В ней сидели два черных мужика. Носы у обоих как два крючка. Они сердито вращали глазами, выпуклыми, словно у пауков.

— Ой, кто это? — испугался Ванька и прижался к Яшке. — До чего страшные.

— Мало их таскается, кооператоров: либо цыгане везут продавать водку, либо еще кто! Поди узнай их!.. Ну что, будем ягоды продавать?

— Давай… продадим… Но, чур, уговор: продаем и твои и мои.

— Ты очумел, что ли? — удивился Яшка и постучал себя по лбу. — А если мамка спросит, где ягоды, что тогда?

Ребята задумались. Лица у них скисли, как после клюквы.

— А мы еще раз сбегаем в лес и по новой наберем малины! — сказал Ванька и с надеждой посмотрел на Яшку. — Не поздно еще, а?..

— Во, молодец!.. Время еще есть!.. Айда скорее!..

Ступив на тропинку, ведущую к вокзалу, где на маленькой площади продавали всякую всячину, ребята оглянулись на лес, стоящий вдали, и побежали вперед.

Когда ребята во второй раз выходили из леса с полными пестерями малины, навстречу им вырвался, словно на тачанке, ветер, нагнал туч, и уже у самого поселка дождь накрыл ребят. Через пять минут мальчики были такими, как если бы их только что достали из реки.

Засыпая, Яшка и Ванька видели счастливое лицо матери. Она долго целовала то одного, то другого. Ей понравились пряники и конфеты, подаренные сыновьями. Это был самый лучший день в ее жизни.

ПЕРВЫЙ РАЗ В ЖИЗНИ

Туристический теплоход шел вверх по реке, берега у которой были то пологие, то крутые, сплошь заросшие лесом. Правда, иногда выглядывало из-за деревьев неизвестное село, но потом исчезало, а иногда приходило к реке стадо коров напиться воды, пожевать жвачку, полежать.

У всех переправ, которые встречались на пути следования теплохода, толпились машины, тракторы с тележками, подводы. Люди на берегу с завистью провожали туристов, и каждый по-своему проявлял отношение к ним: дети махали руками, подпрыгивали на месте, что-то кричали, видимо желали удачи, и долго бежали по берегу вслед за теплоходом. Мужики, расставив широко ноги и засунув руки за пояс, улыбались неизвестно чему, а бабы, пооткрыв рты, смотрели удивленно, словно перед ними на теплоход проплывал, а баба-яга летела на метле. Даже коровы, стоя в воде и задрав головы, как перед затмением, мычали на весь лес. Одни вороны не проявляли своих чувств, будто бы знали, что и на теплоходе плывет перестройка — жадная и голодная.

У борта теплохода стояла девушка лет двадцати и неотрывно смотрела на берег зелено-синими глазами.

— Какая красота! — сказал кто-то за спиной у Нади (так звали девушку). — Вот вам «Зеленый шум» Рылова.

Она посмотрела влево от себя, где стоял ее попутчик — молодой художник из Москвы. Шею его сжимал галстук — широкий и смешной. Синий жилет небрежно был накинут поверх модной рубахи. Он был худой, но с красными щеками и с небольшой лысиной на затылке, хотя ему было всего-навсего двадцать пять лет. Едва ли во всей Москве кто-нибудь носил такой допотопный галстук, но художник любил его по неизвестным причинам. Друзья художника утверждали, что он восходящая звезда в искусстве. Правда, кое-кто из них немножечко критиковал его, но так, чтобы не задеть самолюбия художника, и он даже возгордился от такой оценки своего творчества, был немножечко самовлюблен и самонадеян. Если кто-нибудь иногда ругал его, то художник захлебывался от негодования.

— Какая красота! — повторил художник, который просил знакомых и незнакомых называть его Владиком. — Вы не знаете этих мест?

— Откуда же! Я москвичка! — ответила Надя, недовольная тем, что ее оторвали от созерцания. В это время подул ветерок и заперебирал волосы, рассыпанные по плечам. Она не обратила внимания. От Нади приятно пахло духами, и поэтому художник незаметно наклонялся к ее плечам и глубоко вдыхал, испытывая удовольствие.

— Это Вологодчина! — вмешался в разговор сельский врач, который стоял по правую руку от девушки и застенчиво улыбался. Он никогда не был в столице и за свои двадцать шесть лет впервые совершал путешествие, поэтому всю дорогу чувствовал себя скованно.

Девушка посмотрела на него издалека, как бы впервые замечая, и тотчас ее лицо стало простым и милым. Радость и приветливость ее глаз были так ярко выражены, что он подумал: «Господи! Дай Бог, чтоб я ей понравился!» Но тут же отбросил эту мысль и ревниво покосился на художника.

Неожиданно с правой стороны, на высоком берегу, показалась деревня. Оттуда доносился детский крик — это ребятня с крутого откоса ловила рыбу. Ожидая лакомства, на берегу дремал черный кот. Недалеко от этой компании, прямо на траве, два мужика играли в шахматы. Ничто не могло отвлечь их от этого занятия. Только комары, как пикирующие бомбардировщики, падали им на шеи, и мужики, не отрываясь от игры, досадливо отмахивались.

Перехватив Надин взгляд, брошенный на шахматистов, Владик брезгливо сказал:

— Надюша! Улавливаешь, как от тех чудиков навозом прет?

— Нельзя так о людях! — проговорила недовольно Надя, не поворачиваясь к художнику. — У каждого свой жребий!

Сельский врач промолчал, но почувствовал себя виноватым, потому что не защитил мужиков, не ответил Владику как положено.

Надя никогда не жила в деревне, и ей захотелось сойти с теплохода, подойти к ребятам, половить с ними рыбу или побыть молчаливым судьей около двух мужиков. Кругом такая теплынь, и у тех людей свой маленький мир на огромном пространстве земли.

Но теплоход, не останавливаясь, шел вперед, и деревня отставала от него все дальше и дальше. Надя долго смотрела назад, до тех пор, пока не начали слезиться на ветру глаза, словно от яркого света. Опять по берегам потянулись леса. Низко-низко над водой гонялись друг за другом ласточки. Из леса, как будто с птичьего рынка, доносился гомон других птиц. А в небе подымался все выше и выше, почти за самые облака, маленький жаворонок. Наде вдруг показалось, что она стала легкая как пушинка. Стоит подуть ветру, и она взлетит к небу вслед за жаворонком. Мысли у нее были радостными и хорошими, как и эта земля, освещенная ласковым солнцем.

словно угадывая настроение девушки, продекламировал сельский врач и тут же почувствовал, как краснеют его уши. Художник, не таясь, криво усмехнулся.

— Откуда это? — спросила Надя и посмотрела на сельского врача зелено-синими глазами.

Сельский врач минуту помолчал, довольный тем, что девушка обратила на него внимание, и сказал:

— Из Бернса!

— Надо же!.. А я думал, твое!.. — художник ехидно усмехнулся. — Еще удивился, дурак, что живут люди в деревне, а так пишут!..

Владик и Надя засмеялись. У Владика от смеха лицо надулось так, что всем показалось, что оно вот-вот лопнет. Сельский врач не мог сразу сообразить, что ответить, и еще пуще покраснел. Сердце у него забилось быстро-быстро, словно он камнем пошел ко дну. «Наверное, она подумала обо мне нехорошо! Надо же! Ни с того ни с сего отмочил. Вот село! Хоть бы что-нибудь случилось такое, чтобы они отвлеклись от меня». Тут сельскому врачу стало совсем грустно. По натуре он был ласковым, чутким и нетребовательным человеком. Сейчас ему в голову лезла одна и та же мысль: «Может, не мешать им, отойти в сторону?» Но какая-то сила удерживала его около них.

Сельский врач не знал того, что Владик и Надя в эту минуту уже думают о другом. Владик, конечно, только о Наде, а она — о красоте сказочных вологодских мест. Когда-то вдоль этой реки то тут, то там стояли церквушки с золотыми куполами, но теперь они все порушены или превращены в складские помещения, а то и в клубы.

— Так ты говоришь, что это Белозерье? — неожиданно обратился к нему художник и посмотрел на часы. — Откуда знаешь эти места?

— Я местный, — просто, без рисовки ответил сельский врач. — Правда, верст двести отсюда, но здесь работал после института.

— Да, это заманчиво, — проговорил художник, но по его лицу сельский врач понял, что не так уж для него и заманчиво. — Как все-таки вокруг красиво! Сидеть бы где-нибудь на бережку и писать, писать, писать… И чувствовать, что с тобой рядом такая красивая девушка, как ты, Надюша!

При этих словах сельский врач страдальчески поморщился, хотел что-то сказать, но осекся. Ведь Надя с художником едут от самой Москвы. И туфли у него пижонистые, в Москве у шустрых кооператоров купленные.

«У него выставки, встречи со знаменитостями. Но если глубже копнуть, то чем я хуже Владика?» При этой мысли сельский врач с надеждой посмотрел на тоненькую фигурку, на рассыпанные по плечам волосы.

— Фу, жарко! Пивка бы сейчас! А не махнуть ли нам в буфет? — сказал художник.

Надя осуждающе посмотрела на него: мол, этого еще не хватало. Сельский врач краем глаза уловил ее взгляд и промолчал.

— Чудаки! — снисходительно сказал художник.

Надя фыркнула, уводя глаза в сторону, и подумала: «Все делает, лишь бы понравиться». Опять показалась какая-то деревня, но уже на пологом берегу, так что с верхней палубы теплохода был виден пруд и на нем много гусей. Из одной избы, крайней от реки, выбежала черная собака и залаяла на теплоход. Посередине деревни, прямо в пыли, лежали огромные свиньи. Маленькая старушка, опираясь на палку, несла на плече полотняную сумку — видно, с хлебом. Проходя мимо собаки, она ткнула ее палкой, та отбежала в сторону и продолжала лаять.

Художник все-таки сходил в буфет и принес три бутылки лимонада.

— Даме первой, — сказал он, протягивая Наде одну бутылку. — Стаканов нет, будем пить из горла.

Давно осталась позади и эта деревня. Впереди было поле, на котором стояло несколько синих вагончиков и около десятка бульдозеров. Рядом лежали трубы большого диаметра.

— Газ тянут, «северное сияние», — сказал сельский врач, кивая головой в сторону синих вагончиков, и почему-то смутился. Он открыл ключом бутылку лимонада, вытер горлышко и стал пить.

— Весь вид испортили, — неодобрительно произнес художник. — Безобразие! Давно известно, что там, где появляется человек, природа гибнет.

Владик допил лимонад и выкинул пустую бутылку за борт. Сельский врач осуждающе посмотрел на него.

— С безобразием я согласен, — неожиданно проговорил сельский врач и впервые позволил себе не согласиться с Владиком. — Но газ нужен селу! И так русские деревни самые нищие на земле.

— Пустяки! Дровами пусть топят!.. — хмыкнул художник и посмотрел на Надю, которая допила лимонад и вернула пустую бутылку. Владик и эту выкинул за борт, затем вытер губы носовым платком.

— Проектировщикам виднее! — ответила Надя и взялась двумя руками за борт. «Пальцы длинные и красивые, — подумал сельский врач, глядя на ее руки. — Вот бы поцеловать!»

— Знаешь, Надечка, вернусь домой, — переменил тему разговора художник, — и скажу маме, какую чудесную девушку встретил на теплоходе. Она все твердит: женись да женись. Сам знаю, что надо, да невесты на дороге не валяются.

— Довольно! Только зря болтаешь! — еле слышно сказала Надя и не могла удержаться от смеха, — В Москву приедешь и сразу забудешь.

Художник вздохнул и с восхищением сказал:

— Таких девушек не забывают! Таких сажают в угол и любуются с утра до вечера.

— А ты посватайся за меня, — говорит Надя и улыбается, — может, пойду за тебя! Больно красиво говоришь!

— Пустое дело. Не пойдешь.

