Профессионал. Мальчики из Бразилии. Несколько хороших парней

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Ранним сентябрьским утром маленький двухмоторный самолет, в окраске которого мешались чернь и серебро, приземлился на дальнюю посадочную дорожку аэропорта Конгонхас в Сан-Пауло; сбросив скорость, он развернулся и остановился у ангара, где в ожидании его уже стоял лимузин. Трое мужчин, один из которых был в белом, выйдя из салона аэроплана, сели в машину, которая от Конгонхас направилась к белым небоскребам центра Сан-Пауло. Минут через двадцать лимузин остановился на Авенида Ипиранга перед «Сакаи», японским рестораном в виде храма.

Трое мужчин бок о бок вошли в холл «Сакаи», украшенный красными лаковыми панелями. У обоих из них, белокурого и брюнета, в темных костюмах, под которыми чувствовались тренированные мышцы, был агрессивно-настороженный вид. Третий, что шел между ними, был постарше и субтильнее; он был весь в белом, от туфель до шляпы, если не считать лимонно-желтого галстука. Рукой, затянутой в белую перчатку, он держал чемоданчик темной кожи и не без удовольствия насвистывал какую-то мелодию.

Девушка в кимоно, присев, изобразила счастливую улыбку и, взяв шляпу у человека в белом, потянулась было за его чемоданчиком. Тем не менее, он отстранился от нее и обратился к стройному молодому японцу, который приветствовал его улыбкой и низким поклоном.

— Мое имя Аспьяцу, — сообщил он на португальском языке с твердым немецким акцентом. — Для меня зарезервирован отдельный номер.

На вид ему было лет шестьдесят с небольшим, если судить по короткому ежику седоватых волос, живым карим глазам и аккуратно подстриженным усикам, тоже тронутым сединой.

— Ах, сеньор Аспьяцу, — воскликнул японец, пользуясь своей версией португальского. — Для вашей встречи все готово! Будьте любезны проследовать вот сюда. Наверх, по ступенькам. Я уверен, вы будете удовлетворены при виде наших приготовлений.

— Я уже удовлетворен, — улыбаясь, сказал человек в белом. — Пребывание в этом городе уже доставляет удовольствие.

— Вы живете в сельской местности?

Человек в белом, следовавший по лестнице вслед за блондином, со вздохом кивнул.

— Да, — сухо сказал он. — Я живу в сельской местности.

За ним следовал брюнет, а японец замыкал шествие.

— Первая дверь направо, — сказал он внизу. — Не соблаговолите ли снять обувь перед входом.

Остановившись перед дверным проемом, блондин заглянул в него, а, потом опираясь о дверной косяк, стянул обувь. Человек в белом поставил свои белоснежные туфли на коврик перед входом, а блондин присев на корточки, отстегнул золотые пряжки своих мокасин. Блондин, небрежно отодвинув туфли, вошел в помещение светло-зеленой окраски, оставив за собой распахнутой дверь с затейливой резьбой. Японец полуприседая, проследовал за ним.

— Наш лучший номер, сеньор Аспьяцу, — сказал он. — Очень красивый.

— Не сомневаюсь, — человек в белом придерживался рукой за косяк, аккуратно снимая вторую туфлю.

— И к семи часам будет доставлен наш «Императорский обед» с пивом, горячим сакэ и сигарами после десерта.

Блондин стоял в дверях. Его лицо было отмечено небольшим белым шрамом; на одном из ушей не было мочки. Кивнув, он отступил в сторону. Человек в белом, который, лишившись каблуков, стал еще меньше ростом, вошел в комнату. Японец последовал за ним.

В комнате было прохладно и хорошо пахло, стены были обтянуты светло-зеленым шелком и такого же цвета были разбросанные по полу татами. В центре стоял невысокий продолговатый стол черного дерева, на котором выделялись тарелки тарелки и чашки; вокруг стола были три бамбуковых стула, по три с каждой стороны стола и один во главе его. С правой стороны комнаты находился еще один низкий столик, на который были водружены два электрокамина. Другая сторона была украшена акварелями в черных рамках.

— Для семи человек места достаточно, — сказал японец, указывая на центральный стол. — И вас будут обслуживать наши самые лучшие девушки. И к тому же самые хорошенькие. Улыбнувшись, он многозначительно приподнял брови.

Человек в белом, указывая на раскладную ширму, спросил:

— А что за ней?

— Еще одна отдельная комната, сеньор.

— Она заказана на сегодня вечером?

— Пока ее никто не резервировал. Но, возможно, она кому-нибудь понадобится.

— Тогда я ее занимаю, — жестом человек дал понять блондину, чтобы тот убрал ширму.

Посмотрев на того, японец перевел взгляд на человека в белом.

— Это помещение для шестерых, — сказал он. — Порой там бывает и до восьми.

— Конечно, — человек в белом прошелся в дальний конец комнаты. — Я оплачу и обед на восемь человек.

Он нагнулся, изучая электрокамин, стоящий на столике. В боковом кармане брюк обрисовался контур толстого бумажника.

Блондин отодвинул ширму; японец поспешил то ли помочь, то ли уберечь ширму от повреждения. Задняя комната была зеркальным отображением первой, если не считать, что плафоны на потолке были черного цвета, а стол был подготовлен на шестерых человек; по два стула с каждой стороны и по одному по торцам; японец смущенно улыбнулся с другого конца комнаты.

— Я попрошу вас внести плату, если только кто-то закажет ее, — сказал он, — и всего лишь разницу между тем, сколько мы берем за номер внизу и наверху.

Человек в белом, изобразив удивление, сказал:

— Очень любезно с вашей стороны. Благодарю вас.

— Прошу прощения, — обратился к японцу черноволосый. Он стоял вне пределов комнаты, его темный костюм был в складках, а круглое мясистое лицо блестело испариной. — Можно ли как-нибудь закрыть вот это? Он говорил по-португальски с бразильским акцентом и показывал себе за спину на восьмиугольный дверной проем.

— Это для девушек, — охотно объяснил японец. — Чтобы они видели, когда вы готовы к смене блюд.

— Все в порядке, — сказал брюнету человек в белом. — Вы будете снаружи.

— Я подумал, что он мог бы… — сказал черноволосый, смущенно пожав плечами.

— Все более, чем удовлетворительно, — сказал человек в белом японцу. — Мои гости явятся к восьми часам и…

— Я провожу их наверх.

— В этом нет необходимости; один из моих людей будет внизу. И после обеда мы проведем тут небольшое совещание.

— Если вам угодно, вы можете оставаться вплоть до трех часов.

— Я надеюсь, что в этом тоже не будет необходимости! Час нас вполне устроит. А теперь, будьте любезны, принести мне стаканчик красного «Дюбонне» со льдом и ломтиком лимона.

— Да, сеньор, — японец поклонился.

— И можно ли прибавить тут света? Я собираюсь почитать, ожидая гостей.

— Прошу прощения, сеньор, это все, что у нас есть.

— Как-нибудь справлюсь. Благодарю вас.

— Это я благодарю вас, сеньор Аспьяцу, — японец еще раз отдал поклоны всем присутствующим — низко блондину и суховато черноволосому — и быстро покинул комнату.

Брюнет, закрыв за ним дверь, встал лицом к ней. Высоко подняв руки и согнув пальцы, он прошелся, как по клавиатуре, по верхней кромке косяка. Затем медленно развел руки по сторонам его.

Человек в белом, отойдя, остановился спиной к дверному проему, пока блондин, присев на корточки, осматривал тыльную поверхность столешницы. Промяв расписанные белым и коричневым подушки на стульях, он снял их с бамбуковых сидений и отбросил в сторону. Собрав воедино все татами, он тщательно промял травянистую структуру каждой из них.

Встав на колени, он засунул голову под стол и внимательно осмотрел каждую из ножек. Пригнувшись еще ниже, вывернувшись, он внимательно осмотрел все детали столешницы, обращенной к полу.

Покончив с этим, он вылез из-под стола и привел стулья в прежний вид, придав каждой из спинок тот угол, что и был задан им раньше, после чего пригляделся к ним с тыльной стороны.

Человек в белом прохаживался по комнате, расстегивая пиджак. Поставив было свой чемоданчик на пол, он осторожно поднял его и пристроил на подлокотнике кресла, и сел сам, вытянув ноги в специальном углублении под столом.

Блондин поправил спинку сидения.

— Danke, — сказал человек в белом.

— Bitte, — ответил блондин, после чего занял место у стенки рядом с дверным проемом.

Человек в белом стянул перчатки, с удовольствием рассматривая стол перед собой. Черноволосый с воздетыми руками медленно, боком, продвигался к дверному проему между двумя помещениями, неторопливо исследуя каждый сантиметр плинтуса.

Раздался легкий стук в двери; блондин повернулся в ту сторону, как и черноволосый, тут же опустивший руки. Прислушавшись, блондин открыл двери, пропустив официантку в розовом кимоно, которая, отпуская поклоны, доставила в комнату поднос. Ее ножки в белых носках прошуршали по татами.

— Ага! — с удовольствием воскликнул человек в белом, складывая перчатки. Выражение энтузиазма на лице тут же покинуло его, когда женщина, склонившись перед ним, взяла со стола салфетку и палочки для еды. — И как же тебя зовут, дорогая? — с наигранной веселостью спросил он.

— Цуруко, сеньор, — официантка опустила поднос.

— Цуруко! — широко открытыми глазами он посмотрел на своих спутников, словно приглашая их разделить свое удивление при таком неожиданном открытии.

Официантка, поставив напиток, поднялась из полусогнутого положения и сделала шаг назад.

— Пока не появятся мои гости, Цуруко, я не хочу, чтобы меня беспокоили.

— Да, сеньор, — повернувшись, она на полусогнутых ногах покинула комнату.

Блондин закрыл за ней двери и занял свое место около них. Черноволосый, повернувшись, продолжил исследование обшивки.

— Цу-ру-ко, — сказал человек в белом, подтягивая к себе поближе кейс. По-немецки он продолжил:

— Если она считается хорошенькой, что тогда представляют собой другие?

Блондин лишь насмешливо хмыкнул.

Человек в белом кончиком пальца набрал номер на кодовом замке чемоданчика и откинул его крышку. Положив в него сложенные перчатки, он порылся среди пачек бумаги и конвертов, и извлек из их гущи тонкий журнальчик — «Ланцет», английский медицинский журнал. Он положил его на стол рядом со своей тарелкой. Рассматривая обложку, он вынул из нагрудного кармана потертый очешник, и извлек из него очки в черной оправе. Расцепив дужки, он водрузил их на нос, вернул очешник на место и разгладил аккуратно подстриженные усики. Кисти рук у него были маленькие, розовые и чистые, как у младенца. Из другого внутреннего кармана появился плоский золотой портсигар, на котором была выгравирована длинная надпись.

Блондин стоял на том же месте, у дверного проема. Черноволосый, исследовав стены, принялся за пол, за дополнительный столик и за стулья, хотя они были уже осмотрены. Вытащив на середину комнаты один из столиков, он вскарабкался на него и маленькой хромированной отверткой принялся отвинчивать шурупы, крепящие плафон к потолку.

Человек в белом продолжал читать «Ланцет», попивая доставленный ему «Дюбонне» и куря сигарету. Время от времени он с легким присвистом втягивал воздух в щербинку между верхних зубов. Порой он удивлялся прочитанному. А однажды даже воскликнул по-английски:

— Вы абсолютно неправы, сэр!

Гости появлялись один за другим в пределах четырех минут: первый положил шляпу, не выпуская из рук атташе-кейса, без трех минут восемь, а последний — в одну минуту девятого. Когда каждый из прибывших проходил вереницу кланяющихся и приседающих японцев, его у подножия лестницы вежливо встречал блондин; обменявшись с гостем несколькими словами, он показывал ему путь наверх, где брюнет стоял у шеренги обуви у открытых дверей.

В помещении собралось шесть элегантно одетых деловых людей, нордического типа; оставшись в носках, они вежливо раскланивались друг с другом и по-испански или португальски представлялись мужчине в белом.

— Игнасио Каррера, доктор. Польщен встречей с вами.

— Хеллоу! Вы ли это? Увы, не могу подняться. Прикован к месту. Это Хосе де Лима из Рио. Игнасио Каррера из Буэнос-Айреса.

— Доктор? Я Хорхе Рамос.

— Друг мой! Ваш брат был моей правой рукой. Простите, что принимаю вас сидя: я в ловушке. Игнасио Каррера из Буэнос-Айреса, Хосе де Лима из Рио. Хорхе Рамос, здешний, из Сан-Пауло.

Двое из гостей оказались старыми друзьями, обрадовавшимися встрече.

— В Сантьяго! Куда же вы делись?

— В Рио!

Еще один вошедший попытался представиться, щелкнув каблуками, что у него не получилось:

— Антонио Паз, Порто-Аллегре!

В согбенных позах они разместились вокруг стола, подшучивая друг над другом из-за сковывавшего их неудобства и даже постанывая; рядом с каждым находился портфель или дипломат; потряхивая, они раскрывали салфетки, раскладывая их на колени, и называли грациозно приседающей официантке свои любимые напитки. Плосколицая Цуруко положила рядом с каждым из гостей исходящие паром горячие полотенца — вытирать руки.

Постепенно присутствующие все реже стали прибегать к испанскому и португальскому, которые стали уступать место немецкому; все чаще стали слышны немецкие имена.

— О, я же знаю вас. Вы служили у Штангля, не так ли? В Треблинке?

— Никак вы сказали «Фарнбах»? Моя жена урожденная Фарнбах, из Ленгена, что рядом с Франкфуртом.

Подали напитки и маленькие тарелочки с закусками — крохотные креветки и шарики измельченного мяса. Человек в белом продемонстрировал изощренное искусство владения палочками. Те, кто умели ими пользоваться, подсказывали неумелым соседям.

— Вилку, ради Бога!

— Нет, нет! — засмеялся человек в белом, обращаясь к действительно хорошенькой юной официантке. — Мы его научим! Он должен научиться!

Ее имя было Мори. Девушка в аккуратном кимоно, подносившая тарелки и судки Цуруко от сервировочного столика, зарделась, услышав обращенный к ней вопрос, и сказала:

— Иошико, сеньор.

Собравшиеся пили и ели. Они говорили о землетрясении в Перу и о новом американском президенте Форде.

На столе появились судки с прозрачным супом и очередные блюда с сырой и вареной снедью; уже исходил паром чай.

Беседа обратилась к положению с поставками нефти и вероятности, что из-за них симпатии Запада к Израилю уменьшатся.

Подали очередную смену блюд — ломтики копченого мяса, клешни лобстеров — и японское пивo.

Зашел разговор о японских женщинах. Клейст-Каррерас, худой человек с застывшим в глазнице стеклянным глазом, рассказал потешную историю о недоразумении, случившимся с одним его другом в токийском борделе.

На полусогнутых ногах появился японец и спросил, довольны ли гости.

— Первосортно! — заверил его человек в белом.

— Прекрасно! — остальные дружным португальско-испанско-немецким хором поддержали его.

Подали дыню. И еще чая.

Собравшиеся говорили о рыбалке и о различных способах приготовления рыбы.

Человек в белом попросил Мори выйти за него замуж: она улыбнулась и посетовала, что у нее уже есть муж и двое детей.

Гости стали вставать со скрипучих стульчиков, разминать замлевшие спины и, поднимаясь на цыпочки, поглаживать свои округлившиеся животы. Несколько гостей среди которых был и человек в белом, вышли в холл поискать туалет. Остальные завели разговор о хозяине: как он очарователен, как он молод и жизнелюбив — неужели ему уже шестьдесят три? Или шестьдесят четыре?

Появилась первая группа; комнату покинули остальные.

Посуда уже была убрана со стола, и на его поверхности появились бокалы для коньяка, пепельницы и ящичек с сигарами в золотых ободках.

Мори в полупоклоне ходила вокруг стола с бутылкой в руках, роняя на дно каждого бокала несколько капель янтарной жидкости. Цуруко и Иошико перешептывались у сервировочного столика, споря, кому что убирать.

— Теперь валяйте отсюда, девочки, — сказал человек в белом, подходя к ним. — Мы хотим переговорить с глазу на глаз.

Цуруко пропустила Иошико перед собой; проходя мимо хозяина обеда, она извинилась: — мы уберем посуду попозже.

Мори, наполнив последний бокал, поставила бутылку на свободный конец стола и тоже поспешила за двери, стоя рядом с которыми со склоненной головой, она пропустила мимо себя последнего из возвращавшихся гостей.

Человек в белом снова опустился на свой стульчик. Фарнбах-Паз помог ему занять подобающее положение.

В дверь заглянул брюнет, сосчитал собравшихся и прикрыл за собой створку.

Гости занимали свои места; на этот раз они посерьезнели и шутки кончились. Коробка с сигарами пошла по кругу.

Дверной проем был надежно перекрыт.

Человек в белом извлек сигарету из золотого портсигара, захлопнул его и предложил угоститься Фарнбаху, сидевшему справа от него, который отрицательно покачал наголо выбритой головой; но, поняв, что ему предлагают прочесть надпись на крышке, а не курить, он взял портсигар и отодвинул его от себя, чтобы четче увидеть текст. Узнав подпись, он вытаращил глаза:

— Ох-х-х! — и втянул воздух сквозь тонкие губы. Одарив человека в белом восхищенной улыбкой, он сказал:

— Потрясающе! Даже лучше, чем медаль! Разрешите? — и протянул портсигар сидящему рядом Клейсту.

Улыбаясь и порозовев, человек в белом кивнул и повернулся прикурить от светильника, стоявшего слева от него. Прищурившись от дыма, он подтянул поближе к себе кейс.

— Великолепно! — сказал Клейст. — Взгляните, Швиммер.

Порывшись в кейсе, человек в белом извлек из него и положил перед собой пачку бумаг, отставив в сторону бокал с коньяком. Сигарету он расположил на краю пепельницы белого фарфора. Понаблюдав, как моложавый, с правильными чертами лица, Швиммер передал портсигар через стол Мундту, он вынул из внутреннего кармана очешник, а из него очки. Ответив улыбкой на восхищенные взгляды Швиммера и Клейста, он засунул очёшник обратно, встряхнул очки и одел их на перенос снцу. Мундт, рассматривая портсигар, издал лишь долгий и тихий свист. Человек в белом взял свою сигарету, осторожно стряхнул столбик пепла и снова положил ее в пепельницу. Разложив перед собой бумаги, он отхлебнул коньяка и погрузился в изучение первой страницы.

— М-м-м, м-м-м, м-м-м, — донеслось со стороны Траунщтейнера.

Человек в белом, допив коньяк, поставил бокал на стопку листов.

Портсигар вернулся к нему из рук серебряноголового Гессена, на худом лице которого выделялись ярко-голубые глаза.

— Какое счастье быть обладателем такой вещи! — сказал он.

— Да, — кивнув, согласился человек в белом. — Я исключительно горжусь ею.

— Как иначе, — сказал Фарнбах.

Человек в белом отодвинул пепельницу и твердо сказал:

— Ну, а теперь к делу, ребята.

Проведя рукой по короткому седоватому ежику волос, он спустил очки на кончик носа и поверх оправы оглядел собравшихся. Забыв о сигарах, они внимательно смотрели на него. В помещении воцарилась мертвая тишина, которую нарушало лишь шипение кондиционера.

— Вы узнаете, что вам предстоит делать, — сказал человек в белом, — и поймете, что вам предстоят нелегкие труды. Теперь я могу посвятить вас в детали.

Он наклонился к собравшимся, рассматривая их через очки. — В ближайшие два с половиной года, в определенный день или близко к нему, предстоит умереть девяносто четырем людям, — сказал он, обратившись к тексту. — Шестнадцать из них в Западной Германии, четырнадцать в Швеции, тринадцать в Англии, двенадцать в Соединенных Штатах, десять в Норвегии, девять в Австрии, восемь в Голландии и по шесть в Дании и Канаде. Всего девяносто четыре. Первый из них должен погибнуть шестнадцатого октября- или примерно около этой даты, последний — в районе двадцать третьего апреля 1977 года.

Откинувшись на спинку, он снова оглядел собравшихся.

— Почему должны умереть эти люди? Почему в строго определенные числа? — он покачал головой. — Не все сразу; позже вы получите право узнать, в чем дело. Но пока я могу сказать вам вот что:.их смерти станут финальным этапом в операции, которой я и лидеры Организации посвятили много лет, огромные усилия и большую часть средств Организации. Это, пожалуй, самая важная операция из всех, которые предпринимала организация, хотя «важная» — совершенно невыразительное слово для описания ее. На весах лежат все надежды, весь смысл существования арийской расы. И тут нет никакого преувеличения, друзья мои; это истина в буквальном смысле слова: смысл существования арийцев — одержать верх над славянами и семитами, над черными и желтыми — реализуется при успехе замысла и пойдет прахом, если операция не удастся. Так что «важная» в самом деле недостаточно выразительное слово, не так ли? Может быть, стоит сказать «святая» задача? Да, это ближе. Это святая операция, в которой вы примете участие.

Взяв сигарету, он стряхнул пепел и поднес окурок к губам.

Собравшиеся с удивлением смотрели друг на друга, затягиваясь сигарами и отпивая коньяк. Затем они снова перевели взгляды на человек в белом, который, положив сигарету, не отрывал от них взгляда.

— Вы оставите Бразилию в новом обличье, — сказал он, коснувшись лежащего рядом атташе-кейса. — Все здесь. Все совершенно подлинное, никаких подделок, у каждого из вас будет достаточно средств для существования в течение двух с половиной лет.

— В драгоценных камнях, которые, — он улыбнулся, — которые, я боюсь, вам придется вывозить через таможню не самым приятным образом.

Улыбаясь, он пожимал плечами. Собравшиеся, тоже улыбаясь, неопределенно пожимали плечами.

— Каждый из вас будет нести ответственность за лиц в одной или паре стран. У каждого будет от тринадцати до восемнадцати персонажей, но часть из них умрет от естественных причин. Им по шестьдесят пять лет. Хотя от естественных причин умрет не так много из них, поскольку к пятидесяти двум годам подавляющее большинство из них не страдало никакими расстройствами здоровья.

— Всем им по шестьдесят пять? — не скрывая удивления, спросил Гессен.

— Почти всем, — сказал человек в белом. — Почти. То есть, им будет, когда подойдет их срок. Кое-кто будет на год-два моложе или старше.

Он отодвинул в сторону листы, из которых вычитывал данные о количестве персонажей в каждой стране и взял другую пачку в девять или в десять листиков.

— Эти адреса, — сказал он слушателям, — соответствуют их местонахождению в 61-м или 62-м годах, но вы без труда найдете их сегодня. Большинство из них, скорее всего, продолжают проживать по старым адресам. Все они семейные люди со стабильным распорядком бытия; большей частью они гражданские служащие — сборщики налогов, школьные учителя и так далее; практически никто из них не пользуется ни властью, ни большим влиянием.

— Это тоже свойственно всем им? — спросил Гессен.

Человек в белом кивнул.

— На удивление однородная группа, — заметил Гессен. — Члены другой организации, противостоящей нашей?

— Они даже не знают друг друга и тем более нас, — ответил человек в белом. — Во всяком случае, я на это надеюсь.

— Все они уже на пенсии, не так ли?. — спросил Клейст. — Если им по шестьдесят пять?… Его стеклянный глаз смотрел куда-то в пространство.

— Да, большинство из них в самом деле, скорее всего, выйдет на пенсию, — согласился человек в белом. — Но если они куда-нибудь переедут, можете быть уверены, что они позаботятся оставить свои адреса. Швиммер, вы отправляетесь в Англию. Вам тринадцать человек, самое маленькое количество.

Он передал машинописный листок Клейсту, чтобы тот переправил его Швиммеру.

— Не смущайтесь своих способностей, — улыбнулся он Швиммеру. — Более того, старайтесь подчеркивать их. Я слышал, вы можете предстать таким англичанином, что даже королева вас ни в чем не заподозрит.

— Вы знаете, как польстить человеку, старина, — Швиммер перешел на изысканный оксфордский английский, разглаживая песочные усики, пока проглядывал список. — Строго говоря, старушка довольно подслеповата.

Человек в белом усмехнулся.

— Подобные таланты могут вам весьма пригодиться, — сказал он, — хотя по вашим данным, как, впрочем, и остальные, вы будете родом из Германии. Вы будете изображать из себя странствующих коммивояжеров, ребята; и, может быть, между заданиями у вас будет время ухлестнуть за дочкой фермера.

Он глянул на очередную пачку листов.

— Фарнбах, вы отправитесь в Швецию, — он протянул список соседу справа. — У вас будет четырнадцать потребителей ваших прекрасных импортных товаров.

Взяв листы, Фарнбах склонился к ним, и его безволосые надбровные дуги сошлись на переносице.

— Все из них достаточно пожилые гражданские служащие, — сказал он, — и неужели, убивая их, мы будем служить цели существования арийской расы?

Человек в белом на несколько секунд остановил на нем взгляд.

— Это вопрос или утверждение, Фарнбах? — спросил он. — Смахивает больше на вопрос в завершение нашей встречи, и если так, то я удивлен. Ибо вы, все вы выбраны для этой операции на основе вашего умения безоговорочно подчиняться приказам, не говоря уж о других ваших способностях и талантах.

Откинувшись на спинку стула, Фарнбах плотно сжал тонкие губы; ноздри у него раздулись, а лицо побагровело.

Человек в белом тем временем уже рассматривал другую сколотую стопку бумаг.

— Нет, Фарнбах, я уверен, что это было утверждение, — сказал он, — ив таком случае я должен несколько поправить вас: убивая этих людей, вы всего лишь прокладываете путь для воплощения нашей цели, эт цетера эт цетера. И она придет; не в апреле 1977 года, когда предстоит погибнуть девяносто четырем людям, но в свое время. От вас требуется лишь подчиняться приказам. Траунштейнер, вы отправитесь в Норвегию и Данию, — он передал ему данные по этим странам. — Десять в одной, шесть в другой.

Взяв листы, Траунштейнер всем своим квадратным красным лицом мрачно дал понять: беспрекословное подчинение.

— Голландия и верхняя часть Германии, — сказал человек в белом, — отводятся сержанту Клейну. Опять шестнадцать, восемь и восемь.

— Благодарю вас, герр доктор.

— Восемь в нижней Германии и девять в Австрии, то есть семнадцать — для сержанта Мундта.

Мундт — круглолицый, коротко стриженный человек со стеклянным глазом — улыбался, дожидаясь, когда ему передадут списки.

— В Австрии, — сказал он, — я займусь и Яковом Либерманом.

Траунштейнер, передававший ему бумаги, обнажил в улыбке золотые коронки.

— Яковом Либерманом, — сказал человек в белом, — в свое время обязательно займутся, если не считать, что у него и так плохое здоровье, а банк, в котором он хранил свои еврейские денежки, лопнул. Он занят сейчас чтением лекций и выпуском своих книжонок, а не нами. Забудьте о нем.

— Слушаюсь, — сказал Мундт. — Я только пошутил.

— А я нет. Для полиции и для прессы он всего лишь старая зануда с папками, набитыми призраками; убейте его — и он превратится в непризнанного героя, живых врагов которого предстоит поймать.

— Я никогда не слышал об этом еврейском выродке.

— Хотел бы я сказать то же самое.

Собравшиеся рассмеялись.

Человек в белом передал последнюю пару листков Гессену.

— Для вас восемнадцать, — сказал он, улыбаясь. —

Двенадцать в Соединенных Штатах и шесть в Канаде. Я думаю, что вы будете достойны своего брата.

— Так и будет, — ответил Гессен, гордо вскидывая серебряную голову. — И вы в этом убедитесь.

Человек в белом обвел взглядом своих гостей.

— Повторяю вам, — сказал он, — каждый человек должен погибнуть в предназначенную для каждого дату или как можно ближе к ней. «В», конечно, лучше, чем «ближе», но разница должна быть буквально микроскопической. Неделя туда или сюда не будет играть решающего значения и даже месяц можно принять, если таким образом риск будет сведен к минимуму. Что же до методов: любой, который вы предпочтете, помня лишь о том, что они должны варьироваться, лишая полицию возможности строить какие-либо предположения. В любой из этих стран власти не должны даже предполагать, что все смерти — части одного плана. Для вас это не представит трудностей. Учитывайте про себя, что во всех случаях речь идет о достаточно пожилых шестидесятипятилетних людях: они уже подслеповаты, рефлексы у них замедлены, силы убывают. Водят машины они из рук вон плохо, переходя улицу, не смотрят по сторонам; они могут пострадать при падении, на них могут напасть на улице и зарезать хулиганы. Есть десятки способов, при помощи которых такой человек может расстаться с жизнью, не привлекая внимания высоких властей.

Он улыбнулся.

— И я не сомневаюсь, что вы найдете их.

Клейст задал вопрос:

— Можем ли мы нанять кого-то для выполнения данного задания или обратиться к кому-то за помощью? Если таким образом лучше всего можно будет выполнить задачу?

Человек в белом с неприкрытым удивлением развел руки.

— Вы толковые ребята с неплохой сообразительностью, — напомнил он Клейсту, — почему мы и отобрали именно вас. Тем не менее, если вы считаете, что справиться с работой сможете только таким образом — действуйте. Если человек отправится в мир иной в отведенный для него срок и власти не будут подозревать, что это часть операции, руки у вас полностью развязаны.

Он поднял палец.

— Впрочем, не в полной мере; прошу прощения. Одно условие, но достаточно важное. Мы не хотим, чтобы хоть в какой-то мере пострадали члены семьи данного человека, оказавшись в роли, скажем, сопутствующих жертв при дорожной катастрофе. Или же, допустим, если человек пал жертвой любовника молодой жены, которая стала соучастницей преступления. Повторяю: члены семьи никоим образом не должны пострадать и соучастниками могут быть только посторонние.

— Зачем нам вообще нужны соучастники? — спросил Траунштейнер и Клейст сказал:

— Никогда не знаешь, с чем тебе придется столкнуться.

— Я проехал по всей Австрии, — сказал Мундт, проглядывая свой список, — но тут упоминаются места, о которых я никогда не слышал.

— Да, — пробурчал Фарнбах, уставясь в свой единственный листик. — Я хорошо знаю Швецию, но никогда не слышал о Расбо.

— Это маленький городок примерно в пятнадцати километрах к северо-востоку от Упсалы, — сказал человек в белом. — Речь идет о Берте Гедине, не так ли? Он там почтмейстер.

Фарнбах посмотрев на него, удивленно вскинув брови.

Человек в белом спокойно встретил его взгляд и терпеливо улыбнулся.

— И убийство почтмейстера Гедина, — сказал он, — в полной мере такое же важное, виноват, святое дело, что я вам уже говорил. Бросьте, Фарнбах, оставайтесь тем же отважным солдатом, которым вы всегда были.

Пожав плечами, Фарнбах снова углубился в изучение своего списка.

— Вы же… доктор, — сказал он.

— Именно так, — человек в белом, занявшись своим дипломатом, продолжал улыбаться.

Гессен, просмотрев свой список, заметил:

— Чудное местечко: Канкаки.

— Как раз рядом с Чикаго, — заметил человек в белом, вытаскивая из дипломата пачку конвертов, которые широким жестом бросил на стол. Полдюжины объемистых пузатых конвертов, и в углу каждого из них была фамилия: Кабрал, Каррерас, Де Лима…

— Прошу прощения, — сказал человек в белом. Жестом он дал понять, что конверты могут быть разобраны и снял очки. — Не открывайте их здесь, — уточнил он, потирая и почесывая переносицу. — Я сам лично все проверил еще утром. Германские паспорта с бразильскими въездными визами и всеми прочими, разрешение на работу, водительские права, визитные карточки и деловые бумаги; все на месте. Вернувшись к себе в номера, попрактикуйтесь в новых подписях. Там же находятся билеты на самолеты и некоторая валюта стран вашего назначения; в перерасчете по курсу — несколько тысяч крузейро.

— И алмазы? — спросил Клейст, обеими руками держа перед собой свой конверт с надписью «Каррерас».

— В сейфе в штаб-квартире, — человек в белом аккуратно уложил очки в футляр. — Они будут вам переданы Нам по пути в аэропорт —.все вы отбываете завтра — а вы передадите Австрийцу ваши подлинные паспорта и личные бумаги, которые будут дожидаться вашего возвращения.

— А я уже привык к себе как к Гомесу, — сказал Мундт, ухмыльнувшись. Остальные рассмеялись.

— Сколько каждому из нас причитается? — спросил Швиммер, застегивая свою папку. — Алмазов, я имею в виду.

— Примерно по сорок каратов каждому.

— Ух, — сказал Фарнбах.

— Нет, камешки достаточно маленькие. По дюжине камней по три карата или около того. На сегодняшнем рынке каждый из них стоит около семи тысяч крузейро и, учитывая инфляцию, завтра их стоимость повысится. Так что в вашем распоряжении будет сумма в пределах девятисот тысяч крузейро на два с половиной года. Вы сможете существовать достаточно хорошо, как и подобает представителям крупной немецкой фирмы, и у вас будет более, чем достаточно, средств для приобретения любого оборудования, что вам понадобится. Кстати, позаботьтесь, чтобы не брать с собой в самолет какое-либо оружие; сегодня обыскивают всех и каждого. Все, что у вас есть, оставьте у Австрийца. Хлопот с продажей алмазов не будет. По сути, вам придется, скорее, отгонять от себя покупателей. Всем ли все ясно?

— Как связываться? — спросил Гессен, отставляя в сторону свой атташе-кейс.

— Разве я не сказал? Первого числа каждого месяца звоните в бразильское отделение ваших компаний — то есть, конечно, в штаб-квартиру. Разговор должен носить характер деловой информации: Вас это особенно касается, Гессен: я уверен, что девять из десяти разговоров в США прослушиваются.

— Я не говорил по-норвежски, — сказал Траунштейнер, — со времен войны.

— Учите, — человек в белом улыбнулся. — Что-нибудь еще? Нет? Тогда давайте разольем коньяку и я хотел бы сказать тост, чтобы ваши дороги были легки.

Взяв свой портсигар, он вынул из него сигарету и закурил. Защелкнув крышку, он полюбовался на надпись на ней и, вытянув обшлаг рукава белоснежной рубашки, отполировал крышку до нестерпимого блеска.

Склонившись в поклоне, Цуруко поблагодарила сеньора. Опустив сложенную банкноту в проем кимоно, она скользнула мимо него и подошла к сервировочному столику, на котором Иошико собирала тарелки.

— Он дал мне двадцать пять, — шепнула Иошико по-японски. — А сколько ты получила?

— Еще не знаю, — шепнула в ответ Цуруко и, склонившись, накрыла крышкой большую чашку из-под риса, стоявшую под столом. — Еще не смотрела.

Обеими руками она приподняла большую плоскую чашу красного лака.

— Ручаюсь, что не меньше пятидесяти!

— Надеюсь, — приподнявшись, Цуруко с чашей в руках прошла мимо сеньора в белом и одного из гостей, шутившего с Мори, после чего оказалась в холле. Она прокладывала свой путь мимо остальных гостей, которые, переговариваясь, передавали друг другу рожок для обуви, стояли, согнувшись, и полусидели на корточках. Плечом она открыла двери.

По узкому лестничному пролету, освещенному единственной тусклой лампочкой, она, неся чашу, спустилась вниз и двинулась по такому же узкому коридору с облупившейся штукатуркой.

Проход привел ее в кухню, наполненную паром и звоном посуды, где древний вентилятор под потолком медленно вращал лопасти над кишением официанток, поваров и посыльных, Цуруко в своем розовом кимоно осторожно пронесла между них чашу; она миновала поваренка, споро рубившего овощи, и другого, с грудой тарелок, которой еле увернулся от нее.

Она поставила судок на стол, рядом с коробками с грибами и, повернувшись, взяла из груды несколько использованных льняных салфеток, которые, скомкав, бросила на металлическую поверхность стола. Подняв крышку судка, она отложила ее в сторону. На дне сосуда лежал поблескивающий черным пластиком и хромированным металлом диктофон «Панасоник» с английскими надписями на панели, и в окошечке было видно, как продолжали медленно вращаться кассеты. Цуруко протянула руку к клавишам управления, нерешительно нахмурилась и, вынув диктофон, положила его на разостланные салфетки. Затем аккуратно обернула его.

Прижимая узелок с диктофоном к груди, она подошла к стеклянным дверям и повернула ручку. Человек, сидящий у выхода, поднял на нее глаза.

— Остатки, — сказала она, мельком показывая ему узелок с диктофоном. — За ними приходит одна старушка.

Человек устало посмотрел на нее и отвернул в сторону изможденное желтое лицо.

Открыв двери, она вышла наружу. Из мусорного ящика вылетела кошка и умчалась на улицу, освещенную фонарями и неоном рекламы.

Прикрыв за собой двери, Цуруко остановилась, вглядываясь в темноту.

— Эй, вы здесь? — тихо позвала она по-португальски. — Сеньор Хантер?

Из темноты показалась спешащая к ней фигура — высокий худой человек с заплечным мешком.

— Сделали?

— Да, — сказала она, разворачивая диктофон. — Он все еще крутится. Я не знала, какую кнопку нажимать.

— Отлично, отлично, неважно.

Он был молод; в свете, падавшем из дверей, были видны правильные черты его лица и каштановые завитки волос.

— Куда вы его засунули? — спросил он.

— В чашу с рисом, что стояла под сервировочным столиком, — она протянула ему диктофон. — А сверху была крышка, так что они ничего не видели.

Он поднес диктофон к свету и нажал одну за другой две клавиши, после чего пленка, чирикая, стала перематываться. Цуруко, наблюдая за его действиями, сдвинулась чуть в сторону, чтобы дать доступ свету.

— Запись шла недалеко от них? — спросил он. Его португальский явно оставлял желать лучшего.

— Как отсюда досюда, — она отмерила расстояние от себя до ближайшего мусорного бака.

— Отлично, отлично, — молодой человек нажал клавишу, положив конец чирканью, и нажал другую, после чего раздались доносившиеся словно бы издалека немецкие слова из уст человека в белом, сопровождаемые эхом. — Очень хорошо! — воскликнул молодой человек, нажатием другой клавиши остановив воспроизведение. Он показал на диктофон. — Когда началась запись?

— После того, как они кончили обедать и как раз перед тем, как услали нас. Они говорили около часу.

— Они ушли?

— Собирались, когда я выходила.

— Отлично, отлично, — молодой человек расстегнул молнию своей бело-синей сумки. На нем была короткая джинсовая куртка и такие же джинсы; он смахивал на типичного североамериканца, лет двадцати трех отроду. — Вы очень помогли мне, — сказал он Цуруко, засовывая диктофон в сумку. — Мой журнал будет просто счастлив, когда я притащу рассказ о сеньоре Аспьяцу. Он самый крупный продюсер кинопроизводства.

Из кармана брюк он вытащил бумажник и на свету открыл его.

Цуруко наблюдала за ним, по-прежнему прижимая к груди комок салфеток. — Американский журнал? — спросила она.

— Да, — ответил молодой человек, подсчитывая банкноты. — «Муви стори». Очень известный журнал по кино.

Широко улыбнувшись Цуруко, он протянул ей деньги.

— Сто пятьдесят крузейро. И большое спасибо. Вы просто колоссально помогли мне.

— Вам спасибо, — увидев банкноты, она улыбнулась ему, склонив голову.

— Какие аппетитные запахи доносятся из вашего ресторана, — сказал он, засовывая бумажник обратно в карман. — Жутко проголодался, пока ждал вас.

— Хотите, я вам что-нибудь вынесу? — Цуруко засунула банкноты за отворот кимоно. — Я бы могла…

— Нет, нет, — он коснулся ее руки. — Поем у себя в гостинице. Спасибо. Большое спасибо. Подав ей руку, он повернулся и широкими шагами исчез в темноте.

— Милости просим, сеньор Хантер, — сказала она ему вслед. Помедлив еще несколько секунд, она повернулась и, открыв дверь, исчезла за ней.

Они пропустили в баре еще по рюмочке на прощание, поддавшись уговорам вежливого японца, который представился Хиро Каваямой, одним из трех владельцев заведения; их настолько привлекла новейшая электронная игра в пинг-понг, что они позволили себе пропустить еще по рюмочке, но предложение не ограничиться только этим по рассуждению было все же отвергнуто.

Около половины двенадцатого они всем скопом явились в гардеробную за своими головными уборами. Облаченная в кимоно девушка, подавая Гессену его шляпу, улыбнулась и сказала:

— Сразу же после вас появился ваш приятель, но он не хотел подниматься наверх без приглашения.

Гессен уставился на нее:

— Вот как?

Она кивнула.

— Молодой человек. Скорее всего, из Северной Америки.

— Ах, да, — сказал Гессен. — Конечно. Ну, да. Я знаю, кого вы имеете в виду. Говорите, пришел сразу после меня?

— Да, сеньор. Когда вы поднимались по лестнице.

— И он, конечно, спросил, куда я направляюсь?

Она кивнула.

— Вы ему сказали?

— О частной вечеринке. Он было подумал, что не знает того, кто ее давал, но ошибся. Я сказала ему, что хозяин — сеньор Аспьяцу. Он его тоже знает.

— Да, я понимаю, — сказал Гессен. — Мы с ним хорошие друзья. Ему стоило бы подняться к нам.

— Он сказал, что у вас, наверно, деловая встреча и он не хотел бы вам мешать. Кроме того, он был одет неподобающим образом.

Она сделала осуждающий жест.

— В джинсах, — поднеся к носу тонкий пальчик, она добавила: — И без галстука.

— Вот как, — сказал Гессен. — Во всяком случае, жаль, что он не поднялся хотя бы поздороваться. Он уже ушел?

Она кивнула.

— Ну хорошо, — и, улыбнувшись, Гессен дал ей крузейро.

Подойдя к человеку в белом, он переговорил с ним. Остальные, разобрав свои шляпы и атташе-кейсы, сгрудились вокруг.

Блондин и черноволосый быстро исчезли за резной дверью входа; Траунштейнер поспешил в бар и через несколько минут появился оттуда вместе с Хиро Каваямой.

Человек в белом положил белоснежную перчатку руки на обтянутое черной тканью плечо Каваямы и серьезно обратился к нему. Каваяма слушал, затаив дыхание и облизывая губы, лишь время от времени покачивая головой.

Бросив несколько слов, сопровождаемые успокаивающим жестом, он быстро прошел на зады ресторана.

Человек в белом резким повелительным жестом дал понять всем остальным, чтобы они покинули его. Перейдя к боковой стенке фойе, он положил свою шляпу и заметно похудевший дипломат на черный столик с лампой. Нахмурившись и потирая руки в белых перчатках, он вглядывался в ту сторону куда исчез Каваяма.

Оттуда показались Цуруко и Мори в цветастых юбках и блузках и Иошико, все еще не снявшая кимоно. Им предшествовал торопящийся Каваяма. У него было смущенное и взволнованное выражение. Обедающие провожали его взглядами.

Человек в белом изобразил на губах дружелюбную улыбку.

Каваяма подвел трех женщин к человеку в белом, кивнул ему и отошел в сторону, сложив руки на животе.

Человек в белом, улыбнувшись, сокрушенно покачал головой и провел рукой в перчатке по седеющему ежику волос.

— Девушки, случилась крупная неприятность. То есть для меня, не для вас. Для вас все прекрасно. Я объясню, — он перевел дыхание. — Я делаю машины для сельского хозяйства, — сказал он. — И у меня одно из самых больших производств в Южной Америке. Те люди, что вечером были со мной, — он показал через плечо, — мои коллеги и коммивояжеры. Мы собрались, чтобы я рассказал им о некоторых новых машинах, которые собираюсь запускать в производство, рассказать им о всех деталях и подробностях. Вы понимаете, что все это большой секрет. А теперь я узнал, что шпион нашего североамериканского конкурента узнал о встрече еще до того, как она началась и, зная, как эта публика работает, я ручаюсь, что он отправился на кухню, отозвал в сторонку кого-нибудь из вас или даже всех вас и попросил подслушать наши разговоры из какого-нибудь… тайного укрытия или, может быть, даже сделать наши снимки. Он поднял палец. — Понимаете ли, — объяснил он, — некоторые из его сотрудников работают на конкурента, но тот — то есть концерн — не знает, кто именно работает на меня, так что они очень бы хотели заполучить изображение всех присутствующих, — он кивнул, грустно улыбаясь.

— Очень сложные дела, — . сказал он. — Просто собачья грызня.

Цуруко, Мори и Иошико невозмутимо смотрели на него, лишь слегка отрицательно покачивая головами.

Каваяма, который крутился поблизости, то и дело заходя за спину человека в белом, строго сказал:

— Если кто-то из вас сделал то, что говорит сеньор…

— Разрешите мне! — человек в белом, не поворачиваясь, остановил его жестом открытой ладони. — Прошу вас.

Опустив руку, он сделал полшага вперед.

— Этот человек, — добродушно сказал он, — молодой американец, скорее всего, предложил вам какие-то деньги и, наверно, рассказал вам какую-то историю, что это, мол, только шуточка или что-то в этом роде, безобидный розыгрыш, который он хочет нам устроить. И я могу полностью понять, что девушки, которые, конечно же, нуждаются в деньгах… Разве не так? Неужели мой друг так щедро платит вам?

Подмигнув, он смотрел на них, ожидая ответа.

Иошико, хихикнув, решительно покачала головой,

— Нет, я чертовски уверен, что он вас не балует! — он улыбнулся Мори и Цуруко; те ответили ему нерешительными улыбками. — Я вполне понимаю, — повторил он, снова обретая серьезность, — как себя чувствуют девушки в вашем положении, которым приходится тяжко трудиться и, имея на плечах двух детей и еще ответственность за семью, как у вас, Мори…, И я Могу понять, как вам трудно удержаться при таком предложении. В сущности, я не мог бы понять, если бы вы даже отвергли его; вы же не такие уж дурочки! Безобидная маленькая шуточка — и можно заработать несколько лишних крузейро. Вещи сегодня дороги; я-то знаю. Поэтому-то вы и получили хорошие чаевые наверху. Так что, если вы получили такое предложение и приняли его, верьте мне, девушки, я не сержусь на вас и не собираюсь вас упрекать; я вас отлично понимаю, но мне только нужно знать.

— Сеньор, — запротестовала Мори. — Даю Вам честное слово, никто не предлагал мне ничего и никто меня ни о чем не просил.

— Никто, — покачала головой Цуруко и Иошико поддержала ее. — Честно, сеньор.

— Как доказательство того, что я вас понимаю, — сказал человек в белом, вынимая бумажник и раскрывая его, — я дам вам вдвое больше того, что он вам дал или, по крайней мере, вдвое больше того, что он вам предлагал.

Он переломил надвое пухлый бумажник темной крокодиловой кожи, и стали видны две объемистые пачки банкнот.

— Это я говорил вам раньше, — улыбнулся он. — Если даже и плохо для меня, вам только хорошо.

Он перевел взгляд с одной женщины на другую. — Вдвое больше того, что он вам дал, — сказал он. — Для вас и столько же для сеньора… — движением головы он показал на Каваяму, который торопливо назвался. — Так что и он не будет на вас сердиться. Ну, девушки? Договорились?

Человек в белом показал деньги Иошико.

— За такие деньги надо работать целый год — а тут сразу новая машина, — сказал он ей. — Миллион крузейро!

Теперь он показал деньги Мори. — Если я буду в курсе, как много удалось узнать моим соперникам, я смогу предпринять ответные шаги, — Он протянул деньги Цуруко. — Я успею ускорить выпуск продукции или, может быть, найду этого молодого человека и… перетащу его на свою сторону, дам и ему денег, как и вам, и сеньору…

— Каваяме. Давайте, девушки, не бойтесь. Рассказывайте все сеньору Аспьяцу. Я на вас не сержусь.

— Понимаете? — продолжал настаивать человек в белом. — Только на пользу. Для всех!

— Мне нечего рассказывать, — повторила Мори, и Иошико, не сводя глаз с толстой пачки банкнот, грустно поддержала ее. — Нечего. Честно, — она подняла на него глаза. — Я бы рассказала, и с удовольствием, сеньор. Но мне в самом деле нечего рассказывать.

Цуруко приковалась взглядом к бумажнику.

Человек в белом внимательно наблюдал за ней.

Она было посмотрела на него, помедлила и, перебарывая смущение, кивнула.

Он перевел дыхание, продолжая смотреть на нее.

— Все было точно так, как вы и сказали, — призналась она. — Я была на кухне, где мы готовились обслуживать вас, и один из поварят подошел ко мне и сказал, что снаружи стоит какой-то мужчина, который хочет поговорить с кем-то, кто будет вас обслуживать. Вашу компанию. Мол, очень важно. Поэтому я вышла, и он встретил меня, какой-то североамериканец. Он дал мне двести крузейро, пятьдесят сначала, а сто пятьдесят потом. Он сказал, что репортер из журнала, а вы делаете фильмы и никогда не даете интервью.

Человек в белом, не спуская глаз, бросил:

— Продолжай.

— Он сказал, что сможет написать хорошую статью, если ему удастся выяснить, какие новые фильмы вы собираетесь запускать. Я сказала ему, что вы будете говорить с гостями попозже, как нам сказал сеньор Каваяма… и он…

— Попросил вас спрятаться и подслушать.

— Нет, сеньор, он дал мне диктофон, я взяла его и передала ему, когда вы кончили разговаривать.

— Дик… диктофон?

Цуруко кивнула.

— Он показал мне, как он работает. Сразу нажимать две кнопки.

Человек в белом закрыл глаза и застыл на месте, лишь чуть покачиваясь из стороны в сторону. Открыв глаза, он посмотрел на Цуруко и слабо улыбнулся.

— То есть, диктофон записал весь ход нашей встречи?

— Да, сеньор, — сказала она. — Он был в чаше с рисом под сервировочным столиком. И очень хорошо работал. Этот человек попробовал его перед тем, как уплатить мне, и был очень рад.

Человек в белом втянул воздух сквозь стиснутые зубы, прикусил нижнюю губу, выпустил воздух и, закрыв рот, сглотнул. Положив руку в перчатке на лоб, он медленно вытер испарину.

— Всего двести крузейро, — сказала ему Цуруко.

Человек в белом, не сводя с нее взгляда, придвинулся вплотную и набрал в грудь воздуха. Он улыбнулся, глядя на нее сверху вниз: она была на пол головы ниже его. — Дорогая моя, — мягко сказал он. — Я хочу, чтобы вы рассказали мне все, что вы знаете об этом человеке.

Если он был молод — то насколько молод? Как он выглядел?

Цуруко, растерявшись от его присутствия вплотную к ней, сказала:

— Ему было, я думаю, года двадцать два — двадцать три. Мне не удалось внимательно рассмотреть его. Очень высокий. Симпатичный. У него были короткие курчавые каштановые волосы.

— Это хорошо, — сказал человек в белом, — хорошее описание. Он был в джинсах…

— Да. И в такой же куртке — ну, вы знаете, короткая и синяя. И еще у него была сумка из авиакомпании, на ремне, — она показала себе на плечо. — В ней у него и был диктофон.

— Очень хорошо. Вы весьма наблюдательны, Цуруко. Какая авиакомпания?

Она опечалилась.

— Я не заметила. Но сумка была бело-синей.

— Значит, бело-синяя сумка авиакомпании. Хватит и этого. Что еще?

Нахмурившись, она покачала головой, припоминая, и откровенно обрадовалась:

— Его имя было Хантер, сеньор!

— Хантер?

— Да, сеньор! Хантер. Он назвался совершенно отчетливо.

Человек белом криво усмехнулся.

— Не сомневаюсь. Продолжайте. Что еще?

— По португальски он говорил плохо. Он сказал, что я была «большая помощник» ему, все остальные ошибки такого же рода. И произношение у него было неправильным.

— Значит, он пребывал тут недолго, так? Вы оказались «большая помощник» и для меня, Цуруко. Дальше.

Сдвинув брови, она беспомощно пожала плечами.

— Это все, сеньор.

— Прошу вас, попытайтесь вспомнить что-нибудь еще, Цуруко. Вы даже не представляете, насколько это важно для меня.

Она закусила костяшки сжатых в кулачок пальцев и, посмотрев на него, покачала головой.

— Он не сказал вам, как с ним связаться на случай, если я организую другую вечеринку?

— Нет, сеньор! Нет! Ничего такого. Я бы сказала вам.

— Подумайте.

Растерянность и напряжение на ее лице внезапно сменились оживлением.

— Он живет в отеле. Это поможет вам?

Карие глаза вопросительно уставились на нее.

— Он сказал, что поест в отеле. Я спросила его, ие принести ли ему чего-нибудь — он проголодался, дожидаясь меня — и он мне так и сказал, что, моя, он поест в отеле.

Человек в белом посмотрел на Цуруко и сказал:

— Видите? Значит, было что-то еще.

Он сделал шаг назад и, осмотревшись, открыл бумажник. Оттуда он вытащил четыре банкноты по сто крузейро и протянул их ей.

— Благодарю вас, сеньор!

Каваяма, улыбаясь, подошел поближе.

Человек в белом дал и ему четыре бумажки и по одной Мори и Иошико. Засовывая бумажник обратно во внутренний карман, он улыбнулся Цуруко и поблагодарил ее:

— Ты хорошая девушка, но на будущее должна больше думать об интересах своего патрона.

— Я буду, сеньор! Обещаю!

Каваяме он сказал:

— Не будьте слишком строги к ней. Право же!

— О нет, не сейчас, конечно! — Каваяма улыбнулся, выпрастывая руки из карманов.

Человек в белом взял свою шляпу и атташе-кейс со столика с лампой и, улыбнувшись приседающим женщинам и Каваяме, отвернулся от них и направился к группе ждавших его поодаль людей.

Улыбка теперь сползла с его лица; глаза сузились. Оказавшись среди них, он шепнул по немецки:

— Проклятая желтая шлюха, я бы ей сиськи отрезал!

Он рассказал им историю о диктофоне.

Блондин сказал:

— Мы проверили и улицу, и машины; поблизости никаких молодых американцев в джинсах.

— Мы найдем его, — сказал человек в белом. — Он одиночка; группы активно действуют лишь в Рио и Буэнос-Айресе. И он любитель, причем не только в силу возраста — ему года двадцать два, двадцать три — но и потому, что назвался Хантером, что, как известно, в переводе значит «охотник»; ни один более-менее опытный человек не позволит себе таких шуточек. И он глуп, в противном случае, он бы не обмолвился этой суке, что остановился в гостинице.

— Разве что, — сказал Швиммер, — его нет ни в одной из них.

— В таком случае он чрезмерно умен, — сказал человек в белом, — и утром мне остается только повеситься. Давайте-ка приступим к поискам. Поскольку Гессен — обитатель Сан-Пауло, он поможет найти нашего «охотника»-любителя: он на память назовет нам все отели. — Он посмотрел на Гессена, который, оторвавшись от разглядывания своей шляпы, встретил его взгляд. — Отель должен быть достаточно респектабельный, чтобы ночью там можно было заказать поесть, — сказал ему человек в белом, — но не настолько изысканный, чтобы в нем нельзя было ходить в джинсах. Поставьте себя на его место: вы мальчишка из Штатов, который явился в Сан-Пауло, чтобы выследить Хорста Гессена или, может, даже Менгеле; в каком отеле вы предпочтете остановиться? У вас хватает денег чтобы подкупить официантку — не думаю, что эта сучка соврала мне относительно суммы — но вы полны романтики: вы хотите почувствовать себя этаким новым Яковом Либерманом, а не праздным туристом. Назовите, пожалуйста, пять отелей, Гессен, в порядке возможности.

Он посмотрел на остальных.

— Когда Гессен назовет ваш отель, — сказал он, — вы возьмете фирменную коробку спичек данного ресторана и сразу же направитесь по названному адресу. Оказавшись в гостинице, вы выясните, видели ли они или нет высокого молодого американца, шатена, с кудряшками, который не так давно явился в синих джинсах, в короткой синей джинсовой куртке и с сумкой бело-синей раскраски. Затем позвоните по номеру, который имеется на спичечной коробке. Я буду на месте. Если вы его найдете, то скажете «да», и мы с Руди и Тин-Тином тут же будет на месте; если вы скажете «нет», Гессен назовет вам другой отель. Все ясно? Отлично. Мы накроем его через полчаса и он не успеет даже прослушать эту чертову запись. Гессен?

Гессен сказал Мундту:

— «Националь», — и Мундт повторил название, после чего сунул себе в карман коробок спичек.

— «Дель Рей», — сказал Гессен Швиммеру.

Траунштейнеру:

— «Коммодора».

Фарнбаху:

— «Мараба».

Клейсту:

— «Савой».

Он послушал запись минут пять, затем остановил ее, перемотал и начал снова с того места, где они кончили восхищаться тем, чем они там, черт возьми, восхищались, пока наконец «Аспьяцу» не сказал: «Lasst uns jetzt geshaft reden, meine Jungen», то есть, скорее всего, предложил им перейти к делу. К делу! Иисусе!

Он прослушал ее с начала до конца, только временами восклицая «Иисусе» и «Боже всемогущий!» или «Ну, суки, все вы суки!» и после звяканья крышки, которой официантка накрыла чалу, относя ее вниз, он остановил вращение катушек и несколько отмотав запись назад, стал слушать уже только отдельные куски и реплики, дабы убедиться, что все это на самом деле и он рехнулся от голода и усталости.

Затем он стал мерить шагами узкое пространство номера, потряхивая головой и почесывая в затылке, пытаясь понять, что же ему, черт побери, сейчас делать, когда земля горит у него под ногами, а он не знает ничего — ни кто-есть-кто или хотя-бы-кто-им-платит.

Остается лишь единственное, наконец решил он, и чем скорее, тем лучше — и плевать на разницу времени. Он положил диктофон на ночной столик и подтянул к себе телефон; вытащив бумажник, он расположился на кровати. Найдя визитную карточку с именем и номером телефона на ней, он подсунул ее под аппарат и, спрятав бумажник, стал набирать номер. Ему был нужен оператор на линии международной связи.

У нее оказался воркующий сексуальный голос:

— Я позвоню вам, когда установится связь.

— Буду ждать у телефона, — предупредил он ее, подозревая, что она может забыть о его заказе и отправиться куда-нибудь танцевать самбу. — И побыстрее, пожалуйста.

— Это займет пять — десять минут, сеньор.

Он слышал, как она диктовала номер оператору за морем и прокручивал в голове слова, которые ему необходимо сказать. Исходя, конечно, из того, что Либерман на месте и не беседует с кем-то вне дома. Будьте, пожалуйста, дома, мистер Либерман!

Кто-то легонько постучал в двери.

— Как нельзя кстати, — пробурчал по-английски он и, держа в руке телефонную трубку, дотянулся до ручки двери и потянул ее. Дверь подалась, и в проеме показался официант с роскошными усами, доставив накрытый салфеткой поднос с бутылкой «Брахмы» на нем, но без стаканов.

— Простите за задержку, — сказал он. — К одиннадцати часам почти никого нет на месте. Мне пришлось самому все готовить.

— Все в порядке, — сказал он по-португальски. — Поставьте, пожалуйста, поднос на постель.

— Я забыл стакан.

— Все в порядке, — повторил он. — Стакана не нужно. Дайте мне счет и карандаш.

Он подписал счет, прижав его к стене и придерживая рукой, в которой продолжал держать телефонную трубку; возвращая чек, он прибавил чаевые.

Официант, не поблагодарив его, вышел и, закрывая дверь, только хмыкнул.

Ему не стоило останавливаться в «Дель Рее».

Он снова сел на кровать; трубка продолжала бормотать и посвистывать у его уха. Повернувшись, он подтянул к себе поднос и не без удивления посмотрел на большую желтую салфетку с большими черными буквами на углу ее «Мирамар». Покрутив ее в руках, он отложил салфетку в сторону: сандвичи были толстыми и аппетитными, одно куриное мясо, без лука и прочей шелухи. Забыв об официанте, он залюбовался едой и, склонив голову, впился зубами в толстый ломоть. Господи, как он проголодался!

— Ich mochte Wier, — сказала оператор. — Wier!

Он подумал о ленте с записью, и что он скажет Якову

Либерману, когда у него полный рот и он не может прожевать; яростно работая челюстями, он наконец справился с хлебом. Положив сандвич, он запил его пивом. Оно в самом деле было великолепным.

— Вот-вот будет связь, — сказала Сексуальная Опе-раторша.

— Надеюсь. Благодарю вас.

— Будьте на линии, сеньор.

Телефон звякнул.

Он торопливо проглотил очередную порцию пива и поставил бутылку, вытер руку о колено, обтянутое джинсовой тканью, и приник к телефону.

Где-то далеко, на том конце, непрерывно звонил телефон и наконец там сняли трубку.

— Ja?[1] — услышал он так четко, словно из другой комнаты.

— Мистер Либерман?

— Ja. Wer ist da?[2]

— Это Барри Кохлер. Вы меня помните, мистер Либерман? Я приезжал повидаться с вами в начале августа, я хотел работать с вами? Барри Кохлер из Эванстоуна, Иллинойс?

Молчание.

— Мистер Либерман?

— Барри Кохлер, я не знаю, сколько сейчас времени в Иллинойсе, но в Вене так темно, что я даже часов не различаю.

— Я не в Иллинойсе, я в Сан-Пауло, в Бразилии.

— От этого в Вене не становится светлее.

— Прошу прощения, мистер Либерман, но у меня были веские основания звонить вам. Подождите, пока я вам все расскажу.

— Можете не говорить мне, я и так знаю: вы видели Мартина Бормана. На автобусной остановке.

— Нет, не Бормана. Менгеле. И я не видел его, но у меня есть запись его разговора. В ресторане.

Молчание.

— Доктора Менгеле, — напомнил он. — Помните человека из Освенцима? Ангел Смерти?

— Благодарю вас. А я, было, подумал, что вы имеете в виду какого-то другого Менгеле. Ангела Жизни.

— Прошу прощения, — сказал Барри. — Вы были так…

— Я загнал его в джунгли; уж я-то знаю Йозефа Менгеле.

— Вы так спокойно восприняли это… но я должен вам кое-что сообщить. Он уже не в джунглях, мистер Либерман. сегодня вечером он был в японском ресторане. Не использует ли он фамилию Аспьяцу?

— Он использует кучу имея: Грегори, Фишер, Брейтенбах, Риндон…

— И Аспьяцу, верно?

Молчание.

— Ja, Но, думаю, она может принадлежать и настоящему обладателю такой фамилии.

— Это он, — продолжал настаивать Барри. — И половина тех, кто были с ним, были из СС. И он послал их убивать девяносто четырех человек. Там был Гессен и Клейст. Траунштейнер. Мундт.

— Послушайте, я не уверен, что полностью проснулся. А вы? Вы хоть понимаете, о чем ведете речь?

