Продавец кондитерки – 3

Глава 6

Наполеон, подобно Гитлеру в 1941 году, совершил вероломное нападение на Россию.

На самом деле все обстояло совсем не так. 10 (22 июня) 1812 года Наполеон официально объявил России войну, и сделано это было через французского посла в Санкт-Петербурге маркиза Жака-Александра-Бернара де Лористона, вручившего управляющему Министерства иностранных дел России А. Н. Салтыкову надлежащую ноту.

В ноте Лористона говорилось:

«Моя миссия окончилась, поскольку просьба князя Куракина о выдаче ему паспортов означала разрыв, и его императорское и королевское величество с этого времени считает себя в состоянии войны с Россией».

После этого Лористон покинул русскую столицу.

Чтобы было понятно, князь Александр Борисович Куракин в 1808–1812 гг. был русским послом в Париже. Он никогда не обманывался относительно Наполеона и его отношения к императору Александру. В своих письмах в Санкт-Петербург князь советовал Александру заручиться заблаговременно союзом с Пруссией и Австрией, а если это невозможно, то хотя бы их нейтралитетом, затем примириться с турками и заключить союз со Швецией. Более того, он предлагал заключить союз с Англией. Он писал о нем:

«Величайшая выгода для нас не только не отвергать его при настоящих обстоятельствах, а искать его, потому что, если, несмотря на всю добросовестность, с какой Ваше Величество исполняли свои обязательства относительно Франции, она непременно желает напасть на Вас, Ваше Величество вправе, по всем законам человеческим и божеским, не обращать больше внимания на свои прежние обязательства и имеете право, по справедливости, пользоваться всеми средствами, которые могут помочь Вам отразить нападение».

Кстати сказать, относительно возможной войны с Францией князь Куракин писал:

«Лучшая система этой войны, по моему мнению, — это избегать генерального сражения и сколько возможно следовать примеру малой войны, применяемой против французов в Испании; и стараться затруднениями в подвозе припасов расстроить те огромные массы, с какими идут они на нас».

В конце апреля 1812 года князь потребовал себе паспорта для отъезда из Парижа. Связано это было с несомненными признаками того, что война с Наполеоном решена окончательно. В связи с этим Александр Борисович писал императору Александру:

«Я питаю твердую надежду, что Ваше Величество, вооружившись мужеством и энергией и опираясь на любовь своих подданных и на неизмеримые ресурсы Вашей обширной империи, никогда не отчаетесь в успехе и не положите оружия иначе, как выйдя с честью из борьбы, которая решит славу Вашего царствования и неприкосновенность и независимость Вашего царства. Невозможно, чтобы, ввиду явной опасности, русские показали бы менее твердости и преданности, чем испанцы».

А вот отрывок из донесения князя государственному канцлеру Н. П. Румянцеву, написанного в декабре 1811 года:

«Не время уже нам манить себя пустой надеждой, но наступает уже для нас то время, чтобы с мужеством и непоколебимой твердостью достояние и целость настоящих границ России защитить».

Как видим, для русского посла в Париже все было очевидно задолго до начала военных действий.

15 апреля 1812 года Наполеон принял А. Б. Куракина в Сен-Клу. Аудиенция длилась долго, но ни к чему не привела. Безусловно, с каждой стороны высказывались обвинения в нарушении другой стороной своих обязательств и утверждалось, что нарушения эти ничем не были мотивированы. Тогда Наполеон прямо сказал, что Пруссия и Австрия будут в предстоящей войне на его стороне.

27 апреля император выехал к армии, а князь Куракин сложил с себя полномочия посла и остался дожидаться выездных паспортов как частное лицо. При этом он поселился на загородной вилле. Там ему дали знать, что выезд из Франции будет для него разрешен не раньше, чем по получении известия, что свободно отпущен из России генерал Лористон.

Из сказанного видно, что Россия заранее знала о готовящейся войне, так что ни о каком вероломстве со стороны Наполеона не может быть и речи. Более того, Россией были заключены мир с Турцией и союз со Швецией.

Отметим, что Бухарестский русско-турецкий договор был подписан в мае 1812 года, и он освободил Дунайскую армию, которую сразу же направили к западной границе государства. Султан же после длительной войны с Россией не принял предложения Наполеона о союзе с Францией, и Турция в войне 1812 года заняла позицию нейтралитета.

Не удалось Наполеону склонить на свою сторону и Швецию, в которой делами заправлял бывший наполеоновский маршал Бернадотт, позднее ставший королем этой страны. 24 марта (5 апреля) 1812 года был подписан русско-шведский договор о нейтралитете Швеции, что дало возможность России передвинуть часть своих войск с северо-западной границы на западную.