— Почем я знаю, — краснеет Надя. — А вдруг пойду?

Сельский врач заметил, как художник нежно погладил ее руку. Она промолчала, не отдернула, губы ее улыбались, а глаза задумчиво смотрели вдаль. На лице Владика, как пламя свечи на ветру, играли лучи яркого солнца, отражавшегося в воде. Взгляды их встретились, и они пристально стали смотреть друг на друга, будто задумали устроить соревнование на силу воли — кто кого пересмотрит. Если бы человек мог убивать взглядом, то в эту минуту они убили бы друг друга этими горящими глазами. Наконец сельский врач не выдерживает и осторожно отводит свой взгляд в сторону. «Слабак против меня! — саркастично ухмыляется художник. — С кем вздумал тягаться, село!»

Теплоход, разворачиваясь, подходил к маленькому городку Боговарово, знаменитому церквями и крепостным валом.

— Стоять будем шесть часов, — объявил капитан, снимая форменную фуражку. — Прошу не опаздывать на теплоход.

Туристы сошли на берег и сплоченной, веселой группой столпились на пристани в ожидании гида. Все они были из Москвы. Сельский врач стоял чуть в стороне и чувствовал себя одинокой сосной в чужом лесу. Надя с художником подошли к нему и стали рядом, продолжая, видимо, прерванный разговор.

— Хорошо, что я тебя поддержал, — говорил художник, обращаясь к Наде. — Упала бы, вывихнула ногу и сидела бы на теплоходе.

— Я бы ее перетянула бинтом и все равно сошла на берег. Я ведь выносливая!

— Перетягивай не перетягивай, а сразу на ногу не наступить.

— А мы вот у доктора спросим, — Надя повернулась к сельскому врачу, — пусть он нас рассудит.

— Чего они понимают, доктора-то… Особенно сельские… — промолвил художник и, хмыкнув, покачал головой, как бы говоря: «Знаю я их! Придешь в больницу: тут постукают, там постукают, а результат один — ОРЗ. И никакого лечения!»

Сельский врач хотел возразить, но тут к ним подошел пожилой мужчина в болотных сапогах и с рюкзаком за плечами.

— Не признаешь, Иван Петрович? А я тебя признал, эвон еще откуда. Вот и свиделись мы с тобой, Бог дал.

— Матвей! — вскрикнул сельский врач и бросился обниматься. Туристы насмешливо разглядывали Матвея. — Ну как жив-здоров? А ты все такой же! Сапоги наконец приобрел!

— Живу, — ответил Матвей, высвобождаясь и поправляя рюкзак за спиной. — Да я-то что, ты о себе лучше!

— Вот, в отпуске! Туристом плыву на теплоходе У меня все в порядке. Жена твоя как? Все так же быстро бегает? — спрашивает сельский врач.

— С женой плохо!.. — сразу погрустнел Матвей. — Очень даже плохо!..

— А что так? — сельский врач на миг забыл и Надю и художника. — Давай выкладывай. Не то обижусь!

— Слегла в мае еще. Что за болезнь, не знаю и не ведаю. И настоем мяты и малины отпаивал ее, и мед давал, и сосновые почки, а ей все плохо. Как-то врача вызвал, что наместо тебя, — щеголь какой-то из столицы, такой же пижон, как вот этот, — Матвей указал на художника. Тот недовольно засопел, а Надя рассмеялась. — Посадили его за покражу, да поделом ему.

— Ты не отвлекайся, — перебил его сельский врач. — По существу давай. — Он был очень доволен, что Матвей враз раскусил художника и верно дал ему кличку — Пижон. Пусть Надя знает, кто есть кто!..

— Знамо дело — по существу. Так вот, слегла моя женушка. Вызвал врача, а он послушал ее, прописал лекарства и был таков. Денег, сукин сын, сорвал сотни две.

— Ну и что? Что дальше? — нетерпеливо спрашивает сельский врач и краем глаза ловит Надю, которая внимательно слушает Матвея. «Переживает, милая, за Матвея», — думает он про нее.

— Аленушке еще хуже стало. Без призору совсем осталась. Пособи, Иван Петрович! Кабы не ты, к другому бы не подошел.

— Да ты что, Матвей! Я не могу! — испугался сельский врач и посмотрел на Надю. Словно гвоздем царапнули сердце, когда он представил разлуку с ней.

— Иван Петрович, милый, выручай! — слезно упрашивал Матвей. — У тебя же добрая душа. Оченно даже добрая!..

— Если б в душе было дело, Матвей! Теплоход у меня. Я ведь первый раз в жизни… вот так… — У сельского врача засосало под ложечкой, как только подумал снова о Наде. — Шесть часов сроку у меня, а до тебя все восемь километров…

— Туда быстро дойдем; кажись, не разучился ходить, — не унимался Матвей, взяв руками его за плечи. — Дорога чище твоего глаза, а оттуда живым манером на лошадях доставлю.

— Ну и хитер же ты, Матвей! Ох и хитер!

— Надо помочь человеку!.. Надо помочь, Ванюша!.. — вмешалась в разговор Надя и посмотрела на сельского врача своими чудными зелено-синими глазами, будто две ласточки вылетели из укрытия и резанули воздух быстрыми крыльями.

«Э, куда гнет! Избавиться хочет!» — гневно подумал сельский врач и посмотрел на художника озверелыми глазами. Владик стоял и радостно улыбался. Присутствие сельского врача раздражало его. Он так хотел побыть с Надею наедине.

— Раз так обернулось дело, то я согласен, — упавшим голосом сказал сельский врач и, не оглядываясь, пошел вперед. «Не нужен я ей. Там столица, а здесь село».

— А мне можно с вами? — попросилась Надя и выжидающе посмотрела на Матвея.

Сельский врач остановился и чуть не упал от радости. Закачались туристы в его глазах, закачался теплоход на плаву, закачался художник. Потом все расплылось и поползло в ширину. Он протер пальцами глаза. Все стало на свое место.

Владик вздрогнул от слов Нади и побледнел:

— Не дури, Надюша! Далеко идти, устанешь!

— Он прав, — поддержал художника Матвей. — Пройдешь немного и отступишься. Гляди, какая ножка маленькая.

— Не отступлюсь! — упрямо сказала Надя и нехорошо посмотрела на Матвея. — Отчего нельзя с вами?

— Ну, доченька, ежели не отступишься, шагай вперед… И отменно сделаешь, коли прогуляешься с нами. Как-никак, а все же веселее будет нашему Ивану Петровичу.

— Прощевай! — протянул Матвей руку художнику, но тот брезгливо отвернулся.

Хорошо накатанная дорога сначала спустилась в лощину, покрытую рядами скошенного сена, потом поднялась на бугорок и потянулась меж сосен. Потом они пересекли узкую просеку, заросшую малинником, — здесь когда-то медведь напугал Матвея и сельского врача. Тогда они пришли сюда за ягодами, и с этой же целью притопал косолапый. Встреча на высшем уровне была недолгой — медведь кинулся в одну сторону, а два мужика в другую.

Надя шла впереди мужчин, помахивала сорванной веточкой, отпугивая комаров. Ей все нравилось. Она хотела бы этот миг продлить на долгие годы, но жизнь течет по своим законам.

— Какая хорошенькая девушка, и умная к тому ж! — сказал Матвей, чтобы угодить сельскому врачу.

— Даже не высказать, какая хорошая! Как василек в поле! — сказал сельский врач тепло и нежно. — Кажется, первый раз в жизни…

Надя услышала разговор и остановилась.

— Это нахальство обо мне так говорить!.. Еще чего выдумали…

Душа сельского врача, полная чем-то теплым, необъяснимо прекрасным, была подобна светлому солнечному дню, и Надя ему казалась существом с другой планеты, где живут более красивые люди. Он старался придумывать эпитеты к ее лицу, рукам, ногам, но все они были деланные топором и никак не подходили к этой девушке. Он уже рисовал картину, как они возвращаются в подводе на теплоход. Надя сидит рядом, совсем-совсем близко, опирается на его плечо и шепчет: «Видишь, я люблю тебя!»

— Вот мы и пришли. Сейчас за поворотом будет наша деревня, — проговорил Матвей. Сказано было для Нади, сельский врач и так хорошо знал местность.

Деревня с виду небольшая, домов тридцать, вся какая-то опрятная, зеленая, но тоскливая. Она напоминала вдову солдата, не пришедшего с фронта. Что поделаешь? В России все деревни напоминают вдов.

Прямо на улице валялись собаки, и все они были ленивые и не злые. Поднимет иная морду, поведет загривком за путником и опять бросает ее на лапы. У некоторых домов паслись козы, в траве бродили куры, тщательно просматривали землю, наклонялись и клевали.

Дом Матвея был самый крайний. Под окошками росли две березы и кусты черноплодной рябины.

— Чайку? — спросил Матвей, стаскивая болотные сапоги. Рюкзак он уже сбросил.

— Чаи гонять некогда. Осмотрим больную и назад, — ответил сельский врач и тут же добавил: — Может, Надюша будет?

— Нет-нет, я не хочу. Если разрешите, я посижу на улице.

— Сиди, доченька. Токмо скучно одной, поди.

Надя села в тень под березу, на табурет, поданный Матвеем. Сельский врач с хозяином вошли в дом. К Наде подошел сибирский кот, обнюхал ее ногу, потерся шеей и лег рядом. Высоко в небе парил коршун. У крыльца дома сбились в кучку болтливые воробьи. Упоительно пахло клевером, свежим сеном и еще чем-то.

«Хорошо как!» — подумала Надя, и ей, как на теплоходе, захотелось пожить в деревне. Но она знала, что сейчас выйдет Матвей, запряжет лошадь и отвезет ее и сельского врача на теплоход.

Пройдет много-много лет, и она когда-нибудь вспомнит и эту деревушку, и Матвея, и сибирского кота, чутко лежащего у ее ног.

В дверях показались Матвей и сельский врач. Лицо последнего было невеселым. Он смотрел на Надю большими, потемневшими глазами. Если бы кто знал, как ему было трудно в эту минуту.

— Ну что, барышня, поедем? — весело окликнул ее Матвей и почему-то отвел глаза в сторону, потом развел руками.

— Я?.. Одна?.. — удивилась Надя, медленно поднимаясь со скамейки, и застыла в ожидании.

— Да, одна! Иван Петрович у меня поживет, — ответил Матвей.

— А как же теплоход? Путешествие? Ведь было все так хорошо.

— Надюша? Его жена сильно больна. Я врач и не могу, не имею права бросить ее, — заговорил, словно покатил пустые бочки, сельский врач. — Я должен подежурить у ее постели, а иначе… — он не договорил и махнул рукой. — Прости!

Сельский врач знал, что если скажет еще хоть слово, то ему уже не удержать слез, и поэтому он замолчал и крепко стиснул зубы.

Надя сидела в подводе и, отъезжая, видела, как сельский врач закрыл лицо руками и опустился на ту же табуретку, с которой она только что поднялась. Наде показалось, что сибирский кот Матвея прыгнул ей на грудь и стал когтистыми лапами разрывать ее на части. Она заплакала от боли. Матвей, как умел, стал утешать ее. Подвода удалялась все дальше и дальше, и сельский врач видел, как Надя махала и махала ему рукой. Он думал о том, как много ему надо было сказать ей.

ВЕНЕРА МИЛОССКАЯ

Я приехал в маленький городок Подол к девушке по имени Вика, которую сильно любил и которой хотел еще рассказать о своей любви. Знали мы друг друга давно, но Вика так же была непонятна мне, как и в первый день моего знакомства. Вика могла долго и заразительно смеяться и тут же, без всякого перехода, заплакать. Она могла болтать и болтать целыми вечерами и вдруг замолчать, зарыться в свои думы, стать нелюдимой. И нрав у Вики непостоянный. Временами она была ласковая, нежная, а временами грубая и дерзкая. Непоследовательны у нее и поступки. Пообещает прийти на свидание и не придет, а иногда не обещает и вдруг заявится ко мне в общежитие с букетом цветов. Бросит цветы на стол и начинает обниматься с таким жаром, будто последний раз встречаемся, а то вдруг оттолкнет и не подпускает близко. Желания у Вики колебались подобно маятнику настенных часов. То ей вообще ничего не надо и она с гневом осуждает людей, занимающихся накопительством, то подавай кучу денег, машину, курорт!..