— Да! И я прокручу вам запись! Она тут, рядом со мной.

— Минутку. Начните все с самого начала.

— Хорошо, — взяв бутылку, он отпил несколько глотков; пусть теперь он для разнообразия послушает молчание.

— Барри?

— Хо-хо!

— Я здесь. Я только пропустил немного пива.

— Ах, вот' как.

— Всего глоточек, мистер Либерман, я просто умираю от жажды. Я еще ничего не ел, и мне стало так муторно от этой записи, что я прямо не мог есть. У меня тут прекрасный бутерброд с цыпленком, и я прямо не могу проглотить его.

— Что вы делаете в Сан-Пауло?

— Вы не согласились взять меня к себе, так что я решил сам по себе явиться сюда. Я предан делу гораздо больше, чем вы думаете.

— Это был вопрос моих финансов, а не вашей преданности.

— Я же вам сказал, что готов так и так работать; кто мне сейчас платит? Ладно, давайте бросим эту тему. Приехав сюда, я стал разнюхивать, что к чему, и наконец понял, что лучше всего было бы покрутиться вокруг завода «Фольксваген», на котором работал Штангль. Так я и сделал. И пару дней назад засек Хорста Гессена, то есть, мне так показалось, я еще не был уверен. Сейчас у него совершенно седые волосы и, скорее всего, он сделал себе пластическую операцию. Но как бы там ни было, я решил, что это он, и стал выслеживать его. Сегодня он вернулся домой пораньше — он живет в уютнейшем маленьком домике, с потрясающей женой и двумя дочерьми — а в половине восьмого он вышел и сел на автобус, что ехал в нижнюю часть города. Я проследил его до забавного японского ресторанчика, где он поднялся наверх на какую-то частную вечеринку. Лестницу охранял какой-то нацист, и я узнал, что прием дает «сеньор Аспьяцу». Аспьяцу из Освенцима.

Молчание.

— Продолжайте.

— Так что я побродил по этому ресторанчику и наткнулся на одну из официанток. За двести крузейро она несколько позже вручила кассету с речами Менгеле, отдававшим приказания группе. Слова Менгеле слышны совершенно ясно и четко; остальные варьируются от четкого текста до бормотания. Мистер Либерман, завтра они все разъезжаются — в Германию, Англию, Штаты, Скандинавию, по всему миру! Это операция типа Ка-meradenwerk[3], она жутко разветвленная, чистое сумасшествие, и мне искренне жаль, что я так неосмотрительно влез во все это, потому что…

— Барри!

— … потому что она должна претворить в жизнь мечту арийской расы, ради Бога!

— Барри?

— Что?

— Успокойтесь.

— Я спокоен. Впрочем, нет. Ладно. Вот теперь я успокоился. В самом деле. Я сейчас перемотаю ленту и прокручу ее вам. Вот я нажимаю клавишу. Слышите?

— Что там происходило, Барри? Сколько их там было?

— Шестеро. Гессен, Траунштейнер, Клейст, Мундт — и двое других… м-м-м, Швиммер и фарнбах. Вы слышали о них?

— О всех, кроме Швиммера, Фарнбаха и Мундта.

— Мундта? Вы не слышали о Мундте? Да он же упоминается в вашей книжке, мистер Либерман! Вот откуда я узнал о нем.

— О Мундте в моей книге? Нет.

— Да! В главе о Треблинке. Она у меня в сумке, хотите, я даже приведу вам номер страницы?

— Я никогда не слышал о Мундте, Барри; вы явно ошибаетесь.

— О, Господи! Ладно, забудем. Во всяком случае, там было шестеро человек, они разъезжаются на два с половиной года и у каждого у них есть определенные числа, когда они должны убивать каких-то людей и тут уж начинается чистое сумасшествие. Вы слушаете, мистер Либерман? Всего они собираются убить девяносто четыре человека и все они гражданские служащие шестидесяти пяти лет. Как вам нравится такая раскрутка?

Молчание.

— Раскрутка?

Он вздохнул.

— Это такое выражение.

— Барри, разрешите мне кое-что спросить у вас. Ведь запись у вас на немецком, так? А ведь вы…

— Я отлично понимаю его! Я не очень хорошо spreche, но понимаю отлично. Меня научила бабушка. Хотя я не говорил по-немецки с детства.

— Значит, Kameradenwerk, и Менгеле посылает людей…

— … убивать шестидесятипятилетних гражданских служащих. Некоторым из них по 64 года, а другим по 66. Лента уже перемоталась, сейчас я ее вам прокручу, и вы мне скажете, что делать, с кем из высокопоставленных лиц связываться. Вы позвоните ему и скажете, что я явлюсь, чтобы он принял меня, и принял поскорее. Тогда их удастся остановить до того, как они разъедутся. Первое убийство должно состояться 16 октября. Подождите, я усядусь, как следует, вытяну ноги.

— Барри, это просто смешно. Кто-то подшутил с вашим диктофоном. Или же… или же они не те, за кого вы их принимаете.

В дверь кто-то трижды постучал.

— Убирайтесь! — крикнул он, прикрыв микрофон и припоминая португальские слова. — У меня международный разговор!

— Они могут быть, кем угодно, — сказал голос в трубке. — Они вас просто разыграли.

— Мистер Либерман, вы собираетесь ли выслушать. запись?

Постучали громче, а потом в дверь просто забарабанили.

— Вот дерьмо! Подождите, — положив телефон на кровать, он зашлепал к дверям и взялся за ручку. — Кто там?

Чей-то мужской голос затараторил по-португальски.

— Помедленнее! Помедленнее!

— Сеньор, тут какая-то японская леди, она ищет человека, похожего на вас. Она говорит, что должна вас предупредить относительно человека, который… — он повернул ручку, и дверь, которая рывком распахнулась от толчка высокого грузного мужчины, отшвырнула его назад; от удара он согнулся и рот его заполнился кровью. Руки ему заломили за спину; тот нацист, которого он видел у подножия лестницы в «Сакаи», обнажил длинное блестящее шестидюймовое лезвие. Голову ему резко откинули назад, и перед глазами на мгновение показался потолок в коричневатых пятнах протечек; у него хрустнуло плечо и желудок пронзило болью.

В комнату вошел человек в белом; на голове у него была низко надвинутая шляпа, и в руках он держал атташе-кейс. Закрыв дверь, он остановился рядом с ней, глядя, как блондин раз за разом всаживает нож в молодого американца. Воткнуть, повернуть, вытащить; воткнуть, повернуть, вытащить; теперь удар сплеча сверху — ив разрывах плоти блеснула белая кость ребра.

Блондин, переводя дыхание, перестал всаживать нож в свою жертву, и черноволосый осторожно опустил тело юноши, в глазах которого застыло удивленное выражение, на пол: часть его расположилась на сером ковре, а другая — на навощенном полу. Блондин вытер окровавленное лезвие ножа о рубашку юноши и коротко сказал черноволосому:

— Полотенце.

Человек в белом бросил взгляд в сторону кровати, подошел к ней и поставил свой чемоданчик на пол.

— Барри? — продолжал спрашивать телефон на кровати.

Человек в белом посмотрел на диктофон, стоящий на ночном столике, и пальцем, обтянутым белой тканью перчатки, нажал на клавишу. Распахнувшиеся створки высвободили кассету. Человек в белом, взяв ее, осмотрел и сунул во внутренний карман. Затем он увидел визитную карточку под телефоном и перевел взгляд на черный аппарат, лежащий на постели.

— Барри? — доносилось из трубки. — Вы здесь?

Человек в белом медленно протянул руку, взял трубку и поднес к уху наушник. Слушая, он прищурил карие глаза, и ноздри, испещренные красноватыми прожилками, раздулись. Он было приоткрыл рот, собираясь что-то сказать, но так и застыл, держа трубку рукой с побелевшими костяшками и приглаживая усики другой рукой.

Он бережно положил трубку на рычаги и отдернул руку, не сводя глаз с телефона. Повернувшись, он сказал:

— Я чуть было не заговорил с ним. Как я об этом мечтал!

Полотенце в руках блондина, очищавшего лезвие ножа, уже было все испятнано красным; он с любопытством взглянул на говорившего.

Человек в белом сказал:

— С давних времен мы испытываем ненависть друг к другу. И вот он был здесь, чуть ли не в моих руках. Наконец я мог поговорить с ним! — Снова повернувшись к телефону, он с сожалением покачал головой. — Либерман, — мягко сказал он, — ты еврейский выродок. Твой пес мертв. Что он тебе успел рассказать? Впрочем, это неважно: никто нигде не будет слушать тебя, пока ты не представишь доказательств. А доказательства в моем кармане, и ребята улетают завтра. Грядет пришествие Четвертого Рейха. Спокойной ночи, Либерман. Увидимся у дверей газовой камеры.

Он улыбнулся, покачав головой, и сунул визитную карточку себе в карман. — Хотя это, пожалуй, и глупо. — сказал он,

Черноволосый, распахнув дверцу шкафа, показал на сумку с ремнем и спросил по португальски:

— Сложить ли его вещи, доктор?

— Этим займется Руди. Вы спускайтесь вниз к Траунштейнеру. Найдите где-нибудь на задах открытую дверь и подгоните к ней машину. Затем один из вас поднимется и поможет нам спуститься к ней. И не сообщайте ему, что мальчишка говорил по телефону. Скажите, что он прослушивал запись.

Брюнет кивнул и вышел.

Светловолосый спросил по-немецки.

— А их не перехватят? То есть, наших людей?

— Дело должно быть сделано, — сказал человек в белом, вынимая футляр для очков. — Любой ценой. Все, что удастся. Если повезет, они справятся со всеми. Кто будет слушать Либермана? Он сам не поверил; вы слышали, как мальчишка уговаривал его. И да поможет нам Бог — как можно больше из этих девяноста четырех должны умереть.

Он надел очки и, вытащив из кармана спичечный коробок, подошел к телефону. Подняв трубку, он назвал оператору номер.

— Привет, друг мой, — весело сказал он. — Будьте любезны, сеньора Гессена. — Прикрыв белой перчаткой микрофон, он отвел глаза в сторону. — Проверь его карманы, Руди. Там, под комодом, резиновые туфли. Гессен? Говорит доктор Менгеле. Все прекрасно, беспокоиться не о чем. Чистый любитель, как я и говорил. Сомневаюсь, чтобы он вообще понимал по-немецки. Пошли ребят по домам, пусть они попрактикуются в подписях, они должны будут пользоваться ими все время. Нет, боюсь до 1977 года; я вылетаю в лагерь, как только мы тут все подчистим. Так что с Богом, Хорст. И передай эти слова от меня остальным: «С Богом!» Повесив трубку, он сказал: — Хайль Гитлер!

ГЛАВА ВТОРАЯ

Бурггартен с его прудом, монументом Моцарта, с его лужайками, тропинками и конной статуей императора Франца-Иосифа расположен неподалеку от венской конторы «Рейтера», международного агентства новостей, корреспонденты и секретарши которого предпочитали в теплые месяцы года проводить время ленча в парке. 14-го октября было холодно и ветрено, но четверо работников «Рейтера» все же решили отправиться в Парк; расположившись на скамейке, они развернули сандвичи и разлили по бумажным стаканчикам бутылку белого вина.

Того, кто разливал вино, звали Сидней Байнон, старший корреспондент венского отделения агентства. Сорокачетырехлетний житель Ливерпуля, у которого в Вене обитали две бывшие жены, Байнон в своих очках в роговой оправе напоминал отрекшегося от престола короля Эдуарда VII. Стоя рядом со скамейкой, на которой располагалась бутылка, и задумчиво попивая вино, с внезапным давящим чувством вины он увидел Якова Либермана в черной шляпе и распахнутом пальто, который двигался в его сторону.

За прошедшую неделю Байнону пару раз говорили, что к нему звонил Либерман и просил перезвонить. До сих пор он не позвонил, хотя обычно пунктуально отвечал на все такие звонки и, столкнувшись нос к носу с человеком, встречи с которым он старался избежать, Сидней ощутил жгучую вину: во-первых, из-за того, что, когда Либерман был в зените славы и с его помощью были захвачены Эйхман и Штангель, он был источником интересных и безукоризненных документов, а так же потому, что внешность этого неутомимого охотника за нацистами заставляла всех и всегда испытывать чувство вины. Кто-то сказал о нем — никак, Стиви Дикенс? — «Он словно носит на лацкане эту чертову немецкую звезду из концлагеря. И стоит ему войти в комнату, как ты слышишь стенания евреев из могил». Как ни печально, но это было сущей правдой.

И может, потому, что Либерман догадывался о впечатлении, производимом им, он, как и всегда, поздоровался с Байноном, стоя на шаг дальше общепринятой дистанции вежливости, и на лице его было смущенное выражение; он напоминает, подумал Байнон, большого старого медведя.

— Добрый день, Сидней, — Либерман прикоснулся к полям своей старой мятой шляпы. — Не вставайте, прошу вас.

Поскольку Сидней был застигнут со ртом, набитым сандвичем, его чувство вины удвоилось, и он сделал усилие, чтобы приподняться.

— Здравствуйте, Яков. Рад видеть вас, — он протянул руку, и Либерман, сделав шаг вперед, утопил ее в теплоте своей большой ладони. — Простите, что я так и не дозвонился до вас, — извинился Байнон. — Всю прошлую неделю я мотался в Линц. — Сев, он жестом руки со стаканчиком представил остальных присутствующих. — Фрейа Ништадт. Пол Хигби, Дермот Броди. А это Яков Либерман.

— О, господи! — Фрейа торопливо одернула сухими ручками юбку и привстала, радостно улыбаясь. — Как поживаете? Я очень рада.

У нее тоже был виноватый вид.

Глядя, как Либерман раскланивается и пожимает руки присутствующим, Байнон не без огорчения заметил, как сказались на нем годы, влияние которых ясно было видно со времени их последней встречи два года назад. Он по-прежнему производил внушительное впечатление, но в нем уже не было той мощи и медвежьей силы, которая чувствовалась в нем тогда; широкие плечи опали, как бы не в силах выносить тяжесть осеннего плаща, сильное властное лицо было изборождено морщинами и губы запали, под тяжелыми веками у него были усталые глаза. По крайней мере, очертания носа не изменились — та же выразительная семитская крюковатость — но усы уже были посеребрены сединой и требовали ухода. Бедняга потерял жену, а на его Информационный Центр Военных Преступлений был совершен налет; все эти потери и неудачи сказались на нем — мятая захватанная старая шляпа, лоснящийся узел галстука, и Байнон понимал, почему ему не хотелось отвечать на звонки Ли-бермана. Чувство вины не покидало его, но он старался убедить себя, что стремление избегать контактов с неудачниками диктуется естественным здоровым инстинктом, даже когда эти неудачники в свое время были победителями.

Тем не менее, конечно, он должен проявить вежливость и сочувствие.

— Садитесь, Яков, — искренне пригласил он его, показывая на место на скамейке рядом с собой и придвигая к себе поближе бутылку с вином.

— Я не хочу мешать вашему ленчу, — с сильным акцентом сказал по-английски Либерман. — Может, мы могли бы поговорить попозже?

— Да садитесь, — сказал Байнон. — В офисе эта публика так и снует.

Повернувшись спиной к Фрейе, он слегка подтолкнул ее, она отодвинулась на несколько дюймов и тоже отвернулась от него. Байнон освободил место на краю скамейки и улыбкой пригласил Либермана присесть.

Сев, Либерман вздохнул. Положив на колени крупные кисти рук, он уставился на них, ерзая ногами.

— Новая обувь, — сказал он. — Она просто убивает меня.

— Как вы вообще поживаете? — спросил Байнон. — Как дочка?

— У меня все в порядке. И у нее прекрасно. У нее трое детей — две девочки и мальчик.

— Ну, просто великолепно, — Байнон щелкнул по горлышку бутылки, стоявшей между ними. — Боюсь только, что у нас нет другой чашки.

— Нет, нет. В любом случае, я не могу себе позволить. Никакого алкоголя.

— Я слышал, вы были в больнице…

— Туда и обратно, туда и обратно, — пожав плечами, Либерман поднял на Байнона усталые карие глаза. — У меня раздался очень странный телефонный звонок, — сказал он. — Несколько недель назад. В середине ночи. Звонил мальчик из Штатов, из Иллинойса, сказал, что говорит со мной из Сан-Пауло. У него на пленке был голос Менгеле. Вы, конечно, знаете, кто такой Менгеле, не так ли?

— Один из ваших нацистов, которых вы разыскиваете, так?

— Один из тех, кого все разыскивают, — сказал Либерман, — и не только я. Германское правительство по-прежнему предлагает шестьдесят тысяч марок за его голову. Он был главный врач Освенцима. Ангел Смерти, как его там называли. Две научные степени — по медицине и философии. Он проводил тысячи экспериментов над детьми, над близнецами, пытаясь создать идеальных арийцев; он старался менять карий цвет глаз на голубой с помощью химикалий, через гены. Человек с двумя научными степенями! Он убивал их, тысячи близнецов со всей Европы, евреев и неевреев. Все это есть в моей книге.

Байнон чуть не подавился сандвичем с цыпленком и принялся решительно прожевывать его.

— После войны он вернулся домой в Германию, — продолжил Либерман. — Его семья преуспевала в Гюнцбурге; она занималась производством сельскохозяйственных машин. Но его имя стало всплывать на процессах, но его вытащили отсюда и переправили в Южную Америку. Мы нашли его там и стали гонять из города в город: Буэнос-Айрес, Барилоче, Асунсьон. С 59-го года ему приходилось жить в джунглях, в поселении у реки на границе Бразилии и Парагвая. Его окружали телохранители, целая армия, у него было парагвайское гражданство, так что выдачи его добиться было невозможно. Но он опасался высовываться, потому что группы еврейской молодежи по-прежнему старались выследить его. Некоторых из них выловили из реки Параны с перерезанными глотками.

Либерман помолчал. Фрейя коснулась руки Байнона и дала понять, что хочет еще вина; он передал ей бутылку.

— Словом, у мальчика оказалась магнитофонная запись, — сказал Либерман, глядя перед собой и все так же держа руки на коленах. — Менгеле был в ресторане, куда собрал бывших членов СС из Германии, Англии, Скандинавии и Штатов. Чтобы отправить их на убийство группы шестидесятипятилетних людей. — Повернувшись, он улыбнулся Байнону. — Просто дико, не так ли? И это должна быть очень важная операция. В ней участвует Kameradenwerk, а не только Менгеле. Организация Друзей, которая обеспечивает их безопасность и снабжает их работой.

Проморгавшись, Байнон уставился на него.

— А вы сами слышали запись?

Либерман покачал головой.

— Нет. Едва только он собрался прокрутить ее мне, в дверь, то есть, в его дверь кто-то постучал, и он пошел открыть ее. После этого были только грохот и звуки падения, а несколько погодя трубку повесили.

— Одно к одному, — сказал Байнон. — Смахивает на розыгрыш, вам не кажется? Кто он такой?

Либерман пожал-плечами.

— Мальчик, который два года назад слышал мое выступление у них в университете. В Принстоне. В августе он явился ко мне и сказал, что хочет работать на меня. Не нужны ли мне помощники? Но я прибегаю к помощи только горстки старых соратников. Понимаете, должен признаться, что все мои деньги, все деньги Центра, были в «Алгемайне Виртшафтсбанке».

Байнон кивнул.

— И помещение Центра ныне стало моей квартирой — все досье, несколько письменных столов и моя кровать. Потолок пошел трещинами. Хозяин дома старается избавиться от меня. Единственный, кто мне пригодился бы из новых помощников, был бы обладатель капиталов, а не мальчик, полный живого интереса. Так что он. сам по себе направился в Сан-Пауло.

— Я бы на вашем месте не очень ему доверял.

— Это-то и пришло мне в голову, когда он разговаривал со мной. Кроме того, он был не в курсе фактов, которые излагал мне. Одного из этих эсэсовцев звали Мундт, сказал он, и он узнал о нем из моей книги. А я-то знаю, что в моей книге нет никакого Мундта. Я никогда даже не слышал о таком Мундте. Так что доверия он у меня не вызвал… И тем не менее… после того, как стихли звуки возни, после того, как я несколько раз позвал его к телефону, раздался некий звук, не очень громкий, но совершенно отчетливый, который ни с чем иным нельзя спутать: щелчок, с которым кассету из диктофона…

— Извлекают, — сказал Байнон.

— То есть, вытаскивают, да?

— Это и называется — извлекают.

— Ага, — Либерман кивнул. — Благодарю вас. Словом, кассету извлекли из диктофона. И еще одно. Наступило долгое молчание, и я тоже молчал, пытаясь сопоставить звуки ударов и возни с извлеченной кассетой. И вот в этом долгом молчании, — он многозначительно посмотрел на Байнона, — на меня из трубки хлынул поток ненависти. — Он кивнул. — Такой ненависти, с которой мне никогда не приходилось сталкиваться, даже когда Штангль в зале суда смотрел на меня. Я осознал ее столь же четко, как только что смолкнувший голос этого парня и, может быть, на меня подействовали его слова, но я был абсолютно уверен, что ненависть исходила от Менгеле. И когда телефон смолк, я не сомневался, что трубку повесил Менгеле.

Отведя глаза, он склонился вперед, поставив локти на колени; в ладони лежали сжатые в кулак пальцы другой руки.

Байнон, преисполненный скептицизма, все же с волнением наблюдал за ним.

— И что вы сделали? — спросил он.

Выпрямившись, Либерман растер руки, посмотрел на

Байнона и пожал плечами.

— Что я мог сделать, сидя в Вене в четыре часа утра? Я записал все, что мне сказал мальчик, все, что вспомнил, перечел записанное и сказал себе, что и он сумасшедший, да и я сам рехнулся. Но кто же… вынул кассету и положил трубку? Может, и не Менгеле, но кто-то там был. Позже, когда наступило утро, я позвонил Мартину Маккарти в посольство США в Бразилии; он связался с полицией Сан-Пауло, а те, в свою очередь, вышли на телефонную компанию, которая и выяснила, откуда мне звонили. Из гостиницы, откуда ночью и исчез этот мальчик. Я позвонил Пачеру и спросил его, может ли он послать запрос в Бразилию, чтобы те присмотрели за бывшими эсэсовцами — мальчик сказал, что сегодня они должны разъехаться — и хотя Пачер не рассмеялся в ответ на мою просьбу, но сказал, что нет, не может, пока не будет чего-то конкретного. Так что он не смог сказать мне, в самом ли… деле эсэсовцы уезжают, как сообщил мне мальчик. Я попытался найти немецкого прокурора, который ведет дело Менгеле, но его не оказалось на месте. Будь там Фриц Бауэр, я бы до него добрался, но нового я так и не нашел. — Он снова пожал плечами и подергал себя за мочку уха. — Так что, если мальчик был прав, они уедут из Бразилии, а его пока так и- не нашли. Его отец уже на месте и не дает покоя полиции; насколько я понимаю, он довольно решительный человек. Но сын его погиб.

Байнон сказал извиняющимся тоном:

— Сидя тут, в Вене, боюсь, я не смогу изложить подобающим образом историю о…

— Нет, нет, нет, прервал его Либерман, кладя руку Байнону на колено. — Я отнюдь йе требую от вас, чтобы вы писали на эту тему. Но вот что я хочу от вас, Сидней; думаю, что это в ваших силах и не доставит вам много хлопот. Мальчик сказал, что первое убийство должно состояться послезавтра, 16 октября. Но он не сказал, где именно. Не можете ли вы попросить вашу штаб-квартиру в Лондоне, чтобы вам прислали вырезки из других отделений вашего агентства? О людях 64–66 лет, убитых или умерших при несчастных случаях? Все случаи гибели не от естественных причин. Начиная с четверга. И только мужчин от шестидесяти четырех до шестидесяти шести лет.

Нахмурившись, Байнон водрузил на нос очки и с сомнением посмотрел на Либермана.

— Я не дурачу вас, Сидней. Мальчик был не из тех, кто мог бы пойти на это/Он пропал три недели назад, а до того регулярно писал домой и каждый раз, меняя отель, звонил.

— Готов допустить, что он, скорее всего, мертв, — сказал Байнон. — Но не могло ли случиться, что его убили просто потому, что он совал свой нос, куда не надо? Какой-нибудь молодой ревнивец, не имеющий отношения к Менгеле? Или он был ограблен и стал жертвой заурядного бандита? Его смерть ни в коей мере не доказывает, что… что нацисты составили какой-то заговор. Для чего им надо убивать людей определенного возраста?

— У него была запись. Да и с какой стати ему врать мне?

— Может, он и не врал. Запись могла и его самого ввести в заблуждение. Или, может, он неправильно понял ее суть.

Либерман набрал в грудь воздуха, выдохнул и кивнул.

— Понимаю, — сказал он. — Возможно, что и так. Это я и сам на первых порах подумал. Да порой и сейчас эти мысли приходят мне в голову. Но ведь кто-то же должен проверить — а если не я, то кто же? Если он ошибся, значит, ошибся; значит, я теряю время и надоедаю Сиднею Вайнону с пустяками. Но если он прав — значит, намечается что-то крупное, и у Менгеле есть свои резоны. И я должен найти что-то конкретное, чтобы прокурор не бегал от меня, а занялся этим делом и пресек его еще до завершения. И я хочу кое-что сказать нам, Сидней. Знаете, что?

— Что?

— В моей книге в самом деле есть Мундт, — он торжественно кивнул. — Точно там, где он и упомянул, в списке охранников Треблинки, обвиненных в жестокостях. Гауптшарфюрер СС Альфред Мундт. Я забыл его: кто в силах запомнить всех их? Досье на него очень небольшое: женщина из Риги видела как он переломил шею четырнадцати летней девочке; он лично кастрировал человека из Флориды, который готов свидетельствовать против него, если я его поймаю. Альфред Мундт. так что, если мальчик оказался прав однажды, почему бы ему не быть правым и во второй раз? Так вы сможете обеспечить мне вырезки, будьте любезны? Я был бы очень признателен.

Байнон вздохнул.

— Я посмотрю, что мне удастся сделать, — он поставил рядом свой стаканчик и вытащил блокнот и ручку. — Какие страны вы упоминали?

— Ну, мальчик говорил о Германии, Англии и Скандинавии. Также Норвегия, Швеция, Дания и Соединенные Штаты. Но, судя по тону его голоса, создавалось впечатление, что были еще какие-то иные страны, которых он не успел упомянуть. Так что вы должны так же запросить Францию и Голландию.

Поглядывая на Либермана, Байнон делал краткие заметки.

— Благодарю вас, Сидней, — сказал Либерман. — Я вам искренне благодарен. Если мне удастся что-то выяснить, вы будете первым, кто узнает об этом. То есть, не только об этом, но н обо всем.

Байнон сказал:

— Вы хоть имеете представление, сколько мужчин этого возраста умирают каждый день?

— От руки убийцы? Или при несчастных случаях, которые смахивают на убийство? — Либерман покачал головой. — Нет, не так уж много. Надеюсь, что нет. А некоторых я и сам исключу в силу их профессий.

— Что вы имеете В виду?

Либерман провел рукой по усам и взял в горсть подбородок, прижав пальцы к губам. Через мгновение он опустил руку и пожал плечами. — Ничего, — сказал он.

— Кое-какие детали, которые мне успел сообщить мальчик. Послушайте, — сказал он, ткнув в блокнот Байно-на, — убедитесь, что вы отметили: «от шестидесяти четырех до шестидесяти шести».

— Все в порядке, — сказал Байнон, глядя на него. — Так что это за кое-какие детали?

— Ничего особенного, — Либерман запахнул плащ. — В половине пятого я вылетаю в Гамбург. До третьего ноября я буду читать в Германии лекции. — Он вытащил толстый потрепанный коричневый бумажник.

— Все, что вам удастся раздобыть, сразу же шлите на мой адрес, чтобы я сразу же по прибытии получил информацию. — Он протянул Байнону визитную карточку.

— И если вы найдете нечто, смахивающее на убийство, совершенное нацистами?..

— Кто знает? — Либерман засунул бумажник обратно. — Я иду шаг за шагом. — Он улыбнулся Байнону. — Особенно в этой обуви. — Упираясь руками в колени, он тяжело поднялся, и, оглядевшись, разочарованно покачал головой. — М-м-м… какой мрачный день. Почему вы предпочитаете закусывать на воздухе?

— Мы члены понедельничного Клуба Моцарта, — улыбнулся Байнон, тыкая пальцем по направлению к монументу.

Либерман протянул руку, и Байнон пожал ее. Улыбнувшись остальным, он сказал:

— Прошу прощения, что отвлек внимание вашего столь приятного соседа.

— Можете забирать его, — сказал' Дермот Броди.

— Спасибо, Сидней, — сказал Либерман Байнону. — Я знал, что могу положиться на вас. И послушайте. — Наклонившись, он понизил голос, держа Байнона за руку. — Попросите коллег, пожалуйста, чтобы они обратили внимание и на последующие дни. В продолжение той же просьбы, я имею в виду. Потому что, как сказал мальчик, Менгеле послал всех шестерых, но стоило ли ему отправлять их, если часть из них долгое время будет в бездействии. Так что после первого должно случиться не менее еще двух убийств — то есть, если они работают в командах по два человека — или еще пять, спаси Господи, если каждый действует самостоятельно. И, конечно, если мальчик был прав. Сможете ли вы это сделать?

Байнон кивнул.

— Сколько убийств вообще должно произойти?

Либерман взглянул на него.

— Куча, — сказал он. Выпустив руку Байнона, он выпрямился и, прощаясь, кивнул всем остальным. Засунув крупные кисти в карманы плаща, он повернулся и быстро зашагал к шуму и гулу Ринга.

Четверо сидящих на скамейке смотрели ему вслед.

— О, Господи, — сказал Байнон, и Фрейа Нойштадт печально покачала головой.

Дермот Броди, наклонившись, сказал:

— Что он тебе тебе сказал на прощание, Сид?

— Чтобы я попросил продолжать сбор вырезок, — Байнон засунул блокнот и ручку в карман пиджака. — Вроде намечается не одно, а три или даже шесть убийств. А может, еще больше.

Пол Хигби вынул изо рта трубку и сказал:

— Смешная мысль: он абсолютно прав.

— Ох, да бросьте эту чушь, — сказала Фрейа. — Какой-то нацист ненавидел его через телефон?

Байнон взял свой стаканчик и откусил кусок сандвича.

— В последние два года ему крепко досталось, — сказал он.

— Сколько ему лет? Постаралась уточнить Фрейа.

— Точно не знаю, — сказал Байнон. — Ах, да, вспомнил. Как раз в районе шестидесяти пяти, насколько мне помнится.

— Ты понимаешь? — обратилась Фрейа к. Полу. — Значит, нацисты убивают шестидесятипятилетних людей. Совершенно законченный параноидальный бред. Через месяц он скажет, что они охотятся и за ним.

Дермот Броди снова склонился вперед и спросил у Байнона:

— И ты в самом деле собираешься поставлять ему эти вырезки?

— Конечно, нет, — ответила Фрейа и повернулась к Байнону. — Ведь ты не собираешься этим заниматься, верно?

Держа в руке сандвич, Байнон сделал еще глоток вина.

— Ну, я ему сказал, что попытаюсь, — пробормотал он. — И если я этого не сделаю, он по возвращении будет докучать мне. Кроме того, Лондон решит, что я тружусь над какой-то темой. — Он улыбнулся Фрейе. — Никогда не мешает создавать такое впечатление.

Не в пример многим мужчинам его лет, шестидесятипятилетний Эмиль Дюрнинг, в недавнем прошлом второй помощник заведующего Комиссией Общественного Транспорта в Эссене, не позволил себе стать рабом привычек. Выйдя на пенсию и обосновавшись на жительство в Гладбеке, что располагался к северу от города, он решил обратить особое внимание на разнообразие порядка дня. Он выходил за утренними газетами в самое разное время в первой половине дня, посещал свою сестру в Оберхаузене от случая к случаю и проводил вечера — когда он в последний момент не принимал решения остаться дома — в любом баре поблизости, потому что у него не было излюбленного заведения. Точнее, у него их было три, и он делал выбор, куда направить свои стопы, лишь выходя из дома. Порой он возвращался через час-другой, а случалось, засиживался и до полуночи.

Всю жизнь Дюрнинг опасался врагов, которые затаившись, только ждали момента добраться до него, и оберегая себя не только тем, что с годами предпочитал иметь при себе оружие, но и непредсказуемостью своих поступков. В юности он враждовал с компанией одноклассников, которые совершенно несправедливо обвиняли его в хвастовстве и пытались поколотить. Затем были соседи по солдатской казарме, которые презирали его за стремление держаться поближе к офицерам, заискивая перед ними, что, тем не менее, обеспечивало ему удобные и безопасные условия службы. Затем ему пришлось иметь дело с завистниками в Транспортной комиссии, кое-кто из которых мог бы давать уроки предательства самому Маккиавелли. О, какие захватывающие истории мог бы рассказать вам Дюрнинг о Транспортной комиссии!

И вот теперь, когда, казалось, пришло его золотое время, когда он было подумал, что может расслабиться, перевести дух и спрятать свой старый маузер в ящик ночного столика — и вот теперь он более, чем когда-нибудь, осознал, что ему угрожает подлинная опасность.

У его второй жены Клары, которая никогда не уставала достаточно откровенно напоминать ему, что она моложе его на двадцать три года, был, в чем он не сомневался, роман с бывшим учителем их сына, у которого тот занимался игрой на кларнете, с омерзительным извращенцем Вильгельмом Шпрингером, который был даже моложе ее — тридцать восемь лет! — и к тому же полуеврей. Дюрнинг не сомневался, что Клара и этот еврейский выродок Шпрингер были бы только рады избавиться от него: она не только станет вдовой, но к тому же и богатой. У него было около трехсот тысяч марок (о которых она знала, да плюс еще пятьсот тысяч, о которых никто не знал, спрятанных в двух стальных ящиках на заднем дворе у его сестры). Именно из-за этих денег Клара и не разводилась с ним. Она ждала, ждала с того дня, как они поженились, сука этакая.

Что ж, ей придется ждать и дальше: здоровье у него отменное и он, не моргнув глазом, раскидает дюжину таких Шпрингеров. Дважды в неделю он ходит в спортзал — каждый раз в разное время — и пусть ему даже шестьдесят пять, он все еще в чертовски отменной форме, перетягиваясь руками с мужиками, хотя в единоборстве с женщинами у него бывают и осечки. Нет, он-то в отличной форме, и маузер у него безотказен, что он и любил повторять про себя, поглаживая под плащом его рукоятку с насечками.

Все это он и выложил Рейхмейдеру, коммивояжеру, торгующему хирургическими инструментами, которого прошлым вечером встретил в «Лорелей-баре». Что за прекрасным парнем оказался этот Рейхмейдер! Он искренне заинтересовался историями Дюрнинга о Транспортной Комиссии — чуть не упал со стула от хохота, когда выслушал историю 58-го года. Поначалу говорить с ним было как-то неудобно из-за его странного глаза — наверно, он был искусственным — но Дюрнинг скоро привык к нему и рассказал ему историю не только 58-го года, но и о расследовании 64-го и скандале, связанном с Целлерманом. Наконец между ними установились поистине дружеские отношения — чему в немалой степени способствовали пять или шесть кружек пива, пущенных по кругу, и Дюрнинг разоткровенничался относительно Клары и Шпрингера. Вот тогда-то он и похлопал по маузеру, самым высоким образом оценив его достоинства. Рейхмейдер просто не мог поверить, что ему в самом деле шестьдесят пять лет.

— Да я бы побился об заклад, что вам не больше пятидесяти семи, старина! — настаивал он.

Что за чудесный парень! Просто позор, что ему доведется провести тут всего несколько дней, но хорошо хоть, что он остановился в Гладбеке, а не в Эссене.

Было бы неплохо снова встретиться с Рейхмейдером и на этот раз поведать ему о возвышении и крахе Оскара Всезнайки Вофингеля, для чего Дюрнинг вечером снова явился в «Лорелей-бар». Но вот уже давно миновало девять часов, а Рейхмейдера не было и следа, хотя прошлым вечером они точно условились о встрече. В баре веселилась компания шумных молодых людей и симпатичных девчонок, у одной из которых сиськи наполовину вываливались из-за пазухи, и сидело лишь несколько несколько старых завсегдатаев — Фюрст, Апфель и как его там… — никто из которых не был хорошим слушателем. На экране телевизора носились взад и вперед футболисты. Наблюдая за ними, Дюрнинг медленно потягивал свое пиво, то и дело поглядывая в зеркало на эти сиськи, высокие и молодые. Время от времени он откидывался на спинку стула и старался рассмотреть тех, кто показывался в дверях, все еще надеясь, что Рейхмейдер сдержит свое обещание и придет.

Что наконец и случилось, но довольно странным и неожиданным образом: чья-то рука схватила Дюрнинга за плечо и он услышал взволнованный шепот прямо в ухо:

— Дюрнинг, быстро выходите отсюда! Я вам должен кое-что сказать! — И новый приятель тут же исчез.

Удивленный и заинтригованный, Дюрнинг подозвал Франца, кинул ему десять марок и протолкался на выход. Поджидавший его Рейхмейдер сразу же повлек его за собой по Киршенгассе. Левая кисть у него была обмотана носовым платком, словно он поранил ее; рукава и плечи его дорогого серого костюма были измазаны чем-то белым.

Торопясь за ним, Дюрнинг продолжал спрашивать:

— В чем дело? Что с вами случилось?

— Это с вами должно было случиться, а не со мной! — возбужденно сказал Рейхмейдер. — Я шел мимо вон того задания, в соседнем квартале, которое разбирают. Послушайте, как имя того типа, который, как вы мне рассказывали, крутит с вашей женой?

— Шпрингер, — ответил Дюрнинг, все еще испытывая удивление, но уже начиная заражаться возбуждением Рейхмейдера. — Вильгельм Шпрингер!

— Я так и знал! — воскликнул Рейхмейдер. — Я так и знал, что не ошибаюсь! Какое счастье, что я оказался на месте… послушайте, сейчас я все объясню. Я шел себе по улице и почувствовал, что мне необходимо отлить, я просто не мог больше сдерживаться. Так, заприметив это полуразрушенное здание, я повернул к нему, но тут было слишком светло, и я увидел дверной проем в стене и нырнул внутрь. Справившись со своими делами, я уже был готов выйти на улицу, как появились двое мужчин и остановились как раз рядом со мной. Один называл другого Шпрингером… — Дюрнинг с шумом перевел дыхание, и рассказчик утвердительно кивнул головой, — а тот говорил что-то вроде: «Этот старый подонок сейчас в «Лорелее» и еще: «Мы вышибем душу из этого толстого борова». И я помнил, что вы упоминали фамилию Шпрингера! Вам к дому в эту сторону, не так ли?

Дюрнинг прикрыл глаза и с трудом подавил душившую его ярость.

— Можно и так, — прохрипел он. — Я иду самыми разными путями.

— В общем, И они предполагают, что вы сегодня пойдете этим путем, и они будут ждать тут, оба, с какими-то палками. Шапки у них надвинуты на глаза, воротники подняты; точно, как вы и говорили прошлым вечером, Шпрингер предполагает напасть на вас на улице. Я пробрался через здание и выскочил с другой стороны.

Дюрнинг еще раз перевел дыхание и с благодарностью хлопнул Рейхмейдера по пыльному плечу.

— Благодарю вас, — сказал он. — Благодарю.

Улыбаясь, Рейхмейдер сказал:

— Я не сомневаюсь, что вы справитесь с ними одной левой — но самое умное, конечно, просто отправиться домой другим путем. Я могу, если хотите, составить вам компанию. Если, правда, вы не решитесь избавиться от Шпрингера раз и навсегда.

Дюрнинг вопросительно взглянул на него.

— По сути, такая возможность выпадает очень редко, — уточнил Рейхмейдер, — и если вы не воспользуетесь ею, он нападет на вас каким-нибудь другим вечером. Все предельно просто: вы идете этим путем, они нападают… — он глянул на выпуклость под плащом Дюрнинга и улыбнулся, — после чего вы их укладываете. Я буду в нескольких шагах за вами и выступлю в роли вашего свидетеля, а в том случае, если они доставят вам какие-то неприятности, — склонившись, он отвел в сторону лацкан пиджака, демонстрируя рукоятку револьвера в кобуре, — я сам позабочусь о них и тут уж вы будете моим свидетелем. Так или иначе, вы избавитесь от него и максимум, что вам достанется, это, может, пара ударов палкой.

Дюрнинг уставился на Рейхмейдера. Коснувшись рукой его груди, он почувствовал внушительную твердость оружия.

— Господи, — с восхищением сказал он, — а ведь эту штуку в самом деле можно пустить в ход1.

Рейхмейдер развернул платок и пососал кровавую царапину на тыльной стороне кисти.

— Это заставит вашу жену серьезно подумать кое о чем, — заметил он.

— Господи! — взвился Дюрнинг. — Об этом я и не вспомнил! Да она в ногах у меня будет валяться! «Ну-с, Клара, — скажу я ей, — помнишь ли ты некоего Вильгельма Шпрингера, учителя Эриха, кларнетиста? Он сегодня вечером наскочил на меня на улице — просто не представляю почему — и я убил его». — Он восхищенно чмокнул и присвистнул. — Мой Бог, да она тоже отдаст концы!

— Так давайте займемся делом! — поторопил его Рейхмейдер. — Пока еще они не струсили и не удрали.

Они двинулись в темноту Киршенгассе. Яркие конусы света остались позади.

— Кто говорит, что нет на свете справедливости, а?

— «Толстый боров»? Ах ты, паршивый маленький извращенец, да я у тебя сердце вырву!

Они пересекли пустынную Линденштрассе; теперь двигались они медленно и бесшумно, прижимаясь к стенам. Они оказались рядом с каменным четырехэтажным полуразрушенным зданием, на которое падали полосы лунного света. Рейхмейдер оттянул Дюрнинга в тень.

— Вы оставайтесь здесь, — шепнул он, — а я пойду гляну, не присоединилась ли к нему еще дюжина помощников.

— Да, это было бы неплохо, — Дюрнинг вытянул оружие.

— Теперь я знаю дорогу и у меня есть маленький фонарик; я сейчас вернусь. Оставайтесь на месте.

— Только не попадайтесь им на глаза!

Уже двинувшись в путь, Рейхмейдер шепнул:

— Не беспокойтесь.

В слабом свете перед ним простирался проход, перекрытый досками, и провалы дверей в выщербленных стенах. Худая фигура Рейхмейдера скользнула в один из них, повернула вдоль внутренней перегородки и исчезла в темноте.

Полный тревоги и возбуждения, — и испытывая настоятельное желание помочиться — Дюрнинг чувствовал в руке восхитительную тяжесть маузера, который он столько лет впустую таскал с собой и вот наконец настало время пустить его в в ход. Он поднес его ближе к провалу дверей и внимательно присмотрелся к нему в слабом свете, падавшем с Линденштрассе; нежно погладив гладкий металл ствола, он осторожно спустил защелку предохранителя.

Затем он подошел обратно к стене, где они договорились встретится с Рейхмейдером. До чего же настоящий преданный друг! Настоящий мужчина! Завтра вечером он пригласит его на обед в Кайзерхофе. И купит ему на память какое-нибудь золотое изделие. Скажем, запонки.

Привыкая к темноте, он стоял в проходе, держа в руке массивный пистолет и мечтая, как засадит из него пулю в Вильгельма Шпрингера.

А потом — после того, как полиция закончит все свои дела — он явится домой и объявит Кларе: «Умри, сука!»

Даже газеты распишут его историю: «Отставной администратор Транспортной комиссии расправляется с нападающими». И, наверно, будет его фотография. Может, и телевизионное интервью возьмут?

Но ему в самом деле жутко хотелось помочиться. Это все пиво. Он поставил пистолет на предохранитель и засунул его в кобуру. Повернувшись к стенке, он расстегнул молнию и, широко расставив ноги, стал избавляться от тяжести в мочевом пузыре. Какое блаженство!

— Вы здесь? — тихо окликнул его Рейхмейдер откуда-то сверху.

— Да, — ответил он, вглядываясь в щель между досками. — Что вы там делаете?

— Тут легче пробираться. Внизу кучи мусора. Через минуту я доберусь до вас. Оставайтесь на месте. Темнеет, и мне не удастся найти вас, если вы отойдете.

— Вы их видели?

Ответа не последовало. Он продолжал мочиться, приглядываясь к трещинам на когда-то белой двери. Удастся ли Рейхмейдеру найти сюда дорогу без света? И видел ли он уже Шпрингера и его приятеля или же он только подбирается к ним? Давай же, Рейхмейдер, поторопись!

Что-то хрустнуло наверху, и он поднял голову. На доски посыпалась то ли щебенка, то ли штукатурка. Ему на голову с грохотом хлынул поток камней и, не успев прийти в себя от изумления, он сразу отдал Богу душу.

Последний раз, когда он выступал в Гейдельберге — кажется, в 1970 году — аудитория была украшена великолепной старой церковной мебелью черного дуба, и вся тысяча мест была заполнена до предела. На этот раз зал представлял собой нечто вроде устричной раковины песочного цвета на пятьсот мест, очень современной конструкции, но два последних ряда были пусты. Говорить, правда, было куда легче, словно его голос раздавался в большой гостиной — акустика была отменной. И, кроме того, он видел глаза едва ли не всех присутствующих симпатичных молодых людей. И все же…

Ну, ладно. В общем, все было отлично, как и каждый вечер до этого. Немецкие слушатели, все, как на подбор, молодежь, всегда были самыми лучшими; они излучали неподдельное внимание, полные желания разобраться в прошлом. Именно с ними он чувствовал себя лучше всего, потому что американские и английские аудитории не ощущали своей причастности к предмету разговора, достаточно спокойно слушая его рассказы. Выступать по-немецки тоже было совсем иное — слова свободно и естественно приходили ему на ум, он не искал формы глаголов (и еще «извлечь» и «вытащить»; вы, кстати, раздобыли для меня вырезки, Сидней?)

Он заставил себя вернуться в аудиторию.

— Поначалу мной руководило только чувство мести, — сказал он, обращаясь к внимательно слушающему его молодому человеку во втором ряду. — Месть за гибель моих родителей и сестер, месть за проведенные мною годы в концлагере, — теперь он обращался к дальним рядам, — месть за всех погибших, за все эти годы. Какой был смысл в моем существовании, если не посвятить его мести? — Он помедлил. — Еще в одном композиторе Вена явно не нуждалась.

Среди собравшихся пронесся привычный смешок; улыбнувшись вместе со всеми, он избрал для себя объектом внимания молодого человека с густыми каштановыми волосами в дальнем ряду справа (он несколько смахивал на Барри Кохлера). — Но недостаток чувства мести, — обратился он к нему, видя перед собой Барри и стараясь не думать о нем, — во-первых, в том, что его никогда невозможно удовлетворить в полной мере, — он перевел взгляд от молодого человека, похожего на Барри, на всю аудиторию, — и, во-вторых, если даже это удастся, много ли будет пользы? — Он покачал головой. — Нет. Поэтому теперь мне и нужно что-то, более стоящее, чем месть, и столь же трудно достижимое. — Он обращался к молодому человеку во втором ряду. — Я хотел воздаяния памяти. — Он говорил со всеми. — Воздаяния памяти. Этого было трудно добиться, потому что жизнь продолжает течь себе и каждый год приносит нам новые страдания — Вьетнам, активность террористов на Ближнем Востоке и в Ирландии, покушения и убийства — (девяносто четыре шестидесятипятилетних человека?) — и каждый год, — заставил он себя вернуться к теме, — воплощение предельного ужаса. Катастрофа отступает все дальше и дальше, с каждым годом становясь все менее страшной. Но философы предупреждали нас: если забудем прошлое, мы обречены на повторение его. Вот почему так важно было захватить Эйхмана и Менгеле, что… — услышав, что было сказано, он несколько смешался. — То есть, Штангля, — поправился он. — Простите, меня увела в сторону какая-то другая мысль.

Они вежливо посмеялись, но ему стало как-то не по себе: здание, которое он возводил, дало трещины; он должен восстановить его, вернуть прежнюю атмосферу.

— Вот почему было так важно захватить Эйхмана и Штангля — не только для того, чтобы осудить их, но чтобы и напомнить всему миру и особенно вам, которые еще не родились, когда все это творилось, что человек, ничем по внешнему виду не отличающийся от всех прочих, такой же, как я и вы, при определенных обстоятельствах может совершать самые варварские и бесчеловечные преступления. Чтобы вы, — он показал на кого-то в зале, — и вы… и вы. Вы… и вы… позаботились о том, чтобы никогда больше не возникли такие обстоятельства.

Все. Конец. Он склонил голову; его захлестнули аплодисменты и он сошел с кафедры, осторожно придерживаясь за его круглый бортик. Переждав, чтобы перевести дыхание, он, повернувшись лицом к аплодировавшим, дождался, пока восстановится тишина.

— Благодарю вас, — сказал он. — Если есть вопросы, я постараюсь ответить на все из них. — Обведя взглядом аудиторию, он кивнул одному из слушателей.

Трунштейнер, склонившись к рулю, вцепился в него обеими руками и, до предела выдавливая газ, стремительно настигал седовласого человека, шагавшего по обочине дороги. Когда в спину тому ударил свет фар, пешеход обернулся, поднял перед глазами сложенный журнал, чтобы защититься от слепящего потока света и сделал шаг назад. Бампер машины вскинул его в воздух и отшвырнул в сторону. Подавив улыбку, Траунштейнер резко развернул машину обратно, едва не упустив из виду бело-синий знак разворота. То и дело нажимая на тормоз и сбрасывая скорость, он повернул налево, на широкую трассу с надписью «Эйсберг-14 км».

— В основном, на пожертвования, — сказал Либерман, — от евреев и от всех прочих, рассеянных по миру. А так же за счет доходов от моих книг и подобных выступлений. — Он показал рукой на задний ряд. Оттуда поднялась молодая женщина, пухлая и розовощекая; она стала спрашивать о деле Фриды Малони.

— Я могу понять, — сказала молодая женщина, — как важно привлечь к суду тех, кто занимал ключевые позиции, кто отдавал приказы. Но не местью ли вы руководствовались в деле Фриды Малони, рядовой надзирательницы, которую привлекли к ответственности после того, как она столько лет была американской гражданкой? Что бы она ни делала во время войны, не компенсировано ли это ее последующей жизнью? Она приносила большую пользу и была достойным человеком. Она учила детей и так далее. — Молодая женщина села.

Кивнув, он помолчал несколько секунд, задумчиво разглаживая усы, словно ему никогда раньше не задавали подобных вопросов. Затем он сказал:

— Из ваших слов я понимаю, что вас беспокоит судьба женщины, которая была хорошей воспитательницей, содержала приют для бездомных детей, отлично вела дом, любила собак и вообще всего добивалась своими силами — словом, самостоятельная женщина; и вот эта «рядовая надзирательница концлагеря», представ перед судом, выслушает несправедливое обвинение в массовых убийствах, пусть даже на ней и лежит какая-то доля вины. Но вот что я вас спрошу: беспокоила ли бы вас такая возможность, если бы Фрида Алтшул Малони не была бы найдена и выдана? Не думаю. Так считает и ваше правительство.

Он обвел взглядом зал, в котором взметнулся лес рук, среди которых была и рука молодого человека, напоминавшего Барри. Он отвел от него глаза (не сейчас, Барри, я занят) и поднял светловолосого юношу в самом центре зала. (Всего их девяносто четыре, — продолжал настаивать в телефоне голос Барри, — и все они шестидесятипятилетние гражданские служащие. Как вам это нравится?)

Он услышал еще один вопрос.

— Но Фрида Малони еще даже не осуждена, — обращался к нему молодой блондин. — Так ли уж заинтересовано наЛе правительство в преследовании нацистских преступников? Заинтересовано ли в этом сегодня вообще любое правительство в мире, даже Израиль? Не упал ли интерес к этой теме и не в этом ли причина того, что вам не удалось заново открыть свой Информационный Центр?

Зачем только он поднимал этого умника?

— Во-первых, — сказал он, — в данный момент Центр размещается в небольшой квартире, но по-прежнему действует. Работают люди, приходит корреспонденция, исходят указания. Как я говорил раньше, нас поддерживают отдельные жертвователи и мы никоим образом не зависим ни от какого правительства. Во-вторых, это правда, что и немецкие и австрийские прокуроры больше не проявляют… то чувство ответственности, которое было свойственно им раньше, но хотя Израиль сталкивается со множеством сложных проблем, желание добиться справедливости не покинуло его. У меня есть сведения из компетентного источника, что обвинение Фриде Малони будет зачитано в январе или феврале, после чего вскоре состоится суд. Найдены и свидетели, что было нелегко, и в этом Центр сыграл свою роль. — Он посмотрел на вскинутые руки, на окружающие его чистые молодые лица — и внезапно понял, что ему нужно. Да это же золотые копи, Господи! Прямо перед ним.

Здесь, в этой элегантной раковине, собралось почти пятьсот едва ли не самых умных молодых людей Германии, лучшие из их поколения, а он пытается все решить в одиночку, старый дурак с усталыми мозгами. Боже милостивый!

Спросить у них? Сумасшествие!

Ему пришлось показать еще на одного молодого человека: на этот раз был задан вопрос о неонацизме.

— Для возрождения нацизма необходимо наличие двух факторов, — коротко ответил он, — ухудшение социальных условий, пока они не достигнут уровня тридцатых годов, и появление лидера типа Гитлера. Если появляются оба этих фактора, нацистские группы, раскиданные по всему миру, смогут стать серьезной опасностью, но в настоящее время я не испытываю особой тревоги.

И снова взметнулся лес рук, но он остановил их выставленной вперед ладонью.

— Минутку, прошу вас, — сказал он. — Я бы хотел на короткое время прервать ваши вопросы и вместо ответов самому задать вам вопрос.

Руки опустились. Присутствующие юноши и девушки выжидающе уставились на него.

Сумасшествие! Но почему бы ему не попробовать использовать такой набор умных голов?

Схватившись за бортик кафедры обеими руками, он набрал в грудь воздуха и задумался.

— Я хочу, — обратился он к раковине, заполненной жемчужинами, — чтобы вы пошевелили мозгами для решения некой проблемы. Чисто гипотетической проблемы, которую преподнес мне мой юный друг. Я достаточно поломал себе голову над ней и теперь мне хочется в ходе разговора получить помощь от вас. — Короткие смешки. — А кто может помочь мне лучше, чем студенты этого знаменитого университета и их друзья?

Он сошел с кафедры и выпрямился, внимательно глядя на них — он хочет предложить им чисто теоретическую проблему, ничего общего не имеющую с реальностью.

— Я рассказывал вам об Объединении Друзей в Южной Америке, — сказал он, — и о докторе Менгеле. С ними-то и связана проблема, решить которую мой друг и предложил мне. Итак, Объединение и доктор Менгеле решают убить определенное количество людей в разных странах Европы и Северной Америки. Точнее, девяносто четыре человека, все они гражданские служащие шестидесяти пяти лет отроду. Все эти убийства должны произойти в течении двух с половиной лет, и в основе всех их лежит политическая мотивировка нацистского характера. Что это такое? Какова она? Может ли кто предложить мне ответ? Кто эти люди? Что даст их смерть Объединению Друзей и доктору Менгеле?

Аудитория молодежи застыла в нерешительности. Поднялся легкий гул; кто-то кашлянул, его поддержал еще один.

Он снова поднялся на кафедру — на этот раз специально.

— Я не шучу, — коротко сказал он. — Передо мной возникла такая проблема. Считайте ее логическим упражнением. Можете ли вы помочь мне?

Присутствующие в зале обсуждали ситуацию друг с другом, гул голосов все усиливался; чувствовалось, что все обменивались идеями и соображениями.

— Девяносто четыре человека, — с расстановкой сказал он, напрминая им условия задачи. — Всем по шестьдесят пять лет. Гражданские служащие. В разных странах. За два с половиной года.

Поднялась одна рука, потом другая.

Лелея надежду, он поднял первого, слева от центра и чуть позади.

— Да?

Встал молодой человек в синем свитере.

— Эти люди занимают какое-то ответственное положение, — сказал он неожиданно высоким голосом. — Их смерть может прямым или косвенным образом повлиять на ухудшение социальных условий, о чем вы только что говорили, и создать соответствующий климат для возрождения нацизма.

Он покачал головой.

— Нет, я так не думаю, — сказал он. — Если в течение двух с половиной лет, едва ли не каждый месяц будут убивать несколько высокопоставленных лиц, это не может не привлечь внимание, после чего начнется расследование. Нет, эти люди должны принадлежать к низшему эшелону гражданских служащих. И к шестидесяти пяти годам подавляющее их большинство уже должно будет выйти на пенсию, так что вряд ли причиной покушений на них станет желание устранить их с занимаемых постов.

— Зачем вообще их убивать? — спросил голос откуда-то справа и сзади. — Они так и так скоро умрут естественной смертью!

Он кивнул.

— Совершенно верно. Скоро они умрут естественной смертью. В самом деле, зачем их вообще убивать? Вот об этом я и спрашиваю вас.

Он показал на второго, кто вскинул руку, в центре и сзади; стали подниматься и другие руки.

Поднялся высокий молодой человек.

— Они симпатизируют нацизму, они одиноки, и все свои сбережения завещали нацистским группам. Эти убийства из-за денег. И в силу каких-то причин им нужны деньги именно сейчас, а не через пять или десять лет.

— Такое объяснение возможно, — сказал он, — хотя в него трудно поверить. Как я упоминал, Объединение Друзей обладает огромными средствами, тайно вывезенными из Европы незадолго до конца войны. — Он вытащил из кармана шариковую авторучку. — Тем не менее, такая возможность допустима.

Перевернув одну из карточек, которые были разложены на кафедре, он написал на оборотной стороне ее: «Деньги?» Оторвав ручку от бумаги, он ткнул ею вправо.

Встала молодая, женщина в очках и с длинными каштановыми волосами.

— Мне же кажется, — сказала она, — что эти люди, скорее, антинацисты, чем пронацисты и, по всей видимости, они как-то связаны между собой. Могут ли они быть членами какой-то международной еврейской организации, которая определенным образом представляет собой опасность для Объединения Друзей?

— Я думаю, что мне было бы известно о такой группе, — сказал он, — но мне никогда не доводилось слышать ни об одной группировке, все члены которой составляли бы шестидесятипятилетние люди.

Тем не менее, молодая женщина продолжала стоять.

— Может быть, их сегодняшний возраст не так уж и важен, — сказала она. — Их… их связи могли установиться, когда они были значительно моложе, когда всем им было… лет двадцать или тридцать. Может, все они принимали участие в каких-то действиях во время войны и убийство их будет актом мести.

— Некоторые из них немцы, — возразил он, — на среди них есть и англичане, и американцы, а также и шведы, которые вообще сохраняли нейтралитет. Но…

— Патруль Организации Объединенных Наций! — выкрикнул кто-то.

— Для этого они слишком стары, — ответил он и снова посмотрел на женщину с длинными волосами, которая на этот раз села. — Но это интересная мысль относительно того, что их шестьдесят пять лет не имеют значения, ибо всю жизнь они были ровесниками… тут открывается выход на другие возможные объяснения. Благодарю вас.

Он записал «Связь с предыдущими временами?» — и тут кто-то еще крикнул:

— Уроженцы ли они этих стран или только живут там?

Он поднял глаза.

— Еще одна дельная мысль. Этого я пока не знаю. Может быть, все они были одной национальности. — «Место рождения?» — записал он. — Отлично, продолжайте! — дал он слово молодому человеку, который, положив ногу на ногу, сидел в первом ряду.

— Это люди, которые помогают вам, вашим основные жертвователи.

— Вы мне льстите. Я не столь значительная личность, да и кроме того, у меня нет девяноста четырех жертвователей. Любого возраста.

Юноша, смахивавший на Барри:

— Когда начинается период в два с половиной года, сэр?

— Два дня назад начался его отсчет.

— Значит, он кончится весной 1977 года. Состоится ли тогда какое-то важное политическое событие, к которому приурочен этого срок? Может, эти убийства послужат демонстрацией силы, как предупреждение.

— Но почему для него нужны столь обыкновенные люди? Тем не менее, это интересное замечание. Известно ли кому-либо о каком-нибудь важном событии, политического или иного характера, намеченного на 1977 года? — он всмотрелся.

Молчание. Многие отрицательно покачали головами.

— Мой диплом! — громко сообщил кто-то. Смех и аплодисменты.

«Весна 77-го?» — записал он, улыбаясь, и пригласил высказаться очередного.

Опять поднялся молодой человек в синем свитере с тонким голосом.

— Может, эти люди и не занимают высокого положения, чего нельзя сказать об их сыновьях, которым должно быть около сорока лет. Необходимость участвовать в похоронах своих убитых отцов отвлечет этих людей от каких-то важных политических мероприятий.

Общий смех и шиканье в аудитории.

— Трудно допустить такое развитие событий, — сказал он, — но все же тут есть какое-то рациональное зерно, о котором стоит подумать. Имеют ли эти люди отношение к неким важным персонам или же как-то связаны с ними? — Он записал «Отношения? Друзья?»

Поднялся светловолосый молодой человек с умным взглядом. Улыбаясь, он сказал:

— Герр Либерман, это в самом деле чисто теоретическая проблема?

Больше поднимать его не стоит. В аудитории воцарилась напряженная тишина.

— Конечно, — сказал он.

— Тогда вы должны попросить своего друга снабдить вас дополнительной информацией. Даже самые лучшие мыслители Гейдельберга не смогут решить эту проблему, не имея в наличии хоть одного существенного факта, общего для этих девяноста четырех человек. С той информацией, что сейчас имеется в нашем распоряжении, мы можем только блуждать в потемках.

— Вы правы, — ответил Либерман, — дополнительная информация необходима. Но и абстрактные рассуждения помогают выдвинуть предположения. — Он огляделся. — Есть еще у кого-нибудь соображения?

Слева сзади взметнулась рука.

Встал хрупкий на вид человек в годах, с белоснежной шапкой волос — то ли преподаватель факультета, то ли дедушка одного из присутствующих студентов. Опираясь на спинку сидения перед собой, он сказал твердым голосом, в котором слышались нотки укоризны.

— Ни в одном из предположений не было упомянуто присутствие в данной проблеме доктора Менгеле. С какой целью он появился на сцене, если данные убийства должны носить чисто политический характер, с чем Объединение Друзей отлично справится и без него? Он играет роль, вне всякого сомнения, потому что это мероприятие носит медицинский подтекст, о чем я и хотел бы сказать в своем предположении. Например, оно может иметь своей целью проверку нового способа устранения людей, и эти люди специально отобраны, потому что они стары, не играют заметной роли в обществе и не представляют собой угрозы для нацизма. Исследовательский характер этой программы убийств объясняет так же и длительный срок. А весной 1977 года начнутся настоящие убийства.