А потом, 6 (18) июля 1812 года, состоялось подписание еще двух очень важных договоров: русско-английского и англо-шведского. Эти договоры положили начало союзу трех стран, направленному против наполеоновской Франции. Двумя днями позже, 8 (20) июля 1812 года, был заключен союз с Испанией, по статьям которого обе державы обязывались вести «мужественную войну против императора французского».

Таким образом, договоры России с Турцией, Швецией, Англией и Испанией сорвали планы Наполеона по изоляции России в готовящейся войне.

Немного забегая вперед, скажем, что император Александр узнал о вступлении войск Наполеона на его территорию в Вильно поздно вечером 12 (24) июня. На другой день, 13 (25) июня, он вызвал к себе министра полиции А. Д. Балашова и сказал ему:

— Я намерен тебя послать к императору Наполеону. Я сейчас получил донесение из Петербурга, что нашему министру иностранных дел прислана нота французского посольства, в которой изъяснено, что как наш посол князь Куракин неотступно требовал два раза в один день паспортов ехать из Франции, то сие принимается за разрыв и повелевается равномерно и графу Лористону просить паспортов и ехать из России. Итак, в этом я вижу хотя и весьма слабую, но причину, которую Наполеон берет предлогом для войны, но и та ничтожна, потому что Куракин сделал это сам собой, а от меня не имел повеления.

После этого император Александр прибавил:

— Хотя, между нами, сказать, я и не ожидаю от сей посылки прекращения войны, но пусть же будет известно Европе и послужит новым доказательством, что начинаем ее не мы.

В два часа ночи император вручил генерал-адъютанту Балашову письмо для передачи Наполеону и велел на словах прибавить, что «если Наполеон намерен вступить в переговоры, то они сейчас начаться могут, с условием одним, но непреложным, то есть чтобы армии его вышли за границу; в противном же случае государь дает ему слово, докуда хоть один вооруженный француз будет в России, не говорить и не принять ни одного слова о мире».

А. Д. Балашов выехал в ту же ночь и уже на рассвете прибыл к аванпостам французской армии в местечко Россиены. Французские гусары проводили его сначала к маршалу Мюрату, а потом к Даву, который весьма грубо, невзирая на протест, отнял у русского представителя письмо императора Александра и послал его с ординарцем к Наполеону.

На другой день Балашову было объявлено, чтобы он передвигался вместе с корпусом Даву к Вильно. В результате лишь 17 (29) июня Балашов попал в Вильно, а на другой день к нему пришел обер-гардеробмейстер Наполеона граф Анри де Тюренн, и Балашов был препровожден в императорский кабинет. Удивительно, но это была та самая комната, из которой пять дней тому назад император Александр отправлял его.

Далее, по свидетельству самого Александра Дмитриевича Балашова, Наполеон спросил его, какова дорога на Москву. На это генерал якобы ответил ему, что в свое время Карл XII выбрал путь на Москву через Полтаву.

Е. В. Тарле с полной уверенностью пишет:

«Это явная выдумка. Не мог Наполеон ни с того ни с сего задать Балашову совершенно бессмысленный вопрос: „Какова дорога в Москву?“ Как будто в его штабе у Бертье давно уже не был подробно разработан весь маршрут! Ясно, что Балашов сочинил этот нелепый вопрос, будто бы заданный Наполеоном, только затем, чтобы поместить — тоже сочиненный на досуге — свой ответ насчет Карла XII и Полтавы».

Далее Наполеон якобы заявил, что ему жаль, что у императора Александра дурные советники, что он не понимает, для чего он уже овладел одной из его прекрасных провинций, не сделав ни одного выстрела и не зная, почему он должен воевать.

На это Балашов якобы ответил, что император Александр хочет мира и что князь Куракин действовал по своей воле, никем на подобное не уполномоченный.

Наполеон на это раздраженно сказал, что он вовсе не собирался воевать с Россией, что война с Россией для него не пустяк, что он сделал большие приготовления и т.д.