Не простившись со мной, Вика уехала в маленький городок Подол. Ей разонравились большие города. Я поохал, повздыхал и поехал следом за ней. И вот я в городке Подол.

Стоял август с неубранными огородами. Гулял по полям и луговинам сенокос, а на некоторых деревьях уже проглядывали листья цвета заката. На улице было тихо, пусто, неуютно. Шел я по деревянным тротуарам, мимо ларька, закрытого на обед, мимо хлебного магазина, мимо кинотеатра. Попалась мне по дороге собака, большая и свирепая, и, на удивление, даже не тявкнула, попался баран. Он хотел ударить меня лбом, но я вовремя отскочил в сторону и услышал, как кто-то хрипло захохотал за забором. Видимо, тот идиот, с хриплым смехом, подглядывал за мной. Это надолго вывело меня из равновесия. От домов ложились прохладные тени, а в небе лениво парили белые голуби. Мне было грустно и одиноко, и я чувствовал, как тоска потихоньку сдавливала сердце.

На небольшой, прямоугольной площади, у водонапорной колонки, стояла женщина в светлом и легком платье и комнатных тапочках на босу ногу. Вода малой струей лилась в ее ведро. Она чем-то напоминала Венеру Милосскую из живого мрамора и с живыми голубыми глазами. Наполнив ведра и подхватив их полными белыми руками, она пошла навстречу мне, покачиваясь и расплескивая воду, — гибкая, стройная. Прошла, играя бедрами и мягко ступая по тротуару, окатив меня запахом французских духов и молодого женского тела. Я быстро посторонился, оступился, схватился рукой за забор, чтобы не упасть, и долго-долго смотрел ей вслед! Она прошла и, как метеорит, сгорела где-то в конце улицы. А кругом из-за заборов, домов, сараев высовывались деревья и о чем-то шептались. По небу катилось солнце, порой натыкаясь на вату облаков, заходя ненадолго за них, чтоб неожиданно выйти и снова ожечь землю. Вверху пели жаворонки, на проводах сидели кучками воробьи, на деревьях кричали вороны, словно люди у пивных ларьков.

Вот и дом Вики — бревенчатый, с резными окошками. Сердце мое сильно-сильно забилось, как билось, бывало, в детстве, когда я высоко взлетал на качелях. Какое-то удушье подступило к горлу — не продохнуть!.. Неужели сейчас, сию минуту, открыв скрипучую калитку и пройдя неширокий двор, сени, я буду в той самой комнате, где каждая вещь дорога и близка мне, так как она является принадлежностью Вики. Стоит мне закрыть глаза, как я сразу представляю ту, из-за которой приехал сюда. Она была как одуванчик, на который я боялся дышать, чтобы не рассыпался, не исчез снова. Вика, казалось, была из других миров. Ничего земного в ее поступках и облике не было.

А по небу шли и шли облака, словно узбеки перевозили свой хлопок из одного колхоза в другой.

Почти у самой калитки моей Вики стояли две бабы. Одна здоровая, с голубым платком на плечах, с глазами быстрыми и лукавыми, а другая — худенькая и рябая, с прилипшей к нижней губе и подбородку шелухой семечек. Я прошел мимо баб, открыл заветную калитку, отмахнулся от кота, который выскочил из кустов малинника и стал тереться о мои штаны, прошел двор, сени и очутился в просторной избе. Мой взгляд блуждал по комнате, натыкаясь на углы, как летучая мышь на стенки сарая, и не находил ни знакомой этажерки с письмами и журналами, ни тумбочки с духами и зеркальцем, ни моей фотографии.

— Вам кого? — окликнул меня чей-то голос.

Я оглянулся. На лавке, у входа, сидел старик и делал какие-то странные движения, напоминающие фигуры из яванских религиозных танцев. И тут я понял — у старика паралич. Я назвал девушку, которую очень хотел видеть и которая хранила все мои письма, у которой была моя фотография.

— Она уехала! Письма? Порвала письма…

«Она уехала» — шептали деревья. «Она уехала» — орали вороны. Я шел по деревянному тротуару. Уехала она!.. Уехала!.. Я налетел на двух женщин: здоровую, с косынкою на плечах, и худенькую, с шелухою на подбородке.

— У, пьяница! — сказала здоровая и резко отстранилась от меня.

Худенькая смахнула шелуху с подбородка и захохотала, словно открыла старую калитку.

Она уехала!.. Она уехала!.. До самого вечера бродил я по городу и как дурак искал ее следы на дорогах. И все вокруг — и сады, и крыши домов, и воздух — уже не было таким ярким, как днем. Все вдруг потускнело. На высоких деревьях с криком усаживались на ночлег стаи грачей. Ах, и хорош все-таки городок Подол, с вечерней тишиной и церковным покоем, с сытой и здоровой жизнью. Но меня тянуло туда, за ней, в неизвестные края. А куда?..

Мой поезд приходил завтра утром, и я вспомнил, что остался без ночлега. «Попрошусь у кого-нибудь! Авось не откажут», — подумал я и свернул к дому, возле которого проходил. О боже! На крыльце сидела она, Венера Милосская, и белые руки свисали между круглых коленей. Я посмотрел на ее ноги. Они были маленькие, игрушечные. Комнатные тапки стояли рядом. Она не дышала!..

— Что вам угодно? — пропела она. Так ручей журчит по тайге на Северном Урале. Я объяснил. — Ночуйте! Места хватит!

Я сел рядом. Она покраснела и опустила глаза на свои круглые колени и натянула на них юбку, как смогла. Так мы сидели и молчали. Потом я сказал:

— Кто прячет красоту?! Зачем?.. Оставьте как есть!..

Она поняла и покраснела еще пуще, и засияла глазами и, как пион, распустила улыбку.

— А где ваш муж?

— Разошлись, — вздохнула она и облила меня синевой своих глаз, словно прибила гвоздем к доске.

И мы опять замолчали, и каждый из нас думал о своем, и каждый с грустью смотрел на темнеющее небо.

— Вам скучно одной? — задал я ей вопрос, неизвестно почему, может, даже потому, что самому было скучно.

Она съежилась, как от холода, потом наклонила свое гибкое тело к земле, сорвала сухой стебелек и стала мять, не отвечая мне, потом блестящими глазами посмотрела куда-то вдаль и вдруг спросила:

— Вы курите?

Я утвердительно кивнул и полез в карман за сигаретой. Она жадно и глубоко затянулась, закашлялась и отшвырнула в траву сигарету. На голубых глазах выступили слезы. Отчего же они?.. Кто отгадает?.. Кто?..

Я сидел и смотрел на темнеющее небо, и где-то далеко перед моими глазами стояла Вика. Я видел ее такой, какой видел ее в последний раз. Но вот облик ее стал постепенно таять, и нарисовался новый, в котором была красота и печаль Венеры Милосской, сидящей рядом со мной. Тут мне совсем стало грустно, словно стая волков завыла в душе.

— Простите, я пойду! — сказал я Венере Милосской, поднялся и, шатаясь, зашагал к калитке.

— Оставайтесь!.. Куда же вы?.. — вскричала Венера.

Я быстро поймал такси и тотчас укатил навсегда из маленького городка Подол.

ЛАПА-РАСТЯПА

Однажды под вечер я приехал к Андрею Платову на попутной машине, оставив позади шестьдесят верст, как называл шофер, «божьей» дороги.

Мы не виделись лет шесть, потому что все эти годы я учился в институте в Москве. А познакомились мы с ним давно. Было это где-то на севере Вологодской области.

Помню, в один из осенних вечеров, блуждая по лесу с ружьем за плечом, я наткнулся на мужчин, сидящих у костра.

Один из них был худой, длинный, в серой кепке и фуфайке, подпоясанный простой веревкой, а второй — среднего роста, коренастый, в старом солдатском бушлате. Длинный показался мне хмурым и малообщительным, а коренастый — разговорчивым и довольно веселым. Между ними шел оживленный разговор. Я попросил разрешения и присел у костра. Прислушался. Длинный посмотрел на меня хмуро, как бы спрашивая, а нужен ли ты здесь? Я не обиделся, взял палку и стал шевелить в костре. Над ухом надоедливо звенел комар.

— Значит, говоришь, зарядил он тебе патроны не дробью, а горохом? — спросил коренастый у длинного, продолжая прерванный из-за меня разговор. Длинный спокойно отряхнул с сигареты пепел и загасил ее, но окурок не выбросил, а спрятал в портсигар; коренастый, потирая согнутым пальцем щеку, ожидающе посмотрел на длинного.

— Ну да! Я тебе уже рассказывал подробности, — ответил нехотя длинный и посмотрел в мою сторону нахмурясь. Видно, он не хотел, чтобы я прослышал об этом. Я стал смотреть в сторону, будто пытался рассмотреть что-то вдали. Пусть длинный думает, что я ничего не слышу.

— И много ты зайцев набил? — засмеялся коренастый, которому было все равно, слушаю я его или нет.

— Полно тебе, Андрей! — обиделся длинный. — То же когда было?

— Хорошо, коль так! — не унимался коренастый, весело поглядывая на длинного. — Но сейчас ты почему не смазываешь попковые патроны мазью, которую я тебе дал, а? Видишь, они распухли у тебя от влаги! Эх ты, охотник!..

Длинный смутился и ничего не ответил. Сразу видать, что он стесняется постороннего. Такое чувство мне известно, я тоже теряюсь, когда надо мной смеются или поучают при людях.

Показывать мне дорогу пошел коренастый. Прощаясь со мной, протянул руку и сказал:

— Познакомимся, Андрей Платов! Если будешь в стороне Белозерской, заходи. Спросишь Платова — все знают!

Он назвал мне свою деревню. Называлась она Застава. Я поблагодарил Андрея Платова и ушел.

После мы часто встречались с ним, охотились. Многому научил он меня: как разводить костер в сырую погоду, как сделать навес от жары, от дождя, как выследить зверя.

Я узнал потом, что Андрей не пьет, не курит. Никто в деревне Застава не слышал, чтоб он ругался; а когда ему грустно, то снимет со стены гитару и поет песни на стихи русского классика — Есенина. Поет не очень хорошо, но все равно трогает душу. Живет Андрей один, и по чистоте в его доме люди судят о хозяине — очень опрятен.

Однажды, ранней весной, охотились мы с ним в лесах Кадуйского района. И вот стала одолевать нас жажда. Я взял топор, подошел к березе и ударил острым лезвием по стволу. Частые капли побежали из надреза к земле.

— Пей! — предложил я Андрею, уступая ему место у ствола, и был уверен, что он похвалит меня за находчивость.

Но Андрей посмотрел на меня такими злыми глазами, что я испугался, а он обиженно закричал:

— Что ты наделал? Зачем погубил дерево без нужды?

— Да что ты, Андрюха! — начал я оправдываться. — Посмотри, сколько их тут! Пить ведь охота!

— Эх ты!.. Сегодня дерево загубил, а завтра человека! — пробурчал обиженно Андрей и надолго замолчал. Мимо пролетели две утки. Андрей вскинул ружье и выстрелил. Кажется, впервые в жизни он промазал.

Тут крупной слезой ударил дождь. Заревело небо от гнева. Андрей отошел от меня, постоял, о чем-то думая, потом достал из рюкзака белую чистую тряпку, расстелил на поверхности одной из луж и через тряпку стал пить воду. А мне было очень стыдно своего поступка, стыдно Андрея, который перестал меня замечать после этого. Я пытался рассказать анекдот, но он отмахнулся от меня, словно от комара, и все время держался в стороне.