Он сел.

Либерман на несколько секунд застыл на месте, глядя на него, а потом промолвил:

— Благодарю вас, сэр. — И, обращаясь к аудитории, сказал. — Я от всей душу надеюсь, что этот джентльмен — один из ваших профессоров.

— Так и есть, — с ехидством заверили его несколько голосов; прозвучало имя Гейрах.

«ПОЧЕМУ М.?» записал он — и снова поглядел в направлении, где сидел тот человек.

— Я не думаю, что испытательный характер программы ограничился бы только гражданскими служащими, — сказал он, — тем более, что ее удобнее было проводить не в этой части света, а в Южной Америке, но вы, конечно, правы, считая, что есть особые причины присутствия доктора Менгеле. Может, у кого-то есть дополнения по этому поводу?

Молодежь хранила безмолвие.

— Медицинский аспект девяноста четырех убийств? — он посмотрел на пышноволосую женщину: та отрицательно покачала головой.

Такое же движение сделал и молодой человек, похожий на Барри, и юноша в синем свитере.

Помедлив, он все же глянул на проницательного молодого человека, который, улыбнувшись ему, тоже покачал головой.

Он глянул на записи, лежавшие на карточке перед ним:

«Деньги?

Связь с предыдущими временами?

Место рождения?

Весна 77-го?

Отношения?

Друзья?

ПОЧЕМУ М.?»

Он поднял взгляд на аудиторию.

— Благодарю вас, — сказал он. — проблемы вы не решили, но выдвинули интересные предположения, которые могут привести к ее решению, так что я искренне благодарен вам. Теперь возвращаемся к вашим вопросам.

Взметнулся лес рук.

Девушка, сидевшая рядом с «Барри», встав, сказала:

— Герр Либерман, что вы можете сказать о Моше Горине и «Еврейских Защитниках»?

— Я никогда не встречался с рабби Гориным, так что ничего не могу сказать о нем лично, — автоматически ответил он. — Что же относительно «Молодых Еврейских Защитников»: если они ограничиваются лишь обороной — прекрасно. Но если, как нередко сообщают, они нападают, это уже куда хуже. Коричневые рубашки никогда не приводят к добру, кто бы их ни носил.

Сереброголовый Хорст Гессен, обливаясь потом под ярким солнцем, поднял к голубым глазам бинокль, наведя его окуляры на голого по пояс мужчину в белой панаме, который медленно вел перед собой по ярко-зеленой лужайке газонокосилку. На флагштоке трепетал американский флаг; дом у него за спиной представлял одноэтажное строение из красного дерева и стекла. На том месте, где только что был человек с газонокосилкой, возник черный клуб дыма, пронизанный оранжевыми сполохами, и издали донесся гул взрыва.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Менгеле разместил портрет фюрера и фотографии поменьше, изображавшие дорогие для него лица и памятные встречи, на стенке над диваном, что потребовало от него перемещения дипломов и прочих наград, а также семейных снимков на те свободные места, что он мог найти между двумя окнами, выходящими на южную сторону, и вокруг большого окна лаборатории, а также в простенке на восточной стене. Освободившаяся стена была отдана конструкции, доходящей до уровня пояса, которая включала в себя набор деревянных ящичков; серые обои над ними были сняты и на стену легли два слоя белой краски — один вдоль, а второй поперек. Когда краска высохла, он вызвал из Рио художника.

Шрифтовик провел на белой плоскости безукоризненно точные черные линии и заполнил образовавшиеся графы изящными буквами, но вырисовывая их, он выразил явное стремление не обращать внимания на незнакомые ему апострофы, предпочитая выписывать, их, как принято в Бразилии. И все четыре дня Менгеле приходилось, сидя за своим столом, то и дело останавливать его, предупреждать и инструктировать. Шрифтовик вызывал у него раздражение и уже на второй день он и не чаял, когда этот болван улетит.

Когда работа была завершена, Менгеле, сидящий за широким столом с аккуратными стопками бумаг и журналов, получил возможность откинуться на спинку стула и с удовольствием приглядеться к представшей перед его глазами аккуратной схеме. Девяносто четыре имени, каждое со своей страной, датой и присвоенным ему деревянным ящичком, выстроились аккуратными рядами. Все они были здесь от «1. Дюрнинг — Германия — 16/10/74» до «94. Ахен — Канада — 23/4/77». Рядом с каждым именем располагался квадратик, и теперь ему предстояло заполнить их! Это он будет делать самолично. Конечно, то ли черным, то ли красным цветом, он еще не решил каким.

Повернувшись в кресле, он улыбнулся фюреру. «Надеюсь, вы ничего не имеете против, чтобы висеть с этой стороны, мой фюрер? Конечно, нет; с чего бы?»

Теперь, увы, оставалось лишь ждать — до первого ноября, когда в штаб-квартиру начнут поступать первые известия.

Он провел время в лаборатории, где пытался, хотя и без большого энтузиазма, имплантировать хромосомы в яйцеклетку лягушки.

Один день он посвятил поездке в Асунсьон, где посетил своего парикмахера, побывал у проститутки, купил настольные часы и побаловал себя хорошим бифштексом, отдав ему должное в компании Франца Шиффа у «Ла Каландрии».

И вот наконец пришел этот день — прекрасный долгожданный день, столь солнечный, что ему пришлось задернуть шторы в кабинете. Рация была настроена на волну штаб-квартиры, и наушники лежали рядом с блокнотом и авторучкой. На углу стекла, покрывавшего столешницу, было расстелено белое полотенце; на нем в хирургическом порядке лежали маленький тюбик с кармином, отвертка, несколько новеньких тоненьких кисточек, плоская чашка Петри без крышечки и флакон со скипидаром с притертой крышкой. Левый торец длинного стола отстоял от стены несколько поодаль, и освободившееся пространство было занято приставной лестничкой, которая ждала, когда, взгромоздившись на нее, он завершит рисунок первой колонки с именами и странами.

Незадолго до полудня, когда он уже стал испытывать беспокойство, из-за опущенных штор стал нарастать звук авиационного двигателя. Заходил на посадку самолет из штаб-квартиры — он должен был доставить или очень плохие, или очень хорошие известия. Торопливо покинув кабинет, Менгеле миновал холл и оказался на крыльце, на котором сидели ребятишки обслуги, разламывая плоскую лепешку. Перескочив через них, он обежал дом и по ступенькам спустился с его задней стороны. Самолет уже шел, едва ли не касаясь верхушек деревьев. Прикрывая глаза от слепящего света, он быстро миновал двор — слуги, увидев его, засуетились — и продолжил путь мимо бараков обслуживающего персонала и генераторной. Легкой рысцой он миновал тропинку, проложенную среди густой тропической растительности, и уже слышал, как приземляется самолет. Он перешел на быстрый шаг, заправил в брюки выбившуюся рубашку, вынул платок и вытер взмокший лоб и щеки. Почему самолет, почему не по рации? Произошла какая-то накладка, преисполнился он уверенности. Либерман? Неужели эта сволочь смогла в конце концов что-то вынюхать? В таком случае он лично отправится в Вену, найдет его и убьет собственными руками. Для чего иначе ему в таком случае жить?

Он успел выбраться к травянистой обочине посадочной полосы, чтобы увидеть, как двухмоторный красно-белый самолетик подруливает к его авиетке в бело-черных цветах. Двое охранников уже спешили помочь выбраться пилоту, который махал ему. Он кивнул. Другой охранник копошился у высокой проволочной изгороди, вытаскивая из его переплетения какое-то застрявшее животное. Он не спускал глаз с дверцы салона красно-белого самолета, который наконец замер на месте. Лопасти пропеллеров перестали рращаться. Он молча молился про себя.

Дверца откинулась, и один из охранников поспешил навстречу спускающемуся по трапу высокому человеку в светло-синем комбинезоне:

— Полковник Зейберт! Должно быть, в самом деле плохие новости.

Он медленно двинулся ему навстречу.

Увидев его, полковник махнул рукой — кажется, он весел и оживлен. В руках у него был красный пакет для покупок.

Менгеле прибавил шагу.

— Есть новости? — крикнул он еще издалека.

Полковник кивнул, улыбаясь.

— Да! И хорошие!

Слава Богу. Он пустился бегом.

— Я так волновался!

Они обменялись рукопожатием. У полковника было приятное лицо с правильными нордическими чертами и светлыми волосами; улыбаясь, он сказал.

— Состоялась связь со всеми «коммивояжерами». Они повидались со всеми октябрьскими «покупателями»; с четырьмя встреча состоялась в точно намеченные даты, с двумя на день раньше, а с одним на день позже.

Менгеле прижал руки к груди и перевел дыхание.

— Слава Богу! Я так беспокоился, увидев самолет!

— Мне захотелось полетать, — сказал полковник. — Сегодня такой прекрасный день.

Они бок о бок двинулись по тропинке.

— Все семеро?

— Все семеро. И без сучка, без задоринки, — полковник протянул пакет. — Это для вас. Таинственная посылка от Австрийца.

— Ах, да, — сказал Менгеле, беря ее. — Благодарю. Никаких тайн. Я попросил его прислать мне немного шелковой материи; одна из моих горничных шьет мне рубашки из него. Вы останетесь на ленч?

— Не могу, — сказал полковник. — В три часа я должен начать готовиться к свадьбе внучки: Вы знаете, что она выходит замуж за внука Эрнста Реблинга? Завтра. Хотя я успею попить с вами кофе и поговорить.

— Подождите, пока вы не обозрели мои графики.

— Графики?

— Сейчас увидите.

Осмотрев их, полковник преисполнился энтузиазма.

— Великолепно! Просто произведение искусства! Вы ведь не сами с этим справились?

Кладя пакет на стол, Менгеле с удовольствием улыбнулся:

— Господи, конечно, нет. Сомневаюсь, чтобы мог правильно провести хоть одну линию. Ко мне прилетал человек из Рио.

Полковник, не скрывая удивления, повернулся и вопросительно уставился на него.

— Не беспокойтесь, — поднял Менгеле руку. — По пути домой он попал в катастрофу.

— С тяжелым исходом, я надеюсь, — сказал полковник.

— И весьма.

Принесли кофе. Полковник оторвался от лицезрения портретов фюрера и наконец они расселись на диване, перед которым на столике были сервированы маленькие, с золотыми ободками, чашечки с дымящейся черной жидкостью.

— Все они сняли себе квартиры, — рассказал полковник, — кроме Гессена, который приобрел трейлер. Но он собирается им пользоваться только до холодов. Я сказал им, чтобы они звонили раз в неделю, на тот случай, если что-то произойдет.

— Мне нужны точные даты, — сказал Менгеле, — когда были устранены эти люди. Для моих записей,

— Конечно, — полковник поставил блюдце с чашечкой на кофейный столик. — У меня все отпечатано. — Он засунул руку во внутренний карман.

Менгеле тоже поставил прибор и взял у полковника смявшиеся листы. Развернув их, он отодвинул текст на некоторое отдаление и, прищурившись, стал изучать его. Улыбаясь, он покачал головой.

— Четверо из семи точно в срок! — восхищенно сказал он. — Ну и ну!

— Они толковые ребята, — сказал полковник. — Швиммер и Мундт уже вышли на следующих. Фарнбаху пришлось поработать языком; он вечно задает кучу вопросов.

— Знаю, — сказал Менгеле. — У меня с ним тоже хватило хлопот, когда я инструктировал его.

— Сомневаюсь, чтобы у него осталось еще какие-то вопросы, — сказал полковник. — Я ему все разжевал и вложил в рот.

— Благодарю вас, — Менгеле сложил приятно похрустывающие листы и положил их на угол стола, аккуратно подравнивая края. Глянув на график, он представил себе, с каким удовольствием закрасит семь клеточек, когда полковник покинет его.

— Вчера утром мне звонил полковник Рудель, — сказал полковник. — Он в Кота Браве.

— Вот как? — Менгеле сразу же понял, что полковника привело к нему не только желание насладиться полетом. Что за этим кроется? — Как он поживает? — спросил он, делая глоток кофе.

— Прекрасно, — сказал полковник. — Но кое-что его беспокоит. Он получил письмо от Гюнтера Венцлера с предупреждением: Яков Либерман в какой-то мере осведомлен о нашей операции. Две недели назад он читал лекцию в Гейбельберге. И задал аудитории довольно странный «гипотетический вопрос». А приятель Венцлера, чья дочка там учится, рассказал ему, что происходило.

— Что точно спрашивал Либерман?

Несколько мгновений полковник смотрел на Менгеле, а потом сказал:

— Почему мы — то есть, вы и все остальные — хотим уничтожить девяносто четыре шестидесятипятилетних гражданских служащих. Чисто «гипотетический вопрос».

Менгеле пожал плечами.

— Чего ему никогда не понять, — сказал он. — Не сомневаюсь, что никому не удастся найти правильный ответ.

— Рудель в этом тоже уверен, — согласился полковник, — но он хотел бы знать, каким образом Либерман смог поставить правильный вопрос. Похоже, вас это не особенно удивляет.

Сделав глоток, Менгеле небрежно сказал:

— Американец не успел прокрутить запись, когда мы нашли его. Он просто переговорил с Либерманом. — Поставив чашечку, он улыбнулся полковнику. — И я не сомневаюсь, что вы уже все это выяснили в телефонной компании.

Вздохнув, полковник склонился к Менгеле.

— Почему вы не рассказали нам? — спросил он.

— Откровенно говоря, — сказал Менгеле, — я боялся, что вы отложите начало операции, если Либерман начнет расследование.

— Вы были правы, именно это мы и собирались сделать, — подтвердил полковник. — Три или четыре месяца — какая в этом разница?

— Они могут полностью изменить результаты. И верьте мне, это именно так, полковник. Спросите любого психолога.

— В таком случае мы могли оставить в покое этих людей и по прошествии времени заняться следующими, которым подошел бы срок!

— И уменьшить выход на двадцать процентов? За первые же четыре месяца намечено восемнадцать человек.

— А вам не кажется, что таким образом вы куда больше сократите выход? — потребовал ответа полковник. — Только ли со студентами говорил Либерман? Завтра же могут арестовать людей, наших людей! И выход сократится на девяносто пять процентов.

— Прошу вас, полковник, — стал успокаивать его Менгеле.

— Предполагая, конечно, что вообще будет какой-то выход. Пока, как вы знаете, у нас есть только ваши заверения!

Менгеле сидел молча, с трудом переводя дыхание. Взяв чашку, полковник уставился в нее и снова поставил.

Менгеле выпустил воздух из легких.

— Результат, вне всякого сомнения, будет именно таков, как я предсказывал, — сказал он. — Остановитесь, полковник, и подумайте минутку. Стал бы Либерман приставать с такими вопросами к студентам, если бы кто-то согласился выслушать его? Ведь все наши разъехались, не так ли? И спокойно делают свои дела? Конечно же, Либерман постарался переговорить с кем-то еще — пусть даже со всеми прокурорами и полицейскими Европы! Но вне всякого сомнения, они не обратили на его слова никакого внимания. А что еще вы от них ждали — старый ненавистник нацистов является с историей, которая, не имея под собой никаких доказательств, звучит чистым бредом. Вот на это я и рассчитывал, когда принимал решение.

— Не вам предстояло принимать решение, — сказал полковник. — И шестерым нашим людям в данный момент угрожает куда большая опасность, чем та, которую мы обговаривали.

— Но их старания обеспечат ваше самое большое вложение, не говоря уже о высокой цели существования расы, — встав, Менгеле подошел к столу и взял сигарету из медного ящичка. — Во всяком случае, вода перехлестнула через дамбу, — сказал он.

Полковник продолжал пить кофе, глядя в спину Менгеле. Опустив чашку, он сказал:

— Рудель потребовал от меня, чтобы я сегодня же отозвал наших людей.

Повернувшись, Менгеле чуть не выронил сигарету из губ.

— Не могу в это поверить, — сказал он.

Полковник кивнул.

— Он очень серьезно относится к своим обязанностям старшего офицера.

— Он несет ответственность и как ариец!

— Верно, но он никогда не был уверен, как все мы, что проект сработает; и вы это знаете, Йозеф. Боже милостивый, ну и работу мы провернули!

Менгеле, полный враждебности, стоял молча, ожидая развития событий.

— Я не раз излагал ему то, что вы мне говорили, — продолжил полковник. — Если мы отзовем людей и все будет в порядке, то Либерману не удастся ничего пронюхать — тоща почему бы не пустить их снова в поле? Он наконец согласился. Но за Либерманом теперь придется наблюдать, не сводя глаз — об этом позаботится Мундт — и если будет хоть малейший признак, что он о чем-то догадывается, тогда придется принимать решение: то ли убивать его, что может вызвать только активизацию расследования, то ли подставить ему своего человека.

— В таком случае все пойдет прахом, — тихо сказал Менгеле. — Все, чего мне удалось достичь. Все средства, что вы потратили на эксперименты и оборудование. Как он может даже подумать об этом? Я пошлю еще шесть человек, если эти будут схвачены. И еще шесть! И еще!

— Я согласен, Йозеф, согласен, — успокоил его полковник. — Ия очень хочу, чтобы вы высказали свое мнение, если придет пора принимать решение, и высказали его в полный голос. Но если Рудель узнает, что вы отправили людей на операцию, будучи в курсе дела, что Либерман предупрежден — он полностью отстранит вас от операции. Вы даже не будете получать ежемесячных отчетов. Я бы предпочел не вводить его в курс дела. Но прежде, чем я пойду на это, я хотел бы получить от вас заверение, что вы не будете принимать… никаких единоличных решений.

— Относительно чего? Никаких решений больше принимать не надо, так как все на местах и занимаются свойм делами.

Полковник усмехнулся.

— Могу себе представить, как вам хочется сесть на самолет и лично добраться до Либермана.

Менгеле затянулся сигаретой.

— Не смешите меня, — сказал он. — Вы же знаете, что мне нет ходу в Европу. — Повернувшись, он стряхнул столбик пепла.

— Могу ли я получить от вас заверение, — снова задал вопрос полковник, — что вы не будете делать ровно ничего, имеющего отношения к операции без консультации с Объединением?

— Конечно, можете, — сказал Менгеле. — В полной мере.

— Тогда я скажу Руделю: пока остается тайной, каким образом до Либермана дошли эти слухи.

Менгеле недоверчиво покачал головой.

— Не могу поверить, — сказал он, — что этот старый дурак — я имею в виду Руделя, а не Либермана — может списать и такие средства, и гордость арийской расы, опасаясь за безопасность шестерых обыкновенных людей.

— Деньги — лишь часть того, с чем нам приходится иметь дело, — сказал полковник. — Что же до смысла существования арийской расы, то, как я говорил, он никогда полностью не верил, что проект сработает. Я думаю, что для него он несколько смахивает на черную магию; этому человеку не свойственен научный склад ума.

— Вы, должно быть, были не в себе, дав ему право конечного решения.

— В свое время это препятствие не будет нам больше мешать, — сказал полковник, — г- Если к нам придет это время. Остается надеяться, что Либерман прекратит болтать даже со студентами, и в вашем графике рано или поздно заполнятся все девяносто четыре клеточки.

Он встал.

— Проводите меня к самолету.

Он выкинул вперед негнущуюся ногу и походкой робота двинулся на поле, напевая:

— Вот идет невеста! — шаг! — Вся в белом! — шаг! Ну что за глупости! Меня ждет самая обыкновенная свадьба! Но попробуйте внушить это женщине.

Менгеле проводил его до самолета, помахал вслед поднявшейся в небо машине и вернулся в дом. В столовой его ждал ленч, которому он уделил внимание, после чего тщательно вымыл руки над раковиной и направился в кабинет. Основательно встряхнув баночку с кармином, он отверткой поддел плотно пригнанную крышку. Надев очки, взяв краску и новенькую кисточку, он поднялся по стремянке.

Аккуратно окунув кисточку в краску, он обтер о край баночки излишек ее, перевел дыхание, успокаиваясь, и тщательно наложил слой красной краски в квадратики рядом с именем — «Дюрнинг — Германия — 16.10.74».

Все получилось как нельзя лучше: ярко-красное на белом, четко и красиво.

Он чуть подправил свое произведение и обратился к другому квадратику: «Хорве — Дания — 18.10.74».

И «Гатри — США — 19.10.74».

Спустившись со стремянки, он сделал несколько шагов назад и внимательно изучил плоды рук своих.

Да, эти три квадратика смотрятся.

Взобравшись снова на стремянку, он закрасил очередные клеточки: «Ранстен — Швеция — 2.2.10.74», и «Ра-уншенберг — Германия — 22.10.74», и «Лиман — Англия — 24.10.74», и «Осте — Голландия —27.10.74».

Оказавшись внизу, он снова бросил взгляд на график.

Прекрасно, семь красных отметок.

Но чувство радости было омрачено.

Черт бы побрал Руделя! Черт бы побрал Зейберта! Черт бы побрал Либермана! Черт бы побрал всех!

Ад кромешный — вот куда он вернулся. Владелец дома, Гланцер, из которого получился бы отменный антисемит, если бы не тот прискорбный факт, что он сам был евреем, выкрикивал оскорбления в лицо миниатюрной перепуганной Эстер, пока Макс и смущенная молодая женщина, которую Либерман никогда здесь не видел, возились со столом Лили, подталкивая его к дверям спальни. Из многочисленных ведер и тазов, расставленных по всему помещению, доносилось музыкальное перестукивание капель и струек воды, которые просачивались из мокрых пятен по всему потолку. На полу в кухне валялись осколки фаянсовой посуды. («О, эти крысы!» — то был голос Лили) и надрывался телефон.

— Ага! — заорал Гланцер, поворачиваясь и тыкая в него пальцем. — Вот она, явилась наша всемирная знаменитость, которую совсем не беспокоит имущество бедного старого человека! Не ставьте свой чемодан, пол его не выдержит!

— Добро пожаловать домой, — сказал Макс, вцепившийся в край стола.

Либерман поставил чемодан и положил папку. Было воскресное утро и он ожидал, что в квартире его встретят тишина и покой.

— Что случилось? — спросил он.

— Что случилось? — взвизгнул Гланцер, проталкиваясь к нему между двумя столами; его одутловатое лицо было багрово-красного цвета.

— Я скажу вам, что случилось! Наверху потоп, вот что! Вы так перегрузили тут полы, что трубы перекосились! И дали течь! Вы думаете, они способны выдержать ту нагрузку, что вы на них навалили?

— Трубы дали течь наверху и я в этом виноват?

— Все связано! — заорал Гланцер. — Передалось напряжение! Весь дом рухнет из-за перегрузки, что вы тут устроили!

— Яков? — Эстер протянула ему трубку, прикрывая микрофон. — Человек по фамилии фон Пальмен, из Маннгейма. Он уже звонил на прошлой неделе. — Прядь волос выбилась из-под ее рыжеватого парика.

— Запиши его номер, я перезвоню ему.

— Я только что разбила розовую вазу, — мрачно сказала Лили, появляясь в дверях кухни. — Любимую вазу Хайны.

— Вон! — распространяя зловонное дыхание, оглушительно завопил Гланцер. — Выкинуть все эти столы и шкафы. Тут квартира, а не офис! И стеллажи с папками тоже!

— Сам пошел вон! — на том же пределе громкости заорал Либерман — как он выяснил, это был лучший способ иметь дело с Гланцером. — Идите занимайтесь своими вонючими трубами! Это моя мебель, мои столы и шкафы! Разве в договоре упоминалось еще что-то, кроме обеденного стола и стульев?

— Вам в суде объяснят, что говорится в договоре!

— А вам объяснят, сколько с вас взыщут за эту аварию! Вон1 — Либерман показал пальцем на дверь.

Гланцер заморгал. Заюлив взглядом, словно к чему-то прислушиваясь, он обеспокоенно взглянул на Либер-мана и кивнул.

— Не сомневайтесь, я уйду, — прошептал он. — Прежде, чем что-то случилось. Жизнь мне дороже, чем имущество.

Он вышел на цыпочках и прикрыл за собой двери.

Либерман топнул ногой и крикнул:

— Я хожу по полу, Гланцер!

Издалека донеслось:

— Он провалится!

— Не надо, Яков, — сказал Макс, беря Либермана за руку. — Тут все держится на честном слове.

Либерман повернулся. Оглядевшись, он поднял глаза к потолку и только застонал:

— Ой-ой-ой! — после чего закусил нижнюю губу.

Эстер, которая, встав на цыпочки, вытирала стеллаж с досье, сказала:

— Мы успели спохватиться, так что все не так плохо. Слава Богу, утром я была на кухне, пекла ореховый торт. Как только увидела, что тут делается, сразу же позвала Макса и Лили. Протекло только здесь и на кухне, а не в других комнатах.

Макс представил застенчивую молодую женщину с большими красивыми серыми глазами: их с Лили племянница Алике из Брайтона, из Англии, которая приехала к ним на каникулы. Пожав ей руку, Либерман поблагодарил за помощь, после чего снял наконец пальто и включился в общий труд.

Они вытерли столы и мебель, опустошили полные тазы и ведра, вернули их под места протечек и постарались затереть вспучившуюся штукатурку на потолке.

Затем, рассевшись на столах и на той половине дивана, что не отсырела, они принялись за кофе с тортом. Из протечек лишь временами стекали неторопливые струйки. Либерман немного рассказал о поездке и визитах к старым друзьям, об изменениях в них, которые бросились ему в глаза. Алике, запинаясь, отвечала на вопросы Эстер о своей работе художницы по текстилю.

— Пришли некоторые пожертвования, Яков, — сообщил Макс, торжественно кивая седой гривой волос.

— Как всегда, после Святых Дней, — подтвердила Лили.

— Но в этом году больше, чем в прошлом, дорогая, — сказал Макс.

Кивнув, Либерман посмотрел на Эстер:

— Мне что-нибудь приходило из агентства Рейтер? Отчеты? Вырезки?

— Есть какой-то конверт с их грифом, — сказала Эстер, — и довольно большой. На нем сказано «Лично».

— Сообщения? — спросил Макс.

— Перед отъездом я переговорил с Сиднеем Байно-ном. Об истории, которую мне рассказал тот мальчик, Кохлер. О нем что-нибудь известно?

Они покачали головой.

Эстер поднялась, держа в руках блюдце с чашкой и сказала:

— Этого не может быть, слишком смахивает на бред.

Лили тоже поднялась, начав было собирать тарелки, но Эстер остановила ее:

— Оставь все, как есть, я уберу. Лучше пройдитесь с Алике, покажите ей окрестности.

Макс, Лили и Алике стали собираться, и Либерман от души поблагодарил их за помощь. Он поцеловал в щеку Лили, подал руку Алике, пожелав ей хорошо провести отпуск, и похлопал Макса по спине. Закрыв за ними дверь, он подхватил чемодан и отнес его в спальню.

Заглянув в ванную, он взял пилюли, которые ему приходилось принимать в двенадцать часов, развесил всю одежду в шкафу и сменил пиджак на свитер, а туфли на шлепанцы. Держа в руке очки, он вернулся в гостиную и, взяв папку, направился к высоким французским дверям в столовую, лавируя между столами.

— Я буду посматривать, не пойдет ли снова вода, — из кухни сказала Эстер. — Ты хочешь, чтобы я связала тебя с этим человеком из Маннгейма?

— Попозже, — сказал Либерман, располагаясь в гостиной, которая теперь стала его кабинетом.

Стол был завален журналами и стопками вскрытых писем. Положив папку, он включил настольную лампу и надел очки, после чего из-под большой стопки бумаг вытащил несколько конвертов. Он сразу же нашел серый конверт из агентства Рейтер, пухлый и с четко выписанным адресом. Такой толстый?

Усевшись он расчистил перед собой место, отодвинув скопившуюся почту на край стола. Фотография Ханны перевернулась, а несколько журналов шлепнулось на пол.

Он сдернул липкую ленту по краям клапана конверта и раскрыл его. На зеленое сукно стола вывалилась куча газетных вырезок и оторванных телетайпных лент. Двадцать, тридцать, еще и еще; некоторые представляли собой фотокопии или наскоро отхваченные ножницами куски из газетных полос. «Mann getotet in Autounfall; Priest Slain by Robbers; Eesv&da dodar man, 64». Ha отдельных вырезках были желтые и синие ярлычки с датами и названиями газет. Всего больше сорока сообщений.

Он заглянул в конверт и извлек оттуда еще пару маленьких вырезок и пачку их, обернутых листом белой бумаги.

«Держите меня в курсе дела, — было написано на нем аккуратным мелким почерком в самом центре. — С.Б. 30 окт.»

Отложив в сторону конверт, он разложил вырезки и сообщения по всему столу для лучшей видимости — неправдоподобное обилие текстов на французском, английском, немецком — и еще на шведском, датском и других, которых он не мог разобрать, кроме разве нескольких слов тут и там. «Dod», конечно же, означало «смерть» или «мертвый».

— Эстер! — крикнул он.

— Да?

— Словари для перевода — шведский и датский! А также голландский и норвежский.

Он взял вырезку на немецком: «В результате взрыва на химическом заводе в Золингене погиб ночной сторож Август Мор, шестидесяти пяти лет». Нет, не то. Он отложил в сторону.

И тут же снова взялся за нее. Разве мелкий гражданский служащий не может подрабатывать по ночам?. Сомнительно для шестидесятипятилетнего человека, но возможно. Взрыв произошел утром того дня, когда ему стала известна эта история, если исчислять ее с 20-го октября.

Вспыхнул верхний свет, и вошедшая Эстер сказала:

— Они должны быть где-то здесь.

Она подошла к обеденному столу и стала разглядывать корешки лежащих на столе книг.

— Датского у нас нет, — сказала она. — Макс пользовался норвежским.

Либерман вытащил блокнот из ящика письменного стола.

— Дай мне еще французский.

— Сначала я его должна найти.

Он нашарил ручку, валявшуюся среди почты. Снова глянув на вырезки, он корявым почерком написал наверху большого желтого листа: «20-го, Мор Август, Золинген» и поставил рядом знак вопроса.

— Вот тебе словари, — объявила Эстер и положила перед ним несколько томов. — Норвежский, шведский, французский.

— И датский, будь любезна, — он отложил вырезку налево, куда будет складывать предполагаемые варианты. Просмотрев одну из английских вырезок, в которой шла речь о священнике, он, поколебавшись, вздохнул и положил ее направо.

Вернулась Эстер, с трудом таща в руках еще несколько томов. Он освободил для них место на краю стола.

— Все было в таком порядке, — пожаловалась она, опуская книги на стол.

— Я все приведу опять в порядок. Спасибо.

Она заправила под парик выбившуюся прядку волос.

— Тебе стоило бы оставить тут Макса, если нужно переводить.

— Я не подумал.

— Может, мне поискать его?

Он отрицательно покачал головой, беря еще одну вырезку на английском. «Ссора завершилась смертельным ударом ножа».

Эстер, обеспокоенно глядя на груду вырезок, спросила:

— Убито так много людей?

— Не все убиты, — сказал он, откладывая вырезку направо. — Некоторые погибли при несчастных случаях.

— Так как ты выяснишь, кто из них был убит нацистами?

— Пока еще не знаю, — ответил он. — Мне придется все это изучать. — Он вытянул вырезку на немецком.

— Изучать?

— И пытаться найти что-то общее. Какую-то причину.

Прищурившись она посмотрела на него.

— Только потому, что тебе позвонил тот мальчик, а потом исчез?

— Спокойной ночи, Эстер, дорогая.

Она отошла от стола.

— А вот я бы писала статьи и зарабатывала деньги.

— Пиши, я буду их подписывать.

— Ты хочешь что-нибудь поесть?

Он покачал головой.

Несколько вырезок сообщили о смертях, которые ничем не бросались в глаза, походя на всех прочих; часть скончавшихся была то значительно старше, то младше обусловленного возраста. Много среди них было торговцев, фермеров, бывших промышленных рабочих или просто бродяг; кое-кто стал жертвой соседей, родственников, хулиганских нападений. Он то и дело, пользуясь увеличительным стеклом, залезал в словарь: «makelaar in onroerende goederen» — это «агент по продаже недвижимости», a «tulltjargteman» — таможенник. Варианты, которые следовало бы рассмотреть, он откладывал налево, все прочие направо. Много слов в вырезках из Дании ему удалось найти в норвежско-немецком словаре.

Когда день давно уже перевалил на вторую половину, он наконец просмотрел последнюю вырезку, положив ее направо.

Осталось одиннадцать сомнительных случаев.

Вырвав из блокнота список их, он начал чистый лист, располагая случаи по датам гибели людей.

Трое отошли в мир иной 16 октября: Хилери Чамбон в Бордо; Дюрнинг Эмиль в Гладбеке, городке неподалеку от Эссена и Ларе Перссон из Фагерсты в Швеции.

Зазвонил телефон; трубку сняла Эстер.

Двое 18-го: Гутри Малькольм в Тусоне…

— Яков? Снова из Маннгейма.

Он снял трубку своего аппарата.

— Говорит Либерман.

— Здравствуйте, герр Либерман, — сказал мужской голос. — Как прошло ваше путешествие? И выяснили ли вы причину девяноста четырех убийств?

Он сидел, застыв на месте и глядя на ручку, которую держал перед собой. Ему уже доводилось слышать этот голос, но он не мог припомнить, при каких обстоятельствах.

— Кто говорит, будьте любезны? — спросил он.

— Мое имя Клаус фон Пальмен. Я слушал ваше выступление в Гейдельберге. Может, вы помните меня. Я еще спросил у вас, в самом ли деле проблема носит только гипотетический характер.

Ну, конечно. Тот толковый светловолосый молодой человек.

— Да, я вас помню.

— Подсказали ли вам что-то стоящее в других аудиториях?

— Я больше не задавал этого вопроса.

— Но ведь он не был гипотетическим, не так ли?

Ему хотелось сказать, что вопрос был именно таковым и повесить трубку, но его удержал более сильный импульс: ему захотелось откровенно поговорить с человеком, который был готов поверить ему, пусть даже это будет недоверчивый молодой немец.

— Не знаю, — признался он. — Лицо, которое сообщило мне эти сведения… исчезло, так сказать. Может, он был прав, а может, и ошибался.

— Так я и предполагал. Заинтересует ли вас известие, что двадцать четвертого октября в Пфорцхейме человек упал с моста и утонул? Ему было шестьдесят пять лет и до ухода на пенсию он служил в почтовом ведомстве.

— Мюллер Адольф, — сказал Либерман, глянув на свой список. — Я уже знаю о нем и еще о десяти других: в Золингене, Гладбеке, Бирмингеме, Тусконе, Бордо, Фагерсте…

— Ох…

Либерман улыбнулся, глядя на авторучку, и сказал:

— У меня свой источник информации в Рейтере.

— Это просто отлично! А предпринимали ли вы какие-нибудь шаги для выяснения, считается ли нормальным с точки зрения статистики, чтобы одиннадцать гражданских служащих шестидесяти пяти лет умерли насильственной смертью… сколько там прошло времени? — за три недели?

— Есть и другие, — сказал Либерман, — которые были убиты родственниками. И еще те, которых, я не сомневаюсь, Рейтер просто упустил из виду. И из всех их, я думаю, только шесть могут быть теми… тем, чего я боюсь. Что могут доказать шесть непримечательных случаев? И кроме того, кто ведет такую статистику? По насильственным смертям на двух континентах, с учетом возраста и прошлых занятий? Господи, да может быть, сначала стоит выяснить, что такое «норма с точки зрения статистики». Опросить не меньше дюжины страховых компаний. Я не могу тратить время, списываться с ними.

— Обращались ли вы к властям?

— Кажется, именно вы указали, что в наши дни их не интересует поиск беглых нацистов, не так ли? Я пытался говорить, но меня даже не слушали. Можно ли их осуждать, если на деле я мог им сказать только, что, может быть, люди будут убиты, но я не знаю, по какой причине?

— Значит, мы должны выяснить эту причину и путь к ней лежит в расследовании отдельных случаев. Мы должны расследовать обстоятельства этих смертей и, что более важно, всю подноготную погибших — что они собой представляли, что у них было в прошлом.

— Благодарю вас, — сказал Либерман. — Я вспоминаю те времена, когда мне практически не доводилось слышать «мы».

— Пфорцхейм меньше, чем в часе езды от меня, герр Либерман. Я изучаю право, иду третьим по успеваемости на курсе, то есть я могу вполне изучить обстановку и задавать вопросы по делу.

— Я понимаю, что значит вопросы по делу, но по сути это отнюдь не ваше дело, молодой человек.

— Вот как? Почему же? Неужели только вы обладаете правом бороться с нацизмом? В моей стране?

— Герр фон Пальмен…

— Вы изложили проблему на людях; вы должны были сообщить нам, что только вы имеете право ею заниматься.

— Послушайте меня, — Либерман покачал головой: ну и немец. — Герр фон Пальмен, — сказал он, — лицо, которое познакомило меня с этой проблемой, был молодой человек, такой же, как вы. Он был более вежлив и относился ко мне с большим уважением, но во всем прочем вы походили друг на друга. И можно с уверенностью утверждать, что он был убит. Вот почему вам не стоит заниматься этими делами: они для профессионалов а не для любителей. Кроме того, вы можете все так запутать, что когда я приеду в Пфорцхейм, вы лишь осложните мое расследование.

— Я не собираюсь ничего путать и постараюсь не дать себя убить. Хотите, чтобы я позвонил вам и выложил все, что мне удастся узнать или же мне держать эту информацию при себе?

Либерман напряженно пытался понять, как ему остановить этого неофита; конечно же, ему ничего не пришло в голову.

— Вы хоть знаете, какую информацию собирать? — спросил он.

— Естественно, знаю. Кому Мюллер оставил свои деньги, с кем он поддерживал отношения, каких он придерживался политических взглядов, чем занимался во время войны.

— Где он родился…

— Знаю. И все подробности того вечера.

— Кроме того, были ли у него какие-то контакты с Менгеле то ли во время войны, то ли сразу после нее. Где он служил? Был ли он когда-нибудь в Гюнцбурге?

— В Гюнцбурге?

— Где жил Менгеле. И попытайтесь не вести себя подобно прокурору…

— При желании я могу производить на людей самое лучшее впечатление, герр Либерман.

— Я не могу ждать, пока вы мне это продемонстрируете. Дайте, пожалуйста, мне ваш адрес; я вышлю вам снимки трех человек, которые предположительно могли иметь отношение к этому убийству. Снимки старые, были сделаны примерно тридцать лет назад, и по крайней мере один из них перенес пластическую операцию, но они могли болтаться где-то поблизости и, может быть, кто-то видел чужаков. Кроме того, я вышлю вам письмо, подтверждающее, что вы работаете на меня. Или выслать вам подтверждение, что это я работаю на вас?

— Герр Либерман, я испытываю к вам искреннее восхищение и глубоко уважаю вас. Верьте, я просто горд, что могу оказать вам какое-то содействие.

— Хорошо, хорошо.

— Ну, разве я не могу быть обаятельным? Вы убедились?

Либерман записал адрес фон Пальмена и его телефон, дал ему еще несколько указаний и повесил трубку.

«Мы». Но, может быть, парень справится; похоже, что он в самом деле достаточно толковый.

Закончив со вторым списком, он несколько минут изучал его, а потом открыл левый ящик письменного стола и достал оттуда папку со снимками, которые собрал из всех своих досье. Он подобрал снимки Гессена, Клейста и Траунштейнера — на крупнозернистой фотобумаге были изображены улыбающиеся молодые люди в форме СС; скорее всего, сегодня эти снимки были уже бесполезны, но они были лучшими из того, что у него имелось.

— Эстер! — крикнул он, бросая их на стол.

Гессен, улыбаясь, глядел на него: темноволосый юноша с волчьим оскалом обнимал своих сияющих родителей. Либерман перевернул снимки и на обороте, где излагались данные по Клейсту, приписал: «Волосы теперь серебряного цвета. Перенес пластическую операцию».

— Эстер?

Взяв снимки, он поднялся и вошел в комнату.

Сидя у стола, Эстер спала, положив голову на сложенные руки.

На цыпочках он подошел к столу, положил на его угол снимки и также на цыпочках через гостиную направился в спальню.

— Куда ты направляешься? — окликнула его Эстер.

Удивившись, что она сразу же услышала его, он ответил:

— В ванную.

— Я хотела сказать — куда ты едешь?

— Ах, это, — сказал он. — В одно местечко рядом с Эссеном — в Гладбек. И в Золинген. С тобой все в порядке?

Выйдя из гостиницы, Фарнбах остановился. Его привели в восхищение фосфоресцирующие беловато-фиолетовые сумерки, которые, как его заверил портье в гостинице, будут стоять несколько часов; он натянул перчатки, поднял меховой воротник и поплотнее напялил шапку на уши. В Сторлиене было не так холодно, как он опасался, но все же достаточно зябко. Слава Богу, что ему не надо ехать севернее; жизнь в Бразилии сделала из него сущую мимозу.

— Сэр? — кто-то тронул его за плечо. Он повернулся, увидев возвышавшегося над ним человека в черной шляпе, который держал в руке удостоверение. — Инспектор-детектив Лофквист. Могу ли я перекинуться с вами парой слов, будьте любезны.

Фарнбах взял удостоверение в кожаной обложке с пластиковым покрытием. Он сделал вид, что в сумерках ему трудно разобрать текст, хотя это было не так, но ему нужно было время, чтобы обдумать ситуацию. Вернув удостоверение инспектору-детективу Ларсу Леннарту Лофквисту, он выдавил из себя любезную улыбку (по крайней мере, он на это надеялся) и, стараясь не выдавать охватившие его тревогу и беспокойство, сказал:

— Да, конечно, инспектор. Я приехал сегодня днем и сомневаюсь, чтобы успел нарушить какие-то законы.

Улыбаясь ему в ответ, Лофквист сказал:

— Я в этом тоже уверен, — он засунул удостоверение во внутренний карман своего черного кожаного пальто. — Если вы не против, можем пройтись и переговорить.

— Прекрасно, — согласился Фарнбах. — Я собирался бросить взгляд на водопад. Похоже, что тут больше нечем заниматься.

— Да, в это время года, — они двинулись по мощенной булыжником мостовой перед гостиницей. — В июне и июле тут несколько веселее, — сказал Лофквист. — Всю ночь светит солнце и полно туристов. К концу августа даже центр города к семи-восьми вечера вымирает и вообще тут тихо, как на кладбище. Вы вроде немец.

— Да, — сказал Фарнбах. — Моя фамилия Буш. Вильгельм Буш. Я коммивояжер. Надеюсь, это не вызывает у вас беспокойства, инспектор?

— О нет, отнюдь, — они миновали каменную арку. — Можете не волноваться. Наше общение носит совершенно неофициальный характер.

Они повернули направо и бок о бок двинулись по выщербленной кладке дороги. Улыбнувшись Фарнбах сказал:

— Даже совершенно невинный человек испытывает какое-то смущение, когда его хлопает по плечу инспектор-детектив.

— Наверно, так и есть, — согласился Лофквист. — Прошу прощения, если я обеспокоил вас. Просто мне приходится присматриваться ко всем иностранцам. К немцам в особенности. И встречаясь с ними… я получаю удовольствие от разговора. Что вы продаете, герр Буш?

— Шахтное оборудование.

— Вот как?

— Я представляю в Швеции фирму «Оренштейн и Копель» из Любека.

— Не могу утверждать, что слышал о ней.

— Она достаточно известна в своей области деятельности, — поведал Фарнбах. — Я работаю на них вот уже четырнадцать лет. — Он глянул на детектива, что шел слева от него. Чуть вздернутый кончик носа и четкая линия подбородка напомнили ему о капитане, под командой которого он когда-то служил в СС: тот тоже начинал допросы с небрежных безобидных слов, что, мол, не стоит беспокоиться; совершенно неофициально. Потом уже шли обвинения, настойчивые вопросы, пытки.

— Оттуда вы и приехали? — спросил Лофквист. — Из Любека?

— Нет. По сути, я родом из Дортмундта и живу сейчас в Рейнфельде, который рядом с Любеком. То есть, когда я не в Швеции, так точнее. У меня квартира в Стокгольме.

Как много, подумал Фарнбах, известно этому сукину сыну и, ради Бога, что он вынюхивает? Неужели вся операция провалилась? Неужели Гессен, Клейст и все прочие сейчас находятся в таком же положении или же только ему не повезло?

— Повернем здесь, — показывая на лесную тропинку справа от них, сказал детектив. — Она ведет к самому лучшему пункту обзора.

В сгущающейся тьме они двинулись по склону холма по узкой тропке. Фарнбах расстегнул верхнюю пуговицу пальто, чтобы мгновенно выхватить револьвер, если дела пойдут хуже некуда.

— Я сам некоторое время провел в Германии, — сказал Лофквист. — Плыл на пароходе в Любек.

Он перешел на немецкий; говорил он на нем безукоризненно. Сбитый с толку Фарнбах подумал, что, может быть, в самом деле нет оснований для тревоги; почему бы не допустить, что Ларе Леннарт Лофквист всего лишь решил попрактиковаться в немецком? Но вряд ли стоило на это рассчитывать. Он сказал:

— Вы отлично говорите по-немецки. Поэтому вы и ищете уроженцев Германии, чтобы получить возможность попрактиковаться?

— Я говорю не со всеми немцами, — возразил Лофквист. и в голосе его слышалось сдерживаемое веселье.

— Только с бывшими капралами, которые прибавили в весе и называют себя «Буш» вместо «Фарнштейн».

Остановившись, Фарнбах уставился на него.

Улыбаясь, Лофквист снял шляпу; глядя на спутника, он отодвинулся чуть в сторону, чтобы оказаться на свету — смеясь, он повернулся лидом к Фарнбаху и сделал вид, что указательным пальцем поправляет несуществующие усы.

Фарнбах был изумлен.

— О, Господи, — выдохнул он. — Только секунду назад я думал о вас. Не могу представить… о, Господи! Капитан Хартунг!

Они с энтузиазмом обменялись рукопожатием, капитан радЬстно обнял Фарнбаха и хлопнул его по спине; затем, снова надвинув шляпу, он положил обе руки Фарнбаху на плечи и, улыбаясь всмотрелся в него.

— Какая радость видеть перед собой одно из знакомых лиц, — воскликнул он. — У меня прямо слезы к глазам подступают, черт побери!

— Но… но как это может быть? — с трудом приходя в себя от изумления, спросил Фарнбах. — Я… я просто потрясен!

Капитан расхохотался.

— Если вы можете быть Бушем, — сказал он, — почему бы мне не быть Лофквистом? Господи, да я и говорить стал с акцентом. Вы только послушайте меня; я самый доподлинный гребаный швед!

— И вы в самом деле детектив?

— С головы до ног.

— Господи, ну и напугали вы меня, сэр.

Капитан с сочувствием кивнул, потрепав Фарнбаха по плечу.

— Да, мы все еще боимся, что топор может обрушиться нам на головы, а, Фарнбах? Даже после всех этих лет. Поэтому я и не спускаю глаз с иностранцев. Порой мне снится, что я стою перед трибуналом!

— Просто я не могу поверить, что это вы! — все еще не в силах придти в себя, сказал Фарнбах. — Не помню, чтобы я когда-либо был так удивлен!

Они продолжали двигаться по тропинке.

— Я никогда не забываю ни лиц, ни имен, — капитан положил руку Фарнбаху на плечо. — Я обратил на вас внимание, еще когда вы стояли около своей машины на бензозаправке у Крондиксваген. Это капрал Фарнштейн в элегантном пальто, сказал я себе. И могу биться об заклад на сто крон.

— Фарнбах, сэр, а не «штейн».

— Вот как? Пусть будет так. Прошло тридцать лет, а я помню всех, кем командовал. Конечно, я должен был быть абсолютно уверен прежде, чем заговорить. Вас выдал голос, он совершенно не изменился. Да и бросьте это «сэр», идет? Должен признаться, что чертовски приятно снова слышать вас.

— Ради Бога, какими ветрами вас сюда занесло? — спросил Фарнбах. — И к тому же детективом… и все такое!

— История достаточно обыкновенная, — сказал капитан, снимая руку с плеча Фарнбаха. — Моя сестра была замужем за шведом, и они жили на ферме под Сконе. Меня взяли в плен, но я бежал из лагеря и на судне добрался из Любека до Треллеборга — об этом плавании я и упоминал — и спрятался у них. Он принял меня не особенно ласково. Ларе Леннарт Лофквист. Чистый с.с., сукин сын; он просто ужасно обращался с бедной Эри. Примерно через год мы с ним жутко поругались и я прикончил его, конечно, случайно. Ну, мне оставалось лишь поглубже закопать его и занять его место! Физически мы походили друг на друга, так что мне подошли его бумаги, да и Эри была только рада избавиться от него. Если появлялся кто-то из тех, кто его знал, я заматывал бинтами физиономию, а Эри всем говорила, что взорвалась керосиновая лампа и мне теперь трудно говорить. Через пару месяцев мы продали ферму и перебрались севернее. Сначала в Сундсвалл, где работали на консервном заводе, что было ужасно, а через три года сюда, в Сторлиен, где оказалась вакансия в полиции и работа для Эри в магазине. Вот так все и получилось. Мне нравится работа в полиции, да и что может быть лучше, чтобы держать все под контролем, если кто-то начнет вынюхивать тебя? Рев, который вы слышите, и есть водопад; он как раз за поворотом. Ну, а как с вами, Фарнштейн? То есть, Фарнбах! Как вы стали герром Бушем, странствующим коммивояжером? Да это ваше пальто, наверно, стоит больше, чем я зарабатываю за год!

— Я не «герр Буш», — мрачно сказал Фарнбах. — Я «сеньор Пас» из Порто-Аллегре, из Бразилии. Буш — это прикрытие. Я здесь по заданию Объединения Друзей, и мне предстоит совершенно идиотская работа.

Теперь настала очередь капитана застыть на месте и удивленно воззриться на своего спутника.

— Вы хотите сказать… это реально? Что Объединение существует? И это не… не газетные утки?

— Оно в самом деле есть, и все в порядке, — заверил его Фарнбах. — Они помогли мне обосноваться там, нашли хорошую работу…

— И теперь они здесь? В Швеции?

— Теперь здесь я и только я; они же по-прежнему там и вместе с доктором Менгеле трудятся над «воплощением в жизнь цели арийской расы». Во всяком случае, так мне. было сказано.

— Но… но это же просто потрясающе, Фарнштейн! Господи, да это же самая восхитительная новость, которую… С нами не покончено! Нас не одолеть! Так что же делается? Вы мне можете рассказать? Неужели это будет нарушением приказа, если вы что-то расскажете офицеру СС?

— Да имел я эти приказы, меня уже мутит от них, — сказал Фарнбах. Несколько мгновений он смотрел на изумленного капитана, а потом сказал:

— Я явился сюда, в Столиен, чтобы убить школьного учителя. Пожилого человека, который не был нашим врагом, и который ни на волосок не может изменить ход истории. Но убийство и его, и еще кучи других — это часть «святой операции», которая когда-то должна будет снова привести нас к власти. Так говорит доктор Менгеле.

Повернувшись, он двинулся вверх по трешке.

Растерянный капитан было уставился ему вслед, а затем, полный гневного возбуждения, поспешил за ним.

— Черт побери, в чем же смысл? — потребовал он ответа. — Если вы не можете мне сказать, так и сообщите! И не считайте меня… что за дерьмо! Вы хотите с помощью дешевых штучек избавиться от меня, Фарнбах!

Фарнбах, с трудом дыша через нос, выбрался на небольшой балкончик на нависающей над водопадом скале, и, ухватившись обеими руками за железные перила, пристально уставился на стену воды, что летела в провал слева от него. Провожая взглядом ее потоки, которые летели в дымящуюся водяной пылью бездну, он время от времени сплевывал в провал.

Капитан резко развернул его лицом к себе.

— Это дешевый номер! — заорал он на пределе громкости, перекрывая гул водопада. — А я было вам в самом деле поверил!

— Это не дешевый номер, — повторил Фарнбах. — Это правда до последнего слова! Две недели назад я убил человека в Гетеборге — опять-таки школьного учителя, Андерса Рунстена. Вы слышали о нем что-нибудь? Я — ни слова. Как и все прочие. Совершенно безобидный человек шестидесяти пяти лет, на пенсии. Ради Бога, он коллекционировал пивные бутылки! Он просто замучил меня, демонстрируя все свои восемьсот тридцать склянок! Я… я прострелил ему голову и опустошил бумажник.

— В Гетеборге, — пробурчал капитан. — Да, что-то припоминаю из сводки!

Повернувшись к перилам, Фарнбах снова схватился за них, уставившись на этот раз на каменную стену в брызгах воды.

— И в субботу мне предстоит расправиться с другим, — сказал он. — Это бессмысленно! Это бред! Как таким образом можно чего-то… чего-то достичь?

— Есть какие-то определенные числа?

— Все должно выполняться с предельной точностью.

Капитан подошел поближе к Фарнбаху.

— И этот приказ вы получили от офицера, старшего вас по званию?

— От Менгеле, который действовал с одобрения Организации. В то утро, когда мы покидали Бразилию, нас одарил рукопожатием полковник Зейберт.

— Так что не только вы?…

— Другие люди действуют в других странах.

Схватив Фарнбаха за руку, капитан гневно обратился к нему:

— Тогда чтобы я больше не слышал от вас слова «Да имел я эти приказы!» Вы капрал, который призван выполнять свой долг, и если начальство предпочло не говорить вам о причинах его, значит, у них были на то основания. Боже милостивый, да вы же член СС, так и ведите себя соответственно. «Моя часть — моя верность». Эти слова должны быть навечно врезаны у вас в душе!

Стоя лицом к капитану, Фарнбах сказал:

— Война завершена, сэр.

— Нет! — заорал капитан. — Нет; если Объединение существует и на самом деле действует! Неужели вы сомневаетесь, что ваш полковник не знает, что делает? Мой Бог, человече, да если есть хоть один шанс из ста на восстановление величия Рейха, как вы можете не прилагать все силы, чтобы это осуществилось? Подумайте об этом, Фарнбах! Возродить Рейх! Мы снова сможем вернуться домой! Как герои! В Германию — оплот порядка и дисциплины в этом долбаном мире!

— Но каким образом убийства старых безобидных людей…

— Кто этот учитель? Ручаюсь, что он далеко не так безобиден, как вам кажется! Кто он? Лундберг? Олафссон? Кто?

— Лундберг.

На мгновение капитан притих.

— Да, должен признаться, что выглядит он довольно безобидным, — сказал он, — но откуда мы знаем, что он представляет собой на самом деле? И откуда мы знаем, что известно вашему полковнику? И доктору! Да бросьте ломать себе голову, грудь вперед и выполняйте свой долг! Приказ есть приказ!

— Даже если он бессмыслен?

Прикрыв глаза, капитан набрал в грудь воздуха, после чего уставился на. Фарнбаха.

— Да, — твердо сказал он. — Даже если он бессмыслен. Смысл его понимает ваше начальство, иначе оно не отдавало бы его вам. Боже мой, перед нами снова забрезжила надежда, Фарнбах, и неужели она сойдет на нет из-за вашей слабости?

Слегка нахмурившись, Фарнбах повернулся к капитану.

Тот продолжал стоять лицом к нему.

— У вас не будет никаких сложностей. Я сам покажу вам Лундберга. Могу даже рассказать о его привычках. Мой сын два года учится у него, и я отлично знаю его.

Фарнбах поглубже нахлобучил головной убор. Усмехнувшись, он сказал:

— У Лофквиста… есть сын?

— Да, а почему бы и нет? — : глянув на него, капитан покраснел. — Ах, вот в чем дело, — сказал он и холодно добавил. — Моя сестра умерла в 57-м году. И потом я женился. У вас грязные мысли.

— Прошу прощения, — сказал Фарнбах. — Виноват.

Капитан засунул руки в карманы.

— Ну что ж, — сказал он. — Надеюсь, что смогу оказать вам содействие.

Фарнбах кивнул.

— Возрождение Рейха, — сказал он, — вот о чем я должен думать.

— Как и ваше начальство, и ваши подчиненные, — подхватил капитан. — Их судьба зависит от того, насколько удачно вы выполните свои обязанности; вы же не можете оставить их на произвол судьбы, не так ли? Я помогу вам с Лундбергом. В субботу я дежурю, но поменяюсь; нет проблем.

Фарнбах покачал головой.

— Это не Лундберг, — сказал он.

Сделав рывок вперед, руками в перчатках он нанес собеседнику удар в грудь. Капитан, изумленно вытаращив глаза из-под полей шляпы, перевалился через перила, тщетно пытаясь ухватиться руками за воздух. Перевернувшись через голову, он исчез в кипении пены далеко внизу.

Перегнувшись через перила, Фарнбах с сожалением проводил его взглядом.

— И не в субботу, — сказал он ему вслед.

Добравшись на рейсе Франкфурт-Эссен до аэропорта Мюлхейм в Эссене, Либерман, к своему удивлению, понял, что довольно хорошо чувствует себя. Не идеально, конечно, но у него нет тошнотных спазм, которые неизменно посещали его те два раза, что ему приходилось бывать в Руре. Отсюда все и пошло — орудия, танки, самолеты, подводные лодки. Оружие Гитлера ковалось именно здесь, и смог, висящий над Руром (Либерману довелось его вдохнуть в 59-м и еще раз в 66-м) был дымом не мирной промышленности, а зловещим признаком военных предприятий, несущих свою долю вины за войну; густая пелена его, сквозь которую едва пробивалось солнце, висела над головами. И, попадая в эти места, он чувствовал подавленность; ему не хватало воздуха, когда он вспоминал прошлое. Гнусь.

И на этот раз он готовился к тем же самым ощущениям, но нет, чувствовал он себя довольно прилично; смог был лишь смогом, ничем не отличающийся от манчестерского или пйттсбергского, и ничто не давило на него. Скорее наоборот — это он, спешащий в новом такси «Мерседес», старался подгонять время. И даже опережать его. Всего два месяца тому назад он выслушал сбивчивую историю, которую ему излагал Барри Кохлер из Сан-Пауло и чувствовал обжигающую ненависть Менгеле; и вот он уже весь в деле, направляясь в Глад-бек задавать вопросы об Эмиле Дюрнинге, шестидесяти пяти лет, «до недавнего прошлого служащего в Эссенской комиссии общественного транспорта». Был ли он убит? Был ли он каким-либо образом связан с остальными людьми в других странах? В чем причина того, что Менгеле и Объединение Друзей хотели его смерти? Если в самом деле должны погибнуть девяносто четыре человека, то с вероятностью один к трем можно предположить, что Дюрнинг был первым из них. Сегодня вечером он должен знать.

Но что, если… если Рейтер кого-то упустило из виду 16 октября? В таком случае возможность уменьшилась до одной к четырем или пяти. Или шести. Или к десяти.

Но не думай об этом, сохраняй бодрое расположение духа.

— Он зашел туда в проход, чтобы облегчиться, — с носовым северо-германским акцентом сказал инспектор Хаас. — Ему не повезло: он оказался в неподходящем месте в неподходящее время.

Инспектору было под пятьдесят лет и он производил впечатление исправного грубоватого служаки: красноватое лицо с рябинками оспинок, близко посаженные голубые глаза, короткий ежик седоватых волос. Мундир его был аккуратно выглажен, на столб был полный порядок, как и в кабинете. С Либерманом он был сдержан и вежлив.

— На него с третьего этажа свалилась целая стена. Прораб, что ведет разборку, сказал потом, что кто-то там основательно поработал рычагом, но, конечно же, он должен был выдвинуть такое предположение, верно? Проверить это, увы, не удастся, потому что первое, чем мы занялись, вытащив Дюрнинга из-под обломков, это пустили в ход рычаги, чтобы обвалить все, что еще может рухнуть. Мы пришли к выводу, что тут был самый настоящий несчастный случай. На этом мы и остановились; это же написали и в свидетельстве о смерти. Страховая компания уже договорилась со вдовой; если бы тут был хоть малейший намек на убийство, будьте уверены, они бы так не торопились.

— Но тем не менее, — сказал Либерман, — это могло быть убийством, если предположить такой вариант.

— Зависит от того, что вы под этим подразумеваете, — сказал Хаас. — В этом полуразрушенном здании могли обитать какие-то бродяги или хулиганы, да. Они увидели человека, который зашел за стенку облегчиться, и решили устроить себе гнусное развлечение. Да, это допустимо. В некоторой мере. Но убийство, имеющее под собой какие-то реальные мотивы, убийство, нацеленное специально на герра Дюрнинга? Нет, вот это уж недопустимо. Каким образом некто, кто, допустим, следил за ним, успел забраться на третий этаж и обрушить на него стену за то короткое время, что он находился под ней? В момент смерти он и мочился, а выпил он всего две кружки пива, а не двести.

Хаас усмехнулся.

— Его могли уже заранее выследить, — сказал Либерман. — Один человек ждал наготове, готовый к решительному усилию, а второй, который был вместе с Дюрнингом… мог завлечь его в заранее обговоренное место.

— Как? «Почему бы вам не остановиться и не отлить, друг мой? Как раз вот здесь, где намалеван крест» — так, что ли? И к тому же из бара он вышел один. Нет, герр Либерман, — завершая разговор, сказал Хаас, — я сам тщательнейшим образом все проверил; можете быть уверены, что там был несчастный случай. Убийца не прибегал бы к таким ухищрениям. Они предпочитают действовать более простыми способами: выстрел, удар ножа, удавка. Вы это знаете.

— Разве что им приходится совершать много убийств, — задумчиво сказал Либерман, — и они стараются, чтобы все они… не походили друг на друга…

Прищурившись, Хаас уставился на него близко посаженными глазами.

— Много убийств? — переспросил он.

— Что вы имеете в виду, сказав, что вы тщательнейшим образом все проверили? — спросил Либерман.

— На следующий же день тут оказалась сестра Дюр-нинга и она прямо орала на меня, требуя, чтобы я арестовал фрау Дюрнинг и некого человека по фамилии Шпрингер. Не он ли… из тех, кем вы интересуетесь? Вильгельм Шпрингер?

— Возможно, — сказал Либерман. — Кто он такой?

— Музыкант. Если верить словам сестры, любовник фрау Дюрнинг. Жена была гораздо моложе Дюрнинга. И симпатичная к тому же.

— Сколько лет Шпрингеру?

— Лет тридцать восемь, тридцать девять. В ночь, когда произошел несчастный случай, он играл с оркестром в эссенской опере. Я думаю, что это избавляет его от подозрений, не так ли?

— Не можете ли вы мне что-нибудь рассказать о Дюрнинге? — попросил Либерман. — Кто был у него в друзьях здесь? В какие организации он входил?

Хаас покачал головой.