Далее Наполеон начал возмущаться по поводу отступления русских. Со слов А. Д. Балашова, он говорил примерно следующее:

— Неужели у вас предполагали, что я пришел посмотреть на Неман, но не перейду через него? И вам не стыдно? Со времени Петра I с того времени, как Россия — европейская держава, никогда враг не проникал в ваши пределы, а вот я в Вильно. Уж хотя бы из уважения к вашему императору, который два месяца жил здесь со своей главной квартирой, вы должны были бы ее защищать! Чем вы хотите воодушевить ваши армии, или, скорее, каков уже теперь их дух? Я знаю, о чем они думали, идя на Аустерлицкую кампанию: они считали себя непобедимыми. Но теперь они наперед уверены, что они будут побеждены моими войсками…

Балашов пытался возражать, но Наполеон его не слушал:

— Как вы будете воевать без союзников? Теперь, когда вся Европа идет вслед за мной, как вы сможете мне сопротивляться?

За обедом, в присутствии Бертье, Бессьера и Коленкура, Наполеон вновь заговорил об императоре Александре:

— Боже мой, чего он хочет? После того как он был побит при Аустерлице, после того как он был побит под Фридландом, он получил Финляндию, Молдавию, Валахию, Белосток и Тарнополь, и он еще недоволен… Я не сержусь на него за эту войну. Больше одной войной — больше одним триумфом для меня…

По сути, аудиенция ни к чему не привела, и А. Д. Балашов удалился. Вопрос о войне был уже давно решен…

Россия готовилась загодя. В том, что она будет, практически никто не сомневался, ведь, как совершенно справедливо отмечает историк Б. С. Абалихин, «русское командование своевременно получало данные о стратегических расчетах Наполеона». Более того, и на этот факт указывает историк В. М. Безотосный, сейчас уже давно ни для кого не секрет, что «в русских штабах задолго до войны знали о дне ее начала».

Безусловно, Россия к войне готовилась, но вот оказалась ли она к ней готова?

Если смотреть на сухие цифры, то вроде бы ответ на этот вопрос должен быть положительным.

Прежде всего резко пошла вверх кривая военных расходов (это, как мы сейчас увидим, в России всегда делать умели).

Из официальных источников следует, что в 1807 году военные расходы составляли 43 млн рублей, в 1808 году — 53 млн рублей, в 1809 году — 64,7 млн рублей, а в 1810 году — 92 млн рублей. Как видим, за три года военные расходы России увеличились более чем в два раза. А вот в 1811 году они составили уже 113,7 млн рублей, причем только на сухопутные войска.

Но, как известно, просто рост военных расходов не влечет за собой качественные изменения и не свидетельствует о повышении боеспособности вооруженных сил. Более того, как это обычно происходит в странах, где политика доминирует над экономикой, в России все закончилось серьезным кризисом, который, между прочим, разразился задолго до начала войны 1812 года. В самом деле, если резко пошла вверх кривая военных расходов, то нечего и спрашивать, откуда взялась инфляция и прочие проявления экономических проблем…

Конечно, кое-кто скажет, что главной причиной кризиса была Континентальная блокада Англии, к которой Россию вынудил присоединиться Наполеон. Но это не так, и государственный канцлер Н. П. Румянцев в докладе императору Александру так прямо и написал:

«Главная причина финансового кризиса отнюдь не в разрыве с Англией, а в невероятных военных расходах».

Очевидно, что гораздо более серьезной, чем Континентальная блокада, проблемой для России стала начатая в 1808 году война со Швецией, ведь война, как известно, всегда и везде провоцирует инфляцию и разрушает денежную систему.

Мы не будем утомлять читателя цифрами, демонстрирующими падение курса ассигнаций по отношению к серебру, рост дефицита государственного бюджета и т.д. Не станем приводить и прочие статистические выкладки. Ограничимся лишь тем, что приведем слова А. П. Никонова, автора книги «Наполеон. Попытка № 2», который называет эту печальную для России динамику «хроникой пикирующего бомбардировщика».

Страшный кризис привел к отставке экономиста и реформатора М. М. Сперанского, бывшего в России государственным секретарем и фактически вторым после императора человеком в государстве.

Более того, этот выдающийся человек был не просто отправлен в отставку. М. М. Сперанского обвинили в подрыве государственных устоев России, назвали изменником и даже французским шпионом.

Все это стало очередным подтверждением вечной истины: реформаторы в России не выживают…

Перед самой войной, в марте 1812 года, император Александр объявил «французскому шпиону» о прекращении его служебных полномочий, и тот был отправлен в ссылку, не успев сделать и малой доли того, что намечалось. Заметим, что устранен был не просто сановник очень высокого ранга; «убрали» человека, про которого граф А. А. Аракчеев, человек обидчивый и не страдавший особо низкой самооценкой, говорил: «Будь у меня хоть треть ума Сперанского, я был бы великим человеком!»