Мы уже возвращались домой, у каждого из нас было по полному рюкзаку дичи. И тут я снова попробовал с Андреем заговорить, но он по-прежнему сурово молчал. Шли мы болотом. Я часто проваливался в трясину по пояс. Устал так, словно весь день боролся с медведем.

Вдруг Андрей остановился. Потянул к себе мой рюкзак и ружье. Я стал было сопротивляться, но он и слушать не хотел.

— Что, хочешь, чтоб дружба совсем врозь? — сердито сказал Андрей, почти с силою вырывая мою ношу.

Мы посмотрели друг на друга, и я понял, что он простил меня. Над ухом звенели комары громче городского трамвая. Дождь кончился, тучи разбежались по всему небу, как футболисты по полю, и никем не подгоняемое мячик-солнце катилось к закату.

Я по-прежнему проваливался в трясину и, чтоб вырваться, хватался обеими руками за стоящие рядом деревья, но, несмотря на это, в душе воцарилось хорошее настроение. И пока тянулось болото, Андрей все тащил мое снаряжение, подбадривал, а иногда даже помогал идти.

Уже дома, когда мы пили чай, прибежала женщина в резиновых сапогах и в красной косынке и тут же попросила:

— Андрей, выручай! Кончились бесовы талоны на спички, и чаю вскипятить не могу.

Андрей дал ей коробок. Я знал, что отдал последние, но при женщине я ничего не стал говорить, а когда она ушла, то не вытерпел:

— Ты что, с ума спятил? Отдал ей, а сам как? Хоть бы оставил чуть-чуть!..

— Перебьюсь! Ведь у нее дети! — Андрей был невозмутим.

И вот я в селе Воронино, куда из Заставы перебрался на жительство Андрей Платов. Здесь я еще не бывал у него. Хоть посмотрю, как он устроился.

Машина тормознула у чайной, из открытого окна которой слышен запах кислых щей. Аж засосало под ложечкой! Внутри чайной крутили пластинку, и голос Высоцкого хрипел на всю деревню. Я рассчитался с шофером, и он укатил. Перед отъездом шофер махнул мне рукой и улыбнулся, а я подумал: «Неужто много отвалил?» На улице — ни души! И вдруг вижу, навстречу идет здоровенный мужчина в болотных сапогах. Кепка у него сдвинута на затылок, как у стахановца первых пятилеток. Я спросил его, как пройти к Андрею Платову. Он вежливо объяснил, поправил кепку и ушел, причем несколько раз оборачивался и смотрел в мою сторону. «Любопытный тип», — мелькнула у меня мысль. Я был рад предстоящей встрече. «Наверное, Андрей тоже обрадуется», — думал я. Надо поторопиться. Проходя мимо колонки, я наклонился и попил воды.

Дом, который я искал, стоял отдельно ото всех у самого леса. Небольшие его окна смотрели из-под нахмуренной крыши настороженно и зло. Я глянул на дом, и мне стало страшно. Куда ни кинь взгляд — всюду вокруг дома навален мусор. Двор обнесен забором из неструганых досок. «Таким забором только тюрьму огораживать», — мелькнула у меня мысль. И мне показалось, что и жизнь в этом доме, как и все кругом, — серая и однообразная. Если к этой картине добавить еще огромного пса, который с лаем налетел на меня, как только я открыл калитку, то все выглядело довольно неприветливо и мрачно. Я даже засомневался в том, что мужик в болотных сапогах правильно указал мне дом!

Вдруг на крыльцо вышел сам хозяин — Андрей Платов. Лицо хмурое, глаза, как у собаки, злые. На голове старый-престарый картуз, а на плечах — грязный пиджак, на котором болтались разнофасонные пуговицы. Трудно было узнать в этом человеке веселого и аккуратного Андрея Платова. О небо, что с ним?! Небо, как всегда в таких случаях, молчало.

— Вот так ой-ё-ёй! — невесело воскликнул Андрей, скривил рот и поздоровался, как раньше старики здоровались с помещиком, в пояс, сняв картуз, чего до сих пор он никогда не делал. «Чего он паясничает?» — подумал я. На его череп страшно было смотреть! Казалось, что с него только что сняли скальп. Андрей помолчал. Я тоже не говорил ни слова. Он как будто понял мой взгляд, улыбнулся, но я заметил, что улыбка коснулась только губ, а глаза по-прежнему оставались злыми. Я стоял и не шевелился. Андрей тоже замер в неподвижности, видимо ожидал, что я скажу. Полная тишина висела над нами, только слышно было легкое рычание пса из будки и где-то далеко-далеко рокотал трактор.

— Что, изменился? — не выдержал Андрей молчания. В его голосе я уловил издевку и сарказм. — Вспомни, как я однажды говаривал тебе, что есть мужики как грибы: снаружи пухлые, а внутри тля. Так вот, я сейчас как тот гриб: снаружи крепкий, а внутри тля.

Я все так же внимательно смотрел на Андрея и понимал, что в его жизни произошли какие-то тяжелые события и он не хотел, чтобы я был посвящен в них. Нет, не тот стоял передо мной Андрей Платов, которого я знал когда-то!

— Ну что! Целоваться будем или как? — съязвил он. «Раньше он не ехидничал», — подумал я.

Мы все еще торчали на улице, а над нами плакало осеннее небо. Одежда моя уже больше не впитывала влагу, так как вся промокла. Андрей жестом пригласил в дом. «Клоуна разыгрывает», — опять подумал я про него, и мне стало неловко.

В комнате, куда мы вошли, кроме кровати, стола, скамейки длиной во всю стену да русской печи, больше ничего не было. Андрей посмотрел на меня, потом на форточку. Подошел и открыл ее. Внутри дома было жутко и темно. Мы сели за некрашеный стол. Я облокотился, и стол, тоскливо скрипнув, осел.

Тут я припомнил другой дом Платова, на его родине, в деревне Застава. В нем было прибрано, чисто, и сам хозяин был веселый, сыпал шутками, как пшеном. Он знал много анекдотов, будто из кармана доставал. И все разные, и все смешные. Бывало, что за хохотом пролетала ночь.

Андрей подал чай. Я пил и не торопил его вопросами, которые, если честно сознаться, так и вертелись у меня на языке. Он был задумчив, хмурился. Что же тревожило его?.. Кто знает?.. Скажите?.. А может, не надо? Зачем мне мучиться и переживать потом?..

И-и-и… — ныла калитка на улице, и какая-то необъяснимая, ноющая боль зарождалась у меня в груди. Я знал, что от скрипа калитки, от тоски, прячущейся по углам, от хмуро-болезненного состояния Андрея скоро и сам не буду находить себе места, а пока терпел и чего-то ждал. Наконец я не выдержал и спросил:

— Ты все еще не женат?

Он открыл рот, посмотрел на меня недоумевающе, заморгал, нахмурился, опустил голову и долго кашлял, потом высморкался прямо на пол, вытер полою пиджака руку и поднял лицо, растерянное и красное. Здоровый, плечистый Андрей сидел понурившись и согнувшись, как старик.

— Это ты про Зинку вспомнил, что ли? — с натугой выдавил он. — Ну ее к бесу! Не баба — тьфу! Я ведь женат на ней был. — Он снял картуз, подкладкой вытер лоб. — Стерва она! Вот, парень, горе какое! Стерва, она и есть стерва!

Весь гнев, бурливший в нем, Андрей вложил в это слово. Все в нем заходило. Но потом он опомнился, остыл. Махнул рукой.

— Не то говорю, с обиды. Очень была работящая. Днем все в поле да в поле. Вечером со скотиной, а то вяжет. Такую любить — одно счастье. Неразлучны мы были. — Тут голос его дрогнул. Он побледнел и сгорбился сильнее. — Вот так и жили мы с ней, с Зинкой. Я охотился и в лесу неделями пропадал, а она у полеводов бригадиром была. Пожили мы с ней, помиловались, и тут люди мне намекать стали. Сперва, конечно, смешком, а потом и прямо в лицо бухали: «Смотри, Андрюха, как бы тебе с агрономом не породниться». Я, бывало, стану ей сказывать, а она, значит, смеется! «Ты что, людей не знаешь, глупенький!» Верил я ей, проклятой. Ведь агроном не наш, пришлый был. Думал, не будет она размениваться на чужих. Ох и дурак я по ту пору был! Ей, гадине, помогал агронома искать. Вот дурак так дурак.

Зинка, конечно, была не из гулящих баб. Просто судьбе было угодно свести ее с агрономом. Как-то работала Зинка на сенокосе. Рядом с ней очутился агроном, черноволосый красавец в белой рубахе навыпуск и с улыбкою на губах. Коса со свистом играла в его руках. Родом он был с Украины. После окончания Московского сельхозинститута его направили в этот колхоз агрономом. Никто из деревенских не помнит, чтобы администрация колхоза выполняла физическую работу, а вот агроном Иван Степаненко сам изъявил желание поработать на заготовке сена. Было жарко. Мужики и женщины обливались потом, и когда сели отдыхать, агроном взял банку, сбегал на ручей и принес холодной воды для Зинки. Она пила воду и вдруг заметила, что Иван Степаненко смотрит на нее изучающе-заинтересованно. Зинка покраснела и отвернулась. Ей была знакома настырно-навязчивая манера некоторых мужиков показать всем своим видом, что ты ему понравилась, а также было знакомо и то, чем это всегда оборачивалось. Не хотела она изменять Андрею. В их роду таких не было — если жить, то с одним и до конца.

В течение дня Зинка не раз замечала, что агроном все время старался быть рядом и по-прежнему неотвязчиво смотрел на нее, как на неопознанный летающий объект. Однажды ей показалось, что агроном хочет что-то сказать, только как бы не осмеливается, но так до конца дня он ничего и не сказал Зинке, а только вертелся вокруг нее. Когда все пошли домой, агроном простился с Зинкой, долго держал ее руку в своей, смущенный, взволнованный, пытаясь ничего не значащей улыбкой скрыть свои чувства. Она задыхалась, наблюдала за ним и не знала, как вести себя. Прощаясь, он стиснул ее руку так, что едва не сломал ей пальцы, и ушел не оглядываясь. Так продолжалось три дня, после агроном куда-то исчез. Зинка как будто бы радовалась такому случаю, но на душе было так нехорошо, словно она потеряла две сотни рублей. Как выяснила Зинка, агроном уехал в город за удобрением. Она поначалу смеялась и шутила в его отсутствие, но под конец забеспокоилась и загрустила. Зинка даже попыталась сравнить Андрея Платова с агрономом, явно желая набрать побольше очков для мужа, но Андрей Платов, несмотря на это, проигрывал агроному по всем показателям. Во-первых, агроном был грамотным и культурным человеком, что значительно отличало его от Андрея, а во-вторых, он был обходительным и внимательным, что тоже было не в пользу мужа.

О горе! Совсем потеряла голову. Разве не была она честна по отношению к Андрею Платову? Разве не старалась она не поддаваться соблазну? Теперь Зинка находилась в положении крайне трудном и крайне неопределенном. Надо собрать все свои силы, поразмыслить наедине и найти выход из проклятого тупика, обязательно найти, иначе погибнет.

Через какое-то время агроном снова появился на сеновале и подал Зинке, прямо при всех, кулек дорогих конфет. Если честно, это польстило самолюбию Зинки, но и обеспокоило — а вдруг прослышит о таких штуках Андрей? Что тогда будет? Зинку передернуло, словно шла она босиком по снегу, а над ней летали черные вороны.

В деревне уже стали поговаривать о Зинке и агрономе, а одна из ее подруг, рябая и толстая, встретив как-то Зинку в магазине, спросила с явным намеком: «Зинуль, ты теперь в своем огороде сажать картошку будешь по-научному аль как?»

— Ты об агрономе? — сразу поняла Зинка и раскраснелась. — Не знаю, чего он увязался. Проходу не дает. Ведь знает, паразит, что замужем я!