— У меня есть только самые обыкновенные данные о его облике, — он порылся в бумагах, лежащих на письменном столе. — Видел я его несколько раз, но никогда не общался с ним; они обосновались тут всего год назад. Вот они, данные: шестьдесят пять лет, сто семьдесят семь сантиметров роста, восемьдесят шесть килограммов. — Он глянул на Либермана. — О, вот одна вещь, которая может вас заинтересовать: у него был с собой револьвер.

— Неужто?

Хаас улыбнулся.

— Музейный экспонат, маузер «Боло». Его не чистили, не смазывали и из него не стреляли Бог знает, сколько лет.

— Был ли он заряжен?

— Да, но, скорее всего, ему оторвало бы руку, решись он стрелять из него.

— Не могли бы вы сообщить мне номер телефона фрау Дюрнинг и ее адрес? — попросил Либерман. — И сестры покойного? А также адрес бара? И я двинусь.

Хаас написал все, что он просил, сверяясь с данными из папки.

— Могу ли я осведомиться, — спросил он, — почему вы заинтересовались этим происшествием? Ведь Дюрнинг не «военный преступник», не так ли?

Либерман глянул на старательно писавшего Хааса и, помолчав, сказал:

— Нет, насколько я знаю, он не имеет отношения к военным преступникам. Но он мог быть в контактах с кем-то из них. Я проверяю слухи. Может, ничего в них и нет.

Бармену в «Лорелее» он сказал:

— Я ищу тут его приятеля, который считал, что происшествие не было несчастным случаем.

У бармена расширились глаза.

— Не может быть! Вы хотите сказать, что кто-то сознательно?.. О, Господи!

Он был маленьким лысым человеком с усами с навощенными кончиками. На красном лацкане сюртука красовался большой значок с улыбающейся физиономией. Он не спросил у Либермана фамилии, и тот не стал представляться.

— Часто ли он посещал вас?

Нахмурившись, бармен пригладил усы.

— Мм-м… как сказать. Не каждый вечер, но раз-два в неделю. Порой и днем заходил.

— Насколько я знаю, в тот вечер он был тут не один.

— Это верно.

— Был ли он с кем-то до того, как ушел?

— Он был один. Вот точно, как вы сейчас. Он ушел в большой спешке.

— Да?

— Ему еще и сдача причиталась, восемь с половиной марок, но он не стал даже дожидаться ее. Он всегда хорошо оставлял на чай, но не столько же. Так что я собирался вернуть их ему, когда он снова появится.

— Он о чем-нибудь говорил с вами, когда сидел тут и пил?

Бармен покачал головой.

— По вечерам я не могу позволить себе прохлаждаться за болтовней. Школа бизнеса устроила вечеринку, — он показал из-за плеча Либермана на зал, — и с восьми часов мы тут носимся как угорелые.

— Он тут ждал кого-то, — сказал с другого конца стойки бара круглолицый пожилой мужчина в жокейской шапочке и потрепанном плаще, застегнутом до самого горла. — Он то и дело посматривал на дверь, словно ждал появления кого-то.

— Вы знали герра Дюрнинга? — спросил Либерман.

— И очень хорошо, — сказал старик. — Я был на похоронах. Там было так мало народа! Я был просто удивлен.

И обращаясь к бармену, он сказал:

— Знаете, кого там не было? Оксенвальдера. Что меня удивило. Чем же таким важным он был занят?

Он обеими руками поднес ко рту пивную кружку и опустошил ее.

— Прошу прощения, — сказал бармен Либерману и двинулся к другому концу стойки, где сидели несколько человек.

Встав, Либерман прихватил с собой свой томатный сок и портфель и пересел поближе к старику.

— Обычно он располагался с нами, — старик вытер рот тыльной стороной ладони, — но в этот вечер он сидел один, вот тут, посередке, и все время посматривал на дверь. Кого-то ждал, все время сверялся со временем. Апфель говорит, что, наверное, ждал того коммивояжера, который был тут предыдущим вечером. Он же любил поговорить, наш Дюрнинг. Честно говоря, мы не особенно жалеем, что его тут нет. Поймите меня правильно, мы, конечно, любили его и не потому, что порой он всем ставил выпивку. Но он бесконечно рассказывал одни и те же истории, снова и снова. Хорошие истории, но сколько же можно их слушать? Снова и снова, и все то же: как он обдуривал самых разных людей.

— И он их рассказывал тому коммивояжеру, что был тут предыдущим вечером? — предположил Либерман.

Старик кивнул.

— Он продавал какие-то лекарства. Сначала он беседовал со всеми нами, расспрашивал о городе, а потом сел вместе с Дюрнингом, который говорил без умолку, и они смеялись. Наконец-то он нашел настоящего слушателя своим историям.

— Это верно, я забыл, — добавил бармен, возвращаясь к ним. — Дюрнинг был тут и в вечер до несчастного случая. Что было странно для него: два вечера подряд.

— А вы знаете, сколько лет его жене? — спросил старик. — Я-то думал, что она его дочка, а оказывается, что она жена, то есть вдова.

— Вы запомнили того коммивояжера, с которым говорил Дюрнинг? — спросил Либерман у бармена.

— Не знаю, кем он был, — ответил бармен, — но запомнил. Со стеклянным глазом и с этакой манерой щелкать пальцами, которая меня чертовски раздражала; словно я все время должен к нему подскакивать.

— Сколько ему было лет?

Бармен аккуратно разгладил усы и подравнял их кончики.

— Да за пятьдесят, — сказал он. — Может, лет пятьдесят пять. — Он глянул на старика. — А ты что скажешь?

Старик кивнул.

— Примерно.

Либерман, расстегнув лежащий на коленях портфель, сказал:

— У меня есть несколько снимков. Они были сделаны довольно давно, но не могли бы вы посмотреть на них и сказать, напоминает ли кто-нибудь из них того коммивояжера?

— С удовольствием, — сказал бармен, подходя поближе. Старик заерзал на стуле.

Вытаскивая снимки, Либерман спросил у старика:

— Он как-то называл себя?

— Не припоминаю. Да и в любом случае я бы не запомнил. Но я хорошо помню лица.

Либерман отодвинул стакан с томатным соком, разложил на стойке снимки и отделил три из них, которые пододвинул старику и бармену.

Они нагнулись над глянцевитыми листиками, и старик сдвинул жокейскую шапочку на затылок.

— Добавьте те тридцать лет, что прошли, — наблюдая за ними, сказал Либерман. — Или тридцать пять.

Подняв глаза, они с настороженной неприязнью посмотрели на него. Старик отвернулся.

— Никого не знаю, — сказал он, берясь за пивную кружку.

Бармен, глядя на Либермана, сказал:

— Вам не стоит показывать нам снимки… молодых солдат и ждать, что мы опознаем пятидесятипятилетнего человека, которого видели месяц назад.

— Три недели назад, — уточнил Либерман.

— Все равно.

Старик был поглощен своим пивом.

— Эти люди — преступники, — сказал им Либерман. — Они разыскиваются вашим правительством.

— Нашим правительством, — сказал старик, ставя кружку на мокрый картонный кружочек. — А не вашим.

— Это правда, — согласился Либерман. — Я австриец.

Бармен отошел, и старик посмотрел ему вслед.

Либерман, положив руку на россыпь снимков, наклонился к старику и сказал:

— Этот коммивояжер, может быть, убил вашего друга Дюрнинга.

Старик, облизывая губы, не отрывал взгляда от кружки. Он крутил ее перед собой, придерживая за ручку.

Либерман с печалью посмотрел на него и, собрав снимки, засунул их обратно в портфель. Закрыв клапан, он защелкнул его замки и встал.

Вернувшийся бармен коротко сказал:

— Две марки.

Вынув пятимарковую банкноту, Либерман сказал:

— Дайте, пожалуйста, мелочи для телефона.

Зайдя в будку таксофона, он набрал номер фрау Дюрнинг. Линия была занята.

Он попробовал созвониться с сестрой Дюрнинга в Оберхаузене. Никто не ответил.

Он продолжал стоять в будке, поставив портфель между ног, и, прижав трубку к уху, думал, что он скажет фрау Дюрнинг. Вполне возможно, что она враждебно отнесется к появлению Якова Либермана, охотника за нацистами; а даже если и нет, после обвинений своей золовки, она, скорее всего, откажется обсуждать Дюрнинга и обстоятельства его смерти с каким-то незнакомцем. Но что он может сказать ей, кроме правды? Каким иным образом добиться встречи с ней? Он подумал, что Клаус фон Пальмен в Пфорцхейме может добиться лучших результатов, чем он. А ему очень нужно обойти его.

Он попытался еще раз связаться с фрау Дюрнинг, глядя на бумажку с ее номером, выписанным аккуратным почерком шеф-инспектора Хааса. На другом конце наконец освободилась линия.

— Да? — голос женский, быстрый и несколько испуганный.

— Это фрау Клара Дюрнинг?

— Да, кто это?

— Меня зовут Яков Либерман. Я из Вены…

Молчание.

— Яков Либерман? Тот человек, который… находит нацистов? — в голосе было удивление и растерянность, но не враждебность.

— Ищу их, — сказал Либерман, — и только иногда нахожу. Я приехал в Гладбек, фрау Дюрнинг, в надежде, что вы будете настолько любезны и уделите мне хотя бы полчаса своего времени. Я бы хотел поговорить о вашем покойном муже. Я предполагаю, что он мог быть втянут — совершенно случайно и даже ни о чем не подозревая — в отношения с некоторыми лицами, которые меня интересуют. Могу ли я поговорить с вами? Будет ли это удобно для вас?

Были слышны тонкие звуки кларнета. Моцарт?

— Эмиль мог быть втянут?..

— Может быть. Сам того не зная. Я нахожусь по соседству с вами. Могу ли зайти? Или вы предпочитаете встретиться где-нибудь вне дома?

— Нет. Я не могу встретиться с вами.

— Фрау Дюрнинг, прошу вас, это очень важно.

— Скорее всего, не смогу. Не сейчас. Вы выбрали самый неподходящий день.

— Тогда завтра? Я прибыл в Гладбек с единственной целью поговорить с вами.

Кларнет замолчал, а затем снова повторил последнюю музыкальную фразу — на этот раз точно Моцарта. Играет ее любовник Шпрингер? Почему сегодня самый неподходящий день?

— Фрау Дюрнинг?

— Ну хорошо. Я работаю до трех. Вы можете подойти завтра к четырем?

— Вы живете на Франкенштрассе, 12?

— Да. Квартира номер тридцать три.

— Благодарю вас. Завтра в четыре. Спасибо, фрау Дюрнинг.

Выйдя из телефонной будки, он спросил у бармена, как пройти к тому зданию, в котором Дюрнинг нашел свою смерть.

— Оно снесено.

— В таком случае, где оно было?

Бармен оторвался от мытья стаканов и ткнул пальцем.

— Вниз по улице.

Либерман прошел узкую улочку и пересек улицу пошире. Гладбек или, по крайней мере, эта его часть, был мрачным и серым городком, над которым висел смог.

Он стоял, глядя на выщербленные остатки стены бывшего фабричного строения. Трое ребятишек играли среди щебенки. За спиной одного из них был военный рюкзачок.

Он двинулся дальше. Следующая поперечная была Франкенштрассе; он проследовал по ней до 12-го номера, обветшавшего многоквартирного дома, который в свое время считался современным строением; перед домом был маленький ухоженный газончик. Из трубы на крыше поднималась узкая струйка черного дыма, внося свой вклад в пелену смога.

Понаблюдав за женщиной, которая с трудом протаскивала детскую коляску через стеклянные двери, он пошел по направлению к своей гостинице «Шултенхоф».

Очутившись в небольшом номере, убранном с типично немецкой аккуратностью, он попробовал снова созвониться с сестрой Дюрнинга.

— Бог да благословит вас, кто бы вы ни были! — приветствовала его женщина. — Мы только что вошли в дом. И вы первый, кто нам позвонил.

Прекрасно. Может, ему повезло.

— Здесь ли фрау Топпат?

— О, нет. Простите, но ее нет. Она уже в Калифорнии или по пути туда. Мы позавчера приобрели у нее дом. Это спрашивают фрау Топпат! Она уехала жить со своей дочерью. Вам нужен ее адрес? Он у меня где-то тут записан.

— Нет, спасибо, — сказал Либерман. — Не утруждайтесь.

— Теперь тут все наше — и мебель, и золотые рыбки, и даже огород с овощами. Вы знаете этот дом?

— Нет.

— Он нем более, чем подходит. Прямо подарок от Господа Бога. Вы уверены, что вам не нужен ее адрес? Я могу найти его.

— Уверен. Спасибо. Удачи вам на новом месте.

Вздохнув, он повесил трубку и качнул головой. Удача и мне бы не помешала.

Умывшись и приняв свои полуденные пилюли, он расположился за крохотным письменным столом, открыл портфель и вытащил оттиск своей статьи об экстрадиции Фриды Малони.

Приоткрылась запертая на цепочку дверь и в щель, отбросив со лба прядку темных волос, выглянул подросток. Ему было лет тринадцать, он был худ и остронос.

Либерман, подумав было, что попал в другую квартиру, спросил:

— Это апартаменты фрау Дюрнинг?

— А вы герр Либерман?

— Да.

Звякнула цепочка, и дверь приоткрылась.

Это, наверно, внук, прикинул Либерман или даже, может быть, учитывая, что фрау Дюрнинг была намного моложе своего мужа, сын. Или же, возможно, сосед, которого фрау Дюрнинг пригласила, чтобы не оставаться наедине с незнакомым посетителем.

Кто бы он ни был, мальчик приоткрыл перед ним дверь, и Либерман вошел в прихожую с зеркальными стенами, с которых на него удивленно посмотрели три его образа с взлохмаченными волосами («Причешись! — вечно требовала от него Ханна. — Приведи в порядок усы! Не сутулься!»), и он увидел, как несколько мальчиков в темных брюках и белых рубашках закрывают двери и накидывают цепочки. Он повернулся к настоящему мальчику.

— Фрау Дюрнинг дома?

— Она говорит по телефону, — мальчик протянул руку за шляпой Либермана.

Передавая ему головной убор, Либерман улыбнулся и сказал:

— Вы ее внук?

— Ее сын.

Вопрос был дурацким, и мальчик не мог скрыть усмешки. Он открыл дверь гардероба, на которой тоже было укреплено зеркало. Поставив портфель, Либерман снял пальто; сквозь приоткрытую дверь он видел перед собой гостиную с обилием стекла и хромированного металла. Из-за массы вещей она напоминала склад магазина, в котором человек довольно неуютно чувствовал себя.

Улыбаясь, он передал пальто мальчику, который, насупившись, старательно повесил его на плечики. Он был Либерману по грудь. В гардеробе висело несколько пальто и шубка из подделки под леопардовую шкуру. Взъерошенное чучело вороны или какой-то другой птицы таращилось с полки, на которой лежали шляпы.

— Это ваша птица? — спросил Либерман.

— Да, — ответил мальчик. — Моего отца.

Он прикрыл двери и стоял перед Либерманом, глядя на него-светло-голубыми глазами.

Либерман поднял портфель.

— Вы убиваете нацистов, когда их ловите? — спросил мальчик.

— Нет, — ответил Либерман.

— Почему?

— Это противозаконно. Кроме того, куда лучше, чтобы они представали перед судом. Тогда о них могут узнать многие люди.

— Что узнать? — скептически посмотрел на него мальчик.

— Кто они были и что они делали.

Либерман направился в гостиную. Его встретила женщина, маленькая и светловолосая, в черной юбке, курточке и глухом, до горла, свитере; симпатичная женщина сорока с небольшим лет. Кивнув, она улыбнулась ему, продолжая стоять с плотно сцепленными перед собой руками.

— Фрау Дюрнинг? — подошел к ней Либерман. Она протянула ему руку и он пожал ее маленькую холодную ладошку. — Благодарю вас за возможность встретиться с вами, — сказал он. Чувствовалось, что она прибегает к услугам косметики, но ее возраст выдавали легкие морщинки в углах зеленовато-синих глаз. От нее шел запах изысканных духов.

— Прошу вас, — не без смущения сказала она, — не могли бы показать ваше удостоверение личности?

— О, конечно, — согласился Либерман. — Весьма предусмотрительно с вашей стороны. — Он переложил портфель в другую руку и полез во внутренний карман.

— Я не сомневаюсь, что вы… вы тот, кем себя и назвали, — сказала фрау Дюрнинг, — но я…

— Его инициалы у него на шляпе, — из-за спины сказал мальчик. — Я.С.Л.

Протягивая паспорт, Либерман улыбнулся фрау Дюрнинг.

— Ваш сын настоящий детектив, — сказал он, поворачиваясь к мальчику. — Просто отлично. Я и не заметил, что ты обратил на них внимание.

Мальчик, отбросив темный чубик, удовлетворенно улыбнулся.

Фрау Дюрнинг вернула ему паспорт.

— Да, он довольно умен, — сказала она, улыбаясь сыну. — Только немного ленив. Вот, например, сейчас он должен заниматься домашними заданиями.

— Я не мог открывать двери и в то же время находиться у себя в комнате, — буркнул мальчик, направляясь к выходу из гостиной.

Фрау Дюрнинг взъерошила ему непослушные волосы, когда он проходил мимо нее.

— Я знаю, дорогой, я только поддразниваю тебя.

Мальчик скрылся в холле.

Фрау Дюрнинг вежливо улыбнулась Либерману, потирая руки, словно бы желая согреть их.

— Прошу вас, садитесь, герр Либерман, — пригласила она его. Хлопнула дверь. — Не хотите ли кофе?

— Нет, благодарю вас, — сказал Либерман, — я только что выпил чаю на другой от вас стороне улицы.

— У Биттенера? Там я и работаю. От восьми до трех исполняю обязанности официантки.

— Очень удобно.

— Да, и я успеваю домой как раз к приходу Эрика.

Начала я работать в понедельник и пока все идет хорошо. Мне нравится.

Либерман расположился на жестком диване, а фрау Дюрнинг на стуле рядом. Она сидела прямо, сложив руки на коленях, обтянутых черной юбкой, и внимательно глядя на гостя.

— Первым делом, — сказал Либерман, — я хотел бы выразить вам свое соболезнование. Должно быть, сейчас вам приходится нелегко.

Опустив глаза на сцепленные пальцы рук, фрау Дюрнииг сказала:

— Благодарю вас.

Кларнет старательно выводил гаммы, вверх и вниз; Либерман посмотрел в сторону холла, откуда доносились эти звуки и снова перевел глаза на фрау Дюрнинг. Она улыбнулась ему.

— Он очень способный.

— Да, — согласился Либерман. — Вчера я слышал его, когда говорил с вами по телефону. И решил, что играет взрослый человек. Это ваш единственный сын?

— Да, — подтвердила фрау Дюрнинг и гордо добавила. — Его ждет большое будущее в музыке.

— Надеюсь, отец его достаточно хорошо обеспечил, — Либерман улыбнулся. — Не так ли? — спросил он. — Очевидно, после мужа остались какие-то средства для вас и Эрика?

Удивленная фрау Дюрнинг кивнула.

— И еще своей сестре. Каждому по трети. Деньги Эрика лежат в банке. А почему вы спрашиваете об этом?

— Я пытаюсь понять, — сказал Либерман, — причину, по которой нацисты из Южной Америки хотели убить его.

— Убить Эмиля?

Он кивнул, наблюдая за реакцией фрау Дюрнинг.

— И других тоже.

Она нахмурилась, глядя на него.

— Каких других?

— Из той группы, к которой он принадлежал. В самых разных странах.

Ее настороженность стала уступать место изумлению.

— Эмиль не принадлежал ни к какой группе. Вы хотите сказать, что он был коммунистом? Трудно допустить большую ошибку, герр Либерман.

— Он не получал писем? Ему не звонили извне Германии?

— Никогда. Во всяком случае, здесь. Спросите в его бывшей конторе, может быть, там знают о какой-то группе, а я-то точно ничего не знаю.

— Я уже был там утром, им тоже ничего не известно.

— Как-то раз, — сказала фрау Дюрнинг, — три или четыре года назад, звонила его сестра из Америки, где была в гостях. То был единственны# запомнившейся мне звонок из-за границы. Да и еще как-то раз, еще раньше, откуда-то из Италии звонил брат его первой жены, пытаясь уговорить его вложить деньги во что-то… я не помню толком, что-то связанное с серебром. Или платиной.

— Он согласился?

— Нет. Он очень бережно относился к своим деньгам.

Звуки кларнета достигли ушей Либермана. Снова тот же Моцарт, что и раньше. Менуэт из «Квинтета для флейты» исполнялся просто мастерски. Он вспомнил о себе в том же возрасте, когда ему приходилось по два и три часа проводить за старым «Плейелем». Его мать, да упокой Господи ее душу, с той же гордостью говаривала: «Его ждет большое будущее в музыке». Но кто мог знать, что его будет ждать? И когда он последний раз садился за пианино?

— Я не понимаю, — сказала фрау Дюрнинг. — Эмиль не был убит.

— Он мог стать жертвой убийцы, — сказал Либерман. — За ночь до его гибели, он подружился с каким-то коммивояжером. Они могли договориться, если коммивояжер не покажется в баре к десяти часам, встретиться вечером у того строения. Таким образом, он мог очутиться там в нужное для убийцы время.

Фрау Дюрнинг покачала головой.

— Он ни с кем не мог договориться о встрече у подобного здания, — сказала она. — Даже с тем, кого хорошо знал. Он слишком подозрительно относился к людям. И, ради Бога, с какой стати им могли заинтересоваться нацисты?

— Был ли у него с собой пистолет тем вечером?

— Он всегда держал его при себе.

— Всегда?

— Сколько я его знала, всегда. Он показал его мне при первой же встрече. Можете себе представить, притащить с собой пистолет на свидание? И еще хвастаться им? И что хуже всего, он произвел на меня впечатление! — она покачала головой и удивленно вздохнула.

— Кого он боялся? — спросил Либерман.

— Всех. Коллег по работе, людей, которые просто смотрели на него… — фрау Дюрнинг доверительно склонилась к слушателю. — Он был слегка сдвинут… ну, не сумасшедший, но и нормальным его нельзя было назвать. Я как-то попыталась его кое-куда отвести, ну, вы понимаете, к врачу. Как-то по телевизору шла передача о таких людях, как он, которые думают, что все вокруг… как бы строят против них заговоры, а когда передача кончилась, я стала окольными путями ему намекать — ну, что тут поднялось! И я против него строю заговоры! Я хочу объявить его сумасшедшим! Он чуть не пристрелил меня тем вечером!

— Откинувшись на спинку кресла, она перевела дыхание и ее передернуло, после чего она подозрительно уставилась на Либермана.

— А как вы о нем узнали — он что, написал вам, что его преследуют нацисты?

— Нет, нет.

— Тогда почему вы решили, что они имеют к нему отношение?

— До меня дошли кое-какие слухи.

— Это ошибка. Можете мне верить, нацистам Эмиль понравился бы. Он был антисемитом, антикатоликом, он выступал против свободы, против всех и вся, кроме самого Эмиля Дюрнинга.

— Он был членом нацистской партии?

— Он мог им быть. Сам он утверждал, что не был, но до 1952-го года я его не знала, так что поручиться не могу. Вполне возможно, что и не был; он никогда не присоединялся ни к кому, если ему не было нужно.

— Чем он занимался во время войны?

— Служил в армии, был, кажется, капралом. Он ухитрился и там раздобыть себе непыльную работенку. То ли на продовольственном складе, то ли что-то такое. Во всяком случае, в безопасном месте.

— Он никогда не был в бою?

— Он был для этого «слишком умен». «Туда лезут только идиоты», говорил он.

— Где он родился?

— В Лаупендале, по другую сторону Эссена.

— И жил в этом районе всю жизнь?

— Да.

— Известно ли вам, бывал ли он когда-нибудь в Гюнцбурге?

— Где?

— В Гюнцбурге. Рядом с Ульмом.

— Никогда не слышала, чтобы он упоминал эти названия.

— А имя Менгеле? Упоминал ли он его когда-нибудь?

Она смотрела на него, удивленно вскинув брови, и покачала головой.

— Всего лишь еще пару вопросов, — сказал он. — Вы очень любезны. Боюсь, что мои поиски впустую.

— Не сомневаюсь, что так оно и есть, — улыбнувшись, подтвердила она.

— Поддерживал ли он отношения с кем-то из значительных лиц? Скажем, из правительства?

На несколько секунд она задумалась.

— Нет..

— Дружил ли он с кем-нибудь из заметных людей?

Она пожала плечами.

— С несколькими чиновниками из Эссена, если, с вашей точки зрения, они заметные личности. Кто-то он пожимал руку Круппу, что считал большим событием в жизни.

— Сколько времени вы были замужем за ним?

— Двадцать два года. С четвертого августа 1952 года.

— И за все эти годы вы ничего не знали и ничего не слышали о какой-нибудь международной группе, к которой он мог принадлежать, состоящей из людей его возраста и его же положения в обществе?

— Никогда, — решительно мотнула она головой. — Ни слова.

— И он не вел никакой антинацистской деятельности?

— Абсолютно. Он, скорее, был настроен пронацистски, чем анти. Он голосовал за национально-демократическую партию, но и к ним он не присоединился. Он был не из тех, кого привлекают компании.

Откинувшись к жесткой спинке дивана, Либерман растер ноющий затылок.

— Хотите, я скажу вам, кто на самом деле убил его? — сказала фрау Дюрнинг.

Он удивленно посмотрел на нее.

Склонившись к нему, она убежденно сказала:

— Бог. Чтобы дать свободу глупой девочке с фермы после двадцати двух лет горя и унижений. И чтобы дать Эрику отца, который будет любить его и помогать ему вместо того, кто только обзывал его — это точно, он называл его только «психом» и «дебилом» — за желание стать музыкантом, а не только обеспеченным граждан*-ским служащим. Не нацисты ли услышали мои мольбы, герр Либерман? — Она покачала головой, отвечая сама себе. — Нет, то был Божий промысел, и я возношу Ему благодарность каждую ночь после той, когда Он обрушил стену на Эмиля. Он мог сделать это и пораньше, но я все равно благодарна ему. «Лучше позже, чем никогда».

— Откинувшись на спинку кресла, она скрестила ноги — между прочим, очень красивые — и на лице ее появилась улыбка облегчения.

— Вот так! — сказала она. — Ну, разве не великолепно ли он играет? Запомните это имя: Эмиль Дюрнинг. В свое время вы еще увидите его на стенах концертных залов!

Когда Либерман покинул Франкенштрассе, 12, начали сгущаться сумерки. Мостовые были заполнены машинами и автобусами, а тротуары торопящимися прохожими. Он медленно брел в толпе, прижимая к себе портфель.

Дюрнинг оказался пустым местом: тщеславный и никчемный, не представляющий интереса ни для кого, кроме самого себя. Не было никаких убедительных причин, почему он мог стать целью заговора нацистов, которых отделяло от него полмира — даже его воспаленному воображению это не могло прийти в голову. Коммивояжер в баре? Он мог быть просто одиноким торговцем, соскучившимся по компании. Торопливое исчезновение Дюрнинга в тот вечер, когда произошел несчастный случай? Да есть масса причин, по которым человек может выскочить из бара.

Что, в свою очередь, могло означать, что жертвами, погибшими 16 октября, скорее всего, были Шамбон из Франции или Перссон в Швеции.

Или кто-то другой, на которого Рейтер не обратил внимания.

Или же, вполне возможно, ни один из них. Эх, Барри, Барри! Что ты должен был сообщить мне по телефону?

Он прибавил шагу, минуя прохожих на переполненной Франкенштрассе.

На другой стороне ее Мундт тоже ускорил шаг, торопясь с нераскуренной сигарой во рту и газетой под мышкой.

Хотя ночь была сухой и ясной, прием был из рук вон плох, и Менгеле слышал лишь отрывки передачи: «Ли-берман был… трр-трр-трр… где Дюрнинг, наш первый, жил. Либер… трр-трр-тр… о нем, и он показывал снимки… трр-трр-трр-фьють-ТРАХ… в Золингене, занимаясь тем же самым… трр-трр-трр… погибшим при взрыве несколько недель назад. Прием».

Проглотив едкий комок желчи, который жег ему горло, Менгеле щелкнул тумблером микрофона и сказал: «Не можете ли повторить, полковник? Я не все понял».

Наконец ему все стало ясно.

— Не буду утверждать, что меня это не волнует, — сказал он, вытирая носовым платком ледяной пот со лба, — но если он разыскивает тех, к кому мы не имеем отношения, значит, он, конечно же, блуждает во тьме. Прием.

— Трр-трр-трр… квартире Дюрнинга, то есть, он выбирается на свет. Он там просидел не меньше часа. Прием.

— О, Господи, — сказал Менгеле, переключая на передачу. — Значит, нам нужно поскорее позаботиться о нем, чтобы чувствовать себя в безопасности. Вы согласны, не так-ли? Прием.

— Мы… трр-трр-трр… это возможность и очень внимательно. Я дам вам знать, как только мы придем к какому-то решению. Есть кое-какие и хорошие новости. Мундт… трр-трр-трр… вышел на клиента точно в срок. Как и Гессен. И Фарнбах звонил, на этот раз, слава Богу, не задавая никаких вопросов, сообщив удивительную инфор… трр-трр-трр… что его второй клиент оказался его бывшим командиром, капитаном, который после войны получил шведское подданство. Забавная ситуация, не правда ли? Фарнбах не был уверен, знали ли мы о нем или нет. Прием.

— Но его это не остановило, не так ли? Прием.

— О нет, он даже… трр-трр-трр… дней опережает расписание. Так что можете сделать еще три отметки на своем графике. Прием.

— Считаю совершенно необходимым сразу же заняться Либерманом, — сказал Менгеле. — А что, если он не ограничится тем человеком в Золингене? Если Мундт делал все, как полагается, я не сомневаюсь, что не будет никакого расследования и все будет в порядке, из Золин-гена не последует никаких неприятностей, во всяком случае, не больше того, что у нас есть сейчас. Прием.

— Если он еще болтается в Германии, я не согласен. Они… трр-трр-трр… всю страну, чтобы доказать свою добросовестность; им придется этим заниматься. Прием.

— Значит, сразу же, как только он покинет Германию. Прием.

— Мы, конечно же, учтем ваши пожелания, Йозеф. Без вас ничего не будем предпринимать, мы знаем, как… трр-трр-трр… теперь. Кончаю.

Посмотрев на микрофон, Менгеле отложил его в сторону. Сняв наушники, он выключил приемник.

Из кабинета он направился в ванную, где, склонившись над раковиной, выдал наружу свой полупереварен-ный обед, умылся и прополоскал рот «Вадемекумом».

С улыбкой выйдя на веранду, он принес свои извинения генералу Францу и Маргот Шиффам, которые дожидались его за прерванной партией в бридж.

Когда они покинули его, Менгеле взял фонарик и в раздумьях отправился по тропинке до реки. Бросив несколько слов охраннику на вахте, он спустился к берегу, сел на ржавую бочку из-под масла — черт с ними, с брюками — и закурил. Он думал о Якове Либермане, который бродит из дома в дом, и о Зейберте и о прочих болванах из Объединения, которые, столкнувшись с необходимостью, считают ее всего лишь возможностью, и о своей преданности благороднейшим идеалам, длящейся вот уже несколько десятилетий, которые включают в себя и стремление к высшим званиям, и создание лучших образцов человеческой расы — и вот в последний момент все может пойти прахом из-за носатого еврея и кучки перепуганных арийцев. Он еще хуже того еврея, потому что Либерман, если верить тому, что о нем рассказывают, действует в соответствии со своими убеждениями, в то время, как они предают свои. Или думают, как бы предать.

Он бросил вторую сигарету в блестящую черную гладь реки и вернулся домой, крикнув охраннику: «Не спи!»

Повинуясь какому-то подсознательному желанию, он свернул в сторону и по заросшей тропинке направился к «заводу», по заросшей тропинке направился к «заводу», по той тропинке, по которой он и другие — молодой Лейтер, фон Шверинген, Тина Загорна (все они ныне, увы, мертвы) — так весело спешили по делам в утренние часы. Водя вокруг лучиком фонарика, он отводил густые ветви, переступая через узловатые сплетения корней.

Вот оно, это длинное приземистое строение, над которым деревья сплели свои кроны. Краска осыпалась с покоробившихся стен, все окна были выбиты (это все проделки детей обслуги, черт бы их побрал) и целая секция проржавевшей крыши упала или была сдернута с торцового конца.

Передняя дверь, у которой были выдраны нижние петли, висела боком. Тина Загорна хохотала своим низким мужским голосом, а фон Шверинген грохотал: — Встань и просияй! Тебя ждут прекрасные сны наяву!

А теперь тут царит только молчание. И скрежет, и писк насекомых.

Освещая путь перед собой, Менгеле поднялся по ступенькам и переступил порог. Пять лет тому назад он в последний раз переступал его…

«Прекрасная Бавария». На стене все так же болтался плакат, пыльный и рваный: небо, горы, цветущие альпийские луга.

Он перевел на стену луч фонарика и улыбнулся при виде старого плаката.

В стенах, к которым раньше крепились полки и стеллажи, зияли дыры. Неподвижно торчали обрезки труб. На стенах коричневые пятна, где Лейтер пытался выжечь свастику. Мог спалить все здание, идиот.

Он осторожно шагнул по битому стеклу. Сгнивший ломтик лимона, пиршество для муравьев.

Он прошел по пустым разоренным кабинетам, вспоминая, какая тут кипела жизнь, какое было потрясающее оборудование. Прошло всего десять лет.

Все было изъято отсюда, частью разломано, частью передано в какие-нибудь поликлиники с тем, чтобы, если еврейская шайка доберется и сюда — они стали действовать довольно уверенно и напористо, «Команда Айзек» и другие — они ничего тут не найдут, никаких намеков на то, что тут происходило.

Он двинулся дальше по центральному коридору. Дежурный йз туземцев бормотал успокоительные слова на примитивном местном диалекте, стараясь, чтобы его поняли.

Он вошел в жилой отсек, в котором из-за сорванной крыши пахло свежестью и прохладой. Циновки по-прежнему в беспорядке валялись на полу.

Вот и все, что от вас осталось, еврейчики — несколько дюжин циновок.

Вспоминая и усмехаясь, он прошел мимо них.

У стены блеснуло что-то белое.

Подойдя он глянул на предмет в луче фонарика; подняв |его, он сдул с него пыль и внимательно присмотрелся к тому, что оказалось у него в руках. Нанизанные на нить клыки хищников — браслет одной из женщин. На счастье? Потому что мощь и сила животного переходит на того, кто носит такой браслет на руке.

Странно, что дети не нашли его; конечно же, они играли здесь, кувыркаясь на циновках, отчего те и пришли в такой беспорядок.

Да, это хороший знак, что браслет пролежал тут все эти годы, дожидаясь, пока он не найдет его в эту ночь опасений и неуверенности или даже предательства. Просунув в него сложенную щепотью пальцы, он спустил браслет по руке, в которой держал фонарик; кольцо звериных клыков звякнуло о золотой браслет часов. Он тряхнул сжатым кулаком, и клыки заплясали на запястье.

Он обвел взглядом бывший жилой отсек и поднял глаза к проему в крыше, сквозь который виднелись верхушки деревьев и мерцающие среди них звезды. И может, да, а может, нет, с них смотрел на него сам Фюрер.

Я не предам тебя, пообещал он.

Он оглядел то место, где было положено начало величественным свершениям, которые ныне были воплощены в жизнь — и громко сказал:

— Я не предам.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

— Мы можем исключить только четырех из одиннадцати, — сказал Клаус фон Пальмен, расправляясь с толстой сарделькой, лежащей перед ним. — Не кажется ли вам, что вы спешите, говоря о прекращении?

— Кто говорит о прекращении? — Либерман разминал картошку тыльной стороной вилки. — Я сказал лишь, что не могу позволить себе отправиться в Фагерсту. Я не утверждаю, что отказываюсь поехать в другие места и также не говорю, что не мог бы попросить отправиться туда кого-нибудь другого… кому не нужен переводчик.

Отрезав кусок сардельки, он вместе с порцией пюре отправил его в рот.

Они сидели в «Пяти континентах», ресторане франкфуртского аэропорта. В субботу вечером, 9-го ноября, Либерман сделал тут двухчасовую остановку на пути домой в Вену, и Клаус примчался из Маннгейма, чтобы встретиться с ним. Ресторан был довольно дорогой, но мальчик заслуживал хорошего обеда. Не только потому, что он все выяснил о человеке в Пфорцхейме, чей прыжок, а не падение с места наблюдали не менее пяти человек: после того, как Либерман связался с ним в четверг вечером из Гладбека, он успел смотаться и во Фрейбург, пока Либерман посещал Золинген. Кроме того, сухие четкие черты лица — выступающие скулы, обтянутые кожей, и блестящие глаза — при ближайшем рассмотрении дали понять, что мальчишка просто недоедает. Да ест ли кто-нибудь из них, как полагается? Так что пошли в «Пять континентов». Ведь они не смогут толком поговорить в какой-нибудь закусочной, не так ли?

Август Мор, ночной дежурный на химическом предприятии в Золингене, который, как Либерман и предполагал, был в свое время гражданским служащим, таможенником, скончался в больнице. Руководство пожарной охраны провело тщательное расследование взрыва, погубившего его, и выявило целую цепь накладок, которых нельзя было предотвратить. Так что Мора, как и Дюрнинга, трудно было считать жертвой заговора нацистов. Скромный бедный человек, овдовевший шесть лет назад, он жил со своей прикованной к постели матерью в обветшавшем строении, которое смахивало на ночлежку. Большую часть жизни, включая и годы войны, работал на сталеплавильном заводе в Золингене. Почтовые отправления или телефонные Звонки из-за пределов страны? Его хозяйка откровенно расхохоталась.

Ему даже и тут никто не звонил, — сказала она.

Во Фрейбурге Клаусу было показать, он что-то нащупал. Местный житель, чиновник из водного департамента по имени Йозеф Раушенберг, был убит ударом ножа и ограблен рядом со своим домом, а соседи заметили, как кто-то в предыдущую ночь наблюдал за его жилищем.

— Человек со стеклянным глазом?

— Соседка не заметила деталей, она была слишком далеко. Крупный мужчина сидел в небольшой машине и курил — вот что она рассказала полиции. Она даже не могла назвать марку машины. В Золингене был замечен человек со стеклянным глазом?

— В Гладбеке. Продолжайте.

Но Раушенберг не имел отношения ни к каким международным организациям. Еще мальчишкой попав под поезд, он потерял обе ноги до колен; в результате он был, конечно, освобожден ох военной службы, и ногой не ступал — то есть протезом — («Прошу вас», — буркнул Либерман) за пределы Германии. Но он был старательным и неутомимым работником, преданным мужем и отцом. Сбережения достались его вдове. Он не оправдывал деяния наци и даже голосовал в свое время против них — но и все. Родился в Швенингене. Никогда не бывал в Гюнцбурге. Среди родственников лишь один достиг определенного положения: кузен выпускал «Берлинер Моргенпост».

Дюрнинг, Мюллер, Мор, Раушенберг — ни один из них, как ни напрягай воображение, нельзя было считать жертвой нацистов. Четыре из одиннадцати.

— Я знаю человека в Стокгольме, — сказал Либерман. — Гравер, родом из Варшавы. Очень умен. Он будет рад отправиться в Фагерсту. Был еще некий Пересов и еще один человек из Бордо — имеет смысл проверить лишь этих двоих. Барри упоминал шестнадцатое октября. Если ни один из них не окажется тем, кого наци могли и должны были убить, значит, мы, должно быть, ошибались.

— Пока вы не найдете человека, который вам нужен. Или, предположим, он был убит в другой день.

— «Пока», — сказал Либерман, разрезая сардельку. — Вся эта история построена на «пока» это, «если» то, «может быть» третье. Черт побери, как бы мне хотелось не слышать этого звонка.

— Что он вам сказал дословно? Как все это произошло?

Либерман поведал ему всю историю с самого начала.

Официант убрал их тарелки и принял заказ на десерт.

Когда он завершил повествование, Клаус сказал:

— Вы понимаете, что этот список мог быть дополнен и вашим именем? Если даже это и не был Менгеле, которого вы якобы телепатически узнали, — во что я ни секунды не верю, герр Либерман, и могу только вам удивляться — но если любой нацист был на том конце провода, он, конечно же, первым делом постарался бы узнать, с кем разговаривал Барри. Эти сведения он без труда мог бы получить у гостиничного оператора на коммутаторе.

Либерман улыбнулся.

— Мне только шестьдесят два, — сказал он, — и я не гражданский служащий.

— Не шутите с этим. Если убийцы, разъехавшись, принялись за дело, почему бы не дать им еще одно поручение? И такое, которое они должны исполнить первым делом.

— Тот факт, что я еще жив, позволяет предположить; что их не послали вдогонку за мной.

— Может, они решили немного помедлить, Менгеле и Объединение Друзей — выяснить, что вы узнали. Или даже решили свернуть всю операцию.

— Теперь вы понимаете, что я имею в виду под «если» и «может быть»?

— Вы хоть понимаете, что вам может угрожать опасность?

Официант принес вишневое пирожное Клаусу и кусок лимонного торта Либерману. Клаус заказал кофе, а Либерман — чай.

Когда официант отошел, Либерман, разорвав пакетик с сахаром, сказал:

— Я давно уже подвергаюсь опасности, Клаус. Я перестал думать о ней; в противном случае я должен был бы закрыть Центр и посвятить жизнь чему-нибудь другому. Вы правы: если убийцы существуют, я, скорее всего, в их спнске. Так что продолжать розыски — это единственное, что остается делать. Я отправляюсь в Бордо, а Пивовар, мой друг из Стокгольма, отправится в Фагерсту. И если окажется, что эти люди тоже не могут быть жертвами, я проверю еще нескольких — просто, чтобы обрести полную уверенность.

Клаус, потягивая свой кофе, сказал:

— Я могу поехать в Фагерсту; я немножко говорю по-шведски.

— Но для вас мне придется покупать билет, верно? К сожалению, и с этим фактом приходится считаться. Кроме того, вы не можете позволить себе пропускать лекции.

— Я могу вообще не ходить на лекции в течение месяца и все равно получу диплом с отличием.

— Надо же. Какая голова. Расскажите мне о себе; каким образом вы обрели такую сметливость?

— Я могу рассказать вам о себе нечто, что удивит вас, герр Либерман.

Либерман слушал своего молодого собеседника серьезно и с симпатией.

Родители Клауса были в прошлом нацистами. Мать поддерживала дружеские отношения с Гиммлером; отец был полковником люфтваффе.

Почти все молодые немцы, которые рвались помогать Либерману, были детьми бывших нацистов. И это был один из немногих фактов, который все же заставлял его думать, что хоть медленно, но божьи мельницы все же работают.

— Это просто ужасно. Неудобно.

— Ничего подобного; нас сразу же потянуло друг к другу, а ты потрясающая женщина. Я обратил на тебя внимание еще в кино.

— Ты понимаешь, что я имею в виду. Ты только подумай: раз, два — ив кровать. Ты даже не знаешь, как меня зовут.

— Мег — от Маргарет.

— Полное имя.

— Рейнольдс. Медсестра Рейнольдс.

— Так темно, что даже пуговиц не могу найти. Ты уверен, что тебе это нужно?

— М-м-м, да, конечно. М-м-м, до чего приятно.

Стыдливо зардевшись, она сказала:

— Я надеюсь, что я тебе нужна не только на одну ночь, не так ли, сэр?

— Неужели ты можешь так думать?

— Нет, я думаю лишь о том, чем мне придется расплачиваться за эти прекрасные минуты. Еще бы мне об этом не думать! Ты же понимаешь, что, как правило, я так себя не веду, это не мой модус вивенди.

— Понимаю. Модус вивенди?

— Я тебе все говорю прямо и откровенно.

— Не буду и пытаться выворачиваться, Мег. Боюсь, что этот вечер может оказаться нашим единственным, но не потому, что мне так хочется. У меня просто нет выбора. Я послан сюда, чтобы… чтобы оказать одну услугу вашему пациенту, который оказался под кислородом в вашей чертовой больнице и к нему никого не пускают, кроме родни.

— Харрингтон?

— Он самый. Когда я позвонил и выяснил, что не могу попасть к нему, стало ясно, что, скорее всего, придется возвращаться в Лондон.

— А не можешь ли ты вернуться, когда он придет в себя?

— Сомнительно. К тому времени я буду заниматься другими делами; им займется кто-то другой. Если даже он придет в себя, Бог знает, когда это случится.

— Да, как ты знаешь, ему шестьдесят шесть лет, и он в довольно тяжелом состоянии. Хотя для своих лет он еще довольно крепок. Каждое утро ровно в восемь часов бегал по парку, по нему часы можно было проверять. Говорят, сердце у него тренированное, но мне кажется, в его возрасте оно может и не выдержать.

— Как жаль, что не могу увидеть его; в крайнем случае, могу остаться тут еще на сутки. Как ты думаешь, мы сможем встретиться на Рождество? Удастся ли прикрыть лавочку, чтобы ты освободилась?

— Я могла бы попробовать…

— Радости моя! В самом деле? У меня есть квартирка в Кенсингтоне, где кровать куда мягче, чем эта.

— Алан, каким бизнесом ты занимаешься?

— Я рассказывал тебе.

— Совершенно не похоже, чтобы ты что-то продавал. У коммивояжеров нет никаких таких «дел». Так чем ты торгуешь, а? Никакой ты не коммивояжер!

— Умница Мег. Ты умеешь хранить тайны?

— Конечно, умею.

— Честно?

— Да. Можешь доверять мне, Алан.

— Ну так вот… я из службы налогового ведомства. Мы получили информацию, что Харрингтон надул нас что-то на тридцать тысяч фунтов за последние десять или двенадцать лет.

— Не могу в это поверить! Он же работает в магистрате!

— Они не лучше всех прочих, и это случается с ними гораздо чаще, чем ты предполагаешь.

— Боже милостивый, он же образец добродетели!

— Может, и так. Для этого, чтобы во всем разобраться, ‘меня и послали сюда. Понимаешь, я поставил под-слушку в его дом, «клопа», и прямо отсюда мог записывать все его разговоры.

— Вот, значит, как вы, зануды, работаете?

— Как обычно в таких делах. У меня в папке есть разрешение. Из больничной палаты еще лучше организовать, чем из его дома. В больнице человек начинает нервничать: он рассказывает жене, где спрятано похищенное, шепчется со своим адвокатом… Но я никак не могу подсунуть к нему эту чертову штуковину. Я мог бы показать предписание вашему шефу, но как бы он не оказался приятелем Харрингтона; стоит ему обронить хоть слово, и нашего Джонни поминай, как звали.

— Ты подонок. Ты старый рыжий подонок!

— Мег! Что ты…

— Ты думаешь, я не понимала, зачем все эти игры? Ты хочешь, чтобы именно я подсунула ему твою штучку как-ее-там. Вот почему мы вроде бы «случайно» встретились. И ты стал пудрить мне мозги… о, Господи, да мне сразу же надо было понять, что тебе надо. Красавчик Гарри влюбился в такую толстую старую корову, как я.

— Мег! Не говори так, любовь моя!

— Убери свои лапы. И не называй меня «любовь моя», благодарю покорно. О, Господи, ну и дура же я была!

— Мег, дорогая, прошу тебя, ложись и…

— Пошел прочь! Я только рада, что он хоть что-то у вас утянул. Ваши подслушки вот уже где у нас сидят! Хо! Это шутка. Напомни мне, когда смеяться.

— Мег! Да, ты права, все правда; я надеялся, что ты поможешь мне и поэтому мы встретились. Но здесь мы оказались не потому. Ты что, думаешь, я настолько предан этому чертовому налоговому департаменту, что лягу в постель с кем-то, кто мне не нравится, чтобы только расколоть такого мелкого жулика как, Харрингтон? И буду этим заниматься сутки напролет? Да он никакого отношения не имеет к нашим чувствам. Я отвечаю за каждое слово, Мег, которое сказал тебе, я вообще предпочитаю крупных женщин, зрелых, в соку и жутко хочу, чтобы ты осталась у меня на Рождество.

— Да не верю я ни одному твоему лживому слову.

— Ох, Мег… да чтоб у меня язык отсох! Встреча с тобой — лучшее, что случилось со мной за последние пятнадцать лет, и я все испортил своей глупостью! Ну, ложись же на спинку, любовь моя! Я ни слова больше не скажу о Харрингтоне. Мне не нужна никакая твоя помощь, лишь бы ты простила меня.

— И не собираюсь, так что можешь не беспокоиться.

— Просто ложись на спинку, любовь моя… о, какая девочка… и дай мне обнимать тебя и целовать твои большие… м-м-м! Ах, Мег, с тобой я познаю небесное наслаждение! М-м-м-м!

— Ах, подонок…

— Знаешь, что я сделаю? Завтра я позвоню своему шефу и скажу, что Харрингтон пошел на поправку и, думаю, что поставлю ему «клопа» только через день-другой. И что я должен буду быть здесь до четверга или пятницы, пока меня не отзовут. М-м-м-м! Ты знаешь, что я просто с ума схожу по медсестрам? Моя мать работала ею, и Мэри, моя жена. М-м-м-м!

— Ах…

— Может, ты меня и не любишь, но твои груди меня обожают.

— Ты в самом деле хочешь увидеть меня на Рождество, подонок?

— Клянусь, любовь моя, да и в любое другое время, что нам выпадет. Может, даже ты сможешь перебраться в Лондон; ты когда-нибудь подумывала об этом? Там всегда можно найти работу для медсестры…

— О, я не могу вот так сняться с места и упорхнут^.

Алан? А ты в самом деле… можешь остаться еще на сутки?

— Я мог бы остаться еще и побольше, если бы мне удалось поставить подслушку; я должен дождаться, когда его отключат от кислорода и он будет разговаривать с посетителями… Но я не позволю тебе, Мег, заниматься этим, как я и говорил.

— Я бы…

— Нет. Я не хочу подвергать риску наши отношения.

— О, черт! Я с самого начала знала, что ты сукин сын, так какая разница? Я хочу помочь правительству, а не тебе.

— Ну… я не могу помешать тебе, если ты хочешь помочь мне сделать свое дело.

— Я всегда считала, что ты только ходишь вокруг да около. Что я должна делать? Я не умею крутить провода.

— Тебе и не придется. Просто поставь к нему в палату эту коробку. Небольшую, как из-под подарков. Она в самом деле таковая, красиво обернута в цветную бумагу. И тебе надо только развернуть ее, и поставить поближе к его кровати — на полочку или ночной столик, словом, чем ближе к его голове, тем лучше — после чего приоткрыть ее.

— И все? Только приоткрыть?

— Дальше все пойдет автоматически.

— Я думала, что эти устройства поменьше.

— Другой тип. Встроено в телефон.

— Но не будет искры? Там же всюду кислород.

— О, нет, этого просто не может быть. Под бумагой там всего лишь микрофон и передатчик. Ты не должна открывать коробку, пока не окажешься рядом с ним; устройство' такое чуткое, что будет записывать все подряд.

— Ты его уже привел в порядок? Завтра я поставлю его. То есть сегодня.

— Хорошая девочка.

— Подумай только — старый Харрингтон мухлевал с налогами! Ну и шуму будет, если он пойдет под суд!

— Ты не должна никому и словом обмолвиться, пока мы не получим доказательства.

— О, нет, буду молчать, как рыба; я все понимаю. Мы должны исходить из того, что он ни в чем не повинен. Просто потрясающе! Знаешь, что я сделаю, открыв коробку, Алан?

— Не могу себе представить.

— Я кое-что шепну туда, о том, чего мне хочется от тебя будущей ночью. В обмен на мою помощь. Ты сможешь это услышать, не так ли?

— Сразу же, как ты откроешь ее. Я буду слушать, затаив дыхание. И ты скажешь все, что у тебя на уме, моя мудрая Мег! О, да, ох, это в самом деле сладко, любовь моя.

Либерман посетил Бордо и Орлеан, а его друг Габриель Пивовар — Фагерсту и Гетеорг. Никого из четырех шестидесятипятилетних гражданских служащих, которые скончались в этих городах, невозможно было представить в роли жертвы нацистов, как и тех четырех, которых уже удалось проверить.

Пришла еще одна парочка вырезок, на этот раз в них упоминалось двадцать шесть человек, на шесть из которых стоило обратить внимание. Таким образом, всего было семнадцать вариантов, из которых восемь — включая и тех трех, что погибли 16 октября — можно было уже исключить. Либерман не сомневался, что Барри чего-то напутал, но, напомнив себе о серьезности ситуации, решил проверить судьбы еще пятерых, из тех, до кого было легче всего добраться. По поводу двух в Дании он направил своих помощников — сборщика налогов по фамилии Гольдшмидт, а Клауса — в Триттау, рядом с Гамбургом. Двух в Англии он решил проверить сам, объединив приятное с полезным, так как ему представлялась возможность навестить в Ридинге дочку Дану и ее семью.

Пятеро принесли те же результаты, что и предыдущие восемь. Разные, но в принципе все было так же. Клаус сообщил, что вдова Шрайбера хотела не только побеседовать с ним.

Пришло еще несколько вырезок, сопровождаемые запиской от Байнона: «Боюсь, что больше не смогу объясняться перед Лондоном. Удалось ли вам что-нибудь выяснить?»

Либерман позвонил ему; Байнона не оказалось на месте.

Но он перезвонил через час.

— Нет, Сидни, — сказал Либерман, — пока все впустую. Из семнадцати предполагаемых вариантов я проверил тринадцать. Никто из них не походил на человека, которого планировали убить нацисты. Но я не жалею, что занимался ими, и мне только жаль, что я доставил вам столько хлопот.

— Ничего страшного. Ваш мальчик еще не объявился?

— Нет. Я получил письмо от его отца. Он уже дважды побывал в Бразилии и дважды в Вашингтоне; он не собирается успокаиваться.

— Жалко его. Дайте мне узнать, если он что-то выяснит.

— Обязательно. И еще раз спасибо вам, Сидни.

Последние несколько вырезок не дали ровным счетом ничего. Чего и следовало ожидать. Либерман обратил внимание на компанию по отправке писем, которая должна была побудить правительство Западной Германии возобновить попытки добиться экстрадикции Вальтера Рауффа, ответственного за уничтожение в газовых камерах девяноста семи тысяч женщин и детей и ныне живущего под своим собственным именем в Пуэнта-Аренас в Чили.

В январе 1975 года Либерман приехал в Соединенные Штаты, где его ждало нечто вроде двухмесячного лекционного турне, в ходе которого он должен был против часовой стрелки, начав с восточного побережья и завершив его в Нью-Йорке, объехать всю страну. Его лекционное бюро получило более семидесяти заявок на него, часть из которых поступила от колледжей и университетов, а немалая часть встреч должна была состояться за ленчем с еврейскими группами и объединениями. Прежде чем отправиться в путешествие, он прибыл в Филадельфию, где принял участие в телевизионной программе вместе со специалистом по здоровому питанию, актером и женщиной, писавшей эротические романы, но мистер Голдвассер из бюро убедил его, что это выступление неоценимым образом скажется на рекламе.

В четверг вечером 14 января Либерман выступал в Конгрегации поддержки Израиля в Питтсфилде, Массачузетс. Женщина, которая протянула ему дешевое издание его книги, чтобы Либерман расписался на нем, сказала, что она из Леннокса, а не из Питтсфилда.

— Из Леннокса? — переспросил он. — Это тут непо-' далеку?

— В семи милях, — улыбаясь, сказала она. — Но я бы приехала и за семьдесят миль.

Улыбнувшись он поблагодарил ее.

16-го ноября; Карри Джек; Леннокс, Массачузетс. Списка у него с собой не было, но он помнил его наизусть.

Этой ночью в комнате для гостей, отведенной ему в доме президента конгрегации, он лежал без сна, слушая, как шелестят снежинки по окнам. Карри. Что-то, связанное с налоговым ведомством, то ли счетовод, то ли бухгалтер. Несчастный случай на охоте, неосторожный выстрел, случайность. Или в него стреляли?.

У него есть возможность проверить. Тринадцать из семнадцати. Включая и трех за 16-е октября. Всего семь миль? Поездка на автобусе… все займет у него не более двух часов, и к обеду он будет обратно. В крайнем случае, можно и задержаться…

Ранним утром следующего дня он позаимствовал автомобиль своей хозяйки, большой «Олдсмобиль» и отправился в Леннокс. Снега выпало не менее пяти дюймов и большая часть его стаяла, но все же на дороге осталась снежная корка. Бульдозеры отбрасывали ее остатки к обочинам и из-под колес проносящихся машин вздымались снежные буруны. Странно, но он уже поставил крест на этой истории.

В Ленноксе он выяснил, что никто не верит в случайную смерть Джека Карри. И к тому же шеф полиции Де Грегорио конфиденциально признался ему, что не верит в несчастный случай. Выстрел был произведен на удивление точно, пробив затылок жертвы, обтянутой красной охотничьей шапочкой. Скорее, можно было говорить о безошибочности прицела, чем о случайном выстреле. Но когда Карри нашли, он был мертв уже пять или шесть часов и всю местность вокруг истоптали дюжина человек, так что каких находок можно было ждать от полиции? Даже гильзу не удалось обнаружить. Они обрыскали все вокруг в поисках людей, у которых были конфликты с Карри, но никого не обнаружили. Джек был честным добросовестным финансистом, уважаемым добропорядочным членом городской общины. Принадлежал ли он к какой-нибудь международной группе или организации? Разве что к клубу «Ротари», обо всем остальном мистер Либерман может справиться у миссис Карри. Но Де Грегорио предположил, что вряд ли она будет очень словоохотлива; он слышал, что эта история буквально подкосила ее.

К середине утра Либерман сидел в маленькой неухоженной кухоньке, попивая слабый чай из выщербленной кружки и маясь смущением, потому что миссис Карри каждую минуту могла разразиться слезами. Как и вдове Эмиля Дюрнинга, ей было сорок с небольшим, чем сходство и ограничивалось; миссис Карри была худенькой и скромной женщиной, с короткой мальчишеской стрижкой; под выцветшим домашним халатом просматривались ее острые плечи и маленькая грудь. Она была воплощением скорби.

— Никому не могло прийти в голову убивать его, — настаивала она, растирая мешочки под глазами пальцами с красными наманикюренными ногтями. — Он был… прекраснейшим человеком на этой Божьей земле. Сильным, добрым, терпимым и всепрощающим; он был как… как скала., а теперь… о, Господи! Я… я…

И тут она заплакала, схватив скомканную бумажную салфетку, она стала поочередно прижимать ее то к одному глазу, то к другому и, положив голову на руки с острыми локтями, она продолжала всхлипывать и содрогаться.

Либерман поставил свой чай и беспомощно склонился к ней.

Она извинилась за свои слезы.

— Все в порядке, — сказал он, — все хорошо.

Ничего себе.

Он отмахал семь миль через снег, только чтобы вызвать слезы у этой женщины. Неужели ему недостаточно тринадцати из семнадцати?

Вздохнув, он откинулся на спинку стула, обводя взглядом маленькую кухоньку с облупившейся желтой краской по стенам, с грудами грязной посуды и стареньким холодильником, с картонным ящиком пустых бутылок у задней двери. Четырнадцатый номер — тоже впустую.

— Прошу прощения, — сказала миссис Карри, вытирая нос салфеткой. Ее влажные газельи глаза покорно смотрели на Либермана.

— У меня всего лишь несколько вопросов, миссис Карри, — сказал он. — Принадлежал ли ваш муж к какой-нибудь международной организации или группе, в которую входили бы люди его возраста?

Положив салфетку на стол, она покачала головой.

— Разве что к каким-то американским группам, — сказала она. — Легион, Ветераны Америки, Ротари — да, вот это международная. Ротари-Клуб. Это единственная.

— Он был ветераном второй мировой войны?

Она кивнула.

— Служил в авиации. Получил английский крест «За летные боевые заслуги».

— В Европе?

— На Дальнем Востоке.

— Следующий вопрос носит очень личный характер, но я надеюсь, что вы не будете возражать… Он оставил вам свои деньги?

Она еле заметно кивнула.

— Их было так немного…

— Откуда он родом?

— Из Береи, в Огайо, — она посмотрела куда-то мимо него и с усилием улыбнулась. — Почему ты вылез из постели?

Он обернулся. В дверях стоял сын Дюрнинга. Эмиль, нет, Эрик Дюрнинг, угловатый и остроносый, с растрепанными темными волосами; он был в пижаме в белосинюю полоску и босиком. Он почесал грудь, с любопытством глядя на Либермана.

Либерман, полный удивления, поднялся и сказал «Гутен морген», поняв при этих словах — мальчик кивнул и вошел в комнату — что Эмиль Дюрнинг и Джек Карри знали друг друга. Они должны быть знакомы; как иначе мальчик мог приехать сюда в гости? С растущим удивлением он повернулся к миссис Карри и спросил:

— Каким образом этот мальчик очутился здесь?

— У него грипп, — сказала она. — И кроме того, из-за снегопада школа все равно не работает. Это Джек-младший. Нет, не подходи слишком близко, мой милый. Это мистер Либерман из Вены, что в Европе. Он известный человек. Ох, а где же твои шлепанцы, Джек? Что тебе надо?

— Стакан грейпфрутового сока, — сказал мальчик. На отличном английском. Даже акцент у него был, как у Кеннеди.

Миссис Карри встала.

— Честно говоря, я не успеваю покупать тебе соки. И к тому же у тебя грипп! — она направилась к холодильнику.

Мальчик посмотрел на Либермана светло-голубыми глазами Эрика Дюрнинга.

— А в чем вы известны? — спросил он.

— Он охотится за нацистами. Как Майкл Дуглас, которого ты видел в кино на прошлой неделе.

— Es ist doch gar phantastish![4] — сказал Либерман. — Вы знаете, что у вас есть близнец? Мальчик, похожий на вас, как две капли воды. Он живет в Германии, в городке Гладбек.

— Точно, как я? — недоверчиво посмотрел на него мальчик.

— Точно! Я никогда не видел такое… такое сходство.

Только однояйцевые близнецы могут так походить друг на друга!

— Джек, а теперь отправляйся в постель, — сказал миссис Карри, которая, улыбаясь, стояла около холодильника с картонным стаканчиком в руке. — Я принесу тебе сок.

— Минутку, — сказал мальчик.

— Немедленно, — резко бросила она. — Тебе станет еще хуже вместо того, чтобы выздоравливать, если ты будешь ходить таким образом, без халата, без тапочек. Отправляйся-ка! — Она снова улыбнулась. — попрощайся и иди.

— Иисусе Христос, — сказал мальчик. — По-ка!

Он удалился из комнаты.

— Следц за своим языком! — в спину ему нервно сказала миссис Карри, прикрывая дверь кухни. — Я бы хотела, чтобы он оплачивал счета от врача, — сказала она, — тогда бы он подумал, во что это обходится.