А тем временем по смете 1812 года расходы на армию и флот были увеличены еще на 43 млн рублей по сравнению с бюджетом предыдущего года.

Советский историк П. А. Жилин уточняет:

«Из общей суммы бюджета 1810 года 279 млн рублей на военные цели было израсходовано 147,6 млн. В 1811 году из общей суммы бюджета 337,5 млн рублей на военные расходы пошло 137 млн. Общие расходы на войну 1812 года, по самым скромным подсчетам, составили 155 млн рублей».

Очень быстро шел и количественный рост русской армии. По данным генерала М. И. Богдановича, на конец 1810 года она насчитывала 400 000–420 000 человек с 1552 орудиями. А вот к июню 1812 года численность регулярных войск была доведена до 480 000 человек с 1600 орудиями. Такого в России не наблюдалось никогда!

Под руководством военного министра М. Б. Барклая де Толли начала осуществляться военная реформа. Армия была переведена на более современную корпусную систему организации, были воздвигнуты укрепления в Киеве, Динабурге, Бобруйске и Дриссе, организованы запасные депо внутри империи, предназначенные для усиления действующих армий, и т.д.

Тем не менее времени, как всегда, не хватило.

По этому поводу военный специалист Карл фон Клаузевиц пишет:

'Главная квартира императора была битком набита знатными бездельниками; для того чтобы среди них выдвинуться своими советами и сделаться полезным, надо было бы, по крайней мере, обладать талантом опытного интригана и хорошо владеть французским языком. Полковнику Гнейзенау недоставало ни того, ни другого. Поэтому он был вполне прав, когда оставил мысль устроиться в России. Так как он уже посетил раньше Англию и встретил там благосклонный прием у принца-регента, то он полагал, что будет иметь возможность сделать больше для правого дела, вновь отправившись в Англию.

Так как он скоро убедился в Вильно, что приготовления русских далеко не отвечали грандиозности предстоявшей борьбы, то не без основания у него возникла очень сильная тревога за исход войны. Единственную надежду он возлагал на трудность завершения предприятия, задуманного французами'.

Приготовления русских далеко не отвечали грандиозности предстоявшей борьбы…

Крайне неприятная оценка, причем примерно о том же самом говорили и многие другие специалисты. Например, генерал Н. Н. Раевский в самом начале войны писал А. Н. Самойлову:

'Неприятель начал свою переправу у Ковно… Вместо того чтоб его атаковать, первая армия тотчас без выстрела отступила за Вильну… По первому предложению мы, разбивши поляков, отступили бы к Тормасову, а главная армия тож должна была действовать наступательно. Князь получил в ответ — идти на Минск и оттоль стараться соединиться с первой армией. Едва сделали мы несколько маршей, как вдруг пишет государь, что он будет стоять в Свенцианах, чтоб мы шли на пролом корпуса Даву и с ним соединились. Мы уже начинали сходиться с французами, как вдруг получили от государя, что он отступает… Мы хотели идти опять в Минск и направили туда наше шествие, но получили [известие], что все дороги перерезаны неприятелем. Продолжение сего направления лишило бы нас обозов и продовольствия. К величайшему нашему удовольствию, получили мы вскоре, что государь предоставляет князю уже не искать с ним соединения, но действовать по его воле, почему мы следуем к Слуцку и, может, к Бобруйску, где остановимся…

Никогда войска не хотели так драться, и, конечно, имея 50 тысяч, мы 80-ти не боимся. Итак, без выстрела мы отдали Польшу. Завтра государь с армией [будет] за Двиной. У нас вчерась первая была стычка. Три полка кавалерийских насунулись Платова. Платов их истребил. Начало прекрасное. Государь пишет, что все силы и сам Бонапарте устремлен на нас. Я сему не верю, и мы не боимся. Если это [действительно] так, то что ж делает первая армия?…

Что предполагает государь — мне неизвестно, а любопытен бы я был знать его предположения. У него советник первый Фуль — пруссак, что учил его тактике в Петербурге. Его голос сильней всех. Общее мнение, что есть отрасли Сперанского намерения. Сохрани Бог, а похоже, что есть предатели'.

Как видим, страна к войне оказалась не готова, в войсках в первые ее дни царило полное непонимание того, что происходит. Войск было много, но все они стояли на большом расстоянии друг от друга, и никто толком не знал, кто куда должен идти. Русские генералы видели главную причину всего этого в окружении императора Александра, взявшего на себя верховное главнокомандование, несмотря на то что никогда не служил в действующей армии. А его главная квартира «была битком набита знатными бездельниками».