— Брось, Зинуль! Другие не смотрят на то, что замужем, — проговорила рябая, смеясь развратно. Ее груди, как две литровые банки, мелко-мелко затряслись, потом запрыгали. — Вот я, например, если влюблюсь, то не задумываясь изменю своему. Живем один раз, Зинуль! На том свете мужикам не до нас будет, всех в кипящую смолу загонят! Ха-ха-ха!

— Ты по себе не меряй! — ответила Зинка, думая про свое. — Твой запоем пьет, а мой Андрюха хоть бы когда граммульку принял — ни за что! Хоть бы помучил меня, хоть бы побил! Пальцем меня не трогал! Вот оно что!.. А у тебя — как пьянка, так синяк!.. — Зинка заплакала, а рябая стала утешать ее.

В этот день, а также ночью агроном не выходил у нее из головы. Больно, паразит, красивый — щеки розовые, губы алые, а глаза черные. При встречах агроном смотрел, на Зинку так, будто в омут затягивал, и ей так страшно от этого, аж дыхание перехватывало, но вся беда в том, что Зинке, против разума своего, очень хотелось, чтобы агроном скорее затянул в омут — всю, с ногами и головой…

Зинка наконец поняла, что полюбила агронома, а с Андреем Платовым у нее не было любви — одна привязанность. Зинка почувствовала нутром, что те узы, которые до сих пор связывали ее и Платова, стали постепенно развязываться, и как только агроном, проходя около их дома, зашел к Зинке воды попить и остался у нее до утра, эти узы совсем развязались. А потом пошло-поехало! Зинку так затянул этот омут, что она не могла, да и не хотела выбираться из него, пока не застал их Андрей Платов. Но это, считала она, даже к лучшему. Слава Богу, что обернулось без гнусных сцен и драки. Андрей, проявив благородство, сам ушел от них, ничего не взяв себе. Зачастую Зинка казнила себя, чувствуя свою вину перед Андреем. Ведь она помнила, что совсем еще недавно он был приятен ей и она с гордостью ходила по деревне. Но чем больше она жила с Андреем Платовым, тем больше он казался ей несносным. При мысли о том, как муж ходил по дому в длинных трусах ниже колен, как он ел, как излагал свои мысли, все это вызывало у нее отвращение. Зинка была еще молода и симпатична. Разбросанные по плечам волосы и платье выше колен совсем делали ее похожею на девочку. Маленький рот и большие сине-голубые глаза притягивали мужиков, как липучка мух. Вполне понятно, что ей нравилось такое общее поклонение, а это значило, что рано или поздно, но она должна была уступить хотя бы одному своему поклоннику. Даже с ее здравым умом тяжело устоять.

Андрей достал портсигар. «Он до этого не курил», — подумал я и налил себе еще чаю. Андрей снова сгорбился и тоскливо замер с папиросою в зубах. Стал он как-то жалок и краток. Докурив папиросу, Андрей размял окурок о стол и, кинув его в угол, продолжил свой рассказ:

— Случилось это в декабре. Собрался я на месяц в лес пушнину заготовлять. Простился. Ушел. И вдруг такая подлая тоска на меня напала по Зинке, смерть просто. Решил дать круголя, домой заглянуть. Иду на лыжах, а в голове дума: «Небось и она, бедная, по мне скучает. Детей нет, тяжко одной!» Как она не хотела, чтоб я уходил в лес, — все на колени порывалась стать. Умоляла, плакала. Подхожу к дому, а дело уж за полночь. Сердце, как заяц по кустам, — прыг… прыг… прыг… Вхожу потихоньку в горницу, а там… Все раскидано. На шкафу свеча горит, и окна глухо зашторены. Смотрю, агроном бегает в трусах, как прыгун с шестом, штаны ищет. Зинка голая, волосы по плечам, спутанные: не ждала, значит. Увидела меня и белее свечи стала. Только одно твердит: «У нас ничего не было… У нас ничего не было…»

Плюнул я на семью, на любовь. Спутала, подлая, все мои карты. Я на охоту перестал ходить. Целыми днями только и делаю, что набиваю патроны да чищу ружье. Даже нездоров от этого стал. Теперь ничего! Отошло. Ну и тогда, поверь мне, я хотел по-хорошему, ежели что, без обмана, а то на-ка вот!..

Андрей опять замолчал, потом поднялся, почесал затылок, прошелся по комнате и вдруг обратился ко мне:

— Ты почему не пьешь? Чай остынет!

— Чай не пиво, много не выпьешь! — попробовал я пошутить, но Андрей не расслышал меня и думал о своем, расхаживая по дому. После он вышел в коридор и принес оттуда спиннинг, надел катушку и стал наматывать на нее лесу. Делал с умом, не торопясь. Я пил чай и наблюдал за его работой.

— Завтра пойдем на охоту с тобой, хочу спиннинг прихватить, — пояснил Андрей. — Знаю озеро тут одно — рыбы навалом.

Меня потянуло на сон, но не хотелось уходить, не дослушав рассказ Андрея. На душе, как и у него, было гадко и противно. И до чего же мерзок бывает человек в своих действиях и поступках! Животное по своему интеллекту стоит ниже человека, но зато намного благороднее его. Ту пакость, которую позволяет человек, никогда не позволит себе животное.

Андрей, покончив с удочкой, вынес ее в коридор и, вернувшись в дом, неожиданно спросил:

— Есть хочешь?

— Еще как!

Андрей налил мне целую миску, по самые края, щей, нарезал хлеба большими ломтями, на чистую тарелку положил кусок жареного мяса и принес кувшин молока. Сам есть не стал, а сел против меня и задумался.

— Ты чего так смотришь? — вдруг спросил Андрей и погладил голову. Тут он перевел взгляд на окно. На улице по-прежнему лил дождь.

— Просто так! — ответил я приглушенным голосом и тоже посмотрел в окно.

— Да как же, говори «просто так»! Хочешь, наверное, узнать, что дальше было?

— Хочу! — признался я.

В носу у меня защекотало. Это Андрей придвинул черный перец, и он попал в нос. Я отодвинул перец, доел суп и взялся за мясо.

— Дальше ничего хорошего у меня с Зинкой не было. Жили мы порознь — она с агрономом, а я один, — стал рассказывать Андрей. Вид у него был мрачный. Он наполнил свой стакан чаем и отхлебнул из него. — Дело, значит, было зимою. Прибегают как-то мужики ко мне — и в ноги: «Андрюха, голубчик, выручай! Пошел агроном энтот в лес, да и пропал. Всем миром искали, а найти, лешего, не можем. Ведомо нам, что, окромя тебя, никто тутошных мест не знает». Я, конечно, слушать мужиков не захотел. Осерчал даже! Выгнал вон! Вечером пришла и прямо с порога: «На — бей! Застрели! Спаси только его, Андрей! Повинна перед тобой, но ничего не могу поделать — люблю агронома!.. Больше жизни люблю!..»

Губы у Зинки задрожали, а из глаз часто-часто покатились крупные слезы. «Видит Бог, Андрюша, был бы ты другим, я б совсем не каялась, а так, как вспомню все, так в петлю и тянет меня. Агроном уже два раза вынимал». Зинка уже вовсю ревела. Я подставил ей табурет, чтобы она не упала. А сам думаю: «Как она изменилась! Похудела как!» Жалко мне ее стало. Хрен с тобой, живи как знаешь. Сердце, как печь, остыло совсем. Стал я на лыжи и в лес. Снег валил всю неделю, а под конец пурга разыгралась. Больше суток искал я его и нашел в старой заимке. Какой черт его туда занес! Это же самая глухомань. Увидел он меня и задрожал, то ли от холода, то ли от испуга. Бить, думал, буду!..

Андрей поднялся и быстрым шагом заходил по комнате. Он попробовал закурить, но так и не сумел, все спички ломались у него. Я знал отходчивый характер Андрея и поверил тому, что он рассказывал мне. Другой, да и я тоже, в жизнь не стал бы искать агронома, а он стал. Какое сердце надо иметь!..

— Паршивое это дело! Вспоминать не хочется, — сказал Платов, останавливаясь у стола, и передернул плечами. — Слушай дальше! Сразу я, вот те крест, хотел его кончить из ружья. Лес кругом, кто узнает? Потом одумался, отошел. Бог ему судья. Повел агронома домой. Пурга поунялась немного. Только вышли на поляну, а навстречу медведь-шатун. Поднялся на задние лапы и ревет. Я тотчас выстрелил. Зверь, задетый пулей, рядом уже. Я из другого ствола — а сам за дерево. Медведь, падая, успел все-таки зацепить лапой за голову. Кожа чулком снялась.

Андрей снова заходил по комнате. И вдруг подбежал к столу и сделал два больших глотка из стакана с чаем.

Я выглянул в окно. Там уже была ночь. Все так же шел дождь, да скрипела раскачиваемая ветром калитка, да где-то в конце деревни орал пьяный. Тяжело в наше время найти бутылку, а он, счастливчик, достал где-то, да и выпил, гадина, поди, один.

— А что агроном? — спросил я, прерывая затянувшееся молчание и не сводя глаз с Андрея. Выражение его лица подсказало мне, как ему тяжело вспоминать прошлое, и я понял, что́ сейчас происходит в душе его. Нервный, возбужденный, он вперил в меня свой взор и затем, собравшись с духом, ответил мне:

— Ах да, агроном! Он как увидел все это — и дай Бог ему ноги. Но я не за это в обиде на него, что утек, а за то, что не сказал никому. Ведь я, по его милости, два километра полз до села, истекая кровью.

— Ну а Зинка? — я даже поперхнулся от нетерпения. Мысленно представив себе окровавленного в лесу Андрея, я внутренне содрогнулся и затаил дыхание. — Приходила она к тебе?

— Приходила однажды в больницу! — Андрей кисло улыбнулся и пристально посмотрел на меня. Он, будучи человеком неглупым, не хотел много распространяться об этом.

— О чем вы говорили? — этот бестактный вопрос вырвался у меня нечаянно. Я тут же спохватился, но было поздно. Андрей саркастически ухмыльнулся.

— Так, о пустяках! Просила, чтобы обиды на агронома не таил.

— Ну а ты? — недоумение мое все возрастало. Как быть такой тряпкою. Его бьют по одной щеке, а он подставляет другую. Я тоже не утерпел и забегал по комнате.

— А что я? Ну их к бесу! Махнул рукой — и сюда! Тихо тут, спокойно.

— Эх ты, лапа-растяпа!.. «Махнул рукой»!.. Сколько подлости они тебе принесли?! И ты…

Андрей на это ничего не ответил, подошел ко мне и обнял за плечи. Передо мной был прежний Андрей, если не смотреть на его голову и ни о чем не думать.

— Успокойся. Давай спать. Завтра на охоту, и подниму рано. Пойдем, как всегда, далеко.

Я согласно кивнул. Он постелил мне на печке.

— Ложись отогрейся! Небось промерз с дороги?

Андрей подождал, когда я улягусь, потер переносицу согнутым пальцем, как бы думая о чем-то, и проговорил, извиняясь:

— Ты уж прости меня за такой прием. Не хотелось старое ворошить.

— Да что уж там!.. Не обижаюсь я!..

Андрей хлопнул меня по плечу, потом подоткнул под меня одеяло, выключил свет и ушел к себе в комнату. Я долго не мог уснуть и, уже засыпая, услышал, как Андрей открыл форточку у себя, потом зашел на кухню и долго пил из ковша воду. Во сне я видел Зинку, агронома и длинный кровавый след, по которому я всю ночь куда-то шел.

ПОЛЫНЬ — ТРАВА ГОРЬКАЯ

Утром к Степану прибежал колхозного председателя сын.

— Дядь Степ, папка наказал, чтоб косить ты шел!