Она вынула из шкафа стакан.

— Потрясающе, — сказал Либерман. — Я было подумал, что вас навестил этот мальчик из Германии. Даже голос тот же самый, и выражение глаз, и движения…

— У каждого может оказаться двойник, — сказала миссис Карри, осторожно наливая сок грейпфрута. — Джек-старший знал точно такую же, как я, девочку в Огайо до нашей встречи.

Поставив пустую картонку, она повернулась к гостю, держа в руке полный стакан.

— Ну что ж, — улыбаясь, сказала она, — я бы не хотела быть негостеприимной, но вы не можете не видеть, что тут у меня куча работы. Плюс еще у меня Джек на руках. Не сомневаюсь, никто не стрелял в Джека-старшего. Это был несчастный случай. У него не было ни одного врага во всем мире.

Вздохнув, Либерман поклонился и взял свое пальто, брошенное на спинку стула.

Просто поразительно, какое сходство. Как две горошины из одного стручка.

И еще более удивительно, что сходство худых мальчишеских лиц и свойственного им обоим скептического взгляда, совпадение и прочих обстоятельств — шестидесятипятилетние отцы, которые в свое время были оба гражданскими служащими и погибли насильственной смертью в течение одного и того же месяца. И к тому же сходство в возрасте матерей — сорок один или сорок два года. Каким образом могли возникнуть все эти совпадения?

Колеса пошли юзом, и он восстановил положение машины на полотне дороги, вглядываясь сквозь мелькающие по стеклу дворники. Собраться и думать только о дороге…

Нет, тут дело не в совпадениях. Их слишком много для такого допущения. Но что же тут может быть? Возможно ли, чтобы миссис Карри из Леннокса (которая, конечно же, хранила безоговорочную верность своему покойному мужу) и фрау Дюрнинг из Гладбека (похоже, что она никак не могла служить образцом супружеской верности), обе имели интимные отношения с одним и тем же худым остроносым человеком за девять месяцев до рождения их сыновей? Даже при этом совершенно невероятном предположении (ну, допустим, что им мог быть пилот «Люфтганзы», курсирующий между Эссеном и Бостоном!), мальчики не могли быть близнецами. А они были именно таковыми, как две капли воды походя друг на друга.

Близнецы…

Основной предмет интереса Менгеле. Предмет его экспериментов в Освенциме.

Ну и?

Сереброголовый профессор в Гейдельберге: «Ни в одном из предположений не было учтено присутствие в данной проблеме доктора Менгеле».

Да, но эти мальчики небыли близнецами; они только выглядели как близнецы.

Он продолжал мучительно размышлять и в автобусе по дороге в Уорчестер.

Это должно быть всего лишь совпадение. У всех могут быть двойники, как нерешительно предположила миссис

Карри, хотя он сомневался в непререкаемой истйне данного утверждения, он не мог не признать, что видел в жизни немало двойников: Бормана, двух Эйхманов, полдюжины других. (Но они выглядели всего лишь похожими, а не точно такими же; да, но почему она так осторожно и тщательно наливала грейпфрутовый сок? Не была ли она настолько смущена, что боялась, как бы ее не выдали дрожащие руки? А затем торопливо услала мальчика и сделала вид, что по горло занята. Боже милостивый, да неужто и жены в это втянуты? Но как? И зачем?)

Снегопад прекратился, и выглянуло солнце. Мимо плыли просторы Массачузетса — белоснежные холмы, красные стены домов.

Менгеле был увлечен проблемой близнецов. В каждом рассказе об этом выродке рода человеческого есть такие упоминания: как он вскрывал умерщвленных близнецов, чтобы найти генетические причины их легких различий, как проводил опыты над живыми близнецами.

Послушайте, Либерман, вы явно хватаете через край. Вы видели Эрика Дюрнинга больше двух месяцев назад. Он был у вас на глазах не дольше пяти минут. Теперь вам довелось видеть мальчика примерно такого же типа — хотя, надо признать, сильно смахивающего на него — и в голове у вас все перепуталось и перемешалось и вот вам, нате: идентичные близнецы, й Менгеле в Освенциме. А все дело в том, что у двух человек из семнадцати сыновья оказались похожими друг на друга. Так что тут удивительного?

А что, если их больше, чем двое? Бели их, скажем, трое?

Понимаешь? Тебя явно заносит. Почему бы тебе сразу не представить четверню, раз уж ты так решил?

Вдова в Триттау положила глаз на Клауса и стала делать ему пикантные намеки. В ее-то шестьдесят? Может быть. Но, скорее всего, она помоложе. Сорок один? Сорок два?

В Уорчестере он обратился с просьбой к своей хозяйке, миссис Лейбовитц, может ли он позволить себе заказать международный разговор.

— Конечно, я оплачу его.

— Мистер Либерман, будьте любезны! Чувствуйте себя у нас как дома; это ваш телефон!

Он не стал спорить. На его часах было четверть шестого. То есть четверть двенадцатого в Европе.

Оператор сообщила, что номер Клауса не отвечает. Либерман попросил ее повторить вызов через полчаса и повесил трубку; подумав минуту, он снова снял ее. Перелистав странички своей адресной книги, он дал номера Габриеля Пивовара в Стокгольме и Эйба Гольдшмидта в Оденсе.

Связь с ними состоялась как раз, когда он сидел за обедом с четырьмя Лейбовитцами и пятью гостями. Извинившись, он уединился в библиотеке.

Гольдшмидт. Они перешли на немецкий.

— В чем дело? Надо еще кого-то проверить?

— Нет, речь идет о тех же двоих. Есть у них сыновья примерно тринадцати лет?

— У того, что в Брамминге, есть. Хорв. У Оккинга в Копенгагене было две дочери примерно такого же возраста.

— Сколько лет вдове Хорва?

— Молодая. Я был прямо удивлен. Дай-ка припомнить. Чуть моложе Натали. Лет сорока двух, я бы сказал.

— Ты видел мальчика?

— Он был в школе. Мне надо было поговорить с ним?

— Нет, я просто хотел узнать, как он выглядит.

— Тощий мальчишка. На пианино стоит его фотокарточка, на которой он играет на скрипке. Я что-то сказал о нем, а она ответила, что снимок старый, на нем ему всего девять лет. Теперь ему около четырнадцати.

— Темные волосы, голубые глаза, острый нос?

— Как я могу все это помнить? Да, темные волосы. О глазах сказать ничего не могу; снимок был черно-белый. Худой мальчишка с темными волосами играет на скрипке. Я думаю, ты наконец удовлетворен.

— Думаю, что да. Спасибо тебе, Эйб. Спокойной ночи.

Едва он повесил трубку, как телефон тут же Зазвонил снова.

Пивовар. Говорить они стали на идише.

— У тех двух человек, которых ты проверял… были ли у них сыновья примерно четырнадцати лет?

— У Андерса Рунстена — да. Но не у Перссона.

— Ты видел его?

— Сына Рунстена? Он рисовал на меня карикатуры, пока я ждал его мать. Я еще шутил с ним, что буду выставлять его в своем магазине.

— Как он выглядит?

— Бледный, худой, с темными волосами и острым носом.

— С голубыми глазами?

— Со светло-голубыми.

— А матери сорок с небольшим?

— Я тебе говорил об этом?

— Нет.

— Так откуда ты знаешь?

— Пока я не могу разговаривать. Меня ждут люди. Спокойной ночи, Габриель. Всего доброго.

Телефон тут же снова звякнул, и оператор сообщила, что номер Клауса все не отвечает. Либерман сказал, что повторит звонок попозже.

Он вернулся в столовую, чувствуя легкое головокружение и полную пустоту в черепе, словно сам он где-то еще (в Освенциме?), а здесь в Уорчестере присутствуют только его одежда, кожа и волосы.

Он задавал обычные вопросы, отвечал на такие же и рассказывал привычные истории; старательно ел, чтобы не расстраивать заботливую Долли Лейбовитц.

На лекцию они отправились в двух машинах. Он прочел ее, ответил на вопросы, подписал несколько книг.

По возвращении домой он еще раз пытался связаться с Клаусом.

— Там пять часов ночи, — напомнила ему оператор.

— Знаю, — сказал он.

Клаус тут же ответил, сонный и растерянный.

— Что? Да? Добрый вечер? Где вы?

— В Америке, в Массачузетсе. Сколько лет было той вдове в Триттау?

— Что?

— Сколько лет было той вдове в Триттау? Фрау Шрейбер.

— Господи! Да не знаю, трудно сказать, столько на ней было косметики. Хотя куда моложе его. Под сорок или сорок с небольшим.

— С сыном примерно четырнадцати лет?

— Примерно так. Встретил он меня недружелюбно, но сердиться на него было просто нельзя; она отослала его к сестре, чтобы мы могли поговорить «с глазу на глаз».

— Опишите его.

На несколько секунд наступило молчание.

— Худой, ростом мне примерно по подбородок, голубые глаза, темно-каштановые волосы, острый нос. Бледный. А что случилось?

Палец Либермана лежал на квадратной кнопке номеронабирателя. Круглая смотрелась бы лучше, подумал он. В острых углах есть какая-то бессмыслица.

— Герр Либерман?

— Нет, наши поиски были не впустую, — сказал он. — Я нашел связующее звено.

— Господи! В чем же оно?

Набрав в грудь воздуха, он медленно выпустил его.

— У всех них один и дот же сын.

— Один и тот же… что?

— Сын! Один и тот же сын! Точно такой же мальчишка! Я видел его здесь и в Гладбеке; вы видели его там. Кроме того, он в Гетеборге, в Швеции, и в Брамминге, в Дании. Точно тот же самый мальчишка! Он или играет на каком-то музыкальном инструменте, или рисует. Его матери неизменно сорок один — сорок два года. Пять разных матерей и вроде пять разных сыновей, но во всех этих местах один и тот же сын.

— Я… я не понимаю.

— Как и я! Но это звено хоть что-то объясняет, так? И оно полно сумасшествия не больше, чем то, с чего мы начали! Пять мальчйшек, один к одному!

— Герр Либерман… я предполагаю, что як может быть и шесть. Фрау Раушенберг во Фрейбурге тоже сорок один или сорок два года. И у нее сынишка. Я не видел его и не спрашивал о возрасте — мне в голову не пришло, что это может оказаться важным — но она как-то упомянула, что, может быть, он тоже будет учиться в Гейдельберге, но изучать ие право, а журналистику.

— Шесть, — сказал Либерман.

Между ними возникло напряженное молчание, которое все длилось.

— Из девяноста четырех?

— Шесть — это уже невозможно, — сказал Либерман. — Так почему бы и нет? Но если бы даже то и было возможно, чего быть не может, с какой стати они решили убивать их отцов? Честно говоря, мне бы хотелось сегодня пойти спать и проснуться в Вене в тот вечер, когда все еще не началось. Вам известно, что было основным интересом Менгеле в Освенциме? Близнецы. Он убил тысячи их, «изучая», каким образом можно создать первостатейного арийца. Можете ли вы сделать мне одолжение?

— Конечно.

— Поезжайте еще раз во Фрейбург и гляньте там на мальчика: убедитесь, что он точно такой же, как в Триттау. А потом скажете мне, окончательно ли я рехнулся или нет.

— Сегодня же отправляюсь. Куда мне звонить вам?

— Я сам вам позвоню. Спокойной ночи, Клаус.

— С добрым утром. То есть спокойной ночи.

Либерман положил трубку.

— Мистер Либерман? — из дверей ему улыбалась Долли Лейбовитц. — Не хотите ли посмотреть новости вместе с нами? И чего-нибудь вкусненького? Пирожное или фруктов?

Молоко у Ханны высохло, и Дана плакала, так что было понятно, отчего Ханна вне себя. Ей можно было посочувствовать. Но какой был смысл в том, чтобы менять имя Даны? Ханна продолжала настаивать.

— И не спорь со мной, — сказала она. — Отныне мы будем называть ее Фридой. Прекрасное имя для ребенка, и у меня снова появится молоко.

— Это не имеет никакого смысла, Ханна, — терпеливо сказал он, пробираясь рядом с ней по снегу. — Одно не имеет ничего общего с другим.

— Ее имя Фрида, — сказала Ханна. — Мы поменяем его в законном порядке.

В снегу у нее под ногами открылся глубокий провал и она соскользнула в него с плачущей Даной на руках. О, Господи! Перед глазами у него плыла нетронутая белизна снега, и он лежал в темноте на своей кровати, вытянувшись на спине. Уорчестер. Лейбовитцы. Шесть мальчиков. Дана выросла. Ханна умерла.

Ну и сон. Откуда он к нему явился? И к тому же Фрида! И Ханна с Даной, падающие в провал…

Он полежал еще с минуту, отгоняя от себя ужасные видения, а потом поднялся — сквозь щели жалюзи пробивался слабый свет наступающего дня — и пошел в ванную.

Хотя ночью он не просыпался и спал крепко. Если только не считать этого сна.

Вернувшись в спальню, он взял с ночного столика часы, поднес их к свету и, прищурившись, воззрился на циферблат. Двадцать минут седьмого.

Теплая постель снова приняла его, он закутался в одеяло и, бодрствуя, погрузился в раздумья.

Шесть идентичных мальчиков… нет, шесть очень похожих мальчиков, может, и идентичных — живут в шести различных местах, с шестью разными матерями одного и того же возраста, у всех шестерых совершенно разные отцы, погибшие насильственной смертью практически в одном и том же возрасте и у всех них был сходный род занятий. При всей невероятности таких совпадений, они были реальностью, подлинными фактами. В этой невозможной ситуации предстояло разобраться и понять ее.

Лежа в тепле и покое, он дал простор мыслям. Мальчики. Матери. Груди Ханны. Молоко.

Прекрасное имя для ребенка…

Все стало как-то совмещаться.

По крайней мере, кое-что.

Так можно было объяснить-грейпфрутовый сок и ту торопливость, с которой она выставила его. И то, как она поспешила отправить мальчишку из кухни. Она быстро спохватилась, сделав вид, что дело в босых ногах и отсутствии халата.

Он продолжал лежать, надеясь, что к нему придет озарение и он поймет все остальное. Хотя бы самое главное — роль Менгеле. Но ничего не получалось.

Спокойно, шаг за шагом…

Встав, он умылся и побрился, привел в порядок усы и причесался; приняв пилюли, почистил зубы и поставил на место вставную челюсть.

В двадцать минут восьмого он появился на кухне. Там уже хлопотала горничная Френсис, а Берт Лейбовитц в рубашке с короткими рукавами, читая, сидел у стола и завтракал. Пожелав ему доброго утра, Либерман сел по другую сторону стола и сказал:

— Я должен возвращаться в Бостон раньше, чем предполагал. Могу ли я отправиться вместе с вами?

— Конечно, — сказал Лейбовитц. — Сообщите, как только будете готовы.

— Отлично. Я только должен сделать один телефонный звонок. В Леннокс.

— Могу ручаться, кто-то сообщил вам, как Долли водит машину.

— Нет, просто кое-что произошло.

— Вам доставит удовольствие поездка со мной.

Через пятнадцать минут ему дозвониться из библиотеки дозвонится до миссис Карри.

— Алло?

— Доброе утро, вас снова беспокоит Яков Либерман. Надеюсь, что я вас не разбудил.

Молчание.

— Я уже встала.

— Как себя чувствует утром ваш сын?

— Не знаю, он еще спит.

— Отлично. Это хорошо. Крепкий сон пойдет ему только на пользу. Он ведь не знает, что усыновлен, не так ли? Вот почему вы и занервничали, когда я сказал, что у него есть близнец.

Молчание.

— Но у вас нет основания беспокоиться, миссис Карри. Я ему, конечно же, ничего не скажу. Пока вам нужно, чтобы все оставалось в тайне, я не пророню ни слова. Но будьте любезны, скажите мне только одно. Это очень важно. Вы получили его с помощью женщины по имени Фрида Малони?

Молчание.

— Не так ли? Да?

— Нет! Минутку! — он услышал глухой звук положенной на стол трубки и удаляющиеся шаги. Молчание. Звук приближающихся шагов и тихий голос: — Алло?

— Да?

— Мы получили его через агентство. В Нью-Йорке. Но это было совершенно законное усыновление.

— Через агентство «Раш-Гаддис»?

— Да!

— Она работала там с 1960-го по 1963-й год. Фрида Малони.

— Я никогда не слышала этого имени! К чему вы клоните? Какая разница, если у него и в самом деле есть близнец?

— Я еще точно не знаю.

— Тогда больше не мучайте меня! И оставьте Джека в покое! — в трубке щелкнуло. Молчание.

Берт Лейбовитц подбросил его в аэропорт Логан, и он успел на девятичасовой рейс в Нью-Йорк.

В десять сорок он уже стоял в кабинете помощника исполнительного директора Агентства по вопросам адаптации «Раш-Гаддис», где его встретила стройная и симпатичная седовласая женщина, миссис Тиг. — Ничего подобного, — сказала она ему.

— Ничего?

— Именно так. Она не имела дела непосредственно с детьми, поскольку не обладала достаточной квалификацией. Она занималась бумажной работой, вела досье. Конечно, ее адвокат, который оспаривал решение об экстрадиции, хотел представить ее в самом благоприятном свете, так что он настаивал — мол, она играла куда более важную роль в работе агентства, чем было на самом деле; но по сути она была канцелярским работником, занималась досье. Мы обратились к правительственным юристам — естественно, мы были весьма обеспокоены, чтобы представить ее роль у нас в правильной перспективе — и начальник отдела личного состава получила приглашение выступить свидетелем в суде. Хотя ее и так вызывали давать показания. Мы было решили опубликовать какое-нибудь заявление или выпустить пресс-релиз, но по размышлению решили не привлекать особого внимания к этой истории, и интерес к ней погас сам собой.

— То есть она не подбирала супружеские пары для адаптации детей, — Либерман теребил мочку уха.

— Ни в малой мере, — сказала миссис Тиг. Она улыбнулась ему. — Боюсь, что вы идете по неправильному пути; точнее было бы сказать, что приходится искать детей, ибо спрос значительно превышает предложение. Особенно после внесения изменений в закон об адаптации. Мы в состоянии помочь лишь небольшой части людей, которые обращаются к нам.

— И в то время тоже? С 60-го по 63-й годы?

— И тогда, и сейчас, но в настоящее время это еще сложнее.

— Много ли у вас запросов?

— В прошлом году было больше тридцати тысяч. Со всех концов страны. В сущности из всех уголков континента.

— Разрешите мне спросить вас вот о чем, — обратился к ней Либерман. — Скажем, к вам обращается письменно или приходит лично какая-то пара, в период 61-го, 62-го годов. Хорошие люди, достаточно обеспеченные. Он работает в правительственном учреждении, у него стабильная работа. Ей же… дайте-ка мне секундочку подумать… ей же… лет двадцать восемь, двадцать девять, а ему пятьдесят два. Сколько шансов на то, что им удастся с вашей помощью адаптировать ребенка?

— Ни одного, — сказала миссис Тиг. — Мы не можем передавать ребенка паре, в которой мужской половине столько лет. Сорок пять — это для нас предельный возраст у мужчины, да и то лишь в исключительных случаях. Мы предпочитаем большей частью иметь дело с парами, которым тридцать с небольшим — в этом возрасте брак уже устоялся и они еще достаточно молоды, чтобы воспитать ребенка и обеспечить родительский уход. Во всяком случае, чтобы он рос в нормальном родительском окружении.

— Так как же подобная пара может обзавестись ребенком?

— Только не в «Раш-Гаддис». Некоторые другие агентства могут проявить большую уступчивость. И, конечно, есть так называемый серый рынок. Их адвокат или врач может иметь информацию о какой-нибудь беременной девочке-подростке, которая на хочет или не может делать аборт. Скажем, у нее нет денег не него.

— Но если они обращаются к вам, вы отказываетесь иметь с ними дело?

— Да. Мы никогда не имеем дело ни с кем старше сорока пяти лет. Есть сотни и тысячи подходящих пар, которые, маясь в ожидании, буквально взывают к нам.

— Но отвергнутые запросы, — предположил Либерман, — скорее всего, проходили через руки Фриды Малони?

— Через нее или через кого-то другого из регистраторов, — объяснила миссис Тиг. — Всю нашу корреспонденцию и запросы мы храним в течение трех лет. В свое время срок этот равнялся пяти годам, но нам пришлось сократить его из-за нехватки места.

— Благодарю вас. — Либерман встал, держа в руках портфель. — Вы очень помогли мне. И я вам искренне благодарен.

Из телефонной будочки напротив Музея Гуггенхейма, поставив на тротуар сумку и портфель, он связался с мистером Голдвассером в лекционном бюро.

— У меня для вас плохие новости. Я должен возвращаться в Германию.

— О, Боже! Когда?

— Сейчас.

— Вы не можете. Сегодня вечером вас ждут в Бостонском университете! Где вы?

— В Нью-Йорке. И сегодня вечером я уже должен сидеть в самолете.

— Вы не можете/ О вас уже объявлено. Они продали все билеты! А завтра…

— Знаю, знаю! Вы думаете, мне самому нравится отменять выступления? Вы думаете, я не знаю, какая это будет головная боль для вас и для тех, кому вы меня отрекомендовали? Это…

— Не могу себе представить…

— Это вопрос жизни и смерти, мистер Голдвассер. Жизни и смерти. А может, и чего-то большего.

— Черт бы вас побрал! Когда вы вернетесь?

— Не знаю. Может, мне придется кое-где побывать. А потом перебраться в другое место.

— Вы хотите сказать, что отменяете весь оставшийся тур?

— Верьте мне, если бы я не был должен…

— Такое случалось со мной только один раз за восемнадцать лет, но в тот раз я имел дело с певцом, а не со столь уважаемым человеком, как вы. Послушайте, Яков, я восхищаюсь вами и от всей души желаю вам всех благ; я сейчас говорю с вами не столько как ваш представитель, а просто как человек, как соплеменник. Я прошу вас еще раз тщательно все обдумать: если вы без предварительного оповещения отмените весь тур — в каком свете вы предстанете в дальнейшем, как мы сможем представлять вас? Никто не возьмется иметь с вами дело. Ни одна из групп не изъявит желания встретиться с вами. Вашим выступлениям в Соединенных Штатах будет положен конец. Я умоляю вас, подумайте.

— Чем я и занимался, слушая вас, — сказал он. — Я должен уезжать. Но, видит Бог, как бы я хотел, чтобы этого не было.

На такси он добрался до аэропорта Кеннеди и обменял свой билет до Вены на рейс до Дюссельдорфа через Франкфурт: самый ранний рейс отходил в шесть часов.

Он купил книгу Фарраго о Бормане и, примостившись у окна, провел остаток дня за чтением.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Ожидалось, что обвинение, выдвинутое против Фриды Малони и восьми других лиц о соучастии в массовых убийствах в концлагере Равенсбрюк, будет оглашено со Дня на день; так что, когда в пятницу 17 января Яков Либерман появился в офисе адвокатов Фриды Малони «Цвибел и Фасслер» в Дюссельдорфе, его встретили более, чем ледяным приемом. Но Иоахим Фасслер достаточно давно подвизался на этой стезе, чтобы понимать: Яков Либерман явился сюда отнюдь не для того, чтобы, скажем, позлорадствовать или просто отнимать у них время; ему что-то надо и, следовательно, он может предложить что-то взамен или, во всяком случае, с ним можно будет о чем-то сторговаться. Посему, предварительно включив диктофон, Фасслер пригласил Либермана в свой кабинет.

Он оказался прав. Этот еврей хотел встретиться с Фридой и задать ей несколько вопросов на тему, не имеющую никакого отношения ни к ее деятельности во время войны, ни к предстоящему процессу — о ее пребывании в Америке, точнее, о времени с 1960-го по 1963-й годы. Что за американские дела? Организовывала ли она кому-нибудь адаптации на основе информации, которую она могла почерпнуть из досье в агентстве «Раш-Гаддис»?

— Ничего не знаю ни о каких адаптациях, — сухо сказал Фасслер.

— О них знает фрау Малони.

Если она согласится увидеться с ним и откровенно и полно ответить на его вопросы, он в обмен поведает Фасслеру о тех показаниях, которые предполагают дать на суде некоторые из свидетелей, которых ему удалось разыскать.

— Кто именно?

— Никаких имен. Я сообщу вам только об их показаниях.

— Бросьте, герр Либерман, вы же понимаете, что я не собираюсь покупать кота в мешке.

Ей ничем не придется жертвовать и цена высока. Час или около того ее времени. Сомневаюсь, чтобы она была очень занята, сидя в камере.

— Она может отказаться говорить на тему о незаконных адаптациях.

— Почему бы не спросить ее самое? Имеется три свидетеля, о показаниях которых мне все доподлинно известно. Выбирайте: или они обрушатся вам как снег на голову в зале суда, или же завтра вы получите о них представление.

— Честно говоря, меня это не очень беспокоит.

— Тогда, как мне кажется, каши мы с вами не сварим.

Понадобилось четыре дня, чтобы наконец договориться. Фрау Малони уделит разговору с Либерманом полчаса, в течение которых разговор будет идти на интересующую его тему, при условии: а) будет присутствовать Фасслер; б) кроме них троих никто больше не будет принимать участие во встрече; в) не будет никаких письменных заметок и г) Либерман позволит Фасслеру непосредственно перед интервью обыскать себя на предмет обнаружения записывающих устройств. В обмен Либерман выложит Фасслеру все, что он знает о предполагаемых показаниях трех свидетелей и сообщит о каждом их пол, возраст, род занятий, их физическое и душевное состояние в данный момент, обращая особое внимание на шрамы, травмы или инвалидность, которые якобы явились результатов пребывания в Равенсбрнже. Показания и описание одного из свидетелей должны быть представлены до встречи; остальных двух, соответственно, после нее. Обговорено и согласовано.

В среду утром, 22-го, Либерман и Фасслер в серебристо-серой машине последнего отправились в федеральную тюрьму в Дюссельдорфе, в которой после ее выдворения из Америки в 1973 году и содержалась Фрида Малони. Фасслер, стройный, ухоженный мужчина пятидесяти с лишним лет, благоухал хорошим одеколоном после бритья и был столь же розовошек, как обычно, но, когда они предъявили документы и расписались, несколько потерял свою привычную уверенность. Либерман первым поведал ему о самом опасном свидетеле, питая надежду, что страх перед еще более весомыми разоблачениями, которые еще только могут последовать из его информации, заставит Фасслера, а через него и Фриду Малони, не отнестись к беседе с чрезмерным легкомыслием.

В сопровождении надзирателя они поднялись на лифте и двинулись по устланному ковровой дорожкой коридору, на всем протяжении которого у тяжелых дверей с хромированными цифрами на них сидели мужики и женщины, надзирающие за спокойствием в тюрьме. Охранник открыл одну из таких дверей и пропустил Фасслера и Либермана в небольшую комнату с белеными стенами, в которой стоял круглый стол и несколько стульев. Два окна с раздвинутыми портьерами пропускали в комнату достаточно света, а Либермана удивило, что на одном окне были решетки, а на другом — нет. Надзиратель включил верхний свет, который был почти незаметен в и без того светлой, комнате и вышел, прикрыв за собой двери.

Они положили шляпы на вешалку, стоявшую в углу, и туда же повесили свои пальто. Либерман поднял руки, и насупившийся Фасслер тщательно обыскал его… Он прощупал карманы висящего на вешалке пальто Либермана и попросил его открыть свой портфель. Либерман вздохнул, но расстегнул замки и открыл его; продемонстрировав бумаги и книгу Фарраго, он снова защелкнул клапан.

Подойдя к окнам, он все понял — из незарешеченного открывался вид на простиравшийся далеко внизу двор, обнесенный высокой стеной, а под окном, забранным решеткой, тянулась черная поверхность крыши; затем он сел за стол спиной к свободному окну, но немедленно поднялся, хотя отнюдь не должен был вставать при появлении Фриды Малони.

Фасслер чуть приоткрыл окно с решетками и, впустив в комнату струю свежего воздуха, остался стоять рядом с ним, откинув портьеру.

Либерман сидел за столом, сложив перед собой руки и изучал графин с водой и стопку бумажных стаканчиков рядом.

Он знал все данные о Фриде Малони и о ходе ее поисков немецкими и американскими властями в 1967 году. Ее послужной список хранился в досье Центра, дополненный рассказами и письменными показаниями нескольких дюжин выживших узниц Равенсбрюка (среди которых были и трое будущих свидетелей); о ее местонахождении ему сообщили двое выживших в концлагере сестер, которые увидели свою бывшую надзирательницу на ипподроме в Нью-Йорке и проследили ее до дома. Сам он никогда не встречался с этой женщиной. Он даже не мог себе представить, что когда-нибудь ему доведется сидеть с ней за одним столом. Кроме всего прочего, его средняя сестра Ида погибла в Равенсбрюке; вполне возможно, что и Фрида Малони приложила руки к ее гибели.

Он постарался забыть Иду и все прочее, кроме агентства «Раш-Гаддис» и шестерых мальчиков, похожих друг на друга. Явилась всего лишь бывшая регистраторша агентства «Раш-Гаддис», сказал он себе. Мы сядем рядком и поговорим ладком и, может, мне удастся понять, что же там, черт побери, произошло.

Фасслер отвернулся от окна и нахмурившись, посмотрел на часы.

Открылась дверь и в светло-синей униформе, засунув руки в карманы, вошла Фрида Малони.

— Доброе утро, — двинувшись ей навстречу, сказал Фасслер. — Как поживаете?

— Спасибо, отлично — одарив улыбкой и Либермана, надзирательница скрылась за закрывшейся дверью.

Положив руки Фриде Малони на плечо, Фасслер расцеловал ее в обе щеки и отвел в угол, что-то объясняя ей. Ее было почти не видно из-за его спины.

Откашлявшись, Либерман сел, придвинув стул поближе к столу.

Перед его глазами предстало то, что он не раз видел на фотографиях: совершенно обыкновенная женщина средних лет. Седеющие волосы, разделенные пробором, обрамляли лицо, несколько завиваясь на концах. Белесая кожа с сероватым нездоровым оттенком, широкая челюсть, вялый рот. В глазах, несмотря на усталость, чувствовалась решительность. В тюремной одежде Фрида Малони напоминала, скорее, уборщицу или дежурную официантку. Может, когда-нибудь, подумал он, мне и доведется встретить монстра, который и выглядеть будет как монстр.

Положив руки на толстую деревянную поверхность стола, он сделал усилие, чтобы прислушиваться к словам Фасслера.

Они расселись за столом.

Он смотрел, на Фриду Малони, а она, пока Фасслер отодвигал стул напротив, тоже рассматривала его, оценивающе сузив водянисто-голубые глаза и сжав в нитку тонкие губы. Она кивнула, садясь.

Он кивнул ей в ответ.

Одарив Фасслера мимолетной благодарной улыбкой, она, поставив локти на подлокотники кресла, стала барабанить подушечками пальцев по столу, сначала одной руки, а потом другой, очень быстро и суетливо, после чего положила ладони на стол и застыла, уставясь на них.

Либерман тоже не сводил с них глаз.

— Итак, сейчас, — Фасслер, сидящий справа от Либермана, изучал циферблат часов, — двадцать пять минут двенадцатого. — Он посмотрел на Либермана.

Либерман смотрел на Фриду Малони.

Она тоже уставилась на него. Ее выщипанные брови приподнялись

Он почувствовал, что не в силах вымолвить ни слова. В горле у него стоял комок, мешая перевести дыхание — он думал только об Иде. Гулко колотилось сердце.

Фрида Малони облизнула нижнюю губу, посмотрела на Фасслера, опять перевела взгляд на Либермана и сказала:

— Мне нечего сказать об этих делах с малышами. Я сделала счастливыми массу людей. И мне нечего стыдиться. — Она говорила с мягким южно-германским акцентом, который был куда приятнее, чем лающее дюссельдорфское произношение Фасслера. — И что бы там ни считало Объединение Друзей, — презрительно сказала она; — у меня больше нет друзей. В противном случае, я бы тут не сидела, не так ли? Меня бы перебросили в другую Америку, — ее глаза расширились, — где я бы вела очень хорошую жизнь. — Она щелкнула у головы пальцами поднятой руки и движением торса спародировала типичные латиноамериканские ритмы.

— Я думаю, что лучше всего, — сказал ей Фасслер, — для вас было бы рассказать все, что вы рассказывали мне. — Он посмотрел на Либермана. — А потом вы сможете задавать любые вопросы. Если позволит время. Вы согласны?

К нему вернулась способность дышать.

— Да, — сказал Либерман. — Надеюсь, что время позволит задать несколько вопросов.

— Вы еще не начали отсчитывать минуты? — спросила у Фасслера Фрида Малони.

— Конечно, начал, — ответил тот. — Соглашение есть соглашение. — И повернувшись к Либерману. — Не беспокойтесь, времени хватит. — Поглядев на Фриду Малони, он кивнул.

Глядя на Либермана, она положила перед собой руки на стол.

— Человек из Объединения связался со мной, — сказала она, — весной 1960 года. Мой дядя, живущий в Аргентине, рассказал им обо мне. Сейчас он уже скончался. Они хотели от меня, чтобы я устроилась на работу в агентство по адаптации детей. У Алоиза — то есть у этого человека — был список трех или четырех из них. Годилось любое — лишь бы у меня была возможность доступа к досье. Я знала его лишь по имени Алоиз, фамилии он мне не называл. Лет семидесяти с небольшим, с совершенно седыми волосами, тип старого солдата, прямая выправка.

Она вопросительно уставилась на Либермана. Он никак не отреагировал и она, откинувшись на спинку кресла, снова уставилась на кончики пальцев.

— Я обошла все адреса, — сказала она. — Вакансий не оказалось нигде. Но по окончании лета мне позвонили из «Раш-Гаддис» и взяли меня. В регистратуру. — Она задумчиво улыбнулась. — Мой муж решил, что я рехнулась, соглашаясь на работу в Манхэттене. Я рабо- | тала в колледже всего в одиннадцати кварталах от дома. Я объяснила ему, что в «Раш-Гаддисе» мне обещали, что через год или около того я смогу…

— Только самое существенное, хорошо? — сказал Фасслер.

Нахмурившись, Фрида Малони кивнула.

— Значит, я оказалась в «Раш-Гаддис» — она подняла глаза на Либермана. — Мне предстояло просматривать почту и досье, разыскивая запросы от семей, в которых муж был бы рожден между 1908 и 1912 годами, а жена между 1931-м и 1935-м годами. Муж должен был бы работать на гражданской службе, оба они обязаны были быть белыми, христианами и нордического происхождения. Это мне объяснил Алоиз. Как только я находила такую пару, что случалось раз-два в месяц, я тут же снимала на ксероксе все документы и всю переписку с «Раш-Гаддис». Со всех бумаг я делала две копии, одну для Алоиза, а другую для себя. Подборку, предназначенную для него, я отправляла в почтовый ящик, адрес которого и номер он мне сообщил.

— Где? — спросил Либерман.

— Здесь же, в Манхэттене. В вест-Сайде, у планетария. И все время, что я работала в агентстве, я этим и занималась — искала подходящие обращения, копировала их и отправляла по почте. Примерно через год ситу-, ация усложнилась, потому что я просмотрела весь набор досье и оставалось рассчитывать лишь на появление новых запросов. Изменились даже требования к мужчине, который был обязан быть гражданским служащим; пусть даже его работа лишь бы походила на таковую — уже годилось. Порой случалось, что мне попадались люди, работающие в больших организациях, обладающие немалой властью; например, заведующий отделом жалоб страховой компании. Так что мне пришлось снова перерывать все досье. К тому времени за три года я уже отправила сорок или сорок пять запросов в агентство. То есть их копий.

Потянувшись, она взяла со стола один из бумажных стаканчиков и стала крутить его в руках.

— И вот что происходило между… м-м-м, Рождеством 1960 года и концом лета 1963 года, когда все кончилось, и я ушла. Мне звонили Алоиз или другой человек по имени Вилли. Обычно связывался со мной Вилли. Он говорил: «Поинтересуйся… не хотят ли “Смиты” в Калифорнии получить одного в марте». Или в каком-то другом месяце, обычно пару месяцев спустя. — «Осведомись и у “Браунов” в Нью-Джерси». Случалось, он давал мне и по три фамилии. — Посмотрев на Либермана, она объяснила: — Людей, запросы которых я и высылала по почте.

Он кивнул.

— Значит, так. Мне оставалось позвонить Смитам или Браунам, — она стянула бумажную обертку с одного из стаканчиков. — Ваш бывший сосед как-то упомянул, что, мол, вы хотели обзавестись ребенком, говорила я им. — Она с вызовом посмотрела на Либермана. — Они не только проявляли интерес к моим словам, а просто сходили с ума от радости и счастья. Особенно женщины. — Она аккуратно, кусочек за кусочком обрывала обертку со стакана. — Тогда я говорила, что могу доставить им то, что они хотели: здорового белого малыша, в возрасте нескольких недель, скажем, в марте или примерно в это время. Со всеми документами, подтверждающими разрешение на адаптацию от имени штата Нью-Йорк. Но первым делом они должны мне выслать подробнейшие медицинские справки о своем здоровье — я давала им номер почтового ящика Алоиза — и кроме того, они должны дать обязательства никогда и нигде не упоминать, что ребенок усыновлен. На этом настаивает мать, говорила я им. И конечно же, они должны кое-что уплатить мне, когда явятся за ребенком, если им предстояло явиться. Обычно порядка тысячи, порой и побольше, если они могли себе позволить. Это мне было ясно из текста их обращений. Во всяком случае, достаточно, чтобы вся комбинация выглядела как обычная сделка серого рынка.

Она бросила клочки обертки на поднос и вынула пробку из графина.

— Через несколько недель у меня снова раздавался звонок. «Смиты не подходят. А Брауны могут получить заказ пятнадцатого марта. Или, может быть… — она стала наклонять графин над стаканом, поднимая его донышко все выше и выше, но из горла не пролилось ни капли. — Типичная история, — сказала она, возвращая сосуд темного стекла в прежнее положение. — Типичная история, как вообще идут дела в этом проклятом месте! Куча бумажных стаканчиков, но ни капли воды в этой чертовой бутылке! О, Господи! — Она припечатала бутылку к подносу и стопка бумажных стаканчиков подпрыгнула.

Фасслер встал.

— Я налью, — сказал он, беря графин. — А вы продолжайте. — Он направился к дверям.

— Я могла бы рассказывать вам, какие тут творятся колоссальные глупости… о, Господи! — сказала Либерману Фрида Малони, — но да ладно. Итак. Да. Он сообщал мне, кто и когда заберет ребенка. Или же случалось, что подходили обе пары и тогда я получала указание позвонить другой паре и сообщить, что сейчас, мол, поздновато, но я знаю другую девушку, которая должна рожать в июне. — Облизывая губы, она крутила стаканчик в пальцах. — В тот вечер, когда мне доставляли ребенка, — продолжала она, — все уже бывало подготовлено как нельзя тщательнее. Между Алоизом или Вилли и мною, между мною и той парой. Я должна буду ждать их в номере мотеля «Говард Джонсон» у аэропорта Кеннеди, как он теперь называется — а тогда он был Айдлуайлд — под именем Элизабет Грегори. Ребенка доставляла мне или молодая пара, или какая-нибудь женщина, а порой и стюардесса. Некоторых из них я встречала несколько раз — в разные времена, я хочу сказать — но обычно каждый раз был кто-то новый. Они доставляли и документы. Точно, как настоящие, и в них уже было вписано имя пары, которая получала ребенка. Через час-другой являлись будущие родители и получали малыша. Они были просто вне себя от радости. Благодарили меня. — Она посмотрела на Либермана. — Как правило, отличные люди, которые должны были стать прекрасными родителями. Они расплачивались со мной и обещали я заставляла их приносить клятву на Библии — никогда не говорить, что ребенок усыновлен. Всегда были мальчики. Очень симпатичные. Они забирали их и уезжали.

— Вы знали, откуда они являлись? — спросил Либерман. — Откуда они родом, я имею в виду.

— Мальчики? Из Бразилии, — Фрида Малони отвела глаза. — Люди, которые доставляли их, были бразильцами, — сказала она, убирая руки со стола. — И стюардессы были с бразильской авиалинии. — Она взяла графин из рук появившегося Фасслера, наполнила стаканчик и выпила воду. Фасслер обошел вокруг стола и снова занял свое место.

— Из Бразилии… — пробормотал Либерман.

Фрида Малони аккуратно поставила графин на поднос и утолив жажду, облизала губы. — Почти всегда все шло как часы, — сказала она. — Как-то только раз не явилась одна пара. Я позвонила им, и они сказали, что передумали. Так что мне пришлось взять ребенка к себе домой и связаться с очередной парой, которая ждала своей очереди. Пришлось заново переоформлять документы. Я сказала мужу, что в «Раш-Гаддисе» произошла накладка и для ребенка не оказалось места. Он ровным счетом ничего не знал ни о чем. Да и до настоящего времени ни о чем не подозревает. Так оно и шло. Всего должно было быть примерно двадцать малышей; сначала они шли один за другим, а потом по одному каждые два или три месяца. — Она снова отпила из стакана.

— Уже двенадцать минут, — сказал Фасслер, глядя на часы. Он улыбнулся Либерману. — Видите? У вас осталось еще семнадцать минут.

Либерман поднял глаза на Фриду Малони. — Как выглядели дети? — спросил он.

— Очень симпатичными, — ответила она. — Голубые глаза, темные волосы. Они все походили друг на друга куда больше, чем просто малыши, которые, как правило, смахивают один на другого. Они явно были европейского происхождения, а не бразильцами; у всех них была светлая кожа и голубые глаза.

— Говорилось ли вам, что они родом из Бразилии, или вы основываетесь только на…

— Мне о них вообще ничего не говорили. Только в какой вечер мне их доставят в мотель и во сколько.

— Ее мнение, — сказал Фасслер, — конечно же, не имеет никакого значения.

Фрида Малони отмахнулась.

— Какая разница? — спросила она и повернулась к Либерману. — Я думала, что они были детьми тех немцев, которые обосновались в Южной Америке. Незаконнорожденные дети, может быть, от немецкой девушки и южноамериканского мальчишки. А вот почему Объединение старалось переправить их в Северную Америку и так тщательно подбирала семьи для них — этого я совсем не понимаю.

— И вы не спрашивали?

— Разве что с самого начала, — сказала она, — когда Алоиз объяснил мне, какого рода запросы необходимо искать, я спросила его, зачем это все надо. Он ответил мне, чтобы я не задавала вопросов, а только исполняла приказы. Во имя Отчизны.

— И я не сомневаюсь, — подсказал ей Фасслер, — вы опасались, что если вы не будете сотрудничать с ними, вас постигнут те неприятности, которые в самом деле свалились на вас несколько лет спустя.

— Да, конечно, — согласилась Фрида Малони. — Конечно, я опасалась. Естественно.

— Значит, вы обеспечили детьми двадцать пар, — сказал Либерман.

— Примерно двадцать, — поправила его Фрида Малони. — Может, чуть меньше.

— Все они были американцами?

— Вы имеете в виду, все ли были из Соединенных Штатов? Нет, несколько пар были из Канады. Пять или шесть. Остальные все из Штатов.

— И никого из Европы?

— Никого.

Либерман погрузился в молчание, теребя мочку уха.

Фасслер глянул на часы.

— Вы помните их имена? — спросил Фасслер.

Фрида Малони улыбнулась.

— Это было тринадцать или четырнадцать лет назад. Одних я помню, Уиллоков, потому что они подарили мне собачку и порой я звонила им по поводу ее здоровья. Они выращивали доберманов. Генри Уиллок из Нью-Провиденса, в Пенсильвании. Я было упомянула, что хотела обзавестись собакой и получила от них Салли десяти недель отроду, когда они приехали за ребенком. Прекрасная собака. Она по-прежнему живет у нас. Мой муж продолжает ухаживать за ней.

— Гатри? — спросил Либерман.

Взглянув на него, Фрида Малони кивнула.

— Да, — сказала она. — Первыми были Гатри, это верно.

— Из Тускона.

— Нет. Из Огайо. Нет, из Айовы. Да, из Эймса в Айове.

— Они переехали в Тускон, — сказал Либерман. — И в прошлом октябре он погиб при аварии.

— Ах, вот как?

— Кто были после Гатри?

Фрида Малони покачала головой.

— Тогда встречи шли одна за другой, с перерывом в пару недель.

— Карри?

Она посмотрела на Либермана.

— Да, — сказала она. — Из Массачузетса. Но не сразу же после Гатри. Подождите минутку. Гатри были в конце февраля; потом появилась другая пара откуда-то с Юга — кажется, Мэконы; и лишь потом были Карри. И только тогда Уиллоки.

— Через две недели после Гатри?

— Нет, через два или три месяца. После первых трех был долгий перерыв.

— Вы не будете возражать, — спросил у Фасслера Либерман, — если я все это запишу? Все это происходило в Америке довольно давно и никоим образом не причинит ей вреда.

Нахмурившись, Фасслер вздохнул.

— Ну, хорошо, — сказал он.

— Почему это так важно? — спросила Фрида Малони.

Либерман вынул ручку и, порывшись в карманах, нашел клочок бумаги.

— Как пишется Уиллок? — спросил он.

Она продиктовала ему по буквам.

— Из Нью-Провиденса, в Пенсильвании?

— Да.

— Постарайтесь припомнить точно: через какое время после Карри они получили своего ребенка?

— Точно не припоминаю. Через два или три месяца; определенного расписания не было.

— Ближе к двум месяцам или к трем?

— Она же не помнит, — вмешался Фасслер.

— Хорошо, — согласился Либерман. — Кто появился после Уиллоков?

Фрида Малони вздохнула.

— Не могу вспомнить, кто и когда являлся, — сказала она. — За два с половиной года прошло около двадцати пар. Были и Трумэны, которые не имели никакого отношения к президенту. Я думаю, что они были одной из канадских пар. И были еще… Корвины или Корбины, что-то такое. Нет, Корбетты.

Она припомнила еще три фамилии и шесть городов. Либерман тщательно записал всех.

— Время, — сказал Фасслер. — Не будете ли столь любезны подождать меня снаружи?

Либерман отложил бумагу и ручку. Взглянув на Фриду Малони, он кивнул.

Она кивнула ему в ответ.

Встав, он подошел к вешалке; сняв с нее пальто, он перекинул его через руку и взял с полки шляпу и папку. ПодойДя к дверям, он застыл на пороге и неожиданно повернулся.

— Я хотел бы задать еще один вопрос, — сказал он.

Они уставились на него. Фасслер кивнул.

Не сводя глаз с Фриды Малони, он сказал:

— Когда день рождения вашей собаки?

Она непонимающе уставилась на него.

— Вы помните его? — настаивал он.

— Да, — ответила она. — Двадцать шестого апреля.

— Благодарю вас, — сказал он и повернулся к Фасслеру. — Прошу вас, не задерживайтесь; я хочу скорее покончить с делами. — Повернувшись, он открыл двери и вышел в коридор.

Присев на скамью и вооружившись ручкой, он углубился в какие-то вычисления с карманным календарем. Надзирательница, сидящая по другую сторону от его пальто, которое он бросил рядом с собой, спросила:

— Вы думаете, что вам удастся вытащить ее?

— Я не адвокат, — ответил он ей.

Фасслер, который, не отрывая глаз от дороги, гнал машину в гуще движения, сказал:

— Я предельно заинтригован. Вы не могли бы сказать мне, почему Объединение решило заняться бизнесом детей?

— Простите, — сказал Либерман, — но этого нет в нашем соглашении.

Если бы он сам знал ответ.

Он вернулся в Вену. Получив предписание суда, Макс успел перевезти все письменные столы и стеллажи с досье в две маленькие комнатки в обветшавшем строении в Пятнадцатом районе, которым и предстояло стать его офисом. И куда ему надо было тут же перебираться — Лили уже с нетерпением ждала его — в это тесное и дешевое помещение (прощай, подонок Гланцер!). Траты пошли одна за другой — плата за два месяца вперед, налоги, расходы на переезд, оплата телефона; им было бы трудно теперь прокормить даже котенка, а не то, что купить билет до Зальцбурга, не говоря уж о Вашингтоне, где он должен был бы оказаться через неделю, 4-го или 5-го февраля.

Он объяснил ситуацию Максу и Эстер, когда общими усилиями они старались придать новому офису вид, подобающий Информационному Центру военных преступлений, а не конторе «Х.Гаупт и сын».

— Гатри и Карри, — сказал он, соскребывая с дверной филенки лезвием бритвы большую букву «г», — получили на руки детей с перерывом примерно в четыре недели, в конце февраля и конце марта 1961-го года. И они же, Гатри и Карри, были убиты с разницей во времени в четыре недели, день в день, в том же самом порядке. Семья Уиллок получила своего ребенка примерно 5-го июля — это я знаю, потому что они подарили Фриде Малони десятинедельного щенка, день рождения которого приходился на двадцать шестое апреля…

— Что? — повернувшись, Эстер посмотрела на него. Она придерживала полосу обоев, которые Макс разглаживал по стене.

— …ас конца марта до пятого июля примерно четырнадцать недель. Так что есть основания предполагать, что Уиллок должен быть убит в районе двадцать второго февраля, через четырнадцать недель после Карри. И я хотел бы быть в Вашингтоне за две или три недели до этой даты.

— Думаю, что понимаю вас, — сказала Эстер, и Макс добавил: — А что тут не понимать? Их убивают в том, же самом порядке, в котором они получали детей и с теми же промежутками во времени. Вопрос — почему?

Ответ на этот вопрос, по мнению Либермана, может подождать. Остановить серию убийств, в чем бы ни была их причина — вот что было самым главным, и лучше всего это могло сделать Федеральное Бюро Расследований США. Они могли без труда установить, что те два человека, которые погибли при «несчастных случаях», были отцами незаконно усыновленных детей, смахивающих друг на друга, как две капли воды, и Генри Уиллок был третьим (или четвертым, если учитывать и неких Мэконов). 22-го февраля, туда или сюда несколько дней, они могут перехватить предполагаемого убийцу Уиллока и выяснить у него данные о личностях и, может, даже даты готовящихся убийств остальных пяти человек. (Теперь Либерман не сомневался, что каждый из шести убийц работает в одиночку, даже не парами, потому что убийства Дюрнинга, Гатри, Хорве и Рунштейна следовали одно за другим — и все в разных странах).

Еще проще — он может направиться в отделение ФБР и в Департамент уголовных расследований в Бонне, так как не сомневался, что и в немецких агентствах по адаптации детей (а так же в Англии и трех скандинавских странах) кто-то, исполнявший роль Фриды Малони, тоже рылся в досье и передавал детей. Во Фрейбурге Клаус нашел ребенка — копию того, что обитал в Триттау, и Либерман сам, будучи в Дюссельдорфе, звонил вдовам Дюрнинга, Раушенбергера и Шрейбера, стараясь получить ответ на один и тот же вопрос: «Скажите, пожалуйста, ваш ребенок усыновлен?»; две неохотно признались в этом, одна ответила ему яростным «нет!», и все трое посоветовали ему заниматься своими собственными делами.

Но в Бонне он не сможет убедительно выложить данные об очередной предполагаемой жертве, а объяснение, каким образом ему удалось разговорить Фриду Малони, вряд ли будет воспринято с удовольствием. Он и сам не мог бы рассчитывать на иной прием, случись ему оказаться в Вашингтоне. Но в глубине своего еврейского сердца он не доверял ревности германских властей, не в пример американским, когда речь шла о наказании нацистов.

Итак, Вашингтон и ФБР.

Освоившись в новом офисе, он сел на телефон и стал звонить прежним жертвователям.

— Я не хочу таким образом давить на вас, но, поверьте, это исключительно важно. То, что происходит сейчас, имеет отношение к шестерым эсэсовцам и Менгеле.

Инфляция, отвечали ему. Спад деловой активности. Дела идут просто ужасно. Он начинал напоминать об убитых родителях, о Шести Миллионах, чего терпеть не мог делать, ибо его слова вызывали у жертвователей чувстве вины. Но ему пришлось пустить их в ход.

— Прошу вас, поторопитесь, — говорил он. — Это в самом деле важно.

— Но это просто невозможно! — сказала Лили, накладывая ему на тарелку вторую порцию картофельного пюре. — Откуда может взяться столько мальчиков, так смахивающих друг на друга?

— Дорогая, — с другого конца стола откликнулся Макс, — не стоит говорить, что это невозможно. Яков их видел. Его друг из Гейдельберга тоже видел.

— И Фрида Малони их видела, — добавил Либерман. — Детей, которые так походили друг на друга, куда больше, чем младенцы смахивают один на другого.

Лили сделала вид, что сплевывает на пол.

— Она достойна смертной казни.

— Она пользовалась именем Элизабет Грегори, — сказал Либерман. — Я хотел спросить у нее, сама ли она его избрала, или же кто-то ее так назвал, но забыл.

— А в чем разница? — пережевывая кусок мяса, спросил Макс.

— Грегори, — объяснила ему Лили, — то имя, которым Менгеле пользовался в Аргентине.

— Ох, ну, конечно.

— Оно должно было прийти от него, — сказал Либерман. — Все должно идти от него, вся эта операция. Он ее вдохновитель, пусть даже он будет отрицать.

Все же пришли какие-то деньги — из Швеции и Штатов — и он заказал себе билет на Вашингтон через Франкфурт и Нью-Йорк, на вторник, 4-е февраля.

Вечером пятницы 31-го января Менгеле выступал под своим настоящим именем — он был Менгеле и никто иной. В сопровождении телохранителей он вылетел во Флорианополис на островке Санта Катарина, примерно на полпути между Сан Пауло и Порту-Аллегри: в бальном зале отеля «Новый Гамбург», украшенном по такому случаю свастиками и черно-красными стягами, «Сыны Национал-Социализма» давали прием — обед и танцы — пребывание на котором стоило по сто крузейро. С каким восторгом было встречено появление Менгеле! Крупные наци, те, которые играли ведущие роли в Третьем Рейхе и пользовались известностью по всему миру, со снобистским пренебрежением отклоняли приглашения «Сынов», ссылаясь на плохое состояние здоровья и отпуская презрительные замечания в адрес их вождя Ганса Штрупа (о котором даже «Сыновья» порой говорили, что он явно старается переплюнуть Гитлера). Но сюда самолично явился герр доктор Менгеле во плот ти, облаченный в белый смокинг: он пожимал руки мужчинам, целовал в щечки женщин, сияя, расточал улыбки, смеялся и повторял имена тех неофитов, которых ему представляли. Как любезно с его стороны явиться на прием! Он прямо-таки излучает здоровье и счастье!

Таким он был, воплощением здоровья и счастья. А почему бы и нет? Завтра он закрасит еще четыре квадратика в схеме, которые составят больше половины первой колонки — восемнадцать. Он посещал все вечеринки и приемы, которые проходили в эти дни, что было естественной реакцией на депрессию и подавленность, которые ему пришлось пережить в ноябре и начале декабря, когда казалось, что этому еврейскому выводку Либерма-ну удастся свести на нет все его усилия. Отдавая должное шампанскому в этом красочном бальном зале, в окружении восхищенных его присутствием арийцев (если чуть прикрыть глаза, можно представить, что вокруг Берлин тридцатых годов) он не без удивления припомнил настроение, в котором пребывал два месяца назад. Ну, чистая достоевщина! Прикидывать, планировать, рассчитывать свои действия на тот случай, если Объединение предаст его (что они были уже готовы сделать, он в этом, на сомневался). И тут еще этот Либерман чуть не помешал Мундту отправиться во Францию, да и Швиммеру пришлось заметать следы в Англии; но наконец, слава Богу, он бросил свои старания и остался дома, придя, без сомнения, к выводу, что его юная американская ищейка что-то напутала. (И еще раз, слава Богу, что они успели добраться до него перед тем, как он прокрутил пленку Либерману). Так что он с легким сердцем пил шампанское и отдавал должное деликатесам как-их-там-называть («Как я рад быть здесь! Благодарю вас!»), пока этот бедняга Либерман, по данным «Нью-Йорк Таймс», скитался по захолустью Америки, что означало, если читать между строк дутой еврейской рекламы, какое-то дешевое лекционное турне. А там к тому же зима! Ах, снега бы, Господи; вдоволь снега!

Поднявшись на возвышение и имея по левую руку от себя Штрупа, он произнес в его честь красноречивый тост — по крайней мере, этот человек оказался не таким уж идиотом, как можно было ожидать — и переключил внимание на пышную блондинку справа от себя. В прошлом году она была удостоена звания «Мисс Наци», но теперь уже несколько изменилась. На пальце у нее было обручальное кольцо и — его взгляд не мог обмануться — находилась примерно на четвертом месяце беременности. Муж в Рио по делам; и она просто трепещет от восхищения, что ей выпала честь сидеть рядом с таким высокочтимым… Может, в самом деле? Он может позволить себе задержаться и вылететь с рассветом.

Танцуя с беременной «Мисс Наци» и постепенно опуская руку все ниже на ее в самом деле восхитительные ягодицы, он увидел среди танцующих рядом с собой Фарнбаха, который сказал:

— Добрый вечер! Как поживаете? Мы услышали, что вы тоже будете и решили обязательно добраться сюда. Могу ли я представить вам свою жену Ильзу? Радость моя, это герр доктор Менгеле.

Продолжая переминаться на месте, он напряженно улыбался, понимая, что слишком много выпил, но Фарнбах не исчезал и не превращался в кого-то иного; он продолжал оставаться Фарнбахом все отчетливее становясь ни кем иным, как Фарнбахом: бритоголовый, с тонкими губами, жадными глазами ощупывающий «Мисс Наци», пока висевшая у него на локте уродливая маленькая женщина продолжала трещать о «чести» и «удовольствии» и о том, что «хотя вы забрали у меня Бруно, я…»

Остановившись, он высвободил руки, обнимавшие блондинку.

Фарнбах весело объяснил ему:

— Мы остановились в «Экссельциоре». Решили устроить себе маленький второй медовый месяц.

Уставившись на него, он сказал:

— Вы же должны были быть в Кристианштадте. Вам предстояло убить Оскарссона.

Уродливая женщина захлебнулась на полуслове. Фарнбах побледнел, глядя на него.

— Предатель! — заорал он. — Свинья!..

Слова были бессильны выразить его чувства; он набросился на Фарнбаха и вцепился в его тощую шею; Фарнбах тщетно цеплялся за его руки, пока он, сдавливая его кадык, тащил предателя меж танцующими. Глаза его налились кровью и выкатились из орбит; Фарнбах только хрипел, не в силах выдавить из себя ни слова. Крики женщин, толкотня мужчин: «О, Боже мой!» Фарнбах наткнулся на стол, дальний край которого поднялся в воздух и сидевшие за ним люди ретировались. Он швырнул Фарнбаха на пол, продолжая душить его; стол отлетел в сторону, со звоном посыпались стаканы и чашки, усыпая осколками пол, бритая голова Фарнбаха оказалась залитой супом и вином, которое потекло по его багровому лицу.

Чьи-то руки вцепились в Менгеле; кричали женщины; музыка захлебнулась и смолкла. Руди держал кисти Менгеле, умоляюще глядя на него.

Он позволил оттащить себя в сторону и поднялся на ноги.

— Этот человек — предатель! — крикнул он, обращаясь к собравшимся. — Он предал меня, он предал вас! Он предал расу! Он предал арийскую расу!

Уродливая женщина, стоящая на коленях рядом с Фарнбахом, который, хрипя, с красным лицом, растирал себе горло, завопила.

— У него в голове стекло! — рыдала она. — О, Господи! Приведите врача! О, Бруно, Бруно!

— Этот человек заслуживает смерти, — тяжело дыша, объяснял Менгеле столпившимся вокруг него людям. — Он предал арийскую расу. Ему был отдан приказ и как солдат он должен был исполнить его. Он предпочел не подчиниться ему.

Его слушатели были смущены и растеряны. Руди растирал расцарапанные кисти Менгеле.

Фарнбах заходился в кашле, пытаясь что-то вымолвить. Он отбросил руку жены с носовым платком и приподнялся на локте, глядя снизу вверх на Менгеле. Кашляя, он растирал горло. Жена придерживала его за плечи, ткань смокинга на которых была потемневшей и мокрой.

— Не двигайся! — внушала она ему. — О, Боже! Где же врач?

— Они! — каркнул Фарнбах. — Отозвали! Меня! — Капелька крови показалась из-за правого уха и серьгой повисла на мочке, увеличиваясь в размерах.

Раздвинув тех, кто стоял рядом, Менгеле уставился на него, лежащего на полу.

— В понедельник! — сказал ему Фарнбах. — Я уже был в Кристианштадте! Все организовал для того… — он посмотрел на окружавшую их публику, — для того, что я должен был сделать! — Капля крови упала с мочки уха и на ее месте тут же стала расти другая. — Они вызвали меня в Стокгольм и сказали… — он глянул на жену, не сводившую взгляда с Менгеле, — что я должен возвращаться. В офис моей компании. И сразу же.

— Вы лжете! — сказал Менгеле.

— Нет! — вскричал Фарнбах; кровавая сережка опять оторвалась. — Всех отозвали! Один был в офисе, когда я туда прибыл. Двое уже отбыли. Остальные двое были в пути.

Менгеле смотрел на него, не в силах проглотить комок в горле.

— Почему? — спросил он.

— Не знаю, — скорбно ответил ему Фарнбах. — Больше я не задавал никаких вопросов. И делал то, что было мне сказано.

— Где же доктор? — снова завопила его жена.

— Он уже идет! — крикнул кто-то от дверей.

— Я сам… — сказал Менгеле. — Я сам доктор.

— Не приближайтесь к нему!

Он посмотрел на жену Фарнбаха.

— Заткнись, — сказал он, оглядываясь. — Есть тут у кого-нибудь пинцет?

В кабинете управляющего банкетным залом он извлек из затылка Фарнбаха осколок стекла, пользуясь доставленным пинцетом и увеличительным стеклом, пока Руди держал поблизости лампу.

— Осталось еще несколько, — сказал он, бросая осколки в пепельницу.

Фарнбах, который, согнувшись, сидел перед ним, ничего не сказал.

Менгеле обработал ранку йодом и наклеил на нее кусочек пластыря.

— Я очень извиняюсь, — сказал он.

Фарнбах встал, одергивая свой промокший смокинг.

— А когда, — спросил он, — мы сможем узнать, зачем нас посылали?

Несколько мгновений Менгеле молча смотрел на него, а потом сказал:

— Я считал, что вы наконец прекратили задавать вопросы.

Повернувшись на пятках, Фарнбах вышел.

Передав пинцет Руди, Менгеле отослал и его.

— Найди Тин-Тин, — сказал он. — Мы скоро уезжаем. Пошли его предупредить Эрико. И закрой за собой двери.