Достаточно назвать такие фамилии, как Армфельд, Вольцоген, Штейн, Паулуччи и т.д. Но, пожалуй, главной проблемой был прусский генерал Карл-Людвиг-Август фон Фуль (или, как иногда неправильно пишут, Пфуль), упомянутый генералом Раевским. Историк Дэвид Чандлер совершенно справедливо называет Фуля «последним по старшинству и по способностям». Но зато он был в большом фаворе у императора Александра и фактически в начале войны играл роль его «серого кардинала».

Служащий Петербургского почтамта И. П. Оденталь с недоумением обращался к московскому почт-директору А. Я. Булгакову:

«Мы здесь ничего не знаем, ничего не понимаем… Мне уж представляется, что Бонапарте задал всем действующим лицам нашим большой дозис опиума. Они спят, а вместо них действуют Фули, Вольцогены. Проснутся — и увидят, кому они вверили судьбу нашу. Сюда прибыл еще Штейн. Вот еще детина! Что ж нам прикажут, несчастным, делать? Увы — воздыхать! Есть уже разные слухи о Фуле».

Надо было быть полным безумцем, чтобы взять таких людей себе в военные советники, но император Александр сделал это. В результате под руководством таких «специалистов» в русской армии штабы погрязли в мелочах и волоките, но самым острым был недостаток вооружения — и по количеству, и по качеству. Как отмечает историк Н. А. Троицкий, «неповоротливость казенных ведомств, безалаберность частных заводчиков срывали выполнение военных заказов». Что же касается основной части офицерского состава, то она, по оценке Дэвида Чандлера, «была ленива, малограмотна, не имела нужных навыков и предавалась пьянству и азартным играм».

Относительно генерала фон Фуля следует сказать, что его главным детищем был Дрисский лагерь, который по его инициативе был создан перед самым началом войны в излучине Западной Двины, между местечком Дрисса (ныне это город Верхнедвинск) и деревней Шатрово. В него, согласно плану Фуля, должна была отступить первая русская армия, а вторая в это время должна была действовать во фланг и в тыл Наполеона. Как говорится, гладко было на бумаге…

М. Б. Барклай де Толли, как пишет в своих «Записках» генерал А. П. Ермолов, нашел в этом лагере следующие серьезные недостатки:

«Многие части укреплений не имели достаточной между собою связи, и потому слаба была взаимная их оборона; к некоторым из них доступ неприятелю удобен, сообщение между наших войск затруднительно. Были места близ лагеря, где неприятель мог скрывать свои движения и сосредоточивать силы. Профили укреплений вообще слабы. Три мостовые укрепления чрезмерно стеснены, профили так худо соображены, что с ближайшего возвышения видно в них движение каждого человека».

Короче говоря, это была полная катастрофа, а не укрепленный лагерь, который должен был задержать наступление Наполеона. В результате Барклай был возмущен, а генерал Ермолов написал:

«Все описанные недостатки не изображают еще всех грубых погрешностей, ощутительных для каждого, разумеющего это дело».

Вывод военного историка М. И. Богдановича однозначен:

«Укрепления Дрисского лагеря, стоившие значительных трудов и издержек, не могли служить к предположенной цели — упорной обороне и действиям на сообщения противника. Напротив того — войска, занимавшие укрепленный лагерь, подвергались опасности быть разбитыми либо обложенными предприимчивым противником».

Первый адъютант Барклая полковник А. А. Закревский писал в начале войны генералу М. С. Воронцову:

«Мы бродили быстро и отступали еще быстрее к несчастной Дриссенской позиции, которая, кажется, нас приведет к погибели. По сих пор не могут одуматься, что предпринять; кажется, берут намерение к худому. Проклятого Фуля надо повесить, расстрелять и истиранить яко вредного человека нашему государству».

А вот мнение секретаря императрицы Н. М. Лонгинова, выраженное им в одном из писем к графу С. Р. Воронцову:

«Некто Фуль, который принят из Пруссии в нашу службу генерал-майором, был творцом нашего плана войны. Человек сей имеет большие математические сведения, но есть не иное, как немецкий педант и совершенно имеет вид пошлого дурака. Он самый начертал план Йенской баталии и разрушения Пруссии… Многие не без причины почитают его шпионом и изменником. Кто и как его сюда выписал — неизвестно, только он после Тильзита здесь очутился. О плане его и говорить нет нужды…»

Конечно же, М. Б. Барклай де Толли энергично и авторитетно выступил против дрисской затеи «шпиона и изменника». В ответ на это Фуль обиделся и уехал в Санкт-Петербург.