— Ах, чтоб ты, леший… — Степан нехорошо выругался и сел на лавку. Почесал затылок. — Работаешь, работаешь и в будень и в выходной…

Он поискал ногами тапки, сунул в них ноги, и на душе стало тоскливо — то ли оттого, что не дали поспать, то ли, оттого что работать заставляют.

В комнате стоял терпкий запах полыни, которой был устлан пол, а на стене висел послевоенный портрет — его, Степана, в солдатской форме.

Жена Степана, низкорослая, в пестрой кофточке и в стоптанных башмаках, уже давно проснулась и, громыхая ухватом, сказала зло:

— Заработался, черт! Зад недаром как у Лизки стал.

Степан огрызнулся:

— Ты, баба, того, Лизку не тронь. Неровня она тебе!

— А что так? Раньше все Анисья да Анисья, а теперь «неровня она тебе».

— То раньше, а то сейчас. Есть две дырки в носу, вот и сопи.

Степан давно разлюбил свою жену — за ее сварливый нрав, назойливое приставание по всяким пустякам. А ведь ничто так не сглаживает серость бытия, как мирные отношения с женой. Телевизор Степан не смотрел, так как считал, что в ящике только треп да обман; газет не читал по той же причине, а художественную литературу невзлюбил еще с детства. Последнее произошло вот почему. Как-то во втором классе Степан взял сказки в школьной библиотеке. Книга неожиданно куда-то исчезла: может, кто из парней стянул, а может, и сам потерял, когда ездили с отцом в лес на заготовку дров.

Прошло время, и в школе обнаружили, что книга исчезла. Школа удержала за книгу в двойном размере, что взбесило отца. И чтобы привить сыну аккуратность, он долго воспитывал Степана вожжами, после чего тот напрочь невзлюбил художественную литературу. С тех пор Степан не прочитал ни одной книги.

В деревне жизнь стояла скучная. Домов мало, людей тоже. Центральная усадьба находилась километра за три. Только за работой Степан забывал обо всем, но заканчивался день, подходил вечер, и такая скука засасывала Степана, что он однажды не выдержал, зашел в сарай, взял топор и хотел было отрубить себе палец на руке. Удержался тогда, не отрубил палец: не боль испугала его, а сознание бессмысленности задуманного. Пробовал Степан напиваться, как это делают многие мужики, — по утрам болела голова, мучила жажда.

Как-то раз, после недельного запоя, очнулся Степан и почувствовал неладное: голову будто бы дятел долбил, печень как пол-литровая банка. Дальше больше — руки косу не держат, трясутся. А жена то одно, то другое. Только Степан в дом, как она:

— У, пьянь поганая, глаза бы на тебя не смотрели! И зачем только жизнь связала с тобой? Хотя бы мужик был, а то «облако в штанах».

После таких монологов Степан одумался и бросил пить. Для чего он только закладывал? Ясно, себе во вред, не бабе.

А жена не унималась. Скандалы закатывала почти каждый день. Она не понимала отчуждения Степана, втихомолку ревновала его к другим, она не верила ни в какую тоску, потому что работала от темна до темна.

А тут, как на грех, появилась в деревне Лизка. Красивая, чуть-чуть вульгарная, она на диво всем умела выставить напоказ свои округлости. Со своей Степан не сравнивал. Знал, что если собаки увидят его жену в окно, то неделю будут лаять на их дом. От тяжелой работы, от недосыпа Анисья почернела, скукожилась, стала словно высушенный гороховый стручок. Кожа на лице и та одрябла, сморщилась. «Труд породил человека, труд и убивает его», — думал Степан.

Он жалел жену, поскольку по натуре был добрейшим человеком.

А у Лизки лицо — не лицо, а сметана.

Щечки подрумяненные, глаза большие, серые. А смеется Лизка, будто ручей перекатывается. Ничего слаще, ничего приятнее нет на свете! Вот так бы включил с утра вместо радио ее голосок и слушал бы до позднего вечера. Лизка при встрече со Степаном всячески старалась похвалить его, чего давно Степан не слышал от жены. Не устоял от этих соблазнов Степан. Стал все больше заглядываться на окна Лизки, при случае пособлял ей, иногда выручал деньгами.

Лизка жила до этого в Ленинграде, занималась древнейшей профессией. Раньше у нее была куча денег, да и мужиков навалом. Но вдруг переменилось все разом: городские власти решили почистить город на Неве, заграбастали они Лизку и вместе с ней других женщин ее профессии, как будто они не нужны были на фестивале, и отправили этапом на сто четвертый километр. Так Лизка попала в эту деревню, где на тридцать дворов был один Степан здоровый. Другие — кто старше, кто хромал, а кто частенько зашибал. Такие Лизке не подходили! Пьяница, он и есть пьяница!

Степан все еще сидел на лавке, хмуро разглядывая свой портрет на стене, потом поднялся и обратился к сыну председателя:

— Вот что, Петя, ступай к отцу и скажи, что Степан, мол, идет сейчас. Вот умоюсь только да поем.

Затем он прошел в угол, где висел умывальник, плеснул несколько раз в лицо воды и насухо обтерся полотенцем.

Жена все еще бубнила что-то, громыхая ведрами и горшками.

— Вот пила, а не баба! Никак не уймется! — Степан сплюнул на пол и вышел во двор, залитый солнцем. На лужайке возле дома он опробовал косу.

Когда Лизка выскочила с ведрами к колодцу, Степан уже сидел на бревнах, что лежали между их домами, за забором у самой дороги, и курил. Лизка сделала вид, будто испугалась, потом, придерживая полы халатика левой рукой, в правой были ведра, она приветливо и радостно улыбнулась Степану.

У Степана болезненно сжалось сердце, когда она то ли случайно, то ли нарочно отпустила из руки полы халатика и Степан увидел выше колена белую, отполированную ногу. «О Господи!.. Не дай помереть!..»

— Что-то вы рано встаете, Степан Петрович? Сегодня выходной — почему бы с супругой не поваляться? Косточки б поразмяли — глядишь, и не болели б сейчас!.. — прощебетала Лизка и поплыла к колодцу, покачивая задом.

— Покурить захотелось перед работой! Черт председатель гонит сено косить, так я сейчас пойду ужо! — улыбнулся Степан неопределенно-глупой улыбкой.

В его голосе Лизка уловила затаенное страдание. Она, зараза, отлично знала, отчего страдает Степан, и ей нравилось мучить его, получая хоть от этого какое-то удовольствие.

Стучали где-то калитки, кто-то смеялся, от цветов, от кустов, от трав остро пахло и слегка кружило голову. Степан смотрел на Лизку и криво улыбался.

Выбежала Лизкина собака, залаяла было, но, узнав Степана, завиляла хвостом.

Солнце еще не набрало высоту, но пекло уже нещадно, и, видимо, от жары в лесу стояла тишина.

Переходя ручей по нетесаному бревну, Степан оступился и зачерпнул в тапку ключевой воды, громко выругался и грустно подумал: «Из головы не выходит чертова баба! Глянет — как будто из двустволки пальнет».

Участок Степану выделили самый дальний, в лесу, на берегу небольшого озера. Никто из односельчан не хотел его брать, хоть и сухое место, но неровное — косилку не загонишь, да и оводья много. Одно время решили уже не косить его, да больно жалко стало колхозникам терять хороший стог. С тех пор каждый год этот участок кому-нибудь доставался после долгих споров и препирательств.

Придя на место, Степан обвел безразличным взглядом свой участок и подумал: «По росе надо бы. А сейчас не того».

На окруженной непродуваемым лесом большой поляне было жарко. Степан положил косу на сугорок и, почесывая бок, ушел под куст и лег там животом на землю. Сон, казалось, только и ждал того, чтоб навалиться на него. Но спал Степан недолго. Его разбудил плеск воды. Осторожно, встав на четвереньки и боясь, чтоб не попал под колено сучок, он выглянул из-под куста на озеро, которое хорошо было ему видно, да так и остался стоять на четвереньках, охваченный внезапным волнением. «Будто волк я, а не человек!»

Опустив руки вдоль тела, выходила на берег Лизка. Белые, округлые формы ее блестели на солнце. Взмахом головы откинув на спину черные распущенные волосы и оставляя на песке мокрую ленту маленьких следов, она прошла к одежде, цветастой кучкой лежащей на пне.

— Бесстыжая, — выдавил Степан, и ему стало душно. Он расстегнул ворот красной рубахи и словно поплыл по воздуху с нелепой улыбкой на губах. Только бы сила не ушла из рук!

Подойдя к белью, Лизка взяла рубашку и, не обтираясь, через голову стала надевать, а Степан почему-то упрямо глядел на нее.

Когда Лизка ушла, он вылез из своего укрытия, взял косу, зло размахнулся. Трава показалась жесткой, руки дрожали, тогда он сел и закурил.

«За ягодой пошла, к Мухино, — ни с того ни с сего озлился Степан. — Не баба, а черт. Выдумает же природа такую!»

А вокруг Степана вся поляна была усеяна ромашкой, розовыми и белыми шариками густого клевера. Солнце уже наполовину скрылось за разлив соснового моря. Жара постепенно спадала. Наступил тихий июльский вечер.

Степан тер кулаком лоб и напряженно думал: «И чего она стала вдруг не допускать к себе? Ведь совсем недавно была такой близкой, целовала, шептала: «Люблю». Не понять ее. Как? Или играет она со мной?»

Степан все еще думал, когда из лесу с корзиной на руке снова показалась Лизка. Она шла немного усталой походкой, но, заметив Степана, который сидел на сугорке в расстегнутой рубахе и ожидающе, исподлобья смотрел на нее, перешла на легкий, играющий шаг.

— Это вы, Степан Петрович, — подойдя к нему, кокетничая, протянула Лизка. — Вот куда загнал вас председатель.

— Это я, — невесело ответил Степан, оглядывая ее, и тут же подумал: «Не баба, а сахар, белая, сладкая».

— А я издали и не узнала вас. Думала, кто это еще? Даже испугалась. А то вы! Голубь мой! — Она рассмеялась и перекинула корзину с руки на руку.

Степан не ответил, лишь нахмурил брови.

— Что вы так часто хмуритесь, Степан Петрович? Вам куда лучше, когда улыбаетесь. — Она опять рассмеялась.

Смех ее, словно пружина, подкинул Степана. Он вскочил, схватил ее за руку, притянул к себе, заскрипел зубами.

— Ой, что вы, Степан Петрович! Я вас боюсь!

— Не бойся, Лизонька, не бойся, ангелочек. — Степан неловко обнимал ее, подталкивая к кусту, под которым он недавно лежал.

— Это вы что удумали еще, Степан Петрович? А меня спросили? Согласна ли я? — Глаза у Лизки хитрые, залиты смехом. — Может, я девочка еще!..

Замолчал лес в эту минуту, замолчало озеро, замолчал Степан, сдавливая Лизкины плечи. «Что она издевается надо мной? Человек я ей аль кобель какой?» — думал Степан, а вслух сказал:

— Ты только послушай, как сердце бьется. Вот-вот, как воробей, того и гляди выпорхнет из груди. — Степан схватил ее руку, теплую, мягкую, сунул себе под холщовую рубаху. — Слышь ты, нет? Вот ежели б у тебя так стучало, ты б тоже небось не совладала с собой. Чуешь ли ты, дикая?

— А откуда ты знаешь, Степан Петрович, может, у меня сильнее твоего стучит, — сказала Лизка серьезным голосом.

— А ну подставляй грудь, послушаю: брешешь ты аль нет? — промычал Степан.

— Слушай, Степан Петрович! Может, и услышишь чего-нибудь, — проговорила Лизка, выпячивая и без того большую грудь. По всему было видно, что ей приятно поиграть со Степаном, только он, как слепой, ничего не видел.

Голос у него дрогнул:

— Лизонька, ягодка моя, обними же? — умоляюще заговорил Степан. — Не обнимешь, упаду, сдохну. Сжалься, любушка, ягодка моя. Удави черта измученного!..