Он сложил аптечку первой помощи и, сев за неубранный стол, снял очки и вытер ладонью испарину со лба. Вынув портсигар, он закурил, бросив спичку в осколки стекла. Снова нацепив очки, вытащил записную книжку с телефонами.

Справляясь с ней, он набрал личный номер Зейберта.

Бразильская горничная, глупо хихикая, сказала ему, что сеньор и сеньора в отлучке и она не знает, где они.

Он попытался связаться со штаб-квартирой, не рассчитывая на ответ; так и случилось.

Сын Острейхера Зигфрид дал ему другой номер, по которому ему ответил сам Острейхер.

— Говорит Менгеле. Я во Флорианополисе. Только что видел Фарнбаха.

После краткого молчания он услышал:

— Черт побери. Полковник отправился утром к вам, чтобы все рассказать; он очень сожалеет, что пришлось пойти на это. Он дрался, как лев.

— Могу себе представить, — сказал Менгеле. — Что случилось?

— Все из-за этого сукиного сына Либермана. Он как-то смог на прошлой неделе увидеться с Фридой Малони.

— Он же был в Америке! — вскричал Менгеле.

— Пока не вылетел в Дюссельдорф. Должно быть, она ему изложила всю историю, как она воспринималась с ее стороны. Ее адвокат спросил у некоторых наших друзей там, как это получилось, что нам пришлось в конце шестидесятых заниматься черным рынком продажи детей. Он убедил их, что все в самом деле так и было, и они стали справляться у нас. В прошлое воскресенье прилетел Рудель, беседа проходила три часа — Зейберт очень хотел, чтобы вы тоже присутствовали; Рудель же и кое-кто еще возражали — на том все и кончилось. Люди стали возвращаться во вторник и в среду.

Менгеле сдернул очки и буквально застонал, прикрывая рукой глаза:

— Ну, почему они не могли просто убить Либермана? Неужто они рехнулись или они сами евреи? Что с ними случилось? Мундт мог бы без труда справиться с этим. Он с самого начала предлагал такое решение. Он один умнее, чем все ваши полковники, вместе взятые.

— Желательно ли вам выслушать их точку зрения?

— Валяйте. И если меня вырвет во время изложения, прошу простить меня.

— Семнадцать человек мертвы. Это означает, в соответствии с вашими выкладками, что мы можем рассчитывать на успех в одном или двух случаях. И, может быть, еще на один-два среди прочих, ибо кое-кто может умереть естественной смертью. Либерман по-прежнему ничего толком не знает, поскольку Малони сама ничего не знала. Но она может припомнить имена и в таком случае логическим шагом станет попытка перехватить Гессена.

— Тогда следовало бы отозвать только его! Почему всех шестерых?

— Вот это и говорил Зейберт.

— Ну и?

— Сейчас вас и вырвет. Все это становится слишком рискованным. Такова точка зрения Руделя. Может кончиться тем, что на свету окажется все Объединение, к чему может также привести убийство Либермана. И если уж нам гарантированы одна или две удачи или даже больше — и этого достаточно, не так ли? — то этим надо и ограничиться. И все прикрыть. И пусть себе Либерман всю жизнь охотится за Гессеном.

— Но этого нельзя допустить. Рано или поздно он до всего докопается и займется только мальчишками.

— Может, да, а может, и нет.

— Истина состоит в том, — сказал Менгеле, снова снимая очки, — что нам приходится иметь дело с кучкой утомленных стариков, которые тут же наложили в штаны. Они мечтают только о том, чтобы спокойно скончаться от старости в своих виллах на берегу океана. И если их внуки станут последними арийцами, тонущими в море человеческого дерьма, их это совершенно не волнует. Я хотел бы поставить их перед дулами расстрельной команды.

— Да бросьте, ведь при их помощи нам удалось всего добиться.

— А что, если' мои подсчеты окажутся ошибочны? Что, если шансы будут не один к десяти, а один к двадцати? Или к тридцати? Или один из девяноста четырех? Где мы тогда окажемся?

— Послушайте, если бы дело касалось только меня, я бы прикончил Либермана, не обращая внимания на последствия, и занялся бы остальными. Я на вашей стороне. И Зейберт тоже. Знаю, что вы не поверите, но он дрался за вас, как лев. Все было бы решено в пять минут, если бы не он.

— Что весьма успокаивает, — сказал Менгеле. — А теперь я должен отправляться. Спокойной ночи.

Он повесил трубку, но остался сидеть, упираясь локтями в стол и положив подбородок на большие пальцы сплетенных кистей. Вот так всегда, думал он, одно влечет за собой другое. Стоит ли обладать таким провидением, быть таким гением (да, гением, черт побери!), если в этом мире приходится зависеть от Руделей и Зейбертов?

Снаружи, перед закрытыми дверьми кабинета, терпеливо ждал Руди, а также Ганс Штруп со своими лейтенантами, а также метрдотель и управляющий гостиницей; несколько поодаль маялась «Мисс Наци», не слушая молодого человека, что-то нашептывающего ей.

Когда Менгеле вышел, Штруп кинулся ему навстречу с распростертыми руками и широкой улыбкой.

— Тот бедняга уже уехал, — сообщил он. — Идемте, мы уже накрыли для вас потрясающий стол.

— Не стоило, — сказал Менгеле. — Я должен ехать.

И кивнув Руди, он направился к выходу.

Позвонил Клаус и сказал, что теперь ему все ясно: и почему все девяносто четыре мальчика должны быть похожи, как две капли воды, и почему Менгеле нужно, чтобы их приемные отцы расставались с жизнью в строго определенные даты.

Либерман, который весь день мучился от ревматических болей и приступов гастрита, провел его в постели и, слушая Клауса, был поражен симметрией всего происходившего: когда он так же лежал в постели, молодой человек по телефону поставил перед ним проблему и вот сейчас другой молодой человек говорит, что нашел ответ на нее, и он так же лежит в постели с телефонной трубкой в руках. Он не сомневался, что Клаус был прав.

— Излагайте, — сказал он, подтыкая себе подушки за спину.

— Герр Либерман… — у Клауса был несколько смущенный голос, — моя информация — не того сорта, о которой стоит болтать по телефону. Она довольно сложна, и, честно говоря, я и сам всего в ней не понимаю. Я всего лишь играю роль посредника, представляя Лену, девушку, с которой я живу. Это ее идея и она переговорила со своим профессором. Вот он-то все и знает. Можете ли вы прибыть сюда, и я вам устрою встречу с ним? Обещаю, что вы получите объяснение.

— Я отбываю в Вашингтон во вторник утром.

— Тогда приезжайте сюда завтра. Или еще лучше, приезжайте в понедельник, останетесь здесь и улетите прямиком отсюда. Вам ведь в любом случае не миновать Франкфурта, так? Я встречу вас в аэропорту и доставлю обратно. В понедельник вечером мы сможем встретиться с профессором. Вы переночуете у нас с Леной: вам мы предоставим кровать, а у нас есть отличные спальные мешки.

— Дайте мне хотя бы общее представление о сути дела, — сказал Либерман.

— Нет. На самом деле, вы должны получить объяснение только от того, кто по-настоящему разбирается в нем. Ведь вы же из-за этого дела летите в Вашингтон?

— Да.

— Тогда вам, конечно же, надо получить как можно больше информации, верно? И я обещаю вам, вы не потеряете времени даром.

— Хорошо, я вам верю. Я дам вам знать, в какое время буду на месте. А вы переговорите с профессором и позаботьтесь, чтобы у него нашлось время для меня.

— Я это сделаю, но не сомневаюсь, что время у него будет. Лена говорит, что он полон желания встретиться с вами и оказать помощь. Как и она сама. Она шведка, так что и она искренне заинтересована. Из-за Гетеборга…

— Что он преподает, ее профессор — политологию?

— Биологию.

— Биологию?

— Совершенно верно. Сейчас я должен бежать, но завтра мы встретимся.

— Я позвоню. Благодарю вас, Клаус. Пока.

Он повесил трубку.

Слишком много. Симметричный рисунок событий начинает менять очертания.

Профессор биологии?

Зейберт испытал облегчение при известии, что ему не придется преподносить нЬвости Менгеле, и в то же время он чувствовал, что слишком легко соскочил с крючка: его долгая связь с Менгеле и его искреннее восхищение его поистине незаурядным талантом требовали, чтобы он предложил ему хоть какое-то объяснение отзыва людей, которое успокоило бы его и, кроме того, чтобы представить себя в наилучшем свете. Он хотел гораздо полнее, в деталях и красках, описать ту жаркую битву с Руделем, Шварцкопфом и прочими, о которой Острейхер только упомянул. Весь уик-энд он пытался засечь Менгеле по рации, но потерпел неудачу; рано утром в понедельник он сам вылетел в его лагерь, прихватив с собой в полет шестилетнего внука Ферди и взяв с собой новые записи «Валькирии» и «Гибели богов».

Посадочная полоса была пуста. Зейберт сомневался, чтобы Менгеле решил остаться в Флорианополисе, но, возможно, он решил провести день в Асуньсьоне или Куритибе. Или же он просто мог послать своего пилота в Асуньсьон за припасами.

Они прошли по тропинке к дому: Зейберт, прыгающий вокруг него Ферди, и второй пилот, который решил принять ванну в доме.

Вокруг не было никого — ни слуг, ни охраны. Барак, дверь которого дернул второй пилот, был закрыт, как и строения для прислуги, но на их окнах были опущены жалюзи. Зейберт ощутил растущее беспокойство.

Задняя дверь основного строения была закрыта, как и парадная. Постучав, Зейберт замер в ожидании. На крыльце лежал игрушечный танк; Ферди нагнулся поднять его, но Зейберт резко остановил его: «Не трогай!», словно от игрушки могла передаться какая-то инфекция.

Второй пилот выбил одно из окон, локтем выставил острые остатки стекла и осторожно пролез внутрь. Через несколько секунд он открыл и распахнул двери.

Дом был пуст, но остался в полном порядке, ничто не свидетельствовало о том, что его покидали в спешке.

В кабинете стол, покрытый стеклом, оставался точно в таком же виде, каким Зейберт видел его в последний раз; разложенные на полотенце в углу его лежали рисовальные принадлежности. Он повернулся к разлинованному графику на стене.

Она была заляпана красной краской. Пятна, напоминавшие подтеки крови, усеяли аккуратные ряды квадратиков во второй и третьей колонках. Первая колонка до половины состояла из аккуратно закрашенных пурпуром квадратиков, все остальные были решительно перечеркнуты.

Ферди, расстроенно глядя на график, сказал:

— Он вылезал за линеечки.

Зейберт не сводил глаз с изуродованного графика.

— Да, — сказал он. — За линеечки. Да.

Он кивнул.

— Что это такое? — спросил Ферди.

— Список имен, — повернувшись, Зейберт положил пластинки на стол. В центре его лежал браслет из звериных когтей. — Хехт! — позвал он и еще раз, погромче:

— Хехт!

— Сэр? — слабо донесся до них голос второго пилота.

— Кончайте свои дела и возвращайтесь к самолету,

— Зейберт держал в руках браслет. — И принесите сюда канистру с бензином!

— Есть, сэр!

— Приведите с собой Шумана!

— Есть, сэр!

Рассмотрев браслет, Зейберт бросил его обратно на стол и вздохнул.

— Что ты собирается делать? — спросил Ферди.

Зейберт кивком головы показал на график.

— Сжечь это.

— Зачем?

— Чтобы никто его не увидел.

— И дом тоже сгорит?

— Да, но его хозяин больше не вернется сюда.

— Откуда ты знаешь? Он рассердится, когда увидит.

— Иди поиграй с той безделушкой снаружи.

— Я хочу смотреть.

— Делай, как тебе сказано!

— Есть, сэр! — и Ферди выскочил из комнаты.

— Оставайся на крыльце! — крикнул ему вслед Зей-берт.

Длинный стол со стопками журналов он отодвинул к стене. Затем подошел к стойке с ящичками, в которых хранились досье; нагнувшись, он открыл один из них и вытащил набор объемистых папок, вслед за которыми последовало еще несколько листов. Бросив на стол, он разместил их среди стопок журналов. Грустно посмотрев на испятнанную красным стенку, он лишь покачал головой.

На столе появилось еще несколько стопок бумаг, и когда на нем больше не оказалось места, он стал открывать оставшиеся ящички и оставлять их в таком положении. Он открыл и распахнул окна.

Остановившись у памятного набора изображений Гитлера над софой, он снял со стены три из четырех снимков, внимательно рассмотрев большой портрет в центре.

Вернулся второй пилот с красной канистрой, полной бензина, и остановился в дверях.

Зейберт засунул снимки в пакет с пластинками.

— Снимите портрет, — приказал он второму пилоту.

Затем послал его осмотреть дом, дабы убедиться, что в нем никого нет и открыть все остальные окна.

— Могу я встать с ногами на диван? — спросил второй пилот.

— Мой Бог, да почему же нет? — хмыкнул Зейберт.

Стоя в почтительном отдалении, он облил бензином папки и журналы и плеснул основательную порцию и на стенку с графиком. Влажно блеснули фамилии: Хескетт, Эйзенбад, Арлен, Луфт…

Пилот снял портрет.

Зейберт вынес канистру за двери и пошел открывать остальные ящички стеллажа. Взяв лист бумаги, он скомкал его в кулаке. Вытащив черный плоский прямоугольничек зажигалки, он несколько раз чиркнул ею для надежности.

Летчик сообщил, что в доме никого нет и все окна открыты. Зейберт поручил ему прихватить с собой пластинки и все прочее, вместе с канистрой.

— Проверьте, где мой внук, — сказал он ему.

Держа зажигалку в одной руке, а комок бумаги в другой, он крикнул:

— Он с вами, Шуман?

— Да, сэр!

Он поджег кончик скомканной бумаги и отвел зажигалку за спину; помахав скомканной бумагой, чтобы пламя разгорелось, он сделал шаг вперед и, швырнув бумагу на стол, поджег стопы бумаги на нем, сразу же схватившиеся пламенем. Огонь тут же лизнул стену.

Отступив, Зейберт смотрел, как багровеет и темнеет залитый красным график. Имена, даты, линии, охваченные пламенем, исчезли в огне и копоти.

Он торопливо вышел.

Оказавшись вне пределов дома, подальше от палящего жара и треска, он остановился и обернулся; на руке Зейберга висел Ферди, второй пилот держал под мышкой раму портрета Гитлера, и у другого пилота, у ног которого стояла канистра, были полны руки.

Эстер, надев пальто и шляпку, одной ногой уже была на пороге — в буквальном смысле слова — как зазвонил телефон. Да доберется ли она когда-нибудь до дома? Вздохнув, она убрала ногу с порога, прикрыла двери и поспешила к телефону.

Оператор сказал, что звонят из Сан-Пауло и просят к телефону Якова. Эстер сказала, что герра Либермана нет в городе. Звонивший на хорошем немецком языке сказал, что мог бы поговорить и с ней.

— Да? — сказала Эстер.

— Мое имя Курт Кохлер. Мой сын Барри был…

— О, да, я знаю, герр Кохлер! Я секретарша мистера Либермана, Эстер Циммер. Есть ли какие-нибудь новости?

— Да, есть, но, увы, плохие. Тело Барри было найдено на прошлой неделе.

Эстер издала стон.

— Что ж, мы этого ждали… и никакие слова тут не помогут. Я возвращаюсь домой. С… ним.

— О! Мне так жаль, герр Кохлер…

— Благодарю вас. Он был зарезан, а потом его тело бросили в болото в джунглях. Скорее всего, с самолета.

— О, Боже…

— Я подумал, что герр Либерман хотел бы узнать…

— Конечно, конечно! Я скажу ему.

— … и кроме того, у меня есть для него кое-какая информация. Они взяли паспорт и бумажник Барри — эти паршивые нацистские свиньи — но не обратили внимания на клочок бумаги, который остался в его джинсах. 'Мне кажется, что он набрасывал кое-какие заметки, прослушивая диктофонную запись, и не сомневаюсь, что они очень пригодились бы герру Либерману. Не можете ли вы сказать мне, как мне с ним связаться?

— Да, сегодня вечером он будет в Гейдельберге, — Эстер включила лампу и стала листать телефонный справочник. — Точнее, в Маннгейме. Я могу дать вам номер, по которому он там будет.

— Он вернется завтра в Вену?

— Нет, прямо оттуда он направляется в Вашингтон.

— Ах, вот как? Может, я смогу созвониться с ним в Вашингтоне. Я несколько… несколько не в себе, как вы можете себе представить, но завтра я уже буду дома и постараюсь оправиться. Где он собирается остановиться?

— В отеле «Бенджамин Франклин», — она перевернула страницу. — У меня есть и его номер тоже. — Она прочитала его, медленно и четко.

— Благодарю вас. И он там будет?..

— С Божьего благословения, его самолет приземлится в шесть тридцать, так что в отеле он будет к семи, к половине восьмого. Завтра вечером.

— Я предполагаю, что его поездка связана с тем делом, которое расследовал Барри.

— Поэтому он и там, — сказала Эстер. — Барри был прав, герр Кохлер. Масса людей уже погибла, но Яков постарается остановить эти убийства. И вы можете быть уверены, что смерть вашего сына была не напрасной.

— Я рад слышать это, фрейлен Циммер. Благодарю вас.

— О, не благодарите меня. Всего вам хорошего.

Повесив трубку, она вздохнула и грустно покачала головой.

Менгеле тоже повесил, трубку и, взяв свою легкую коричневую полотняную сумку, пристроился к одной из очередей, что тянулись к билетной стойке компании «Пан-Ам». Теперь его шатеновые волосы были зачесаны на одну сторону, у него были густые каштановые усы и под пиджаком — высокий свитер, закрывавший горло. Во всяком случае, теперь его облик не должен был привлекать внимания.

Как гласил его парагвайский паспорт, теперь он был Рамоном Ашхеймом-н-Негрнн, comerciante еп antiguedadas, маклером по антиквариату, что объясняло, почему у него с собой в сумке был пистолет, девятимиллиметровый «Браунинг-Автоматик». У него с собой было разрешение на него, а также водительские права и полный набор документов, подтверждающих его положение в обществе и в деловом мире, а страницы паспорта были сплошь заполнены визами. Сеньору Ашхейму-и-Негри-ну придется много путешествовать по миру с целью закупки антикварных вещей: Штаты, Канада, Англия, Голландия, Норвегия, Швеция, Дания, Германия и Австрия. У него был с собой солидный запас денег (и драгоценных камней). И визы, и паспорт появились на свет в декабре, но не вызывали сомнений.

Он купил билет на первый же рейс в Нью-Йорк, отлетающий в 7.45, после которого он успеет пересесть на рейс местных линий, и прибудет в Вашингтон в 10.45 следующего утра.

Времени у него будет более, чем достаточно, чтобы расположиться в отеле «Бенджамин Франклин».

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Профессор биологии, которого звали Нюренбергер, и кто, несмотря на могучую каштановую бороду и очки в золотой оправе, выглядел не старше тридцати двух или тридцати трех лет, откинулся на спинку стула и загнул мизинец.

— Полное сходство, — сказал он и загнул следующий палец. — Сходство интересов и занятий, может быть, даже в большей степени, чем вы подозреваете. — Он загнул третий палец. — Воспитание в сходных семьях: вот в этом-то и кроется секрет. Сопоставьте все воедино и придете к единственному возможному объяснению. — Он обхватил руками колено ноги и доверительно наклонился к слушателю. — Однояйцевое репродуцирование, — сказал он Либерману. — И в этой области исследований доктор Менгеле обогнал всех лет на десять.

— Чему я не удивляюсь, — сказала Лена, появляясь с маленькой бутылочкой в руках из дверей кухни, — поскольку он занимался своими исследованиями в Освенциме еще в сороковых годах.

— Да, — согласился Нюренбергер (пока Либерман старался прийти в себя от потрясения, услышав слова «исследования» и «Освенцим» в одном предложении; впрочем, простим ее, она молодая и она шведка, что она может знать?).

— Другие же, — продолжил Нюренбергер, — главным образом, англичане и американцы, не приступали к этим работам до пятидесятых годов и еще не брались за человеческую яйцеклетку. Во всяком случае, так они говорят; но можно ручаться, что сделано ими больше, чем они признают во всеуслышание. Вбт почему я и считаю, что Менгеле обогнал их лет на десять, а не на пятнадцать или двадцать.

Либерман посмотрел на Клауса, сидящего слева от него, чтобы увидеть, понимает ли он, о чем говорит Нюренбергер. Клаус старательно прожевывал морковку. Поймав взгляд Либермана, он ответил ему тем же самым выражением — а вы понимаете? Либерман покачал головой.

— И, конечно же, русские, — продолжал Нюренбергер, раскачиваясь на стуле, со сплетенными на колене пальцами, — скорее всего, зашли дальше всех, потому что им не мешали ни церковь, ни общественное мнение. Готов допустить, что где-то в Сибири у них есть целая школа с первостатейными маленькими Ванями; может, они даже и постарше, чем ребята Менгеле.

— Прошу прощения, — сказал Либерман, — но я как-то не донимаю, о чем вы ведете речь.

Нюренбергер удивленно посмотрел на него. И терпеливо повторил:

— Однояйцевое репродуцирование. Создание генетически совершенно идентичных копий одного и того же организма. Вы вообще изучали биологию?

— Немного, — признался Либерман. — Лет сорок пять назад.

Нюренбергер расплылся в мальчишеской улыбке.

— Как раз в то время впервые была признана такая теоретическая возможность, — сказал он. — Ее выдвинул Талдейн, английский биолог. Он назвал ее «клонинг», от греческого корня. Но «однояйцевое репродуцирование» гораздо более точный термин. Зачем изобретать новые слова, когда то же самое можно выразить и старыми?

— Клонинг короче, — сказал Клаус.

— Да, — согласился Нюренбергер, — но не лучше ли потратить несколько лишних слогов и точно выразить свою мысль?

Либерман прервал его.

— Расскажите мне об однояйцевом репродуцировании. Но учитывайте про себя, что я изучал биологию лишь в силу необходимости; по-настоящему я интересовался только музыкой.

— Попробуйте пропеть, — предложил Клаус.

— Песни не получится, если бы даже я и смог, — сказал Нюренбергер. — Тут ничего общего с прекрасной песней любви, которая сопровождает обыкновенное воспроизведение себе подобных. Итак, у нас имеется яйцеклетка и сперматозоид; в ядре той и другого содержится набор из двадцати трех хромосом, в которых сотни тысяч генов, как бусинки на ниточках. Когда эти два ядра сливаются, происходит оплодотворение яйцеклетки, возникает полный набор в сорок шесть хромосом. Я говорю сейчас, как это происходит у человеческих особей, ибо у разных живых созданий их количество различно. Хромосомы дублируют сами себя и каждый из их генов тоже удваивается, — что, в сущности, представляет собой подлинное чудо, не так ли? — в результате чего при делении яйцеклеток в каждой из них оказывается полный набор идентичных хромосом. Такое дублирование и деление повторяются снова и снова…

— Митозис, — сказал Либерман.

— Да.

— Чего только не остается в голове!

— И через девять месяцев миллиарды клеток составляют законченный организм. Каждый из них несет в себе определенные функции — они становятся костной структурой, мышцами, кровью или волосами и так далее — но каждая из этих клеток, каждая из тех миллиардов, что составляют тело, несет в своем ядре оригинальный набор из сорока шести хромосом, половина которых досталась от матери, а половина от отца; их сочетание, исключая случаи однояйцевых близнецов, носит совершенно уникальный характер — каждый организм создается по своим чертежам. Единственным исключением из правила сорока шести хромосом, являются яйцеклетка и сперматозоиды, содержащие по двадцать три хромосомы, чтобы они могли, объединившись, положить начало новому организму.

— Пока все ясно, — сказал Либерман.

Нюренбергер наклонился вперед.

— Таким образом, — сказал он, — в природе происходит обыкновенное репродуцирование. Теперь заглянем в лабораторию. При однояйцевом репродуцировании само яйцо изымается или уничтожается, оставляя нетронутой оболочку. Этого можно достичь с помощью облучения, приемами микрохирургии или каким-то еще, более сложным способом. В такую оболочку, лишившуюся своего содержимого, вводится оплодотворенное яйцо организма, который предстоит воспроизвести. В таком случае мы получаем все, что соответствует естественному воспроизведению: оболочку с яйцом, в котором содержится сорок шесть хромосом, оплодотворенное яйцо, в котором начинается процесс дублирования и деления, Когда число делений достигает шестнадцати или тридцати двух — что занимает от четырех или пяти дней — его можно имплантировать в матку той женщины, которая с биологической точки зрения отнюдь не является матерью в полном смысле слова. Она принимает в себя оплодотворенное яйцо, она предоставляет ему соответствующую среду, в которой предстоит развиваться и расти зародышу, но не передает ему ни одного из своих генов. Ребенок, появившийся на свет, не имеет ни отца, ни матери, а только донора, точной генетической копией которого он является. Его хромосомы и гены точно соответствуют тому набору, что был у донора. И вместо появления на свет новой уникальной личности мы получаем точную копию уже существующего.

Либерман спросил:

— И это… может быть сделано?

Нюренбергер кивнул.

— Это делается, — бросил Клаус.

— С лягушками, — уточнил Нюренбергер. — Достаточно несложная процедура. По крайней мере, об этом было известно, а потом словно опустилась крышка — в Оксфорде в шестидесятых — но последующих исследованиях в этой области ничего больше не слышно. До меня доходило, как и до других биологов, что проводились эксперименты с кроликами, собаками и обезьянами; они шли в Англии, Америке, здесь, в Германии, словом, повсюду. И как я уже говорил, не сомневаюсь, что в России вышли уже на эксперименты с людьми. Или, по крайней мере, пытаются. Каким образом планируемое общество может сопротивляться этой идее? Увеличение числа выдающихся личностей и пресечение размножения неполноценных! А какая экономия затрат на медицину и выхаживание! Через два или три поколения качество общества заметно улучшится!

— Мог ли Менгеле, — спросил Либерман, — в начале шестидесятых приступить к экспериментам с людьми?

Нюренбергер пожал плечами.

— Теория уже разработана достаточно хорошо, — сказал он. — Ему было нужно всего лишь соответствующее оборудование, несколько здоровых и послушных молодых женщин и высокий уровень мастерства микрохирурга. Кое-кто этим уже обладал: Гурдон, Шеттлес, Стиптоу, Чанг… и, конечно, место, где он может работать, не привлекая к себе внимание общества.

— В то время он был в джунглях, — сказал Либерман. — Я загнал его туда в 59-м…

— Может, и не вы, — сказал Клаус. — Может, он сам решил отправиться туда.

Либерман растерянно посмотрел на него.

— Совершенно бессмысленно, — сказал Нюренбергер, — говорить о том, мог ли он сделать это или нет. Если то, что мне передала Лена, правда, значит, он, конечно же, добился успеха. И тот факт, что мальчики были размещены в семьях совершенно сходного характера, подтверждает это. — Он улыбнулся. — Видите ли, гены не единственный фактор, влияющий на конечное развитие и становление личности; не сомневаюсь, вы с этим согласны. Ребенок, появившийся на свет подобным образом, вырастая, будет похож на своего донора, унаследовав от него определенные черты личности и склонности, но если он будет расти в совершенно ином окружении, будет подвергаться другим домашним и культурным влияниям — чего в общем-то не избежать, учитывая время, в которое он появился на свет, значительно позже своего донора — ну, он будет в психологическом смысле сильно отличаться от него, несмотря на их полное генетическое сходство. Менгеле же был, вне сомнения, заинтересован не только в том, чтобы произвести на свет некое свое биологическое подобие, что, как я думаю, делают русские, а репродуцировать самого себя, со всей индивидуальностью. Подбор сходных семей — это попытка максимально увеличить шансы на то, чтобы ребенок рос в соответствующей домашней обстановке.

За спиной Нюренбергера из двери кухни появилась Лена.

— И эти мальчики, — спросил Либерман, — они… дубликаты Менгеле?

— Генетически один к одному, — сказал Нюренбергер. — Удастся ли им в целом, вырастая, стать его полными двойниками, это, как я говорил, другой вопрос.

— Прошу прощения, — вмешалась Лена. — Мы можем пойти перекурить. — Она смущенно улыбнулась; ее хорошенькое личико продолжало оставаться спокойным и безмятежным. — Идемте, а то все остынет.

Встав, они перешли из маленькой комнаты, заставленной старой мебелью, с изображениями зверюшек на стенах, с грудами книг в бумажных обложках, в такую же крохотную кухоньку, тоже увешанную изображениями животных, с окнами, забранными металлическими решетками, со столом, на красной скатерти которого уже стояли салат, нарезанный хлеб, графйн красного вина и разнокалиберные стаканы.

Либерман, которому с трудом удалось уместиться в маленьком плетеном кресле, посмотрел через стол на Нюренбергера, который с аппетитом намазывал хлеб маслом.

— Что вы имеете в виду, — спросил он, — говоря, что ребенок должен расти «в соответствующей домашней обстановке»?

— Чтобы она как можно больше напоминала ту, в которой вырос сам Менгеле, — подняв глаза, ответил Нюренбергер. Он усмехнулся в густую бороду. — Видите ли, — сказал он, — если бы я хотел создать другого Эдуарда Нюренбергера, был© бы достаточно отщипнуть кусочек кожи, скажем, с мизинца, вышелушить одну клетку и подвергнуть ее той самой процедуре, которую я только что описал — при условии, конечно, что я обладаю такими способностями и соответствующим оборудованием…

— И женщиной, — добавил Клаус, ставя перед ним тарелку.

— Благодарю, — улыбнулся Нюренбергер. — В женщинах недостатка нет.

— Даже для такого вида репродуцирования?

— Можно предположить. Потребуются лишь два незначительных надреза: один, чтобы извлечь яйцеклетку, а второй — чтобы имплантировать эмбриона. — Нюренбергер посмотрел на Либермана. — Но это будет только часть работы, — сказал он. — Потом мне пришлось бы искать соответствующий дом для Малыша Эдуарда. Ему предстояло бы обзавестись очень религиозной матерью — едва ли не фанатичкой, строго говоря — и отцом, который так много пил, что между ними происходили бы постоянные драки. Кроме того, в доме должен был бы быть чудесный дядя, учитель математики, который при первой же возможности забирал мальчишку с собой то в музеи, то на прогулки на природе… Эта публика должна будет относиться к мальчику точно, как и его родные, а дальше «дядя» должен умереть, когда ребенку будет девять лет, а «родители» развестись через два года. И всю свою юность мальчику вместе с младшей сестрой придется провести, мотаясь между двумя родителями.

Клаус со своей тарелкой расположился справа от Либермана. На тарелке перед гостем лежал ломтик копченого мяса и несколько вареных морковок, от которых шел ароматный парок.

— И даже в таком случае, — продолжал рассказчик, — он может очень сильно отличаться от этого Эдуарда Нюренбергера. Его учитель биологии может не взять его прд свое покровительство, как случилось со мной. Он может очутится в постеле с девочкой значительно раньше, чем это было со мной. Он будет читать другие книги, смотреть телевизор, а я слушал радио; в результате тысяч случайных встреч он может обрести большую или меньшую агрессивность, чем это было свойственно мне, способность привязываться к людям, уровень интеллекта — эт цетера, эт цетера.

Лена присела слева от Либермана, глядя через стол на Клауса.

Нюренбергер, кромсая вилкой свой кусок мяса, сказал:

— Менгеле хотел увеличить шансы на успех своего замысла, поэтому он и создал столько мальчиков и нашел для всех из них соответствующие дома. И я прикидываю, он может считать себя счастливчиком, если добьется желаемого лишь в нескольких случаях, если вообще не в одном.

— Вы теперь понимаете, — Клаус спросил у Либермана, — почему убивали всех этих людей?

Либёрман кивнул.

— Чтобы… я даже не знаю, какое слово тут годится… чтобы подогнать всех мальчиков под один образец.

— Совершенно верно, — согласился Нюренбергер. — Именно подравнять всех, попытаться создать из них Менгеле и в психологическом плане, как и в генетическом.

— В определенном возрасте он потерял отца, — сказал Клаус, — так что ребята должны пережить то же самое. То есть потерять людей, которых они считают своими отцами.

— Огромное значение, — сказал Нюренбергер, — имеет формирование их психики.

— Словно сейф открываешь, — сказала Лена. — Если наберешь соответствующие наборы цифр и будешь правильно поворачивать ручки, двери откроются.

— Пока не произойдет сбой в наборе номеров, — сказал Клаус, — и ручка не повернется. Морковка просто прекрасна.

— Спасибо.

— Да, — согласился Нюренбергер. — Все очень вкусно.

— У Менгеле карие глаза.

Нюренбергер посмотрел на Либермана.

— Вы уверены?

— Я держал в руках его аргентинское удостоверение личности, — ответил Либерман. — Глаза карие. И его отец был богатым производственником, а не гражданским служащим. Сельскохозяйственное машиностроение.

— Он имел отношение к этим Менгеле? — спросил Клаус.

Диберман кивнул.

Нюренбергер, положив себе на тарелку еще порцию салата, сказал:

— В таком случае нет ничего удивительного, что он смог обзавестись оборудованием. Но в таком случае он не может быть донором, если у детей другой цвет глаз.

— А вы знаете, кто глава Объединения Друзей? — Лена спросила у Либермана.

— Полковник по фамилии Рудель. Ганс Ульрих Ру-дель.

— С голубыми глазами? — спросил Клаус.

— Не знаю. Придется проверить. И данные о его семье, — Либерман смотрел на вилку, аккуратно подбирая с тарелки кусочки моркови.

— Во всяком случае, — сказал Нюренбергер, — сейчас вы знаете, по какой причине были убиты все эти-люди. Что вы теперь предполагаете делать?

Несколько мгновений Либерман сидел молча. Положив вилку, он снял салфетку с коленей и расстелил ее на столе.

— Прошу прощения, — сказал он и, встав, вышел из кухни.

Лена посмотрела ему вслед, перевела взгляд на его тарелку, а потом на Клауса.

— Дело не в этом, — сказал он.

— Надеюсь, что нет, — сказала она, стараясь разделать ребром вилки свой кусок мяса.

Клаус не смотрел на нее, наблюдая за Либерманом, который подошел к книжной полке в другой комнате.

— Это мясо, конечно, тоже великолепно, — заметил Нюренбергер. И когда-нибудь нам станет доступно

мясо гораздо более лучшего качества и более дешевое, благодаря однояйцевому репродуцированию. Оно революционизирует животноводство. И, кроме того, сохранит вымирающие виды, как, например, леопарда.

— То есть вы защищаете эти исследования? — спросил Клаус.

— Они не нуждаются в защите, — ответил профессор биологии. — Они представляют собой всего лишь технику, и, как любая другая техника, она может пойти на пользу и на вред.

— Пока я придумал только два толковых способа ее использования, — сказал Клаус, — которые вы только что упоминали. Дайте мне- лист бумаги и ручку, и через пять минут я представлю пятьдесят доводов против.

— Почему ты вечно споришь? — вмешалась Лена. — Если бы профессор сказал, что это ужасно, ты тут же стал бы говорить о животноводстве.

— И совсем не так, — пробормотал Клаус.

— А вот и так. Ты будешь спорить против своих же доводов.

Но Клаус уже не смотрел на Лену, наблюдая за Либерманом, стоящим к нему в профиль, склонив голову к открытой книге, он слегка раскачивался: ну, чисто еврей за молитвой. Хотя не Библия: тут таких книг не держат. Собственная книга Либермана? Где-то там она должна быть. Проверяет, какой цвет глаз у полковника?

— Клаус? — Лена предложила ему еще салата.

Он взял его.

Посмотрев на Либермана, Лена опять вернулась к столу.

— Мне с трудом удастся держать язык за зубами, — сказал Нюренбергер, — относительно того, что я узнал.

— Вы должны, — сказал Клаус.

— Знаю, знаю, но это будет нелегко. Двое из моих знакомых биологов пытались проводить такие эксперименты, но только с кроликами.

На пороге кухни появился Либерман; лицо у него было осунувшимся и пепельного цвета, в руке болтались очки, которые он придерживал за дужку.

— В чем дело? — спросил Клаус, ставя тарелку с салатом.

Либерман обратился к Нюренбергеру.

— Разрешите задать мне дурацкий вопрос.

Нюренбергер кивнул.

— Тот, кто дает свои клетки, — сказал Либерман. — Донор. Он обязательно должен быть живым?

— Нет, не обязательно, — ответил Нюренбергер. — К отдельным клеткам не относится понятие «живая» или «неживая», о них можно говорить только «вскрытая» или «невскрытая». Из пряди волос Моцарта — хотя даже не пряди, хватит одного волоска е головы Моцарта — некто, обладающий мастерством и оборудованием, — он улыбнулся Клаусу, — и, конечно, женщиной, — он повернулся к Либерману, — может создать несколько сот малышей-Моцартов. Поместите их в хорошие дома, дайте им соответствующее воспитание и обращение — ив конце концов появятся пять или шесть взрослых Моцартов, которые подарят миру прекраснейшую музыку.

Прикрыв глаза, Либерман сделал неверный шаг вперед и покачал головой.

— Не музыку, — сказал он. — И не Моцарты.

Он вынул из-за спины книгу и показал им ее название: «ГИТЛЕР»: на белой обложке тремя броскими штрихами были изображены лишь усики, острый нос и клок волос.

— Его отец был гражданским служащим, — сказал Либерман, — таможенником. Ему было пятьдесят два года, когда… на свет появился мальчик. Матери было двадцать девять. — Он огляделся в щоисках места, куда бы положить книгу и, не найдя такового, пристроил том на одну из горелок газовой плиты. Затем он снова перевел взгляд на присутствующих. — И умер в шестьдесят пять лет, — сказал он, — когда мальчику было тринадцать лет, почти четырнадцать.

Оставив стол неубранным, они расселись в другой комнате, Либерман и Клаус на неубранной постели, Ню-ренбергер на стуле, Лена на полу.

Они молча смотрели на стоящие перед ними пустые стаканы, на кусочки морковки на тарелках и орешки миндаля. Они смотрели друг на друга.

Взяв несколько миндалинок, Клаус стал подбрасывать их на ладони.

— Девяносто четыре Гитлера, — сказал Либерман, покачав головой. — Нет, — сказал он. — Нет. Это невозможно.

— Конечно, это не так, — пробурчал Нюренбер-гер. — Просто есть девяносто четыре мальчика, с той же генетической наследственностью, что у Гитлера. Но развитие их может пойти совершенно разными путями. Во всяком случае, большинства из них.

— Большинства, — сказал Либерман. Он кивнул Клаусу и Лене. — Большинство. — Он посмотрел на Нюренбергера. — И кое-кто все же останется, — сказал он.

— Сколько? — спросил Клаус.

— Не знаю, — ответил Нюренбергер.

— Вы сказали, что они могут получить пять или десять Моцартов из нескольких сотен его копий. Сколько Гитлеров может получиться из девяносто четырех? Один? Два? Три?

— Не знаю, — повторил Нюренбергер. — Как я и говорил. И на деле никто этого не может знать. — Он мрачно усмехнулся. — Личностные тесты среди лягушек не проводятся.

— Попробуйте хотя бы. прикинуть, — сказал Либерман.

— Если подобранные родители сходны только по возрасту, расе и занятиям отца, то я бы сказал, что перспективы весьма сомнительны. Для Менгеяе, я хочу сказать; нас же они устраивают.

— Но не в полной мере, — сказал Либерман.

— Нет, конечно, нет.

— Если бы даже существовал только един такой… — промолвила Лена, — всегда существовала бы возможность, что он… пойдет по правильному пути. По ужасному пути.

Клаус обратился к Либерману.

— Вы помните, что сказали на лекции? Кто-то спросил вас, представляют ли опасность группы неонацистов, и вы ответили, что пока нет, но если социальные условия ухудшатся — что, видит Бог, происходит каждый день

— и если появится другой лидер типа Гитлера…

Либерман кивнул.

— Который с помощью телевизионных спутников сможет обращаться ко всему миру. Глас божий с небес,

— закрыв глаза, он прижал руки к лицу, придавив веки.

— Сколько из этих отцов было убито? — спросил Нюренбергер.

— Ив самом деле! — спохватился Клаус. — Только шестеро! Дела еще не так плохи, как может показаться!

— Восемь! — Либерман опустил руки, моргая покрасневшими глазами. — Вы забыли Гатри в Тусконе и еще кого-то между ним и Карри. Есть и другие, в иных странах, о которых мы, скорее всего, ничего не заем. Нам известно только о тех, кто был с самого начала; во всяком случае, так обстоит дело в Штатах.

— Эксперименты с первой группой, должно быть, прошли более успешно, чем он сам ожидал, — сказал Нюренбергер.

— Я не могу отделаться от ощущения, — заметил Клаус, — что в какой-то мере вы даже рады этому достижению.

— Ну, вы не можете не признать, что чисто с научной точки зрения оно представляет собой огромный шаг вперед.

— Боже небесный! Вы хотите сказать, что можете спокойно сидеть здесь и…

— Клаус, — остановила его Лена.

— Ну, дерьмо! — Клаус отшвырнул косточку миндаля.

— Завтра же я отправлюсь в Вашингтон, — сказал Либерман, обращаясь к Нюренбергеру, — поговорить с их Федеральным Бюро Расследований. Я знаю, кто из отцов должен быть следующей жертвой; они смогут поймать убийцу, они должны будут поймать его. Не хотите ли поехать вместе со мной и помочь убедить их?

— Завтра? — переспросил Нюренбергер. — Я, скорее всего, не смогу.

— Даже, чтобы предупредить появление нового Гитлера?

— Господи! — Нюренбергер потер лоб. — Да, конечно, — сказал он, — если я в такой мере вам нужен. Но, видите ли, там есть ученые в Гарварде, Коренелле, в Калтехе, чьи заслуги куда более весомы, чем мои и кто, во всяком случае, произведет на власти куда большее впечатление, хотя бы потому, что они американцы. Я могу дать вам их имена и названия учебных заведений, если вы хотите…

— Да, хотел бы.

— … и если почему-то я еще буду вам нужен, то, конечно же, я отправляюсь с вами.

— Хорошо, — сказал Либерман. — Благодарю вас.

Из внутреннего кармана Нюренбергер вынул ручку и записную книжку в кожаном переплете.

— Шеттлс, скорее всего, сможет вам помочь, — сказал он.

— Запишите его имя, — попросил Либерман, — и как я могу связаться с ним. Запишите всех, кого помните. — Повернувшись к Клаусу, он сказал: — Профессор прав, американцы лучше. Двух иностранцев они просто выставят.

— Разве у вас там нет контактов? — спросил Клаус.

— Они не помогут, — ответил Либерман. — Во всяком случае, в Министерстве юстиции. Но я пробьюсь. Я буду двери вышибать. Боже небесный! Подумать только! Девяносто четыре юных Гитлера!

— Девяносто четыре мальчика, — продолжая писать, уточнил Нюренбергер, — с той же самой генетической наследственностью, что и у Гитлера.

Гостиница «Бенджамин Франклин», где ему предстояло остановиться, по мнению Менгеле, не заслуживала и десятой доли одной звезды, набором которых обычно оценивается качество отеля. Хотя, как место, где предстояло наконец избавиться от врага, который уничтожил дело его жизни и последнюю надежду (поправка — уверенность) в превосходстве арийской расы, гостиница заслуживала три с половиной звезды, а, может, даже и четыре.

К тому же, клиентура, толпившаяся в холле, была преимущественно черной, и это позволяло предполагать, что преступления в гостинице не были редкостью. Как доказательство этого предположения, если тут вообще были нужны доказательства, на двери его 494-го номера красовалась надпись крупными буквами: «Ради вашей же собственной безопасности всегда держите двери закрытыми». Он оценил предупреждение.

С другой стороны, тут было достаточно немноголюдно; в 11 40 утра подносы с завтраками продолжали стоять у дверей многих номеров. Едва только избавившись от этого чертового шарфа, закрывавшего ему шею (только при пересечении границ и, может быть, в Германии он будет им пользоваться), он, вынырнув наружу, перенес в номер поднос, хлебницу и плакатик «Прошу не беспокоить». Бросив плакатик на стол, где уже валялся такой же, он стал изучать план этажа, прикрепленный к двери; на него вели три лестницы, одна из которых была тут же за углом коридора. Выйдя, он нашел ее и открыл двери, осмотрел лестничную площадку и выкрашенные серым лестничные пролеты.

Оборудование тут было отвратительным. Ко времени появления с ленча он уже извлек из прямой кишки трубочку с алмазами, промыл ее, припудрил раздраженную пос-ле бритья кожу шеи, распаковал все свои вещи, посидел у телевизора и набросал список всего, что ему предстояло купить и сделать. Но официант, который принес ленч, оказался белым, примерно его лет, шестидесяти или около того, одетый в белый сюртук, который, скорее всего, можно приобрести в любом магазине рабочей одежды. Купить его было куда легче, чем похищать, и он записал эту покупку тоже.

Поесть, познакомиться с симпатичной женщиной… впрочем, забыть об этом.

Он покинул отель в начале второго, воспользовавшись боковой дверью. Темные очки, отсутствие усов, шляпа, парик, шарф, высоко поднятый воротник. Пистолет в наплечной кобуре. Ничего ценного в той жалкой комнатке не осталось, но в Штатах лучше всего быть при оружии.

Улицы Вашингтона оказались чище, чем он предполагал, и достаточно привлекательны, но после недавно выпавшего снега они были мокрыми. Первым делом он остановился у обувного магазина и приобрел себе пару обуви на резиновой подошве. Из лета он сразу же оказался в зиме, а он всегда был чувствителен к холоду; в списке покупок был и набор витаминов.

Он гулял, пока не набрел на книжный магазин, войдя в который сменил темные очки на обыкновенные. Он нашел экземпляр книги Либермана и внимательно рассмотрел его небольшую квадратную фотографию на последней обложке. Спутать такой еврейский шнобель просто невозможно. Полистав страницы, он добрался до подборки снимков в середине книги и нашел свой собственный; вот уж трудновато будет Либерману опознать его. Снимок был сделан в Буэнос-Айресе и, скорее всего, оказался лучшим из тех, что попали Либерману в руки; но ни в парике и с усами, ни со своим ежиком седоватых волос и начисто выскобленной верхней губой' — ни в том, ни в другом случае он, увы, ничем не напоминал того симпатичного мужчину, которым был шестнадцать лет назад. Конечно же, Либерман его не опознает.

Поставив книгу обратно на стеллаж, он остановился у полки с путеводителями. Выбрав атласы дорог США и Канады, он расплатился двадцатидолларовой купюрой. Аккуратно пересчитав сдачу, он кивнул и покинул книжный магазин.

Снова надев черные очки, он двинулся в район не столь оживленных улиц. Он никак не мог найти того, что ему было нужно и наконец спросил молодого черного — кто, как не он, должен знать лучше всего? ©н двинулся дальше, повинуясь на удивление точно данным Ому указаниям.

— Какого типа нож? — из-за стойки спросил его черный продавец.

— Для охоты, — объяснил он.

Он выбрал самый лучший. Производство Германии, отлично лежит в руке, поистине великолепное изделие. И так остер, что им без труда можно было отрезать ленточки от листа бумаги на весу. Еще две двадцатки и десятка.

Рядом располагалась аптека. Он приобрел свои витамины.

В следующем квартале он увидел вывеску «Рабочая одежда».

— Как мне кажется, вам нужен тридцать шестой размер.

— Да.

— Не хотите ли примерить?

— Нет.

Из-за оружия.

Он купил еще и пару белых хлопчатобумажных перчаток. Ему так и не удалось найти продовольственный магазин. Никто не знал, где он находится; наверное, они вообще не ели.

Наконец он нашел один, залитый светом, супермаркет, забитый черной публикой. Он купил три яблока, два апельсина, два банана и для полноты набора аппетитно выглядевшую кисть винограда без косточек.

К «Бенджамину Франклину» он добрался на такси — к боковому входу, будьте любезны — и в 3.22 уже сидел в своей жалкой комнатушке.

Передохнув, он съел виноград и, расположившись в удобном (ха!) кресле, стал рассматривать атлас, то и дело справляясь со списком имен, адресов и дат. До Уиллока добраться он успеет — предполагая, что тот все еще обитает в Нью-Провиденсе, Пенсильвания — почти точно по расписанию, ну, а потом уж, как получится. У него шесть месяцев, и он постарается в них уложиться. К Дэвису в Кенкакки, затем он поднимется вверх в Канаду за Штрогеймом и Морганом. Потом в Швецию. Нужно ли ему будет возобновлять визу?

Отдохнув, он стал репетировать будущие действия. Сняв парик, он надел белый смокинг, белые перчатки и стал шлифовать умение непринужденно нести на подносе корзину с фруктами; раз за разом он повторял: «Примите поздравления от администрации отеля», пока не добился более-менее удовлетворительного произношения.

Заняв позицию спиной к запертой двери, он прикидывал, как, произнеся выученную фразу, он пронесет поднос через комнату и поставит его на буфет, вытянет нож из ножен за поясом и повернется, держа нож за спиной; сделает несколько шагов и остановится, отведя назад левую руку — «Благодарю вас, сэр». Левой рукой захват сзади, удар правой.

— Благодарю вас, сэр. Благодарю вас, — произношение никак не давалось. Захват левой, удар ножом с правой руки.

Но даст ли этот еврей на чай?

Он стал продумывать и другие варианты действий.

Залитое солнцем плато облаков неожиданно ушло из-под крыла, и внизу открылась черно-синяя плоскость океана, испятнанная белыми барашками волн; сверху она казалась неподвижной. Подперев подбородок рукой, Либерман не сводил с нее глаз.

М-да.

Он лежал без сна всю ночь и весь день, не ощущая потребности в отдыхе, думал о выросшем Гитлере, бросающем свои пронизанные демонической ненавистью речи в толпу, уже забывшую уроки истории. О двух или даже трех Гитлерах, в разных местах пришедших к власти, в окружении признавших его последователей, считающих самих себя первыми человеческими существами, появившимися на свет в результате процедуры, которая в 1990 году будет общеизвестна и широко практиковаться. Этот человек, единый в нескольких лицах, схожих более, чем братья-близнецы — разве не могут они объединить силы и развязать (с оружием 1990 года!) первую и последнюю межрасовую войну? Конечно, в этом и заключалась надежда Менгеле, о чем Барри передал его словами: «И предполагается, что с Божьей помощью мы придем к триумфу арийской расы!» На словах он к этому и стремился.

После того, как в 72-м году скончался Гувер, у него была почти стопроцентная уверенность, что его столь радостным известиям будет дан от ворот поворот. Он уже слышал удивленный вопрос:

— Яков… кто?

Как легко было прошлым вечером сказать Клаусу, что он все организует, что он двери будет сшибать с петель; но, по правде говоря, никаких контактов, никаких связей у него не было. В свое время он встречался с парой сенаторов, которые по-прежнему занимали свои посты и кто-то из них, конечно, и мог бы открыть нужные двери. Но сейчас, придавленный ужасом от открытия, он боялся, что даже при открытых дверях упущено слишком много времени. Можно расследовать обстоятельства смерти Карри и Гатри, опросить их вдов, спросить Уил-локов… но сейчас во главе угла стояла настоятельная необходимость поймать возможного убийцу Уиллока и через него выследить остальных пятерых. Остальные из девяноста четырех человек должны будут остаться в живых; ручка сейфа (если воспользоваться сравнением Лены; стоит запомнить его выразительность и в свое время использовать), не должна встать на засечку последнего и самого опасного номера в этой комбинации.

И, что еще хуже, 22-е число — всего лишь примерная дата предполагаемой смерти Уиллока. А что, если подлинная дата уже прошла несколько дней назад? А что, если — смешно, до чего такая мелочь может сказаться на всей будущей истории — Фрида Малони ошиблась, посчитав, что щенку было всего десять недель от роду? А что, если «му было девять недель или даже восемь, когда Уиллоки получили своего ребенка? Убийца уже мог сделать свое дело и исчезнуть несколько дней назад.

Он глянул на часы: 10.28. Это было ошибкой, поскольку он еще не подогнал их под новые часовые пояса. Что он и сделал — стрелки двинулись назад и сейчас циферблат показывал 4.28. Через полчаса будет Нью-Йорк — таможня и короткий бросок в Вашингтон. Он надеялся, что сегодня вечером ему удастся хоть немного поспать — он уже чувствовал усталость — и утром он будет звонить в офисы сенаторов, звонить Шеттлу и другим из списка Нюренбергера.

Если бы только ему сразу же пошли навстречу и тут же кинулись выслеживать убийцу Уиллока — без каких-либо ожиданий, объяснений, проверок и вопросов. Он должен был бы прибыть сюда пораньше и мог бы, знай он всю ситуацию…

Эх!..

Что ему было бы нужно на самом деле — так это еврейское ФБР. Или американское отделение израильского Моссада. Куда он мог бы завтра придти и сказать: «В Нью-Провиденсе, штат Пенсильвания, нацисты собираются убить человека по фамилии Уиллок. Охраняйте его и схватите нациста. Не задавайте мне никаких вопросов; все объясню потом. Я Яков Либерман — и разве я когда-нибудь вводил вас в заблуждение?» И они снимутся с места, не говоря лишних слов, и все сделают как надо.

Мечты! Если только существовала бы такая организация!

Люди в салоне стали пристегивать ремни безопасности и переговариваться друг с другом; зажглась предупредительная надпись.

Либерман, нахмурясь, не отрывал взгляда от окна.

Поспав часик и приободрившись, Менгеле помылся и побрился, надел парик и приладил накладные усы, после чего облачился в тесный пиджак. Все необходимое он разложил на постели (белый сюртук, перчатки, нож в ножнах, поднос с корзинкой с фруктами и табличку «Прошу не беспокоить») — как только он убедится, что Либерман прибыл, и узнает номер его комнаты, он быстренько переоденется и без промедлений приступит к исполнению своей роли официанта.

Оставляя комнату, он попробовал надежность ручки и повесил на нее другую табличку «Прошу не беспокоить».

В 6.45 он уже сидел в холле, листая экземпляр «Таймса» и поглядывая на вращающуюся дверь. Несколько клиентов, которые, неся с собой свой багаж, подходили к стойке портье, ни в коей мере не устраивали его, представляя все многообразие расовых типов; тут были не только черные и семиты, но и несколько представителей Востока. Появился было один симпатичный ариец, но через несколько минут, словно в виде компенсации за его появление, возник какой-то черный карлик, кот торый тащил за собой тяжелый чемодан на колесиках.

В двадцать минут восьмого вошел наконец и Либер-ман — высокий и сутулый, с темными усами, в кепке и подпоясанном плаще. Был ли именно этот тип Либер-маном? Еврей, это видно, но слишком молодо выглядит и без либермановского шнобеля.

Встав, он пересек холл, намереваясь взять экземпляр «На этой неделе в Вашингтоне» из стопки изданий ца треснувшем мраморном прилавке.

— Вы остаетесь до вечера пятницы? — услышал он за спиной вопрос портье, обращенный к предполагаемому Либерману.

— Да.

Портье звякнул колокольчиком.

— Проводите мистера Морриса в семьсот семнадцатый.

— Да, сэр.

Он пересек холл в обратном направлении. Его место занял то ли ливанец, то ли кто-то из той же шайки — толстый, сальный, на каждом пальце по кольцу.

Он нашел себе другое место.

Явился совершенно потрясающий шнобель, но он принадлежал молодому человеку, который поддерживал под локоть седую женщину.

В восемь часов он зашел в будку таксофона и набрал номер своей же гостиницы. И спросил, стараясь не касаться губами микрофона, на котором гнездились Бог знает какие микробы — ожидается ли прибытие мистера Якова Либермана.

— Минутку, — клерк у стойки снял трубку. — Заказан ли у вас номер для мистера Якова Либермана?

— На этот вечер?

— Да.

Клерк пробежал список заказов.

— Да, оставлен. Это говорит мистер Либерман?

— Нет.

— Хотите оставить какое-то послание для него?

— Нет, благодарю вас. Я позвоню попозже.

С тем же успехом он мог продолжать наблюдение и из будки, так что он опустил еще одну десятицентовую монету и осведомился у оператора, не может ли он с ее помощью получить некий номер в Нью-Провиденсе, Пенсильвания. Та продиктовала ему длинную вереницу цифр; он записал ее на полях «Таймса» и, опустив в монетоприемник еще один десятицентовик, набрал ее.

На другом конце его должен оказаться Генри Уиллок из Нью-Провиденса. Женщина дала ему и адрес. «Олд Бак-роуд», у дома не было номера.

К стойке подошел какой-то латинянин с чемоданом и пуделем на поводке.

Подумав несколько секунд, он снова позвонил оператору и дал ей инструкции. Выложив на полочку под телефоном ряд монет, он отобрал нужное количество.

И лишь когда телефон на другом конце, звякнув, в первый раз подал сигнал, он понял, что, если попал на правильного Генри Уиллока, ему может ответить сам мальчик. И через несколько секунд он может услышать своего восставшего из небытия фюрера! От головокружительного восторга у него перехватило дыхание, шатнуло к стенке будки, когда телефон на том конце снова подал голос. О, молю тебя, дорогой мой Мальчик, подойди и сними трубку, чтобы я услышал твой голос!

— Алло, — женщина.

Он перевел дыхание.

— Алло?

— Добрый день, — он выпрямился. — На месте ли мистер Генри Уиллок?

— Он дома, но сейчас он вышел.

— Я говорю с миссис Уиллок?

— Да, это я.

— Мое имя Франклин, мэм. Если не ошибаюсь, у вас есть четырнадцатилетний сын?

— У нас есть…

Слава Богу.

— Я организую тур для детей такого возраста. Заинтересованы ли вы в том, чтобы летом послать его в Европу?

Смех.

— О, нет, я об этом не думала.

— Могу ли я выслать вам наш проспект?

— Можете, но это все равно ничего не даст.

— Ваш адрес Олд Бак-роуд?

— Совершенно верно, он тут 'живет.

— В таком случае желаю вам всего наилучшего. Простите, что побеспокоил вас.

Взяв рекламный листок со стойки агентства по прокату автомобилей, рядом с которой никого не было, то и дело поглядывая на вращающуюся дверь, он сел изучать его.

Завтра он возьмет напрокат машину и отправится в Нью-Провиденс. Отдав должное Уиллоку, он вернется в Нью-Йорк, оставит машину, продаст камни и вылетит в Чикаго. Если Роберт Дэвис еще обитает Кенкакки.

Но куда же, черт побери, провалился этот Лцберман?

К девяти часам он зашел в кафе и занял место на краю стейки, откуда его взгляду открывались те же вращающиеся двери. Съев пару яиц всмятку и тост, он выпил самый паршивый в мире кофе.

Разменяв доллар на мелочь, он зашел в телефонную будку и снова позвонил в свой же отель. Может, Либер-ман попал в него сквозь боковую дверь.

Он так и не появлялся. Его по-прежнему ждали.

Менгеле позвонил в оба аэропорта, надеясь — ведь это возможно, не так ли? — что произошла авиакатастрофа.

Ему не повезло. Все рейсы прибыли по расписанию.

Этот сукин сын мог остаться в Маннгейме. Но сколько он будет там торчать? Слишком поздно звонить в Вену и выяснять у фрейлейн Циммер. Или, точнее-, слишком рано: там еще нет и четырех часов.

Он начал беспокоиться: может быть, кто-то запомнил, как он весь вечер сидел в холле, наблюдая за дверьми.

Да где же ты, проклятый еврейский выродок? Иди же, дай мне убить тебя!

В среду днем, в несколько минут третьего, Либерман вылез из такси, наглухо застрявшего в уличной пробке в центре Манхэттена и, несмотря на холодный дождь, двинулся по тротуару. Его зонтик, что он одолжил у пары, у которой остановился на ночь, Марвина и Риты Фабр, представлял собой радужное разноцветье цветов (но все же это зонтик, сказал он себе; радуйся, что хоть он у тебя есть).

Он торопливо шел по западной стороне Бродвея, минуя шляпки других зонтиков (все сплошь черные) и людей в непромокаемых плащах. Приглядевшись к номерам домов, мимо которых он шел, Либерман прибавил шагу.

Миновав семь или восемь кварталов, он пересек улицу и перед его глазами предстало здание в двадцать с лишним этажей суровой каменной кладки и узкими проемами окон; он прошел под аркой его дверей и, сложив цветастый зонтик, потянул на себя тяжелую стеклянную панель двери.

Оставив позади холл, выложенный черным камнем и уставленный витринами с прессой и деликатесами, он присоединился к полудюжине людей, ждавших лифт; все они отряхивали влагу с обуви, и с их сложенных зонтиков струилась вода.

Оказавшись на двенадцатом этаже, он двинулся по коридору, присматриваясь к номерам надписей на дверных панелях: 1202 — «Аарон Голдман, искусственные цветы»; 1203 — «С. и М.Рот, импорт стеклянной посуды»; 1204 — «Куклы для малышей, В.Розенцвейг». На двери с номером 1205 была аббревиатура YJD, врезанная металлическими буквами, из которых одна была несколько выше, чем остальные. Он постучал.

За непрозрачной панелью показалось что-то бело-розовое.

— Да? — отозвался женский голос.

— Я Яков Либерман.

В двери с лязгом открылась щель для писем,' откуда блеснул свет.

— Не могли бы вы показать свое удостоверение личности?

Вытащив паспорт, он вложил его в щель и чьи-то пальцы взяли его.

Он остался ждать. На дверях было два замка: один, чувствовалось, был старым, а второй отливал свежим вороненым металлом.

Щелкнул язычок замка, и дверь открылась.

Он вошел. Пухленькая девушка лет шестнадцати или около того, с пышной рыжей прической, улыбнулась ему и сказала: «Шалом», возвращая ему паспорт.

Беря его, он ответил теми же словами: «Шалом».

— Мы должны быть очень осторожны, — извинилась девушка. Закрыв двери, она защелкнула оба замка. На ней была белая битловка и плотные синие джинсы; блестящий рыжий хвостик волос спускался ей на спину.

Они находились в небольшой заставленной прихожей: письменный стол, портативный ксерокс со стопками белой и розовой бумаги рядом с ним; грубые деревянные полки с рекламными листовками и распечатками статей из газет; на запертых дверях с другой стороны висел плакат со словами «Young Jewish Defenders» и изображением сжатой в кулак руки на фоне синей еврейской звезды.

Девушка потянулась взять у него зонтик; Либерман отдал его, и она поставила его в металлическую стойку, где. уже были два черных и мокрых зонтика.

Снимая пальто и шляпу, Либерман осведомился:

— Вы та юная леди, которая говорила со мной по телефону?

Она кивнула.

— Вы отлично справились с делом. Рабби уже здесь?

— Он только что пришел, — она взяла из рук Либер-мана пальто и шляпу.

— Благодарю вас. Как поживает его сын?

— Они еще не знают. Но его состояние достаточно стабильное.

— М-да, — Либерман с сочувствием покачал годовой.

Девушка нашла место для его одежды на уже заполненной вешалке. Либерман, приводя в порядок помявшийся пиджак и приглаживая волосы, глянул на стопку рекламных листовок на полке рядом: «Больше никогда!»

Извинившись, девушка боком скользнула мимо Ли-бермана и постучала в двери с плакатом; приоткрыв их, она заглянула внутрь:

— Ребе? Тут мистер Либерман.

Распахнув двери настежь, она улыбнулась Либерману и сделала шаг в сторону.

Коренастый мужчина со светлой бородкой мрачно посмотрел на Либермана, когда тот оказался в жарко натопленной комнатке, где было тесно от собравшихся в ней людей; навстречу ему из-за бокового стола уже поднялся улыбающийся рабби Моше Горин, симпатичный, темноволосый, крепко сбитый и с выбритыми до синевы скулами; он был в твидовой куртке и желтой рубашке с открытым воротом. Он пожал протянутую ладонь Либермана обеими руками, рассматривая его проницательными карими глазами с тяжелыми тенями под ними.

— Я мечтал встретиться с вами еще с детских лет, — сказал он мягким, но уверенным голосом. — Вы один из немногих людей в мире, которыми я искренне восхищаюсь, и не только из-за того, что вы делаете, но и потому, что вы существуете без всякой поддержки со стороны общества. Еврейского общества, хочу я сказать.

Либерман, смущенный, но польщенный, сказал:

— Благодарю вас. И я хотел встретиться с вами, рабби. Так что я рад, что наши пути сошлись.

Горин представил остальные Горбоносый мужчина со светлой бородкой и железной хваткой, что чувствовалось при рукопожатии, был его помощником, Филом Гринспаном. Высокого лысоватого мужчину в очках звали Эллиот Бахрах. Еще один, крупный и чернобородый: Пол Штерн. У самого молодого — ему было лет двадцать пять или около того — с тонкими усиками, зелеными глазами, была такая же железная хватка пальцев. Джей Рабинович. Все были в рубашках с короткими рукавами и, как и Горин, в кипах.

Подтащив стулья от других столов, все расселись вокруг Горина; он наконец и сам занял свое место. Высокий, в очках, Бахрах, сидя рядом с Гориным, прислонился к подоконнику и, сложив на груди руки; набычившись, смотрел на гостя. Либерман, сидящий по другую сторону напротив Горина, рассматривал молчаливых собранных мужчин, маленький тесный кабинетик с картами города и мира на стенах, с грифельной доской в углу, стопками книг, журналов и бумаг.

— Не стоит обращать внимания, — махнул рукой Горин.

— Не так уж отличается от моего кабинета, — улыбаясь, сказал Либерман. — Разве что чуть побольше.

— Могу вам только посочувствовать.

— Как дела с вашим сыном?

— Думаю, что с ним будет все в порядке, — сказал Герин.'— Состояние у него достаточно стабильное.

— Я признателен, что вы нашли возможность прийти на встречу со мной.

Горин пожал плечами.

— С ним сидит его мать. Мне остается только молиться, — он улыбнулся.

Либерман постарался устроиться поудобнее на стуле без подлокотников.

— Когда бы мне не приходилось выступать, — сказал он, — то есть, на публике, я имею в виду, — меня постоянно спрашивали, что я думаю о вас. И я неизменно отвечал: «Я никогда не встречался с ним лично, так что у меня нет никакого мнения». — Он улыбнулся Горину. — Теперь мне придется отвечать по-другому.

— Надеюсь, в благоприятном для меня свете.

Телефон на столе зазвонил.

— Здесь никого нет, Оэнди! — крикнул Герин в приоткрытую дверь. — Разве что моя жена!

Обращаясь к Либерману, он спросил:

— Вы не ждете никаких звонков?

Либерман покачал головой.

— Никто не знает, что я здесь. Предполагалось, что я отправляюсь прямо в Вашингтон, — откашлявшись, он сложил руки на коленях, — Я отправляюсь туда завтра днем, — сказал он. — На встречу в ФБР, в связи с несколькими убийствами, которые я расследую. Здесь и в Европе. Убивали бывшие члены СС.

— Недавно? — Горин преисполнился внимания.

— Они все еще продолжаются, — сказал Либерман. — И организованы они Kameradenwerk в Южной Америке и доктором Менгеле.

— Тем самым сукиным сыном… — сказал Горин. Среди собравшихся прошло какое-то движение. Светлобородый Гринспан сказал Либермаау:

— Мы организуем новую группу в Рио-деЖанейро. Как только в ней будет достаточно людей, мы сможем выслать группу коммандос и захватить его.

— Желаю вам удачи, — промолвил Либерман. — Он по-прежнему жив и здоров и стоит во главе этой комбинации. В сентябре он убил там молодого парнишку, еврейского мальчика из Эваястоуна в Иллинойсе. Юноша как раз говорил со мной по телефону, рассказывая о ситуации, когда они его настигли. И моя проблема в данный момент заключается в том, что мне потребуется немало времени, дабы убедить ФБР. И я знаю, о чем идет речь.

— Почему же вы так долго ждали? — спросил Горин. — Если все было известно еще в сентябре…

— Тогда еще мне ничего не было известно, — прервал его Либерман. — Все было очень неопределенно… с «если» и «может быть». И только недавно я получил: полное представление. — Покачав головой, он вздохнул: — И во время полета мне пришло на ум, — он повернулся к Горину, — что, может быть, ваша команда… — он обвел глазами присутствующих, — может оказать мне содействие, пока я буду ходить по Вашингтону.

— Всём, что есть в наших силах, — ответил Горин. — Вам стоит только попросить, и мы к вашим услугам.

Остальные молча выразили согласие.

— Благодарю вас, — сказал Либерман. — На это я и рассчитывал. Работа заключается в тем, что надо обеспечить охрану некоему человеку в Пенсильвании. Там; есть такой городок Нью-Провиденс, точка на карте рядом с Ланкастером.

— Пенсильвания населена голландцами, — сказал человек с черной бородой. — Я ее знаю.

— В этой стране следующим должен погибнуть данный человек, — объяснил Либерман. — Двадцать второго числа этого месяца, но, возможно, и раньше. Может быть, всего лишь через несколько дней. Так что ему необходима защита. Но тот, кто явится его убить, не должен ни ускользнуть, ни покончить жизнь самоубийством; его необходимо перехватить, чтобы потом можно было допросить. — Он в упор посмотрел на Горина. — У вас есть люди, которые смогут справиться с такой работой? Осуществлять охрану, захватывать в плен?

Горин кивнул.

— Вы только посмотрите на них, — бросил Гринспан и повернулся к Горину. — Пусть Джей продемонстрирует свои таланты. Я буду у него в спарринге.

Улыбнувшись, Горин кивнул Гринспану и сказал Ли-берману:

— Он ведет себя так, словно Вторая мировая война еще не окончена. Он отвечает у нас за боевую подготовку.

— Придется потратить неделю или около того, как я надеюсь, — сказал Либерман. — Пока не подключится ФБР.

— Зачем оно вообще вам нужно? — спросил молодой парень с усиками и Гринспан обратился к Либерману: — Мы сами его вам доставим и выбьем из него информации и больше, и быстрее, чем это удастся им. Что я вам гарантирую.

Телефон снова зазвонил.

Либерман покачал головой.

— Я должен постараться подключить их, — сказал он, — ибо от них дело может быть передано Интерполу. Тут втянуты и другие страны. Кроме этого одного убийцы есть и пятеро других.

Горин внимательно изучал панель дверей, и тут он перевел взгляд на Либермана.

— Сколько убийств уже осуществилось? — спросил он.

— Восемь, о которых мне известно.

Горин болезненно сморщился. Кто-то присвистнул.

— Точнее, мне известно о семи, — поправился Либерман. — Еще одно — вполне возможно. Может, есть и другие.

— Евреи? — спросил Горин.

Либерман покачал головой.

— Гои.

— Так почему же?.. — от окна спросил Бахрах. — Что в них такое?

— Да, — поддержал его Горин. — Кто они такие? Что представляет собой этот человек в Пенсильвании?

Либерман набрал в грудь воздуха и перевел дыхание. Он наклонился вперед.

— Если я обращаюсь к вам, это очень серьезно, — сказал он. — Куда важнее, чем стойкое противостояние русскому антисемитизму и давлению на Израиль — пока вам этого хватит? И заверяю вас, что я ничуть не преувеличиваю.

Нахмурившись, Горин молча уставился в стол перед собой. Подняв глаза на Либермана, он покачал головой и сочувственно улыбнулся с извиняющимся видом.

— Нет, — сказал он. — Вы просите у Моше Горина одолжить вам трех или четырех своих лучших людей, может, даже и больше. Мужчин, бойцов, а не мальчиков. В тот момент, когда мы напрягаем все силы, а правительство дышит мне в спину, потому что я борюсь с их драгоценным детантом, разрядкой. Нет, Яков, — еще раз покачал он головой, — я готов оказать вам любую помощь, которая в моих силах, но что же я буду за руководитель, если я вслепую пошлю своих людей, сам не зная, куда и зачем — пусть даже по просьбе Якова Либермана?

Либерман кивнул.

— Я так и предполагал, что рано или поздно вы захотите все узнать, — сказал он. — Но не требуйте от меня доказательств, рабби. Всего лишь выслушайте и поверьте мне. В противном случае будем считать, что я впустую потратил время. — Обведя взглядом всех присутствующих, он в упор посмотрел на Горина и откашлялся. — Кстати, — сказал он, — у вас есть хоть какие-то познания в биологии?

— Господи! — выдохнул тот, что с усиками.

— По-английски это называется «клонинг», — сказал Бахрах. — На эту тему несколько лет назад была статья в «Таймсе».

Горин с трудом улыбнулся, старательно обрывая ниточку от пуговицы на рукаве рубашки.

— Этим утром, — сказал он, — у постели своего сына, я обратился к Нему: «Что еще ты ниспошлешь нам, Господи?» — И повернувшись к Либерману, он кивнул с горькой улыбкой. — Девяносто четыре Гитлера.

— Девяносто четыре мальчика с генетической наследственностью от Гитлера, — поправил его Либерман.

— Для меня, — сказал Горин, — они девяносто четыре Гитлера.

— Вы уверены, — обратился Гринспан к гостью, — что этот человек, Уиллок, еще жив?

— Уверен.

— И что он не переехал в другое место?.. — это вопрос чернобородого.

— У меня есть его номер телефона, — сказал Либерман. — Я не собирался с ним разговаривать, пока не; знал, что вы возьметесь за то, о чем я вас прошу… — он посмотрел на Горина, — но женщина в той семье, у которой я остановился, по моей просьбе позвонила туда этим утром. Она сказала, что хотела бы приобрести собаку, и он сам подошел к телефону и гаркнул на псов. Это он. И сам растолковал, как ей добраться до места.

Горин повернулся к Гринепану.

— Вам придется заняться этим делом. — И к Либерману: — Единственное, чего мы не можем — это перевозить оружие через границу штата. ФБР с удовольствием воспользуется поводом арестовать и нас, и наци.

— Могу ли уже звонить Уиллоку? — спросил Либерман.

Горин кивнул.

— Я бы хотел тут же направить к нему в дом какого-нибудь толкового парня, — бросил Гринспан. Молодой человек с усиками пододвинул телефон поближе к Либерману.

Тот надел очки и вынул из кармана конверт с записанными данными.

— Привет, мистер Уиллок, — хмыкнул стоящий у окна Бахрах, — ваш сын — Гитлер.

— Я не собираюсь вообще упоминать о мальчике, — сказал Либерман. — Он может сразу же насторожиться, учитывая способ его усыновления. Итак, я звоню?

— Если у вас есть код района.

Либерман, считывая цифры с конверта, набрал номер.

— Скорее всего, он уже вернулся из школы, — сказал Горин. — Мальчик может сам снять трубку.

— Мы друзья, — сухо ответил Либерман. — Мы уже дважды встречались с ним.

Телефон на другом конце провода подал голос. Еще раз. Либерман смотрел на Горина, а тот на него.

— Ал-ло, — низким горловым голосом ответил мужчина на том конце.

— Мистер Генри Уиллок?

— Говорите.

— Мистер Уиллок, меня зовут Яков Либерман. Я звоню вам из Нью-Йорка. Я руковожу Информационным Центром по розыску военных преступников в Вене. Может, вы слышали о нас? Мы собираем информацию о нацистских военных преступниках, разыскиваем их и стараемся передать в руки правосудия.

— Слышал, ©б Эйхмане.

— Это верно, были и другие. Мистер Уиллок, сейчас я иду по следам другого из них, который оказался в вашей стране. Я направляюсь в Вашингтон, чтобы проинформировать ФБР. Не так давно от руки этого человека погибли двое или трое людей, и он готовит очередное убийство.

— И вы хотите приобрести сторожевого поа?

— Нет, — сказал Либерман. — Тот, кто должен по-вибнуть следующим, мистер Уиллок, — он посмотрел на Герина, — это вы.

— Ясно. Это кто? Тед? От акцента тебе не отделаться, дубовая голова.

— Я вас не разыгрываю, — сказал Либерман. — Я понимаю, вы считаете, что у нацистов нет никаких причин убивать вас…

— Чего? Да их-то я уложил целую кучу; держу пари, что они были бы чертовски рады добраться до меня. Если кто-то из них болтается вокруг.

— Один в самом деле…

— Да ладно, кончай! Кто это говорит?

— Яков Либерман, мистер Уиллок.

Горин едва не застонал:

— О, Господи!

Либерман заткнул пальцем ухо.

— Заверяю вас, — сказал он, — этот человек явился в Нью-Провиденс, чтобы убить вас, он бывший член СС, может, он уже несколько дней обитает на месте. Я пытаюсь спасти вашу жизнь.

Молчание..

— Я нахожусь в офисе рабби Моше Горина и лиги Молодых Еврейских Защитников. Пока я буду договариваться с ФБР, чтоб приставить к вам охрану, что может занять целую неделю или около того, рабби хотел бы послать к вам своих людей. Они могут быть у вас… — он вопросительно посмотрел на Горина, который тут же подсказал: — Завтра утром.

— Завтра утром, — повторил Либерман. — Согласны ли вы принять их помощь, пока не появятся люди из ФБР?

Молчание.

— Мистер Уиллок?

— Послушайте, мистер Либерман, если это в самом деле мистер Либерман. Ладно, может, так оно все и есть. Но я хочу вам кое-что объяснить. Вы говорите с человеком, у которого едва ли не самая надежная охрана в США. Во-первых, я бывший офицер исправительных учреждений штата, так что я кое-что понимаю в вопросах собственной безопасности. И, во-вторых, у меня полный дом дрессированных доберман-пинчеров; стоит мне сказать хоть слово и они разорвут горло любому, кто осмелится хоть косо взглянуть на меня.

— Рад это слышать, — сказал Либерман, — но смогут они предотвратить падение на вас стенки? Или остановить пулю, которая прилетит откуда-то издалека? Такая судьба постигла двух человек.

— О чем вообще, черт побери, идет речь? Никакие нацисты за мной не охотятся. Вам нужен какой-то другой Генри Уиллок.

— Есть кто-то другой в Нью-Провиденсе, который выращивает доберманов? Шестидесяти лет отроду, с женой, значительно моложе его, с сыном примерно четырнадцати лет?

Молчание.

— Вы нуждаетесь в защите, — еще раз сказал Либерман. — И нацист должен быть схвачен, а не разорван доберманами.

— Я поверю только когда меня убедит ФБР. И мне не хочется; чтобы тут вокруг слонялись еврейские мальчиками с бейсбольными битами.

Несколько секунд Либерман не знал, что сказать.

— Мистер Уиллок, — наконец сказал он, — могу ли я повидаться с вами по пути в Вашингтон? Я вам постараюсь объяснить кое-что еще.

Поймав вопросительный взгляд Горина, он отвел глаза.

— Валяйте, если вам так хочется; я всегда на месте.

— Когда вашей жены не бывает дома?

— Большую часть дня. Она преподает.

— А мальчик ходит в школу?

— Когда-не удирает оттуда, чтобы сбегать в кино. Он вбил себе в голову, что будет вторым Альфредом Хичкоком.

— Я буду у вас примерно завтра днем.

— Как вам угодно. Но только вы. Если я увижу кого-нибудь из ваших «Молодых Еврейских Защитников», то спущу собак. У вас есть карандаш? Запишите, как до меня добраться.

— Я знаю, — сказал Либерман. — До встречи завтра. Я надеюсь, что вечером вы останетесь дома.

— Что я и собрался сделать,

Либерман повесил трубку..

— Наверно, имело смысл сказать ему, что к ситуации имеет отношение усыновление его ребенка, — повернулся он к Горину, — тогда бы он явно в меня вцепился. — Либерман улыбнулся. — И, скорее всего, я должен был бы убедить его, что «Молодые Еврейские Защитники» — это не «еврейские мальчики с бейсбольными битами».

Он повернулся к Гринспану.

— Вам придется ждать где-то поблизости от него, куда я вам и позвоню.

— Первым делом я должен добраться до Филадельфии, — сказал Гринспан. — Собрать своих людей и подготовить вооружение. Я хотел бы взять с собой Пола, — обратился он к Горину.

Они стали обсуждать порядок действий. Гринспан и Пол Штерн отправятся в Филадельфию в машине Штерна, как только соберутся, а Либермана в машине Гринспана утром двинется в Нью-Провиденс. Как только он убедит Уиллока принять помощь «Защитников», то звонит в Филадельфию, откуда выезжает команда, встречающаяся с ним в доме Уиллока. Как только там все наладится, он отправится в Вашингтон и машина Гринспана будет в его распоряжении, пока ФБР не сменит команду.

— Я должен позвонить в мой офис, — сказал он, отпивая чай. — Они думают, что я уже на месте.

Горин жестом показал на телефон: к вашим услугам.

Либерман покачал головой.

— Нет не сейчас, там уже поздняя ночь. Буду звонить с самого утра.

Он улыбнулся.

— Не хочу вводить вас в расходы.

Горин пожал плечами.

— Я и так все время звоню в Европу, — сказал он. — Там наши команды.

Либерман задумчиво кивнул.

— И кое-кто из моих помощников переходит к вам.

— Кое-кто в самом деле, — согласился Горин. — Но тот факт, что мы тут сидим бок о бок и обдумываем наши совместные действия, доказывает, что в любом случае они работают на одно и то же деле, не так ли?

— Думаю, что так, — сказал Либерман. — Да. Конечно.

И помолчав, он сказал:

— Сын Уиллока занимается не рисованием. Сейчас 75-й год, и он интересуется кино.

Он улыбнулся.

— Не инициалы подобрал себе подходящие. Он хочет быть другим Альфредом Хичкоком[5]. И отец, бывший гражданский служащий, также Считает, что это дурацкая идея. Гитлер в свое время отчаянно спорил со своим отцом по поводу своего желания стать художником.

Рано утром в среду Менгеле, перейдя улицу, снял себе комнату в другом отеле, в «Кенилуорте», записавшись как мистер Курт Кохлер из Эванстоуна в Иллинойсе, проживающий по адресу Шеридан-роуд, 18. Его достаточно вежливо попросили уплатить авансом, потому что у него с собой был только тощий кожаный портфель (бумаги, нож, обоймы для «Браунинга», алмазы) и небольшой бумажный мешочек с виноградом.

Он не мог звонить в офис Либермана из номера, снятого на имя синьора Рамона Ашхейма-и-Негрина, потому что после смерти Либермана легко будет установить, что ему звонил некий Кохлер, да и кроме того, ему не очень хотелось разменивать на четвертаки семь долларов и час сидеть в телефонной будке, скармливая автомату мелочь. В роли Курта Кохлера он может рассчитывать на оплату звонка с той стороны, если в этом возникнет необходимость.

Из своего второго номера (который не заслуживал и одной десятой звезды) он созвонился с фрейлейн Циммер и объяснил ей, что он прилетел из Нью-Йорка, отправив тело Барри без сопровождения, ибо заметки бедного мальчика имеют исключительно важное значение — даже более, чем он предполагал — и должны как можно скорее попасть в руки герра Либермана. Но, ради Бога, куда же он делся?

Его нет в «Бенджамине Франклине»? Фрейлейн Циммер была удивлена, но не обеспокоена. Она позвонит в Маннгейм и постарается что-то выяснить. Может, герр Кохлер постарается обзвонить другие отели, хотя она не могла представить, зачем мистеру Либерману останавливаться в каком-то другом месте. Вне всякого сомнения, он скоро созвонится с ней; он всегда так поступает, когда у него меняются планы. {Всегда!). Да, она даст знать герру Кохлеру, как только у нее появится какая-то информация. Я в «Кенилуорте», милая барышня; в «Бенджамине Франклине» не оказалось мест, когда он туда обратился. Но там, конечно, держат номер для герра Либермана.

К тому времени, когда он снова услышал ее голос, ему удалось обзвонить чуть ли не тридцать отелей и шесть раз он звонил в «Бенджамин Франклин».

Либерман, как и предполагалось, вылетел во вторник из Франкфурта; то есть, он или в Вашингтоне, или же сделал какую-то остановку на пути в Нью-Йорк.

— Где он там обычно останавливается?

— Случается, в отеле «Эдисон», но обычно у друзей или помощников. Их там у него очень много. Вы же знаете, что в этом городе живет много евреев.

— Знаю.

— Не волнуйтесь, герр Кохлер. Я не сомневаюсь, что скоро услышу его голос и сразу же передам ему, что вы его ждете. На всякий случай, я останусь тут допоздна.

Он позвонил в «Эдисон» в Нью-Йорке, обзвонил все гостиницы в Вашингтоне и каждые полчаса звонил в «Бенджамин Франклин»; пару раз, не обращая внимания на моросящий дождь, перебирался туда, дабы убедиться, что его одежда и вещи по-прежнему находятся в номере с табличкой на дверной ручке «Просьба не беспокоить».

Ночь он провел в Кенилуорте. Точнее, он пытался уснуть. Напряжение не покидало его. Он думал о пистолете в ночном столике. В самом ли деле ему удастся убить Либермана и всех других (осталось семьдесят семь человек!) прежде, чем его выследят и убьют самого? Или, что еще хуже, схватят и ему придется на всеобщий позор предстать перед этим ужасающим судилищем, что пришлось вынести беднягам Штанглю и Эйхману? Почему бы не положить конец этой борьбе, планам, замыслам и тревогам?

В час ночи он проснулся, включил телевизор и понял, что видит посланное ему свыше знамение, вселившее в него непоколебимую надежду — в ночном показе шел потрясающий фильм о фюрере и генерале фон Бломбер-ге, наблюдающими за армадами Люфтваффе; приглушив звук омерзительных комментариев на английском, он смотрел на изображения на старой зернистой пленке и у него мучительно и сладко сжималось сердце…

Теперь спать.

В несколько минут девятого, в четверг утром, когда он только собирался снова связываться с Веной, раздался звонок:

— Алло?

— Это мистер Кохлер? — женщина, американка, явно не фрейлейн Циммер.

— Да.

— Здравствуйте, я Рута Фарб. Мы друзья Якова Либермана. Он остановился у нас в Нью-Йорке. И просил меня позвонить вам. Недавно он связывался со своим офисом в Вене и выяснил, что вы ждете его. Он будет в Вашингтоне сегодня вечером, около шести. Он был бы рад пообедать с вами. Как только он приедет, то будет сразу же звонить вам.

— Прекрасно! — сказал Менгеле, испытывая радость и облегчение.

— Будьте любезны, не можете ли сделать для него одолжение? Позвонить в отель «Бенджамин Франклин» и сказать, что он обязательно приедет?

— Да, с удовольствием! Вы в курсе дела, каким он прилетает рейсом?

— Он едет, а не летит. Он только что выехал. Поэтому вам звоню я, а не он. Он несколько торопится.

Менгеле нахмурился.

— Так он может прибыть значительно раньше шести, — сказал он. — Если он на машине.

— Нет, ему еще надо завернуть в Пенсильванию. Может, он будет даже несколько позже, но обязательно приедет и первым же делом позвонит вам.

Помолчав, Менгеле спросил:

— Никак, он собирается переговорить с Генри Уиллоком? В Нью-Провиденсе?

— Да, я как раз объясняла ему, как туда добраться. Яков, конечно же, с большим интересом ждет встречи с вами. Я чувствую, готовятся какие-то крупные события.

— Да, — сказал Менгеле. — Благодарю вас за звонок. Да, кстати, вы не знаете, во сколько должны встретиться Яков и Генри?

— К полудню.

— Благодарю вас. Всего хорошего.

Положив трубку, он посмотрел на часы и застыл в неподвижности с закрытыми глазами; открыв их, он тут же связался с портье и попросил подготовить ему счет за еду и телефонные разговоры.

Наклеить усы, надеть парик. Пистолет в кобуру. Пиджак, пальто, шляпа, взять портфель.

Перебежав улицу и очутившись в «Бенджамине Франклине», он остановился у стойки портье, чтобы оставить соответствующие инструкции, и тут же переместился к стойке, где оформляли прокат машин. Симпатичная молодая женщина в желто-черной форме ослепительно улыбнулась ему.

Ее улыбка потеряла лишь малую долю обаятельности, когда она узнала, что клиент — парагваец и не имеет кредитной карточки. Это означало, что оплата аренды должна быть наличными и авансом; примерно шестьдесят долларов, как она считает: сейчас она посчитает более точно. Он выложил банкноты, продемонстрировал свои права и сказал, чтобы машина была готова через десять минут, не позже, после чего поспешил к лифту.

В девять часов в белом «Форд-Пинто» он уже был на скоростной трассе, ведущей в сторону Балтиморы; впереди до горизонта лежало чистое синее небо. Пистолет под мышкой, нож в кармане пальто и Бог на его стороне*

Если он будет ехать с разрешенной скоростью в а пятьдесят пять миль в час, он успеет оказаться в Нью-Провиденсе примерно на час раньше Либермана,

Остальные машины медленно обходили его. О, эти американцы! Предел скорости пятьдесят пять миль в час, а они гонят на шестидесяти. Но, покачав головой, он позволил себе несколько прибавить скорости…

Он оказался в Нью-Провиденсе — скопление обветшавших домишек, магазин и одноэтажное кирпичное здание почты — в десять минут одиннадцатого, но ему еще предстояло самостоятельно найти Олд Бак-роуд, ни у кого не спрашивая, чтобы позже никто не мог описать полиции его и/или машину. Дорожная карта, которую он получил на заправке в Мэриленде, куда более подробная, чем атлас, уточнила, что городок по названию Бак находится к юго-западу от Нью-Провиденса; он двинулся в том направлении по выщербленной двухрядной дороге, которая тянулась среди опустевших на зиму фермерских полей; останавливаясь на каждом перекрестке, он вглядывался в поблекшие, но все еще четкие указатели. Порей мимо него проезжали случайные машины и грузовики.

Наконец он нашел Олд Бак-роуд, которая тянулась от трассы в обе стороны; повернув направо, он двинулся в сторону Нью-Провиденса, присматриваясь к надписям на почтовых ящиках. Он проехал «Грубера» и «С.Джонсона». Голые ветви без листьев сплетались над узкой дорогой. Навстречу ему попалась запряженная лошадью повозка. Приглашение покататься в экипажах он встречал на рекламных щитах вдоль главной дороги; обитавшие тут менонниты предлагали туристам местное развлечение. На козлах черного экипажа сидел темнобородый мужчина и женщина в темной накидке, которые, не отрывая глаз от дороги, смотрели прямо перед собой.

Дорога петляла между деревьями, и почтовые ящики, стоящие поодаль от дорожного полотна, попадались все реже. Пустынность местности была ему на руку: он может пустить в ход револьвер, не опасаясь, что его услышат.

«Г.Уиллок». В нижней части почтового ящика была красная табличка — грубые черные буквы на которой предостерегали (или приглашали?) «СТОРОЖЕВЫЕ СОБАКИ».

А вот это уже было плохо. Хотя и не так уж плохо, поскольку наличие сторожевых псов давало ему более убедительный повод обратиться к хозяину, чем выдумка о летнем турне для мальчиков, которую он собирался опять пустить в ход.

Он повернул направо, стараясь не выскочить из глубокой колеи, и грязная ухабистая дорога постепенно стала подниматься наверх между деревьями. Днище машины проскрежетало по камням; это будут проблемы мистера Херца. Хотя и его собственные, если машина выйдет из строя. Он сбросил скорость. И глянул на часы: 11.18.

Да, он смутно припомнил, что в списке американских пар была и та, которая упомянула в перечне своих интересов и занятий выращивание сторожевых псов. Без сомнения, речь шла об этих Уиллоках; теперь бывший тюремный надзиратель, вышедший в отставку, может всецело посвятить себя любимому занятию.

— Доброе утро» — громко сказал Менгеле. — Табличка внизу говорит, что тут есть сторожевые собаки, а такие псы — именно то, что мне надо.

Он поплотнее прижал пышные усы, получше пригладил парик на голове и посмотрел на себя в зеркальце; вернув его на место, он продолжал медленно вести машину вверх по дороге; засунув руку за отворот пальто и пиджака, он расстегнул клапан кобуры, чтобы без помех выхватить револьвер.

Свора собак оглушительным лаем встретила его на залитой солнцем лужайке, на которой двухэтажный дом — белые ставни, коричневая дранка на крыше — стоял под углом к нему; за ним в загоне, обнесенном высокой изгородью, лаяли и носились не меньше дюжины псов. Рядом с изгородью стоял высокий человек с седой головой, глядя на него.

Он выбрался на вымощенную камнем подъездную дорожку к дому и остановил автомобиль, предварительно развернув его. Поодаль от дома в гараже на две машины стоял красный пикап; вторая половина была пуста.

Распахнув дверцу, он вылез, потянулся и потер затылок, пока контрольное устройство свистом напоминало ему, что надо вытащить ключ зажигания. Под мышкой он ощущал надежную тяжесть оружия. Захлопнув дверцу, он остался стоять рядом с машиной, глядя на белое крыльцо у дома. Так вот где живет один из них! Может, где-то есть фотография мальчика! Каким счастьем было бы увидеть его лицо в четырнадцатилетием возрасте! Боже небесный, а что, если он сейчас не в школе? При этой мысли его пробрала дрожь волнения!

Седоволосый человек по дуге стал спускаться по склону холма, сопровождаемый огромным псом блестящей черной шерсти. На нем была плотная коричневая куртка, черные перчатки, коричневые брюки; он был высок и широкоплеч, а на красновато-коричневом лице застыло мрачное и недружелюбное выражение.

Менгеле улыбнулся.

— Доброе утро! — обратился он к хозяину. — Я тут…

— Вы Либерман? — низким горловым голосом спросил человек, подходящий ближе к нему.

Менгеле расплылся в широкой улыбке.

— Ja, да! — сказал он. — Да! Мистер Уиллок?

Человек остановился рядом с Менгеле и кивнул гривой серебряных волос. Пес, прекрасный образец иссине-черного добермана, зарычал на Менгеле, обнажая острые клыки. К его металлическому ошейнику с шипами был привязан кожаный ремень. На грубой коричневой куртке хозяина были видны следы клыков и когтей, сквозь которые порой торчала белая подкладка.

— Я приехал несколько раньше, — извинился Менгеле.

Глянув ему за спину, Уиллок осмотрел машину и в упор уставился на него прищуренными голубыми глазами под кустистыми седыми бровями. Его скулы в седоватой щетине были прорезаны морщинами.

— Заходите, — сказал он, мотнув головой в сторону дома. — Не буду скрывать, что вы чертовски заинтриговали меня.

Повернувшись, он возглавил шествие, придерживая за поводок черного добермана.

— Прекрасная собака, — из-за спины у него сказал Менгеле.

Уиллок поднялся на крыльцо. К белым дверям был приделан молоток в виде собачей головы.

— Ваш сын дома? — спросил Менгеле.

— Никого нет, — ответил Уиллок, открывая двери.

— Если не считать вот их. — Рядом с ним оказалось несколько доберманов, которые лизали и покусывали его перчатки, порыкивая на Менгеле. — Спокойнее, ребята, — сказал Уиллок. — Это друг. — Жестом он отослал остальных собак — те послушно подчинились — и вошел в дом в сопровождении того же пса, следовавшего по пятам за Менгеле. — Закрывайте двери.

Войдя, Менгеле прикрыл двери и остановился, наблюдая, как Уиллок сел на корточки среди сбежавшихся к нему доберманов, гладя их по головам и тиская вытянутые морды, пока они лизали его и тыкали носами.

— До чего они прекрасны, — сказал Менгеле.

— Это еще юнцы, — с удовольствием сказал Уиллок. — Зарпо и Зерро, как их назвал мой сын; я ему дал только первые буквы, а этот — старина Самсон — спокойнее, Сэм, — а вот это Майор. Ребята, это мистер Либерман. Друг. — Встав, он улыбнулся Менгеле, стягивая перчатки. — Теперь вы видите, почему я не наложил в штаны, когда вы сказали, что кто-то подбирается ко мне.

Менгеле кивнул,

— Да, — согласился он, глядя на двух доберманов, обнюхивавших его. — Такие собаки т- более чем отличная защита.

— Разорвут в клочья любого, кто хоть попробует косо взглянуть на меня, — Уиллок расстегнул куртку, под которой была красная рубашка. — Снимайте пальто, — предложил он, — И вешайте вот сюда.

Высокая вешалка с большими черными рожками стояла справа от Менгеле; в овальном зеркале было видно кресло и край обеденного стола в комнате напротив. Менгеле повесил шляпу и расстегнул пальто; глядя сверху вниз, он улыбнулся доберманам и затем Уиллоку, стаскивавшему куртку. За его спиной круто поднималась узкая лестница.

— Значит, вы тот самый, который поймал Эйхма-на, — Уиллок повесил куртку е истрепанными обшлагами.

— Поймали его израильтяне, — уточнил Менгеле, тоже снимая пальто. — Но я, конечно, помог им. Я обнаружил, где он скрывался в Аргентине.

— Получили какое-то вознаграждение?

— Нет, — Менгеле повесил пальто. — Я занимаюсь этим лишь из чувства справедливости, — сказал он. — Я ненавижу всех нацистов. Они достойны того, чтобы их выслеживать и уничтожать, как червей.

— Теперь надо опасаться не нацистов, а психов, — сказал Уиллок. — Заходите вот сюда.

Менгеле, одернув пиджак, последовал за Уилл оком в комнату справа. Два добермана сопровождали его, тыкаясь носами ему в ноги; двое других шли рядом с Уилло-ком. Комната оказалась уютной гостиной с белыми портьерами на окнах, каменным камином, а стена слева была увешана дипломами и грамотами и фотографиями в черных рамках.

— О, до чего внушительно, — сказал Менгеле, подходя к выставке наград и снимков. Но на всех были только доберманы —> и ни одной фотографии мальчика.

— Итак, почему же я понадобился нацистам?

Менгеле повернулся. Уиллок расположился на диванчике в викторианском стиле, стоящем между двумя передними окнами; высыпав табак из стеклянной табакерки на стол перед собой, он набивал короткую черную трубку. Положив иередние лапы на стол, за его действиями наблюдал доберман.

Еще один нес, покрупнее, лежал на круглом коврике между Менгеле и Уиллоком, спокойно, но с интересом глядя снизу вверх на Менгеле.

Остальные два добермана улеглась прямо на ногах Менгеле,

Уиллок поднял глаза на Менгеле и переспросил:

— Ну?

Улыбаясь, Менгеле сказал:

— Видите ли, мне очень трудно говорить в присутствии…

Жестом он показал на доберманов рядом с ним.

— Не беспокойтесь, — ответил Уиллок, не отрываясь от трубки. — Они вас не тронут, пока вы не тронете меня. Так что сидите себе и разговаривайте. Они к вам привыкнут.

Менгеле присел на скрипнувшую кожаную софу. Один из доберманов вспрыгнул на нее и стал крутиться прежде, чем устроиться поудобнее. Доберман, лежавший на коврике, встал, потянулся и подойдя, положил узкую голову на колени Менгеле между ног, обнюхивая его промежность.

— Самсон, — предостерегающе сказал Уиллок, раскуривая трубку.

Доберман убрал голову и сел на пол, не спуская с Менгеле глаз. Другой доберман у ног Менгеле поскреб задней лапой кольца металлического ошейника. Доберман на софе вытянулся рядом, глядя на того, что сидел у ног Менгеле.

Откашлявшись, гость сказал:

— Нацист, который должен явиться к вам — это сам доктор Менгеле. Скорее всего, он будет здесь…

— Доктор? — спросил Уиллок, продолжая раскуривать трубку.

— Да, — ответил Менгеле. — Доктор Менгеле. Мистер Уиллок, я не сомневаюсь, что собаки отлично выдрессированы — о чем говорит и внушительная коллекция полученных ими призов, — он ткнул пальцем в стенку за спиной, — но, видите ли, когда мне было восемь лет, на меня напала собака, правда, не доберман, а немецкая овчарка. — Он коснулся левого бедра. — И внутреняя сторона ноги, — сказал он, — до сих пор представляет собой сплошной шрам. Остались, конечно, и психологические зарубки. Я очень неуверенно чувствую себя, когда в комнате со мной только одна собака, а когда их четыре — это для меня сущий кошмар!

Уиллок вынул изо рта трубку.

— Вам надо было бы сказать об этом еще на ходу, — сказал он, вставая и щелкая пальцами. Поднявшись, доберманы сгрудились вокруг него. — Давайте-ка, ребята, — сказал он, выпроваживая собачью команду через двери около дивана. — У вас еще будет повод повеселиться. — Выпроводив собак, он прикрыл дверь и повернул ручку.

— А они не могут попасть сюда каким-то иным путем? — спросил Менгеле.

— Никоим образом, — Уиллок вернулся на свое место.

Менгеле перевел дыхание.

— Благодарю вас. Теперь я чувствую себя куда лучше, — он переместился на край дивана и расстегнул пиджак.

— Выкладывайте свою историю, да побыстрее, — снова принимаясь за трубку, сказал Уиллок. — Я не хочу их слишком долго держать взаперти.

— Я перейду сразу же к сути, — согласился Менгеле, — но первым делом, — он поднял палец, — я хотел бы вручить вам револьвер, чтобы вы могли защищать себя, когда рядом с вами не будет ваших собак.

— У меня есть оружие, — сказал Уиллок, который, положив ногу на ногу и раскинув руки по спинке дивана, вольно откинулся назад. — «Люгер». — Выпустив из зубов трубку, он произвел клуб дыма. — К тому же два дробовика и ружье.

— А это «Браунинг», — сказал Менгеле, вынимая оружие из кобуры. — Куда лучше «Люгера», потому что в его обойму входит тринадцать патронов. — Он спустил предохранитель и навел ствол на Уиллока. — Поднять руки, — сказал он. — Но первым делом положите трубку — и медленно.

Уиллок, нахмурив седые брови, уставился на него.

— Дальше, — сказал Менгеле. — Я не собираюсь причинять вам неприятности, С чего? Вы для меня совершенно чужой человек. Меня интересует лишь Либер-ман. Вот он меня по-настоящему интересует, должен признаться.

Уиллок медленно развел скрещенные ноги и наклонился вперед, глядя на Менгеле; лицо его побагровело. Положив трубку, он поднял руки над головой.

— На голову, — предложил Менгеле. — У вас прекрасно сохранившиеся волосы, я вам искренне завидую. К сожалению, мне приходится пользоваться париком.

Он встал с дивана, не меняя линии прицела.

Уиллок тоже поднялся, держа руки на затылке.

— Да плевать мне на все ваши игры с евреями и нацистами, — сказал он.

— Вот и отлично, — сказал Менгеле, не отводя ствол от груди Уиллока, обтянутой красной рубашкой. — Тем не менее, я должен упрятать вас в такое место, откуда вы не могли бы подать Лйберману сигнал. Есть тут погреб?

— Конечно, — буркнул Уиллок.

— Отправляйтесь туда. Спокойным шагом. Есть в доме и другие собаки, кроме этих четырех?

— Нет, — Уиллок неторопливо вышел в холл, держа руки за головой. — К счастью для вас.

Менгеле с пистолетом в руке следовал за ним.

— А где ваша жена? — спросил он.

— В школе. Преподает. В Ланкастере… — Уиллок пересек холл.

— Имеются ли снимки вашего сына?

Уиллок на мгновение запнулся, поворачивая направо.

— Чего ради они вам понадобились?

— Просто взглянуть, — Сказал Менгеле, продолжая держать его на мушке. — Я не собираюсь причинять ему неприятности. Я тот самый доктор, который принимал его.

— Что это, черт поёери, все значит

Уиллок остановился у двери, которая вела на боковую лестницу.

— Так есть у вас снимки? — переспросил Менгеле.

— Есть альбом. Там, где мы сидели. На нижней полке. столика с телефоном.

— Вот эта дверь?

— Да.

— Опустите одну руку и приоткройте ее, только немного.

Повернувшись и опустив руку, Уиллок чуть приоткрыл двери и снова заложил руку за голову.

— Дальше открывайте ее ногой.

Уиллок ткнул панель носком ноги.

Менгеле переместился к стенке и прижался к ней, уткнув ствол в спину Уиллока.

— Заходите туда.

— Я должен включить свет.

— Включайте.

Уиллок дернул за шнурок и за дверью вспыхнул тусклый свет. По-прежнему держа руки за головой, Уиллок нагнулся и, переступив порог, сделал шаг на площадку, на дощатых стенках которой висели домашние инструменты.

— Спускайтесь, — приказал Менгеле. — Только не торопясь.

Уиллок повернулся налево и стал медленно спускаться по ступенькам.

Менгеле тоже перешагнул порог, оказавшись на площадке; он смотрел вслед Уиллоку, прикрыв двери.

Тот медленно продолжал спускаться по ступенькам в подвал, держа руки за головой.

Менгеле аккуратно выцелил спину, обтянутую красной рубашкой. Несколько выстрелов слились в один, и у него заложило уши от их грохота. Со звоном вылетели гильзы, покатившись по ступенькам.

Руки упали от седой головы и тщетно попытались ухватиться за деревянные перила, Уиллок покачнулся.

Менгеле, чуть не оглохнув, всадил еще одну нулю в красную рубашку.

Руки соскользнули с перил и, Уиллок рухнул головой вперед. Лбом он ударился о пол внизу и замер, раскинув по ступенькам ноги.

Менгеле продолжал наблюдать за ним, ковыряя в ухе кончиком мизинца.

Открыв двери, он вышел в холл. Собаки продолжали отчаянно лаять.

— Тихо! — гаркнул Менгеле, прочищая другое ухо. Собаки не затихали.

Поставив на место предохранитель, Менгеле засунул пистолет в кобуру; вытащив платок, он вытер внутреннюю ручку дверей, дернув за шнурок, погасил свет и, помогая себе локтем, прикрыл двери.

— Тихо! — снова крикнул он, засовывая платок в карман. Собаки не успокаивались. Они царапали пол и колотились в двери, выходящие в дальний конец холла.

Торопливо подойдя к парадным дверям, Менгеле выглянул сквозь узкую стеклянную панель и, отворив двери, вышел наружу.

Сев в машину, он включил двигатель и, объехав вокруг дома, загнал ее в пустую половину гаража.

Вернувшись, он аккуратно прикрыл за собой двери. Собаки, захлебываясь от лая, визжали и царапали пол и двери.

Менгеле взглянул на себя в стоячее зеркало; сняв парик, он отклеил усы с верхней губы и засунул то и другое в карман висящего пальто.

Снова уставившись на себя в зеркало, он обеими руками пригладил короткий сероватый ежик волос. Нахмурился.

Снять пиджак и повесить на крючок; на то же место перевесить пальто, прикрывая пиджак.

Распустить узел своего галстука в черно-золотую полоску, снять его, сложить и сунуть в карман пальто.

Расстегнуть пуговичку светло-синей рубашки, расстегнуть и следующую, вытащить воротник и расправить его.

Собаки рычали и бесновались за дверью.

Теперь он занялся кобурой. Глядя на себя в зеркало, он спросил:

— Вы Либерман?

Этот вопрос он задал несколько раз, стараясь, чтобы в словах звучал американский акцент, а не немецкий. Он постарался придать своему голосу интонации глуховатого голоса Уиллока:

— Заходите. Должен признать, что вы меня чертовски заинтриговали. Не обращайте на них внимания, они всегда так гавкают. — Он несколько раз повторил трудные сочетания английской фонетики. Вы Либерман? Заходите.

Собаки заходились от лая и рычания.

— Тихо! — крикнул на них Менгеле.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Одним глазом Либерман поглядывал на стрелку спидометра на приборной доске своего маленького округлого «Сааба», отмерявшего сотни ярдов. Дом Уиллока был в четырех десятых мили от поворота на Олд Бак-роуд — если только он правильно разобрался в завитушках почерка Риты — так что он уже где-то неподалеку. По пути он только один раз остановился зайти в туалет, и сейчас было двадцать минут первого.

Он чувствовал, что разрозненные куски головоломки встают на свое место, и все идет прекрасно. Он, конечно, опечалился, услышав, что было найдено тело Барри, но, тем не менее, как ни печально, даже этот факт мог пойти ему на пользу: теперь у него был убедительный весомый факт, который он может выложить на стол в Вашингтоне. И Курт Кохлер прибыл, и дело не только в записке Барри — скорее всего, в ней какие-то важные данные — но и в свидетельстве добропорядочного гражданина. Конечно, он готов дождаться его и оказать всю помощь, которая в его силах; сам тот факт, что он лично приехал, является доказательством его готовности.

Кроме того, как только ему удастся убедить Уиллока в необходимости находиться под защитой, поскольку ему угрожает опасность, из Филадельфии тут же явятся Гринспая и Штерн с надежной командой ребят. — Ситуация имеет отношение к вашему сыну, мистер Уиллок. К его адаптации. Она была организована для вас и вашей жены женщиной по фамилии Элизабет Грегори, так? И прошу вас верить мне, никто, кроме…

Спидометр отсчитал последнюю сотню ярдов, и впереди слева показался почтовый ящик. «СТОРОЖЕВЫЕ СОБАКИ» гласили черные буквы на дощечке внизу, а в верхней части ящика — «Г.УИЛЛОК». Остановив машину, Либерман переждал, пока мимо проедет грузовик, и пересек дорогу. Он повернул рулевое колесо, стараясь не выскочить из глубокой колеи, и грязная ухабистая дорога постепенно стала подниматься наверх между деревьями. Днище машины проскрежетало по камням. Либерман переключил скорость и поехал медленнее. Глянул на часы: почти двадцать пять минут первого.

Скажем, полчаса на те, чтобы убедить Уиллока (не упоминая о генах: «Я не знаю, почему убили отцов мальчиков; но они убиты, вот и все»), а потом еще час, чтобы сюда прибыли ребята Гринспана. Они могут быть тут к двум часам, может, чуть позже. Он же, скорее всего, снимется отсюда к трем и будет в Вашингтоне к пяти, к половине шестого. Позвонит Кохлеру. Он попытался представить себе встречу с ним и записку Барри. Странно, что Менгеле не обратил на нее внимания. Но, может быть, Кохлер переоценил ее значение…

Он услышал отчаянный лай собак, когда выбрался на залитую солнцем лужайку перед двухэтажным домом — белые ст-авни, коричневая дранка на крыше — который стоял под углом к нему; за ним в загоне, обнесенном высокой изгородью, лаяли и носились не меньше дюжины псов.

Он выбрался на вымощенную камнем подъездную дорожку к дому и остановил машину; поставил коробку передач на нейтрал, повернул ключ зажигания, опустил ручной тормоз. Собаки на задах продолжали лаять. Поодаль от дома в гараже стояли седан и красный пикапчик.

Он вылез из машины и, держа в руках портфель, остановился, глядя на белый ухоженный домик. Организовать тут охрану Уиллока нетрудно; одни только собаки — они продолжали заходиться от лая — чего стоят. Устрашающее зрелище. Правда, убийца может попробовать добраться до него где-то в другом месте — в городе или на дороге. Уиллок должен вести нормальный образ жизни, чтобы убийца мог как-то проявить себя. Вот в чем проблема: надо запугать его так, чтобы он согласился принять охрану «Молодых Еврейских Защитников», но не настолько, чтобы он сидел, запершись в доме, и не покидал его.

Он перевел дыхание и двинулся вверх по дорожке, что вела к крыльцу. На дверях был молоток, выполненный в виде металлической собачьей головы, и тут же рядом красовалась черная кнопочка звонка. Он выбрал молоток и дважды стукнул им в двери. Молоток был старым и петли его заедали; удары были еле слышны. Подождав несколько секунд, в течение которых был слышен только лай собак в доме, он положил палец на кнопку звонка, но дверь открылась и на пороге показался человек, меньшего, чем он предполагал, роста, с коротко стриженными седыми волосами, живыми веселыми карими глазами, который посмотрел на него и сказал глуховатым голосом:

— Вы Либерман?

— Да, — ответил он. — Мистер Уиллок?

Тот кивнул коротким ежиком седоватых волос и приоткрыл дверь пошире.

— Входите.

Он оказался в холле, пропахшем псиной, откуда наверх вела узкая лестница. Снял шляпу. Собаки — судя по звукам, пять или шесть из них, — выли, лаяли и скреблись за дверью в конце холла. Он повернулся к Уиллоку, который, закрыв двери и улыбаясь, стоял перед ним.

— Рад встретиться с вами, — сказал Уиллок, который выглядел щеголеватым и даже нарядным в своей светло-синей рубашке с открытым воротом, закатанными рукавами, отлично сидящих темно-серых брюках и блестящих черных туфлях. Занятия со сторожевыми псами никоим образом не сказывались на нем. — А я уже было стал думать, что вы не приедете.

— Я сбился с направления, — сказал Либерман. — Вам звонила женщина из Нью-Йорка? — С извиняющейся улыбкой он покачал головой. — Это я ее попросил.

— Ах, вот как, — ответно улыбнулся Уиллок. — Снимайте пальто. — Он кивнул на стоячую вешалку, где уже висели черная шляпа и пальто, под которым виднелась грубая коричневая куртка с обтрепанными рукавами.

Повесив шляпу, Либерман поставил портфель на пол и расстегнул пальто. Уиллок проявлял к нему гораздо больше дружелюбия, чем ему сначала показалось по телефону — похоже, он в самом деле был искренне рад его видеть — но какие-то интонации его речи противоречили этому впечатлению. Либерман интуитивно чувствовал, но не мог сформулировать, что его беспокоит. Глянув на двери, за которыми бесновались псы, он заметил:

— Очевидно, их вы и имели в виду, когда сказали: «Полон дом собак».

— Да, — согласился Уиллок, все с той же улыбкой проходя мимо него. — Не обращайте на них внимания. Они всегда так гавкают. Я запер их, чтобы они нам не мешали. Порой люди из-за них нервничают. Заходите. — Он открыл двери справа.

Либерман повесил наконец пальто, подхватил портфель и вслед за Уиллоком проследовал в уютную гостиную. Собаки начали колотиться и скрестись в дверь слева, рядом с черным кожаным диваном, на стене за которым висела коллекция дипломов с разноцветными ленточками среди прочих трофеев, размещенных на деревянных панелях стены, где нашлось место и снимкам в черных рамочках. В дальнем конце комнаты размещался каменный зев камина, с рядом кубков на его верхней доске и часами. Окна справа были занавешены белыми портьерами, между которыми размещался старомодный диванчик, а в углу у дверей стояли стул и столик с телефоном и тумбочками в подставке.

— Садитесь, — Уиллок жестом показал ему на диванчик, располагаясь сам на софе. — И объясните мне толком, почему я понадобился нацистам. — Он сел, аккуратно поддернув брюки. — Должен признаться, что вы меня чертовски заинтриговали.

«Р» прозвучало грубовато. Наконец он понял, что смущало его: добродушный Генри Уиллок передразнивал его, имитируя немецкий акцент в английской речи; ничего бросающегося в глаза, но «р» было слишком раскатисто, а звонкие согласные он явно смягчал. Присев на диван, который скрипнул под ним, он глянул на Уиллока, который, расставив ноги и упираясь локтями в колени, с улыбкой смотрел на него, наклонившись вперед; кончиками пальцев он выстукивал дробь по крышке зеленого альбома, лежащего перед ним на столике.

Может, он неосознанно передразнивает его. Случалось, Либерман и сам того не подозревая, начинал подражать интонациям и ритму речи тех иностранцев, для которых немецкий не был родным; и ловя себя на этом, он неизменно смущался.

Но нет, сейчас он был уверен, что хозяин сознательно так ведет себя. От улыбающегося Уиллока исходила какая-то скрытая враждебность. Но чего еще можно было ждать от антисемитски настроенного бывшего тюремного надзирателя, который дрессирует псов, способных перервать человеку горло? Трогательного внимания? Хороших манер?

Ну, он явился сюда не для того, чтобы обрести нового друга. Поставив портфель у ног, он положил руки на колени.

— Чтобы объяснить причину моего появления, мистер Уиллок, — сказал он, — мне придется затронуть некоторые личные интимные моменты, имеющие отношение к вам и вашей семье. К вашему сыну и его адаптации.

Брови Уиллока вопросительно приводнялись.

— Я знаю, — продолжил Либерман, — что вы и миссис Уиллок получили его в Нью-Йорке от некоей «Элизабет Грегори». И прошу поверить мне, — он склонился вперед, — никто не собирается причинять вам хлопоты в связи с этим. Никто не собирается забирать от вас сына или привлекать вас к ответственности за нарушение закона. Все это было давным-давно и не имеет значения, то есть, не имеет прямого значения. Даш вам слово.

— Я верю вам, — серьезно сказал Уиллок.

Потрясающее хладнокровие, если он может так спокойно воспринимать сказанное: он даже не шевельнулся, продолжая сплетать и расплетать кончики пальцев, лежащих на крышке зеленого альбома.

— Элизабет Грегори было не ее настоящее имя, — сказал Либерман. — По-настоящему ее звали Фрида Малони, Фрида Альтшуль Малони. Вам доводилось слышать это имя?

Уиллок задумчиво нахмурился.

— Вы имеете в виду ту нацистку? — спросил он. — Которую выслали в Германию?

— Да, — Либерман приподнял портфель. — У меня тут есть несколько ее снимков. Вы увидите, что…

— Не утруждайтесь, — остановил его Уиллок.

Либерман поглядел на него.

— Я видел ее изображения в газетах, — объяснил Уиллок. — И она показалась мне знакомой. Теперь я знаю, в чем дело. — Он улыбнулся. «Дело» прозвучало как «тело».

Либерман кивнул. (Сознательно ли он так ведет себя?. Если не считать попыток подражать его речи, Уиллок был вежлив и расположен к нему). Он распустил ремни, стягивающие портфель, и посмотрел на Уиллока.

— Вы и ваша жена, — сказал он, стараясь как можно правильнее выговаривать слова, — были не единственной парой, которая получила ребенка от нее. Она имела дело с супругами Гатри; мистер Гатри погиб в ноябре.

Теперь на лице Уиллока появилось озабоченное выражение. Его пальцы безостановочно выбивали дрожь по крышке альбома.

— Они стали жертвами нацистов, прибывших в страну, — продолжил Либерман, кладя себе портфель на колени, — бывших эсэсовцев, которые убивали отцов мальчиков, полученных от Фриды Малони. Они убивали их точно в таком же порядке, как и происходило усыновление, и с теми же промежутками во времени. Вы следующий, мистер Уиллок. — Он кивнул. — И скоро они явятся к вам. Но есть и многое другое. Поэтому я обращаюсь за помощью в ФБР и вот почему мне бы хотелось, чтобы вы были под охраной. И более надежной, чем ваши собаки.

Он показал на дверь рядом с диваном: собаки за ней продолжали скулить, но лишь одна или две из них еще утомленно полаивали.

Уиллок в изумлении покачал головой.

— Х-мм, — пробормотал он. — Это так странно! — Он удивленно посмотрел на Либермана. — Убивали только отцов этих детей? Но почему? — На этот раз произношение у него было безукоризненное; он тоже сделал над собой усилие.

Боже милостивый, да конечно же! Вовсе он его не передразнивал, сознательно или несознательно, просто он, подобно ему, постарался справиться с присущим ему акцентом!

— Не знаю… — сказал Либерман.

Его туфли и брюки, присущи, скорее, горожанину, а не человеку, живущему в сельской местности; эта исходящая от него враждебность; собаки, запертые за дверью, чтобы «не мешали»…

— Вы не знаете? — переспросил Уиллок, смахивающий на нациста. — Все эти убийства имели место и фы не снаете причину?

Но убийцам было пятьдесят с лишним, а этому человеку должно быть лет шестьдесят пять, может, чуть меньше. Менгеле? Не может быть. Он в Бразилии или в Парагвае и не осмелится показаться севернее их границ, он не может сидеть здесь, в Нью-Провиденсе, в Пенсильвании.

Он покачал головой: нет, это не Менгеле.

Но Курт Кохлер был в Бразилии и прибыл в Вашингтон. Его имя можно было найти в паспорте Барри или в его бумажнике, как ближайшего родственника…

Из-под альбома вынырнул револьвер и он увидел устремленное на него дуло.

— В таком случае я сам должен вам рассказать, — сказал человек, держащий оружие.

Либерман присмотрелся к нему: несколько удлинить волосы и придать им темный цвет, на верхнюю губу тонкие усики, сделать его помоложе, одеть в мундир… Да, это Менгеле, Менгеле! Ненавистный Ангел Смерти, убийца детей, за которым он так долго охотился! Сидит вот здесь, перед ним. Улыбается. Держит его на прицеле.

— Небеса не простят мне, — по-немецки сказал Менгеле, — если вы так и умрете в неведении. Я хочу, дабы вы доподлинно поняли, что произошло в течение последних двадцати лет. У вас такой остолбенелый взгляд только из-за пистолета или из-за того, что вы узнали меня?

Моргнув Либерман перевел дыхание.

— Узнал, — сказал он.

Менгеле улыбнулся.

— Рудель, Зейберт и все прочие, — сказал он, — компания беспомощных старых клуш. Они отозвали обратно всех людей только потому, что Фрида Малони рассказала вам о детях. Так что мне пришлось самому завершать работу. — Он пожал плечами. — Впрочем, я ничего не имею против нее; она дала мне возможность чувствовать себя куда моложе. А теперь слушайте — очень медленно поставьте портфель на пол, положите руки за голову и расслабьтесь: у вас есть не менее минуты или около того прежде, чем я убью вас.

Либерман медленно опустил свой портфель слева от себя, прикидывая, что, если ему представится возможность, быстро сместиться вправо и рывком распахнуть двери — предполагая, что они не закрыты на замок — может, собаки, что топчутся с другой стороны, увидев Менгеле с оружием, набросятся на него прежде, чем он успеет несколько раз выстрелить. Конечно, может быть, собаки набросятся и на него; а, возможно, они не тронут никого из них, не услышав приказа со стороны Уиллока (который, конечно же, уже лежит где-то мертвый). Но он не мог не думать об этом.

— Мне бы хотелось, чтобы наше общение продлилось, — сказал Менгеле. — Честное слово, мне бы этого хотелось. Сейчас один из самых волнующих моментов в моей жизни, что, я не сомневаюсь, вы сами понимаете, и если бы мне представилась такая практическая возможность, я бы с удовольствием посидел и поболтал с вами часик-другой. Например, постарался бы указать вам на некоторые гротескные преувеличения в вашей книге. Но увы… — Он с сожалением пожал плечами.

Либерман сплел пальцы на затылке, сидя прямо и напряженно на диване. Медленно и осторожно он начал разводить ступни. Софа была невысокой и быстро вскочить с нее будет нелегко.

— Уиллок мертв? — спросил он.

— Нет, — ответил Менгеле. — Он на кухне, готовит ленч для нас. А теперь слушайте меня внимательно, дорогой Либерман; я собираюсь поведать вам нечто совершенно невероятное, но, клянусь могилой матери, все сказанное — абсолютная истина. Стал бы я утруждаться тем, чтобы врать еврею? Тем более, можно сказать, живому трупу?

Либерман прищурился, глядя в окно справа от дивана, и снова внимательно уставился на Менгеле.

Тот вздохнул и покачал головой.

— Если бы мне нужно было выглянуть в окно, — сказал он, — я бы предварительно убил вас и лишь потом посмотрел бы. Но мне не нужно смотреть в окно. Если кто-то явится сюда, лай собак тут же даст знать об этом, так? Так?

— Да, — согласился Либерман, продолжая сидеть с руками на затылке.

Менгеле улыбнулся.

— Видите. Все идет, как я и задумал. Бог на моей стороне. Вы знаете, что я видел по телевизору сегодня в час ночи? Фильм о Гитлере, — он кивнул. — Как раз в тот момент, когда я был полностью раздавлен и близок к самоубийству. Лучшего знака свыше я не мог и получить. Так что не теряйте времени, стараясь выглядывать в окно; смотрите на меня и слушайте. Он жив. В этом альбоме, — он положил на него свободную руку, не отрывая взгляда и не отводя прицела от Либермана, — полно его снимков, от года до тринадцати лет. Мальчики — его совершенные генетические копии. Я не буду тратить отпущенное вам краткое время, объясняя, как я этого добился — сомневаюсь, что вы обладаете такими способностями, чтобы понять меня. Но можете верить мне на слово: я смог этого добиться. Совершение генетические копии. Они были созданы в моей лаборатории, и до поры до времени их вынашивали женщины племени ауити, здоровые послушные создания, у которых был достаточно дедовой вождь. Мальчики не унаследовали От них ровно ничего; они доподлинно совершенные Гитлеры, созданные из его же клеток. Он позволил мне взять поллитра своей крови и клочок кожи с ребра — мы были охвачены библейским настроением — 6-го января 1943 года в Вольфшанце. Он не мог позволить себе иметь детей… — зазвонил телефон, но Менгеле, не моргнув глазом, продолжал держать Либермана на мушке, — … потому что понимал: никакой ребенок не сможет нормально расти и развиваться в тени… — телефон снова зазвонил, — … столь богоподобного отца; так что услышав, что это теоретически возможно, что я мог бы… — телефон продолжал звонить, — …когда-нибудь воссоздать не его сына, а его самого, не копию… — телефон звонил, — …а другой оригинал, он бы так же, как и я, захвачен этой идеей. Он облек меня полномочиями и создал все условия, чтобы я мог добиться своей цели. Неужели вы в самом деле считали, что мои исследования в Освенциме были лишь бессмысленным помешательством? До чего вы, люди, примитивны! Напоминанием о том дне служит подаренный им портсигар с гравюрой: «Моему многолетнему другу Йозефу Менгеле, который был верен мне больше, чем другие, и когда-нибудь еще докажет свою верность. Адольф Гитлер». Он, естественно, является самым драгоценным для меня предметом; провозить через таможни его слишком рискованно, так что он покоится в сейфе у моего адвоката в Асуньсьоне, дожидаясь, когда я возвращусь домой после своих путешествий. Понимаете? Я подарил вам даже больше чем минуту… — он посмотрел на часы.