Лизка, смеясь, обняла его, лениво и некрепко.

— Ну сильнее, милая. Удуши. Выверни меня наизнанку.

— Не могу, Степан Петрович! Ведь ты не один, жена у тебя есть, корова, хозяйство. Огород вон какой большой!

— К черту ее, жену, — заорал Степан, — надоела, как щи капустные. Ну крепче, Лизонька, ягодка моя. У-у-у!..

Неожиданно Лизка вырвалась из его объятий и твердым голосом проговорила:

— Будет, Степан Петрович! Повлюблялись, и хватит. Заметит кто, разговоры пойдут, а ты, чай, партийный.

Она отошла от Степана и обернулась.

— До свидания! Желанный мой!

— Да куда же ты, куда? — протянул Степан руки. — Погоди, стемнеет скоро. Хочешь, за одеялом сбегаю?

— Не могу, пошла я, Степан Петрович. — Она рассмеялась, помахала Степану рукой и поплыла, покачивая бедрами.

— Ну и проваливай, к черту! — бешено выкрикнул Степан. Он повалился на землю и зарыдал. Губы его отыскали какое-то растение, и Степан, не осознавая, что делает, хватанул его зубами и сразу же почувствовал на языке горечь. Это была полынь. «А ведь и правду говорят, что полынь — трава горькая», — подумал Степан.

Рядом опустилась ворона, попрыгала как-то боком и осторожно покосилась на Степана — жив ли, нет ли? Не тюкнуть ли его в темечко? Нет, нельзя! А вдруг живой еще.

С Анисьей, женой Степана, творилось такое, чего она и сама не могла объяснить. Это случилось с того раза, когда к ним зашла Лизка посмотреть передачу по телевизору.

— Скучно одной, — объяснила она, кидая на Степана заинтересованный взгляд. — Слово сказать некому.

— Гостям всегда рады. Заходите, — приветливо встретила ее Анисья и пошла ставить самовар.

Лизка в тот вечер была нарядная, много смеялась и болтала. Юбка на ней была короткая, выше колен.

За время передачи Анисья несколько раз перехватывала восхищенный взгляд Степана, устремленный на соседку. О, какой это был взгляд! Только первые два года их совместной жизни так смотрел на Анисью Степан. Правда, к Анисье он всегда относился хорошо, не грубил, не обижал и на других женщин вообще не обращал внимания. Да и Анисья никогда не задумывалась, любит ли ее муж? Ей было достаточно одного — не изменяет Степан, ну и ладно. А так как у Степана характер был мягкий, а у нее сварливый, она часто изводила его по пустякам.

В тот вечер к Анисье впервые закралось подозрение в душу. Что со Степаном? Почему он отзывается доброжелательным смехом на пошлые Лизкины шутки?

За чаем Степан был внимателен к гостье, пододвигал к ней то пряники, то масло. И это тоже мучило и терзало Анисью. «А может быть, это только кажется, что он неравнодушен к ней? — думала Анисья. — Подумаешь, пододвинул пряники. Ведь Лизка гостья!»

Она решила себя успокоить, и успокоилась, и до конца вечера была приветливой хозяйкой, и даже забыла о своих подозрениях. Но уже после, когда ушла Лизка, и они остались одни, и Анисья по привычке обняла Степана и поцеловала его в губы, он вдруг грубо высвободился из ее объятий, вышел из-за стола и, сев на диван, отвернулся от нее.

— Ты чего, Степушка? И приласкать уже не хочешь? — обиженно спросила она.

— А что тут ласкаться, не коты. Видишь, спать хочу!

Она молча постелила ему постель. Он лег и, отвернувшись к стене, тут же захрапел.

Анисье стало невыносимо больно, и слезы, весь вечер искавшие выход, наконец нашли его. С этого дня Анисья стала относиться к Степану хуже.

Проклятая ревность тугою петлею сдавила сердце. С тех пор Анисья стала замечать, что Степан, обычно малоразговорчивый и хмурый, приобретал дар речи в присутствии Лизки, которая зачастила к ним на передачи. Любая ее острота вызывала у него смех, а у Анисьи — головную боль. Страсть, как костер на ветру, разгоралась в Степане сильнее с каждым днем.

Вот и сегодня, воскресенье, а Степан ушел на сенокос и не сказал ей, когда вернется, не потрепал Анисью за плечо, как это делал раньше, может, за то, что она с каждым днем стала все больше и больше пилить его!

— За Лизку заступился. Ишь, какое золото нашел! Клевать ее курица не хотела! — крикнула Анисья и забросила ухват за печку, села за стол и заплакала.

В комнате, над комодом, громко тикали часы, словно молотком постукивали по голове, и от каждого удара больнее, в такт часам, стучало потревоженное сердце. И вся жизнь казалась отравленной, ненужной, и вся изба, такая прежде родная, налилась острой тоской и страхом за будущее. Поднимаясь из-за стола, Анисья разбила блюдце. «Посуда бьется к счастью!» — подумала она.

И для кого Анисья возилась с горшками, кастрюлями? Нужны ли ей свиньи, куры, корова? На что ей дом, если счастье навсегда покинуло ее!.. «Возьму вот сейчас и уйду к матери, в другую деревню. Брошу все, к черту, и уйду».

Но Анисья не ушла из дома. Она весь день провозилась на кухне — мыла горшки, кастрюли, готовила обед. Почистила у коровы, накормила поросят, кур. А вечером пошла к пруду полоскать белье.

Анисья так заработалась, что даже вздрогнула, почувствовав на своем плече чью-то руку. Она обернулась и увидела Степана. Он присел на корточки и просто, чуть грубовато, как это делал когда-то раньше, спросил:

— Тебе помочь?

Анисья стояла на коленях на деревянном помосте, с которого бабы полоскали белье, а рука ее с наволочкой застыла в воде. И так как она молчала, Степан повторил вопрос:

— Помочь, спрашиваю?

Анисья молчала.

— Ты слышишь меня — помочь?

И тут она очнулась и, глядя в его извиняющиеся глаза, поняла все.

— Пошел бы ты, Степушка, вымел полынь в избе. Насекомых нет уже, поразбежались, а дух от нее остался. Я уж справлюсь тут одна.

Степан поднялся и с каким-то надрывом в голосе глухо проговорил:

— Да, полынь — трава горькая, вымести ее надо, проклятую.

— Чего-чего? — переспросила Анисья.

— Я так, сам с собой, — проговорил Степан, повернулся и зашагал домой. Сильно ссутулившись, удрученно-печальный! В жизни всегда так: хочешь одно, а получаешь другое.

ЮЛА

Ночь. В окно пятиэтажного дома заглядывала бледная луна, и на полу, от окна до кровати, протянулась светлая дорожка. На кровати лежал Петр Петрович, мастер с завода «Красная звезда», и влажными глазами смотрел на луну. В комнате пахло сиренью и сгоревшими котлетами. Петр Петрович прислушался, и ему показалось, что из спальни жены доносятся всхлипы. Он подумал: «Вот дура! Сама решила уехать от меня, а теперь плачет! Пойми женщин!»

Он знал, что жена закрыла дверь спальни изнутри на замок. Так она стала делать после своего решения разъехаться с ним, и поэтому он даже не пытался пойти к жене и приласкать ее, а может даже, и помириться.

Слезы невольно навернулись на глаза Петра Петровича, и он смахнул их кулаком. Никто не знает, как ему тяжело! Все время что-то давит ему на грудь, будто кто-то кинул двухпудовую гирю. Ему тяжело оттого, что он не знает причины ухода жены. Петр Петрович всегда удивлялся ее поступкам, особенно нежеланию жены объясниться с ним по этому случаю. В последнее время жену раздражало буквально все: дерьмовая зарплата мужа, неумение добиться чего-то в жизни, мятые брюки, розовое лицо с густыми усами. Петру Петровичу было досадно, что жена перестала разговаривать с ним и делает вид, что не замечает его. Вот сегодня, например, стала жарить котлеты, но как только Петр Петрович зашел на кухню, она бросила все разом и ушла к себе, а котлеты, оставшись без присмотра, сгорели. Только вонь от них осталась. Хоть занятие по гражданской обороне проводи! Только ни к чему гражданская оборона — больше нет у нас врагов.

Петр Петрович вспомнил, как он познакомился с женой. Смехота одна! Было это так. Зашел он однажды в городскую столовую, взял обед и уселся за стол, который стоял у выхода, в самом углу. Несмотря на перестройку, на столе стояли соль и перец — роскошь со времен застоя. Остальное все изменилось! Цены, как альпинисты, полезли вверх, и всё — договорные. Многим непонятно: кто с кем договорился, на какой основе и в чей карман текут договорные рубли. Вдруг Петр Петрович заметил в супе таракана. Суп был холодный, и таракан шевелил усами. Он был измученный, словно приполз с чужой стороны, с южной гряды Курильских островов. Петр Петрович никогда не Страдал брезгливостью, а тут его передернуло, и он попросил жалобную книгу. Подошла заведующая столовой: молодая, с высоким бюстом и белой шеей. На ее лице сразу родилась улыбка.

— На что жалуетесь? — приглушив голос, спросила она и положила руку с лакированными ноготками на плечо Петра Петровича.

— Хочу знать, как в мой суп мог попасть таракан, — сказал строго Петр Петрович, тыча ложкою в тарелку. — И что ему от меня надо? Я же не платил за него деньги!..

Заведующая развела руками. Улыбка тут же сошла с ее лица. Она наклонилась над тарелкой и тихо, почти на самое ухо, произнесла:

— Да это же не таракан!.. Это лук!.. Цибуля!..

— Ну да! Не разбираюсь будто бы! — не согласился Петр Петрович с заведующей. Он перевел взгляд на окно, за которым, позванивая, шел трамвай.

— Вы сами как таракан! — хихикнула заведующая и небольно дернула его за ус.

Это понравилось ему. Петр Петрович уловил резкий, но приятный запах ее тела. Он физически почувствовал силу притяжения — вот почему луна не может оторваться от земли. Сила есть сила! В одно мгновение любовь, будто стрела Робин Гуда, пронзила холостяцкую грудь. Он понял, что теперь согласится с любыми доводами заведующей. В доказательство этому Петр Петрович подтвердил, что в тарелке лук. Тут же выловил ложкой таракана и выплеснул его под стол. Заведующая, скрестив на груди красивые руки, стояла перед ним, а Петр Петрович быстро доедал суп и смотрел на нее поразительно серыми глазами. Заведующая тоже осталась довольна им. Ей понравились усы Петра Петровича, она видела его сильные ноги, и мысли заведующей зашли слишком далеко.

Петр Петрович скосил глаза на соседний стол и заметил кавказца, который уже поел и пожирающими глазами смотрел на заведующую. Петр Петрович подумал: «Что этому надо? Ладно бы она была одна! Поди, видит, что я увлекся ею?» Еще отец Петра Петровича говорил, что кавказца хлебом не корми, а дай поволочиться за русской бабой. У него задергалась щека, закололо под лопаткой.

Заведующая перехватила взгляд Петра Петровича и, перенося тяжесть тела с правой ноги на левую, дав отдохнуть уставшей ноге, сказала смеясь:

— Русские, из-за любви к интернационализму, готовы пожертвовать самым дорогим! Не правда ли?

Петр Петрович не понял, шутит ли она или всерьез. Скорее всего шутит! Ведь нас с детства учили: «Русские с китайцами братья навек!»

Он договорился с ней о встрече и сразу ушел.

Петр Петрович, выйдя из столовой и думая о заведующей, сел в трамвай. Задумался до того, что не заметил, как покатил по второму кругу, и молодой водитель, с маленьким носиком, любопытно-удивленно наблюдала за ним в небольшое зеркальце, висевшее над головой. Уже зашло солнце и утонул во тьме город, словно кто-то накинул сверху байковое одеяло. Но вот зажглись фонари, и на душе стало тоже светло и радостно. Водитель трамвая подумала, что пассажир спит: «Надо разбудить!» Но тут Петр Петрович, будто прочел ее мысль, поднялся и вышел из трамвая на нужной остановке. У длинного забора его ждала заведующая.

На другой день, вечером, Ольга — так звали заведующую — пришла в гости к Петру Петровичу со своей подругой. Просто не описать сияющее лицо Петра Петровича, его сверкающие глаза, его броски из кухни в комнату: с колбасой, хлебом, салатом из помидоров, с двумя бутылками водки. Где-то циркал сверчок, мутно-добрыми глазами смотрела с дивана кошка. Водка была куплена у молодого цыгана за двойную цену: и в прямом и в переносном смысле она была дорогая. Чтобы не разбить бутылки, Петр Петрович поставил их подальше одну от другой.

В этот вечер Петр Петрович был говорлив. Шутки текли, как вода из водопроводного крана. Еще бы! Ведь пришла Ольга и водка оказалась неразбавленной. Правда, начало застолья омрачила подруга Ольги, сутуловатая, с острым носом, похожим на карандаш конструктора. Она неловко повернулась и смахнула на пол бутылку водки. Жидкость как слеза растеклась по полу. Петр Петрович не подал виду, что расстроился, но в уме подсчитал, сколько денег он сегодня потратил и сколько осталось до аванса. «Не дотянуть! — хмуро заключил про себя Петр Петрович, втайне проклиная подругу заведующей. — И зачем Ольга приволокла ее? Разве плохо одним?» Усердствующая подруга побежала в туалет за тряпкой, собрала битое стекло, привела все в порядок.

Петр Петрович опять заметался из кухни в комнату. Приготовил яичницу, поставил на огонь чайник.

— Да посидите, Петр Петрович! — смеясь, Ольга схватила за рукав пробегающего мимо Петра Петровича. — Носитесь, как самолет! Чу, неугомонный!

Ее слова возымели силу. Петр Петрович закрутил усы по часовой стрелке и засмущался.

— Забочусь о вашем благе! Хотите Высоцкого послушать?

— Хотим!.. Хотим!.. — изъявили желание подруги.

Сутулая захлопала в ладоши и захохотала. Петр Петрович недружелюбно посмотрел на нее — он очень был обижен на сутулую за разбитую бутылку.

Петр Петрович неожиданно поставил на стол вазу с тремя цветочками, включил музыку.

— Красивые, — сказала Ольга и кивнула на цветы. — Сколько стоят?

— Пустяки! — напыжился Петр Петрович и засопел.

— А все же!

— Отдал по двадцать рублей за штуку! — ответил Петр Петрович и убежал за чайником.

— У армян купил? — спросила Ольга, когда он вернулся.

— Кто их поймет — все они черные!

— Если б не кавказцы, — заметила подруга Ольги, — не бывать бы цветам в России. От них пошла эта красота. Наши мужики только и знают мартеновские печи да доменные. Бескультурье залило нашу землю. Серость кругом!.. Вонь!..

Петр Петрович промолчал и отогнал муху от хлеба.

— А зачем русскому цветы? — подхватила Ольга. — Он водку занюхивает хлебом.

— Вот-вот!..

Подруги рассмеялись.

Петр Петрович проводил обеих домой. С Ольгой постоял немного, поцеловал в губы, потыкался в белую шею и ушел спать. Он шел вдоль деревянного забора, и там, где кончался забор, стоял сеновал, потом тянулся сквер и вновь дома. Проходя мимо сеновала, Петр Петрович заметил у ворот парня с девушкой. Они целовались, и им наплевать было на поздних прохожих. Счастливчики!

Затем была свадьба, медовый месяц. Когда жена забеременела, Петр Петрович купил игрушку — юлу. Она лежала на видном месте — на шкафу. Петр Петрович ожидал сына. Часто прикладывал ухо к голому животу Ольги, слушая ребенка. Радовался, когда улавливал что-то. Играл юлой, представляя за этим занятием сына. Все было хорошо до тех пор, пока жена не родила мертвую девочку. После этого жизнь закрутилась юлой. Ольга стала раздражительной, ехидной, грубой. Под конец вообще перестала замечать Петра Петровича. Юлу запрятала куда-то, и больше Петр Петрович не видел игрушку. Совсем недавно жена объявила о своем уходе. Это решение испугало Петра Петровича и обозлило. Он, в сущности, не понимал Ольгу и от этого злился. Ему было обидно за то хорошее, что он делал для нее.

Луна стала уходить в сторону, и светлая дорожка тоже переместилась. Петр Петрович думал: «Не везет мне с женщинами! Почему? Ни одна не объясняет причину разрыва».

Петр Петрович вспомнил один эпизод из своей добрачной жизни. Как-то он познакомился со студенткой Любой. В один из воскресных дней, взяв одеяло и всякой закуски, они отправились на реку загорать. Место выбрали удачно — лес подступал к самой воде и кругом ни души.

Люба лежала на спине в крохотных, вишневого цвета, плавочках. Загорелую руку положила на глаза и не шевелилась. Петр Петрович сорвал травинку и пощекотал в ее носу. Люба отмахнулась. Тогда он стал разглядывать Любу. И хотя глаза у нее были закрыты рукой, Петр Петрович и так знал, что они синее василька. Он увидел перед собой губы — ярко-розовые, магнитные. Они были до того красивые, что ему захотелось их тут же поцеловать, но он не сделал этого, так как перевел взгляд на грудь и трепетно сдвинул с грудей лифчик, такого же цвета, что и плавки. Люба Молчала. Рука ее сильнее прижалась к глазам, а грудь задержала внутри на некоторое время воздух. Петр Петрович опустил руку на ее живот — упругий и маленький. Под кожею ожидающе сжались в комок мышцы живота, но Петр Петрович недолго задержал руку на одном месте. Изучающая ладонь поползла ниже и достигла плавок. У него было такое состояние, словно он переступил государственную границу.

— Ты что, решил разволновать меня? Не советую! Я в таком состоянии задушить могу!

Петр Петрович нервно захохотал. В его планы не входило это. Просто он изучал красивое тело Любы, так же как в школе изучал расположение стран на географической карте.

Тут прошел по реке ветер, накатывая мелкую волну на берег. У самой воды ветер раскачивал кусты красной смородины. Скоро ягод, должно быть, не станет — или птицы склюют, или сами опадут. К берегу подлетели чайки и загорланили на непонятном языке. Видимо, не поделили рыбу, выловленную в реке.

Люба резко вскочила и протянула ему маленькую руку:

— Пойдем купаться! Что-то жарко стало!

Петр Петрович быстро согласился и только в реке пришел в себя. Вода остудила его.

После случившегося Люба стала избегать Петра Петровича. Он ловил ее, выслеживал, хотел узнать причину этому, но так и не дознался. Люба окончила институт и уехала по распределению.

Был в жизни Петра Петровича еще один эпизод, но только очень неприятный, о котором и вспоминать не хочется.

Как-то приглянулась ему продавец магазина, в котором он покупал продукты. Тамара — так звали продавца — имела мужа и маленькую дочь. Но так как Тамара была из породы блудливых женщин, то муж не мог с ней справиться и давно махнул на нее рукой, а Петр Петрович был холост и не боялся дурных разговоров. И вот, договорившись о встрече, они выехали в лес на отдых. Тамара загрузила сумку вином и продуктами, а Петр Петрович захватил одеяло, но забыл надеть плавки. Такая маленькая ошибка стала роковой в их отношениях. Ну это потом, а сейчас, с сумками в руках и с мыслью о наслаждений, они отправились на прогулку. Теплоход высадил их на другом берегу, и они углубились в лес. Жарко пекло солнце, рубаха прилипала к спине. Петр Петрович нервничал, вспоминал про свои семейные трусы ниже колен. В таких перед войной играли в футбол в бывшем нашем Союзе. Тамара, увидев их, конечно, будет смеяться. Об этом страшно даже подумать. Вот дурак! Они выбрали поляну в глубине леса, кинули на цветы одеяло, выставили бутылки с вином, закуску, стопочки. Потом Тамара отошла к кустам, присела и стала собирать землянику. К ней подошел Петр Петрович и тоже присел рядом. Тамара стала кормить его земляникой, затем он ее, и все это время они смеялись. Вдруг Тамара посмотрела наверх — солнце стояло в зените. Петр Петрович тоже посмотрел наверх и на одном из деревьев увидел ворону, которая внимательно разглядывала закуску. Ей хотелось узнать, что будут кушать люди!

Тамара стала раздеваться, а Петр Петрович вспомнил про свои трусы и вспотел. Тамара осталась в одних плавочках и подошла к Петру Петровичу. Он зачем-то погладил ее живот, а она поцеловала его в губы и принялась шутя снимать с него штаны. Когда Тамара увидела Петра Петровича в трусах, брезгливо усмехнулась, села на одеяло и отвернулась. Ее тонкий, изысканный вкус покоробился при виде такого чуда. Петр Петрович закатал трусы и, чтобы заглушить в себе стыд, выпил рюмку вина. Тамара от выпивки отказалась, ей сразу все надоело и сразу все расхотелось. Она отодвинулась от него и легла животом вниз. Теперь они не разговаривали, а просто каждый думал о своем, в душе проклиная эту прогулку. Петр Петрович опрокидывал в рот одну рюмку за другой и быстро пьянел. Наконец вино одолело его и он крепко уснул, а когда проснулся, то увидел, что солнце почти скатилось с неба и готовилось уйти за горизонт. Тамары рядом не было. Страшный стыд погнал его в город. С тех пор Петр Петрович не видел Тамары.

Луна ушла куда-то за дом, и в комнате стало темно. «Что за оказия, — думал Петр Петрович. — Почему так не везет мне с женщинами? Вроде бы тянутся они ко мне, а как дойдет до дела, так сразу остывают, уходят и не говорят почему». В спальне у жены стало тихо, а на душе по-прежнему было гадко и тоскливо. Живет человек, мучается, страдает, и когда упадет с неба его звезда, человек навечно уйдет туда, откуда уже не возвращаются. Так стоит ли жить, если знаешь, что придешь к этому концу?!

Утром в дверь позвонили. Пришли два мужика средних лет. У одного левое плечо было ниже правого, а у второго — длинное лицо с широкой челюстью. Они пришли помочь Ольге переехать на другую квартиру. Пока два мужика выносили мебель, которую Ольга решила забрать с собой, Петр Петрович отсиживался в своей спальне. Он не хотел видеть жену, так как боялся, что расплачется при посторонних людях. Когда Ольга забрала все, что посчитала нужным, и машина, посигналив, отошла от дома, Петр Петрович вышел из комнаты, прошелся по пустой квартире и заплакал — тяжело и навзрыд. Плакал он долго, до тех пор, пока не стало слез. Потом он обвел пустую спальню жены жалким взглядом и заметил на подоконнике юлу. Перед глазами промелькнула совместная с Ольгой жизнь. Особенно не хотело уходить из памяти то счастливое время, когда Ольга ходила в положении и когда Петр Петрович купил юлу. Это были лучшие годы в его жизни — годы ожиданий, любви и радости. Петр Петрович взял юлу, сел на пол и завел ее. Юла закрутилась, и понеслось по осиротевшей квартире: и-и-и!.. Петр Петрович уронил голову и снова заревел.

Но неожиданно вернулась Ольга. Она забыла в ванной комнате обручальное кольцо. Ольга увидела сидящего на полу Петра Петровича, увидела вертящуюся юлу у его ног, ей тоже припомнилось все хорошее, что было в их жизни, она села рядом с Петром Петровичем, и, когда юла открутилась положенное ей время, уже готова была упасть, Ольга вновь завела ее.

И-и-и!.. — радостно запела юла. В комнате пахло сиренью. Гарь от котлет давно выветрилась, юла крутилась, а Ольга положила голову Петру Петровичу на плечо и больше ни о чем не думала.