Либерман вскочил и — грохот выстрела! — рванулся к дальнему концу софы. Грохот еще двух выстрелов; болезненный удар швырнул его на жесткую ©тенку, боль в груди, боль во всем теле. Ухо его было прижато к стене, и он слышал, как за ней заходились в лае собаки. Коричневая деревянная дверь дрожала и содрогалась от их бросков; он старался дотянуться до блестящей стеклянной ручки. Прогрохотал еще один выстрел, ручка разлетелась вдребезги, едва только он ухватился за нее, и из маленького отверстия в тыльной стороне ладони хлынул поток крови. Он вцепился в острые осколки ручки — еще один выстрел оглушил его; собаки оглушительно выли и лаяли и, сморщившись от боли, зажмурив глаза, он повернул то, что оставалось от ручки и толкнул двери. Под нажимом его плеча и руки, когда она упала на дверь, та подалась; грозное рычание собак, выстрелы, громовая очередь. Рычание и взлаивание, щелканье пустой обоймы, шум схватки и опрокидываемой мебели, рев, рычание, вскрики. Выщёрбленная ручка выскользнула из его рук; задыхаясь, он прислонился спиной к стене и, чувствуя, что бессильно сползает вниз, открыл глаза…

Черные псы опрокинули Менгеле с раскинутыми ногами на диван и обнажив клыки, с прижатыми ушами, сторожили каждое его движение. Щекой Менгеле был прижат к подлокотнику. Перед его глазами был доберман, стоящий меж ножек опрокинутого столика, челюсти собаки сомкнулись на его кисти, и пистолет выпал из пальцев. Выкатив глаза, он перевел взгляд на другого добермана, чьи оскаленные клыки были рядом с его нижней челюстью. Тот стоял между ним и спинкой дивана, положив для надежности передние лапы ему на плечи. Еще один, готовый перехватить ему горло, стоял задними лапами на полу, расположившись между его раскинутых ног, опираясь передними на бедро Менгеле и едва не лежа у него на груди. Менгеле чуть приподнял голову над подлокотником и с дрожащими губами огляделся.

Четвертый доберман лежал на боку между софой и Либерманом, тяжело дыша и уткнувшись носом в ковер. В лужице мочи, что вытекла из него, играли отблески света.

Либерман окончательно сполз по стене и, морщась, попытался принять сидячее положение. Он медленно вытянул перед собой ноги, глядя на собак, окружавших Менгеле.

Они угрожали ему, но убивать не собирались. Кисть Менгеле оказалась свободна; пес, который держал ее в зубах, теперь, скалясь, стоял нос к носу с Менгеле.

— Убить! — скомандовал Либерман, но у него вырвался лишь шепот. Боль острой иглой пронзила ему грудь и осталась в ней.

— Убить! — крикнул он еще раз, превозмогая боль, но услышал только свой хрип.

Доберманы рычали, не двигаясь с места.

Менгеле плотно смежил глаза, закусив нижнюю губу.

— УБИТЬ! — с отчаянием еще раз приказал Либерман — боль сидела у него в груди, разрывая ее.

Доберманы продолжали рычать, все так же оставаясь на месте.

Сквозь плотно сжатые губы Менгеле издал скулящий визг.

Либерман прислонился головой к стене и закрыл глаза, тяжело дыша. Он оттянул книзу узел галстука, расстегнул воротничок рубашки. Справившись еще с одной пуговичкой под галстуком, он приложил пальцы к тому месту, где гнездилась боль, почувствовав влажность на груди; кровь пропитала всю нижнюю рубашку. Вытянув пальцы, он открыл глаза и посмотрел на измазанные кровью кончики пальцев. Пуля прошила его насквозь. Что она поразила? Левое легкое? Куда бы она ни попала, каждый вздох давался ему с болью. Переместившись чуть влево, он попытался достать платок из кармана брюк; в нижней части тела, в бедре его резанула еще более жестокая боль, он дернулся и сморщился.

Наконец он все же достал платок и, с трудом подняв руку, прижал его к ране в груди и остался в таком положении.

Поднять левую руку. Кровь заливала ее целиком, но больше всего кровоточила рваная рана на ладони. Пуля пробила кость между большим и указательным пальцами. Они онемели и он не мог пошевелить ими. Через всю ладонь тянулись две глубокие царапины.

Он хотел держать руку поднятой, чтобы уменьшить кровотечение, но не смог, и она упала. У него совсем не осталось сил. Только боль. И усталость… Дверь рядом с ним качнулась, медленно закрываясь.

Он посмотрел на Менгеле, распятого доберманами.

Менгеле не отводил от него взгляда.

Он закрыл глаза, и с каждым вздохом в груди разгорался пожар боли.

— Прочь…

Он открыл глаза и посмотрел через комнату на Менгеле, все так же лежащего на диване в окружении доберманов с оскаленными клыками.

— Прочь, — тихим утомленным голосом сказал Менгеле. Его глаза переместились от пса, что был рядом с ним, к тому, что лежал у него на груди, целясь к горлу. — Вон. Оружия больше нет. Нет оружия. Прочь. Вон. Хорошие собачки.

Иссине-черные доберманы лишь рычали, не двигаясь с места.

— Отличные собачки, — продолжал Менгеле. — Самсон? Хороший Самсон. Вон. Уходи. — Он медленно повернул голову на подлокотнике; собака, порыкивая, несколько отвела пасть. Менгеле дрожащими губами улыбнулся ей. — Майор? — спросил он. — Ты Майор? Хороший Майор, хороший Самсон. Хорошие собачки. Друзья. Оружия больше нет. — Его рука, красная от крови, ухватилась за подлокотник; другая рука покоилась на спинке дивана. Он начал медленно, все так же лежа на боку, подтягиваться кверху. — Хорошие собачки. Прочь. Вон.

Доберман в середине комнаты продолжал лежать неподвижно, черная шкура, обтягивающая ребра, больше не вздымалась. Лужица вытекшей из-под него мочи растеклась узенькими ручейками, поблескивающими на половицах.

— Хорошие собачки, красивые собачки…

Лежа на спине, Менгеле стал передвигаться в угол дивана. Доберманы, рыча, тем не менее, не меняли положения, лишь переставляя лапы на его теле по мере того, как он поднимался все выше, подальше от их клыков. — Прочь, — сказал Менгеле. — Я ваш друг. Разве я вас обижаю? Нет, нет, я люблю вас.

Либерман снова закрыл глаза, тяжело с хрипом дыша. Он полусидел в луже крови, которая вытекала из раны.

— Хороший Самсон, хороший Майор. Беппо? Зарко? Хорошие собачки. Прочь. Прочь.

Дана и Гарри, случалось, ссорились между собой. Он держал язык за зубами, когда был у них в ноябре, но, может быть, он не должен был, может, ему…

— Ты еще жив, еврейский выродок?

Он открыл глаза.

Менгеле сидел, глядя на него, прижавшись в углу дивана; одна нога была у него уже приподнята, другая стояла на полу. Он придерживался за подлокотник и спинку дивана: презрительное выражение его лица давало понять, что он уже овладел положением. Разве что рядом еще были три порыкивающих добермана.

— Плохи у тебя дела, — сказал Менгеле. — Но долго ты не протянешь. Я вижу даже отсюда. Лицо серое, как пепел. Эти собаки не проявят ко мне интереса, если я буду спокойно сидеть и разговаривать с ними. Им захочется помочиться, попить воды. — Обращаясь к собакам, он сказал по-английски: — Воды? Пить? Хотите воды? Хорошие собачки. Идите, попейте водички.

Доберманы продолжали рычать, оставаясь на местах.

— Сукины дети, — с удовольствием выругался Менгеле по-немецки. И обращаясь к Либерману. — Так что ты ничего не добился, еврейский выродок, если не считать того, что теперь тебя ждет долгая смерть вместо мгновенной, ну и разве что у меня немного поцарапана кисть. Через пятнадцать минут меня здесь не будет. И Четвертый Рейх грядет — пусть даже не немецкий, но пан-арийский. И я еще успею увидеть его и стать одним из его вождей. Можешь ли ты только представить, какое благоговейное преклонение вызовет их появление? Какой мистической властью они будут обладать? Каким трепетом будут охвачены русские и китайцы? Не говоря уж о евреях.

Телефон зазвонил.

Либерман сделал попытку оттолкнуться от стены — если бы удалось, он бы мог дотянуться до провода, свисающего со столика около дверей, но боль в бедре пронзила и обездвижила его. Он полулежал в крови. Закрыв глаза, он старался набрать в грудь воздуха.

— Отлично. Через пару минут ты умрешь. И, умирая, думай о*своих внуках, отправляющихся в газовую печь.

Телефон продолжал звонить.

Может, то Гринспан и Штерн, Звонят выяснить, почему он не звонит им. И, не получив ответа, они должны обеспокоиться и явиться сюда, не так ли? Если бы только доберманы еще придержали Менгеле…

Он открыл глаза.

Менгеле сидел, улыбаясь окружавшим его псам — спокойная, уверенная, дружелюбная улыбка. Теперь они уже больше не рычали.

Он позволил векам опуститься на глаза.

Он попытался изгнать из своих мыслей картины газовых камер, марширующих армий и вопящих толп. Он подумал, что, скорее всего, Макс, Лили и Эстер смогут и дальше руководить работой Центра. Возмездие должно прийти. И остаться в памяти.

Рычание и лай. Он открыл глаза.

— Нет, нет! — торопливо говорил Менгеле, вжимаясь спиной в угол дивана и вцепившись в подлокотник и спинку, пока доберманы, рыча, надвигались на него. — Нет, нет! Хорошие собачки! Хорошие! Нет, нет, я никуда не двигаюсь! Нет, нет! Видите, как я спокойно сижу? Хорошие собачки. Хорошие.

Улыбнувшись, Либерман снова прикрыл глаза.

Хорошие собаки.

Гринспан? Штерн? Приходите же…

— Еврейский выродок?

Носовой платок уже и сам держался на ране, присохнув, так что он держал глаза закрытыми, стараясь не дышать — пусть себе думает — но тут он приподнял правую руку и шевельнул средним пальцем.

Далекий лай. Собаки на задах дома подали голос.

Он открыл глаза.

Менгеле в упор глядел на него. И в его взгляде была та же ненависть, что в тот вечер, давным-давно, хлынула на него из телефонной трубки.

— Что бы ни было, — сказал Менгеле, — я все равно победил. Уиллок был восемнадцатым, кого постигла смерть. Восемнадцать из них потеряли своих отцов, когда и он потерял своего, и, по крайней мере, хоть один из восемнадцати достигнет возмужания, как и он, и станет тем, кем был он. И тебе не удастся живьём покинуть эту комнату, чтобы остановить его. Мне, может, это тоже не удастся, но уж тебе-то и подавно; уж в этом-то я могу тебя заверить.

Шаги на крыльце.

Доберманы рычали, обступив Менгеле.

Либерман и Менгеле, разделенные пространством комнаты, смотрели друг на друга.

Открылась передняя дверь.

Закрылась.

Они смотрели на порог.

Что-то упало в холле. Звякнул металл.

Шаги.

В дверях появился и остановился мальчик — худой, остроносый, темноволосый. Широкая красная полоса пересекала грудь его синей куртки с молнией.

Он посмотрел на Либермана.

Он посмотрел на Менгеле и на собак.

Перевел взгляд на убитого добермана.

Вытаращив светло-голубые глаза, он обводил взглядом комнату.

Рукой, затянутой в черную пластиковую перчатку без пальцев, он откинул со лба острый клок волос.

— Вот черт! — воскликнул он.

— Mein… дорогой мой мальчик, — начал Менгеле, с обожанием глядя на него, — мой дорогой, дорогой, дорогой мальчик. Ты просто не можешь себе представить, как я счастлив, как я рад видеть тебя перед собой, такого красивого, сильного и здорового! Не можешь ли ты отозвать этих псов? Этих восхитительных и преданных тебе собачек? Они держат меня без движения на месте уже несколько часов, ошибочно решив, что именно я, а не этот грязный еврей, что валяется вон там, пришел сюда обидеть тебя. Так будь любезен, отзови их, да? И я все тебе объясню. — Он нежно улыбался, сидя среди рычащих доберманов.

Мальчик, рассмотрев его, медленно повернул голову к Либерману.

Либерман мог только отрицательно покачать головой.

— Не позволяй, чтобы он тебя обманул, — предупредил Менгеле. — Он преступник, убийца, ужасный человек, который явился сюда, чтобы нанести вред тебе и твоей семье. Отзови этих псов, Бобби. Видишь, я даже знаю, как тебя зовут. Я знаю о тебе все — и то, что ты бывал на Кейп-Код прошлым летом, что у тебя есть кинокамера, что у тебя есть две симпатичные двоюродные сестрички, которых зовут… я старый друг твоих родителей. В сущности, я тот врач, что принимал тебя и привез тебя сюда из-за границы. Я доктор Брейтенбах. Тебе когда-нибудь доводилось слышать обо мне? Я давно уехал отсюда.

Мальчик недоверчиво посмотрел на него.

— Где мой отец? — спросил он.

— Не знаю, — ответил Менгеле. — Я подозреваю, что эта личность с пистолетом, который мне посчастливилось выбить у него — собаки, увидев, как мы боремся, пришли к неправильным выводам — я подозреваю, что он мог… — Менгеле печально покачал головой, — расправиться с твоим отцом. Только что приехав из-за границы, я позвонил сюда, и он впустил меня в дом, сделав вид, что он ваш друг. Когда он вытащил оружие, мне удалось справиться с ним, но он успел открыть двери и впустить собак. Отзови их, и мы поищем твоего отца. Может, он только лежит где-то связанным. Бедный Генри! Но давай будем надеяться на лучшее. Хорошо, что тут не было твоей матери. Она все еще преподает в школе в Ланкастере?

Мальчик не сводил глаз с мертвого добермана.

Либерман шевельнул пальцами, пытаясь привлечь его внимание.

Мальчик перевел глаза на Менгеле.

— Кетчуп! — сказал он, и доберманы, прыгая, поспешили к нему: двое расположились по одну сторону от мальчика, а одна собака — по другую. Руками он коснулся их длинных вытянутых голов, отливавших вороненым блеском шерсти.

— Кетчуп! — радостно воскликнул Менгеле; спустив ноги с дивана, он принял сидячее положение и начал растирать плечо. — Да и за тысячу лет я бы не догадался сказать «кетчуп». — Поднимаясь и растирая бедро, он улыбнулся. — Я говорил им «вон», я говорил им и «прочь», и «идите», я называл их друзьями, но мне и в голову не пришло сказать «кетчуп»!

Мальчик, нахмурившись, стягивал перчатки.

— Мы… нам бы лучше позвонить в полицию, — сказал он. Темный клок волос упал ему лоб.

Менгеле уже сидел, уставившись на него.

— До чего ты восхитителен! — сказал он. — Я так… — Моргнув, он сглотнул комок в горле, продолжая улыбаться. — Да, — сказал он, — мы, конечно же, должны позвонить в полицию. Сделай мне одолжение, mein… Бобби, дорогой. Забери собак, сходи на кухню и принеси стакан воды. Может, ты сможешь найти что-нибудь и поесть для меня. — Он встал. — Я позвоню в полицию, а потом поищу твоего отца.

Мальчик засунул перчатки в карман куртки.

— Это ваша машина стоит спереди у дома? — спросил он.

— Да, — сказал Менгеле. — А его в гараже. Во всяком случае, я так предполагаю. Или это ваши? Семейные?

Мальчик скептически посмотрел на него.

— На той, что перед домом, на бампере есть наклейка, что, мол, Израиль отвечает за всех евреев. А вы сказали, что еврей — он.

— Таков он и есть, — сказал Менгеле. — Во всяком случае, он смахивает на него. — Он улыбнулся. — В такой ситуации трудно подобрать слова. Будь добр, принеси мне воды, а я позвоню в полицию.

Мальчик откашлялся.

— Можете ли вы снова сесть? — осведомился он. — А я прикажу им постоять рядом.

— Бобби, дорогой…

— Маринад! — резко сказал мальчик и доберманы с рычанием ринулись к Менгеле. Он опрокинулся на диван, закрывая предплечьями лицо.

— Кетчуп! — закричал он. — Кетчуп! Кетчуп! — Но доберманы с рычанием обступили его.

Мальчик вошел в комнату, расстегивая молнию на куртке.

— Вас они слушаться не будут, — сказал он, поворачиваясь к Либерману и откидывая со лба клок темных волос.

Либерман смотрел на него.

— Он обвел вас вокруг пальца, не так ли? — сказал мальчик. — Пистолет был у него, и в дом впустил вас он.

— Нет! — вскричал Менгеле.

Либерман кивнул.

— Вы не можете говорить?

Он покачал головой, кивком показав на телефон.

Мальчик кивнул и повернулся к аппарату.

— Этот человек — твой враг! — закричал Менгеле. — Клянусь Господом Богом, что так и есть!

— Вы думали, что я задержусь в школе? — подойдя к столу, мальчик подтянул к себе телефон.

— Не надо! — попытался перехватить его Менгеле. Доберманы ринулись к нему, и он остался в- том же положении. — Пожалуйста! Прошу тебя! Ради тебя же самого, не ради меня! Я твой друг! Я приехал сюда помочь тебе! Выслушай меня, Бобби! Только одну минуту!

Мальчик повернулся лицом к нему, держа в руке телефонную трубку.

— Пожалуйста! Я все объясню. Ты узнаешь правду! Да, я в самом деле врал, да! Оружие принадлежало мне. Чтобы помочь тебе! Прошу тебя! Послушай меня только одну минуту! И ты будешь благодарен мне, клянусь, что будешь! Одну минуту!

Мальчик продолжал глядеть на него, но сейчас он опустил трубку, не выпуская ее из рук.

Либерман с отчаянием приподнял голову.

— Звони! — попытался сказать он, но из груди вырвался лишь слабый шепот.

— Благодарю тебя, — сказал Менгеле. — Благодарю. — Он откинулся на спинку дивана, растерянно улыбаясь. — Я должен был бы понять — ты слишком умен, чтобы тебя можно было обмануть. Пожалуйста… — глянув на доберманов, он перевел взгляд на мальчика, — отзови их. Я не сдвинусь с места.

Мальчик стоял у стола, глядя на него.

— Кетчуп, — сказал он; повернувшись, доберманы подошли к нему. На этот раз все трое стояли по одну сторону от него, ближе к Либерману, повернув морды в сторону Менгеле.

Покачав головой, тот провел по седоватому ежику волос.

— Это так… так не просто, — опустив руку, он обеспокоенно посмотрел на мальчика.

— Ну? — настоятельно спросил тот.

— Ты в самом деле умен, не так ли? — сказал Менгеле.

Мальчик стоял, молча глядя на него и поглаживая голову стоящего рядом добермана.

— Хотя в школе дела у тебя не очень хороши, — сказал Менгеле. — Маленьким ты учился куда лучше, но не сейчас. Потому что ты слишком умен… — подняв руку, он ткнул пальцем в макушку, — и умеешь думать своей головой. И ты видишь, что порой ты куда умнее учителей, верно?

Теперь мальчик, сдвинув брови и облизывая губы, смотрел на мертвого добермана. Он перевел взгляд на Либермана.

Либерман показал пальцем на телефон.

Менгеле склонился в сторону мальчика.

— Если я искренен с тобой, — сказал Он, — то и ты должен быть правдив со мнойI Разве ты не умнее учителей?

Глянув на него, мальчик пожал плечами.

— Кроме одного из них, — сказал он.

— И у тебя есть великие замыслы, так?

Мальчик кивнул.

— Стать большим художником или архитектором.

Мальчик отрицательно покачал головой.

— Снимать кино.

— Ах да, конечно, — Менгеле улыбнулся. — Быть великим кинорежиссером. — Теперь из его взгляда, устремленного на мальчика, исчезла улыбка. — И ты вечно спорил из-за этого со своим отцом, — сказал он.

— Глупый старый болван с ограниченным кругозором. Ты презирал его, и у тебя были на то весомые причины.

Мальчик продолжал смотреть на него.

— Видишь, — сказал Менгеле, — как я хорошо знаю тебя. Лучше, чем кто-либо другой на земле.

В глазах у мальчика появилось встревоженное выражение и он спросил:

— Кто вы?

— Доктор, который принимал тебя при появлении на свет. Это чистая правда. Но я не старый друг твоих родителей. По сути, я никогда не встречался с ними. Мы незнакомы.

Мальчик склонил голову, словно бы для того, чтобы лучше слышать.

— Ты понимаешь, что это значит? — спросил его Менгеле. — Человек, которого ты считал своим отцом,

— Он покачал головой, — на самом деле — не твой отец. То же и твоя мать — хотя ты любишь ее и она любит тебя. Они усыновили тебя. И организовал эту адаптацию я. Через посредников. Помощников.

Мальчик не сводил с него глаз.

Либерман беспомощно посмотрел на него.

— Эти ошеломляющие новости так неожиданно обрушились на тебя, — сказал Менгеле, — но, может быть… они не так уж и неприятны? Разве ты никогда не чувствовал, что ты выше всех, кто тебя окружает? Словно король среди своих поданных?

Мальчик подтянулся и пожал плечами.

— Порой я чувствовал… что чем-то отличаюсь от всех остальных.

— Ты и в самом деле отличаешься, — сказал Менгеле. — Ты бесконечно далек от них и бесконечно выше. Ты…

— Кто мои настоящие родители? — спросил мальчик.

Задумчиво посмотрев на свои руки, Менгеле сложил их и снова поднял глаза на мальчика.

— Для тебя было бы лучше, — сказал он, — пока не знать об этом. Когда ты станешь несколько старше, возмужаешь, то узнаешь. Но вот что я могу сказать тебе уже сейчас, Бобби: в твоих жилах течет самая благородная кровь в мире. То, что ты унаследовал — я говорю не о деньгах, а о характере и способностях — не сравнимо ни с чем. И с этой помощью ты воплотишь в жизнь свои стремления, которые в тысячу раз величественнее, чем то, о чем ты сейчас мечтаешь. И ты сможешь удовлетворить их! Но только — а ты должен помнить, как хорошо я знаю тебя и поверить моим словам — только если ты выйдешь отсюда вместе с собаками и дашь мне сделать то… то, что я должен сделать.

Мальчик продолжал стоять, глядя на него.

— Для твоего же блага, — сказал Менгеле. — Для твоего же благополучия, которое является моей сокровенной целью. И ты должен в это верить. Я всю жизнь посвятил тебе и твоему благополучию.

— Кто мои настоящие родители? — повторил мальчик.

Менгеле покачал головой.

— Я хочу знать.

— В этом плане ты должен положиться на мои слова: в соответствующее время ты…

— Маринад! — зарычав, собаки двинулись на Менгеле. Он откинулся назад, прикрывая лицо локтями. Доберманы сгрудились вокруг него, рыча Менгеле прямо в лицо.

— Говорите, — сказал мальчик. — И немедленно. Или же я… скажу им кое-что еще. Я знаю слово. И если захочу, то смогу заставить их убить вас.

Из-за растопыренных пальцев Менгеле смотрел на мальчика.

— Кто мои родители? — настойчиво повторил он. — Считаю до трех. Раз…

— У тебя их вообще нет! — сказал Менгеле.

— Дра…

— Это так! Ты рожден от клетки величайшего из существовавших на земле людей. Ты возрожден! Ты — это он, в новом круге своего существования. А этот еврей — его заклятый враг. И твой!

Мальчик повернулся к Либерману, и в его голубых глазах было изумление.

Либерман с трудом приподнял руку и, описав пальцем круг около виска, показал на Менгеле.

— Нет! — закричал Менгеле, когда мальчик повернулся к нему. Доберманы встрепенулись, издавая глухое горловое рычание. — Я не сумасшедший! Как бы ты ни был умен, есть вещи, которых ты не знаешь о науке и микробиологии! Ты живое воплощение, дубликат величайшего человека всех времен! А он, — его выкатившиеся из орбит глаза уставились на Либермана, — явился сюда, чтобы убить тебя. А я — чтобы защитить!

— Кто? — потребовал ответа мальчик. — Кто я? Что это за великий человек?

Менгеле смотрел на него поверх голов рычащих доберманов.

— Раз… — сказал мальчик.

— Адольф Гитлер; тебе внушали, что он воплощение зла, — сказал Менгеле, — но когда ты подрастешь и увидишь, что мир затоплен черными и семитами, славянами, азиатами и латинянами, а твоей собственной арийской расе угрожает исчезновение — спасти от которого ты и предназначен ее! — ты убедишься, что он был лучшим, прекраснейшим и мудрейшим представителем человечества! Ты воплотишь в жизнь все его заветы, полный благодарности мне за то, что я создал тебя. Он сам благословил меня на эту попытку!

— Знаете что? — сказал мальчик. — Вы самый большой псих, которого я когда-либо видел. Самый сумасшедший, самый свихнутый…

— Я говорю тебе сущую правду! — торопливо прервал его Менгеле. — Вся его мощь в тебе или возникнет, когда для нее придет время. А теперь сделай, что я тебе говорю. Дай мне спасти и защитить тебя. У тебя есть цель, которую ты предназначен претворить. Высочайшая из всех мыслимых цель.

Мальчик, потирая лоб, смотрел в пол.

— Горчица, — сказал он.

Псы рванулись вперед; Менгеле с воплем отлетел в сторону от удара их тел.

Либерман посмотрел на то, что открывалось его глазам и зажмурился. Снова открыл глаза.

И посмотрел на мальчика.

Мальчик стоял на месте, засунув руки в карманы курточки с красной полосой. Оттолкнувшись от стола, он неторопливо подошел к дивану и остановился, глядя на то, что простиралось у его ног. Сморщил нос.

— Брр! — сказал он.

Либерман посмотрел на мальчика и на свору доберманов, таскавших тело Менгеле по полу.

На глаза ему попалась его кровоточившая левая рука, теперь вся сплошь залитая кровью.

Он слышал только рычание, сопение, какие-то влажные звуки и хруст.

Спустя какое-то время мальчик отошел от дивана, по-прежнему держа руки в карманах. Он остановился над мертвой собакой, легонько трогая ее тело носком кроссовки. Глянув на Либермаиа, он полуобернулся и посмотрел из-за спины.

— Вон, — сказал он. Двое из доберманов приподняли головы и направились к нему, длинными языками облизывая окровавленные пасти.

— Вон! — повторил мальчик. И третий доберман приподнял голову.

Один из низ обнюхивал тело мертвого товарища.

Другой пес, пройдя мимо Либермаиа, толкнул носом дверь рядом с ним и вышел.

Подойдя, мальчик остановился рядом с вытянутыми ногами Либермана, глядя на него сверху вниз, косая челка свешивалась ему на лоб.

Либерман мог только поднять к нему глаза. И движением ресниц показал на телефон.

Мальчик вынул руки из карманов и присел на корточки; упираясь локтями в бедра, обтянутые коричневыми джинсами, он свободно свесил кисти. Каемки грязи под ногтями.

Либерман смотрел на худое мальчишеское лицо: острый нос, клок волос на лбу, уставившиеся на него светло-голубые глаза.

— Я думаю, что вы скоро умрете, — сказал мальчик, — если кто-нибудь не придет к вам на помощь, чтобы отвезти в больницу. — Его дыхание пахло жевательной резинкой.

Либерман кивнул.

— Я могу снова выйти из дома, — сказал мальчик. — Прихватив с собой все книжки. И вернуться попозже. Скажу, что я был… просто гулял где-то. Порой я так и делаю. А моей матери не будет дома до двадцати минут пятого. Ручаюсь, что к тому времени вы уже умрете.

Либерман молча смотрел на него. Еще один доберман покинул комнату.

— Если я останусь и позвоню в полицию, — сказал мальчик, — вы расскажете им, что я сделал?

Собравшись, с силами, Либерман отрицательно покачал головой.

— Никогда?

Он сделал утвердительное движение головой.

— Обещаете?

Он кивнул.

Мальчик взял его за руку.

Либерман опустил на нее глаза.

Потом посмотрел на мальчика, который не спускал с него глаз.

— Если вы согласны, вы можете сжать мне руку, — сказал мальчик.

Либерман видел перед собой его пальцы.

Бесполезно, сказал он себе. Так и так тебе придется умереть. Что за врачи могут быть в такой дыре?

— Ну?

А, может быть, есть в самом деле загробная жизнь. Может, его ждет Ханна. Мама, папа, девочки…

Не обманывай себя.

Он чуть приподнял руку.

Сжал кисть мальчика. Чуть-чуть, еле заметно, на большее у него не было сил.

— Он в самом деле был психом, — сказал мальчик и встал.

Либерман смотрел на его руки.

— Убирайся! — гаркнул мальчик на добермана, который все не мог оторваться от тела Менгеле.

Пес отпрянул и с окровавленной мордой пролетел мимо Либермана, выскакивая из комнаты.

Мальчик подошел к телефону.

Либерман закрыл глаза.

И тут только он все припомнил. И снова открыл их.

Когда мальчик уже готов был снять трубку, он кивнул ему.

Тот склонился над ним.

— Воды? — спросил он.

Либерман покачал головой, давая ему понять, чтобы тот наклонился к нему.

Мальчик снова присел на корточки рядом.

— Есть список, — шепнул Либерман.

— Что? — мальчик приблизил к нему ухо.

— Есть список, — постарался чуть погромче сказать он.

— Список?

— Посмотри, сможешь ли ты найти его. Может быть, в его пальто. Список имен.

Он проводил глазами мальчика, вышедшего в холл.

— Мой помощник Гитлер.

Он продолжал держать глаза открытыми.

Взгляд его упал на Менгеле, лежащего на полу перед диваном. На том месте, где было его лицо, осталась мешанина белого и красного. Кости и кровь.

— Хорошо.

Чуть спустя вернулся мальчик, который двигался, уставясь в бумаги.

Он еле приподнялся.

— Тут и мой отец есть, — сказал мальчик.

Он подтянулся чуть повыше.

Мальчик смущенно взглянул на него и положил бумаги рядом с его рукой.

— Я забыл. Лучше пойду поищу его.

Пять или шесть машинописных листов. Имена, адреса, даты. Без очков трудно читать, все расплывается. «Дюрнинг» — вычеркнуто. «Хорве» — тоже вычеркнуто. На других страницах вычеркиваний нет.

Он сложил бумаги, прижимая их к полу, и засунул во внутренний карман.

Теперь можно закрыть глаза.

Но постарайся остаться в живых. Еще не кончено. Отдаленный лай.

— Я нашел его.

На него смотрел светлобородый Гринспан. Шепотом он обратился к нему.

— Но он мертв. Мы не сможем допросить его.

— Все в порядке. Список у меня.

— Что?

Курчавые светлые волосы, к которым пришпилена вышитая кипа.

— Все в порядке, — собрав все силы, повторил он. — Список у меня. Всех отцов.

Он чуть приподнялся и — ох! — бессильно рухнул.

Он на носилках. Его несут. Дверной молоток в виде собачьей головы, дневной свет, синее небо.

Он слышит чье-то бормотание, видит поддерживающую носилки мальчишескую руку и устремленные на него блестящие глаза. А под ними острый нос.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Как. выяснилось, тут были достаточно хорошие врачи; во всяком случае, достаточно толковые, чтобы наложить ему шину на руку, подсоединить капельницы и забинтовать его с головы до ног — и спереди, и сзади, сверху и внизу.

В субботу он пришел в себя в реанимационном отделении главной больницы Ланкастера. Всю пятницу он был без сознания.

— С вами все будет в полном порядке, — сказал ему толстенький врач-индус. — Одна пуля прошла через «средостение», — демонстрируя, доктор коснулся своего белоснежного халата. — Она расщепила ребро, нанесла ранение левому легкому и какому-то нерву, управляющему гортанью, вот на столько пройдя от аорты. Другая пуля попала в область брюшного пресса и застряла в его мышцах, следующая раздробила кость и разорвала мышцы левой руки. Еще одна только царапнула ребро справа.

Застрявшая пуля была извлечена, и все раны зашиты. Голос он сможет подать через неделю, дней десять, а через две недели — передвигаться на костылях. О происшедшем было сообщено в австрийское посольство, хотя, — тут доктор улыбнулся, — в том не было необходимости. Из-за газет и телевидения. Детективы рвутся поговорить с ним, но им, конечно, придется подождать.

Дана, склонившись к нему, покрывала его поцелуями; она стояла рядом, сжимая его правую руку и улыбаясь. Какой сегодня день? Под глазами ее были круги, но все равно она была обаятельна.

— Неужели ты не мог заниматься этими делами в Австрии? — спросила она его.

Когда его перевели в палату интенсивной терапии и он мог сесть, первым делом он написал несколько слов: «Где все мои вещи?»

— Вам доставят все, что было в вашем номере, — с улыбкой заверила его медсестра.

«Когда?»

— В четверг или в пятницу, скорее всего.

Дана прочитала ему заметки из газет. Менгеле был опознан как Рамон Ашхейм-и-Негрин, поданный Парагвая. Он убил Уиллока, ранил Либермана и был разорван собаками Уиллока. Сын Уиллока, тринадцатилетний Роберт, придя домой из школы, сразу же вызвал полицию. Пять человек, которые явились сразу же после полиции, представились, как члены лиги «Молодых Еврейских Защитников» и друзья Либермана; они сказали, что договорились встретиться с ним здесь и проводить его до Вашингтона. Они высказали мнение, что Ашхейм-и-Не-грин был нацистом, но никоим образом не могли объяснить присутствие его или Либермана в доме Уиллока или причину убийства Уиллока. Полиция предполагает, что Либерман, если и когда он оправится, сможет пролить свет на это таинственное дело.

— Сможешь? — спросила Дана.

Он еле заметно склонил голову, попытавшись изобразить непослушными губами «может быть».

— Когда ты успел подружиться с «Молодыми Защитниками»?

«На прошлой неделе».

Медсестра сказала Дане: ей что-то принесли.

Вошел доктор Чаван, изучая историю болезни Либермана, приподнял его подбородок й внимательно рассмотрел больного, после чего сказал, что главное для него сейчас — это хорошо побриться.

Вернулась Дана, сгибаясь под тяжестью чемодана Либермана.

— Легок на помине, — сказала она, ставя его на пол.

Груз доставил Гринспан. Он явился за своей машиной, которую полиция было отказалась ему вернуть после встречи у Уиллоков. Он передал через Дану послание для Либермана: «Во-первых, все в порядке, а, во-вторых, рабби Горин будет звонить нам, как только сможет. У него самого проблемы. Читайте газеты».

У него болело все тело. Поспать бы.

Его перевели в прекрасную палату с полосатыми портьерами и телевизором у стены; рядом с кроватью на стуле разместился его портфель. Едва только получив возможность садиться, он открыл ящичек ночного столика. Список был там вместе со всеми остальными вещами. Надев очки, он стал просматривать имена. Номера от первого до семнадцатого были вычеркнуты. Как и Уиллок. Рядом с его именем стояла дата — 19 февраля.

Пришел парикмахер, который выбрил его.

Он уже мог говорить хриплым шепотом, но не хотел. Что ему было на руку: у него оставалось время подумать.

Дана писала ему записки. Он читал «Филадельфия Инкуайрер» и «Нью-Йорк тайме», смотрел новости по телевизору с дистанционным управлением. О Горине ничего не было. Киссинджер в Иерусалиме встретился с Рабином. Преступность, безработица.

— Тебя что-то беспокоит, папа?

— Ничего.

— Не разговаривай.

— Ты же спросила.

— Не говори! Пиши! Для этого тебе и дан блокнот!

«НИЧЕГО».

Порой она бывала жутко занудной.

Приносили цветы в сопровождении визитных карточек и открыток: от друзей, спонсоров, от лекционного бюро, от женской общины местной синагоги. Письмо от Клауса, который получил адрес больницы от Макса: «Как только сможете, напишите, пожалуйста. Нет необходимости уточнять, что и мы с Леной и Нюреибергер очень хотим узнать больше того, что написано в газетах».

На другой день, как ему разрешили наконец разговаривать, на встречу с ним явился некий детектив Барнхарт, высокий, рыжий, молодой человек, вежливый и спокойный. Либерману, к сожалению, не удалось пролить света; никогда раньше он не встречал Рамона Ашхейма-и-Негрина вплоть до того дня, как этот человек стал стрелять в него. Он даже имени его никогда раньше не слышал. Да, миссис Уиллок права: он действительно звонил день назад и предупредил Уиллока, что могут явиться нацисты убить его. Звонок явился результатом намека, который пришел к нему из не очень надежного источника в Южной Америке. Я приехал повидаться с Уиллоком, в надежде выяснить, что на самом деле стоит за всем этим; открыл ему двери Ашхейм, который потом стал стрелять в него. Ему удалось впустить собак в дом. И собаки набросились на Ашхейма, убив его.

— Парагвайское правительство утверждает, что его паспорт фальшивка. Они даже не знают, кто он такой.

— У них нет его отпечатков пальцев?

— Нет, сэр, не имеется. Но кем бы он ни был, похоже, что ждал он именно вас, а не Уиллока. Видите ли, тот погиб незадолго до того, как вы туда успели приехать. Вы, должно быть, явились примерно в половине третьего, так?

Подумав, Либерман кивнул.

— Да, — согласился он.

— А Уиллок был убит между полуднем и часом дня. Так что «Ашхейм» еще около двух часов ждал вашего появления. Этот полученный вами намек смахивает на ловушку, сэр. Уиллок не имел ничего общего с тем типом людей, которых вы выслеживали, в чем мы не сомневаемся. Так что в будущем вам надо быть осторожнее с такими намеками, если вы позволите мне так выразиться.

— Конечно же, позволяю. Отличный совет. Благодарю вас. «Быть осторожнее». Да.

Вечером в сводке новостей был упомянут и Горин. С 1973 года он находился под условным освобождением, ибо был приговорен к трем годам заключения, но отложенным — за тайную подготовку бомб, в чем признал себя виновным; а ныне федеральное правительство попыталось отменить условное освобождение на основании того, что он снова участвовал в заговоре, на этот раз с целью похищения русского дипломата. Судья назначил слушание его дела на 2б-е февраля. Решение не в пользу Горина могло означать, что ему придется на год вернуться в тюрьму. Да, у него в самом деле были проблемы.

Как и у Либермана. Оставаясь в одиночестве, он изучал список. Пять тонких листиков, напечатанных через один интервал. Девяносто четыре фамилии. Он сидел, глядя в стену, покачивая головой и вздыхая. Сложив лист в несколько раз, он спрятал его в паспорте.

Он написал письма Клаусу и Максу, в которых не сообщал ничего особенного. Он уже начал говорить по телефону, хотя по-прежнему хрипел и не мог говорить полным голосом.

Дана должна была возвращаться домой. Она договорилась об оплате счета из больницы. Марвину Фарбу и прочим придется взять на себя эти заботы, а когда он вернется в Австрию и получит страховку, то расплатится с ними.

— Не забудь копию счета, — предупредила она его. — И не пытайся скорее вставать на ноги. И чтобы ты не смел покидать больницу, пока врачи не разрешат.

— Не буду, не буду, не буду.

После ее отъезда он спохватился, что даже не поинтересовался, как у нее дела с Гарри, и очень расстроился. Тот еще отец.

На костылях он ковылял взад и вперед по коридору, что было нелегко, поскольку одна рука еще была в шинах. Он уже успел познакомиться с некоторыми другими пациентами.

Позвонил Горин.

— Яков? Как вы там?

— Все в порядке, спасибо. Через неделю выхожу. Как вы?

— Горю, но не сгораю. Вы знаете, что со мной собираются делать?

— Да, просто позор.

— Мы пытаемся добиться отсрочки, но похоже, не получится. Они просто из кожи лезут, чтобы прихватить меня. Так что мне приходится играть в конспирацию. Ну, люди. Слушайте, что происходит. Я звоню из будки, так что вокруг все спокойно.

На идише он ему сказал:

— Нам лучше говорить на идише. Убийств больше не будет. Все их люди отозваны.

— Вот как!

— А тот, что стрелял в меня, тот, до кого добрались собаки, он был… Ангелом. Вы понимаете, кого я имею в виду?

Молчание.

— Вы уверены?

— Более чем. Мы говорили с ним.

— О, Господи! Слава Богу! Слава Богу! Собаки слишком милостивы к нему. И вы молчите? Я бы созвал самую большую пресс-конференцию в истории!

— А что мне отвечать, когда услышу вопрос — а что он тут делал? Парагвайский паспорт раздобыть не проблема — но ему? И если я не смогу ответить, за дело возьмется ФБР. Стоит ли? Выяснят ли они? Я еще не знаю.

— Нет, нет, конечно, вы правы. Но… знать и не иметь возможности рассказать. Вы приедеите в Нью-Йорк?

— Да.

— Когда вы будете? Я свяжусь с вами.

Он дал ему номер Фарбов.

— Фил сказал, что у вас есть список.

Либерман сморщился.

— Откуда он узнал?

— Вы сказали ему.

— Я сказал? Когда?

— Там, в доме. Припоминаете?

— Да. Я сидел и смотрел на него. Это проблема, рабби.

— Вот вы мне о ней и расскажете. А пока держите его при себе. Скоро увидимся. Шалом.

— Шалом.

Он переговорил с несколькими репортерами и ребятами из колледжа. И все время отмерял шаги по коридору, опираясь на костыли.

Как-то днем к ему подошла высокая стройная шатенка в красной блузке с портфелем и спросила:

— Вы мистер Либерман?

— Да.

Она улыбнулась ему; на скулах веснушки, прекрасные белые зубы.

— Могу ли я переговорить с вами несколько минут? Я миссис Уиллок. Миссис Хенк Уиллок.

Он глянул на нее.

— Да, конечно.

Они вошли в его палату. Она села на один из стульев, положив портфельчик на колени, а он прислонил костыли к кровати и сел на другой стул.

— Примите мои соболезнования, — сказал он.

Она кивнула, не отрывая глаз от портфеля и поглаживая его пальцами с ярко-красными ногтями. Потом посмотрела на него.

— Полиция сказала мне, — начала она, — этот человек явился, чтобы поймать вас, а не для того, чтобы убивать Хенка. Он не интересовался ни им, ни нами; его интересовали только вы.

Либерман кивнул.

— Но ожидая вас, — сказала она, — этот человек внимательно проглядывал наш альбом со снимками. Он оказался на полу там, где вы… — Она зябко повела плечами, не спуская взгляда с Либермана.

— Может быть, — предположил тот, — его просматривал ваш муж. До того, как появился этот человек.

Она покачала головой, скорбно опустив уголки рта. — Он никогда не заглядывал в него, — сказала она. — Это я собирала снимки. Только я подбирала их в альбоме и придумывала подписи. И тот человек просматривал его.

— Может, он хотел всего лишь убить время, — предположил Либерман.

Миссис Уиллок промолчала, осматривая палату: руки ее все так же были сложены на портфеле.

— Наш сын приемный, — сказала она. — Мой сын. Он этого не знает. Мы договорились, что не расскажем ему. Соглашением было обговорено, что мы ему ничего не расскажем. А прошлой ночью он спросил меня… В первый раз он заговорил на эту тему. — Она посмотрела на Либермана. — Вы ему что-то сказали в тот день, отчего ему в голову могла прийти такая идея?

— Я? — он отрицательно покачал головой. — Нет. Откуда мне было знать об этом?

— Мне было показалось, что тут есть какая-то связь, — сказала она. — Женщина, которая помогала нам получить ребенка, была немкой. Ашхейм — это немецкая фамилия. Звонил и спрашивал Бобби человек с немецким акцентом. А я знаю, что вы… против немцев.

— Против нацистов, — поправил ее Либерман. — Нет, миссис Уиллок, я не имел представления, что он усыновлен и я даже не успел с ним поговорить, когда он вошел. Как вы слышите, я даже сейчас еще не могу нормально разговаривать. Может, к нему пришли такие мысли из-за потери отца.

Она вздохнула и кивнула.

— Может быть, — согласилась она н улыбнулась ему. — Простите, что побеспокоила вас. Меня беспокоило, что… что эта история могла иметь отношение к Бобби.

— Все в порядке, — сказал он. — Я рад, что вы навестили меня. Я собирался позвонить вам до отъезда и выразить вам свое соболезнование.

— А вы видели эту ленту? — спросила она. — Нет, думаю, что вам не довелось. Просто удивительно, как все это получилось, не так ли? Когда эта беда обернулась пользой. Весь этот ужас: Хенк мертв, вы тяжело ранены, тот человек… и еще собаки. Нам пришлось их усыпить, вы знаете? А Бобби удалось использовать свой шанс.

— Свой шанс? — не понял Либерман.

Миссис Уиллок кивнула. — Кинокомпания купила пленку, которую ему удалось заснять в тот день и показывала ее — как вас вносят в «Скорую помощь», собаки с окровавленными мордами, как выносят тело этого человека и Хен-ка… и как толпятся Си-Би-Эс, с нашей студии и со всех прочих телестанций по всей стране, как идет съемка, которую на следующий день показали в Утренних Новостях с Хыого Раддам. Вы были крупным планом в кадре, когда вас вносили в машину «Скорой помощи». Такая возможность редко предоставляется мальчику в возрасте Бобби. Не только с точки зрения будущих контактов, но и для самоутверждения. Он хочет стать кинорежиссером.

Посмотрев на нее, Либерман кивнул:

— Думаю, он им станет.

— Я думаю, что он полностью использует свои возможности, — сказала она, вставая, и на губах у нее мелькнула гордая улыбка. — Он очень талантлив.

Фарбы приехали за ними пятницу, 28 февраля, упаковали вещи Либермана, после чего он вместе со своим чемоданом, портфелем и костылями оказался в их новом «линкольне». Марвин Фарб вручил ему копию больничного счета.

— Gott im Himmel!

Сэнди, девушка из офиса рабби Горина, позвонила и пригласила его на ленч во вторник, в 11 часов утра. Это будет прощание.

Он улетал 13-го. С ним?

— С кем? — осведомился он.

— С рабби. Разве вы не слышали?

— Апелляция отклонен?

— Он отказался ее подавать. Он хочет пройти уготовленный ему путь.

— О, Господи! Как жаль. Да, конечно, я буду.

Она дала ему адрес: у «Смилстейна», в ресторане на Канал-стрит.

«Таймс» изложила эту историю в колонке на развороте, которую он пропустил. Решив не оспаривать обвинение в новом заговоре, Горин счел за лучшее принять решение судьи, отменяющее его условное освобождение. 16-го марта ему надлежало явиться для отбытия наказания в федеральную тюрьму Пенсильвании.

— М-да. — Либерман покачал головой.

Во вторник, 11-го, он, опираясь на палочку, неторопливо поднялся по лестнице в ресторан Смилстейна. Ступеньку за ступенькой, придерживаясь за перила. Убийство.

На верхней площадке лестницы, куда он добрался, задыхаясь и обливаясь потом, он обнаружил большой зал с холлом, зеленым куполом над площадкой для оркестра; в зале была масса ненакрытых столов и ряды складных стульев, а за столиком в самом центре мужчина диктовал меню, которое записывал склонившийся к нему официант. Горин, сидящий во главе стола, увидев его, отбросил в сторону меню и салфетку с колен, вскочил и подбежал к нему. Он был оживлен и весел, словно борьба принесла ему победу.

— Яков! Как я рад видеть вас! — пожав ему руку, он подхватил Либермана под локоть. — Выглядите вы прекрасно! О, черт, я и забыл о лестнице!

— Все в порядке, — сказал Либерман, восстанавливая дыхание.

— Отнюдь, с моей стороны это было просто глупо. Я должен был бы выбрать какое-нибудь другое место, — они подошли к столу: впереди Горин, а сзади Либерман, опирающийся на палочку. — Руководители наших отделений, — представил Горин. — И еще Фил и Пол. Когда вы отбываете, Яков?

— Послезавтра. Мне очень жаль, что вы…

— Забудьте, забудьте. Я буду там в хорошей компании — почти весь мозговой трест Никсона. Самое подходящее место для заговорщиков. Джентльмены, это Яков. А это Дан, Стиг, Арни…

За столом сидели пять или шесть человек, не считая Фила Гринспана и Пола Штерна.

— Вы выглядите куда лучше, чем в последний раз, когда я вас видел, — широко улыбаясь, сказал Гринспан.

Либерман, садясь на стул напротив него, сказал: — Слушайте, а я даже не помню вас в тот день.

— Еще бы, — согласился Гринспан. — Одной ногой вы были уже на том свете.

— Там оказались прекрасные врачи, — сказал Либерман. — Мне оставалось только удивляться их мастерству. — Он пододвинул свой стул поближе к человеку, сидящему справа от него, прислонил палочку к столу и взял меню.

— Официант, — сказал Горин слева от него, — сообщил, что мясо в горшочках нет. Вы любите утку? Ее тут готовят просто потрясающе.

Прощание было окрашено грустью. Пока они ели, Горин говорил о порядке в руководстве, что предстоит сделать Гринспану для поддержания связей, пока он будет в тюрьме. Предлагались ответные меры возмездия, звучали грубоватые шуточки. Либерман постарался рассеять атмосферу, рассказав забавную историю о Киссинджере, поведанную ему Марвином, которая, скорее всего, была правдой, но она не помогла.

Когда официант убрал посуду со стола и спустился вниз, оставив их за кофе, Горин положил руки на стол, сплел пальцы и серьезно обвел взглядом присутствующих.

— Стоящая перед нами проблема — последняя из тех, что предстоит нам разрешить, — сказал он, не отводя глаз от Либермана. — Так, Яков?

Либерман, глядя на него, только кивнул.

Горин внимательно пригляделся к Гринспану со Штерном и к каждому из руководителей отделений.

— Существуют девяносто четыре мальчика, — сказал он, — в возрасте тринадцати лет, некоторым из которых еще меньше, которые должны быть убиты до того, как они подрастут. Нет, — с’напором сказал он, — я не шучу. Видит Бог, как бы я хотел, чтобы это было именно так. Некоторые из них живут в Англии — это для тебя, Раф; некоторые в Скандинавии, Стиг; часть тут, в Штатах, часть в Канаде и Германии. Я не знаю, как мы доберемся до них, но мы должны и мы это сделаем. Яков объяснит вам, кто они такие и кем они… должны стать.

— Откинувшись на спинку кресла, он сделал лйст Ли-берману. — Только самую суть, — сказал он, — Не стоит вдаваться в детали. — И обращаясь ко всем остальным:

— Я ручаюсь за каждое слово, что он вам скажет, как ручаются и Фил с Полом; они своими глазами видели одного из них. Излагайте, Яков.

Либерман продолжил внимательно рассматривать ложечку чашки с кофе.

— Вам слово, — повторил Горин.

Подняв на него глаза, Либерман хрипло сказал:

— Можем ли мы пару минут поговорить с вами с глазу на глаз? — Он откашлялся.

Горин было вопросительно глянул на него, а потом в — его глазах блеснуло понимание. С силой выдохнув через нос, он улыбнулся.

— Конечно, — сказал он, вставая.

Взяв тросточку, Либерман ухватился за край стола и тяжело поднялся с места. Прихрамывая, он сделал шаг, а Горин, положив руку ему на плечо, пошел, приноравливаясь, рядом, мягко обращаясь к нему:

— Я знаю, что вы собираетесь сказать. — Они отошли в сторону к возвышению для оркестра под зеленым балдахином.

— Я знаю, что вы собираетесь сказать, Яков.

— А вот я еще нет, так что могу только порадоваться за вас.

— Хорошо, могу и сам сказать за вас. «Мы не должны этого делать. Мы должны дать им шанс. Даже те, кто уже потерял своих отцов, могут вырасти обыкновенными людьми».

— Не думаю, что они станут обыкновенными. Но не Гитлерами.

— Значит, мы должны быть добрыми милыми евреями старых времен и с уважением относиться к их гражданским правам. А когда кто-то из них в самом деле вступит на путь Гитлера, ну что ж, пусть наши дети беспокоятся об этом. По пути в газовые камеры.

Стоя у площадки, Либерман повернулся к Горину.

— Рабби, — сказал он, — никто не представляет, какие у них шансы пойти по этому пути. Менгеле считал, что они очень высоки, но он руководствовался своим замыслом, своими амбициями. Может так случиться, что никто из них не станет Гитлером, пусть даже их были бы тысячи. Они дети. Мальчики. Какие бы они не несли в себе гены. Они дети. Как мы можем убивать их? Это Менгеле мог себе позволить убивать детей. Неужели мы хотим пойти по его стопам? Я даже не могу себе…

— Вы поистине удивляете меня.

— Разрешите мне кончить, пожалуйста. Я даже не могу себе представить, что мы оповестим их правительства, чтобы они присматривали за ними, ибо произойдет утечка информации. И можете жизнь прозакладывать, что так оно и будет. К ним будет привлечено внимание и обязательно найдется какой-нибудь «мишуге», который попытается сделать из них Гитлеров. Или даже среди правительства может найтись такой сумасшедший. И чем меньше о них будут знать, тем лучше.

— Яков, если хоть один из них станет Гитлером, только один… Господи, вы же знаете, что нас ждет!

— Нет, — сказал Либерман. — Нет. Я несколько недель только и думаю об этом. И я бы сказал, что для повторения событий нужны два условия — новый Гитлер и социальная обстановка, подобная той, что была в тридцатых годах. Хотя это еще не все. Нужно три условия: Гитлер, обстановка… и люди, которые пойдут за Гитлером.

— А вы не думаете ли, что он найдет их?

— Нет, их будет далеко недостаточно. Я в самом деле считаю, что люди стали жить и лучше, и умнее, и мало кто теперь считает своего лидера живым Богом. Телевидение резко'изменило весь мир. Да и знание истории… Кое-кого он сможет привлечь к себе, это да, но думаю, что не больше, этот претендент на роль Гитлера, в Германии и Южной Америке.

— Вы с чертовской убежденностью верите в человеческую натуру, куда больше, чем я, — сказал Горин. — Но видите ли, Яков, вы можете убеждать меня тут до посинения, но вам не удастся заставить меня изменить свои взгляды. У нас есть не только право их убить. Это наша обязанность. Их создал не Бог, а Менгеле.

Либерман помолчал, глядя на него, а потом кивнул.

— Хорошо, — сказал он. — Думаю, что мне стоит поднять этот вопрос.

— Можете это сделать, — сказал Горин, жестом показывая на стол. — Сможете ли вы объяснить им всю ситуацию тут же на месте? Нам надо еще продумать массу деталей до того, как мы разойдемся.

— На сегодня мой голос уже отказывает, — сказал Либерман. — Лучше вы все объясните.

Они вместе вернулись к столу.

— Коль скоро я уж встал, — сказал Либерман. — Есть тут туалет?

— Вон там, наверху.

Либерман захромал к лестнице. Горин вернувшись к столу, занял свое место.

Добравшись до мужского туалета, маленького и тесного, Либерман зашел в кабинку и аккуратно запер ее на задвижку. Повесив тросточку на правую руку, он вынул паспорт и извлек из него сложенный в несколько раз список фамилий. Засунув паспорт обратно во внутренний карман, он аккуратно разорвал листы по срединной складке, сложил их вместе и опять порвал, после чего еще пару раз повторил эту операцию. Обрывки он бросил в унитаз и когда кусочки бумаги с машинописным текстом смешались друг с другом, он опустил черную ручку бачка. Вода закружилась водоворотом, вспенилась и с гулом ушла вниз, унося с собой пляшущие в водовороте обрывки бумаги.

Он подождал, пока бачок снова не наполнится водой.

Ну, поскольку он уже оказался здесь, стоит расстегнуть молнию и использовать это помещение по назначению.

Когда он вышел, то поймал на себе взгляд одного из сидящих за дальним концом стола и кивнул в сторону Горина. Сидящий бросил Горину несколько слов и тот, повернувшись, посмотрел на него. Жестом он подозвал его к себе. Посидев несколько секунд, Горин встал и с обеспокоенным видом направился к нему.

— Ну, что на этот раз?

— Вам придется притормозить.

— Ради чего?

— Я спустил список в туалет.

Горин застыл на месте, глядя на него.

Он кивнул.

— Именно это и надо было сделать, — сказал он. — Поверьте мне.

Горин продолжал с мертвенно-бледным лицом смотреть на него.

— Я чувствуя себя в забавном положении, когда говорю рабби, что..

— Это был не ваш список, — сказал Горин. — Он принадлежал… всем! Еврейскому народу!

— Могу ли я подать голос? — спросил Либерман. — Я говорю только за себя. Убивать детей, любых детей — это неправильно.

Лицо Горина побагровело, ноздри раздулись, а карие глаза, окруженные темными кругами, вспыхнули.

— Только не говорите мне, что хорошо, а что плохо, — сказал он. — Ослиная задница. Тупой, глупый, старый болванI

Либерман молча смотрел на него.

— Я должен был бы спустить вас по лестнице!

— Только прикоснитесь ко мне, и я переломаю вам шею, — сказал Либерман.

У Горина перехватило дыхание; он сжимал кулаки опущенных рук.

— Вот такие евреи, как вы, — сказал он, — и позволили всему этому случиться в последний раз.

Либерман продолжал смотреть на него. — Евреи ничего не «позволяли». Нацисты обошлись без позволения. Люди, которые могли убивать даже детей, чтобы добиться своих целей.

На стиснутых скулах Горина зацвели пунцовые пятна.

— Убирайтесь отсюда, — сказал он. И резко повернувшись, отошел от него.

Либерман проводил его взглядом, перевел дыхание и двинулся к лестнице. Придерживаясь за перила и опираясь на палочку, он стал неторопливо спускаться вниз, шаг за шагом.

Через окно такси, направлявшегося в аэропорт Кеннеди, он увидел здание мотеля «Говард Джонсон». Там Фрида Малони передавала малышей парам из США и Канады. Он смотрел, как мимо него проплывало здание, десять или двенадцать этажей которого светились огнями в сумерках.

Зарегистрировавшись у стойки «Пан-Ам», он позвонил мистеру Голдвассеру в лекционное бюро.

— Алло? Как вы там? Где вы?

— В Кеннеди, отправляюсь домой. Чувствую себя не так уж плохо. Просто пару месяцев должен поберечься, и все будет в порядке. Вы получили мою записку?

— Да.

— Еще раз благодарю вас. Цветы были великолепны. Вроде какую-то рекламу себе я обеспечил, так? Первая полоса в «Таймсе», Си-Би-Эс, все телевидение…

— Надеюсь, что такой рекламы у вас больше не будет.

— И тем не менее. Послушайте, если я торжественно дам вам честное слово, от которого я ни за что не откажусь, можете ли попытаться организовать мне турне на конец весны, начало осени? Доктора заверяют, что голос вернется.

— Ну…

— Да бросьте, судя по обилию цветов от вас, видно, что вы во мне заинтересованы.

— Ладно, попробую связаться кое с какими группами.

— Отлично. И послушайте, мистер Голдвассер…

— Ради Бога, да будете ли вы когда-нибудь звать меня Бен! Сколько лет мы с вами уже знакомы?

— Бен… только не в синагогах. Лекции в колледжах, встречи с ребятами. Пусть даже старших классов.

— Они даже расходов не окупят.

— Значит, в колледжах. В отделениях ИМКА. Всюду, где есть молодежь.

— Я попробую как-то все сбалансировать, идет?

— Идет. Свободное время заполняйте старшеклассниками, пусть они меня послушают. Будьте здоровы.

Повесив трубку, он на всякий случай пошарил пальцем в монетоприемнике; подхватив портфель и опираясь на палочку, он захромал на посадку.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В комнате сгустилась тьма. Поблескивали лишь дверная ручка, зеркало, наконечники лыжных палок. Кровать, стулья вырисовывались лишь смутными очертаниями. Металлическое переплетение клетки, колесо с белкой в нем то вращалось, то останавливалось. Модели ракет. Медленно поворачивался маленький серебряный самолетик, подвешенный на нитке.

В центре комнаты под низко опущенной лампой на столе лежал лист белой бумаги. Рука окунула кисточку в краску, дала стечь излишкам ее, провела тонкую черную линию. На листе возникал стадион под огромным прозрачным куполом.

Мальчик работал аккуратно и тщательно, едва ли не утыкаясь в бумагу острым носом. Он начал вырисовывать бесконечные ряды круглых голов, обращенных к возвышению в центре. Смачивая кисточку, он рисовал их ряд за рядом, тыльной стороной ладони то и дело откидывая со лба острый клок волос — голов становилось все больше и больше.

Откуда-то доносились звуки пианино: вальс Штрауса.

Мальчик поднял голову, прислушиваясь. Улыбнулся.

Опять склонившись к рисунку и мурлыча мелодию, он снова стал рисовать головы.

Как здорово, что отца больше нет. Только он и мама. Никто больше не колотит, он знает, что дверь больше не распахнется настежь и никто не заорет: «Бросай эту ерунду и занимайся домашними заданиями, а не то, видит Бог!..»

Ну, не то, что «здорово», он не это имел в виду, а просто… как-то легче жить, спокойнее. Даже бабушка говаривала, что папа был истым диктатором. Грубым, крикливым, ничего не понимал; вечно вел себя, словно он самый главный человек на свете… так что сейчас ему куда легче. Но это не означает, что он, мол, ненавидел его, желал ему смерти, вовсе нет. В общем-то он даже любил папу. Разве он не плакал на его похоронах?

Он углубился в рисунок, отшлифовывая отдельные детали до совершенства. Теперь он занялся возвышением, вокруг которого толпились люди. Издалека фигура должна казаться маленькой. Мазок, мазок, мазок. У всех вскинуты руки: мазок, мазок.

Кем он должен быть, этот человек, взнесенный над всеми? Кем-то великим, тут уж нет сомнений, если столько людей пришло увидеть его. Он ни певец, ни артист, но в нем есть что-то потрясающее, он воистину хороший человек, которого все любят и уважают. Они даже платят дань, чтобы увидеть его, а если не могут заплатить, он приказывает пустить их даром. Он такой благородный…

На шпиль мачты он вознес маленькую телевизионную камеру; навел на человечка лучи еще нескольких прожекторов.

Он взял самую тонкую кисточку и несколькими штрихами набросал лица людей с края толпы — видно, что у них открыты рты, что они кричат тому человеку, как они любят его и обожают.

Он склонился острым носом еще ниже к бумаге и стал вырисовывать точки открытых ртов и тем, кто стоял в толпе. Снова упал клок волос. Он закусил губу, прищурил светло-голубые глаза. Точка, точка, точка… Он слышал восторженный рев толпы, потрясающий громовой рев, полный любви и обожания, который все рос и рос, накатываясь волна за волной, один громовой удар за другим, один за другим.

Как в тех старых фильмах о Гитлере.